мную медную сковороду к спине Знамеровского; на свободе осталось только то, что ниже. - Прости нас за все. Мы будем верными тебе, мы сделали это только потому, чтобы ты не забывал: нельзя излишне обижать рабов своих. Запомни это. Не отнимай наших коней, кроме десятого, не обижай девушек, не бей мужиков, не держи возле себя людей жадных. И прости нас, великий. - Начинай! Глухо, как из бочки, забубнил голос Якуба: - Ну, я вас... Я вас... Погодите только, погодите... Щелкнул в воздухе кнут и обвил все, что ниже сковороды. Мешок закачался в воздухе. Отсчитали ни много ни мало сто ударов кнутом. Считала цыганка, которая сидела в мешке. Потом несчастного страдальца, выгнав из залы почти всех, вытащили из мешка и положили на кровать. Он сразу свалился на пол и начал кататься по нему, стремясь освободиться. - Пусть будет это уроком тиранам! Знамеровский ругался, брызгал слюной, ревел так, что звенели стекла. Но охрана и три советника сидели спокойно, не обращая на него ни малейшего внимания, и он перестал шуметь. Спустя часа два он просто лежал на животе и сыпал утонченными проклятиями: - Хари вы цыганские, фараоны вы египетские, нечестивцы! Чтобы вы ходить тихо не могли, чтобы вас на первой краже поймали, кожухи смердючие, чтоб вам кола осинового не миновать. Что, думаете не загонят его вам, конокрадам? О-ох, негодяи вы, христопродавцы. Чтобы на вас вечный дождь шел. - Гляди ты, как лается, - флегматично покрутил головой один охранник. В четыре часа, после долгого лежания, Знамеровский только смотрел на всех злобными, как у хорька, глазами да иногда изрыгал короткую ругань. Его хотели накормить, но он выплюнул кашу в лицо одноглазому и осыпал всех ругательствами целый час. Потом проклятия стали реже. В шесть часов он упрямо молчал. - Простите своему народу. Мы развяжем вас, - почтительно обратилась к нему делегация. В ответ раздался взрыв брани, длившийся до семи часов, однако чувствовалось, что поток иссякает. Даже тому, что вертел головою, она не понравилась. В восемь часов тридцать минут вечера Знамеровский вдруг захохотал. Обеспокоенные подданные бросились к нему. - Развязывайте, холуйские хари, - кричал, смеясь, Знамеровский. - Даю вам всем амнистию. Не такая, видать, свинья человек. Советники стали держать краткий совет, потом одноглазый обратился к лежащему: - И ничего нам не будет? Простите всех нас, ваше величество? - Развязывайте, дьявол вас побери. Ничего не будет. Прощу. - И мстить, и угнетать не будете? - осторожно допытывались все. - Не буду. Пускай вас гром разразит. - И позволите хлопцу-меднику жениться? И воевать не будете больше? - Развяжете вы меня наконец или нет? Не буду, если говорю. - Так, ну еще последнее: чтобы ничего такого, как прежде, не было. И совсем последнее - дайте вольную своей крепостной Аглае Светилович. - Это еще зачем? - воскликнул Знамеровский. - На ней хочет жениться ваш племянник Михал Яновский. Король повесил голову. - Больной человек. Безнадежно болен благородством. Да черт с ним, мне не жаль девку. Пускай берет. Искушения в державе будет меньше. Только плохо это. Куда поденется его рыцарский дух? Эх, было нас два на свете, теперь один я останусь. Погибла родина! Ну, развязывайте. Клянусь глазами божьей матери, уделом святого Юрия - землею своею - я буду тихим королем, если вы хотите. Салют из фузий разорвал воздух за окнами, когда веревки упали на пол. - Слушайте, люди. Король Якуб в милости своей согласился простить нас! Он хочет править тихо и милосердно! Дружный крик раздался отовсюду: - Король! Пусть живет король!.. ...Вечером следующего дня, когда Яновский, побеседовав с Якубом, собирался уезжать из Знамеровщины, медикус зашел проститься с ним. Лицо его светилось радостным вдохновением. - Значит, едешь? - Еду. - И она с тобой? Яновский взглянул на Аглаю, которая стояла рядом, румяная от счастья, засмеялся, прижал ее к себе. - А куда мне без нее? Для меня теперь одна дорога - с нею. Медикус сел за стол. - Тоскливо мне будет без тебя, очень тоскливо. Я тебя полюбил, юноша. Видишь, как получилось: ты приехал сюда несчастным шляхтичем, а уезжаешь счастливым человеком... Не боишься, что родители ее не примут? - Примут, - уверенно сказал Михал. - Да и что мне у них делать? Я еду только обвенчаться. Ноги моей не будет в Яновщине. После родителей... я освобожу своих людей. Я не желаю быть паном. Это смерть, это ужас... - И я тоже больше здесь не буду, - твердо сказал медикус. - Я уезжаю. Уезжаю очень далеко. Мне было стыдно вчера. После такого подъема все кончилось поркой. Они преподнесли Знамеровскому богатые дары, с почетом усадили снова на трон. Пусть он исправился, пусть будет хорошо управлять народом, но что это за народ, когда над ним стоит один? Разве можно такой народ назвать великим? Я хорошо видел, как они падали ниц, как кричали: "Пусть живет король!" Я думал, что каждый народ имеет такое правительство, которого он заслуживает, и нету хороших народов на земле. Вчера я твердо решил отравиться. Но медлил. Может, из-за нелепой привычки жить или из-за боязни великого "ничего"? И я награжден. Счастье есть на земле. - А что случилось? - спросил Михал настороженно. Медикус горячо обнял его: - Дорогой мой! Начинается новый день. Не все еще потеряно. Две недели назад народ в Париже разрушил Бастилию. Я уверен: пожар начался надолго. И вскоре повсюду закачаются троны, повеет свежий, сильный ветер. Я счастлив. Человек не лижет руку, которая его бьет. Я пойду туда. Проскочу как-то до Риги. А потом - морем. Я явлюсь к ним и попрошу: "Возьмите меня. Я пришел к вам от народа, который не меньше вас любит святую свободу, который защищал ее не хуже вас всю жизнь и который теперь не имеет воли даже на то, чтобы умереть. Это нелепый, любимый мною народ. Отсеките голову своему королю, а потом пойдем сечь головы королям на всей земле". И возможно, очередь дойдет и до моего маленького народа. Он поднимется, выпрямится. И он покажет всем, какая он сила, как он умеет трудиться, творить, петь... Я иду к ним... Но я скоро вернусь. Увидишь. И не один. И здесь встретит меня армия свободы. А теперь прощай... Бегите отсюда быстрее, дети. Здесь нечем дышать. Идите на дороги, на свет, к людям. И он распахнул окно. - Видите, солнце садится. Великое солнце нашей земли. Оно будет новым... - Когда взойдет завтра, - твердо закончил Яновский и обнял Аглаю за плечи. Потом они посмотрели на запад, где догорал дымный багровый диск. ЭПИЛОГ Нам осталось сказать лишь несколько слов о судьбе наших героев. Король Якуб Первый исправился и, не угнетая цыган, милостиво правил ими до самой своей смерти, которая наступила в 1795 году. Поскольку Яновский отказался получить в наследство цыганскую корону, со смертью Якуба окончилась и династия. Цыгане избрали королем, и довольно неудачно, лидского шляхтича Милосницкого. Польша, благодаря гнилому панству, пала. Начался новый период истории Белой Руси. Новые порядки не понравились Милосницкому, и он с большинством состоятельных цыган перекочевал в 1799 году в Турцию. В Белоруссии осталось незначительное количество цыган без государства, без правительственной организации. Яновский сдержал свое слово, отпустил на свободу после смерти родителей своих крестьян. Сам он жил трудом рук своих вместе с женой долго, счастливо, хотя и небогато. До конца жизни он фрондировал перед шляхтой и даже фамилию изменил, взяв дополнительно к своей фамилию крепостной жены. Так и пошли по земле белорусской Светиловичи-Яновские. Правда, дети его снова приобрели небольшое поместье, одно из дедовских владений, но крепостных у них никогда не было. Посев, отца-вольтерьянца дал свои всходы. Что же касается славного медикуса короля Якуба, то сведения о нем, неточные и довольно скудные, говорят вот что. В знаменитом Конвенте одним из депутатов, избранных за заслуги перед революцией, был чужестранец, гражданин неизвестной страны, которая по латыни называлась Alba Russia [Белая Русь (лат.)]. Некоторые утверждали, что по профессии он лекарь, как Марат. Медикус это был или нет, неизвестно. Но он одним из первых подал голос за смерть короля, был некоторое время правительственным комиссаром одной из армий на Рейне и в Вандее. В страшный день, когда Робеспьер раздробил себе челюсть выстрелом из пистолета, этот человек - один из немногих - до конца защищал его и сложил голову на известной машине доктора Гильотена, которая служила поначалу революции, а потом ее врагам. Если это был наш хороший знакомый - жаль. Он так и не смог вернуться на свою родину со свободой на знаменах. Но утешимся тем, что он сделал все возможное, что жизнь его была единым аккордом, в котором не было фальшивых нот. 1961