, который разрабатывал проекты по направлениям - "Гость" и "Человек Новый". В результате острой дискуссии было установлено: 1. Действия Нострадамуса целиком укладываются в категории земной логики ("закрытой" семантики нет). 2. Нострадамус использует технические средства, не выходящие за рамки земной технологии (исключая сам ридинг-эффект: непосредственное считывание информации). 3. В целях концентрации усилий только на реальных направлениях следует категорически отвергнуть версию "Гость" - о внеземном источнике Нострадамуса. Ладно. Далее выступил профессор Сковородников (Институт эволюционной физиологии АН СССР). Мы ни в коем случае не должны рассматривать Человека Нового как результат внезапного видообразования, сказал он. Homo novis не есть _другой вид_. Это есть лишь очищение некоторых уже существовавших качеств внутри прежнего эволюционного материала. Ридинг-эффект, вероятно, сродни "ощущению сторон света" у перелетных птиц или "чувству географии" у определенных видов насекомых. Наличествует элемент прогностики. Человек получает здесь третью степень физической свободы. Ранее он ориентировался во времени и в пространстве, а теперь он будет так же уверенно, без отгораживающего посредничества компьютеров, ориентироваться в бесконечно разнообразном мире информации... И так далее. Я едва высидел до конца заседания. В пятнадцать десять Управление НАСА коротко сообщило, что двадцать минут назад с космодрома на мысе Канаверал после проверки топливных систем был произведен очередной запуск космического челнока "Скайлеб" с экипажем на борту. Первые семьдесят шесть секунд характеристики полета были устойчивыми и отчетливо совпадали с расчетными. На семьдесят седьмой секунде произошел взрыв, связь с кораблем прервалась, по данным телеметрических наблюдений капсула экипажа перестала существовать - обломки ее рухнули в Атлантический океан. Службы ВВС США и военно-морские соединения, находящиеся в данном районе, производят интенсивный поиск остатков. Шансы на спасение людей минимальные. Через три минуты я начал отработку Ангела Смерти - дешифровка второго эпизода по материалам из Климон-Бей (безумный оператор Ван Гилмор). В пятнадцать сорок пять ЮСИА сообщило о волнениях на Пеннейских островах: части путчистов удалось затвориться в казармах столичного гарнизона, там была радиостанция - и в течение последующего часа вместо того, чтобы работать, я был вынужден принимать копии протестов, передаваемых нам из МИДа: западные специалисты по международному праву квалифицировали ридинг Нострадамуса о Пеннеях как вмешательство во внутренние дела суверенного государства. Дискутировалось предложение - временно заблокировать трансокеанскую линию и отключить синхронизацию спутников связи, - то есть изолировать материки. Обстановка сгущалась. К исходу этого часа мне вторично позвонили по красному телефону и довольно настойчиво попросили всемерно ускорить поиск. Выхода не было. К семнадцати часам я вчерне собрал мозаику и передал ее на ВЦ. Муляж был смонтирован по пяти координатам: доктор Гертвиг, Удмуртская АССР, леса под Минском (1942 г.), имя и красный сектор Нострадамуса, - за исключением последнего это были все недостоверные позиции. Я не ждал никаких результатов. Муляж начинает жить, если масса исходных сведений оказывается способной к логической самоорганизации - для этого необходимо достаточно большое количество информации. Или - если координаты фокусируются в очень узком пространственно-временном локусе, - "обжимая образ". Здесь же разброс был громадный. Оператор на ВЦ так и резюмировал: - Ничего не выйдет. - Делайте! - приказал я. Следующие два часа были посвящены демиургам. На официальный запрос мы получили такой же официальный ответ: "Правительству США ничего не известно о существовании секретной группы "Ахурамазда", перечисленные в запросе личности: Трисмегист, Шинна и Петрус не фигурируют в полицейских картотеках страны, в названном районе - Оддингтон (Скайла) - находится частная психиатрическая больница, не имеющая отношения к государственным учреждениям США". Были приложены фотоснимки: уютные одноэтажные домики, утопающие среди ярких роз, чистые асфальтовые дорожки между ними, прозрачная стена из орогласса с колючей проволокой наверху. Вот так. Я не сомневался, что сейчас там действительно частная психиатрическая больница. Это была оборванная нить. Группа перебазировалась. Видимо, речь шла о попытке достичь ридинг-эффекта у наиболее одаренных экстрасенсов (демиургов) за счет насильственного искажения психики. Скорее всего - глубокий гипноз, наркотики и постоянная обработка психотропными анаболиками. В сообщении Клауса не случайно упоминался "Безумный Ганс". Судя по тому, что я наблюдал в Климон-Бей, этот блокатор нейронов из группы боевых ОВ действительно может вызвать нечто похожее на ридинг, - правда, при полной деформации психики, за пределами сознания. Для нас этот путь был закрыт. Несомненно. В девятнадцать ноль-ноль мне позвонили с ВЦ и сообщили, что муляж развалился. - Мы можем запустить его еще раз, если хотите, - скучно заявил оператор. - Но без новых координат результат будет точно такой же. - Запускайте, - велел я. В девятнадцать тридцать было принято предложение Бьеклина о проведении следственного эксперимента со "Звездной группой". Я не видел в этом никакой пользы. В двадцать часов мне сообщили, что муляж развалился вторично. До двадцати пятнадцати я предавался унынию. В двадцать двадцать пять начали поступать первые обрывочные данные по Ангелу Смерти. А примерно через полчаса снова ожил красный телефон и деревянный, сухой, белый от старости голос в пластмассовом нутре его тягуче произнес: - Алексей Викторович? Добрый вечер. Пожалуйста, уделите минутку - у меня к вам небольшая просьба. С вами говорит Нострадамус... - Слушаю вас, - леденея кончиками пальцев, очень спокойно ответил я. Я действительно не волновался. Был двадцать один час - ровно. 8. АНГЕЛ СМЕРТИ Ночью позвонил Хрипун. Денисов лежал в натопленной темноте и слушал, как протискивается из мокрого рокота дождя нудное проволочное дребезжание. Я не подойду, подумал он. Я здесь ни при чем. Ну его к черту! Колыхались шторы, фиолетовые провалы в пустой беззвездный мир чернели на простынях. Аппарат надрывался, как сумасшедший. Денисов выругался и встал. Надо было тащиться в другой конец коридора - обогнуть парамоновский сундук, велосипеды близнецов, детскую коляску и, главное, не зацепить ненароком опасно держащуюся на кривом гвозде железную оцинкованную ванночку Катерины. Катерине оставалось жить два года. Сказать или не сказать? Атеросклероз. Бляшки на стенках сосудов. Лечить уже поздно. Ему показалось, что дверь в ее комнату слегка приоткрылась, - пахнуло сонной теплотой, разогретыми подушками. Так и есть. Завтра будет разговор о том, что ни одну ночь нельзя будет провести спокойно. Он сорвал раскаленную трубку. - Идиот! - сказал он. - Все подтвердилось, - не обращая внимания, захлебываясь слюной, прошипел Хрипун. - Только что. В два часа ночи. Мне сообщила Серафима. Поздравляю. Теперь все они у нас - вот так! Было похоже, что Хрипун поднял стиснутый пухлый кулак и ожесточенно потряс им. - Идиот! - повторил Денисов. - А чего? - Ничего! - На вашем месте, Александр Иванович, я бы не ссорился, - примиряюще и одновременно с угрозой в голосе произнес Хрипун. - Ведь Болихат умер? Ведь так? И Синельников тоже умер? Ну - увидимся завтра в институте... - Идиот! - сказал Денисов в немую трубку. Вытер соленую мокроту со лба. Коридор желтой адской кишкой изгибался за угол, и вереница масляных дверей изгибалась вместе с ним. Идиот! Он вспомнил, как такой же мелкой и густой испариной покрылось вчера внезапно побледневшее лицо Болихата, как тот грузно опустился на заскрипевший стул и зачем-то перелистнул календарь, испещренный заметками. - Значит, сегодня ночью? - Сегодня Арген Борисович. - Точно? - Точно. Простите меня, - сказал Денисов. Он был выжат, как всегда после "прокола" и не соображал, что надо говорить. - Да нет, чего уж, - ответил, погодя, Болихат и поморщился, как от зубной боли. - Неожиданно, правда. Но это всегда неожиданно. Хорошо, что сказали. Спасибо. - Денисов поднялся и вышел на цыпочках, оставив за собой окаменевшую фигуру в коричневом полосатом костюме со вздернутыми плечами, в которые медленно и безнадежно уходила квадратная седая остриженная под бобрик шишковатая директорская голова. Их было двое в кабинете, и он мог бы поклясться, что Болихат не вымолвит ни полслова, но уже через час обжигающие слухи, будто невидимый подземный огонь, начали растекаться по всем четырем этажам кирпичного здания института. Приговор, подумал Денисов. Десятый приговор. А может быть, двенадцатый. Я устал от приговоров. У меня нет сил. Но блестящее лезвие светит в воздухе, раздается удар, и голова откатывается с плахи. Напрасно я затеял все это. Зря. Я ведь не палач. Он повернул выключатель. Жуткая кишка исчезла, проглоченная темнотой. Выступил фиолетовый квадрат окна. Дома напротив были черные. Искажая мир, слонялся вертикальный дождь по каналу. Низко над острыми крышами, чуть не падая, пролетел самолет, и стекла задрожали от его свирепого гула. _Войны не будет_. На превращенной в лужу набережной, в конусе фонаря, прилепившись к чугунному парапету, горбилась жалкая фигура в плаще под ребристым проваленным зонтиком. У Денисова шевельнулось в груди. Это был Длинный. Конечно - Длинный. Три часа ночи. Бр-р-р... Неужели так и будет стоять до утра? Дождь, холод... Он раздраженно задернул штору. Пусть стоит! Двенадцать приговоров. Хватит! Достаточно! Он зажег свет. Было действительно три часа ночи. Все-таки время он чувствовал превосходно. И не только время - все, связанное с элементарной логикой. Цифры, например. Две тысячи девятьсот пятьдесят четыре умножить на шесть тысяч семьсот тридцать два. Получается девятнадцать миллионов восемьсот восемьдесят пять тысяч триста двадцать восемь. Он сел за стол и на листке бумаги повторил расчет, стараясь забыть о дрожащем человеке на набережной. Девятнадцать миллионов восемьсот восемьдесят пять тысяч триста двадцать восемь. Все правильно. Хоть сейчас на эстраду. Щелчком ногтя он отбросил листок и придвинул шахматную доску, где беспорядочно, словно продолжая жить деревянной условной жизнью, замерли испуганные фигуры. Все равно не заснуть. Чертов Хрипун! Пухлая детская мордочка! Денисов смотрел на сжатую, будто пружина, позицию черных. Что тут было? Партия Хломан - Зерницкий, отложенная на тридцать седьмом ходу... Привычно заныли болевые точки в висках, заколебались и стекли, как туман, цветочные обои, обнажая пропитанный дождем мир. Сицилианская защита, схевенингенский вариант. Ферзь уходит с горизонтали, белые рассчитывают образовать проходные на левом фланге, здесь у них явный фигурный перевес, но - ведь так! - следует жертва слона, и выдвинутый вперед слишком растянутый центр стремительно рушится, погребая под собою королевский фланг, перебрасываются обе ладьи, строится таран, удовлетворительной защиты нет, фигуры белых отрезаны собственной пешечной цепью, они не успевают, самый длинный вариант при корректной игре - мат на одиннадцатом ходу, конем, поле "эф один". Победа. Только Зерницкий не заметит. Скорее всего будет долго и нудно маневрировать и сведет вничью. А победа близка. Удобная вещь - шахматы: простая логическая система с конечным числом вариантов, доступная анализу в самых формальных признаках, - "видишь" насквозь. Наверное, я мог бы стать чемпионом мира. Опять пролетел самолет и задрожали стекла. Как это самолеты умудряются летать в такую погоду? Хотя - чрезвычайное положение, блокада Кубы, американский флот в Карибском море, инциденты с торговыми судами, призваны резервисты США, военные приготовления во Флориде. Заявление Советского правительства от 24 декабря 1962 года - вчерашняя "Правда". _Войны не будет. Я так вижу_. Денисов поднял голову. Творожистая рассветная муть лилась через окно, обессиливая электричество. Боже мой - половина девятого! Шаркала тапочками Катерина, и на кухне лопались утренние возбужденные голоса. Он опять забылся! Это "прокол сути", как пещерный людоед, пожирает сознание. Будто проваливаешься в небытие. Отключение полное. К одиннадцати часам его ждут в институте: но надо, конечно, прийти пораньше, чтобы уяснить обстановку. Обстановка на редкость скверная. Умер Синельников, и умер Болихат. Время! Время!.. Дождь слабел, но еще моросило, и день был серый. С карнизов обрывались продолговатые капли. Когда он пересекал улицу, то из подворотни отделилась совершенно мокрая ощипанная фигура и, как привязанная, двинулась следом. Денисов повернулся - чуть не налетев. - Не ходите за мной, - раздражаясь, сказал он. - Ну зачем вы ходите?.. - Александр Иванович, одно ваше слово, - умоляюще просипел Длинный. - С чего вы взяли? - Все говорят... - Чушь! - Здесь недалеко, четыре остановки... Александр Иванович!.. Вы только глянете - магнетизмом... У Длинного чудовищно прыгали синие промерзшие губы, не выговаривая согласных, и кожа ни лице от холода стиснулась, как у курицы, в твердые пупырышки. Он хрипел юношеским тонким горлом. Воспаление легких, сразу определил Денисов. Самая ранняя стадия. Это не опасно. В автобусе, прижатый к борту, он сказал, с отстраненной жалостью глядя во вспухшие мякотные продавленные золотушные глаза: - Я ничего не обещаю... - Конечно, конечно, - быстро кивал Длинный, роняя печальные капли с носа. Старуха лежала на диване, укрытая пледом, и восковая серая голова ее, похожая на искусственную грушу, была облеплена редкими волосами. Она открыла веки, под которыми плеснулась голубая муть, - высохшей плетью подняла руку, словно приветствуя. Денисов поймал узловатые пальцы. Сейчас будет боль, подумал он, напрягаясь. Заныли раскаленные точки в висках. Заколебалась стиснутая мебелью комната, где воздух был плотен из-за травяного смертельного запаха лекарств упирающегося в салфетки. Длинный что-то пробормотал. Рассказывал о симптомах. - Помолчите! - раздраженно сказал ему Денисов. Виски просто пылали. Сухая телесная оболочка начала распахиваться перед ним. Он видел хрупкие перерожденные артерии, бледную кровь, жидкую старческую бесцветную лимфу, которая толчками выбрасывалась из воспаленных узлов. Уже была не лимфа, а просто вода. Зеленым ядовитым светом замерцали спайки, паутинные клочья метастазов потянулись от них, ужасная боль клещами вошла в желудок и принялась скручивать его, нарезая мелкими дольками. Терпеть было невмоготу. Денисов крошил зубы. Зеленая паутина сгущалась и охватывала собой всю распростертую на диване отжившую человеческую дряхлость. - Нет, - сказал он. - Нет? - Безнадежно. Тогда Длинный схватил его за лацканы и вытащил в соседнюю комнату, такую же душную и тесную. - Доктор, хоть что-нибудь! - Я не доктор. - Прошу, прошу вас!.. - Без-на-деж-но. - Все, что угодно, Александр Иванович... Одно ваше слово!.. Он дрожал и, Точно в забытьи, совал Денисову влажную пачечку денег, которая, вероятно, всю ночь пролежала у него в кармане. Денисов скатился по грязноватой лестнице. Противно ныл желудок, и металлические когти скребли изнутри по ребрам. Медленно рассасывалась чужая боль. Странно, что при диагностике передается не только чистое знание, но и ощущение его. Это в последний раз, подумал он. Какой смысл отнимать надежду? Лечить я не умею. Трепетало сердце - вялый комочек мускулов, болезненно сжимающийся в груди. На сердце следовало обратить особое внимание. Три года назад Денисов пресек начинающуюся язву, "увидев" инфильтрат в слизистой оболочке. А еще раньше остановил сползание к диабету. Сердце так же можно привести в порядок - ходьба, массаж. "Я, пожалуй, проживу полторы сотни лет, - подумал он. - А то и двести. Профилактика - великое дело". Еще два стремительных самолета распороли небо и укатили подвывающий грохот за горизонт. _Войны не будет. Идут переговоры_. Серый дождь затягивал перспективу улиц. Денисов поднял воротник, старательно перепрыгивая через лужи. "Вот, чем надо заниматься, - подумал он. - _Войны не будет_. От спонтанного "прокола сути", который возникает только в экстремальных условиях, надо переходить к сознательному считыванию информации. Частично это уже получается. Я могу считывать диагностику. Все легче и легче. Доктор Гертвиг был бы доволен. Но патогенез воспринимается лишь при непосредственном контакте с реципиентом - ограничен радиус проникновения. Настоящие "проколы" редки: _Войны не будет_. Теперь надо сделать следующий шаг. Решающий. Надо увеличивать радиус. И главное, надо научиться привязывать увиденную картину к реальному миру. Необходим колоссальный тезаурус: до сих пор если кому-нибудь и удавалось прозреть нечто определенное, то такой носитель истины просто не мог объяснить, что именно он видит, не хватало предварительных знаний. Отсюда хаос и туман знаменитых пророчеств древности - Сивилл, Апокалипсиса и самого подлинного Нострадамуса. Я могу наблюдать те или иные процессы, кажется, в мире элементарных частиц, но я совершенно не способен установить координаты увиденного в структуре современной физики... Две синие пульпочки образуют одну зеленую и при этом жалобно пищат, проникая друг в друга, а зеленая пульпочка - не совсем пульпочка, а пульпочка и кренделек, она не существует в каждый отдельно взятый момент времени, но вместе с тем наличествует как сугубо материальный объект, порциями испуская суматошные вопли, чтобы привлечь к себе такие же пульпочки-непульпочки и образовать с ними нечто, представляющее собою дыру в ничто... Вот в таком роде. Невозможно логически интерпретировать картинку. Хлопов пожимает плечами: пульпочки, которые испускают вопли... Чтобы разобраться в деталях, надо сначала досконально освоить новейшую физику и соотнести "образы сути" с уже известными представлениями. Работы на десять лет. А потом окажется, что это вовсе не элементарные частицы, а рождение и гибель галактик или соотношение категорий в типологических множествах". Он шел по свежему, недавно покрашенному коридору второго этажа, и впереди него образовывалась гнетущая пустота, словно невидимое упругое поле рассеивало людей. Встречные отшатывались и цепенели. Кое-кто опускал глаза, чтобы не здороваться. Все уже были в курсе. "Это пустыня, - подумал он. - Безжизненный песок, раскаленный воздух, белые отполированные ветрами кости. Мне, наверное, придется уйти отсюда. Болихат умер, и они полагают, что это я убил его. Сначала Синельникова, а потом Болихата. Дураки! Если бы я мог убивать!" Неизвестно откуда возник Хрипун и мягко зацепил его под руку, попадая в шаг. - Андрушевич, - осторожно, как чумной сурок, просвистел он, пожевав щеточку светлых пшеничных усов. - Андрушевич... - Лиганов. - Лиганов, - тут же согласился Хрипун. - Андрушевич, Лиганов и Старомецкий. Но прежде всего Андрушевич. Он самый опасный. Денисов остановился и выдрал локоть. - Я не сразу сообразил, - потрясенный невероятным озарением, сказал он. - Андрушевич, Лиганов и Старомецкий. Это все кандидаты в покойники? Вы их уже приговорили - я вас правильно понял? - Не надо, не надо, вот только не надо, - нервно сказал Хрипун, увлекая его вперед. - Причем здесь покойники? Это люди, которые мешают мне и мешают вам. Так что не надо демонстрировать совесть. Поздно. И потом, разве я предлагаю?.. Нет! Совершенно не обязательно. Можно побеседовать с каждым из них в индивидуальном порядке. Намекнуть... Достаточно будет, если они уволятся... Задребезжали стекла от самолетного гула. _Войны не будет. Уже идут переговоры_. - Я, наверное, предложу другой список, - сдерживая больное колотящееся сердце, сказал Денисов. - А именно: - Хрипун, Чугураев и Ботник. Но прежде всего - Хрипун, он самый опасный. У Хрипуна начали пучиться искаженные, будто из толстого хрусталя, глаза, за которыми полоскался страх. - Знаете, как вас зовут в институте? Ангел Смерти, - сдавленно сказал он. - Сами по уши в дерьме, а теперь на попятный? Испугались? И ничего вам со мной не сделать - кишка тонка... Голос был преувеличенно наглый, но в розовой натянутой детской коже лица, в водянистых зрачках, в потной пшеничной щеточке стояло - жить, жить, жить!.. Казалось, он рухнет на колени. Денисов толкнул обитую строгим дерматином дверь и мимо окаменевшей секретарши прошел в кабинет, где под электрическим светом сохла в углу крашеная искусственная пальма из древесных стружек, а внешний мир был отрезан складчатыми маркизами на окнах. Лиганов сидел за необъятным столом и, не поднимая головы, с хмурым видом писал что-то на бланке института, обмакивая перо в пудовую чернильницу серо-малинового гранита. - Слушаю, - сухо сказал он. Денисов молча положил на стол свое заявление, и Лиганов, не удивляясь, ни о чем не спрашивая, механически начертал резолюцию. Как будто ждал этого. Наверное, ждал. - Мог бы попрощаться, - вяло сказал ему Денисов. - Прощай. Головы он так и не поднял. Все было правильно. Дождь на улице опять усиливался и туманным многоруким холодом ощупывал лицо. Текло с карнизов, со встречных зонтиков, с трамвайных проводов. Денисов брел, не разбирая дороги. Рябые лужи перекрывали асфальт. "Двенадцать приговоров, - подумал он. - Болихат умер, Синельников покончил самоубийством, Зарьян не поверил, Мусиенко поверил и проклял меня. Это пустыня. Кости, ветер, песок. "Скрижали демонов". Я выжег все вокруг себя. Благодеяние обратилось в злобу, и ладони мои полны горького праха. Ангел Смерти. Отступать уже поздно. Надо сделать еще один шаг. Последний. _Войны не будет_. Суть вещей постигает лишь тот, чья душа стремится к _абсолютному_ знанию. Остался всего один шаг. Один шаг. Один". Он свернул к остановке. Шипели рубчатые люки. Намокали тряпичные тополя. Подъехал голый пузатый автобус и, просев на правый бок, распахнул дверцы. СООБЩЕНИЯ ГАЗЕТ Сегодня временному поверенному в делах Пакистана в ДРА был заявлен протест в связи с обстрелом с пакистанской территории афганского населенного пункта Барикот. По нему было выпущено 38 реактивных снарядов, - в результате четыре мирных жителя убиты и восемь человек ранены. Еще два взрыва раздались минувшей ночью во французской столице. Один заряд был установлен около представительства частной авиакомпании "Минерва", а второй - рядом с отделением национального управления по иммиграции Иль-де-Франс. Ответственность за эти преступления взяла на себя левацкая экстремистская группировка "Аксьон директ". Оружейный концерн "Мессершмитт-Бельков-Блом" создал новый тип оружия для усмирения полицией демонстрантов. Это оружие, похожее на фаустпатрон, имеет три вида снарядов: миниатюрные ракеты, которые могут проламывать черепа, шарообразные снаряды из твердой резины и алюминиевые коробки, взрывающиеся в воздухе контейнеры с раздражающим газом. Под тяжестью неопровержимых улик верховный суд Йоханнесбурга признал виновными трех белых граждан ЮАР в зверском убийстве африканца. Обвиняемые набросились на него на окраине города Грюкерсдорп и, избив, вышвырнули из автомашины на полном ходу. Затем они вернулись, облили африканца бензином и подожгли. Как показало медицинское освидетельствование, пострадавший в это время был еще жив. 9. СЛЕДСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ Первая очередь была пристрелочной, она зарылась в чистом застылом серебряном зеркале осенней воды, взметнув глухо булькнувшие фонтанчики, - вроде далеко, но уже вторая легла совсем рядом, по осоке возле меня, будто широкой косой смахнув с нее молочную, не успевшую просохнуть росу. И тут же ударили шмайсеры - кучно, хрипло, распарывая натянутый воздух. Я присел. Вдруг стало ясно ощущаться тревожное пространство вокруг, открытое и болотистое, поросшее хрупким рыжеватым кустарником. - Наза-ад!.. - закричал командир. Ездовые поспешно разворачивали повозки. Передняя лошадь упала, взрыднув, и забилась на боку, выбрызгивая коричневую жижу. Посыпались мешки с мукой. Сапук яростно рванул меня за плечо. - Продал, сволочь! Комиссар, уже на ногах, успел поймать его за дуло винтовки. - Отставить! - Продал, цыца немецкая!.. - Отставить! Мы бежали к горелому лесу, который чахлыми стволами криво торчал из воды. Две красные ракеты взлетели над ним и положили в торфяные окна между кочками слабый розовый отблеск. - Дают знать Лембергу, что мы вышли к Бубыринской гриве! - крикнул я. У меня огнем полыхал правый бок, и подламывались неживые ноги. Во весь лес тупо и безучастно стучало по сосновой коре, будто десятки дятлов безостановочно долбили ее в поисках древесных насекомых. Это пересекались пули. Я потрогал саднящие ребра. Ладонь была в крови. - Ранен? - спросил комиссар, переходя на шаг. - Немного... - Прижми пока рукой, потом я тебя перевяжу... Сейчас надо идти, мы просто обязаны выбраться отсюда - ты нам еще пригодишься... Слышишь, Сапук? - головой за него отвечаешь!.. - Слышу... - Поворачивай на Поганую топь... - Обоз там не пройдет, - сказал командир, догоняя и засовывая пистолет в кобуру. - Обоз бросим... Оставим взвод Типанова - прикрывать. Есть еще время. Раненых понесем - должны пробиться... - Попробуем... Собрать людей! - Есть собрать людей! Сто-ой!.. Все сюда!.. Разбиться повзводно!.. Местность повышалась, на отвердевшей почве заблестели глянцевитые выползки брусники. У меня звенело в ушах, и неприятная слабость разливалась по всему телу. Я еще раз потрогал бок. - Болит? - Не очень... - Давай-давай, нам нельзя задерживаться... Сапук слегка подталкивал. Ноги мои при каждом шаге точно проваливались в трясину. Я хотел уцепиться за край повозки - пальцы соскользнули, редкоствольный сосняк вдруг накренился, как палуба корабля, и похрустывающая корневищная хвойная земля сильно ударила меня в грудь. Я протяжно застонал. Меня перевернули. Из тумана выплыло ископаемое глубоководное лицо Бьеклина. - О чем он говорил с тобой? - Кто? Бьеклин повторил - внятно, шевеля многочисленными рыбьими костями на скулах: - О чем с тобой говорил Нострадамус? - Он спросил: нельзя ли приостановить расследование? На пару дней... - И все? - Он сказал, что скоро это прекратится само собой, он обещает... - Не верю! - Провались ты! Все подробности - в моем рапорте, можешь прочесть... Тогда Бьеклин взял меня за воротник, будто собираясь душить. - Ну - если соврал!.. Я лежал на кухне, на полу, и перед глазами был грязноватый затоптанный серый линолеум в отставших пузырях воздуха. Справа находился компрессор, обмотанный пылью и волосами, а слева - облупившиеся ножки табуреток. Бок мой горел, словно его проткнули копьем. Мне казалось, что я немедленно умру, если пошевелюсь. Пахло кислой плесенью, застарелым табаком и - одновременно, как бы не смешиваясь, - свежими, только что нарезанными огурцами, запах этот, будто ножом по мозгу, вскрывал в памяти что-то тревожное. Что-то очень срочное, необходимое. Болотистый горелый лес наваливался на меня, и по разрозненной черноте его тупо колотил свинец. Это была галлюцинация. Я уже докатился до галлюцинаций. Собственно, почему я докатился до галлюцинаций? Следственный эксперимент. Сознание мое распадалось на отдельные рыхлые комки, и мне было никак не собрать их. Янтарные глаза Туркмена горели впереди всего лица: - Глина... Свет... Пустота... Имя твое - никто... Каменная радость... Ныне восходит Козерог... Вырви сердце свое, подойди к Спящему Брату и убей его... Ты - песок в моей руке... Ты - след поступи моей... Ты - тень тени, душа гусеницы, на которую я наступаю своей пятой... - Голос его, исковерканный сильным акцентом, дребезжал от гнева. Он раскачивался вперед-назад, и завязки синей чалмы касались ковра. Ковер был особый, молитвенный, со сложным арабским узором - тот самый, который фигурировал в материалах дела. Наверное, его привезли специально, чтобы восстановить прежнюю обстановку. На этом настаивал Бьеклин, - восстановить до мельчайших деталей. Именно поэтому сейчас, копируя прошлый ритуал, лепестком, скрестив босые ноги, сидели вокруг него "звездники", и толстый Зуня, уже в легком сумасшествии, с малиновыми щеками тоже раскачивался вперед-назад, как фарфоровый божок: - Я есть пыль на ладони твоей... Я есть грязь на подошвах... Возьми мою жизнь и сотри ее... - И раскачивалась Клячка, надрывая лошадиные сухожилия на шее, и раскачивались Бурносый и Образина. Это был не весь "алфавит", но это были "заглавные буквы" его. Четыре человека. Пятый - Туркмен. Они орали так, что в ушах у меня лопались мыльные пузыри. Точно загробная какофония. Радение хлыстов. Глоссолалии. Новый Вавилон. Я не мог проверить - читают ли они обусловленный текст или сознательно искажают его, чтобы избежать уголовной ответственности. По сценарию, текстом должен был заниматься Сиверс. Но машинописные матрицы были раскиданы по всей комнате, а Сиверс вместо того, чтобы следить за правильностью, нежно обнимал меня и шептал горячо, как любимой девушке: - Чаттерджи, медные рудники... Их перевезли туда... Будут погибать один за другим, неизбежно - Трисмегист, Шинна, Петрус... - Почему? - спросил я. - Слишком много боли... - Речь шла об "Ахурамазде", американская группа экстрасенсов. Я почти не слышал его в кошмарной разноголосице голосов. - Вижу, вижу, сладкую божественную Лигейю! - как ненормальная вопила Клячка, потрясая в воздухе растопыренными ладонями, худая и яростная, словно ведьма. Бурносый стонал, сжимая виски, а Образина безудержно плакал и не вытирал обильных слез. Лицо у него было смертельно бледное, нездоровее, студенистое. Наступала реакция. Сейчас они все будут плакать. В финале радения обязательно присутствуют элементы истерии. Я смотрел, как перевертываются стены комнаты, увешанные коврами. Меня шатало. Светлым краешком сознания я понимал, что тут не все в порядке. Эксперимент явно выскочил за служебные рамки. Нужно было срочно предпринять что-то. Я не помнил - что? Врач, который должен был наблюдать за процедурой, позорно спал. И Бьеклин тоже - вытаращив голубые глаза. Будто удивлялся. - Прекратить! - сказал я сам себе. Отчетливо пахло свежими огурцами. Голова Бьеклина мягко качнулась и упада на грудь. Он был мертв. Бьеклин был мертв. Это не вызывало сомнений, я просто _знал_ об этом. Он умер только что, может быть, секунду назад, и мне казалось, что еще слышен пульс на теплой руке. Ситуация была катастрофическая. Сонная волна дурноты гуляла по комнатам. Мне нужен был телефон. Где здесь у них телефон? Здесь же должен быть телефон! Я неудержимо и стремительно проваливался в грохочущую черноту. Телефон стоял на тумбочке за вертикальным пеналом. Какой там номер? Впрочем, не важно. Номер не требовался. Огромная всемирная паутина разноцветных проводов возникла передо мной. Провода дрожали и изгибались, словно живые, - красные, синие, зеленые, - а в местах слияний набухали шевелящиеся осьминожьи кляксы. Я уверенно, как раскрытую книгу, читал их. Вот это линии нашего района, а вот схемы городских коммуникаций, а вот здесь они переходят в междугородние, а отсюда связь с главным Европейским коммутатором, а еще дальше сиреневый ярко светящийся кабель идет через Польшу, Чехословакию и Австрию на Аппенинский полуостров. - Полиция! - сказали в трубке. - Полиция?.. На вокзале Болоньи, в зале ожидания, недалеко от выхода с перронов, оставлен коричневый кожаный чемодан, перетянутый ремнями. В чемодане находится спаренная бомба замедленного действия, Взрыв приурочен к моменту прибытия экспресса из Милана. Примите меры. - Кто говорит? - невозмутимо спросили в трубке. - Нострадамус. - Не понял... - Нострадамус. - Не понял... - Учтите, пожалуйста, - взрыватель бомбы поставлен на неизвлекаемость. В вашем распоряжении пятьдесят пять минут... Отбой. Я опять был на кухне, но уже не лежал, а сидел, привалившись к гудящему холодильнику, и телефонная трубка, часто попискивая, висела рядом на пружинистом шнуре. У меня не было сил положить ее обратно. Куда я собирался звонить? Кому? Еще никогда в жизни мне не было так плохо. Пахло свежими молодыми огурцами, и водянистый запах их выворачивал меня наизнанку. Точно в Климон-Бей, "Безумный Ганс" начинает пахнуть огурцами лишь в малых концентрациях, на стадии паровой очистки. Я видел двух бледных, длинноволосых, заметно нервничающих молодых людей в джинсах и кожаных куртках с погончиками, которые, поставив чемодан у исцарапанной стены, вдруг - торопливо оглядываясь - зашагали к выходу. Болонья. Вокзал. Экспресс из Милана. Это был ридинг, "прокол сути", самый настоящий, - глубокий, яркий, раздирающий неподготовленное сознание. Теперь я понимал, почему Бьеклин так упорно настаивал на следственном эксперименте. Ему нужна была "Звездная группа" - если не вся, то по крайней мере, горстка "заглавных букв". Он безапелляционно потребовал: - Все должно быть точно так же. Я сяду вместо покойника, и пусть они целиком сосредоточатся на мне. Покойником был Херувим. Он погиб на прошлом радении, месяц назад, во время медитации и попытки освободить свою душу от мешающей телесной оболочки. Инсульт, кровоизлияние в мозг. Больше никаких следов. У него была гипертония, и ему было противопоказано длительное нервное напряжение. Эксперты до сих пор спорят - было ли это сознательное убийство или нечастный случай. Бьеклин, видимо, рассчитывал на аналогичные результаты. В смысле интенсивности. И поэтому, когда Туркмен, смущаясь присутствием оперативных работников, запинаясь и понижая голос, неуверенно затянул свой монотонный речитатив о великом пути совершенства, который якобы ведет к ледяным и суровым вершинам Лигейи, то Бьеклин почти сразу же начал помогать ему, делая энергичные пассы и усиливая текст восклицаниями в нужных местах. Он хорошо владел техникой массового гипноза и, наверное, рассчитывал, отключив податливую индивидуальность "алфавита", создать из него нечто вроде группового сознания - сконцентрировав его на себе. "Звездники" были в этом отношении чрезвычайно благодатным материалом. Он, видимо, хотел добиться мощнейшего, коллективного "прокола сути" и таким образом выйти на Нострадамуса. Или получить хоть какие-нибудь сведения о нем. Силы его собственного ридинга для этого не хватало. Вероятно, сходные попытки предпринимал и Трисмегист (отсюда методика), но безуспешно: судя по имеющимся данным, коллективное сознание "Ахурамазды" распадалось почти сразу же. А вот со "звездниками" можно было рассчитывать на результат. Особенно, если вывести сознание их за пределы нормы - в экстремум, с помощью специальных средств. Я видел, как он без особого труда, "буква за буквой" переключает "алфавит" на себя и они смотрят ему в глаза, как завороженные кролики, но я не мог помешать: в этом не было ничего противозаконного, формально он лишь помогал проведению следственного эксперимента. Только когда застучали первые отчетливые выстрелы и захлюпала торфяная вода под ногами, я неожиданно понял, к чему все идет, но остановить или затормозить действие было уже поздно, Бьеклин распылил газ, стены затянуло сизым туманом, захрапел врач, упал обратно на кресло встревожившийся было Сиверс, мир перевернулся, погас - и начался бои на болоте, где выходил из окружения небольшой партизанский отряд. Сорок второй год. Сентябрь. Леса под Минском... У меня дребезжали зубы от слабости. Оказывается, я уже находился в комнате. Что-то случилось со временем: бесследно вываливались целые периоды. Горячий и торопливый шепот волнами обдавал меня. Я вдруг стал слышать. - Идет дождь и самолеты летают над городом, - раскачиваясь, бессмысленно, раз за разом, как заведенный, повторял Туркмен. Клячка шипела: - Вижу... вижу... вижу... Ангел Смерти... Тебе остается жить два с половиной года... - Судороги напряжения пробегали по ее впалым щекам. - Разве можно предсказывать будущее, Александр Иванович? - тихо и интеллигентно спрашивал Зуня, разводя пухлыми руками, а Образина, зажмурившись, отвечал ему: - Будущее предсказывать нельзя. - А разве можно видеть структуру мира? - Это требует подготовки. - А например, долго? - Например, лет пятнадцать... - Они пребывали в трансе. Насколько я понимал, текст относился к Нострадамусу. Бурносый, как лунатик, далеко отставя указательный палец, невыносимо вещал: - Слышу эхо Вселенной, и кипение магмы в ядре, и невидимый рост травы, и жужжание подземных насекомых... - Зрелище было отталкивающее. Не зря при вступлении в группу человеческое имя отбирали, а вместо него давалась кличка - Гамадрил, Утюг... Меня колотил озноб. Диктофон стоял на столике в углу, светился зеленым индикатором. Значит, все в порядке, запись идет. Рамы на окне не поддавались, разбухнув от дождей, я локтем выдавил стекло, и оно упало вниз, зазвенев. Хорошо бы кто-нибудь обратил внимание. Резкий холодный ночной воздух ударил снаружи, выветривая огуречную отраву. Бьеклин был мертв - голубые глаза кусочками замерзшего неба покоились на лице. Мне не было жаль его. Это он убил Ивина. Теперь я знал точно. В кармане его пиджака я обнаружил легкий, размером с палец, баллончик распылителя, а рядом - стеклянный тубус, наполненный крапчатыми горошинами. Транквилизаторы. Они горчили на языке. Я запихал по одной в каждый мокрый слезливый рот. Туркмен, очнувшись, слабо сказал: - Спасыба, началныка... - Давать повторную дозу я не рискнул. Я очень боялся, что короткий интервал просветления кончится и я ничего не успею сделать. Больше ни на кого рассчитывать было нельзя. Сиверс лежал в кресле - руки до пола - и шептал что-то неразборчивое. Врач безмятежно храпел. Кажется, только я один частично сохранил сознание. Наверное, я невосприимчив к гипнозу. Или, в отличие от других, я был психологически подготовлен: я уже видел действие "Безумного Ганса", - интуитивно насторожился, и это помогло удержаться на поверхности. Правда, недолго. Я чувствовал, что опять проваливаюсь в черную грохочущую яму, у которой нет дна. Мы все здесь погибнем. "Ганс" приводит к шизофрении. Нужна оперативная группа. Или я уже вызывал ее? Не помню. Телефонная трубка выпадала у меня из рук. Появился далекий тревожный голос. Я что-то сказал. Или не сказал. Не знаю. Кажется, я не набирал номера. Угольная чернота охватывала клещами, я проваливался все глубже. Двое волосатых парней в джинсах и кожаных куртках бежали по брусчатой мостовой, и вслед им заливалась полицейская трель. Вот один на бегу вытащил пистолет из-за пояса и бабахнул назад. Завизжала женщина. Режущая кинжальная боль располосовала живот. Терпеть было невозможно. Меня несли на брезентовой плащ-палатке, держа ее за четыре угла. - Пить... - шлаком спекалось все внутри. Посеревший, тяжело дышащий, обросший трехдневной щетиной Сапук хмуро оглядывался и ничего не отвечал. Поскрипывали в вышине золотые верхушки сосен и медленно проплывали над ними белые хвостатые облака. Сильно трясло. Каждый толчок отдавался ужасной болью. Вот дрогнула и беззвучно осела боковая песочная стена, за ней - другая, провалилась внутрь крыша, с треском ощерились балки, и на том месте, где только что стоял дом, поднялся ватный столб пыли. Солнечный безлюдный Сан-Бернардо исчезал на-глазах. Змеистая трещина расколола пустоту базара, шипящие серные пары вырвались из нее и обожгли мне лицо. Я задохнулся. Навстречу мне по мосту бежали люди с мучными страшными лицами. - Стой!.. Ложи-ись!.. - Часть бойцов залегла на другом берегу, выставив винтовки из лопухов, но в это время от белого в кружевном купеческом камне здания женской гимназии прямой наводкой ударила пушка и земляной гриб вспучился на середине Поганки. Тогда побежали даже те; кто залег. - Пойдем домой, - умоляюще сказала Вера. - Ты совсем больной. - Я не был болен, я умер и валялся на расщепленных досках с горячим металлом в груди. Доктор Гертвиг обхватил затылок руками, похожими на связку сарделек, а ротмистр в серой шинели, перетянутой ремнями, приятно улыбался мне. Долговязый мрачно спросил: - Он вам еще нужен, мистер? - Меня пихнули, затопив огнем сломанные ноги. Фирна. Провинция Эдем. Корреспондент опустил камеру и равнодушно покачал головой, - нет. Тогда мичано, тихо улыбаясь, вытянул из ножен ритуальный кинжал с насечками на рукоятке. Было очень жарко. Я даже не мог пошевелиться. Я знал, что меня сейчас убьют и что я больше не выдержу этого. Как не выдержал Бьеклин. Человек должен умирать только один раз. Но мне казалось, что я умираю каждую секунду - тысяча смертей за одно мгновение. Катастрофически рушились на меня - люди, события, факты, горящие дома, сталкивающиеся орущие поезда, шеренги солдат, земляные окопы, капельки черных бомб, тюремные камеры, электрический ток, дети за колючей проволокой, полицейские дубинки, нищие у ресторанов, ядерные облака в Неваде, корабли, среди обломков и тел погружающиеся в холодную пучину океана. Слишком много боли, сказал мне демиург у Старой Мельницы. Шварцвальд, Остербрюгге... Я захлебывался в хаосе. Это был новый Вавилон. Третий. Столпотворение. Я и не подозревал раньше, что в мире такое количество боли. Он как будто целиком состоял из нее. Бледный водяной пузырь надувался у меня в мозге. Я знал, что это финал, - сейчас он лопнет. Взбудораженное лицо Валахова зависло надо мною. Оно слабо пульсировало, искажаясь, и толстые губы еле слышно шлепали друг о друга: - Жив? - Жив... Длинная игла вонзилась мне в руку на сгибе. Сделали укол. Вдруг начала ужасно разламываться голова. - Скорее! Скорее! - обретая сознание, прошептал я. - Специалиста по связи! Прямо сюда!.. - Я не был уверен, что выживу. Третий Вавилон. Под черепом у меня плескался крутой кипяток, и я боялся, что забуду разноцветную схему проводов, откуда тянулась тонкая, едва заметная жилочка к Нострадамусу. Фирна. Провинция Эдем. - Скорее! Скорее! У нас совсем нет времени!.. 10. ФИРНА. ПРОВИНЦИЯ ЭДЕМ Сестра Хелла стояла у окна и показывала, как у них в деревне пекут бакары. Она месила невидимое тесто, присыпала его пудрой, выдавливала луковицу - вся палата завороженно смотрела на ее пальцы, а Калеб пытался поймать их и поцеловать кончики. - А у меня мама печет с шараппой, - сказал Комар, - чтобы семечки хрустели. - С шарапой тоже вкусно, - ответил Фаяс. Только Гурд не смотрел. Он был нохо - и не мог смотреть на женщину с бесстыдно открытым лицом. Он лежал, зажмурившись, сомкнув поверх простыни темные ладони, и монотонно читал суры. Голос его звенел, как испуганная муха. Фаяс сказал ему: - Замолчи. Муха продолжала звенеть. Сестра Хелла приклеила на стекло две лепешки, и Калеб издал нетерпеливый голодный стон, будто бакары и в самом деле скоро испекутся, но сестра Хелла забыла оторвать руки - вдруг прильнула белой шапочкой к окну, и он тоже прекратил смеяться - нелепо разинул рот, словно хотел проглотить целый хлеб. На рыночную площадь перед больницей выкатился приземистый массивный грузовик в защитных разводах - чихнул перегретым мотором и замолк. Какие-то люди торопливо выскакивали из кузова. Неожиданно стукнул короткий выстрел, еще один, загремела команда, и истошно, как над покойником, завыли старухи-нищенки. Тогда сестра Хелла медленно, словно без памяти, попятилась от окна и закрыла потухшие глаза. А Калеб прижался в простенке, и серебряный бисер влаги выступил у него на коричневой распахнутой груди. - Солдаты, - крупно дрожа, выговорил он. Железный ноготь чиркнул по зданию, оглушительно посыпались стекла. Фаяс хотел подняться, и ему удалось подняться, он даже опустил на пол загипсованную ногу, но больше ничего не удалось, - закружилась голова, и крашеные доски ускользнули в пустоту, он схватился за спинку кровати. Тоненько заплакал Комар: - Спрячьте меня, спрячьте меня!.. - Ему было пятнадцать лет. Калеб, точно во сне - бессильно, начал дергать раму, чтобы открыть, - дверь отлетела, и ввалились потные грязные боевики в пятнистых комбинезонах. - Не двигаться! Руки на голову! У них были вывернутые наружу плоские губы и орлиные носы горцев. Их называли "мичано" - гусеницы. Фаяс поднял опустевшие руки. Он подумал, что напрасно не послушался камлага и поехал лечиться в город. Теперь он умрет. Была неживая тишина. Только Гурд шептал суры. Он тоже встал, но руки на затылок не положил. Капрал замахнулся на него прикладом. - Нохо! - изумленно сказал он. - Ты же нохо! - Прижал левую ладонь к груди. - Шарам омол! - Шарам омол, - сказал Гурд, опустив веки. - Как мог нохо оказаться здесь? Или ты забыл свой род? Или ты стрижешь волосы и ешь свинину? - Капрал подождал ответа, ответа не было. Он сказал: - Этого пока не трогать, я убью его сам. Черные выкаченные глаза его расширились. - Женщина! Сестра Хелла вздрогнула. Отпихнув солдат, в палату вошел человек с желтой полосой на плече - командир. - Ну? - Женщина, - сказал капрал. Командир посмотрел оценивающе. - Красивая женщина, я продам ее на базаре в Джумэ, там любят женщин с Севера. Всех остальных... Он перечеркнул воздух. Гурд, стоявший рядом с Фаясом, негромко сказал: - Мужчина может жить, как хочет, но умирать он должен, как мужчина. Он сказал это на гортанном диалекте, но Фаяс понял. И капрал тоже понял, потому что прыгнул, плашмя занося автомат. - Поздно! - Худощавое тело Гурда, как змея, распласталось в воздухе - командир схватился за горло, меж скребущих кожу, грязных ногтей его торчал узкий нож с изогнутой ритуальной рукояткой. Каждый нохо имел такой нож. - Не, надо! Не надо! - жалобно закричал Комар. Капрал надул жилистую шею, командуя. Обрушился потолок. Фаяс загородился тощей подушкой. Ближайший солдат, выщербив очередью стену, повернул к нему горячее дуло. Сотни полуденных ядовитых слепней сели Фаясу на грудь и разом прокусили ее... Прицел на винтовке плясал, как сумасшедший. Он сказал себе; - Не волнуйся, тебе незачем волноваться, ты уже мертвый. - Это не помогло. Тогда он представил себя мертвым - как он лежит на площади и мичано тычут в него ножами. Прицел все равно дергался. Тогда он прижал винтовку к углу подоконника. Он терял таким образом половину обзора, но он просто не знал, что можно сделать еще. Видны были двое - самые крайние. Он выбрал долговязого, который поджег больницу. Он подумал: - У меня есть целая обойма, и я должен убить шестерых. - Долговязый вдруг пошел вправо, он испугался, что потеряет его и мягко нажал спуск. Нельзя было медлить, но все же долгую секунду он смотрел, как солдат, переломившись, валится в глинистую пыль. Затем острыми брызгами отлетела щебенка и он побежал. Стреляли по нему, но они его не видели. Он выскочил на опустевшую улицу и перемахнул через забор, увяз в рыхлых грядках фасоли - выдирал ботинки, давя молодую зелень. За сараем был узкий лаз, и он спустился по колючим бородавчатым ветвям. Красные лозы ибиска надежно укрыли его. Пахло древесным дымом. Скрипела на зубах земля, и казалось, что это скрипит ненависть. Откуда они взялись? До границы было почти двести километров. Мичано никогда не забирались так далеко. Крупная банда и отлично вооружены, - зенитные ружья, базуки... Два дня назад произошло столкновение у Омерры: группа диверсантов пыталась взорвать электростанцию. У них тоже были базуки. Охрана не растерялась, подоспел взвод народной милиции. Вот откуда они - от Омерры. Думали, что они откатились к границе, ждали их там, а они пошли на Север. Он пригнул лозу, и красный цветок неожиданно рассыпался, оголив зеленую плодоножку. Жизнь кончилась. Сад был пуст. Он перебежал через сад. Хорошо бы успеть до почты, должна быть рация на милицейском посту. Он спрыгнул в проулок. Навстречу ему шли два мичано. Они шли вразвалку, попыхивая толстыми сигарами. Он выстрелил, передернул затвор и опять выстрелил, как на учениях, - левый мичано даже не успел снять с плеча автомат. Но правый - успел - раскаленным прутом ударило по бедрам. Он упал на твердую землю. Выстрелов больше не было. Второй мичано тоже лежал, загребая руками пыль, будто плавая. Надо было забрать автоматы, но он боялся, что на выстрелы прибегут, - пролез через дыру в плетне. По коленям текло расплавленное железо. Он шел, цепляясь за ветви деревьев. На почте был разгром: скамьи перевернуты, сейф вскрыт, коммутаторы разбиты. В соседней комнате, где был пост, раскидав на полу ненужные ноги и обратив глаза в другой мир, лежал мертвый Гектор. На груди его, на зеленом сукне мундира, засох багровый творог, а из левой брови был вырезан кусочек мяса - "черная сигфа", ритуал. Кисло пахло кровью. Рация извергала пластмассовое нутро. Он осторожно опустился перед окном, заметив краем глаза, что от двери через всю комнату тянется к нему мокрая полоса. Он подумал: - Я, наверное, потерял много крови. - Он знал, что отсюда уже не уйдет и останется рядом с Гектором. Из окна была видна площадь - полукруг деревянных лотков и утоптанное пространство в центре. Стояли мичано с желтыми нашивками, а перед ними - трое стариков в праздничных синих пекештах. И еще одна синяя пекешта лежала на земле. Высокий человек, обвешанный зеркальными аппаратами, отходил, приседал, пятился, поднося к лицу камеру, похожую на автомат, но короче и толще. - Корреспонденсо, - сказал он сквозь зубы. Опять положил винтовку на подоконник. Винтовка весила тонну, руки больше не дрожали, наплыл серый туман. Он выстрелил в шевелящиеся неясные тени. Выстрел булькнул очень тихо. Он не видел, попал он или нет, и выстрелил еще раз. Тут же упорный свинцовый дождь глухо заколотил по стенам. Горячая капля ударила его в плечо, обожгла и отбросила. Он услышал слабые крики и понял, к нему бегут. У него оставался еще один патрон. Он ничего не видел, что-то произошло с глазами. Он просунул каменную винтовку вперед и потянул за спуск. А когда они добежали до него, то он был уже мертв... Корреспондент сказал: - Дети - это всегда трогательно. Наши добрые граждане прослезятся, увидев детей, и начнут обрывать телефоны своим конгрессменам, требуя срочной помощи. Шарья попытался спрятаться, но жесткие пальцы ухватили его за ухо, больно смяли и вытащили из толпы. - Маленький разбойник, все-таки как он вас ненавидит, капрал... Корреспондент был высокий, на паутинных ножках, между которыми перекатывался выпуклый живот. Будто кузнечик. Фотоаппараты его блистали на солнце. Капрал швырнул старикам праздничные пекешты. - Одевайтесь! Старый Ория, помедлив, натянул синий, балахон. Глядя на него, надели и остальные. Испуганная женщина подала железный лист со свежими, еще дымящимися бакарами. Противоестественный запах хлеба ударил в ноздри. Капрал переложил лепешки на расписное глиняное блюдо и накрыл веткой мирта. - Ты преподнесешь мне это, - отчеканивая каждую букву, - сказал он. - И не забудь, что ты должен все время улыбаться, падаль... Старый Ория даже не согнул рук, чтобы взять. Тогда капрал, не удивляясь, позвал: - Сафар! Один из солдат картинно вытянулся и щелкнул тяжелыми каблуками. - Есть! Они бросили Орию на землю и положили под правую ногу чурбан, и Сафар прыгнул на эту ногу. Ужасный мокрый треск раздался на площади. Заскулили старухи в задних рядах. Солдаты перетащили чурбан под левую ногу. Старый Ория замычал, прокусив губу, и из сморщенных подглазьев его потекли слезы. Затем они сломали ему обе руки. Они работали споро и быстро. Это была все старая гвардия, прошедшая многолетнюю муштру в столице - легионы смерти. Сафар наступил на волосы и, блеснув узким ножом, вырезал "сигфу". Осклабился перед камерой, держа этот кусочек в щепоти. - Уникальные кадры, - волнуясь, сказал корреспондент. - Перережь ему горло, я дам тебе пять долларов. Старый Ория дышал, как загнанная лошадь. Сафар наклонился и чиркнул ножом по кадыку, - засвистела, запузырилась кровь, выходящая из гортани. Старухи завыли в голос. - Молчать! - приказал капрал, и плач был мгновенно задавлен. Он сунул блюдо старому Ларпе. - Улыбайся, шакал и сын шакала! - Простите меня, люди, - сказал старый Ларпа. Взял блюдо. Руки его мелко дрожали. - Я заставлю тебя жрать собственное дерьмо, - зловеще оскалясь, процедил капрал. - Ты подаешь их задом, ты оскорбляешь меня?!.. Корреспондент махнул рукой. - Наплевать... Никто не знает, где тут зад, а где перед. Наши добрые граждане посмотрят на счастливые радостные лица и увидят, как простой народ приветствует борцов против коммунистической тирании... Улыбайся, сволочь, - велел он старому Ларпе. Ларпа улыбнулся, и улыбка его была похожа на гримасу боли. На Шарью никто не смотрел. Он отступил на шаг, потом еще на шаг и вдруг, быстро повернувшись, побежал через площадь к ближайшим домам. Босые ноги стрекотали в пыли. За спиной его крикнули: - Назад! Стой, червяк!.. - Грохнул выстрел, сбоку распух небольшой пыльный фонтанчик, спасительные дома были уже близко - острый раскаленный гвоздь воткнулся ему в спину пониже лопатки. Шарья упал, перекатился через голову, стукнулся пятками о землю, пополз - почему-то обратно - и застыл на половине движения, скрутившись, как прошлогодний лист. - Никогда не видел, чтобы по детям, - сказал взволнованный корреспондент. Его мутило. Он помял себе лицо. - Странное ощущение вседозволенности... Капрал равнодушно пожал плечами. В это время выстрелили со стороны почты. Солдаты, как один, попадали ниц и облили распахнутые окна плотным автоматным огнем. Начали перебегать - умело, на четвереньках. Трескотня была оглушительная, и поэтому второго выстрела никто не услыхал, только корреспондент недоуменно взялся за свой выпирающий живот, отнял руки - они были испачканы красным - не веря, поднес к самым глазам, смотрел, стремительно бледнея, и вдруг издал долгий, жалобный, тревожный, пронзительный заячий писк... Навстречу им попались носилки - раненый держался за бок, кряхтел и постанывал. Дальше, у самых домов, лежал мертвый мальчик. Сестра Хелла споткнулась, ударившись о его стеклянный взгляд. Мичано толкнул в спину: - Иди! - Учительница впереди нее ступала, как слепая, а продавщица из магазина, придерживая порванное платье, плакала навзрыд, она до смерти боялась нохо. Школа состояла из трех больших помещений - бывший дом откупщика. Их загнали в кабинет для младших классов. Там уже были двое солдат и две девушки. Одну сестра Хелла знала - из магистрата, вторая была незнакомая. Девушки стояли у доски, закрываясь трепещущими руками, а солдаты сидели на сдвинутых к стене партах и курили сигары. Они отдыхали. - Пополнение, - сказал мичано, который привел их. - Эта учительница. Ты, Чендар, любишь образованных. Их поставили рядом с девушками у доски. Сестра Хелла не могла дышать, горло запечатал жесткий комок. Звуки застревали в воздухе. Чендар, у которого топорщились хищные кошачьи усы, лениво подошел. Долго смотрел, попыхивая сигарой. Под его немигающим взглядом учительница отодвигалась, пока не уперлась спиной в доску. Тогда Чендар положил ей руку на грудь, она ухватилась за эту короткопалую руку, чтобы отвести, и он с размаху влепил ей пощечину - мотнулось белое лицо. Расстегнул пуговицы и просунул ладонь под платье. Жмурился, длинно причмокивая. Учительница быстро-быстро беспомощно моргала, держа на весу шевелящиеся пальцы. - Годится, - наконец решил Чендар и за волосы потащил ее к двум сдвинутым партам, у которых были отломаны спички, так что образовался широкий лежак. Толкнул ее туда и навалился сверху. Ботинки лягали потный воздух. Другой солдат сказал: - Я возьму - пока эту... Продавщица в разорванном платье зарыдала еще сильнее, - сама, не дожидаясь команды, мелко семеня, покорно встала перед ним, и солдат одним нетерпеливым движением сдернул с нее одежду. Кто-то заслонил окно с улицы - неразличимо темный против солнца. - Развлекаетесь?.. Журналист умер. Псург просто взбесился: велел поджигать все дома подряд, так мы до ночи провозимся. - Утерся рукавом. - Оставьте мне, какую помоложе, я скоро... И провалился в солнечный туман. Мичано, который привел их, потрогал бедра у одной из девушек, оглядел вторую - велел: - Расстегнись! - Смотрел, как она, всхлипывая, поспешно обнажает грудь. Перевел взгляд на сестру Хеллу: - И ты тоже! - Сестра Хелла думала, что не расстегнется, пусть лучше убьют, но увидела его бесцветные, как у всех горцев, ничего не выражающие глаза и, будто в обмороке, взялась за пуговицы. - Ты мне нравишься, - сказал мичано. Ощерился, показав испорченные неполные зубы. Тронул ее за плечо, она пошла, не понимая - куда и зачем. Ноги сгибались, как резиновые. Гулким колоколом бухала кровь в пустой голове. Со всех сторон возились и сопели. Она Ждала, что треснет земля и поглотит ее. Она хотела умереть. Вместо этого в дверях возник запыхавшийся молодой солдат и, отчаянно жестикулируя, прокричал что-то. Обрывки фраз доходили до нее с опозданием. - Патруль... народная армия... на двух машинах... Выскочил из-за парты Чендар - на кривых ногах, и поднялась ошеломленная учительница, но почему-то сразу упала. И одна из девушек упала тоже. И продавщица забилась в угол между партами и осталась там. Раздавались какие-то слабые хлопки. Зачихал снаружи мотор грузовика. Вторая девушка беззвучно открывала рот, светлую блузку ее наискось испятнали спелые раздавленные ягоды. Мичано, залитый искристым солнцем, очень медленно вставлял свежую обойму в рукоять автомата. Сестра Хелла отпустила пуговицы. Она поняла, что сейчас ее убьют и обрадовалась... СООБЩЕНИЯ ГАЗЕТ Израильские вертолеты нанесли вчера новый ракетно-бомбовый удар по окрестностям южноливанского города Сайда, где расположены лагеря палестинских беженцев. Имеются убитые и раненые. 70 тысяч полицейских блокировали основные магистрали южнокорейской столицы, чтобы не допустить манифестации против антинародного режима Чон Ду Хвана. Демонстранты были встречены дубинками, слезоточивым газом и залпами резиновых пуль. Только по предварительным данным арестовано 635 человек. Как сообщает агентство ПТИ, за сутки, прошедшие со времени зверского убийства 24 пассажиров автобуса в округе Хошиярпур, еще десять человек погибли от пуль террористов. Вооруженные нападения совершены одновременно в нескольких местах. Соединенные Штаты произвели очередной ядерный взрыв на полигоне в Неваде. Это уже 23-е американское ядерное испытание с момента введения Советским Союзом в одностороннем порядке моратория на все ядерные взрывы, соблюдаемого и по сей день. В Соуэто, крупнейшем гетто Южной Америки, банда расистских молодчиков промчалась на автомобиле по улицам, обстреливая прохожих. Несколько человек убито. Неизвестными террористами оказались полицейские, угнавшие автобус. Кровавую расправу над безоружными людьми учинил в Боготе бывший американский солдат, участник войны во Вьетнаме Элиас Дельгадо. От его рук погибли 29 человек. Находясь под воздействием наркотиков, этот обезумевший "ветеран" застрелил собственную мать и пятерых девушек-студенток, проживающих по соседству, а затем открыл стрельбу по посетителям в ресторане... 11. НАСТАНЕТ ДЕНЬ... Спасти его не удалось. Как ни странно, потребовалось довольно много времени, чтобы соотнести увиденную мною схему телефонных соединений с реальной городской сетью. Поэтому, когда оперативная группа прибыла по адресу, то в аккуратной, очень строгой и чистой, наполненной влажными сумерками комнате, где блестели длинным стеклом книжные стеллажи, она застала человека, - сидящего за письменным столом и уронившего седую голову на разбросанные в беспорядке бумаги. Фамилия его была - Денисов. Александр Иванович. Он был очень стар. Он родился в Петербурге, получил диплом врача, участвовал в революции, женился, воевал, был ранен, работал в различных институтах, защитил диссертацию, написал две монографии, заведовал кафедрой, вышел на пенсию, оставался консультантом по проблемам биологии. Последние двадцать лет он занимал комнату в большой коммунальной квартире на Павелецком переулке. Недалеко от Маканина. Комната была метров двенадцать. Телефон - свой. Медицинская экспертиза, произведенная немедленно, установила, что смерть наступила сегодня, двадцать девятого ноября, около шести часов утра. Причиной ее явилось резкое кровоизлияние в мозг - геморрагический инсульт. Видимо, он был чрезвычайно острым, внезапным и сопровождался разрушением нервных тканей. Экспертиза отметила, что в организме пострадавшего совершенно отсутствуют признаки гипертонии и сопутствующих ей явлений, на фоне которых мог бы развиться инсульт такой интенсивности. Он был удивительно здоров для своего возраста. Скорее всего, гипертонический криз и связанное с ним поражение мозга имели в своей основе необычайно сильное эмоциональное переживание: внезапный испуг, ужас, горе. Экспертиза полностью исключила возможность насильственной смерти. Соседи показали, что жил он на редкость замкнуто, большую часть времени проводил дома и, видимо, не имел в последние годы близких друзей или знакомых. Его никто не навещал. Это было понятно: невозможно дружить с человеком, который знает о тебе _все_. Родственников у него не было. Вот так. Остались многочисленные записи, остались дневники, остались протоколы наблюдений. Все это было изъято. Дело о Нострадамусе мы закрыли. Краем уха я слышал, что было проведено несколько ответственных совещаний, где анализировались все аспекты внутреннего зрения. Было выяснено, что "прокол" не представляет собой принципиально нового биологического свойства. В неявной форме он присущ некоторым высшим животным и даже насекомым. В чистом виде "проколом сути" (ридинг-эффект) является, например, так называемое "озарение" у ученых, в момент которого они сразу, минуя все промежуточные этапы, видят конечный результат исследования, или близкое к нему "вдохновение", свойственное художникам и писателям, когда автор очень ясно, до тончайших нюансов ощущает все свое новое, еще даже не написанное произведение. Так что это факт известный. Вероятно, ограниченным внутренним зрением в какой-то мере обладают все опытные врачи. Или инженеры. Или геологи. Это называется интуицией. Наверное, в дальнейшем оно станет одним из основных инструментов познания. Я надеюсь. Надо сказать, что участники совещаний пребывали в некоторой растерянности: с одной стороны метод Нострадамуса имел громадную стратегическую ценность, фактически преобразуя наше видение Вселенной, но с другой - освоение его требовало полутора или двух десятков лет напряженной и самоотверженной работы, а по достижении первых же значимых результатов приводило к быстрой и неизбежной гибели реципиента. Не знаю, кто бы согласился пойти на это. Я бы не согласился. Я хорошо помню свои ощущения во время "прокола". Это было настоящее столпотворение ужасов и катастроф. Третий Вавилон. Я едва выжил. Ничего не поделаешь. Таков наш мир. Конечно, он не состоит из одной лишь боли. Скорее, наоборот. Основой его являются позитивные гуманистические идеалы. В мире много радости и счастья. Но человеческое счастье есть чувство естественное. Я бы сказал, что это есть норма, и оно воспринимается как норма - будто воздух, которым дышишь, не замечая. Это необходимый жизненный фон. А социальная патология, которая, пузырясь, захлестывает нашу планету, уродливыми формами своими настолько вываливается из фона, что при настоящем "проколе" ощущаешь прежде всего ее - очень ярко и в полном объеме. Одно связано с другим, и действительное "проникновение в суть" обязательно сопровождается спонтанным восприятием черного хаоса современности. Они неразделимы. Нельзя видеть только часть правды. Нострадамуса убила Фирна. Или что-то последовавшее за ней. Я не знаю - что? Судя по записям в дневнике, он уже начинал догадываться об этом. Картины финальных страниц невыносимы. Но останавливаться было поздно, он добился успеха - началось непрерывное озарение, и вся боль мира хлынула в него. Третий Вавилон. Единственное, что он успел - это попытаться хоть как-то помочь людям. И то немного. Я думаю, что метод действительно появился слишком рано. Я читаю газеты и смотрю телевизор: мир полон таких самоубийственных событий, что невольно возникает сомнение в разумности земной цивилизации. Человеку, который непосредственно воспринимает жестокость и кровь, текущие по континентам, просто невозможно существовать в наше время. Я думаю, что это дело будущего. Когда-нибудь исчезнут войны и насилие, о геноциде, терроре и расовой дискриминации будут читать только в книгах по истории. А любое преступление против отдельной личности или против общества в целом будет рассматриваться как явный симптом сумасшествия, требующий экстренного и радикального лечения. Тогда можно будет вновь обратиться к дару, который заложен в нас неистощимой природой. Я уверен, что такое время наступит...