е, наклоненные  вперед  тени,  и
болотные  огни сверкают  на лбах коней. А над  ними, в небе, горит одинокая,
острая, как игла, звезда.
     Когда  я  просыпался,  я  слышал  в  коридоре  шаги  Малого Человека  и
временами его тихий жалобный стон. А потом опять была черная бездна тяжелого
сна, и снова скакала по вереску и трясине стремительная, как стрела, охота.

     <b>Глава четвертая</b>

     Жители Волотовой  прорвы, видимо,  не очень  любили  ездить на  большие
балы. Я думаю так потому, что не часто бывает в таком уголке совершеннолетие
единственной наследницы майората, и все  же через  два дня в  Болотные Ялины
съехалось никак не больше четырех  десятков человек. Пригласили и меня, хотя
я согласился с  большой неохотой: я не любил провинциальной шляхты  и к тому
же почти ничего не сделал за эти дни. Не сделал почти никаких новых записей,
а главное, ни  на шаг не  продвинулся  вперед,  чтоб  разгадать  тайну этого
чертова логова. На  старом плане  ХVEE столетия никаких слуховых  отдушин не
было, а шаги и стоны звучали каждую ночь с завидной регулярностью.
     Я ломал голову над всей этой чертовщиной, но ничего не мог придумать.
     Так вот, впервые, может, за последние два десятка  лет  дворец встречал
гостей.  Зажгли  плошки над входом, сняли  чехлы с люстр, сторож на сей  раз
превратился в швейцара, из окольных хуторов взяли еще  трех служанок. Дворец
напоминал нарумяненную  бабусю, которая в последний раз решила пойти на бал,
вспомнить молодость и потом лечь в могилу.
     Не  знаю,  стоит ли описывать  этот шляхетский съезд? Хорошее и целиком
правильное  описание  чего-то  подобного  вы найдете у  Фельки из  Рукшениц,
незаконно  забытого  нашего  поэта.  Боже,  какие это были возки! Старые,  с
покоробленной  от  времени кожей, совсем  без рессор,  с колесами  в  сажень
высотой,  но  обязательно с  лакеем на запятках  (у "лакеев"  были черные от
земли  руки).  Какие  это  были  кони!  Россинант показался бы рядом  с ними
Буцефалом.  Тощие, с отвисшей, как сковородник, нижней  губой, со съеденными
зубами. Упряжь почти сплошь из веревок, зато кое-где на ней сверкали золотые
бляшки, что перекочевали сюда с упряжи "золотого века".
     "Что это творится на  свете,  люди добрые? Когда-то  один  пан ехал  на
шести  конях,  а теперь шесть панов  на  одном  коне". Весь процесс панского
разорения уместился в одной этой насмешливой народной поговорке.
     Берман-Гацевич  стоял  за моей  спиной и  отпускал  язвительно-вежливые
замечания в адрес прибывающих.
     - Взгляните, какая свирепа (свирепою на беларусском  языке ХVE столетия
называли клячу). На ней, наверное, кто-то из Сасов ездил: заслуженный боевой
конь... А  эта  паненка,  видите, как оделась:  словно на  праздник  святого
Антония. А вот, обратите внимание, цыгане.
     "Цыганами"  он  назвал  действительно  необычную  компанию.  К подъезду
подкатила  самая  обычная телега, на которой сидела самая странная компания,
которую  мне  когда-либо  приходилось видеть. Тут  были и  паны  и  паненки,
человек  девять, одетые  пестро и бедно. И  сидели они на  телеге густо, как
цыгане. И  полог был натянут на  четырех  палках, как  у  цыган. Недоставало
только  собаки,  которая  бежала  бы  под  телегой.  Это был  захудалый  род
Грыцкевичевых, кочевавший с одного бала на  другой и  так, главным  образом,
кормившийся. Они были дальними родственниками  Яноуских.  И это были потомки
"багряного властелина"! Боже, за что караешь!!!
     Потом  приехала  какая-то  пожилая  дама  в   очень  богатом  старинном
бархатном платье, уже довольно поношенном, в сопровождении худого, как  бич,
молодого человека с явно холуйским лицом. Бич нежно прижимал ее локоток.
     Дама надушилась такими дрянными духами, что  Берман начал  чихать,  как
только  она  вошла в зал. А мне показалось, что  вместе с  нею кто-то внес в
помещение большой мешок с удодами и оставил его здесь на радость окружающим.
Разговаривала дама  с  самым  настоящим  французским прононсом, который, как
известно,  сохранился на  земле только в двух местах:  в салонах Парижа и  в
застенке Кобыляны под Воршей.
     И  другие гости  тоже  были  прелюбопытные. Измятые или слишком гладкие
лица, жадные глаза, глаза  измученные,  глаза умоляющие,  с  "безуминкой". У
одного франта глаза  были огромные и  выпученные, как у саламандры подземных
озер. Я  смотрел на  церемонию  знакомства  из-за  двери  (некоторые из этих
близких соседей никогда не виделись и, наверное, не увидятся впредь - старый
дворец,  может, впервые  за последние восемнадцать  лет  видел  такой наплыв
гостей). Звуки плохо долетали до  меня, потому что  в зале уже дудел оркестр
из восьми заслуженных инвалидов  Полтавской битвы. Я видел замасленные лица,
которые  галантно улыбались, видел губы, что тянулись к руке хозяйки.  Когда
они наклонялись,  свет падал сверху, и носы казались удивительно длинными, а
рты - провалившимися. Они  беззвучно  расшаркивались,  склонялись,  бесшумно
говорили, потом улыбались и отплывали в  сторону, а на их место плыли новые.
Это было как в страшном сне.
     Они оскаливались, будто  выходцы из могил, целовали руку (мне казалось,
что они сосут из нее кровь) и беззвучно плыли дальше. А она, такая  чистая в
своем белом открытом платье, лишь краснела изредка спиной, если какой-нибудь
новоявленный  донжуан  в  плотно облегающих  панталонах  припадал к ее  руке
слишком  пылко. Эти поцелуи,  казалось мне, пачкали ее  руку чем-то липким и
нечистым.
     И  только  теперь я понял,  какая она,  собственно  говоря, одинокая не
только в своем доме, но и среди этой шатии.
     "Что мне это напоминает?  - подумал я.  - Ага, пушкинская Татьяна среди
чудищ в шалаше. Обложили, бедную, как лань во время охоты".
     Здесь  почти  не  было  чистых  взглядов,  но зато какие  были фамилии!
Казалось, что я сижу в архиве и читаю  старинные акты какого-нибудь Пинского
копного суда.
     - Пан Сава Матфеевич Стахоуски с сыновьями, - оповещал лакей.+
     - Пани Агата Юрьевна Фалендыш-Хобалева с мужем и другом дома.
     - Пан Якуб Барбарэ-Гарабурда.
     - Пан Мацей Мустафович Асанович.
     - Пани Ганна Аурамович-Басяцкая с дочерью.
     А Берман стоял за моей спиной и отпускал замечания.
     Он  впервые за  эти  дни  понравился  мне, столько  злости  было  в его
высказываниях, такими пылающими глазами встречал  он каждого нового  гостя и
особенно молодых.
     Но вот в глазах его промелькнуло нечто столь непонятное, что я невольно
глянул в ту сторону, и... глаза мои полезли на лоб: такое странное зрелище я
увидел.  В зал по ступеням скатывался  человек, именно скатывался, иначе это
назвать  было нельзя. Человек был около сажени ростом, приблизительно как я,
но в его одежду  вместилось бы три Андрэя Беларэцких. Огромный живот, ноги в
бедрах  -  словно окорока,  невероятно  широкая грудь, ладони  будто  ушаты.
Немного случалось  мне видеть таких исполинов. Но самое удивительное было не
это. На человеке была  одежда, которую  теперь  можно увидеть лишь  в музее:
красные сапоги  на  высоких каблуках с подковками (такие назывались  у наших
предков  кабтями), облегающие штаны  из  каразеи, тонкого  сукна.  Жупан  из
вишневого с золотом сукна на  груди и  животе  готов был лопнуть. Поверх его
этот исполин натянул чугу, древнюю беларусскую одежду. Чуга висела свободно,
красивыми складками, вся переливалась зелеными, золотыми и черными узорами и
была подпоясана почти под мышками радужной турецкой шалью.
     И  над всем  этим  сидела удивительно маленькая для такой туши голова с
такими надутыми  щеками,  словно человек  вот-вот прыснет  от смеху. Длинные
серые  волосы  делали  голову  правильно  круглой,  маленькие  серые  глазки
смеялись, темные -  в них меньше было  седины  - усы  свешивались на  грудь.
Внешний  вид  у человека был самый  мирный,  и  только  на левой  руке висел
карбач* - короткая  витая плеть  с серебряной проволокой на  конце.  Словом,
собачник, провинциальный  медведь, весельчак  и пьяница  -  это  сразу  было
видно.
     <e>* Карбач - короткая толстая плеть (бел.).</e>
     Еще у  двери он  захохотал  таким густым  и  веселым басом,  что я тоже
невольно  улыбнулся.  Он шел,  и  люди  расступались  перед ним, отвечая ему
улыбками, какие  только могли  появиться на этих кислых лицах,  лицах  людей
касты, которая вырождается. Его, видимо, любили.
     "Наконец-то хоть один представитель  старого доброго века, подумал я. -
Не  выродок,  не  сумасшедший,  который  может  пойти  и  на  героизм,  и на
преступление.  Добрый,  простой  великан. И как он  сочно,  красиво  говорит
по-беларусски!"
     Не  удивляйтесь  последней  мысли.  Хотя  среди  мелкой  шляхты   тогда
разговаривали  по-беларусски,   шляхта  того   слоя,   к  которому,  видимо,
принадлежал  этот  пан,  языка  не  знала:  среди  гостей не  больше десятка
разговаривали на языке Марцинкевича  и Каратынского, остальные на варварской
смеси польского, русского и беларусского.
     А  этот  разговаривал,  как  какая-нибудь  деревенская  сватья.  Меткие
словечки, шутки, поговорки так  и сыпались с его языка, пока он шел от двери
до верхнего зала. Признаюсь, с первого взгляда он подкупил меня этим. Он был
такой колоритный, что я не  сразу  заметил его  спутника, хотя  тот тоже был
достоин внимания. Представьте себе молодого человека, высокого, очень хорошо
сложенного, одетого по последней моде, что редкость в этой глуши. Он  был бы
красив, если б не чрезмерная бледность, впалость щек  и если б  не выражение
какого-то  необъяснимого  озлобления на  плотно  сжатых  губах.  Наибольшего
внимания на этом желчном, красивом лице заслуживали огромные черные глаза  с
водянистым блеском,  но они  были такие безжизненные, что становилось  не по
себе. Наверное, именно такие были у Лазаря, когда он воскрес.
     Между тем  исполин  поравнялся  с  лакеем, подслеповатым  и  глухим,  и
неожиданно дернул его за плечо.
     Тот дремал  на ногах, но тут мгновенно  подобрался и, разглядев гостей,
заулыбался во весь рот и гаркнул:
     - Достопочтенный пан-отец Грынь Дубатоук! Пан Алесь Варона!
     - Вечер добрый, панове, - зарокотал Дубатоук. - Что это вы скучные, как
мыши под шапкою?  Ничего, мы сей миг  вас развеселим. Видишь, Варона,  какие
паненки! Поторопился я, брат, родиться. У-ух, пригожулечки-красулечки!
     Он прошел сквозь толпу  (Варона  остановился возле  какой-то барышни) и
приблизился к Надзее Яноуской. Глаза его сузились и заискрились смехом.
     -  День-вечер  добрый,  донечка! - И  звучно чмокнул ее в  лоб,  словно
выстрелил.  Потом отступил. - А какая же  ты у меня стала стройная, изящная,
красивая! Лежать всей Беларуси у твоих ножек. И  пускай на мне на  том свете
Люцифер смолу возит, если я, старый греховодник, через месяц не буду пить на
твоей свадьбе  горелку из твоей  туфельки.  Только что-то  глазки  грустные.
Ничего, сейчас развеселю.
     И он с обворожительной медвежьей грацией крутнулся на каблуках.
     - Антон, душа темная!  Грышка, Пятрусь! Холера вас там  прихватила, что
ли?
     Появились  Антон, Грышка  и  Пятрусь,  сгибаясь  под тяжестью  каких-то
огромных свертков.
     -  Ну, губошлепы-растрепы,  кладите все  к ногам хозяйки. Разворачивай!
Э-э, пачкун, у тебя что, руки из... спины растут? Держи, донька...
     Перед Яноуской лежал на полу огромный пушистый ковер.
     -  Держи, доня. Дедовский еще,  но совсем не  пользованный.  Положишь в
спальне. У  тебя там дует,  а ноги у всех Яноуских были слабые. Напрасно  ты
все же,  Надзейка, ко  мне  не  переехала два года назад.  Умолял ведь -  не
согласилась.  Ну,  хорошо,  теперь поздно уже,  взрослая стала. И  мне легче
будет, ну его к дьяволу, это опекунство.
     -  Простите,  дядюшка, -  тихо  сказала  Яноуская,  тронутая  вниманием
опекуна. - Вы знаете, я хотела быть, где отец...
     - Ну-ну-ну, -  смущенно сказал Дубатоук. - Оставь. Я и сам к тебе почти
не ездил, знал,  что будешь волноваться.  Друзья мы были  с Раманом. Ничего,
донька, мы, конечно, люди земные, страдаем обжорством, пьянством, однако Бог
должен разбираться в душах. И если он  разбирается, то Раман, хотя и обходил
чаще церковь,  а не  корчму, давно уже на небе ангелов слушает  да  глядит в
глаза своей бедняге-жене, а моей двоюродной сестре. Бог - он  тоже не дурак.
Главное - совесть, а дырка во  рту, куда чарка  просится, последнее дело.  И
глядят они с неба на тебя, и  не жалеет мать, что  ценою смерти  своей  дала
тебе жизнь: вон какой ты королевной  стала. Скоро и замуж, из рук опекуна на
ласковые да сильные руки мужа. Думаешь?
     - Прежде не думала, теперь не знаю, - вдруг сказала Яноуская.
     - Ну-ну, -  посерьезнел  Дубатоук. - Но...  чтоб  человек  хороший.  Не
торопись.  А теперь  держи  еще. Вот  тут  наш  старый  наряд, настоящий, не
какая-нибудь  подделка. Потом  пойдешь, переоденешься  перед танцами. Нечего
эту современную мишуру носить.
     -  Он  вряд  ли  подойдет,  только вид  испортит, -  льстиво  подъехала
какая-то мелкая шляхтянка.
     - А  ты молчи, дорогая.  Я знаю, что  делаю,  - буркнул Дубатоук. - Ну,
Надзейка,  и,  наконец,  последнее.  Долго  я  думал,  дарить  ли  это,   но
пользоваться чужим не привык.  Это твое.  Среди твоих портретов нету одного.
Не  должен  ряд  предков прерываться. Ты  сама  это  знаешь,  потому что  ты
древнейшего во всей губернии рода.
     На  полу,  освобожденный от  легкой  белой  ткани,  стоял очень  старый
портрет необычной,  видимо, итальянской  работы,  какой почти не  найдешь  в
беларусской иконографии  начала  XVEE  столетия. Не было  плоской  стены  за
спиной,  не висел на ней герб. Было  окно, открытое на  вечерние болота, был
мрачный  день над  ними, и  был  мужчина,  сидящий  спиной  ко  всему этому.
Неопределенный серо-голубой  свет  лился на его  худощавое  лицо,  на крепко
сплетенные пальцы рук, на черную с золотом одежду.
     Лицо этого  мужчины было живее,  чем у  живого, и  такое  удивительное,
жесткое и мрачное, что  можно было  испугаться. Тени  легли  в глазницах,  и
казалось, что  даже жилка дрожала на веках. И  в нем было родовое сходство с
лицом хозяйки, но  все то, что было  в  Яноуской  приятно и мило, здесь было
отвратительным до ужаса. Вероломство, ум, болезненная сумасшедшинка читались
в  этом  спесивом  лице,  властность  до  закостенелости,  нетерпимость   до
фанатизма, жестокость  до садизма. Я  отступил в сторону - большие,  до  дна
читающие в твоей душе глаза повернулись и снова смотрели мне в лицо.
     Кто-то вздохнул.
     - Раман Старый, -  приглушенно сказал Дубатоук, но я сам уже понял, кто
это  такой,  настолько  правильно  представил  его  по  словам   легенды.  Я
догадался,  что это  виновник  родового  проклятия  еще и  потому,  что лицо
хозяйки побледнело и она едва заметно покачнулась.
     Неизвестно, чем окончилась бы  эта немая сцена, но  тут кто-то молча  и
непочтительно  толкнул  меня  в  грудь.  Я  отступил  невольно.  Это  Варона
пробирался сквозь толпу и, стремясь подойти к Яноуской,  оттолкнул  меня. Он
спокойно  шел  дальше,  не  извинившись, даже не обернувшись  в мою сторону,
словно на моем месте стоял неживой предмет.
     Я происходил из обычных интеллигентов, которые выслуживали из поколения
в поколение личное шляхетство, были учеными,  инженерами - плебеями с  точки
зрения этого  спесивого шляхтича, предок которого был  доезжачим  у богатого
магната-убийцы.  Мне  часто  приходилось  защищать  свое  достоинство  перед
такими, и теперь вся моя "плебейская" гордость встала на дыбы.
     - Пан,  - громко сказал  я, - вы считаете, что это  достойно настоящего
дворянина - толкнуть человека и не извиниться?
     Он обернулся.
     - Вы это мне?
     - Вам, - спокойно ответил я. - Настоящий шляхтич - это джентльмен.
     Он подошел ко мне и начал с любопытством рассматривать.
     -  Гм, - сказал он. - Кто это  будет  учить шляхтича правилам  хорошего
тона?
     -  Не знаю, - также  спокойно  и язвительно  отозвался я.  -  Во всяком
случае, не вы. Необразованный ксендз не должен учить других латыни -  ничего
хорошего из этого не получится.
     Через его плечо я видел  лицо Надзеи Яноуской и с радостью заметил, что
наш спор отвлек ее внимание от портрета. Кровь снова прилила к ее лицу,  а в
глазах промелькнуло что-то похожее на тревогу и ужас.
     - Выбирайте выражения, - процедил Варона.
     - Почему? И, главное, с кем? Воспитанный  человек знает, что в компании
вежливых нужно быть вежливым,  а в компании грубиянов  - высшая вежливость -
платить той же монетой.
     Видимо,  Варона  не привык получать  отпор. Я  знавал  таких заносчивых
индюков. Он удивился, но потом бросил взгляд на хозяйку, снова повернулся ко
мне, и в глазах его плеснулась мутная ярость.
     - А вы знаете, с кем разговариваете?
     - С кем? С Паном Богом?
     Я  увидел,  как  рядом  с   хозяйкой  появилось  заинтересованное  лицо
Дубатоука. Варона начинал закипать.
     - Вы разговариваете со мной, с человеком, который привык  драть за  уши
разных парвеню.
     - А вам  не  приходит  в  голову, что  некоторые парвеню  сами способны
надрать вам  уши? И не подходите, иначе предупреждаю вас, ни один шляхтич не
получит такого оскорбления действием, как вы от меня.
     - Хамская драка на кулаках! - взорвался он.
     - Что поделаешь? - холодно заметил я. - Мне случалось встречать дворян,
на  которых ничто другое  не  действует. Они  не были хамами, их предки были
заслуженными псарями, доезжачими, альфонсами у вдовых магнаток.
     Я перехватил его руку и держал, как клещами.
     - Ну...
     - Ах ты! - процедил он.
     - Панове,  панове,  успокойтесь!  - с  невыразимой тревогой воскликнула
Яноуская. - Пан Беларэцки, не надо, не надо! Пан Варона, стыдитесь!
     Лицо ее было умоляющим.
     Видимо, и Дубатоук понял, что время вмешаться.  Он подошел, встал между
нами и положил на плечо Вароны тяжелую руку. Лицо его налилось кровью.
     - Щенок! - крикнул он. - И это беларус, это житель яноуской округи, это
шляхтич?!  Так оскорбить гостя! Позор моим сединам. Ты  что, не видишь, кого
задираешь? Это тебе не наши шуты с куриными душонками, это  не цыпленок, это
- мужчина. И он тебе быстро оборвет усы. Вы дворянин, сударь?
     - Дворянин.
     -  Ну,  вот  видишь,  пан -  шляхтич.  Если  тебе  нужно  будет  с  ним
побеседовать - вы найдете общий язык. Это шляхтич, и добрый шляхтич, хоть бы
и  предкам в  друзья  -  не  ровня  современным соплякам. Проси  прощения  у
хозяйки. Слышишь?
     Варону  словно подменили.  Он  пробормотал  какие-то  слова и отошел  с
Дубатоуком в сторону. Я остался с Яноуской.
     -  Боже мой, пан Андрэй, я так испугалась за  вас. Не стоит вам, такому
хорошему человеку, связываться с ним.
     Я  поднял глаза. Дубатоук стоял в  стороне  и  с любопытством переводил
взгляд с меня на панну Яноускую.
     - Панна Надзея, - с неожиданной для самого  себя теплотой сказал я, - я
очень вам благодарен, вы добрый и искренний человек, и ваше беспокойство обо
мне,  вашу  приязнь  я  запомню  надолго.  Что  поделаешь,  моя  гордость  -
единственное, что есть у меня, я никому не даю наступить себе на ногу.
     -  Вот  видите,  - она опустила  глаза.  - Вы совсем не такой, как они.
Многие из  этих родовитых людей поступились  бы.  Видимо, настоящий  шляхтич
здесь - вы, а они только притворяются... Но запомните, я очень боюсь за вас.
Это опасный человек, человек с ужасной репутацией.
     - Знаю, - шутливо ответил я. - Это местный "зубр", помесь Ноздрева...
     - Не шутите. Это известный  у нас  скандалист и бретер. На  его совести
семь убитых на дуэли...  И, возможно, это хуже  для  вас, что я стою рядом с
вами. Понимаете?
     Мне  совсем не нравился  этот маленький гномик женского пола с большими
грустными глазами, меня не интересовало, какие  отношения существовали между
ней и Вароной, был  Варона  воздыхателем или отвергнутым поклонником, однако
за добро платят  добром. Она была  такая милая в своей заботе обо мне, что я
взял ее ручку и поднес к губам.
     - Благодарю, пани.
     Она не отняла  руки, и ее прозрачные неживые  пальчики  чуть вздрогнули
под моими  губами. Словом,  все это слишком  смахивало  на сентиментальный и
немножко бульварный роман из жизни большого света.
     Оркестр инвалидов заиграл  вальс "Миньон",  и  сразу  иллюзия "большого
света" исчезла. Сообразно оркестру были уборы, сообразно уборам были  танцы.
Цимбалы, дуда, нечто подобное  на  тамбурин, старый  гудок и четыре скрипки.
Среди скрипачей был цыган и один еврей, скрипка которого все время старалась
вместо известных мелодий играть что-то очень  грустное, а когда сбивалась на
веселый лад, то наигрывала нечто похожее  на "Семеро на  скрипке".  И танцы,
которые давно вышли повсюду из моды:  "Шаконь", "Па-де-де", даже "Лебедик" -
эта манерная беларусская пародия на "Менуэт". Хорошо еще, что я все это умел
танцевать, потому что любил народные и старинные танцы.
     - Позвольте пригласить вас, панна Надзея, на вальс.
     Она немного поколебалась, робко подняла на меня пушистые ресницы.
     - Когда-то меня учили. Наверное, я забыла... Но...
     И  она положила руку, положила как-то неуверенно, неловко,  ниже  моего
плеча. Я поначалу  думал, что мы будем посмешищем для всего  зала, но  скоро
успокоился. Я  никогда не  встречал  такой легкости  в  танце,  как  у  этой
девушки. Она не танцевала, она летала в воздухе, и я почти нес ее над полом.
И было легко, потому что в ней, как мне казалось, было не больше 125 фунтов.
Приблизительно  на  середине  танца  я  заметил,  что   лицо  ее,  до  этого
сосредоточенное и неуверенное,  стало вдруг  простым  и очень  милым.  Глаза
заискрились, нижняя губка немножко выдалась вперед.
     Потом  танцевали еще.  Она  удивительно оживилась, порозовела, и  такое
сверкание  молодости, опьянения, радости появилось на  ее лице,  что у  меня
стало тепло на сердце.
     "Вот  я, - словно  говорила  ее  душа через  глаза,  большие,  черные и
блестящие, - вот она  я. Вы думали, что меня нет, а я здесь, а я здесь. Хоть
в один этот короткий вечер я показалась вам, и вы удивились. Вы считали меня
неживой,  бледной,  бескровной, как  росток  георгина  в подземелье,  но  вы
вынесли меня на свет, я так вам благодарна, вы такие добрые. Видите, и живая
зелень появилась в моем стебле, и вскоре, если будет пригревать солнышко,  я
покажу всему миру свой чудесный алый  цветок. Только не  надо,  не надо меня
уносить снова в погреб".
     Необычным было  отражение радости и ощущения полноценности в ее глазах.
Я тоже увлекся им, и глаза мои, наверное,  тоже заблестели. Лишь краем глаза
видел я окружающее.
     И  вдруг белка  снова юркнула в  дупло,  радость исчезла из ее глаз,  и
прежний ужас  поселился за  ресницами:  Варона  давал указания  двум лакеям,
которые вешали над камином портрет Рамана Старого.
     Музыка умолкла. К нам приближался Дубатоук, красный и веселый.
     - Надзеечка, красавица ты моя. Позвольте старому хрену лапочку.
     Он грузно опустился на колено и, смеясь, поцеловал ее руку.
     А минуту спустя говорил совсем иным тоном:
     -  Правило яноуской округи такое, что  нужно огласить опекунский  отчет
сразу, как только опекаемой исполнится восемнадцать лет, минута в минуту.
     Он вынул  из кармана огромную серебряную, с синей эмалью луковицу часов
и, сделавшись официальным и подтянутым, объявил:
     - Семь часов. Мы идем  оглашать отчет. Пойду  я, а за второго  опекуна,
пана  Калацечу-Казлоуского,  который  живет  в  городе  и по болезни не смог
приехать, пойдут по доверию пан Сава Стахоуски и пан Алесь Варона. Нужен еще
кто-нибудь  из посторонних. Ну...  - глаза его пытливо задержались на мне, -
ну,  хотя  бы вы. Вы еще человек молодой, жить будете  долго и сможете потом
засвидетельствовать,  что  все здесь делалось честно,  по  старым обычаям  и
человеческой совести. Пани Яноуская - с нами.
     Наше  совещание  длилось недолго.  Вначале  прочитали опись  имущества,
движимого и недвижимого, которое осталось по завещанию отца. Выяснилось, что
это,  главным  образом, дворец и парк, майорат, из которого ни одна  вещь не
должна исчезнуть и который должен "в вящей славе поддерживать честь рода".
     "Хороша  честь, -  подумал  я. - Честь  подохнуть от голода  в  богатом
доме".
     Дубатоук доказал, что недвижимое имущество сберегалось нерушимо.
     Потом выяснилось, что по субституции старшей и единственной наследницей
является пани Надзея Яноуская.
     Перешли к прибылям. Дубатоук сообщил, что небольшой капитал, помещенный
Раманом  Яноуским в  две банкирские конторы под  восемь процентов без  права
трогать основной  капитал, дает сейчас от ста пятидесяти до  ста  семидесяти
рублей  ежемесячно. Эта прибыль даже возросла стараниями опекуна, мало того,
получена  прибавка  к основному капиталу  в  двести восемьдесят пять рублей,
которые, при желании, могут пойти на приданое наследнице.
     Все  покачали  головами. Прибыли  были мизерными, особенно  если учесть
необходимость поддерживать в порядке дом.
     - А как платить слугам? - спросил я.
     - Им выделена в завещании  часть наследства, так как они - неотъемлемая
часть майората.
     -  Я просил  бы  пана Дубатоука  объяснить  мне,  как  обстоят  дела  с
заарендованной  землей при имении  Болотные Ялины? - спросил Сава Стахоуски,
маленький худощавый человек  с такими острыми  коленями, что они,  казалось,
вот-вот прорежут  его  светлые  панталончики.  Он,  видимо,  всегда  немного
пикировался с Дубатоуком и задал ему теперь какой-то ядовитый вопрос. Однако
тот  не  растерялся. Он  вытащил большие  серебряные  очки,  платок, который
разостлал на  коленях, потом ключ и лишь после этого клочок бумаги. Очки он,
однако, не надел и начал читать:
     -  У прадеда пани  Яноуской было десять тысяч десятин  хорошей пахотной
земли, не  считая леса. У пани  Яноуской, как  это  вам, вероятно, известно,
уважаемый пан Стахоуски, 50 десятин пахотной земли,  значительно истощенной.
У нее также  имеется  парк,  который не  дает  ни гроша, и  пуща, являющаяся
практически также майоратом, ибо это заповедный лес. Скажем  прямо, мы могли
б поступиться этим правилом,  однако, во-первых, доступ в пущу для лесорубов
невозможен из-за окружающей  ее трясины.  А  во-вторых, разумно  ли  это?  У
Яноуской могут появиться  дети. Что им делать на 50 десятинах  бедной земли?
Тогда род совсем  придет в  упадок. Конечно, пани теперь  взрослая, она сама
может...
     - Я согласна с вами, дядя, - краснея до слез, сказала Надзея Рамановна.
- Пускай пуща стоит. Я рада, что до нее можно добраться только тропинками, и
то в засуху. Жаль изводить такой лес. Пущи - это божьи сады.
     - Так  вот, - продолжал  опекун, - помимо этого, пани принадлежит почти
вся яноуская округа, но это  трясина, торфяные болота и пустоши,  на которых
не растет ничего, кроме вереска. На этой земле никто никогда не жил, сколько
помнит человеческая  память.  Значит,  возьмем  только 50  десятин,  которые
сдаются  в  аренду за второй  сноп.  Земля  неудобренная,  выращивают на ней
только рожь, и она дает тридцать,  самое большое  сорок  пудов  с  десятины.
Стоимость ржи 50 копеек за пуд, значит, десятина дает дохода десять рублей в
год и, таким образом, со всей земли 500 рублей в год. Вот и все.  Эти деньги
не задерживаются, можете меня проверить, пан Стахоуски.
     Я  покачал головой.  Хозяйка большого имения получала  немногим  больше
двухсот  рублей  дохода в месяц.  А средний  чиновник получал 125 рублей.  У
Яноуской было  где жить и что есть, однако это была неприкрытая нужда, нужда
без просвета. Я, голяк,  ученый и журналист, автор четырех книг, имел рублей
четыреста в месяц. И мне не нужно  валить все в эту прорву -  дворец, делать
подарки слугам, содержать в относительном порядке парк. Рядом  с  нею  я был
Крез.
     Мне  стало  жаль  ее,  этого  ребенка,  на  плечи  которого  лег  такой
непосильный груз.
     - Вы очень  небогатый человек, - грустно сказал Дубатоук. - На  руках у
вас, собственно говоря, после всех необходимых расходов остаются копейки.
     И   он   бросил  взгляд   в   мою   сторону,   очень   выразительный  и
многозначительный взгляд, но мое лицо, полагаю,  не выразило ничего.  Да и в
самом деле, какое это имело касательство ко мне?
     Документы передали новой хозяйке. Дубатоук  обещал дать личные указания
Берману, затем поцеловал Яноускую в лоб и  вышел. Мы все тоже возвратились в
зал, где публика успела уже  устать  от  танцев. Дубатоук опять вызвал взрыв
веселья.
     Я не  умел танцевать какой-то местный  танец,  и потому Яноускую  сразу
умчал Варона. Потом она куда-то исчезла. Я наблюдал  за танцами, когда вдруг
почувствовал чей-то взгляд.  Неподалеку от меня стоял худощавый, но, видимо,
сильный молодой человек, светловолосый, с  очень приятным и открытым  лицом,
одетый скромно, однако с подчеркнутой аккуратностью.
     Я не видел, откуда он появился, но он с первого взгляда понравился мне,
понравилась даже мягкая  аскетичность  красивого  большого рта и умных карих
глаз. Я улыбнулся ему, и он,  словно только этого и ожидал, подошел большими
плавными шагами, протянул руку:
     -   Простите,  я  без   церемоний.  Андрэй   Свецилович.  Давно   хотел
познакомиться с  вами. Я студент... бывший студент  Киевского  университета.
Меня исключили за участие в студенческих волнениях.
     Я тоже представился.  Он  улыбнулся широкой  белозубой  улыбкой,  такой
ясной и доброй, что лицо сразу стало красивым.
     - Я знаю, я читал  ваши сборники. Не сочтите за комплимент, я вообще не
любитель этого, но вы мне  стали после них очень симпатичны.  Вы занимаетесь
полезным,  нужным делом  и  хорошо  понимаете  свои задачи. Я сужу по  вашим
предисловиям.
     Мы разговорились и отошли к окну в дальнем углу зала. Я спросил, как он
попал в Болотные Ялины. Он засмеялся:
     -  Я дальний  родственник Надзеи  Рамановны. Очень дальний.  Собственно
говоря, от всего корня Яноуских сейчас  остались  только она и я, по женской
линии. Кажется,  какая-то капля крови  этих бывших дейновских князьков течет
еще  в  жилах Гарабурды,  но его родство,  как и родство  Грыцкевичевых,  не
доказал  бы  ни  один  знаток  геральдики... Это  просто родовое предание. А
настоящая Яноуская только одна.
     Лицо его смягчилось, стало задумчивым.
     - А вообще, все это глупости. Все  эти геральдические  казусы, князьки,
магнатские майораты. Будь моя воля, я выпустил бы из жил всю свою магнатскую
кровь. Это лишь причина  для больших  страданий совести.  Мне кажется, такие
чувства и у Надзеи Рамановны.
     - А мне сказали, что панна Надзея единственная из Яноуских.
     -  Да,  так оно и есть.  Я очень  дальний родственник, и к тому же меня
считали умершим. Я не посещал Болотные Ялины пять лет, а сейчас мне двадцать
три.  Отец выслал  меня  отсюда, потому что  я в  восемнадцать лет умирал от
любви  к тринадцатилетней девочке.  Собственно говоря, это ничего, надо было
лишь подождать два года, но отец верил в силу старинного проклятия.
     - Ну и как, помогла вам высылка? - спросил я.
     -  Ни  на  грош. Более  того,  двух  встреч  было  достаточно,  чтоб  я
почувствовал, что прежнее обожание переросло в любовь.
     - А как смотрит на это Надзея Рамановна?
     Он покраснел так, что у него даже слезы навернулись на глаза.
     - О!.. Вы  догадались! Я очень прошу вас молчать об этом!  Дело в  том,
что я не знаю  еще, как  она  посмотрит. Да  это не  так  важно, поверьте...
поверьте  мне. Для меня это не важно.  Мне  просто хорошо с нею, и даже если
она будет равнодушна - поверьте, мне все равно будет хорошо и счастливо жить
на  земле: она  ведь  будет  жить  на  ней тоже. Она необыкновенный человек.
Вокруг нее такое грязное свинство, неприкрытое рабство, а она такая чистая и
добрая.
     Я улыбнулся от неожиданно нахлынувшего умиления к этому юноше с хорошим
и ясным лицом, а он, видимо, посчитал улыбку за насмешку.
     - Ну вот, вы также смеетесь, как покойный отец, как дядя Дубатоук...
     - Я и не думаю смеяться  над  вами,  пан Андрэй!  Напротив, мне приятно
слышать от вас такие  слова.  Вы  чистый и  хороший человек. Только не надо,
пожалуй,  кому-либо   еще  рассказывать  об  этом.  Вот  вы  произнесли  имя
Дубатоука...
     - Благодарю вас за хорошие слова. Однако неужели вы подумали, что я еще
кому-нибудь мог говорить об этом?! Ведь  вы сами догадались. И дядя Дубатоук
- тоже, не знаю почему.
     -  Хорошо,  что  догадался Дубатоук, а  не Алесь Варона, -  сказал я. -
Иначе окончилось бы  плохо для одного из вас. Дубатоук ничего. Он опекун, он
заинтересован, чтобы  Надзея  Рамановна  нашла  хорошего  мужа.  И  он,  мне
кажется, хороший человек, никому не расскажет, как и я. Но вам  вообще нужно
молчать об этом.
     -  Это правда,  - виновато ответил  он.  - Я  и  не подумал,  что  даже
маленький намек  вреден  для  панны  Надзеи.  И  вы правы -  какой  хороший,
искренний человек Дубатоук!  Настоящий пан-рубака, простой и патриархальный!
И  такой искренний,  такой  веселый! Как он любит  людей  и никому не мешает
жить!  А  его язык?! Я  как услыхал,  так  меня будто по сердцу теплой рукой
погладили.
     Даже глаза его увлажнились, так он любил Дубатоука. И я был во многом с
ним согласен.
     - Теперь  вы знаете, пан Беларэцки, а больше никто не будет знать. Я не
буду  компрометировать ее. И вообще я буду нем. Вот вы танцуете с ней, а мне
радостно. Беседует  она  с  другим  -  мне радостно. Пусть  только она будет
счастлива. Но я вам искренне скажу. -  Голос его  окреп, а лицо стало, как у
юного Давида,  который выходит на бой с Голиафом. - Если я буду за тридевять
земель  и сердцем почувствую, что ее кто-то  собирается  обидеть,  я прилечу
оттуда и,  хоть  бы это был сам Бог, разобью ему голову, кусать буду, биться
до последнего,  чтоб потом  лишь приползти к  ее ногам и подохнуть. Поверьте
мне. И вдалеке - я всегда с нею.
     Глядя  на  его лицо, я  понял, почему  боятся власть  имущие таких  вот
стройных, чистых и  честных юношей. У них, конечно,  широкие глаза,  детская
улыбка,  слабые  юношеские  руки,  шея  гордая  и  стройная,  белая,  словно
мраморная, как будто специально  создана для  секиры палача, но у  них еще и
непримиримость,  совесть  до конца, даже  в  мелочах, неумение  считаться  с
превосходством чужой грубой силы и фанатическая верность правде. В жизни они
неопытные,  доверчивые  дети до седых волос,  в  служении правде -  горькие,
ироничные,  преданные до  конца,  мудрые и непреклонные.  Мразь боится таких
даже  тогда,  когда  они  еще  не  начинают  действовать,  и, руководствуясь
инстинктом, присущим дряни, травит их  всегда  Дрянь  знает, что они - самая
большая опасность для ее существования.
     Я понял, что дай такому в руки  пистолет и он,  все с  той же искренней
белозубой улыбкой, подойдет к тирану, всадит в  него  пулю и  потом спокойно
скажет  смерти: "Иди  сюда".  Он вынесет самые большие  страдания и, если не
умрет в тюрьме от жажды свободы, спокойно пойдет на эшафот.
     Такое безграничное  доверие вызвал у меня  этот человек, что руки  наши
встретились в крепком пожатии и я улыбнулся ему, как другу.
     - За что вас исключили, пан Свецилович?
     -  А, чепуха. Началось с того,  что мы  решили почтить память Шевченко.
Нам пригрозили, что в университет введут полицию. - Он даже покраснел. - Ну,
мы  взбунтовались. А  я  крикнул,  что если они только посмеют сделать это с
нашими святыми  стенами, то мы кровью смоем с них  позор и первая пуля будет
тому, кто  даст такой приказ. Потом начался шум,  и меня схватили. И когда в
полиции спросили про национальность, я ответил: "Пиши - украинец".
     - Хорошо сказано.
     - Я знаю, это очень неосторожно для тех, кто поднялся на борьбу.
     - Нет, это хорошо и для них. Один такой ответ стоит десятка пуль. И это
значит, что против общего врага - все. Нет никакой разницы между беларусом и
украинцем, если над спиной висит плеть.
     Мы  молча  смотрели  на  танцующих  до  тех  пор,  пока Свециловича  не
передернуло.
     - Танцуют. Черт их знает, что такое. Паноптикум какой-то...  допотопные
ящеры.  В профиль не лица, а звериные морды. Мозгов с наперсток,  а челюсти,
как у динозавра, на семьсот зубов. И платья со шлепами*. И эти страшные лица
ублюдков... Несчастный мы все же народ, пан Беларэцки.
     <e>* Шлейфами (бел., диалект.).</e>
     - Почему?
     - У нас никогда не было настоящих властителей дум.
     - Может, это и лучше, - сказал я.
     -  И  все  же неприкаянный  мы народ... Этот позорный  торг  родиной на
протяжении семи столетий. Поначалу продали Литве*,  потом, едва народ  успел
ассимилировать ее, полякам, всем, кому не лень, забыв честь и совесть.
     <e>*  Тут  отражается  миф про  "завоевание"  беларусских  земель племенем
литва.</e>
     На нас начали оглядываться танцующие.
     - Видите, оглядываются. Когда душа у человека кричит -  им не нравится.
Они  тут  все - одна шайка.  Топчут маленьких, отрекаются от чести,  продают
богатым  старцам  девушек.  Видите вон того -  Саву Стахоуского: я  коня  не
поставил бы с ним в одной конюшне,  боясь за конскую мораль. А это Хобалева,
уездная Мессалина.  И  этот,  Асанович,  свел  в могилу  крепостную девушку.
Сейчас  у него нет  на это  права, но он все равно продолжает  распутничать.
Несчастная Беларусь! Добрый, покладистый, снисходительный, романтичный народ
в  руках такой погани.  И пока  этот народ  будет дураком, так будет всегда.
Отдает чужакам лучших своих сынов, лучших  поэтов, нарекает  чужаками  детей
своих, пророков своих, как будто очень богат. Отдает своих героев на дыбу, а
сам сидит в клетке над миской с бульбой да брюквой и хлопает глазами. Дорого
я  дал бы тому  человеку, который  сбросит наконец с  шеи  народной всю  эту
гнилую   шляхту,   тупых   homo  novus'ов*,  кичливых   выскочек,  продажных
журналистов и сделает его хозяином собственной судьбы. Всю кровь отдал бы.
     <e>* Человек, занятый торгом, спекуляциями, новым (и грязным) делом. Здесь
- выскочка (лат.).</e>
     Видимо,  чувства мои обострились:  я все  время ощущал на  спине чей-то
взгляд.  Когда  Свецилович окончил - я обернулся  и... был ошеломлен. Надзея
Яноуская  стояла рядом  и слушала нас. Но это  была не она, это была  мечта,
лесной дух,  сказочный призрак.  Она  была в  средневековой  женской одежде:
платье, на которое пошло не меньше пятидесяти локтей золотистого воршанского
атласа,  поверх  него -  второе,  белое  с  голубыми,  отливающими  серебром
разводами  и многочисленными  разрезами на рукавах и подоле.  Туго затянутая
талия была  перевита тонким золотистым шнуром, спадающим почти к земле двумя
кистями. На плечах был тонкий рубок* из белого табина**. Волосы были забраны
в сетку  и  украшены  шляговым венком***, старинным  женским убором,  слегка
напоминавшим  кораблик, сотканный из серебряных нитей. С  обоих рожков этого
кораблика свисала к земле тонкая белая вуаль.
     <e>* Одежда.
     ** Ткань светлых и серебристых оттенков.
     *** Диалектное обозначение девичьего головного убора.</e>
     Это  была  королева-лебедь, владелица  янтарного  дворца, словом,  черт
знает что, только  не прежний гадкий утенок. Я увидел, как  глаза  Дубатоука
выкатились на лоб и у него отвисла челюсть: видимо, и он не ожидал подобного
эффекта. Взвизгнула скрипка. Наступила тишина.
     Это  довольно  неудобный наряд,  и  обычно  он  сковывает  движения  не
привыкшей к нему женщины, делает ее тяжелой и мешковатой, но эта была в нем,
как королева, словно всю  жизнь  только  и носила: гордо откинув голову, она
плыла с достоинством,  женственно. Из-под вуали лукаво и горделиво улыбались
ее большие глаза, разбуженные чувством собственной красоты.
     Дубатоук даже  хрюкнул от удивления и пошел к ней, все убыстряя  шаг. С
непонятным выражением боли в глазах взял ее лицо в ладони и поцеловал в лоб,
проворчав что-то вроде "такую красоту!..".
     А потом губы его снова расплылись в улыбке.
     -  Королева!  Красавица  моя!  Дождались,  святые  мученички! Яноуская,
Яноуская до мизинца!!! Позволь, доченька, ножку.
     И этот  огромный медведь, кряхтя, распростерся на  полу  и  прикоснулся
губами к носику ее маленькой туфельки. Потом поднялся и захохотал:
     - Ну, доченька,  тебе с  таким капиталом  следует сидеть тихонько,  как
мышка, не то украдут.
     И вдруг подмигнул:
     -  А  не тряхнуть  ли нам  стариной, как,  бывало, ты в детстве со мной
танцевала? Подари старому бобру один танец, а там хоть и умирать.
     Белая королева протянула ему руку.
     -  Эй,  лебедики, красавцы!  - крикнул инвалидам  Дубатоук.  -  Давайте
вначале нашего "Ветерка"  - круга два, а потом с моего места - знаете какое?
- переходите на мазурку!
     И шепотом обратился ко мне:
     -  Всем  хороши  наши танцы, но такого  огневого, как польская мазурка,
нет. Только "Левониха" и могла бы поспорить, но  для нее надо несколько пар,
а эти бабздыри и слюнтяйчики разве могут? Тут нужны балетные ноги, вот как у
меня.
     И захохотал. А я с ужасом смотрел на его ноги-окорока и думал:  "Что он
сделает из хорошего танца!"
     Между тем все отошли в сторону, расчистили место. Я слышал голоса:
     - Сам... Сам будет танцевать.
     Я не ушел от этой профанации подальше лишь потому, что хотел посмотреть
забытый  танец, о  котором  не однажды слышал и который,  говорят, был очень
распространен лет восемьдесят тому назад.
     Огромная туша Дубатоука выпрямилась, он хмыкнул и взял Яноускую щепотью
сверху за прозрачную кисть левой руки.
     С  первыми  же тактами "Ветерка"  он стукнул каблуками  и пошел тройным
шагом то  с  правой, то с  левой ноги.  Эта  громадина  двигалась неожиданно
легко,  поначалу  пристукивая  каблуками после каждых трех  шагов,  а  потом
просто так, на носках. А  рядом  с ним плыла  она,  просто плыла в  воздухе,
золотистая,  белая, голубая,  словно  райская  птица,  и  ее вуаль вилась  в
воздухе.
     Потом они кружили, плыли, то сближаясь, то отдаляясь, то пересекая друг
другу путь. Нет, это не была  профанация,  как  не бывает профанацией  танец
старого  отяжелевшего танцора, который был когда-то  великим  мастером.  Это
действительно был "Ветерок", постепенно переходящий в бурю, и вот уже только
кружилась  в воздухе  вуаль,  мелькали ноги...  И  вдруг  музыканты  рванули
мазурку.  Собственно, это  была  не  мазурка,  а  какая-то  древняя  местная
вариация на ее тему, включавшая в себя элементы того же "Ветерка".
     И  тут махина  помчалась  вперед,  загрохотала  каблуками, затем начала
плавно возноситься в воздух, ударяя ногой о ногу. А рядом плыла она, легкая,
улыбчивая, величественная.
     Это было настоящее чудо: два человека в старинных одеждах творили перед
нами сказку.
     Сделав круг, Дубатоук подвел Яноускую ко мне. Он был красный как рак.
     -   Заморила  она  меня...  "Вы,   дядюшка,  как  молодой".  Мо-ло-дой,
мо-ло-дой!  Нет, что  тут говорить -  отъездился конь. Пошлют  меня  скоро к
Абраму на пиво*. Вам, молодым, жить,  вам песни петь, танцы плясать. Танцуй,
хлопец.
     <e>* То есть пить пиво к праотцу Аврааму, умирать.</e>
     Снова начались  танцы. Свецилович танцевать не  любил. Варона  дулся  и
тоже не подходил, и мне пришлось танцевать с Яноуской до самого ужина. И как
она  танцевала! Я невольно засмотрелся  на это  детское лицо, которое  вдруг
стало таким живым и приятно лукавым. Мы  танцевали, и нам все  было мало, мы
мчались по  залу, стены кружились перед нами, и  на  них нельзя  было ничего
увидеть. Наверное, она ощущала то же, что и я, а мое чувство можно  сравнить
лишь с  теми  снами, которые  иногда бывают в  юности:  тебе снится,  что ты
танцуешь, и неведомое счастье  охватывает  сердце. Я видел лишь ее откинутое
назад розовое лицо и голову, которая слегка покачивалась в такт музыке.
     Пошли ужинать. Когда я вел ее в столовую, мне показалось, что я слышу в
углу зала какое-то шипение. Я взглянул туда, в полумрак, увидел чьи-то глаза
- там сидели старые пани - и пошел дальше. И  ясно услышал, как чей-то сухой
голос проскрипел:
     -  Веселится, словно перед погибелью. Нагрешили, прогневили Бога и  еще
веселятся...  Проклятый род...  Ничего, скоро  придет  дикая  охота... Вишь,
бесстыдница, целый вечер с этим чужаком, с безбожником. Дружка себе нашла...
Ничего, побожусь,  что  и на  нее король Стах  восстанет.  Начинаются темные
ночи.
     Эти ледяные мерзкие слова наполнили меня тревогой. В самом деле, я уеду
и, может быть, лишу возможности эту девушку выйти замуж. Зачем я с ней целый
вечер? Что я  делаю? Ведь  я совсем  не  люблю ее и никогда  не буду любить,
потому что знаю свое сердце. И я твердо решил больше не танцевать с ней и не
сидеть  рядом  за  столом.  И  вообще,  нужно уезжать  отсюда.  Хватит  этой
панско-шляхетской идиллии, скорее к простым людям, к работе. Я усадил  ее  и
стал сбоку, намереваясь поймать Свециловича и посадить с нею. Однако все мои
намерения рассеялись  как дым. Свецилович, войдя  в залу, сразу  сел в конце
стола. А Дубатоук уселся рядом с хозяйкой справа и буркнул мне:
     - Что стоишь? Садись, брат.
     И когда я сел, добавил:
     - Добрый шляхтич  получился  бы из тебя  лет  сто  назад. Руки сильные,
глаза стальные. И собой хорош. Вот только любопытно мне узнать, серьезный ли
ты человек? Не вертопрах ли?
     И я был вынужден сидеть рядом с хозяйкой, ухаживать за ней, прикасаться
рукой  к ее руке, иногда касаться коленом ее колена. И мне было хорошо, но в
то же время разбирала злость на Дубатоука. Сидит хмурый, как дракон, смотрит
на меня пытливо. На роль мужа своей подопечной примеряет, что ли? Вскоре все
развеселились. Было много съедено, а  еще больше выпито. Лица раскраснелись,
остроты сыпались градом.
     А  Дубатоук пил  и ел  больше  всех, отпуская шуточки,  от которых  все
хватались за животы.
     И злость моя постепенно прошла. Я даже был благодарен Дубатоуку, что он
задержал меня здесь.
     Потом  снова  были  танцы,  и только  часов в пять  утра  гости  начали
разъезжаться.  Дубатоук  уезжал одним  из последних.  Проходя мимо  нас,  он
подошел поближе и хрипло сказал:
     -  Вот  что,  хлопец.  Приглашаю  тебя  на  послезавтра на  холостяцкую
пирушку. А ты, донька, как? Может, и ты к нам, с падчерицей посидишь?
     - Нет, дядюшка, спасибо. Я останусь дома.
     Исполин вздохнул:
     - Губишь  ты себя, доченька. Ну,  да ладно.  - И,  повернувшись ко мне,
продолжал: - Я тебя жду. Смотри. У меня хата без этих заморских штучек, тебе
должно быть интересно.
     Мы простились с ним, сердечно распрощался я и со Свециловичем.
     Дом  пустел,  затихали  шаги,  он  снова  становился  глухим  и  немым,
возможно, еще  на восемнадцать лет. Слуги  ходили  и  гасили  свечи. Хозяйка
исчезла, и когда я  вошел в зал, то увидел ее в сказочном наряде у пылающего
камина.  Снова мрак окутал углы  зала, в котором  еще, казалось, жили  звуки
музыки  и  смех.  Дом  начал  жить своей обычной  жизнью,  темной,  глухой и
мрачной.
     Я подошел поближе и вдруг  увидел ее  бледное лицо, на  котором угасали
последние следы радости. Ветер завывал в трубе.
     - Пан  Беларэцки,  - сказала она, - как  глухо.  Я  отвыкла  от  этого.
Пройдемся с вами еще один вальс, прежде чем навсегда...
     Голос  ее  пресекся.  Я  положил  руку на  ее талию,  и  мы,  повинуясь
внутренней  музыке, еще  звучавшей в  наших ушах,  поплыли по залу. Шарканье
наших ног глухо отдавалось под  потолком. Мне  было  почему-то даже страшно,
как будто я присутствовал на  похоронах, а  она вновь переживала весь вечер.
Ее  талия,  тонкая  и  гибкая,  чуть  покачивалась  под  моей  рукой,  кисея
развевалась, платье вспыхивало жаром, когда мы  попадали в отблеск каминного
пламени, и  становилось голубым,  когда удалялись от  камина. Этот старинный
наряд, эта вуаль, временами касавшаяся моего лица, эта талия  под моей рукой
и задумчивые опущенные глаза, наверное, никогда не будут забыты мной.
     И вдруг она на мгновение прикоснулась лбом к моему плечу.
     - Все. Не могу больше. Достаточно. Это все. Спасибо вам... за все.
     Я посмотрел на нее и увидел глаза, блестевшие от невыплаканных слез.
     Это было действительно все. Она пошла в свою комнату,  а я  все смотрел
на маленькую фигурку в старинном наряде, что  шла  по залу, теряясь во мраке
под взглядами предков со стены.
     Я забыл в эту ночь погасить на столике у окна свечу и лежал на широкой,
как  луг, кровати,  уже  засыпая, когда мою  дрему прервали шаги в коридоре.
Зная, что, выглянув,  снова никого  не увижу, я  лежал спокойно. Скоро  шаги
умолкли. Я начал было снова дремать, но вдруг встрепенулся.
     Сквозь оконное стекло на меня смотрело человеческое лицо.
     Человек  вправду был очень  маленький  (я  видел его почти по пояс),  в
кафтане  с широким  воротником. Это был человек, и все  же в нем было что-то
нечеловеческое. Его головка была  сжата с боков  и  неестественно вытянута в
длину, редкие длинные волосы свисали с нее. Но  самым удивительным было лицо
Малого Человека. Оно  было почти такое же зеленое, как  одежда, рот большой,
без губ, нос маленький, а нижние веки были непомерно большие, как у  жабы. Я
сравнил его с обезьяной, но скорее это было обличье настоящей жабы. И глаза,
широкие,  темные,  смотрели  на  меня   с  тупой  злостью.  Потом  появилась
неестественно  длинная  зеленоватая рука.  Существо глухо  застонало,  и это
вывело  меня  из оцепенения. Я  бросился  к окну и,  когда  уперся в стекло,
увидел, что Малого Человека там нет. Он исчез.
     Я с треском распахнул окно - холодный  воздух хлынул в комнату. Высунув
голову,  я смотрел во  все  стороны -  никого. Он словно испарился. Прыгнуть
вниз  он не мог, в  этом  месте под двумя этажами был еще третий (дом  стоял
частично на склоне), окна справа и слева были закрыты, да и карниз был такой
узкий, что по нему не пробежала б и мышь. Я закрыл окно и задумался, впервые
усомнившись в моем умственном здоровье.
     Что это могло быть? Я не  верю ни  в бога, ни в призраки, однако  живым
человеком  это создание быть не могло. Да и откуда оно могло появиться, куда
исчезнуть? Где могло  существовать? Что-то недоброе  и таинственное  было  в
этом доме. Но что? Неужели и впрямь привидение? Все мое  воспитание восстало
против этого. А может, я пьян? Нет,  я почти не пил. Да и  откуда возникли б
снова те шаги,  что сейчас  звучат в коридоре?  Звучали  они  тогда или нет,
когда я видел лицо этого чудовища в окне?
     Любопытство мое достигло  пределов  возможного. Нет,  я  не уеду отсюда
завтра, как  думал,  я  должен  разгадать все  это.  Женщина, подарившая мне
сегодня еще одно хорошее воспоминание, сходит с ума от ужаса, здесь творится
что-то  не  совместимое  с законами природы, а я уеду. Но кто  поможет мне в
поисках? Кто? И  припомнились мне слова Свециловича: "Приползу  к ногам ее и
умру". Да, с ним я и должен встретиться. Мы поймаем эту мерзость, а если нет
- я поверю в существование зеленых привидений и ангелов господних.

     <b>Глава пятая</b>

     Через  день  я подходил  к  дому Дубатоука.  Мне  не хотелось  идти, но
хозяйка сказала: "Идите, я приказываю. Мне не будет здесь страшно".
     Идти  следовало на юго-восток от дома.  Заросшая  травой аллея,  по обе
стороны которой стоял мрачный, как лес, парк, привела меня к ограде. В одном
месте здесь не было железного прута (это была тайна Надзеи Яноуской, которую
она  мне выдала), и можно было  пролезть. Поэтому мне  не  пришлось идти  на
север,  по той аллее,  по  которой я приехал, и  обходить  весь  парк, чтобы
попасть на дорогу  к  дому Дубатоука. Я полез в дырку и выбрался  на  ровное
место.  Слева  и  прямо  передо  мной  были  бескрайние вересковые пустоши с
редкими  купами  деревьев, справа  какие-то заросли, за ними полная,  словно
око, речка, потом болотный перекореженный лес, а  дальше, видимо,  настоящая
безнадежная трясина. Где-то очень далеко за вересковыми пустошами  виднелись
вершины деревьев, наверное, усадьба Дубатоука.
     Я медленно  шел пустошью,  лишь  временами  угадывая тропинку.  И  хотя
осеннее поле было  мрачным и неуютным, хотя дважды над моей головой пролетал
огромный  ворон -  после  Болотных  Ялин здесь  было легко.  Все вокруг было
привычным: мхи  на  болотных кочках, сухой вереск между ними, мышка-малютка,
тащившая из высокого чертополоха в гнездо белый пух, готовясь к зиме.
     Я подошел к усадьбе Дубатоука лишь в сумерки, когда окна его дома  были
уже  ярко  освещены.  Это  был  самый   обычный  шляхетский  дом:  старинной
постройки, приземистый, с  маленькими  окошками. Он  был крыт  гонтом, чисто
побелен, имел  крыльцо с  четырьмя колоннами.  Провинциальный  архитектор не
знал,  вероятно,  известного секрета,  и  потому  колонны  казались  немного
выпуклыми  посредине, словно бочонки. Дом окружали  старые, огромные,  почти
облетевшие липы. Позади дома был большой фруктовый сад,  за ним -  полотнище
вспаханной земли.
     Я,  видимо,  припозднился,  потому  что  в  доме  уже  гремели  голоса.
Встретили меня горячо и страстно.
     - Батюшки, святые мученички! - кричал  Дубатоук.  - Явился-таки, явился
блудный сын. За стол его, за стол. Антось, где ты там, лабидуда*  - обе лапы
левые?  Разгонную  гостю.  Прохлопали,   черти,  даже   не  салютовали  ему,
стременной не поднесли. У-у, олухи...
     <e>* Лабiдуда  - пехтерь, пентюх,  телепень (от молодости). Нечто молодое,
здоровое и нескладное (бел.).</e>
     За столом сидели человек десять, все мужчины. Знакомыми мне были только
Свецилович,  Алесь Варона и  Стахоуски. Почти все уже были  в  основательном
подпитии и рассматривали меня почему-то с повышенным интересом. Стол ломился
от яств: видимо, Дубатоук  был  из  местных состоятельных шляхтичей.  Однако
богатство его  было  относительным. Есть  и  пить  было что, но комнаты,  по
которым  я  шел,  не  отличались роскошью.  Стены побелены,  ставни  покрыты
резьбой и ярко  окрашены,  мебель старая и не очень красивая, зато  тяжелая.
Старосветчина  лезла из каждого угла.  В столовой,  кроме широкого  дубового
стола, табуретов, обтянутых зеленой шелковистой  холстинкой, двух данцигских
кресел, обитых  золоченым сафьяном, да  тройного зеркала  в коричневой раме,
изображавшей город  с  церковными  куполами, ничего не было.  Пестро  одетые
гости с любопытством разглядывали меня.
     - Что уставились! - гаркнул Дубатоук. - Столичного  человека не видели,
медведи? А ну, положите гостю, положите ему на блюдо еды, что вам по вкусу.
     Волосатые пасти  заулыбались,  лапы  начали двигаться.  Вскоре  на моем
блюде лежал огромный гусь с брусничным вареньем,  ножка  индейки с яблоками,
соленые грибы, десяток колдунов, а со всех сторон только и слышалось:
     -  А вот  пампушки с чесноком...  А вот, пане,  кусочек окорока  дикого
кабана, наперченный, огнем  горит. Памятью матери заклинаю  -  возьмите... А
вот чудесная... А вот необыкновенный...
     - Вот  как  у нас по-беларусски угощают, - хохотал хозяин,  увидев  мою
растерянность.
     Передо мной выросла гора еды. Я попытался протестовать, но это  вызвало
такой взрыв возмущения  (у  одного из  гостей даже слезы потекли; правда, он
был в голубом подпитии), что я сдался.
     Лабидуда Антось  принес мне на  подносе "разгонную" чарку. Я крепкий на
хмельное человек, но тут струхнул. В чарке  было не  меньше бутылки какой-то
желтой прозрачной жидкости.
     - Не могу.
     -  Как это  не могу? Не  может только непорочная девка, да  и та быстро
соглашается.
     - Много, пане Дубатоук.
     - Много, когда три жены в хате, да и то  не для каждого... Э-э, братцы,
нас не уважают. Просите дорогого гостя.
     - Не обижайте... Выпейте, - взревели гости медвежьими глотками.
     Пришлось  выпить.  Жидкость  обожгла  все  мое  нутро,  огненные  круги
заходили перед глазами, но я сдержался, не сморщился.
     - Мужчина! - похвалил Дубатоук.
     - Что это? - проглотив добрый кусок окорока, спросил я.
     - Го! Старку польскую  знаешь, водку знаешь, хохлацкий спотыкач тоже, а
нашего "трыс дзивинирыс" не знаешь. Это, брат, по-литовски* "трижды девять",
водка, на двадцати семи  травах. Мы ее  секрет у литовцев выведали несколько
столетий тому  назад. Теперь его и сами литовцы забыли, а мы еще помним. Пей
на здоровьице, потом я тебя ставным медом угощу.
     <e>* Имеются в виду балты-жамойты.</e>
     - А это что? - спросил я, тыкая вилкой во что-то темное на тарелке.
     -  Милый  ты  мой,  это лосиные  губы в подслащенном уксусе. Ешь, брат,
подкрепляйся.  Это для богатырей.  Предки  наши,  земля им пухом,  не глупые
были. Ешь, не отлынивай, ешь.
     А через минуту, забыв, что рекомендовал "губы", кричал:
     -  Нет,  брат,  ты от меня не  уйдешь, не попробовав холодных пирогов с
гусиной печенкой. Антось!..
     Подошел Антось с пирогами. Я было попытался отказаться.
     -  Падай гостю в ноги. Бей дурной башкой о пол, проси, потому как гость
нас обижает.
     Вскоре я тоже был хорош. Вокруг кричали, пели. Дубатоук висел у меня на
плече и что-то бубнил, но я не очень слушал. Комната начинала раскачиваться.

     А-а, выпьем чарку,
     А за ней дру-гу-ю, -

     ревел  кто-то. И вдруг я  вспомнил далекий дом в еловом парке, поросшие
мхом деревья, камин, грустную фигурку  возле него. На меня навалилась тоска.
"Я пьяная  свинья,  - повторял я,  - нельзя роскошествовать,  когда  другому
плохо". И  так  мне стало жаль  ее,  что  я  чуть не расплакался и...  сразу
протрезвел.
     Гости поднимались из-за стола.
     - Панове,  -  говорил  Дубатоук,  -  прогуляйтесь немного,  нужно  стол
освежить.
     Боже, это  было  еще  только  начало! А  ведь  они  уже пьяны,  как сто
воршанцев.  Было  восемь  часов  вечера.  Ничего.  Еще  рано.  Я  знал, что,
мгновенно  протрезвев,  больше  сегодня  не  опьянею,  но все  же решил пить
осторожно: еще в болоте завязнешь - будет тогда дел.
     Отдыхали, беседовали. Дубатоук показал хорошую  коллекцию оружия. Очень
хвалил одну старую саблю, которую выпросил у Рамана Яноуского.  Говорил, что
русский булат берет медную пластину, польская "зигмунтовка" довольно толстый
гвоздь, а эта - наша, секрет еще татары при Витовте завезли. И внутри ртуть,
удар  такой, что не  только медную пластину рассекает, но и  толстое бревно.
Ему не верили.  Он раскричался,  велел Антосю принести чурбак. Антось внес в
комнату короткий чурбак толщиной в три человеческие шеи, поставил на пол.
     Все притихли. Дубатоук примерился, оскалился,  и вдруг  сабля описала в
воздухе почти невидимый полукруг.
     Хакнув  нутром,  Дубатоук  потянул саблю  на  себя  и... пересек чурбак
наискось. Помахал кистью руки в воздухе. Все молчали, ошеломленные.
     - Вот как надо, - коротко бросил он.
     В  это время мне удалось увести Свециловича на крыльцо и, напомнив  ему
его слова, рассказать обо всем, что происходило в Болотных Ялинах.
     Он очень разволновался, сказал,  что слышал  об  этом  и раньше, но  не
очень верил.
     - Теперь верите?
     - Вам верю, - просто сказал он. - И обещаю, пока я жив, - ни один волос
не упадет с  ее головы. Дьявол это, привидение или еще что - я встану на его
пути.
     Мы  условились, что  расследовать это дело будем  вместе,  что он через
день приедет ко мне и расскажет, что он узнал  в окрестных  селениях (разные
слухи и сплетни могли принести определенную пользу).  Дубатоука решили  пока
что в  дело  не впутывать: старик мог разволноваться  и по привычке рубануть
сплеча.
     Ужин продолжался. Снова  угощали,  снова пили. Я заметил, что  Дубатоук
наливает  себе и мне поровну,  пьет  и все  время  испытующе глядит на меня.
Когда  я  выпивал  чарку,  на  его лице появлялось  удовлетворение. Это было
своеобразное подзадоривание  к соревнованию. А в перерывах  он предлагал  то
блины с мачанкой*, то необычные "штоники"** с мясом, так и плавают в  масле,
святые таких не  едали. Очевидно,  он  изучал  меня  со всех сторон. Я пил и
почти не пьянел.
     <e>*  Мачанка - подливка из муки, сала, мяса, копченой ветчины и ребрышек,
в которую макают ("мачают") блины.
     ** "Штонiкi" - вид лапши, нарезанной квадратиками, надрезанными с одной
стороны. В  кипящем масле со специями разбухают и, действительно, напоминают
штаны.</e>
     Остальные, кроме  Свециловича, были уже в таком  состоянии, когда никто
никого не слушает, когда один пьет,  второй  рассказывает  любовную историю,
третий надрывается, чтоб  обратили  внимание на какой-то колоритный факт его
биографии, а  четвертый вспоминает,  какая хорошая была у  него  мать, а он,
такой пьянчуга, такой подлец, оскверняет своей распутной жизнью ее память.
     Пели, целовались, кто-то выл:

     Моя женка в хате,
     А я пью, гуляю.
     Шинкарю вола, а душу
     Черту пропиваю.

     Другой тянул свое:

     Расскажите мне, добры людоньки,
     Где мой милый ночует.
     Если в дальней дороге -
     Помоги ему, Боже.
     А у вдовушки на постелюшке -
     Покарай его, Боже.
     А у вдовушки на постелюшке...

     Кто-то  приподнял  голову  от стола  и пропел  свой  вариант  последней
строчки:

     Пом-мо-ги ему... тож-же.

     Все захохотали.
     Между  тем Дубатоук  покачал  головой, словно отгоняя одурь, поднялся и
провозгласил:
     -  Наконец  я нашел среди молодых  настоящего шляхтича. Он пил  сегодня
больше  меня, я  одурел, а он свеж,  как  куст  под  дождем. Вы все  тут  не
ухлопали б и половины  того. Девять  из  вас свалились  бы  с ног, а десятый
мычал бы,  как теленок.  Это мужчина! Это  человек! Его,  и только его, я  с
радостью взял бы в друзья юности.
     Все начали  кричать  "слава!".  Один Варона  смотрел  на меня колюче  и
мрачно. Пили за мое здоровье, за шляхту - соль земли, за мою будущую жену.
     Когда  восторг  немного  поутих,  Дубатоук  посмотрел  мне  в  глаза  и
доверительно спросил:
     - Женишься?
     Я  неопределенно  мотнул  головой,  хотя  хорошо  понимал,   о  чем  он
спрашивает. Он, видимо, был уверен в этом,  а мне не хотелось убеждать его в
обратном. Я понравился  старику,  он  был  сейчас в  подпитии  и  мог  очень
обидеться,  если  б  я  ему открыто  сказал, что  никогда об этом не думал и
думать не желаю.
     -  Она красивая,  - продолжал  Дубатоук  и  вздохнул,  отводя  глаза  в
сторону.
     - Кто? - спросил я.
     - Моя подопечная.
     Дело зашло слишком  далеко,  и  притворяться дольше  было нельзя, иначе
получилось бы, что я невольно компрометирую девушку.
     - Я не думал  об  этом, - сказал  я.  - А если б даже  и  думал, то это
зависит не только от меня. Прежде всего нужно спросить у нее.
     - Уходишь от ответа,  - вдруг язвительно  процедил Варона (я не ожидал,
что он может слышать  наш негромкий разговор).  -  Не хочешь прямо и открыто
сказать серьезным людям, что гонишься за деньгами, за родовитой женой.
     Меня передернуло. Стараясь держаться спокойно, я ответил:
     - Я  не собираюсь жениться. И  вообще считаю, что  разговор о девушке в
мужской подвыпившей компании не делает чести настоящему шляхтичу. Замолчите,
пан Варона, не привлекайте внимания пьяных к невинной девушке, не марайте ее
репутацию, и я, хотя это страшное оскорбление, прощу его вам.
     - Хо! - воскликнул Варона. - Он мне простит. Этот кот, это хамло.
     - Замолчите! - крикнул  я. -  Как вы оскорбляете ее одним из этих слов,
подумайте!
     - Панове! Панове! - успокаивал нас Дубатоук. - Варона, ты пьян.
     - Думайте сами. Я спустил вам однажды вашу провинность и не  буду этого
делать впредь!
     - Мерзавец! - гаркнул я, впадая в бешенство.
     - Я?!
     - Да,  вы!  -  крикнул  я  так громко, что даже те, что спали,  подняли
головы от стола. - Я заставлю вас заткнуть глотку.
     Столовый  нож  просвистел в воздухе и  плашмя ударился  о  мою руку.  Я
вскочил с места, схватил Варону  за грудь и встряхнул. В тот же миг Дубатоук
схватил нас за плечи и растащил, молча толкнув Варону.
     - Стыдись, Алесь! - загремел он. - Ты щенок... Мирись сейчас же.
     - Нет, погоди, Дубатоук. Дело серьезное. Поздно. Затронута моя честь, -
ревел Варона.
     - И моя  честь  как  хозяина.  Кто теперь придет  ко  мне в гости?  Все
скажут, что Дубатоук вместо доброй водки угощает дуэлями.
     - Плевать, - выкрикнул, ощерившись, Варона.
     Дубатоук молча влепил ему оплеуху.
     - Теперь ты, прежде всего, будешь драться на саблях со мной, потому что
он только  взял  тебя за грудки, - прошипел  он  таким голосом,  что  многие
вздрогнули. - Я сделаю так, что мой гость уйдет отсюда живым и здоровым.
     - Ошибаешься, - почти спокойно возразил Варона. - Кто первый  оскорбил,
тот первый и на очереди. А потом уже я буду драться с тобой, хоть убей меня.
     - Алесь, - почти молил Дубатоук, - не позорь мою хату.
     - Он будет драться со мной, - твердо сказал Варона.
     - Ну и хорошо, - неожиданно согласился хозяин. - Ничего, пан Беларэцки.
Будьте мужественны. Этот  свинтус  сейчас так пьян, что  не  сможет  держать
пистолет. Я, пожалуй,  стану  рядом с вами, и это будет  самое безопасное от
пуль место.
     - Что вы, пан Рыгор... - Я положил руку ему на плечо. -  Не нужно. Я не
боюсь. Будьте мужественны и вы.
     Варона уставился на меня своими черными мертвыми глазами.
     -  Я еще не окончил.  Стреляться будем  не  в  саду,  иначе  этот франт
сбежит. И не завтра, иначе он уедет  отсюда. Стреляться будем тут, сейчас, в
пустой комнате возле омшаника. И каждому по три пули. В темноте.
     Дубатоук  сделал  протестующий  жест,  но  в  мою  душу  уже  закралась
холодная, безумная ярость. Мне стало все равно, я ненавидел этого  человека,
забыл Яноускую, работу, себя.
     -  Я  подчиняюсь  вашему желанию,  - язвительно сказал  я. -  А  вы  не
используете потемки, чтоб удрать от меня? Впрочем, как хотите.
     - Львенок! - услышал я прерывистый голос Дубатоука.
     Я взглянул  на  него и поразился. На старика было жалко  смотреть. Лицо
его исказилось, в глазах были нечеловеческая печаль и стыд, такой стыд, хоть
лопни... Он чуть не плакал, и на  конце носа висела подозрительная капля. Он
даже в глаза мне не глянул, повернулся и махнул рукой.
     Омшаник прилегал  к  дому. Это было огромное помещение  с седым мхом  в
пазах  стен.  Паутина, словно  раскрученные  поставы полотна,  свешивалась с
соломенной крыши и покачивалась от наших  шагов. Два  шляхтича несли свечи и
проводили  нас в комнату  возле омшаника, совершенно пустую, с серой грязной
штукатуркой и без окон. Здесь пахло мышами и мерзостью запустения.
     Если сказать честно,  я боялся и даже очень боялся. Мое состояние можно
было сравнить с состоянием быка на бойне или человека,  сидящего у дантиста.
И скверно, и гадко, но и сбежать нельзя.
     "Ну, что  будет,  если он  возьмет  и выстрелит  мне в  живот?  Ах, это
ужасно! Скрыться б куда-нибудь".
     Мне почему-то  особенно страшной  казалась рана в  живот. А  я  еще так
хорошо поел.
     Я едва  не замычал  от  тоски  и  отвращения. Но вовремя спохватился  и
взглянул на Варону.  Он  стоял с секундантами у противоположной стены, держа
руку  в  кармане  черного  фрака, а  в правой,  опущенной  вниз, у него  был
дуэльный  пистолет. Два других ему  вложили в карманы. Его  желтое, сухое, с
выражением брезгливости лицо было спокойным. Не знаю, мог ли я сказать то же
о себе.
     Два моих секунданта (одним из них  был Дубатоук) дали и мне пистолет, а
два других пистолета  засунули в мои карманы - я  ничего не замечал,  только
смотрел  в  лицо человека, которого я  должен  убить, иначе он убьет меня. Я
смотрел  на него с  какой-то необъяснимой жадностью, словно желая понять, за
что он хочет убить меня, за что ненавидит.
     "А за  что я его? - подумал я, будто только у меня был в руке пистолет.
- Нет, его нельзя убивать. И даже не в том,  не в том дело, все дело в  этой
вот тонкой, такой  слабой человеческой шее, которую  так легко свернуть".  Я
тоже не хотел умирать и поэтому  решил устроить так,  чтобы Варона выстрелил
три раза, и на этом дуэль окончить.
     Секунданты вышли,  оставив  нас одних  в  комнате,  закрыли  дверь.  Мы
очутились  в кромешной тьме. Вскоре прозвучал  голос одного  из  секундантов
Вароны:
     - Начинайте.
     Я сделал  левой ногой два "шага"  в сторону, а потом осторожно поставил
ее на прежнее место. К моему  удивлению, все волнение исчезло, я действовал,
словно автомат,  но так умно и быстро, как никогда не смог бы под  контролем
мозга. Не слухом, а скорее кожей я чувствовал  присутствие Вароны в комнате,
там, у другой стены.
     Мы молчали. Теперь все зависело от самообладания каждого из нас.
     Вспышка  озарила комнату.  Не выдержал Варона.  Пуля взвизгнула  где-то
слева от меня, цокнула в стену. Я  мог бы выстрелить  в этот же момент,  так
как при вспышке хорошо  видел, где находится Варона. Но я не выстрелил, лишь
пощупал  рукой  то  место,  куда ударила пуля.  Не знаю, зачем  мне это было
нужно. И остался на том же месте.
     Варона, видимо, не мог даже предположить, что я вторично воспользовался
прежним приемом. Я слышал его взволнованное хриплое дыхание.
     Раздался второй выстрел Вароны. И снова я не стрелял. Однако стоять без
движения у меня  больше не было  сил,  тем  более что я слышал: Варона начал
красться вдоль стены в мою сторону.
     Нервы  мои не  выдержали, я  тоже  начал  осторожно  двигаться. Темнота
смотрела на меня тысячью пистолетных дул. Дуло могло  быть в  любой точке, я
мог наткнуться на него животом, тем более что потерял врага и даже не мог бы
сказать, где дверь и где какая стена.
     Я  остановился, чтобы прислушаться.  В это мгновение  что-то  заставило
меня с грохотом броситься боком на пол.
     Выстрел  прозвучал  прямо  надо мной,  даже, казалось, волосы на голове
шевельнулись.
     А у меня еще  были  три пули. На мгновение меня охватила дикая радость,
но я вспомнил хрупкую человеческую шею и опустил пистолет.
     - Что  там у вас  происходит?  -  прозвучал  голос за дверью. - Стрелял
кто-то один. Убит  кто-нибудь, что  ли?  Быстрее стреляйте,  хватит  кулагу*
варить.
     <e>*  Для  блюда,  называемого кулагой, мука  должна  была киснуть минимум
сутки.</e>
     И тогда я поднял руку с пистолетом, отвел  ее в  сторону от того места,
где был в  момент третьего выстрела Варона, и нажал на спуск.  Надо  же было
выпустить хотя бы  одну пулю. В ответ  совсем  неожиданно для  меня раздался
жалобный стон и звук падения человеческого тела.
     - Скорее сюда! - крикнул я. - Скорее. Помогите. Кажется, я убил его.
     Желтая  ослепительная  полоса  света  упала  на пол. Когда люди вошли в
комнату, я увидел Варону, который лежал вверх лицом, вытянутый, неподвижный.
Я  бросился  к нему, приподнял  его голову. Руки  мои  наткнулись на  что-то
теплое и липкое. Лицо Вароны еще больше пожелтело.
     Я не выдержал, схватил его за щеки, припал лицом:
     - Варона! Варона, проснись! Проснись же!
     Дубатоук,  мрачный и суровый, выплыл откуда то,  словно  из тумана.  Он
начал суетиться возле лежащего,  потом заглянул мне в глаза и  расхохотался.
Мне  казалось,  что  я  сошел  с  ума. Я  поднялся  и,  ошалевший,  почти  в
беспамятстве, вытащил из кармана второй пистолет. Мелькнула мысль, что очень
просто поднести его к виску и...
     - Не хочу, не хочу я ничего больше!
     -  Ну что  ты, парень, что, любенький, - услышал я  голос Дубатоука.  -
Ведь не  ты  его оскорбил,  он нас с тобой хотел опозорить. Ничего, за тобой
еще два выстрела.  Вишь ты, как тебя корчит! Это все с непривычки, от чистых
рук да совестливого сердца. Ну... ну... ты же  не  убил его,  нет. Он только
оглушен, словно бык на бойне. Гляди,  как ты  его ловко. Отстрелил кусок уха
да еще и на голове кожу вспорол. Ничего, полежит с недельку - оклемается.
     - Не нужно мне ваших двух выстрелов!  Не хочу! - кричал я, как ребенок,
и чуть не топал ногами. - Дарю ему эти два выстрела!
     Варону подхватили мой  секундант и еще какой-то шляхтич, у которого все
лицо состояло из огромного вздернутого носа и небритого  подбородка. Они его
куда-то унесли.
     - Пускай берет себе эти два выстрела!
     Только теперь я понял, какой это  ужас убить человека! Наверное,  лучше
подохнуть самому. И не  потому, что я был таким уж святым. Совсем иное дело,
если  в стычке,  в бою, в  порыве ярости.  А тут  темная комната  и человек,
который  прячется от тебя, словно крыса от фокстерьера. Я выстрелил из обоих
пистолетов прямо в стену, бросил их на землю и пошел прочь.
     Когда  спустя какое-то  время я зашел в  комнату, где произошла  ссора,
компания снова сидела  за столом.  Варону уложили в одном из дальних  покоев
под присмотром родственников Дубатоука. Я хотел  сразу же  уйти  домой -  не
отпустили. Дубатоук усадил рядом с собой и сказал:
     - Ничего, парень. Это у тебя все от нервов. Он жив, будет здоров - чего
еще?  И  он будет  теперь  знать, как вести  себя  с настоящими людьми.  На,
выпей... Скажу тебе, ты достойный шляхтич. Так дьявольски хитро вести себя и
так мужественно  ждать всех трех выстрелов - на  это способен  не каждый.  И
хорошо, что ты  так благороден  -  ведь ты  мог убить его  двумя оставшимися
пулями и не сделал этого.  Теперь моя  хата  до последнего креста благодарна
тебе.
     - И все же это плохо, -  сказал один из шляхтичей.  -  Такая выдержка -
это что-то нечеловеческое.
     Дубатоук покачал головой.
     -  Сам  виноват, свинья.  Сам  полез, пьяный  дурень. Кто б еще подумал
кричать про деньги, кроме него. Ты же, наверное, слышал,  что он сватался  к
Надзейке  и получил "гарбуза"*. Я уверен, что  пан Андрэй более обеспеченный
человек,  чем Яноуские. У  него голова, работа и руки, а у последней женщины
их рода - майорат, на котором нужно сидеть, как собака на сене, и  подохнуть
от голода на сундуке с деньгами.
     <e>* Гарбуз - тыква, здесь - отказ (бел.).</e>
     И обратился ко всем:
     - Панове, я надеюсь на вашу честь. Мне  сдается,  о том, что случилось,
нужно  молчать.  Это  не  делает чести Вароне  - дьявол  с  ним, он  каторги
заслуживает,  но это не делает чести и вам,  и  девушке, имя  которой трепал
пьяным языком этот  шут... Ну, а мне тем  более. Единственный,  кто вел себя
как мужчина, это пан Беларэцки, а  он, как и положено настоящему мужчине, не
будет болтать.
     Все  согласились. И гости, видно, умели держать язык  за зубами, потому
что в округе никто и словом не обмолвился об этом случае.
     Когда я уходил, Дубатоук решительно задержал меня на крыльце.
     - Коня тебе дать, Андрусь?
     Я  хорошо ездил верхом, но  сейчас хотел  прогуляться пешком и  немного
прийти в себя после всего. Поэтому отказался.
     - Ну, гляди...
     Я  пошел  домой  вересковой  пустошью.  Была уже  глубокая ночь,  месяц
прятался за  тучами,и какой-то неопределенный, болезненно-серый свет заливал
пустошь.  Иногда  под порывами ветра шелестел сухой  вереск, затем наступала
полная тишина. Огромные стоячие камни попадались у  дороги. Угрюмая это была
дорога. Тени от камней разрастались, ложились на нее. Все вокруг было мрачно
и уныло. Меня стало  клонить ко сну, и  я ужаснулся от  одной  только мысли,
какой долгий путь мне предстоит: идти в обход  парка, мимо Волотовой прорвы.
Не лучше  ли снова пойти напрямик  через пустошь и отыскать  потайной лаз  в
ограде?
     Я свернул с дороги, почти сразу  угодил  в какую-то  тину,  вымазался в
грязи, выбрался на сухое место, потом снова влез в грязь  и наконец уперся в
длинное и узкое  болото. Ругая себя за то,  что сделал большой крюк, я  взял
влево к зарослям на  берегу реки (я знал, что там должно быть суше,  так как
река  обычно  сушит  землю  на  своих  берегах),  вскоре  выбрался на  ту же
тропинку,  по которой шел к Дубатоуку,  и,  очутившись  в полуверсте от  его
дома, пошел вдоль  зарослей в направлении Болотных  Ялин. Впереди, версты за
полторы, уже  вырисовывался  парк,  когда  какое-то непонятное  предчувствие
остановило  меня:  то  ли  нервы  мои,  взвинченные в  этот вечер выпивкой и
опасностью, то ли  какое-то  шестое чувство подсказали мне, что я не один на
равнине.
     Что это было, я не знал, но  был уверен, что оно еще далеко. Я  ускорил
шаг и вскоре обошел болотистый язык, куда  недавно влез и который преграждал
путь. Получилось  так, что  я стоял почти возле кустов, прямо передо мной  в
версте был  парк  Болотных Ялин. Болотистая лощина  шириной метров  в десять
отделяла меня от того места, где я находился  минут сорок назад и где угодил
в грязь. За  лощиной  лежала  пустошь, ровно освещенная все тем же мерцающим
светом, а  за  нею - дорога. Обернувшись,  я увидел  далеко справа  мигающий
огонек в  доме  Дубатоука,  мирный  и  розовый;  а  слева,  тоже далеко,  за
пустошами,  темнела стена Яноуской пущи. Она была  очень  далеко, на границе
пустошей и болот.
     Я стоял и слушал, хотя какое-то неспокойное чувство и говорило мне, что
оно сейчас ближе. Но  я  не хотел верить  предчувствию: должна быть какая-то
реальная  причина  для  такого  душевного  состояния.  Я  ничего   не  видел
подозрительного,  ничего  не  слышал. Что же  это  могло  быть, откуда  этот
сигнал? Я  лег на землю, прижался ухом и ощутил равномерное подрагивание. Не
скажу, что я очень смелый человек, инстинкт самосохранения у меня, возможно,
развит  даже  сильнее, чем у других, но я  всегда был  очень любознателен. Я
решил  подождать  и вскоре  был  вознагражден. Со стороны леса  по  пустошам
довольно  стремительно двигалась  какая-то  темная масса. Поначалу я не  мог
догадаться,  что это  такое.  Потом услышал  дробный  и  ровный топот копыт.
Шелестел вереск.  Затем все исчезло, масса, вероятно,  спустилась в какую-то
ложбину,  а  когда  появилась  снова  - топот  пропал. Она мчалась бесшумно,
словно плыла в  воздухе, приближалась все ближе и ближе. Еще  миг, и я  весь
подался  вперед.  В волнах  слабого прозрачного тумана четко  вырисовывались
силуэты   всадников,  мчавшихся  бешеным   галопом,  только   конские  гривы
развевались  по ветру.  Я  начал  считать  их и насчитал двадцать.  Двадцать
первый  скакал  впереди.  Я еще  сомневался,  но вот ветер принес  откуда-то
издалека звук охотничьего рога. Холодный сухой мороз прошел по моей спине.
     Смутные тени всадников бежали от дороги наискось к болотистой  ложбине.
Развевались  по ветру  плащи-велеисы, всадники прямо,  как куклы,  сидели  в
седлах, и  ни звука  не  долетало оттуда. Именно в этом молчании и  был весь
ужас.  Какие-то светлые пятна  плясали в  тумане. А двадцать  первый  скакал
впереди,  не шевелясь в седле, глаза его  закрывала низко надвинутая шляпа с
пером, лицо было мрачное и бледное, губы поджаты.
     Дикий вереск пел под копытами коней.
     Я  внимательно  смотрел  на острые носы, что торчали  из-под  шляп,  на
тонкие, лохматые снизу ноги коней какой-то неизвестной породы.
     Безмолвно скакала  по  вереску  дикая охота короля  Стаха, наклонившись
вперед, мчались серые, призрачные всадники.
     Я не  сразу понял, что  они, блуждая по болоту,  напали на мой  след  и
теперь идут им по мою  душу. Они остановились, так же  безмолвно, возле того
места,  где я угодил в болото. До  них  было не  больше двух десятков метров
через топь, я  даже видел  что  их  кони, туманные кони,  вороной и  пестрой
масти, но не слышал ни  единого  звука,  только  иногда  где-то  возле  пущи
приглушенно пел рог. Я увидел, что один из них наклонился в седле, посмотрел
на следы и снова выпрямился. Вожак махнул  рукой в ту сторону, куда я пошел,
огибая ложбину, и охота помчалась.  Еще  минут  пятнадцать,  и она,  обогнув
ложбину,  будет  здесь.  Холодная  злость  кипела  в моем  сердце:  ну  нет,
привидения вы или кто еще, но я вас встречу надлежащим образом!.. Револьвер,
шесть патронов - и поглядим. Я быстро сунул руку в карман, и... холодный пот
выступил у  меня на  лбу:  револьвера не было. Только  тут  я  вспомнил, что
оставил его дома, в ящике стола.
     "Это конец", - подумал я.
     Но ожидать конца сложа руки было не в моих  правилах.  Через пятнадцать
минут  они будут здесь. Местность неровная.  Кое-где есть болотца, которые я
могу перебежать по кочкам, а  всадники побоятся увязнуть на  лошадях.  Таким
образом,  я  смогу  запутать следы. Хотя если они привидения,  то  перелетят
опасные места по воздуху.
     Я снял сапоги, чтобы в первые минуты не привлечь внимания погони звуком
своих шагов, и пошел, поначалу крадучись, а потом, когда ложбина скрылась за
кустами,  быстрее.  Я петлял,  бежал  по  вереску, ноги мои намокли от росы.
Вначале  я направился вдоль ложбины, потом в кустах круто свернул к Болотным
Ялинам. Я бежал  по воде и грязи - разве  мог я теперь обращать внимание  на
такие  мелочи? Вскоре  я  снова был на тропинке и,  когда обернулся,  увидел
дикую охоту  уже на этой стороне болота. Она с тупым упрямством двигалась по
моим следам. Погоня мчалась, гривы и плащи развевались в воздухе.
     Пользуясь  тем,  что  меня скрывали кусты,  а тропинка  шла под гору, я
показал такой класс бега, какого  не показывал никогда  до этого и, пожалуй,
никогда после. Я  мчался так, что  ветер свистел в ушах,  жгло  в легких, ел
глаза пот.  А погоня за моей спиной хоть и медленно, но приближалась. Вскоре
мне уже казалось, что  я упаду и больше не поднимусь (я и  в самом  деле два
раза  споткнулся),  но   бежал,  бежал,  бежал.   Медленно,  очень  медленно
приближался темный парк, а топот звучал все ближе и ближе.
     На мое счастье, как сказали бы теперь, пришло второе дыхание.  Я  бежал
напрямик, через ямы и овраги,  огибая холмы, на которых меня могли заметить.
Топот  звучал то ближе, то дальше, то  слева,  то  справа.  Не было  времени
оглядываться, но я все же глянул из кустов. Они, люди дикой охоты, летели за
мной в молочном низком тумане.
     Их  кони распростерлись в воздухе,  всадники сидели  неподвижно, вереск
звенел под копытами. И над  ними, в  лоскутке чистого  неба, горела одинокая
острая звезда.
     Я  скатился с горки, пересек широкую тропу, прыгнул в канаву и  побежал
по дну. Канава  была  недалеко от ограды.  Я вылез  из нее  и одним  прыжком
достиг ограды. Они были в каких-нибудь  двадцати саженях от меня, но немного
замешкались,  потеряв  след,  и  это  дало мне возможность  пролезть в  едва
заметный  лаз и укрыться в  сирени. В парке  было  совсем  темно, и поэтому,
когда  они промчались мимо меня  по  тропе, я  не  смог их  разглядеть. Но я
хорошо расслышал, как главный простонал: "К прорве..."
     Дикая охота поскакала дальше, а я  сел на землю. Сердце мое колотилось,
как овечий хвост, но я быстро вскочил, зная, что сидеть после бега нельзя. Я
хорошо понимал, что получил лишь отсрочку. Они могут быстрее домчать до дома
окольным  путем, чем я дойду до  него напрямик. И я  побежал снова. Ноги мои
были изранены до крови, несколько раз я падал, зацепившись за корни,  еловые
лапы  хлестали  меня  по лицу. Громада  дворца  выросла  передо мной  совсем
неожиданно, и одновременно я  услышал  топот копыт где-то впереди. Они снова
звучали, они гремели так часто, что я  чувствовал кожей: они мчат невероятно
быстрым галопом.
     Я  пошел ва-банк. Я мог спрятаться в парке, но во  дворце была девушка,
которая сейчас, наверное, умирала  от страха. Я должен  быть там, там было и
мое оружие.
     В несколько прыжков я очутился на крыльце и забарабанил в дверь:
     - Надзея! Панна Надзея! Отоприте!
     От моего крика она могла потерять сознание. А копыта стучали уже здесь,
рядом с дворцом. Я снова загромыхал.
     Двери  открылись внезапно. Я вскочил в дом, запер  двери  и хотел  было
броситься за оружием, но в глазок увидел, что туманные  кони промчались мимо
и исчезли за поворотом аллеи.
     Я  взглянул вначале на Яноускую,  потом в  зеркало. Очевидно, она  была
потрясена  моим  видом:  оборванный,  исцарапанный,  с кровью  на  руках, со
взлохмаченными волосами. Я снова  перевел  взгляд на  Яноускую:  бледная,  с
помертвевшим лицом, она закрыла глаза и спросила:
     - Теперь вы верите в дикую охоту короля Стаха?
     -  Теперь верю, - мрачно ответил я. - И вы не побоялись открыть двери в
такой момент?! Маленькое мужественное сердце...
     В ответ она разрыдалась:
     - Пан Беларэцки... пан Андрэй... Андрэй. Я так боялась,  так боялась за
вас. Боже... Боже!.. Пускай бы взял ты только меня одну!
     Руки мои сжались в кулаки.
     - Панна  Надзея, я не знаю, привидения это или нет. Привидения не могли
быть такими реальными, а люди не могли быть такими призрачными, пылать такой
нечистой  злобой. Но я клянусь вам: за этот ваш ужас, за эти ваши слезы  они
заплатят мне, заплатят дорогой ценой. Клянусь вам.
     Где-то далеко замирала частая дробь конских копыт.

     <b>Глава шестая</b>

     Если  прежде темп моего рассказа был немного замедленный, то теперь  он
будет,  пожалуй, слишком стремительным. Но что поделать,  события со времени
той страшной ночи  разворачивались  с такой  быстротой, что у меня кружилась
голова.
     Утром следующего дня мы  ходили с Яноуской  в деревню,  где я записывал
легенды. Всю  дорогу я  убеждал ее, что не нужно  так  бояться дикой  охоты,
рассказал, как я вчера обманул ее, а в голове вертелось:  "Что же  это было?
Что?"
     Хозяйка  немного повеселела, но все же была угнетена: такой я ее еще не
видел. А когда  возвратился к дворцу (Яноуская задержалась возле  флигеля со
сторожем), я  заметил грязный  лист бумаги, приколотый колючкой к стволу ели
на видном месте. Я сорвал его:
     "То,  чему суждено, погибнет.  Ты,  бродяга, пришлый  человек,  сойди с
дороги. Ты  здесь чужой, какое дело тебе  до  проклятых родов. Охота  короля
Стаха приходит в полночь. Ожидай".
     Я лишь пожал плечами. После апокалипсического ужаса, который  я пережил
накануне, эта угроза показалась мне скверной мелодрамой, непродуманным ходом
и убедила меня в земном происхождении этой чертовщины.
     Я спрятал записку.  А ночью произошло сразу два события. Спал  я теперь
очень плохо, мучили кошмары. Я проснулся в полночь от шагов, но на этот  раз
какая-то  непонятная  уверенность,  что это  не просто звуки, заставила меня
подняться. Я набросил халат, осторожно открыл дверь и вышел в  коридор. Шаги
звучали в дальнем  его конце. Я пошел за ними и...увидел экономку со свечой.
Я осторожно последовал за  нею, стараясь держаться в темноте.  Она  вошла  в
какую-то комнату. Я  пошел было вслед, но она выглянула из двери, и  я  едва
успел  прижаться к стене. А когда подошел к комнате,  то увидел в ней только
старый письменный стол и резной шкаф. На подоконнике стояла свеча.  Я вошел,
осторожно  заглянул в  шкаф  -  он был  пуст.  Комната тоже  была  пуста.  К
сожалению,  мне  нельзя  было  оставаться в ней: я мог испортить  все  дело.
Поэтому я тихонько возвратился за поворот коридора и стал там. В халате было
холодно, мерзли ноги, но я стоял. Прошло, наверное, около часа, когда  вдруг
еще  одно явление потрясло меня. По коридору, в дальнем его конце, двигалась
голубая фигура женщины. Откуда она появилась  - не знаю: коридор в том конце
тоже делал поворот. Она двигалась плавно, словно плыла. Я двинулся  туда, но
замер,  пораженный. Лицо  этой  женщины  было копией  лица Надзеи  Яноуской,
только  удивительно  измененного.   Оно  было  величественное,  спокойное  и
значительно старше. Где я видел это лицо? Я  уже догадался и все же не верил
сам себе. Ну, конечно же, портрет казненной женщины. Голубая Женщина!
     Я забыл про  экономку,  про  холод,  про все.  Эту тайну  я  должен был
разгадать  немедленно.  А она уплывала, уплывала от  меня, и только теперь я
заметил,  что большое окно  в коридоре  наполовину открыто.  Она ступила  на
низкий подоконник и исчезла. Я подбежал к окну, выглянул и ничего не увидел,
как будто кто-то шутил надо мной. Угол дома был, правда, совсем недалеко, но
карниз был такой  же узкий, как и под окном моей комнаты. Я ущипнул  себя за
руку - нет, я не спал.
     Я  так  был  потрясен  этим  новым  событием,  что  чуть  не  пропустил
возвращения экономки. Она шла  со свечой, держа в руке какой-то лист бумаги.
Я  сжался в дверной  нише,  она  прошла  мимо, остановилась у окна, покачала
головой и, что-то бормоча, закрыла его.
     Потом начала спускаться по лестнице на первый этаж.
     Что  ей  нужно  было здесь,  наверху? Я  пошел было  к  себе,  но вдруг
остановился и тихонько постучал в дверь Яноуской. Чем черт не шутит, а вдруг
это была все же она? Я прошептал:
     - Надзея Рамановна, вы спите?
     В ответ я услышал сонное бормотание.
     Я  возвратился  в  комнату и, не зажигая свечи, сел  на  кровати.  Меня
знобило  от  холода, а череп  просто разламывался от  разных  противоречивых
мыслей.

     <b>Глава седьмая</b>

     Когда мы на следующий день гуляли с Яноуской по аллее, я рассказал ей о
происшествиях прошлой ночи. Может, мне и не стоило этого делать, не знаю, но
я  никак не мог избавиться от  мысли, что с экономкой что-то нечисто. Она не
удивилась, посмотрела на меня большими кроткими глазами и медленно ответила:
     - Видите, а я так переволновалась за вас,  что долго не могла уснуть. А
потом меня  сморил сон, и я ничего  не слышала. Не стоит вам вставать ночью,
пан  Беларэцки. Если что-нибудь  с вами случится, я себе этого не прощу... А
насчет  экономки вы ошибаетесь. Собственно говоря, она может ходить всюду, я
не  придерживаюсь старых правил,  что экономка должна подниматься на  второй
этаж  лишь  тогда, когда ее  позовут. Тут  самое  ужасное не  она, а Голубая
Женщина. Она появилась снова. Обязательно произойдет что-то скверное.
     И с суровым мужеством добавила:
     - Скорее  всего это будет смерть.  И я имею  все  основания думать, что
умру я.
     Мы  сидели в старой,  заброшенной беседке. Камни от старости  покрылись
мхом,  который  после  дождей  молодо зазеленел.  Посредине  беседки  стояла
мраморная  девушка  с  отбитым  ухом,  по лицу  ее  ползла улитка.  Яноуская
посмотрела на нее и грустно улыбнулась.
     -  Вот  так и мы.  Мерзость запустения  наша жизнь. Вы говорили, что не
совсем верите, будто это привидения. Я с вами не согласна. Но если бы  и так
- что  меняется? Не  все ли равно,  от  кого страдать, если нужно  страдать,
нужно искупать грехи?
     - Вы их искупили за эти два года... - начал я.
     Однако она не слушала.
     - Люди грызутся, как пауки в банке. Шляхта вымирает.  Когда-то  мы были
крепкими, как камень, а  теперь... Знаете, если расколоть  камень из старого
здания, в нем могут оказаться слизняки. Неизвестно, чем они там питаются, но
стоит ударить чем-нибудь об этот камень, и он развалится. Так и мы. И пускай
ударяют побыстрее.
     - И вам не жаль этой красоты? - повел я рукой вокруг.
     -  Нет, только  бы  побыстрее. Я вообще давно готова исчезнуть вместе с
этим гнездом и  не жалела б ни его, ни себя. Но с некоторого времени я стала
замечать,  что мне немножко  жаль жизни. Наверное,  она  не  такая уж плохая
штука,  как я  думала.  Наверное,  есть смысл  поверить  в  солнце,  друзей,
цветущие деревья, смелость и верность.
     - Это очень хорошо, что вы так стали думать.
     - Нет, это очень плохо. Во  сто  крат тяжелее умирать, любя  жизнь, чем
так, как я предполагала умереть прежде. Прежде ужас был привычным состоянием
моей души, сейчас он превращается во что-то такое, чему нет названия, чего я
не желаю. И все потому,  что я  начала немножко  верить людям. Не нужно этой
веры, не нужно этой надежды. Лучше так, как было прежде. Так спокойнее.
     Мы помолчали, она наклонила себе  на колени желтую полуоблетевшую ветку
клена и гладила ее.
     - Люди не  всегда врут. Я очень благодарна вам, пан Беларэцки,  за это.
Вы  должны  извинить меня, я  слышала ваш  разговор  со  Свециловичем,  этой
чистой,  доброй  душой, единственным, кроме  вас,  да  еще,  может, дядюшки,
человеком в округе. Благодарю за то, что не всюду  на земле  люди с плоскими
головами, толстыми черепами и чугунными мозгами.
     - Кстати, о Дубатоуке. Как вы считаете, не  должен ли я открыться  ему,
чтоб вместе взяться за разоблачение всей этой мерзости?
     Ресницы ее вздрогнули.
     -  Не  надо.  Этот  человек  очень  добр,  он сотни  раз доказывал свою
преданность  и верность нашему дому, он не дал Гарабурде подать ко взысканию
наш вексель еще при отце  и  сделал это не  совсем дозволенным путем: вызвал
того на дуэль  и сказал, что вся его  родня  будет вызывать Гарабурду до тех
пор,  пока он  будет  жив. Но именно поэтому  я  и  не желаю, чтобы Дубатоук
вмешивался. Он слишком горяч, мой дядюшка.
     Ее глаза, задумчивые и грустные, вдруг заблестели.
     - Пан  Беларэцки,  я давно  хотела  сказать вам  что-то.  После  нашего
вчерашнего разговора, когда вы клялись, я  поняла,  что медлить нельзя... Вы
должны оставить Болотные Ялины, оставить  сегодня, самое позднее - завтра, и
уехать  в  город.  Хватит!  Отпели  скрипки, уложены  наряды.  В  свои права
вступает   смерть.  Вам  нечего   здесь  делать.   Уезжайте.  Оставьте  этот
загрязненный столетиями дом,  гнилых  людей,  их преступления  тому,  что им
больше всего подходит: ночи, дождю. Вы слишком живой для этого. И вы чужой.
     -  Панна  Надзея! - воскликнул  я. - Что вы говорите! Меня упрекали уже
здесь, меня  уже  называли чужаком. Мог ли  я ожидать, что из ваших уст тоже
услышу это жестокое слово? Чем я заслужил его?
     -  Ничем,  - сухо  ответила она.  -  Но  поздно. Все  на свете приходит
поздно. Вы слишком живой.  Идите к своему народу, к тем, кто живет, голодает
и смеется. Идите побеждать. А мертвым оставьте могилы...
     -  А вы не  мой народ?  -  взорвался  я.  - А  эти люди,  запуганные  и
голодные,  это не мой  народ? А Свецилович, которому я должен буду изменить,
это не мой  народ?  А эти проклятые Богом  болота, где совершается мерзость,
это не моя земля? А дети, которые плачут по ночам, услышав топот копыт дикой
охоты, которые дрожат от страха всю жизнь, это не  дети моих братьев? Как вы
смели даже предложить мне такое?!
     Она ломала руки.
     - Пан Беларэцки... Неужели  вы не понимаете, что  поздно  пробуждать  к
жизни этот край, меня? Мы устали надеяться, не будите нашей надежды. Поздно!
Поздно! Неужели  вы  не  понимаете, что  вы один,  что вы  ничего не сможете
сделать, что ваша гибель будет непоправимой бедой! Я не прощу себе этого. О,
если б вы знали, какие это страшные привидения, как они жаждут чужой крови!
     - Панна Надзея, - сказал я холодно, - ваш дом сильная крепость. Но если
вы гоните  меня,  я уйду  в менее надежную, но не оставлю  этих мест. Сейчас
нужно или умереть, или победить.  Умереть  - если это привидения. Победить -
если это  люди. Я  не  уеду  отсюда, ни  за что не  уеду. Если я мешаю вам -
другое дело.  Но  если ваша просьба вызвана только  тем, что  вы  боитесь за
меня, не хотите  рисковать моей шкурой, - я остаюсь. В конце концов, это моя
шкура, и я имею полное право распоряжаться ею, как пожелаю сам. Понимаете?
     Она посмотрела на меня растерянно, со слезами на глазах.
     - Как вы могли хотя бы на миг подумать, что я не хочу видеть вас в этом
доме?  Как вы могли подумать? Вы мужественный  человек. Мне спокойно с вами.
Наконец, мне  хорошо с  вами, даже когда вы такой грубый, каким были сейчас.
Шляхтич  так  не  сказал бы.  Они  такие галантные,  утонченные,  так  умеют
скрывать свои мысли. Мне так опостылело это. Я хочу видеть вас в этом  доме,
я только не хочу видеть вас таким, как вчера, или...
     -  Или убитым,  - закончил я. - Не  волнуйтесь. Больше вы меня таким не
увидите. Оружие со мной. И теперь не я от них, а они  от меня будут  бегать,
если хоть капля крови течет в их бесплотных жилах.
     Она встала и пошла  из беседки. У самого выхода немного постояла, затем
обернулась и, глядя под ноги, сказала:
     - Я не  хотела,  чтоб вы рисковали жизнью.  Очень  не хотела. Но  после
вашего ответа я думаю о вас  во сто крат  лучше. Только будьте осторожны. Не
забывайте брать оружие. Я... очень рада, что вы не послушались меня и решили
остаться. И я согласна с вами, что людям нужно помочь. Опасность, угрожающая
мне, пустяк по  сравнению  со  спокойствием всех  людей. Они,  может,  более
достойны  счастья, чем  те,  на солнечных  равнинах,  потому что  они больше
страдали в ожидании его. И я согласна с вами: им нужно помочь.
     Она ушла, а я еще долго сидел и думал о ней. Я был поражен, встретив  в
этой глуши такое благородство и душевную красоту.
     Вы знаете,  как возвышает и  укрепляет человека сознание того,  что  на
него полагаются, как на  каменную стену. Но я, по-видимому, плохо знал себя,
потому   что  следующая  ночь   относится   к  самым  ужасным  и  неприятным
воспоминаниям  моей  жизни.  Лет  десять спустя,  вспомнив ее, я  стонал  от
позора,  и  жена  спрашивала,  что  со  мной  стряслось.  И  я  никогда,  по
сегодняшний день, никому не рассказывал об этой ночи и о мыслях моих.
     Может, и вам не поведал  бы, но я  подумал, что, наверное, не так важны
сами  по  себе  постыдные мысли,  как то, сумел  ли человек их  победить, не
возвращались  ли  они к нему снова. И  я решил рассказать  вам об  этом  для
науки.
     Под вечер ко  мне пришел Свецилович. У хозяйки болела голова, и она еще
до его появления закрылась в комнате. Мы беседовали вдвоем возле камина, и я
рассказал ему о случившемся в прошлый вечер.
     Изумление отразилось у него на лице, и я спросил, что его так поразило.
     - Ничего,  -  ответил он. - Экономка - это вздор. Возможно, она  просто
ворует у хозяйки из ее мизерных доходов, возможно, еще что. Я давно знаю эту
бабу: довольно  скупая и глупая, как сапог.  У нее мозги заплыли жиром, и на
преступление  она  не способна, хотя последить за ней, кажется, имеет смысл.
Голубая Женщина тоже чепуха. В следующий раз, когда увидите ее, выстрелите в
ту сторону. Я не боюсь привидений-женщин.  А вот вы лучше угадайте, почему я
так удивился, услыхав о вчерашней дикой охоте?
     - Н-не знаю.
     -  Ну,  а  скажите,  не  было ли  у  вас каких-нибудь подозрений насчет
Вароны? Скажем,  так. Варона сватается к Яноуской,  получает  "гарбуза", как
говорят у нас, и потом, чтобы отомстить, начинает выкидывать шуточки с дикой
охотой.  Вы  не слыхали про сватанье? Да, да, еще два года  тому назад,  при
жизни Рамана, он предложил этому тогда еще ребенку руку и  сердце.  Потому и
на вас злобствует, потому и ссоры искал, а когда не вышло - решил убрать вас
с дороги. Я только думал, что это будет немного позже.
     Я задумался.
     - Признаться, такие мысли у меня были. Возможно, я даже дал бы им волю,
если б не знал, что Варона лежит раненый.
     - Это как раз чепуха. Почти сразу после вашего ухода он явился к столу,
зеленый и  мрачный,  но  почти трезвый.  Кровопускание  помогло.  Он был  за
бинтован, как кочан капусты, были видны  только нос и глаза.  Дубатоук  ему:
"Что, хлопец, стыдно, напился как свинья, меня на  дуэль вызвал,  а нарвался
на человека, который  дал тебе взбучку?" Варона попытался  улыбнуться, но от
слабости пошатнулся:  "Сам вижу,  дядя, что я  дурак.  И Беларэцки  так меня
проучил, что я больше  никогда  приставать к людям не буду". Дубатоук только
головой  покачал:  "Вот  что водочка,  сила  божья,  с остолопами делает". А
Варона ему: "Я думаю, надо у него извинения попросить. Неудобно. Получилось,
что  пригласили в  гости,  а  попытались  высечь".  Потом  передумал.  "Нет,
говорит,  извинения  просить  не   буду,  зол  немного.  И  в  конце  концов
удовлетворение он получил". И  я  скажу вдобавок, он сидел с нами, а мы пили
до  самого  рассвета.  Дубатоук так  напился, что возомнил себя христианским
мучеником при Нероне и все порывался положить руки  в чашу со жженкой*. Этот
ваш секундант, болван лет под сорок, все плакал и  кричал: "Матушка родимая,
приди, приласкай, погладь  меня по головке. Обижают твоего  сыночка, не дают
ему больше водки". Человека  три так и  уснули под  столом. Никто из  них не
выходил ни на минуту,  так что к дикой охоте ни Варона, ни Дубатоук никакого
отношения не имеют.
     <e>* Зажженный спирт, смешанный с расплавленным на этом же  огне сахаром и
небольшим количеством вина. Пили горящий, отдувая огонь.</e>
     - А вы что, и Дубатоука подозревали?
     - А почему бы  и нет? - жестко сказал Свецилович. -  Я никому сейчас не
доверяю.  Речь   идет  о  Надзее  Рамановне.  Почему  же  я  буду  из  числа
подозрительных исключать  Дубатоука? По какой такой причине? Что он  добрый?
Ну-у,  человек так притвориться может! Я и сам... даже не подходил к  вам во
время  дуэли,  чтобы не подозревали,  если  они  преступники.  И впредь буду
скрывать нашу дружбу. Я и вас подозревал: а вдруг... да вовремя спохватился.
Известный  этнограф  идет   в  банду!  Ха!  Так  и   Дубатоук  мог  ягненком
прикинуться. А главное, не понравился мне  этот его  подарок, портрет Рамана
Старого. Как будто нарочно решил девушку из колеи выбить...
     - А что, - встрепенулся я, - и в самом деле подозрительно... Она теперь
даже у камина сидеть боится.
     - То-то же, -  мрачно подтвердил  Свецилович.  - Значит,  не он  король
Стах. Подарок этот как раз говорит в его пользу. И вчерашнее происшествие.
     - Послушайте,  -  сказал я. - А почему бы  не предположить, что  король
Стах  это вы. Вы же ушли  вчера  позже меня, вы ко мне без всякого основания
ревнуете. Может быть, вы мне просто  глаза туманите, а на самом деле, только
я за порог, как вы: "По коням, хлопцы!"
     Я  ни на  миг  так не думал, но  мне  не  понравилось,  что доверчивый,
искренний юноша сегодня излишне подозрителен.
     Свецилович  смотрел на меня,  как  очумевший,  и хлопал глазами,  потом
вдруг захохотал, сразу превратившись в прежнего доброго, чистого хлопца.
     - То-то же,  - ответил я его тоном. - Не грешите на таких стариков, как
Дубатоук, напрасно. Оклеветать человека недолго.
     - Да я теперь и не подозреваю его, - все еще смеясь, ответил он. - Я же
вам говорю, они были со мной. Когда начало светать, Вароне стало очень худо,
снова  пошла из раны кровь, начал бредить. Послали  за дедом-знахарем, потом
даже  лекаря  привезли,  не  поленились  съездить  в  уезд. Он  вынес Вароне
"приговор":  лежать в  постели  всю  неделю. Лекарю сказали, что  все  вышло
случайно.
     - Ну, а кто еще мог быть?
     Мы перебрали всю округу, но ни на ком не остановились. Думали даже  про
Бермана и, хотя понимали, что он - теленок, решили  написать письмо знакомым
Свециловича в губернию и узнать, как он там жил прежде  и что он за человек.
Это  было необходимо,  потому  что  он  был единственным  из людей  яноуской
округи, о котором мы ничего не знали. Мы гадали и так  и сяк, но ни  до чего
не могли додуматься.
     - Кто самый богатый в околицах Болотных Ялин? - спросил я.
     Свецилович подумал.
     - Яноуская, кажется... Хотя богатство ее мертвое.  Потом  идет  Гарович
(он не  живет здесь), потом  пан Гарабурда - между прочим, главный наследник
Яноуской  в том случае, если б она  умерла  теперь.  Затем  идет,  наверное,
Дубатоук.  Земли  у  него  мало,  хозяйство  и дом,  сами видите, бедны, но,
видимо,  есть припрятанные деньги,  потому что  у него  всегда едят  и  пьют
гости. Остальные - мелочь.
     - Вы говорите -  Гарабурда наследник  Яноуской. Почему он, а не вы,  ее
родственник?
     - Я ведь вам говорил, мой отец сам отказался от права наследия. Опасно,
имение не дает дохода, на нем, по слухам, висят какие-то векселя.
     - А вы не думаете, что Гарабурда...
     -  Гм.  А какая ему выгода преступлением зарабатывать то, что все равно
может принадлежать ему? Скажем, Яноуская выйдет замуж - вексель у него, если
это не басн