бычный лист  бумаги со
знакомой подписью.  А я, очень напоминая генерала во время подавления бунта,
медленно цедил, чувствуя, что мои дела улучшаются:
     - Вы что, хотите  полететь с должностей? Я сделаю  это! А за потворство
диким поступкам каких-то изуверов вы тоже ответите!
     Глаза судьи забегали.
     "Ну что же, - решил я, - семь бед - один ответ".
     Я указал остальным на  дверь.  Они торопливо вышли из комнаты. Я хорошо
видел в глазах  судьи страх, как у затравленного хорька, видел и еще что-то,
скрытое, злобное. Сейчас я подсознательно был уверен, что он связан с тайной
дикой охоты, что спастись он может только в том случае, если  погибну я, что
теперь охота начнет охотиться за мной, потому  что это вопрос их жизни, и я,
возможно,  уже  сегодня получу  пулю  в  спину, но  бешеная злость,  ярость,
ненависть сжали мне глотку. Я понял,  почему наших предков звали бешеными  и
говорили, что они бьются, даже будучи мертвыми.
     Я сделал шаг, схватил человечка за шкирку, вытащил из-за стола и поднял
в воздух. Потряс.
     - Кто?! - взревел я и сам почувствовал, что стал страшен.
     Он  удивительно  правильно  понял мой  вопрос.  И,  к  моему удивлению,
завопил на чистом здешнем языке:
     - О-ой! Не знаю, не знаю,  пане.  Ох, что мне делать?!  Они убьют меня,
убьют!..
     Я швырнул его на пол и наклонился над ним:
     - Кто?
     - Пане, пане. Ручки-ножки поцелую, не надо...
     - Кто?!
     - Я не знаю. Он  прислал мне письмо и в нем триста рублей с требованием
удалить вас,  потому  что вы мешаете.  Там было только одно предложение, и в
нем  говорилось,  что он  имеет интерес  к пани Яноуской, что ему выгодна ее
смерть или брак с нею. И  еще там было сказано, что он молодой и  сильный  и
сумеет в случае чего заткнуть мне глотку.
     Сходство судьи с  хорьком вдруг дополнилось еще и  смрадом. Я посмотрел
на залитое слезами лицо этого быдла и, хотя подозревал, что он знает больше,
чем  говорит,  брезгливо оттолкнул  его.  Не  мог  я  марать  руки  об этого
зас...... Не мог. Иначе потерял бы уважение к себе навсегда.
     - Вы еще  ответите за это, - бросил я от двери. - И  от таких мерзавцев
зависят судьбы людей! Бедные мужики!
     ...Я ехал по лесной дороге и  думал  обо  всем, что произошло. Кажется,
все  становилось на  свои места. Конечно,  вдохновитель  охоты не  Дубатоук:
какая ему  выгода, он не наследник Яноуской. И не  экономка. И не несчастная
безумная в усадьбе Кульшей. Я перебрал всех, даже тех, на кого нельзя было и
подумать, потому что  стал очень недоверчив. Преступник  молод, ему  выгодна
или смерть  Яноуской или  брак  с нею.  Значит, он имеет  какое-то  право на
наследство. Этот человек, как говорил Свецилович, был на балу у Яноуской, он
имел какое-то влияние на Кульшу.
     Только  два  человека соответствовали этим  данным: Варона и Берман. Но
почему Варона так  глупо вел  себя со мной? Нет, скорее всего это Берман. Он
знает историю, он мог вдохновить  каких-то бандитов на  все эти ужасы. Нужно
узнать, какая ему польза от смерти Яноуской.
     Но кто такой Малый Человек  и Голубая Женщина Болотных Ялин? Голова моя
пухла от мыслей, и в ней все время вертелось одно и то же слово:
     "Рука..."  "Рука..."  Почему  рука?   Вот-вот  припомню...  Нет,  снова
ускользнуло... Вот темная душа...  Ну что же, нужно искать дрыкгантов и весь
этот маскарад... И побыстрее.

     <b>Глава пятнадцатая</b>

     В тот  вечер заявился  Рыгор, весь  в грязи, потный  и  уставший. Хмуро
сидел на пеньке перед дворцом.
     - Тайник в лесу, - буркнул наконец. - Сегодня я выследил, что кроме той
тропы,  где я тогда караулил,  есть вторая, с  юга. Только она по  локоть  в
трясине. Я забрался в самую пущу, но натолкнулся на непроходимую топь.  И не
отыскал  тропы,  чтобы  переправиться через нее. Раза два  чуть не утонул...
Взобрался на вершину самой  высокой  ели  и увидел  на  той  стороне большую
прогалину,  а на  ней  посреди кустов и  деревьев  крышу какого-то  большого
строения. И дымок. Один раз в той стороне заржал конь.
     - Надо будет пойти туда, - сказал я.
     - Нет, только  без глупостей. Там  будут мои люди. И нехай пан извинит,
но если мы поймаем этих паршивцев, мы поступим с ними, как с конокрадами.
     Его лицо из-под длинных волос смотрело на меня с недоброй усмешкой.
     - Мужики  терпят, мужики прощают,  мужики у нас  святые. Но  тут я  сам
потребую, чтоб с  этими...  как  с конокрадами: прибить  осиновыми кольями к
земле руки и ноги, а потом такой же кол, только побольше,  в  задний проход,
до самого нутра. И от ихних хат  даже  уголька не оставлю,  все пущу пеплом,
чтоб  даже  духа... чтоб духа  ихнего смердючего не осталось.  -  Подумал  и
добавил: - И ты берегись.  Может, и  в твоей  душе  когда-нибудь панский дух
забродит. Тогда и с тобой так... пане.
     -  Дурак ты, Рыгор, - холодно обронил я, - Свецилович тоже был паном, а
всю свою  короткую  жизнь вас,  олухов,  от жадной шляхты да  кичливых судей
защищал.  Слышал, как над ним голосили?  И  я могу так погибнуть... за  вас.
Молчал бы лучше, если Бог разума не дал.
     Рыгор криво усмехнулся, потом достал откуда-то из свитки конверт, такой
измятый, будто его вытянули из волчьей пасти.
     - Ладно, не обижайся... Вот тебе письмо. У  Свециловича три дня лежало,
на его  хату пришло... Почтарь говорил, что  сегодня занес  тебе  в Болотные
Ялины еще и второе. Бывай, завтра приду.
     Я,  не  сходя  с  места,  разорвал конверт. Письмо было из  губернии от
известного  знатока местной генеалогии, которому  я писал. И в нем был ответ
на один из самых важных вопросов:
     "Многоуважаемый  сударь мой,  пан  Беларэцки.  Посылаю вам  сведения  о
человеке, которым вы интересуетесь.  Нигде в моих генеалогических списках, а
также и в аксамитных книгах про давность рода Берманов-Гацевичей я ничего не
нашел.  Но  в  одном  старом акте  натолкнулся  на  сообщение,  не  лишенное
интереса. Обнаружилось, что  в  1750  году  в  деле  известного  Вольнодумца
Немирича имеются сведения о каком-то Бермане-Гацевиче, который за бесчестные
деяния был  приговорен  к  баниции  - изгнанию за  межи  бывшего королевства
польского  и лишен шляхетских  прав. Этот  Берман  был сводным  братом Яраша
Яноуского, что носил прозвище Схизмат. Вы должны знать, что со сменой власти
старые  приговоры потеряли силу и Берман,  если  это наследник того Бермана,
может претендовать  на фамилию Яноуской, если  главная ветвь этого семейства
исчезнет. Примите уверения..." и прочее и прочее.
     Я  стоял  ошеломленный и все перечитывал письмо,  хотя  уже  стемнело и
буквы расплывались перед глазами.
     -  Ч-черт!..  Все  ясно. Берман,  этот мерзавец и изощренный негодяй, -
наследник Яноуской.
     И вдруг мне как стукнуло в голову.
     - Рука...  откуда  рука?.. Ага! У Малого Человека, когда  он смотрел на
меня  сквозь  стекло,  была  рука,   как  у  Бермана,   такие  же   длинные,
нечеловеческие пальцы.
     И я  бросился  во дворец. По дороге заглянул в свою комнату, но  письма
там  не  было.  Экономка  сказала,  что  письмо было, должно быть здесь. Она
виновато квохтала передо  мной: после той  ночи  в архиве  она  вообще стала
очень льстивой и заискивающей.
     - Нет,  пан,  я не знаю, где письмо... Нет,  на нем  не  было почтового
клейма... Нет, скорее всего письмо прислали из  яноуской округи, а может, из
уездного местечка... Нет, здесь никого не было. Вот разве только пан Берман,
который заходил сюда, думая, что пан дома...
     Я  больше  не  слушал  ее.  Скользнул  взглядом  по  столу,  где лежали
разбросанные бумаги,  в  которых, видно, рылись, и побежал в библиотеку. Там
никого не  было,  только  на  столе возвышалась  груда  книг. Их,  очевидно,
оставили  здесь  в  спешке  из-за  какого-то  более  важного дела.  Тогда  я
направился  к Берману.  И  здесь следы  поспешности,  даже дверь не заперта.
Слабый  огонек  спички  бросил  кружок света на  стол,  и я заметил  на  нем
перчатку и  разорванный наискось  конверт,  точно  такой  же, какой  получил
Свецилович в тот страшный вечер.
     "Пан Беларэцки, уважаемый брат. Я мало знаю про дикую  охоту, но все же
могу сказать тебе кое-что интересное. К тому же я могу раскрыть один секрет,
тайну некоторых темных событий в вашем доме... Возможно, это просто выдумка,
но  мне  кажется, что ты  ищешь  не  там, где  нужно,  дорогой.  Опасность в
собственном дворце  пани Яноуской.  Если  хочешь  знать кое-что  про  Малого
Человека Болотных Ялин - приходи сегодня в девять часов вечера  на то место,
где  погиб  Раман и  где  лежит его  крест. Там твой неизвестный благодетель
расскажет тебе, в чем корень смертельных происшествий".
     Я на миг заколебался, вспомнив участь Свециловича, но долго думать было
нельзя:  часы показывали  без пятнадцати девять. Если  Берман  главарь дикой
охоты  и  если  Малый  Человек  -  дело  его  рук, то  он  должен был  очень
обеспокоиться,  прочитав перлюстрированное  им письмо. Не пошел ли он вместо
меня на  встречу  с незнакомцем, чтобы заткнуть ему рот? Вполне  возможно. А
тут еще сторож на мой вопрос о Бермане указал рукой на северо-запад, как раз
в направлении дороги, что вела к кресту Рамана Старого.
     Я побежал туда же. Ах, сколько я  побегал за эти дни  и, как  сказали б
теперь,  потренировался!  Черт бы побрал  такой  тренинг вместе с  Болотными
Ялинами! Ночь  была  светлее,  чем  обычно.  Луна  вставала  над вересковыми
пустошами, такая огромная, круглая, багровая, такая райская, сияющая, такого
огненного, счастливого колера была эта планета, что  тоска о чем-то светлом,
нежном, не похожем на болота и пустоши, сжала мое сердце. Как будто подплыли
к   земле  и  сгорали  над  нею  какие-то  неизвестные  страны,   города  из
расплавленного золота, жизнь которых была совсем иная, не похожая на нашу.
     Между  тем  луна, поднимаясь выше,  уменьшилась,  побледнела  и  начала
затягиваться  маленькими белыми тучками, похожими  на кислое молоко.  И  все
снова стало холодным, мрачным и таинственным; хоть садись и пиши балладу про
бабу ею, что ехала верхом на коне, и про того милого всадника, который сидел
впереди.
     Продравшись  кое-как  через парк, я выбрался  на тропинку  и уже  почти
подходил  к кресту Рамана.  Слева стоял  мрачной  стеной  лес,  возле креста
Рамана маячила фигура человека.
     И  тут... я  просто не  поверил  своим глазам. Откуда-то возникли  тени
всадников. Они медленно подъезжали к человеку. Все это  происходило в полном
молчании, и мертвая холодная звезда горела над их головами.
     В  следующий миг громко  прозвучал  пистолетный выстрел, кони перешли в
галоп и смяли копытами  человеческую фигуру.  Я  был потрясен. Я  думал, что
увижу встречу негодяев, а стал свидетелем убийства.
     В глазах у  меня потемнело, а когда я пришел в себя,  всадников  уже не
было.
     Страшный, нечеловеческий крик разнесся над болотами, и были в нем ужас,
гнев, отчаяние - черт знает что еще. Но я не испугался. Между прочим, с того
времени я никогда ничего  уже не боялся. Все  самое ужасное,  что я встречал
после тех дней, казалось мне сущим пустяком.
     Осторожно, как  змей, я  пополз к  темнеющему в  траве  мертвому  телу.
Помню, что побаивался засады, сам жаждал убивать, что полз, извиваясь, среди
осенних трав, используя  каждое углубление,  каждый  бугорок. И  еще я помню
даже  сейчас,  как вкусно пахла  полынь, как  пах  тимьян,  какие  сквозные,
голубые  тени лежали  на земле.  Как хороша была жизнь даже  в  этом ужасном
месте! А человек был вынужден извиваться, как гад, в траве, вместо того чтоб
вольно дышать этим холодным бодрящим воздухом, смотреть на луну, расправлять
грудь, ходить от радости на руках, целовать глаза любимой.
     Луна  светила  на  мертвое  лицо Бермана.  Большие  кроткие глаза  были
выпучены, лицо перекошено гримасой нечеловеческого страдания.
     За что его? Неужели он не виноват? Ведь я был уверен, что это он.
     Ах, как  горько,  как  радостно благоухал тимьян! Травы,  даже  умирая,
пахнут горько и радостно.
     В  ту же  минуту  я инстинктивно, еще не понимая, в чем  дело, повернул
обратно.  Я отполз довольно далеко, когда услышал шаги. Шли два  человека. Я
был под  большой  плакучей  ивой.  Поднялся  на  ноги  (люди  не  могли меня
заметить: я сливался  с  деревом),  подпрыгнул  и,  подтянувшись  на  руках,
взобрался на него и спрятался в ветвях, как огромная древесная лягушка.
     Две  тени подошли к убитому.  Месяц светил  прямо на них, но лица  были
закрыты кусками темной ткани. Странные это  были фигуры: в старинных кабтях,
в чугах, с длинными волосами, на которых едва держались плетенные из кожаных
полосок шапки (такие можно было увидеть в музее града Виленского). На плечах
длинные плащи.
     Они подошли к телу  и склонились  над ним. До меня долетели отрывки  их
разговора.
     -  Оба попались  на одну  и  ту  же  удочку... Ликол... Х-хе, как  они,
однако, поверили  этому  детскому прозвищу. И  тот последыш, и  эта  свинья.
Ликол... Дал им Ликол.
     И вдруг один из них удивленно воскликнул:
     - Гляди, Пацук, это не тот!
     - Как не тот, что ты мелешь?
     -  А  я  тебе  говорю,  что  не  тот.  Это...  это  тот  чудак, что был
управляющим у Яноуской.
     - Ах, чертова душа! Ошиблись малость.
     - За эту ошибку, хлопче, - мрачно сказал  второй, - с нас  Ликол голову
снимет.  Нехорошо,  брат.  Двое  убитых  -  ужас!  Этим может  и  начальство
заинтересоваться.
     - Но почему он явился сюда вместо того?
     Второй не ответил.  Они отошли от трупа под дерево, на котором я сидел.
Если б я пожелал, я мог бы  опустить ноги и стать на голову каждому  из них,
по выбору,  или  дважды выстрелить  из револьвера.  С  такого  расстояния  и
ребенок попал бы.  Я дрожал от волнения, но голос холодного рассудка говорил
мне,  что этого делать нельзя - я вспугну остальных. С охотой  нужно кончать
одним ударом. Я и так уже наделал слишком  много ошибок, и если погибнет еще
и Надзея - тогда  останется лишь пойти к Волотовой прорве, сигануть в нее  и
услышать, как над тобой из топи с диким ревом  вырвется воздух.За что он так
ненавидит этого Беларэцкого? - спросил тот, кого звали Пацуком.
     -  Думаю,  за  то,  что Беларэцки хочет  жениться на Яноуской. А  тогда
дворец ускользнет из рук Ликола.
     - Да зачем он ему, это же трухлявый гроб, а не дворец.
     - Ну,  это ты не говори. Яноуским он пользы не  приносит, это  владение
рода,  а для постороннего  человека  большая  ценность.  К  тому же он любит
древность, спит и видит себя хозяином огромного, как у предков, замка.
     Они замолчали,  потом вспыхнул огонек,  и ко  мне  начали  ползти сизые
завитки  табачного  дыма.  Я  понимал  уже, что  подо  мной  стоят шляхтичи.
Скверный  местный  язык,  который  стал  грубым   от  варваризмов  польского
происхождения, резал ухо. Голоса казались мне знакомыми.
     - Сдается, - буркнул  после продолжительного молчания Пацук, - что  тут
еще одна причина: холопы.
     - Ты прав. Если убьем еще и этого, они притихнут, как мыши под веником.
А  то слишком нахальными стали. Недавний  бунт,  потом убийство управляющего
Гарабурды.  Глядят  нагло.  И  особенно осмелели  после приезда Свециловича.
Месяц прожил здесь,  падла,  а нашкодил нам хуже пожара. Четверых холопов из
рук суда  выдрал,  подал  жалобу на  двух  дворян.  А  когда этот  Беларэцки
появился - совсем  житья не  стало. Сидит  в холопских  хатах, записывает их
глупые  байки. Ну,  ничего,  попритихнет хамье, если  мы  и  этого предателя
шляхты придушим... Только надо  будет узнать, кто вожак этих наглецов. Я ему
не прощу моих спаленных стогов.
     - А мне  сдается, что я знаю, кто  это. Сторож  Кульшей Рыгор. Эт-такая
наглая морда, как у волка. И никакого тебе почтения.
     - Ничего, рыгнется и ему.
     Снова помолчали. Потом один сказал:
     - А знаешь, Яноускую  жалко. Такую женщину  довести до сумасшествия или
убить - глупость. Таким когда-то ноги  целовали. Помнишь, как она на  балу в
старинном наряде лебедем плыла! Ух-х!
     - Да и пан жалеет, - промолвил второй. - Но что поделаешь.
     И вдруг захохотал.
     - Ты чего?
     - Не  того прихлопнули! Нам не везет, а ему и  того горше.  Ты помнишь,
как Раман кричал,  когда его в трясину  загнали?  Говорил, что из  гроба нас
выдаст. ан, видишь, молчит.
     И они пошли от дерева.
     Я услышал еще, как Пацук произнес басом:
     - Ничего, скоро и этого навестим.
     Я неслышно  соскользнул  с дерева и двинулся за ними.  Бесшумно ступали
мои ноги по траве, кое-где я опять полз.
     И, конечно же, снова оказался  в дураках,  упустив  из  вида, что у них
были  кони.  Они скрылись  за  гривкой  кустарника,  я замедлил  шаги, боясь
нарваться на них, а в следующее мгновение услышал стук копыт.
     Когда  я выбрался на  дорогу,  то увидел вдали двух  всадников,  бешено
гнавших коней от креста Рамана на юго-восток.
     Мысли мои  были грустные: я  узнал,  что они охотятся  за Яноуской и за
мной, что пощады ожидать нечего, упустил двух бандитов  да еще  так  жестоко
ошибся в Бермане. Я,  конечно, убедился, что он  темная личность: вскрыл мое
письмо и зачем-то пошел на это страшное  место, где нашел погибель. Сам факт
этой смерти заслонил от меня все  остальные его грехи.  Но из  подслушанного
разговора  я узнал многое и,  прежде  всего, знал  теперь  одного  из  диких
охотников.  История  со  спаленными стогами  выдала  его.  Стога  сгорели  у
шляхтича Марка Стахевича,  которого  я видел на пирушке у Дубатоука. И  этот
человек был тогда секундантом Вароны. Пускай я ошибся в Бермане, но в Вароне
я,  кажется,  не  ошибаюсь.  И  он  будет моим. Только сейчас  нужно  больше
решимости...
     А поздно  вечером дикая охота  короля Стаха явилась  снова.  Снова выл,
голосил, плакал нечеловеческий голос:
     - Раман в последнем колене, выходи! Мы пришли! Мы покончим! Мы отдохнем
потом! Раман! Раман!
     И  снова я,  укрывшись  в кустах  у  крыльца,  стрелял  в летучие  тени
всадников,  что мелькали в  самом конце залитой лунной дымкой аллеи. Когда я
выстрелил первый раз - кони бросились в чащу и исчезли, как будто их никогда
и не было. Это было похоже на страшный сон...
     Надо было кончать. Я  вспомнил  слова Марка Стахевича, сказанные им под
деревом,  насчет  обещания  Рамана выдать убийц после смерти и подумал, что,
может,  Раман  оставил в  доме  или на месте своей  смерти  какую-то  улику,
которую проглядели тогда даже зоркие глаза Рыгора.
     И когда пришел Рыгор, мы  поспешили с  ним на  место убийства Рамана. Я
неплохой ходок, но едва успевал за этой долговязой фигурой. На первый взгляд
могло показаться, что Рыгор шел медленно, но движения его были размеренными,
и ноги он ставил не  так,  как обычные люди, а носками внутрь: так ходят все
прирожденные  охотники. Между прочим, замечено, что  это  делает каждый  шаг
приблизительно на дюйм длиннее.
     По дороге я передал ему разговор Марка Стахевича с каким-то Пацуком.
     - Люди Вароны, - зло буркнул Рыгор. А потом добавил: - А мы думали, что
"Ликол..." - это  начало  фамилии. Пан  не так расспрашивал. "Ликол"  - это,
видать,  прозвище. Треба спытать у пани Яноуской, кого так  звали. Если знал
это прозвище  Свецилович и  даже,  может,  Берман,  значит, она  тоже должна
знать.
     - Я спрашивал у нее.
     - Ты спрашивал у нес фамилию, да к тому же ее начало, а не прозвище.
     Так  мы дошли до  известного  и дважды уже описанного  мной места,  где
погиб отец  Надзеи  Рамановны. Мы переворошили всю  сухую  траву, хотя глупо
было здесь что-либо искать  спустя два года. И наконец подошли к тому месту,
где над трясиной был небольшой обрыв.
     - Тут, - сказал Рыгор.
     Над  самым обрывом  из  земли торчал  небольшой пенек -  обломок ствола
росшего когда-то  здесь дерева. Его  корни,  словно  могучие  змеи, оплетали
обрыв, спускались,  словно  желая напиться,  в трясину или  просто  висели в
воздухе.
     Я попросил Рыгора вспомнить, были ли видны руки Рамана над трясиной.
     Тяжелые веки Рыгора опустились, он припомнил:
     - Да, были. Правая  даже была вытянута, он, видать, хотел ухватиться за
корень, но не дотянулся.
     - А может, просто кинул что-то туда, под корни, где виднеется яма?
     - Давай поглядим.
     И мы, держась за корни и ломая ногти, спустились почти к самой трясине,
чуть удерживаясь на маленьких скользких уступах крутого склона.  Под корнями
действительно оказалась яма, но в ней ничего не было.
     Я собрался уже взбираться наверх, но меня остановил Рыгор:
     -  Дурни  мы.  Если здесь  действительно что-то было, то  оно  уже  под
пластом ила. Он мог кинуть, но ведь  минуло два года, земля в ямке осыпалась
и захоронила то... ту вещь.
     Мы  начали царапать пальцами  слежавшийся ил,  высыпать его из ямы, и -
хотите верьте, хотите нет -  вскоре пальцы мои наткнулись на что-то твердое.
На  моей ладони лежал портсигар из "птичьего глаза". Больше в  яме ничего не
было.
     Мы  выбрались на луговину и осторожно обтерли портсигар от  рыжего ила,
перемешанного  с  глиной.  В портсигаре лежал кусочек белой  ткани,  видимо,
вырванной  из  сорочки  зубами.  И  на  этой  тряпочке были  едва различимые
порыжевшие буквы: "Варона уби..."
     Я передернул плечами. Черт знает что это! Или свидетельство, что Рамана
убил Варона, или просьба к Вароне убить кого-то! Рыгор глядел на меня.
     - Вот и прояснили, пан Андрэй. Загнал его сюда Варона. Завтра будем его
брать.
     - Почему завтра? Может, он явится как раз сегодня.
     - Сегодня пятница.  Пан забыл про это.  Бандюка,  как говорят,  шукай в
церкви.  Слишком уж они святые  да  божьи.  Режут с именем  святой троицы на
устах.  Они придут завтра, потому что потеряли терпение. Им нужно избавиться
от тебя. - Помолчал, глаза полыхнули недобрым пламенем.  -  Завтра, наконец,
приведу мужиков. С  вилами. И тебе дадим. Если  с нами, то до  конца.  Будем
караулить у  поваленной  ограды.  И всех  положим, всех.  Под самый  корень,
чертово семя...
     Мы вместе пошли в Болотные  Ялины и там узнали, что Надзея Рамановна не
одна. У  нее сидел пан  Гарабурда. В последние дни Яноуская избегала меня, а
когда мы встречались  -  отводила потемневшие,  грустные,  как осенняя вода,
глаза.
     Поэтому  я через  экономку вызвал  ее в  нижний зал,  где Рыгор  мрачно
смотрел  на святого Юрия, такой же  могучий и высокий,  как статуя. Яноуская
пришла, и  Рыгор, порядком наследивший на полу,  стыдливо спрятал под кресло
ноги. Но голос его, когда он обратился к ней, был по-прежнему грубый, только
где-то в глубине что-то чуть заметно дрожало.
     - Слушайте,  ясная  пани. Мы нашли короля Стаха. Это  Варона. Дайте мне
пару ружей. Завтра мы покончим с ними.
     - Кстати, - сказал  я, - я  ошибся, когда спрашивал у вас, не знаете ли
вы  человека,  фамилия  которого  начинается  с  "Ликол...". Теперь  я  хочу
спросить,  не знаете ли  вы человека, прозвище которого Ликол, просто Ликол?
Это самый опасный человек в банде, возможно, даже ее главарь.
     -  Нет!  -  вдруг  вскрикнула  она,  ухватившись  за  грудь.  Глаза  ее
расширились, застыли в ужасе. - Нет! Нет!
     - Кто он такой? - мрачно спросил Рыгор.
     -  Пощадите,  пощадите меня! Этого  не может  быть... Он такой  добрый,
чистосердечный. Он держал  Свециловича и меня на коленях. Тогда наш  детский
язык  не  мог вымолвить  его имя, мы его коверкали, и так родилось прозвище,
которым мы называли его только между собой. Немногие знали это.
     - Кто он? - неумолимо повторял Рыгор, двигая каменными челюстями.
     И  тогда  она заплакала. Плакала,  всхлипывая,  как  ребенок. И  сквозь
рыдания наконец вырвалось:
     - Пан Ликол... пан Рыгор Дубатоук.
     Я был поражен в самое сердце. Я остолбенел.
     - Не  может  быть!  Что вы?  Такой  хороший человек!  И, главное, какая
польза? Ведь он не наследник!
     А  память  услужливо  подсунула  слова одного  из негодяев под деревом:
"любит старину". И даже неизвестное "ички на..." из письма Свециловичу вдруг
закономерно превратилось в  любимую поговорку Дубатоука "Мученички наши, что
же это творится на земле?!"
     Я протер глаза, отогнал оторопь.
     Разгадка молнией промелькнула в моей голове.
     - Подождите здесь, Надзея  Рамановна.  Подожди и ты, Рыгор.  Я пойду  к
пану Гарабурде. Потом мне нужно будет просмотреть вещи Бермана.
     - Хорошо, - грустно сказала Яноуская. - Его уже похоронили.
     Я  побежал  по лестнице наверх.  Мысль работала  в  двух  направлениях.
Первое:  Дубатоук мог договориться с Берманом (только почему он  убил его?).
Второе: Гарабурда тоже мог в чем-то зависеть от Дубатоука.
     Когда  я распахнул  дверь, навстречу  мне  поднялся  с  кресла  пожилой
мужчина с  гомерическими  ляжками. Он удивленно смотрел на  мое  решительное
лицо.
     - Простите, пан Гарабурда, - резко бросил я, словно прыгнул в омут, - я
должен задать  вам  вопрос о ваших отношениях с  паном Дубатоуком: почему вы
позволили этому человеку так помыкать вами?
     У  него был  вид  вора, пойманного  на  месте  преступления. Низкий лоб
покраснел,  глаза  забегали.  Однако  по выражению моего лица он,  наверное,
понял, что шутить со мной нельзя.
     - Что поделаешь... Векселя... - забормотал он.
     И снова я попал в мишень, целясь в небо:
     -  Вы дали пану Дубатоуку векселя  под имение  Яноуских, которое вам не
принадлежит?
     - Это была  такая  мизерная  сумма.  Всего  три тысячи  рублей.  Псарня
требует так много...
     Все  начинало  становиться  на свои  места.  Чудовищный  план Дубатоука
постепенно прояснялся.
     -  По  тестаменту  Рамана Яноуского,  - забормотал он, снимая дрожащими
пальцами  что-то с  визитки,  -  установлена  такая  субституция. Наследство
получают дети Яноуской... - И жалостно посмотрел мне в глаза. - Их не будет.
Она ведь умрет... Она скоро умрет... После нее - муж. А  она помешанная, кто
на ней женится?.. Потом следующая ступенька - последние Яноуские. А их  нет,
нет после смерти Свециловича. Я родственник Яноуских по прялке, так сказать,
по женской линии. Если не будет детей и  мужа - дворец мой. - И он заскулил:
-  Но как  я мог ждать?  Я  весь в  векселях.  Я  такой  несчастный человек.
Большинство  бумаг  скупил пан Рыгор... И  еще три тысячи дал. Теперь он тут
будет хозяином.
     - Послушайте,  - процедил  я сквозь  зубы, -  здесь  была, есть и будет
только одна хозяйка, пани Надзея Яноуская.
     - Я не надеялся на наследство. Яноуская все же могла выйти замуж... И я
дал Дубатоуку долговое обязательство под обеспечение дворца.
     - Ладно. У вас ни стыда, ни совести. Они возле вас даже не ночевали. Но
неужели  вы  не  знаете,  что  это  недействительный  с  финансовой  стороны
поступок? Что это криминал?
     - Нет, не знаю. Я был рад.
     -  А  вы знаете, что  вы толкнули Дубатоука на  страшные  преступления,
которым  на человеческом языке  нет  даже названия?  В чем  виновата  бедная
девушка, что вы решили лишить ее жизни?
     - Я  подозревал, что это преступление, - залепетал он, - но моя псарня,
дом...
     - Гнида! Не хочется мне  только  марать рук.  Вами займется  губернский
суд. А пока что  я своей властью  засажу вас на  недельку в подземелье этого
дома, чтобы вы не могли предупредить других негодяев...
     - Это насилие, - заскулил он.
     -  Вам  ли  говорить  о  насилии, вам ли взывать к законам, негодяй?  -
бросил я. - Что вы об этом знаете, слизняк?
     Я позвал Рыгора,  и он  затолкал  Гарабурду в  подземелье  без окон под
центральной частью здания.
     Железная дверь с грохотом закрылась за ним.

     <b>Глава шестнадцатая</b>

     Огонек свечи маячил где-то далеко за темными стеклами. Когда я поднимал
глаза, то видел рядом отражение своего лица с резкими тенями.
     Я разбирал бумаги Бермана. Мне  все же казалось, что я могу найти в них
что-нибудь интересное. Берман был слишком сложен, чтоб жить простой овцой.
     И вот  я с ведома хозяйки вытащил все бумаги из бюро на стол, переложил
сюда же книги, письма, документы и  сидел, чихая от пыли,  густо покрывавшей
эти реликвии.
     Интересного,  однако, было  мало. Попалось письмо от  матери Бермана, в
котором она просила о помощи, и  черновик ответа, где он писал, что  на  его
иждивении находится брат, что брат теперь не мешает матери жить так, как она
хочет,  а  в остальном они  -  квиты. Это  было странно: какой брат, где  он
сейчас?
     Потом я раскопал нечто вроде дневника, где рядом с денежными  расходами
и  довольно умными заметками по беларусской истории я  нашел  и  рассуждения
Бермана, наподобие вот этих:
     "Северо-западный край  как понятие - фикция. Возможно, дело в  том, что
он  кровью и мозгом своим служит  идее  всего космоса, а  не пяти  губерний,
расплачивается за все и  готовит  в глубине своей нового Мессию для спасения
человеческой  породы.  Поэтому  его  участь  -  страдать.  Это,  однако,  не
относится к лучшим его представителям, людям силы, аристократам духа".
     - Гляди-ка ты, рыцарь  духа, человек силы  в драных штанах, - проворчал
я.
     "Единственная  моя  любовь  -  брат. Временами  мне  кажется,  что  все
остальные люди - лишь карикатуры на него и нужен человек, который  переделал
бы  всех  по  его подобию.  Люди  должны  быть созданиями тьмы. Тогда  в  их
организмах ярче проявляется все прекрасно-животное, что мы  должны сберегать
и любить. Разве гений не  отличается от идиота лишь фиговым листком, который
придумали  сами  люди. Беларэцки  меня  раздражает  своей  заурядностью,  и,
ей-Богу, для него было бы лучше, если б он быстрее исчез".
     И еще одна запись.
     "Деньги   -  эманация   человеческой  власти   над  стадом  других   (к
сожалению!). Нужно было  бы  научиться делать мозговую  кастрацию  всем, кто
недостоин  сознательной  жизни. А лучшим давать безграничное счастье, потому
что такая штука, как справедливость,  не предусмотрена  самой  природой. Это
касается и меня. Мне нужен покой, которого здесь больше, где бы то  ни было,
и  деньги,  чтоб  выносить идею,  ради  которой  я  появился  на  свет, идею
великолепной и  исключительной несправедливости. И мне  кажется,  что первой
ступенькой  могла  бы быть победа над тем, к чему стремится мое тело  и что,
однако,  необходимо уничтожить - над хозяйкой Болотных Ялин.  Она все  равно
осуждена   слепой  судьбой  на  уничтожение.  Проклятие  на  ней   сбывается
появлением дикой охоты под стенами  дворца. Но она  сильнее, чем я думал: до
сих пор  не лишилась  рассудка. Король Стах  слаб,  и исправить  его  ошибки
суждено  мне.  И, однако,  я ревную ее ко  всем молодым  людям и особенно  к
Беларэцкому.  Вчера  стрелял в  него  и  был  вынужден  ретироваться.  Плохо
стреляю".
     Следующий лист:
     "Возможно, если  я  исполню  роль божьей силы,  высшего  предначертания
(бывало же  такое  с обычными смертными), духи зла  покинут  эти  места и  я
останусь  хозяином. Убеждал Беларэцкого,  что  главная опасность -  охота. А
какая опасность от призраков! Иное дело Малый Человек!
     ...Золото,  золото! Тысячи панегириков нужно  пропеть власти твоей  над
душами  людей.  Ты все: пеленка  ребенка,  купленное  тело девушки,  дружба,
любовь  и власть, мозг величайших  гениев,  даже приличная яма в земле. И ко
всему этому я пробьюсь".
     Я смял бумаги и до боли сжал пальцы.
     - Мерзость!
     И вдруг среди  груды бумаг моя рука натолкнулась на  сложенный вчетверо
лист пергамента.  Я разложил его на коленях и лишь покачал головой:  это был
план дворца в Болотных Ялинах, план XVE столетия. И на этом плане было четко
обозначено целых  четыре слуховых  канала в стенах! Четыре! Но они  были так
скрыты в плафонах, что отыскать их просто невозможно.  Между прочим, один из
них вел от дворцовых подземелий к комнате  возле библиотеки (наверное, чтобы
подслушивать  разговоры узников), а второй соединял библиотеку,  заброшенные
комнаты для слуг на первом этаже и... комнату, в которой  жила Яноуская. Два
других остались для меня  неизвестными:  они выходили  в  коридор, где  были
расположены  комнаты, моя и Яноуской,  а  их  продолжение  было  старательно
затерто.
     Негодяй отыскал план в архиве и скрыл его.
     В плане  оказалось еще  кое-что, что-то  любопытное.  В  наружной стене
дворца значилась пустота, четко были обозначены узкий  проход и три каких-то
клетушки.  А  выход оттуда был намечен как раз за поворотом коридора, где  я
однажды отрывал доски в заколоченную комнату.
     Я ругался,  как  никогда в  жизни. Многих  неприятностей можно  было бы
избежать, если б я тщательно простучал стены, обшитые панелями. Но не поздно
было и сейчас. Я схватил свечу, взглянул на часы  (половина одиннадцатого) и
быстро побежал к своему коридору.
     Стучал  я, наверное, с полчаса, пока  не  наткнулся на  место,  которое
ответило на мой  стук гулким отзвуком, как будто  я стучал в  дно  бочки.  Я
искал на панели место, за  которое можно было бы зацепиться и оторвать  хотя
бы часть ее, но напрасно. Потом  увидел легкие  царапины, оставленные чем-то
острым. Поэтому я достал складной нож и начал тыкать им в едва заметные щели
между панелями.  Довольно  скоро мне удалось  нащупать  лезвием  ножа  нечто
поддающееся.  Я  нажал  сильнее  -  панель  заскрипела   и  начала  медленно
поворачиваться, образуя узкую щель. Я посмотрел на обратную сторону панели в
том месте, куда тыкал ножом, там была глухая доска, изнутри открыть лаз было
невозможно. Я даже спустился  было вниз, ступенек на пятнадцать, но дверь за
спиной  жалобно  заскрипела,  я  помчался  вверх  и  как раз  вовремя  успел
придержать ее ногой, чтоб не захлопнулась. Остаться в какой-то крысиной норе
одному,  с угрозой просидеть тут до второго пришествия, с огарком свечи было
глупостью.
     Поэтому  я оставил дверь полуоткрытой, положил возле оси  платок, а сам
сел  неподалеку  на  пол  с  револьвером на коленях. Свечу  пришлось задуть,
потому что свет ее мог вспугнуть таинственное существо, если бы оно вздумало
вылезти  из  тайника. Свеча, горевшая  за поворотом коридора  всю ночь, хоть
тускло, но освещала его, да и в окно лился неопределенный серый свет.
     Не знаю, сколько я так просидел, уткнувшись подбородком в колени.  Было
около двенадцати, когда дремота начала наваливаться на меня, склеивать веки.
Я  клевал  носом, как ни старался бороться  со сном: давали  знать  минувшие
бессонные ночи. В одно из мгновений сознание отказало  мне, и я провалился в
какую-то темную, душную бездну.
     Вы пробовали когда нибудь  спать сидя, прислонившись спиной к стене или
дереву?  Попробуйте.  Вы убедитесь, что  ощущение падения, которое временами
испытываешь, лежа под теплым  одеялом, является шестым чувством, доставшимся
нам в наследство от нашего предка  - обезьяны:  оно было необходимо ей, чтоб
не упасть с дерева. И, сидя  возле  дерева, вы  во  сне будете  падать очень
часто, просыпаясь и снова засыпая. И наконец удивительные сны овладеют вашей
душой,  исчезнет  миллион  лет человеческого существования, и вам покажется,
что под деревом  допотопный мамонт идет на водопой и глаза пещерного медведя
горят из-под скалы.
     Приблизительно  в таком состоянии  был и я. Сны... Сны... Мне казалось,
что я сижу на дереве и мне страшно спуститься вниз, потому что подо мной, по
земле, крадется какой-то питекантроп. И ночь, и стонут волки за деревьями. В
тот самый миг я "упал" и открыл глаза.
     В  полумраке  прямо  передо  мной  двигалось странное существо. Зеленая
старомодная одежда  была  в пыли и паутине, голова, длинная,  вытянутая, как
бобовое зерно, задумчиво опущена, веки, как у жабы, почти закрывали грустные
глаза,  а руки  были опущены вниз, и  длинные-длинные пальцы  почти касались
пола.
     Малый Человек Болотных Ялин прошел мимо и поплыл  дальше, а я следил за
ним с револьвером. Он открыл окно, потом второе и вылез наружу. Я высунул за
ним голову и увидел, что это существо с обезьяньей ловкостью идет по узкому,
в три пальца,  карнизу. По ходу  дела он  отщипнул  с ветки липы, касавшейся
стены,  несколько  плодиков.  Почавкал  ими.  Одной  рукой  он помогал  себе
двигаться.  Потом  снова  пролез в коридор, закрыл окна и  медленно двинулся
куда-то, страшный в своей  нечеловечности. Однажды мне  послышалось какое-то
бормотание.  Малый Человек  хлопнул себя по лбу и пропал в  темноте, куда не
доходил  свет  далекой  свечи.  Я поспешил  за ним,  потому  что  боялся его
исчезновения.  Когда  я  очутился  в темноте,  то увидел два горящих  глаза,
которые смотрели из угла с неизъяснимой угрозой.
     Я бросился к Малому Человеку,  но он  тяжело застонал и побрел куда-то,
качаясь на тонких  ножках. Обернувшись,  вперил в меня свой взгляд, погрозил
длинным пальцем.
     Остолбенев на мгновение, я опомнился, догнал Малого  Человека и схватил
его  за плечи.  И сердце  мое радостно  встрепенулось, потому что это был не
призрак.
     Когда  я выволок существо  на свет,  оно  ткнуло себе пальцем  в  рот и
произнесло скрипучим голосом:
     - Ам-ам!..
     - Ты кто такой? - встряхнул я его.
     И Малый Человек, бывший призрак, ответил заученно:
     - Я Базыль. Я Базыль.
     И вдруг хитрость, которая бывает и у идиотов, осветила его глаза.
     - Я вас... видел. Гы-гы!  Я сидел под  столом... под столом, брат  меня
кормил. А вы вдруг - шасть!
     И снова зачавкал огромным, до ушей, ртом.
     Я понял все. Два негодяя, предводитель  дикой охоты и Берман, преследуя
одну  и ту  же цель - избавиться от Яноуской, -  додумались, собственно,  до
одного и  того же. Берман,  зная,  что он  является  родственником Яноуской,
приехал в Болотные Ялины и тут нашел план слуховых каналов и ходов в стенах.
После этого он тайно  съездил в  город и,  бросив  мать на  произвол судьбы,
привез  с   собою  брата,  который   избегал  людей  не  потому,  что  любил
одиночество, - он просто был безнадежным идиотом.  Недаром в клубе удивились
его плохому воспитанию (Берман, конечно, привез в клуб не брата, а какого-то
случайного  человека). В  Болотных  Ялинах  Берман  поселил  брата  в  своей
комнате, пользуясь тем, что к нему никто не заходил, и приказал сидеть тихо.
Во   время  одного  из  кормлений  я  и  застал  их.  Малый  Человек  сидел,
оказывается, под столом, и, протянув руку, я мог бы схватить его.
     Ночью  Берман  заводил его  в  тайные  ходы,  и  тот вышагивал  там,  в
результате  чего в слуховых  каналах  рождались звуки,  которые  слышали все
жители дома.
     Изредка Берман выпускал  Малого Человека и в коридор: в  этом случае он
надевал  на него  специально  сшитый старинный  костюм.  Пока  братец гулял,
Берман ожидал его  у открытой  двери  прохода,  потому что  открыть ее Малый
Человек не мог.  Иногда ему разрешалось  погулять  и  на свежем  воздухе.  С
обезьяньей,  а скорее с  паучьей  ловкостью он  бегал  по  карнизам  здания,
заглядывал   в   окна  и,   в   случае  тревоги,  молниеносно   исчезал   за
многочисленными углами дворца.
     Проделывать  все это Малому  Человеку было легче легкого,  потому что в
его пещерном мозгу напрочь отсутствовал инстинкт самосохранения.  Он  шел по
карнизу так спокойно, как мы иногда, забавляясь, идем по рельсу.
     Во время  такой  прогулки  и  произошла  его  встреча со мной.  Что  же
случилось потом?  Ликол прислал мне письмо, в котором, чтоб вызвать из дома,
сдуру брякнул, что  располагает сведениями о Малом Человеке. Берман, который
в  последнее  время следил  за  мной,  прочитал  письмо и поспешил на  место
встречи, чтобы  как-то договориться с  автором  письма.  Там  его приняли за
меня, и произошла трагедия, запоздалым свидетелем которой я стал.
     А карлик сидел  все эти дни в ходах, не  имея  сил оттуда  выбраться, и
совсем ослаб от голода. Если б я не открыл дверь, он, наверное, умер бы, так
и не догадавшись, почему оставил его тот, кто всегда кормил и ласкал.
     Что  мне было с ним делать?  Несчастный не был виновен в том, что таким
появился на свет.  Тут  он  исчезает  из  нашего рассказа.  Я накормил  его,
объявил  Яноуской о  кончине одного из  призраков, населявших  дворец,  и на
следующий день отослал его в уездную больницу для умалишенных.
     И  впервые я увидел,  что надежда затеплилась в глазах хозяйки Болотных
Ялин нежным, пока еще слабым огоньком.

     <b>Глава семнадцатая</b>

     - Ты, Рыгор?
     - Я, Андрусь. Точнее, мы.
     Я протянул Рыгору  руку. Эта ночь  была первой  за все  последнее время
безоблачной  и лунной. Полная луна  заливала торфяные болота, пустоши,  парк
Болотных Ялин голубым  серебром и  далеко-далеко блестела  в окошке какой-то
одинокой хаты. Ночью похолодало, и сейчас болота "потели", рождая в  лощинах
пряди белого подвижного тумана.
     Рыгор выступил из-за  кустов, росших  у поваленной ограды,  а за ним из
темноты появились люди, человек двенадцать.
     То были мужики. Все в кожухах, вывернутых наизнанку, в одинаковых белых
магерках.
     И все они при  лунном  свете  были  на  одно  лицо:  словно  сама земля
одновременно породила  их.  У  двоих я увидел  длинные ружья, как у  Рыгора,
третий держал в руке пистолет, остальные были вооружены рогатинами и вилами,
а у одного была обыкновенная дубина.
     - Кто это? - удивленно спросил я.
     - Мужики,  -  нутром  прогудел Рыгор. - Хватит  терпеть. Два дня  назад
дикая охота затоптала на вересковой пустоши  брата вот этого мужика. Михалом
его зовут.
     Михал своим  видом  действительного напоминал "бурого пана" -  медведя.
Глубокие маленькие  глазки,  широкие  скулы, руки  и ноги -  почище,  чем  у
Дубатоука. Глаза были красные и опухшие, а руки так сжимали ружье, что  даже
суставы пальцев побелели. Взгляд был мрачный и хмурый, но умный.
     - Хватит,  - повторил Рыгор. - Нам теперь  только помирать осталось.  А
помирать не хочется. И ты, Беларэцки, коли что будет  не по тебе, молчи. Это
дело наше. И Бог дозволяет на конокрада  - всем  миром. Сегодня мы их отучим
не только людей топтать, но и хлеб есть.
     - Это все?
     -  Нет, - сказал мой  новоявленный  Чертов  Батька*. - Эти, во главе  с
Михалом,  останутся  тут, под  твоей  рукой. А  мои ожидают  у  болота,  что
окружает Яноускую пущу,  возле Ведьмаковой ступы. Там еще два десятка.  Если
охота  пойдет там - мы их  встренем,  если они  пойдут неведомой нам, другой
дорогой - встренете  вы. Мы смотрим за пущей,  Холодной лощиной и пустошами,
которые  рядом.  Вы - за Болотными Ялинами.  Встреча,  если что,  в Холодной
лощине. Если понадобится подмога - присылайте человека.
     <e>*  Великий беларусский "благородный разбойник"  времен князя Александра
(1461-1506), личность полулегендарная.</e>
     И Рыгор исчез во тьме.
     Мы  устроили засаду. Я дал  указание шести  мужикам разместиться по обе
стороны дороги у  поваленной  ограды,  троим  -  немного подальше. Получился
мешок, или, точнее, мережа. Трое  должны были в случае чего преградить охоте
путь к отступлению. Я стал за большим деревом у самой тропинки.
     Я забыл еще  сказать, что на  каждого из нас было по три факела. Вполне
достаточно, чтобы в случае необходимости осветить все вокруг.
     Мои люди в кожухах как  легли, так и  срослись с землей, их нельзя было
отличить от кочек, серая овчина сливалась с пожухлой, убитой осенью травой.
     Так мы ждали довольно долго. Луна плыла  над болотами, изредка мелькали
там какие-то голубые  искры, туман  то сбивался в сплошную,  низкую, коню по
колено, пелену, то расползался снова.
     Они появились, как всегда,  неожиданно. Два десятка туманных  всадников
на туманных конях. Бесшумно и грозно надвигались они. Не  звенели  удила, не
слышно  было  человеческих  голосов.  Беззвучная  масса  двигалась  на  нас.
Развевались длинные волосы и плащи. Охота мчалась.
     А впереди, как и прежде, надвинув шляпу на лицо, скакал король Стах. Мы
ожидали,  что  они прилетят, как  ветер, но шагов за сто  они...  спешились,
повозились возле ног коней, и, когда двинулись вновь, до нас  долетел совсем
неожиданный после тишины грохот копыт.
     Медленно  приближались  они.  Вот  миновали  трясину,  вот подъехали  к
ограде,  вот  миновали ее. Король Стах  ехал прямо на меня,  и я увидел, что
лицо его белое, как мел.
     Вот он почти у  моего дерева.  Я шагнул  вперед,  взял коня за уздечку.
Одновременно  левой  рукой,  в которой,  кроме револьвера, был зажат стек, я
сдвинул шляпу ему на затылок.
     Трупно-бледное  лицо Вароны смотрело на меня большими мертвыми глазами.
От неожиданности  он, наверное, не знал, что  делать, но  зато я хорошо знал
это.
     - Так  это вы -  король Стах? - спросил  я тихо и  ударил стеком его по
лицу.
     Конь Вароны встал на дыбы и кинулся от меня в кучу всадников.
     В  то  же  мгновение  грохнули ружья  засады, вспыхнули  факелы  и  все
закружилось в бешеном  море огня. Вставали  на  дыбы кони, падали  всадники,
кто-то  кричал истошным голосом.  Я  запомнил  только  лицо  Михала, который
хладнокровно  целился.  Сноп огня вырвался  из длинного ружья. Потом  передо
мной проплыло  скуластое лицо  хлопца с длинными прядями волос, падавшими на
лоб. Хлопец работал вилами, как на току, потом поднял их и со страшной силой
всадил в брюхо вздыбившегося коня. Всадник, конь и хлопец упали вместе. А  я
стоял и, несмотря на то что выстрелы раздавались уже и со стороны охоты, что
пули  посвистывали  у  моей  головы,  на  выбор  стрелял  по  всадникам, что
суетились вокруг. Сзади их тоже поливали огнем.
     - Братки, измена!..
     - Доскакались!..
     - Спасите!..
     - Боже! Боже!..
     На лицах этих бандитов я увидел ужас, и радость мести овладела мной. Им
следовало  думать раньше  о том,  что придет расплата. Я  видел, как мужик с
дубиной ворвался  в гущу  схватки и бил ею наотмашь. Вся  застарелая ярость,
все  долготерпение сейчас взорвались припадком неслыханной страсти  и боевой
смелости. Кто-то рывком стащил с седла одного  из охотников, и конь  волочил
его головой по корням.
     Через  десять  минут  все было,  по  сути,  кончено.  Кони без  седоков
протяжно ржали, как снопы, лежали  на земле убитые и раненые. Только Варона,
как дьявол,  вертелся  среди  мужиков, отбиваясь  мечом.  Револьвер зажал  в
зубах. Дрался он очень  здорово. Потом увидел меня. Лицо его перекосилось от
такой страшной ненависти, что даже теперь я помню его, а иногда вижу во сне.
     Затоптав конем одного из крестьян, он схватил револьвер.
     - Держись, подлец! Отнял ее! Тебе тоже не миловаться!
     Крестьянин с длинными усами  дернул его за ногу, и только поэтому  я не
рухнул  с дыркой в черепе. Варона понял,  что его  сейчас стащат  с коня,  и
выстрелом в упор уложил длинноусого.
     И тогда  я, успев вставить новые патроны, всадил в него все шесть пуль.
Варона, хватаясь  руками  за воздух, качнулся  в седле, но  все же  повернул
коня, сбил  наземь скуластого  хлопца и помчал в  направлении болот. Он  все
время  хватался  руками за  воздух,  но еще держался в седле и вместе  с ним
(видимо, лопнула подпруга)  съезжал набок, пока не повис  над  землей.  Конь
свернул,  и голова  Вароны с размаху  ударилась  о  каменный  столб  ограды.
Брызнули мозги.
     Варона вылетел из седла, ударился о землю и остался лежать неподвижный,
мертвый.
     Разгром был полный. Страшная дикая  охота была повержена руками обычных
мужиков  в первый же день, когда они немножко  поднатужились и поверили, что
даже против призраков можно подняться с вилами.
     Я осмотрел  поле  битвы. Крестьяне отводили коней в сторону.  Это  были
настоящие полесские дрыкганты, порода, от которой теперь ничего не осталось.
Все в полосах и пятнах, как рыси или леопарды, с белыми ноздрями  и глазами,
полыхавшими  из глубины красным  огнем.  Я  знал,  что эта порода отличается
удивительно машистой  иноходью и  во  время галопа мчит  огромными, оленьими
прыжками. Не удивительно, что в тумане их прыжки казались такими большими.
     И  еще  две  разгадки  пришли  неожиданно. Во-первых,  у седла  каждого
охотника   висели  четыре   глубокие  овчинные  торбы,  которые   в   случае
необходимости можно  было  надеть коням на  ноги и  завязать  у  бабок.  Шаг
становился совсем бесшумным. Во-вторых, среди трупов  и раненых  я увидел на
земле три чучела, которые были одеты так, как и охотники; на  них были шляпы
с перьями,  кабти,  чуги, но они  были привязаны веревками к седлу. Людей  у
Вароны, по-видимому, не хватало.
     Однако и  наши потери были значительны. Мы никогда не победили  бы этой
банды профессиональных  убийц,  если б не внезапность  нашего нападения.  Но
даже и  при этом результаты были скверные:  мужики  воевать совсем не умели.
Скуластый хлопец, которого  сбил конем Варона, лежал с размозженной головой.
У  длинного мужика дыра  от пули темнела  прямо посреди лба. Мужик с дубиной
лежал на земле и  стриг ногами:  отходил. Раненых было в  два раза больше. Я
тоже получил рану: пуля рикошетом щелкнула мне в затылок.
     Мы ругались: Михал бинтовал  мне  голову, а я  кричал,  что это чепуха.
Между тем среди  охотников отыскали одного  живого  и подвели к разведенному
костру. Передо мной стоял с повисшей,  как плеть, рукой  Марка Стахевич, тот
самый шляхтич, разговор которого  с Пацуком  я подслушал, сидя на дереве. Он
выглядел очень колоритно в своей  чуге вишневого цвета, в маленькой шляпе, с
пустыми сабельными ножнами на боку.
     - Ты, кажется, грозил мужикам, Стахевич? Ты умрешь, как эти, - спокойно
сказал я. - Но  мы  можем отпустить  тебя, потому что один ты не страшен. Ты
уедешь за пределы  яноуской  округи и будешь жить, если  расскажешь обо всех
ваших пакостях.
     Он  поколебался,  посмотрел на  жесткие лица  мужиков, залитые багровым
отсветом  костра,  на кожухи, на  руки, сжимавшие вилы, и понял, что милости
ждать не приходится. Вилы со всех сторон окружали его, дотрагиваясь до тела.
     -  Это все Дубатоук, - сказал  он  хмуро. - Дворец Яноуских  должен был
перейти Гарабурде, по тот очень задолжал Дубатоуку. Никто об  этом  не знал,
кроме  нас, людей Дубатоука. Мы пили у него,  и  он давал  нам деньги. А сам
мечтал  о дворце.  Он не хотел  ничего  продавать оттуда, хотя  дворец стоил
много. Варона говорил, что если бы  продать все вещи из  дворца  музеям,  то
можно было б получить много тысяч. Случай свел их с Вароной. Варона не хотел
вначале убивать Яноускую, хотя  она  и указала ему  на дверь. Однако,  после
того как появился Свецилович, согласился и он. Сказка про дикую охоту короля
Стаха пришла  на  ум  Дубатоуку еще три года назад.  У  Дубатоука  откуда-то
имеются  припрятанные деньги,  хотя  живет он как  бы бедно. Он вообще очень
хитрый,  лживый и  скрытный  человек. Самого  умного  сумеет обвести  вокруг
пальца, таким  медведем прикинется, что  дальше некуда. И  вот  он поехал на
самый лучший конный завод, к обедневшему за последние годы помещику и  купил
всех дрыкгантов, а  потом  перевел  их  в Яноускую пущу,  где  мы  построили
убежище  и конюшню. Всех удивляло, как мы можем мчать по трясине, где и шага
ступить нельзя. А никто не знает, сколько мы поползали по Волотовой прорве в
поисках потайных  стежек. И  отыскали. И изучили.  И  выучили коней. А потом
мчали по  местам,  где  стежка  была по локоть  под  трясиной, а по бокам  -
непроходимая  топь.  И  к  тому  же  эти  кони  -  чудо! Они бегут  на голос
Дубатоука, как собаки. Они  чуют трясину и, когда стежка прерывается, делают
огромные прыжки. И еще:  мы  всегда выезжали на  охоту  только ночью,  когда
туман  ползет по  земле.  И потому  все считали  нас призраками. А мы еще  и
молчали всегда.  Это был риск. Однако что нам было делать: подыхать с голода
на четверти волоки? А Дубатоук платил. И к тому же мы не  только доводили до
помешательства или смерти Яноускую, мы еще и учили  нахальных холопов, чтобы
знали  страх божий и не мнили о себе слишком много. Дубатоук через Гарабурду
заставил  Кульшу  пригласить  к  себе   девочку,  потому  что  знал  -  отец
забеспокоится. И мы поймали Рамана, встретили,  перехватили его. Ух  и гонка
была!.. Удирал, как черт... Но его конь сломал ногу.
     - Мы знаем это, - язвительно заметил я. - Между прочим, Раман выдал вас
с головой именно после смерти, хотя вы его крикам и не верили. Не верили еще
несколько дней назад, когда разговаривали с Пацуком после убийства Бермана.
     У   Стахевича  от  удивления   отвалилась  челюсть.  Я   приказал   ему
рассказывать дальше.
     - Мы навели ужас на  всю округу. Батраки  соглашались на ту цену, какую
давал хозяин. Мы зажили лучше. А Яноускую довели до отчаяния. И тут появился
ты, Беларэцки.  Дубатоук привез тогда Рамана  Старого не случайно. Если б не
ты, она  лишилась бы  рассудка через неделю. И  тут пан  Рыгор  увидел,  что
ошибся. Она была  весела. Ты все  время танцевал с  нею. Дубатоук специально
пригласил тебя, когда передавали опекунские дела, чтобы ты убедился, что она
бедна. Он хорошо  управлял имением  -  ведь это  было его будущее имение. Но
бедность Яноуской на тебя не подействовала, и тогда тебя решили убрать.
     - Кстати, - сказал я, - я никогда не намеревался на ней жениться.
     Стахевич несказанно удивился.
     -  Ну  да  ладно.  Ты  все   равно  мешал  нам.  Она  ожила  при  тебе.
Справедливости  ради  следует  сказать,  что  Дубатоук  действительно  любил
Яноускую.  Ему было жаль губить ее, и если б  можно было обойтись без этого,
он охотно  согласился бы.  И тебя  он уважал.  Говорил  нам всегда,  что  ты
настоящий человек, жаль только, что не согласишься быть с нами. Словом, наши
дела  усложнились: нужно  было  убрать  и тебя,  и Свециловича, который имел
право  наследства и любил  Яноускую.  Дубатоук  пригласил  тебя к себе,  где
Варона должен был вызвать на  дуэль. Он  так тонко  разыграл все,  что никто
даже не подумал,  что не он, а Дубатоук был  зачинщиком, а  мы  тем временем
разглядывали тебя, потому что нам нужно было запомнить твое лицо.
     - Дальше, - бросил я.
     Стахевич заколебался, но Михал ткнул  его вилами в место, откуда растут
ноги. Марка исподлобья огляделся вокруг.
     - С  дуэлью вышла глупость. Дубатоук спаивал тебя, но ты  не пьянел. Да
еще оказался таким ловким, что уложил Варону в постель на целых пять дней.
     - А как вы тогда могли одновременно быть в доме и гнаться за мной?
     Стахевич выдавил из себя:
     -  За усадьбой  Дубатоука  ждали  другие, новички. Мы  поначалу  думали
пустить  их по  следам  Свециловича,  если тебя убьют, но Свецилович сидел с
нами до утра, а Варона был ранен.  Их пустили за  тобой. Дубатоук до сих пор
не может простить себе, что по твоим следам пустили этих сопляков. Если б не
это - ты б ни за что не удрал бы. И  к тому же мы думали, что ты пойдешь  по
дороге, а ты  пошел пустошью да еще заставил охоту потратить целый час перед
болотом.  Пока собаки напали  на след - было уже поздно.  Мы  до сих пор  не
можем понять, как ты сумел улизнуть тогда от нас, ловкач. Но знай, поймали б
- не поздоровилось бы.
     - А почему рог пел в стороне? И еще, где эти новички сейчас?
     Стахевич неохотно продолжал:
     - На охотничьем роге играл один из нас, он ехал неподалеку. А новички -
вот они, здесь,  лежат на земле. Прежде  нас было меньше. И мы вели  с собой
коней с чучелами в  седлах. А часть  молодых пошла  к Холодной  ложбине.  Мы
полагали,  что ты там один  вместе со  своим  Рыгором  караулишь.  Но  мы не
думали, что  вас  тут  -  армия. И дорого  заплатили за это. Вот  они лежат:
Пацук, Ян  Стырович, Паулюк  Бабаед. И даже Варона. Ты  ногтя его не стоишь.
Умен был Варона, а тоже не минул его Божий суд.
     - Зачем вы  подбросили  мне  записку  о  том,  что "охота короля  Стаха
приходит ночью"?
     - Что ты, что  ты, - покачал  головой Стахевич, - привидения записок не
подбрасывают. Мы б на такую глупость не пошли.
     "Это, наверное, сделал Берман", - подумал я, а вслух сказал:
     - А меня эта записка убедила в том, что вы не привидения, как раз в тот
момент,   когда   я   начинал   этому  верить.   Поблагодарите  неизвестного
благожелателя, потому что с привидениями я вряд ли бы отважился бороться.
     Стахевич побледнел и, чуть шевеля губами, бросил:
     - Этого человека  мы разорвали б на куски.  А тебя я ненавижу, несмотря
на то, что не моя сила. И я буду молчать.
     Рука Михала схватила пленника за шею и сдавила ее.
     - Говори. Иначе мы тебя тут...
     -  Хрен  с  вами, ваша  сила... Радуйтесь,  холопы...  Но мы  вас  тоже
проучили. Пусть  кто-нибудь попробует  узнать, куда поделись главные крикуны
из  деревни  Ярки, которую пан Антось Духвица с земли согнал? Спрашивайте, у
кого  хотите.  Жаль,  что  Дубатоук  не  приказал  подстеречь  тебя  днем  и
пристрелить. А ведь это легко было сделать, особенно когда ты к Кульшам шел,
Беларэцки. Я тебя видел. Мы еще тогда поняли,  что ты  веревку  на  нашу шею
приготовил.  Кульша  старая, хотя и  помешанная,  но  могла про  нас  что-то
брякнуть.  Она  начала  догадываться, что была орудием  в наших руках в день
убийства  Рамана. И пришлось ее однажды  постращать появлением  дикой охоты.
Голова у нее слабая, сразу спятила.
     Я кипел от мерзостей, о которых рассказывал этот человек. Только теперь
мне  открылась бездна  шляхетского  падения.  И  я  внутренне  согласился  с
Рыгором, что  эту  породу  нужно уничтожить, что она начала смердеть на весь
свет.
     - Продолжай, мразь!
     -  Когда  мы узнали,  что  Рыгор согласился  искать  вместе с тобой, мы
поняли, что нам придется туго. Тут я впервые увидел, как Дубатоук испугался.
Он даже  пожелтел.  Нужно,  говорит, кончать  и  не ради  богатства, а  ради
спасения собственной шкуры. И мы явились к дворцу.
     - Кто это кричал тогда? - сурово спросил я.
     - Кто кричал, того больше нет. Вот он лежит... Пацук...
     Стахевич откровенно потешался, рассказывал обо  всем с гонором, с таким
молодечеством,  как будто вот-вот "Балладу" Рубинштейна  запоет, но я хорошо
видел, что он боится, хотя и владеет собой.
     - Да и я могу почти так же кричать.
     И он закинул голову -  вены  вздулись у него на шее -  и начал выть, то
понижая, то  повышая  голос.  Последний  раз  я  услышал крик  дикой  охоты:
нечеловеческий, страшный, демонский.
     - Раман! - рыдал и голосил он. -  Раман! Раман! Авой! Месть! Мы придем!
Раман в последнем колене, выходи!
     Голос  его  покатился  над  Волотовой  прорвой  куда-то  далеко,  начал
перекликаться с эхом, заполнил  собой  весь простор.  У меня мороз прошел по
спине.
     А Стахевич захохотал.
     - Ты не вышел тогда, Беларэцки. Ничего, на твоем месте  другой подох бы
от ужаса. Вначале мы подумали, что ты испугался, но на другой день случилось
почти  непоправимое.  Свецилович  нарвался  на  Варону,  который  ездил  для
вербовки  новых  охотников и припозднился. И это было аккурат  возле стежки,
что ведет в пущу, к нашему тайнику. А потом мы проследили, что он встретился
с тобой, Беларэцки, в лесу. И хотя  он не сказал тогда тебе ничего (это было
видно по твоему поведению),  мы поняли - с ним надо кончать. Дубатоук послал
Свециловичу письмо и  выманил  из дома.  Половину  людей  направили  к  трем
соснам.  А вторая половина  - три  старых  охотника и новички  -  поехала  к
Болотным Ялинам. Сам Дубатоук спешился тогда и подкрался к тебе сзади. Но ты
успел  уже  сделать несколько выстрелов,  и  наши необстрелянные  компаньоны
бросились наутек. И еще диво: ты так накостылял Дубатоуку, что он до сих пор
не может  ездить верхом, сидит дома. Он и сегодня  дома, так что берегитесь,
хлопцы.  А тебя,  Беларэцки, он  хорошо тогда  объегорил.  Ты и очухаться не
успел, а  уже  подсаживал  его на коня. Зато  со  Свециловичем  нам повезло.
Варона  дождался  его, спросил:  "Раскрыл  диких  охотников?"  Тот плюнул  в
сторону  Вароны. Варона выстрелил. И тут появился ты,  стрелял в нас, одному
прострелил руку. А  потом ты избил станового, и тебя вызывали в  уезд не без
нашей помощи. Ты, наверное,  не знаешь,  что тебя должны  были арестовать, а
потом  кокнуть  по  дороге.  Но ты, дьявол, оказался  слишком  ловким,  тебе
повезло, и письмо губернатора заставило судью отказаться помогать нам. Он на
коленях  умолял  Дубатоука,  чтоб тебя  быстрее  пристрелили. Кстати,  когда
Варона стрелял в Свециловича, он применил такую хитрость, которой ты никогда
не разгадаешь.
     - Почему  же?  - равнодушно сказал  я. - Дубатоук вырвал  из журнала  у
Яноуской  несколько  листов,  и из них сделали пыжи. Вы думали, что  если  я
вырвусь живым из ваших лап, то на  основании всего  этого  буду  подозревать
Бермана.
     Скрюченными, похожими на когти пальцами Стахевич царапал грудь.
     - Дьявол! - задыхаясь, прохрипел он. - Не нужно было  нам связываться с
тобой. Но кто мог  подумать? Вот они, не  думающие, лежат сейчас здесь,  как
торбы с дерьмом.
     Потом снова начал говорить:
     - И вот еще одна наша ошибка. Следили за тобой, а за холопами и Рыгором
перестали. А они добрались к нам,  к убежищу, к  потайным стежкам...  И даже
возле креста Рамана  тебе повезло, мы убили  цыпленка, выпустив тебя из лап.
Убили  на  скаку, не останавливаясь. Кокнули - и дальше. И лишь потом  пошли
проверить.  И  даже  здесь  нарвались  на  тебя, как  дураки. А потом  исчез
Гарабурда,  и мы решили не возвращаться  в эту ночь домой,  пока не  добудем
тебя. Вот и добыли...
     - Довольно, - сказал я. - Слушать противно.  И хотя ты достоин петли  -
мы не убьем  тебя. Мы дали слово. Потом разберемся  и, если  ты будешь очень
виноват, передадим тебя в губернский суд, а если нет - отпустим.
     Я  не  успел  окончить,  как  Стахевич  вдруг  оттолкнул двух  мужиков,
вырвался и с необычайной быстротой побежал к коням. Караульного ударил ногой
в живот, вскинул тело в седло и с места взял в намет. На ходу он обернулся и
крикнул издевательским тоном:
     - Жди еще губернского суда! Я к Дубатоуку, он на вас, быдло, всю шляхту
округи поднимет, всех на  месте положит. И тебе, хамло столичное, не жить, и
шалаве твоей. А ты, дурной Михал, знай - это я твоего брата стоптал, то же и
тебе будет!
     Михал  повел в  воздухе дулом  длинного ружья и,  не  целясь, нажал  на
спуск. Стахевич  молча,  как  будто так и  надо было,  кувыркнулся с  седла,
несколько раз перевернулся на земле и затих.
     Михал  подошел к нему, взял за уздечку коня и выстрелил Стахевичу прямо
в лоб. Потом сурово сказал мне:
     - Иди вперед, атаман.  Рановато ты с ними добрым стал. Доброту - прочь.
Обойдется без марципанов  цыганская  свадьба.  Иди, мы тебя догоним.  Иди по
дороге к Холодной лощине. И не оглядывайся.
     Я пошел. И в самом деле, какое я имел право миндальничать. Если бы этот
бандит добрался до Дубатоука -  они б всю  округу залили кровью. А Дубатоука
нужно быстрее брать. Нужно взять сегодня же ночью.
     Сзади  послышались  стоны  и  вопли.  Там  добивали  раненых.  Я  хотел
обернуться - и не мог. Щипало в глотке. Но  разве они не поступили бы с нами
еще хуже?
     Мужики догнали  меня на половине дороги к лощине. Мчали на дрыкгантах с
вилами в руках.
     -  Садись, атаман, - добродушно  сказал  Михал, указывая  на  коня. - С
этими покончили. А прорва-матушка никому не расскажет...
     Я, как только мог спокойнее, ответил:
     - Ну и ладно.  А  сейчас быстрее к Рыгору. Потом вместе с ним пойдем на
дом Дубатоука.
     Мы домчали до  лощины в мгновение ока и там застали  самый конец той же
трагедии.  Рыгор  сдержал  слово, хотя  с  пойманными  участниками охоты  не
расправились, как с  конокрадами,  а  просто убили. Перед  Рыгором лежал  на
спине последний из живых -  совсем молоденький шляхтич.  Я бросился к ним. А
тот, поняв по моей одежде, что я не крестьянин, вдруг закричал:
     - Матулька! Матулька! Меня убивают.
     - Рыгор, - взмолился я, - не надо его убивать, он совсем еще молод.
     И я уцепился в его плечо, но тут меня схватили сзади за руки.
     - Прочь! - гаркнул Рыгор. - Уведите его, этого оболтуса! А они детей из
Ярков шкодовали? Те с голоду  сдыхали... с  голоду! Человек есть, по-твоему,
не  имеет права?!  У него матулька!  А у нас матулек нема?! А  у  Михалового
брата  не было матульки? А у тебя ее нету, что ты такой  добрый?! Слюнтяй! А
ты знаешь, что этот вот "хлопчик молодой"  сегодня Сымона, Зоськиного брата,
застрелил?! Ничего, мы им учиним, как в песне, "Ваукалакову ночь"*.
     <e>* "Ваeкалакава ноч" - крупная резня панов, учиненная мужиками во  время
восстания Мурашки в XVEE в. (бел.).</e>
     И Рыгор, повернувшись, с силой всадил  вилы в то, что распростерлось на
земле.
     Я  отошел  в сторону и  присел  на корточки.  Меня  рвало, и я не сразу
услышал, как Рыгор,  когда  убитых  уже побросали в трясину, подошел  и взял
меня за плечи:
     - Дурень ты, дурень... Думаешь, мне не жалко? Сердце кровью обливается.
Спать спокойно, кажется, никогда в жизни не смогу. Но терпеть так терпеть, а
уж коли  начали, так  до конца. Чтоб ни  одного не оставить, чтоб  только мы
одни,  под круговой  порукой,  знали...  "Молодой"!  Ты  думаешь,  из  этого
молодого  не вырастет  старый гад? Вырастет! Особенно  при воспоминаниях  об
этой  ночи.  Так будет нашего  брата,  холопа,  "жалеть", что  диву  дашься.
Отпусти его - сюда  суд явится. Мне с тобой - в петлю, Михала и  остальных -
на  каторгу.  Кровью  округу зальют,  так будут лупить, что  мясо  с  задниц
шматками полетит.
     - Я понимаю, -  сказал я. - Нужно, чтоб ни один из них не уцелел. Я вот
Свециловича вспомнил. Надо,  брат,  отправляться  к последнему  из  живых, к
Дубатоуку.
     - Добро, -  ласково проворчал Рыгор. - Веди. И отряд двинул  за мной  в
сторону дома  Дубатоука. Мы  летели галопом, кони  мчали  так, будто за ними
гнались  волки. Месяц тускло освещал нашу кавалькаду, кожухи мужиков,  вилы,
мрачные лица, чучела  на некоторых конях. Нам пришлось огибать болото вокруг
Яноуской  пущи. Дорога показалась мне довольно долгой,  пока мы  не  увидели
кроны  лип возле  дома  Дубатоука.  Месяц заливал  их мертвенным  светом, и,
несмотря на позднее время, в трех окнах горел огонь.
     Я приказал людям спешиться саженях в пятидесяти от дома  и окружить его
плотным  кольцом. Факелы держать  наготове и по  сигналу  зажечь  их. Приказ
выполнили  молча.  Сам  я перелез через невысокий забор и пошел между рядами
почти уже голых яблонь, залитых мерцающим, неуверенным лунным светом.
     - Кто с конями? - спросил я у шедшего за мной Рыгора.
     -  Хлопец один.  Он,  в случае  чего, подаст нам  сигнал.  Вельми добре
свистит. Прямо соловей-разбойник: кони на колени падают.
     Мы  крались дальше, и сапоги  наши мягко ступали  по  влажной земле.  Я
подошел к  окну:  Дубатоук  нервно  ходил  из  угла  в угол  комнаты,  часто
поглядывая на стенные часы.
     Я не узнал его. Это был совершенно  другой Дубатоук  и здесь, наедине с
собой, конечно, настоящий. Куда девались доброта,  сердечность и ласка, куда
подевалось розовое,  пышущее здоровьем и весельем лицо рождественского деда.
У  этого  Дубатоука лицо было желтое,  с резко  опущенными уголками  рта,  с
резкими складками  возле  носа.  Глаза  запали, смотрели мертво  и мрачно. Я
ужаснулся, увидев его, как ужасается человек, который проспал ночь в кровати
и лишь утром нашел в ней змею, залезшую туда погреться.
     "Как я мог быть таким беспечным?" - с ужасом подумал я.
     Нет, с ним надо было кончать как можно быстрее. Он один  опаснее десяти
диких охот.  Хорошо,  что  я во  время  драки  лишил  его на какое-то  время
возможности ездить верхом, иначе нам пришлось бы  туго. Он бы не попер прямо
на  пули, он бы  не дробил отряд - он раздавил бы  нас с Рыгором, как котят,
копытами своих  коней,  и  теперь мы лежали бы на  дне  прорвы с  выколотыми
глазами.
     - Пришли сюда, Рыгор, человек семь. Пусть ломают дверь парадного входа,
а я попытаюсь оторвать доску в омшанике и неожиданно напасть на него оттуда.
Только всем сразу...
     - А может, попробовать выдать себя за охоту, постучать в  окно и, когда
откроет, схватить. Родню он отослал куда-то, один в доме, - сказал Рыгор.
     - Ничего не получится. Это хитрая лиса.
     - А все же попытаемся. Понимаешь, крови жалко...
     - Гляди, парень, чтобы не было хуже, - покачал я головой.
     Коней подвели к дому.  Я с радостью увидел в окно, что лицо пана Рыгора
прояснилось.  Он пошел со свечой к двери, но вдруг  остановился,  недоумение
отразилось на его лице. И в тот же  миг он задул свечу, и комната утонула во
мраке. Дело срывалось.
     - Хлопцы! - крикнул я. - Ломайте дверь!
     Послышался топот бегущих к дому, возгласы. Начали ломать  дверь, бить в
нее чем-то тяжелым. И  в это время  из мезонина раздался  выстрел.  Вслед за
выстрелом послышался полный ярости голос:
     - Обложили, собаки! Погодите! Шляхта так не сдается!..
     И  из  другого  окна мезонина  вылетел  сноп  огня.  Дубатоук,  видимо,
перебегал от окна к окну, стреляя во все стороны по наступающим.
     - Ого, да у него там целый арсенал, - тихо сказал Рыгор.
     Его  слова  прервал еще один выстрел. Молодой хлопец, стоявший рядом со
мной,  упал на  землю с пробитой  головой.  Дубатоук  стрелял  лучше  самого
лучшего охотника-полешука. Еще выстрел.
     - Прижимайтесь к стенам! - крикнул я. - Там пули не достанут.
     Пули наших хлопцев, стоявших за  деревьями,  откалывали щепки от бревен
мезонина,  брызгали  штукатуркой.  Предположить,   в  каком   окне  появится
Дубатоук, было невозможно. Победа наша обещала быть пирровой.
     - Андрэй! -  гремел голос Дубатоука. - Ты  тоже получишь  свое. По  мою
душу пришли, дьяволы, - отдадите свои души.
     - Зажигайте факелы, - скомандовал я. - Бросайте их на крышу.
     В тот же миг вокруг дома вспыхнули три десятка огней. Некоторые из них,
описав  в воздухе дугу,  падали  на крышу  и, разбрызгивая смолу, постепенно
начинали  протягивать  языки пламени  к  окнам  мезонина.  В  ответ  на  это
послышался рев:
     - Сорок на одного! Да и то огнем пользуетесь! Благородство!
     -  Заткнись! -  гаркнул  я.  - А  на одну  девушку  выпускать  двадцать
бандитов - благородно?  Вон они, твои охотники, в трясине  лежат,  и ты  там
будешь!
     В ответ у моей головы цокнула о штукатурку пуля.
     Дом  Дубатоука  пылал. Стремясь  быть подальше от  стены,  я метнулся к
деревьям и чуть не погиб: пуля короля Стаха пропела у моего уха. Даже волосы
шевельнулись.
     Пламя  проникло в мезонин,  и там, в огне, сами начали стрелять  загодя
заряженные  ружья. Мы  успокоились  и  совсем  было отошли от  дома, который
превратился в  сплошную свечу, когда вдруг возле  коней закричал хлопец.  Мы
взглянули в его сторону и увидели Дубатоука, вылезшего из подземелья саженях
в пятидесяти от дома.
     - А-ах,  - заскрипел зубами Рыгор. - Забыли, что в  норе  лисицы всегда
есть другой ход.
     А Дубатоук, петляя, бежал в  направлении Волотовой прорвы. Правая  рука
его висела. Очевидно, я все же угостил гада.
     Он  мчался со скоростью,  неожиданной  для его полноты.  Я выстрелил из
револьвера - далеко. Целый  залп вырвался из ружей моих людей - хоть бы хны.
Дубатоук пересек небольшой лужок, с маху сиганул в болото  и начал прыгать с
кочки  на  кочку,  как  кузнечик. Оказавшись  на безопасном  расстоянии,  он
погрозил нам кулаком.
     - Держитесь, пацуки!.. - долетел до нас его страшный голос. - Ни одному
из вас не жить.  Шляхетством, именем, кровью своей клянусь - вырежу вместе с
детьми.
     Мы были ошеломлены. Но в этот момент раздался свист такой силы, что мне
заложило уши. И я увидел, что молодой хлопец тычет одному из коней прямо под
хвост пучок колючего сухого чертополоха. И снова пронзительный свист...
     Кони ржали,  вставали  на дыбы. Поняв план этого юноши, мы бросились  к
дрыкгантам  и начали  их хлестать. В следующий миг охваченный  паникой табун
помчал к Волотовой прорве. На некоторых конях еще держались фигуры фальшивых
охотников.
     Дикий  топот  копыт разорвал ночь. Кони  мчали,  как бешеные. Дубатоук,
видимо, тоже понял, чем это пахнет, и, безумно вскрикнув, побежал. Он бежал,
а кони неслись следом, приученные к этому тем, кто сейчас убегал от них.
     Мы смотрели,  как бешено мчалась  дикая  охота короля  Стаха,  лишенная
всадников. Развевались по ветру гривы,  летела из-под копыт тина, и одинокая
звезда горела в небе над головами коней.
     Ближе! Ближе!  Расстояние между  Дубатоуком и  взбесившимися  животными
сокращалось. В отчаянии  он свернул  со стежки, но обезумевшие кони свернули
тоже.
     Крик, полный смертельного ужаса, долетел до нас:
     - Спасите! О король Стах!..
     В тот же миг его ноги с маху провалились в бездну, а кони догнали его и
тоже  начали  проваливаться. Первый дрыкгант смял Дубатоука копытами, вдавил
глубже в зловонную топь и заржал.
     Заклокотала, заговорила трясина.
     - Король Стах!.. - донеслось оттуда.
     Потом  что-то  огромное  заворочалось в  глубине,  глотая воду.  Кони и
человек исчезли, и лишь большие пузыри с шипением лопались на поверхности.
     Как  свеча, пылал  дом последнего  "рыцаря",  рыцаря ночных  разбоев  и
волчьего  солнца. Мужики  в  вывернутых кожухах и  с  вилами  в руках стояли
вокруг дома, залитые багровым, тревожным светом.

     <b>Глава восемнадцатая</b>

     Я явился  домой  грязный, усталый и,  когда сторож  отворил  мне дверь,
сразу  прошел  к  себе.  Наконец  со всем этим  ужасом  было  покончено,  мы
раздавили чугунную  дикую силу. Я был так измучен, что,  запалив свечу, едва
не  уснул  в кресле, наполовину стащив один сапог. А когда лег, все  поплыло
перед  глазами:  болото,  пламя над домом  Дубатоука,  мерный  топот  копыт,
всадники, жуткие  крики, лицо Рыгора, опускающего тяжелый трезубец на чью-то
голову. И лишь  спустя какое-то  время  тяжелый сон свалился на меня, вдавил
голову в  подушку, как  конь копытом голову  Дубатоука.  Даже  во  сне я жил
событиями ночи: бежал, стрелял, скакал и ощущал,  что ноги мои  двигаются во
сне.
     Пробуждение было странным,  хотя  мое состояние  и нельзя было  назвать
пробуждением.  Еще во сне возникло ощущение чего-то тяжелого, недоброго, как
будто  надо  мной нависла тень  какой-то большой  последней  беды. Казалось,
кто-то сидел  у  меня  на ногах, так они отяжелели. Я  открыл глаза и увидел
Смерть под руку  с  хохочущим Дубатоуком. Я понимал, что это все во  сне, но
беда осязаемо жила в  комнате, она двигалась,  она приближалась  все ближе и
ближе.
     Балдахин  нависал,  наплывал на меня,  душил, кисти  его  раскачивались
прямо  перед моими глазами.  Сердце бешено  колотилось. Я чувствовал: что-то
неведомое надвигается  на  меня, его тяжелые шаги звучат по  переходам,  а я
слаб  и беспомощен, да и сила моя ни к чему, дурное чудовище  сейчас схватит
меня,  скорее даже не меня, а ее, и хрустнут тонкие, слабые косточки. И не в
силах предотвратить это, я  тряс головой и  мычал, не в состоянии избавиться
от тяжелого кошмара.
     И вдруг пламя свечи потянулось к потолку, стало уменьшаться и, наконец,
погасло, обессиленное борьбой с мраком.
     Я посмотрел на дверь  -  она была  приоткрыта. Луна расплескала мертвый
свет  по стенам  комнаты,  положила  квадраты окна  на пол.  Голубым туманом
курился дымок от погасшей свечи.
     И вдруг  я  увидел  два  огромных  глаза,  смотревших  на  меня  сквозь
полупрозрачную занавесь. Это было ужасно! Я мотнул головой: на меня смотрела
женщина. Но если бы глаза ее смотрели, а то ведь уставились куда-то за меня,
словно видели меня насквозь и в то же время не замечали.
     Потом она поплыла прочь. Я  смотрел на нее, на Голубую Женщину Болотных
Ялин,  и  волосы вставали дыбом, хоть я не знал, явь это или сон,  сон моего
обессиленного существа.
     Это была явь, женщина с портрета, похожая на Надзею Яноускую и в то  же
время совсем не похожая: удлиненное лицо, спокойное, как смерть, - совсем не
то выражение на нем, - сама она была выше  и крепче. Глаза смотрели мертво и
проникновенно, глубокие, как омут.
     Голубая  Женщина плыла.  Вот она в  своем удивительном  наряде, который
переливался сияющими волнами под туманным лунным светом, выплыла на середину
комнаты, протянула руки, шаря ими в воздухе.
     Я чувствовал, что  окончательно  проснулся,  но ноги мои были  скованы.
Удивительный призрак двигался ко мне.
     "Что случилось с хозяйкой, может, она мертва  сейчас, недаром  же такой
неописуемый ужас охватил меня только что, во сне?"
     Эта  мысль  придала мне  сил. Я  сбросил  ногами одеяло, приготовился к
нападению и, когда она подплыла ближе, схватил ее прямо за протянутые  руки.
В   одной  моей  руке  оказался  рукав  ее  волшебного  одеяния  -  какой-то
ускользающий из  пальцев  флер, другая же  крепко держала что-то удивительно
тонкое, слабое и теплое.
     Сильно рванув ее  на себя,  я услышал крик. Я понял суть явления, когда
увидел,  как  гримаса  ужаса  снова легла на  лицо,  как  в  глазах,  словно
пробужденных от сна,  появился осмысленный огонек, выражение боли, тревоги и
еще чего-то, что бывает в глазах  собаки, ожидающей  удара.  Голубая Женщина
задрожала в моих руках, неспособная произнести ни звука,  а потом судорожное
рыдание вырвалось из ее груди.
     Сходство этого создания с  Надзеей Яноуской было таким разительным, что
я, не помня себя, крикнул:
     - Надзея Рамановна, успокойтесь! Что с вами, где вы?
     Она не могла произнести ни слова. Потом ужас наполнил ее зрачки.
     - А! - вскрикнула она и испуганно затрясла головой.
     Разбуженная от сомнамбулического сна, она  еще ничего не понимала, лишь
страх  переполнял  ее маленькое  дрожащее сердечко. Неописуемый ужас объял и
меня, потому  что я знал, что от такого внезапного испуга люди  часто теряют
рассудок или остаются немыми.
     Я  плохо соображал,  что  делаю, как мне спасать  ее, и стал  покрывать
поцелуями  ее душистые длинные  волосы,  испуганно  дрожащие  веки, холодные
руки.
     - Надзея  Рамановна!  Надзея  Рамановна! Любимая! Нежная! Не  бойся,  я
здесь,  я с тобой,  я  уничтожил короля  Стаха! Никто  уже не  нарушит  твой
добрый, ласковый покой!
     Медленно, очень медленно возвращалось к ней сознание.  Снова  открылись
глаза. И я перестал целовать ее.
     Хотя это было тяжелее смерти.
     - Что это? Что за комната? Почему я здесь? - прошептали ее губы.
     Я все еще держал  в объятиях эту тонюсенькую тростинку, без которой  я,
ловкий и сильный, мгновенно сломаюсь. Я держал ее, потому что знал: оставь -
и она упадет.
     А в глазах ее между тем плеснулся  ужас, смешанный с  такой безуминкой,
что я пожалел, зачем пробудил ее от этого.
     - Надзея Рамановна! Успокойтесь, ради  Бога!  Не надо  больше  бояться.
Все-все будет хорошо, светло для вас на земле.
     Она не  понимала. Черная тень ползла  откуда-то  из угла к ней (видимо,
туча  наплывала  на  луну), она  смотрела  на  нее,  и  зрачки  и  глаза  ее
расширялись, расширялись, расширялись.
     Вдруг ветер загрохотал где-то полуоторванным ставнем, завыл, заскулил в
трубе. Это было так поразительно похоже на далекий грохот копыт дикой охоты,
на нечеловеческий крик: "Раман! Раман! Выходи!" - что я содрогнулся.
     А она вдруг закричала, прижалась ко мне.  Я ощутил ее грудь, колени под
тонкой тканью,  она  уцепилась  за  меня,  и  я,  подвластный непреодолимому
желанию, прижал ее всю к себе.
     - Проклятые деньги! Проклятые  деньги!  Заберите, заберите меня отсюда,
заберите!..  Сильный,  большой  человек, мой властелин, забери меня  отсюда!
Здесь так страшно, так холодно, так мрачно! Я не хочу, не хочу умирать...
     Я  перенес  ее на кровать, легкую, как дитя. "Копыта" все еще грохотали
за окном. Она так уцепилась в мои руки, что я почувствовал боль.
     - Забери, забери меня!.. Я не могу, не могу...
     И все прижималась ко мне, ловила мой взгляд, пряталась у меня на груди.
     Я  отворачивал лицо, я задыхался.  Но я  не мог совладать с  собой. Это
налетело, как вихрь, и слабый человек не устоял. Все  слилось, завертелось в
огненном круговороте, и она простила мне даже боль...
     Луна скрылась за домом, последние отсветы  падали  на  ее лицо, волосы,
рассыпавшиеся на  моей  руке,  на радостные,  спокойные глаза, глядевшие  во
мрак.
     Готовый разрыдаться от счастья, которое всегда  возникает от близости с
первой, разрыдаться от сознания, что никто прежде не касался так лицом твоей
руки, я с  ужасом думал, что она,  моя первая,  единственная,  навсегда моя,
могла,  если б  эти  негодяи добились  своего, стать  похожей на  ту, в доме
Кульши.
     Этого  не  будет. Нежностью,  добротой,  вечной благодарностью я сделаю
так, что исчезнет ее сомнамбулизм. Ни одного черствого слова не услышит  она
от  меня. Разве  не венчал нас  немыслимый  страх, ожидание смерти, обоюдное
желание обычного тепла? Разве  не  рисковали мы  друг ради друга?  Разве  не
получил я ее как величайшее счастье, на которое не надеялся?

     <b>Глава девятнадцатая</b>

     Вот и все. На следующий день впервые за  все это  время солнце вместе с
легким инеем пало на болота, пустоши, на старые ели парка, на замшелые стены
дворца. Высокая  трава  была  обсыпана  белой  холодной пудрой  и алела  под
первыми  лучами солнца.  И стены были розовыми, даже помолодели, проснувшись
от тяжелого сна, властвовавшего над ними три года. Молодо  блестели радужные
стекла под неяркими лучами, и отпотевала земля у  стен,  становилась влажной
трава.
     Мы  уезжали. Возок  стоял  перед дворцом.  Небогатые  пожитки привязали
сзади. Я  вывел  из дома Яноускую, закутанную в легкую шубку, сел  рядом. Мы
бросили последний  взгляд на дворец, в котором  изведали боль  и страдания и
неожиданно для себя обрели любовь, за которую не жаль отдать и жизни.
     - Что ты думаешь делать со всем этим? - спросил я. Яноуская передернула
плечами, словно от холода.
     - Старинные вещи  отдам  музеям,  остальные  пусть  возьмут те  мужики,
которые поднялись на защиту  своих хат и спасли меня. Дворец - под больницу,
школу или еще что-нибудь. - И горько усмехнулась: -  Майорат! Столько крови,
такой клубок подлости, коварных преступлений, интриг... И ради чего? Горстка
золота... Нет, Бог с ним, с майоратом.
     Я обнял ее за узкие плечи.
     - Я так и думал.  Так и следовало поступить.  Не нужно нам всего этого,
если мы нашли друг друга.
     Мы оставили во дворце  новую  экономку  -  вдову  с ребенком, которых я
однажды подобрал на дороге. Слуги остались на своих местах.
     И мы легко вздохнули, когда дворец исчез за поворотом аллеи. С кошмаром
было покончено.
     Когда мы выехали  из  парка  на вересковую  пустошь,  тянувшуюся  вдоль
Волотовой  прорвы, и  ворота закрылись  за  нами  в  последний  раз,  и  уже
показались вдали курганы, я увидел человека, стоявшего у дороги.
     Человек пошел большими шагами нам навстречу, взял за уздечку коня, и мы
узнали  Рыгора. Он стоял в кожухе, спутанные волосы падали на лоб, на добрые
детские глаза.
     Я соскочил с возка.
     - Рыгор, дорогой, почему не пришел проститься?
     - Хотел встретить вас одних. Тяжко мне после  этой истории. Вы молодцы,
что уезжаете, здесь повсюду все будет напоминать вам прошлое.
     Полез в карман и, покраснев, достал глиняную куклу.
     -  Это вам,  Надзея  Рамановна...  Может,  поставите где...  вспоминать
будете...
     Надзея притянула его  голову и  поцеловала в лоб. Потом  сняла серьги и
положила их в широкую темную ладонь охотника.
     - Твоей будущей жене.
     Рыгор крякнул, покачал головой.
     -  Бывайте вы... Бывайте... Езжайте скорее...  А  то один грех с  вами:
распустишь нюни,  как баба...  Дети вы. Желаю вам наилучшего, самого доброго
на земле.
     Я расцеловал Рыгора от всей души.
     - Рыгор! Друг  мой!  Едем с  нами, пересидишь время,  пока будут искать
Дубатоука и других. А то еще какой-нибудь негодяй убьет тебя.
     Глаза Рыгора посуровели, желваки задвигались на челюстях.
     - Го, нехай попробует!..
     И руки его сжали длинное ружье, даже вены вздулись.
     - Оружие в руках. Вот оно. Нехай возьмут! Не поеду. Мое царство - леса.
И это царство должно быть счастливым.
     - И я верю в это, - просто сказал я.
     Когда мы отъехали, я  с опушки еще  раз  увидел  на кургане его большой
силуэт. Рыгор стоял на фоне  багрового неба с длинным, выше головы, ружьем в
руках, в кожухе  наизнанку, ладно облегавшем его фигуру.  Ветер развевал его
длинные волосы.
     Царь лесных мест!
     Мы ехали лесами весь день и ночь. Следующее утро встретило нас солнцем,
мокрой высокой травой, радостью!..
     Только теперь я понял, какая разница была между яноуской округой и этой
землей.
     Над чистыми хатами огромные аистиные гнезда и голубая тишина.
     Как же должна была смотреть на новый мир моя женщина из  восемнадцатого
столетия, если даже я за короткое время забыл все это!..
     Я  взглянул на ту, которая должна была стать моей женой. Глаза  ее были
широко и счастливо распахнуты, она прижималась ко мне и временами прерывисто
вздыхала,  как ребенок  после  слез. Мне очень  хотелось, чтоб ей  было  еще
лучше. И я наклонялся и целовал ее руку...
     Беспокоила меня  в то время, да и позже, ее болезнь.  Поэтому я снял на
окраине  города небольшой домик с садом. Врачи  сказали, что все пройдет при
спокойной жизни. И действительно, это прошло, когда  она прожила со мной два
месяца и сказала, что у нас будет ребенок.
     Мы окружили друг друга таким морем ласки и внимания, такой любовью, что
я даже спустя двадцать лет удивлялся этому, как сну. Нам  было хорошо всюду,
даже в Сибири, куда  я попал в  1902 году. Она была больше чем просто женой,
она была другом до смерти.
     Мы жили долго и счастливо, как в песне:

     Пока солнце сияло над грешной землей...

     Но еще  и теперь я иногда вижу во сне  седые вересковые пустоши, чахлую
траву  над прорвами и  дикую  охоту  короля Стаха,  скачущую по трясине.  Не
звякают  удила,  прямо сидят в  седлах немые  всадники.  Ветер  развевает их
волосы, плащи, гривы коней, и одинокая звезда горит над их головами.
     В жутком молчании бешено скачет над землей дикая охота короля Стаха.
     Я просыпаюсь  и думаю, что не  прошло ее  время, пока существуют  мрак,
голод, неравноправие и темный ужас на земле. Она - символ всего этого.
     Утопая наполовину в тумане, мчит над мрачной землей дикая охота.

---------------------------------------------------------------
     Перевела Валенцина Шчадрына
     Беларуская Палiчка: http://www.knihi.com