и нас, и благодаря им мне уже было не так одиноко, хотя не скажу, чтобы была нам от них какая ни на есть корысть, так как священник приходил, садился, судачил с нами, но никого из своей паствы не мог заманить ко мне в лавку, и если бы я не нашел для себя нового занятия, в нашем доме не набралось бы и одного фунта копры. А придумал я вот что: у Фаазао, матери Юмы, имелось десятка два плодоносных деревьев. Нанять себе в помощь работников мы, находясь вроде как под заклятием, понятно, никак не могли, и потому обе женщины и я принялись добывать копру собственноручно. Но зато это была копра так копра - у вас при виде ее слюнки бы потекли. Не собери мы эти четыреста фунтов собственными силами, я бы и представления не имел, до какой степени обманывают нас туземцы; наша копра весила так мало, что у меня прямо руки чесались самому ее подмочить. Когда мы этак вот работали, многие канаки приходили поглядеть на нас и подолгу стояли в отдалении, а однажды появился и негр. Он стоял вместе с канаками в стороне и так насмешничал, кривлялся и шумел, что я в конце концов не выдержал. - Эй, ты, черномазый! - сказал я. - Я не к вам адресовался, сэр, - сказал он. - Я разговаривал с этими джентльменами. - Это мне известно, - сказал я, - но зато я адресуюсь к тебе, мистер Черный Джек. И вот что хотелось бы мне знать: довелось ли тебе видеть физиономию Кейза примерно этак с неделю назад? - Нет, сэр, - сказал он. - Отлично, - сказал я. - В таком случае ровно через две минуты я покажу тебе точную ее копию, только черного цвета. Я направился к нему медленно, не торопясь, опустив руки, но приди кому-нибудь охота заглянуть мне в глаза, он бы, пожалуй, кое-что в них прочел. - Вы грубый скандалист, сэр, - сказал негр. - Ты не ошибся! - сказал я. Тут ему, должно быть, показалось, что я подошел чересчур уж близко, и он сразу навострил лыжи, да так шустро, что любо-дорого смотреть. И больше вся эта теплая компания не попадалась мне на глаза до той поры, о которой речь пойдет далее. А в те дни я еще, помимо всего прочего, пристрастился бродить с ружьем по лесу в поисках любой дичи, какая попадется. И, верно, как говорил мне Кейз, ее водилось в этих лесах немало. Я уже упоминал однажды о том, что и наш поселок и мое жилище были расположены с западной стороны мыса. Туда по берегу вела тропа, а, обогнув мыс, можно было попасть в соседнюю бухту. Здесь всегда дул крепкий ветер, полоса рифов обрывалась у острия мыса, и прибой с ревом обрушивался на берег. Невысокая скалистая гряда словно бы разрезала прибрежную долину надвое и доходила до самой воды; во время прилива волны разбивались о нее, преграждая путь. Бухту замыкали поросшие лесом горы; подъем на них был крут, заросли почти непролазны. Низ этого горного массива подступал к самому морю - отвесные черные утесы с прожилками киновари; выше зубчатой стеной стояли могучие деревья. Листва была где ярко-зеленой, где красной, а прибрежная песчаная полоса казалась черной, как гуталин. Над бухтой вечно кружили стаи снежно-белых птиц, а огромные летучие мыши, поскрипывая зубами, носились туда и сюда даже среди бела дня. Долгое время мои охотничьи прогулки не заводили меня дальше этих мест. Тропа здесь обрывалась. Кокосовые пальмы в ложбине, казалось, были последними, за ними шла чащоба. Эта восточная оконечность, или "глаз" острова, как называли ее туземцы, представляла собой безлюдные заросли. От поселка Фалеза до Папа-Малулу не было ни жилья, ни человека, ни единого посаженного плодового дерева. Береговые скалы стояли отвесной стеной, риф почти всегда оставался скрытым под водой, прибой разбивался об утесы, и пристать к берегу было здесь почти невозможно. Должен сказать, что, когда я начал бродить по лесу, кое-кто из местных жителей стал по собственному почину приближаться ко мне там, где нас никто не мог увидеть, хотя в мою лавку они по-прежнему опасались заглядывать. Я уже мало-помалу осваивал их язык, а они почти все знали два-три слова по-английски, и у нас порой завязывалось даже нечто вроде мимолетных бесед. Толку от этих встреч, конечно, было мало, но все же у меня как-то полегчало на сердце; это ведь не легко - чувствовать себя вроде как прокаженным. И вот, когда первый месяц был уже на исходе, я сидел как-то в этой бухте у края зарослей вместе с одним канаком и поглядывал на восток. Я предложил ему табачку, и мы потолковали как умели. Этот канак лучше других понимал английскую речь. Я спросил его, есть ли здесь где-нибудь дорога к востоку. - Раньше была дорога, - сказал он. - Теперь дорога ушла. - И никто здесь не ходит? - спросил я. - Плохо ходить, - сказал он. - Много, много дьяволы. - Вот как! - сказал я. - В этих кустах дьяволы водятся? - Дьяволы мужчины, дьяволы женщины, много, много дьяволы, - сообщил мой собеседник. - Всегда там. Кто туда идти, назад не прийти. Я подумал, что поскольку этот малый так хорошо осведомлен по части дьяволов и так охотно о них говорит, а это для канака редкость, то мне, пожалуй, стоит малость порасспросить его насчет меня самого и Юмы. - А я тоже дьявол, ты как считаешь? - спросил я. - Твой не дьявол, - постарался он меня успокоить. - Твой просто глупый человек. - А Юма - она дьявол? - продолжал я расспрашивать его. - Нет, нет, она не дьявол. Дьявол сидит кусты, - сказал молодой канак. Я смотрел прямо перед собой на чащу по ту сторону бухты и вдруг увидел, как кусты на опушке раздвинулись, и Кейз с ружьем в руке ступил на черный, ослепительно сверкавший песок. На Кейзе была легкая белая куртка, ствол ружья поблескивал на солнце, вид у него был, прямо сказать, внушительный, и крабы так и кинулись от него врассыпную по своим расщелинам. - Послушай, приятель, - сказал я канаку. - Ты что-то врешь. Вон, видишь, Эзе ходил туда и пришел обратно. - Эзе не как другой. Эзе - Тияполо, - сказал мой собеседник. И, шепнув мне "прощай", скользнул в заросли. Я следил за тем, как Кейз обошел бухту, держась подальше от накатывавшего на берег прибоя, и, не заметив меня, направился в сторону поселка. Он шел, глубоко задумавшись, и птицы, верно чувствуя это, прыгали по песку у самых его ног или с криками проносились у него над головой. Когда он проходил неподалеку от меня, я заметил, что губы у него шевелятся, словно он разговаривает сам с собой, и - что доставило мне особенное удовольствие - увидел и мою отметину, все еще красовавшуюся у негр на лбу. Откроюсь вам до конца: меня очень подмывало всадить хороший заряд свинца в его гнусную рожу, только я тогда сдержался. Все время, пока я наблюдал за ним, и потом, пока шел по его следам домой, я твердил про себя туземное словечко, которое хорошо запомнил: "тияполо". Чтобы не забыть, я еще придумал разложить его на составные части: "ты-я-поло". - Юма, - спросил я, придя домой, - что значит "тияполо"? - Дьявол, - сказала она. - А я думал, что дьявол по-вашему будет "айту", - " сказал я. - Айту - тоже дьявол, только другой, - сказала она. - Айту живет в лес, ест канаки. А Тияполо - главный дьявол, дьяволов вождь, живет в дом, как ваш, христианский. - Вон что, - сказал я. - Но мне это ничего не объясняет. Как это Кейз может быть тияполо? - Он не тияполо, - сказала она. - Он вроде тияполо. Совсем похож. Вроде сын его. Эзе хочет, тияполо делает. - Ловко устроился ваш Эзе, - сказал я. - И что же, к примеру, этот тияполо для него делает? Тут она понесла всякий вздор - так и посыпались разные диковинные истории (вроде фокуса с монетой, которую Кейз, видите ли, вынул из головы мистера Тарлтона); многие из этих хитростей были для меня яснее ясного, но в других я не мог разобраться. А то, что более всего поражало канаков, совсем не казалось мне удивительным: какое, подумаешь, чудо, что Кейз может ходить в чащу, где якобы живут айту! Кое-кто из самых отчаянных смельчаков все же отважился сопровождать его и слышал, как он разговаривал с мертвецами и отдавал им приказания, а потом все эти смельчаки под его надежной охраной вернулись домой целыми и невредимыми. Говорили, что у него там, в чаще, есть часовня, в которой он поклоняется тияполо, и сам тняполо является ему. Другие же клялись, что в этом нет никакого колдовства, а что он совершает свои чудеса силой молитвы, и часовня - вовсе не часовня, а тюрьма, в которой он держит в заключении самого опасного айту. Наму тоже ходил однажды вместе с Кейзом в заросли и возвратился, славя господа за эти чудеса. В общем, я начал мало-помалу понимать, какое положение занял в поселке этот человек и какими средствами он этого достиг. Я видел, что это - твердый орешек, однако не пал духом. - Ну ладно, я сам погляжу на эту часовенку мистера Кейза, - сказал я. - Тогда увидим, так ли уж будут его прославлять. При этих словах Юма впала в ужасное волнение: если я уйду в заросли, то никогда не возвращусь обратно; никто не смеет там появляться без дозволения тияполо. - Ну, а я положусь на господа бога, - сказал я. - Не такой уж я плохой малый, Юма, не хуже других, и бог, думается мне, не даст меня в обиду. Она помолчала, ответила не сразу. - Я вот так думай, - начала она очень торжественно и вдруг спросила: - Ваша Виктория - он большой вождь? - Ну еще бы! - сказал я, - Очень тебя любить? - продолжала Юма. Ухмыльнувшись, я заверил ее, что наша старушка королева относится ко мне с большой симпатией. - Вот видишь, - сказала она. - Виктория - он большой вождь, очень тебя любить. И не может тебе помогай здесь, Фалеза. Никак не может помогай - далеко. Маэа - он меньше вождь, живет здесь. Любит тебя - делай тебе хорошо. Так и бог и тияполо. Бог - он большой вождь, много работа. Тияполо - он меньше вождь; любит делать разное, много старайся. - Мне придется отдать тебя на выучку мистеру Тарлтону, Юма, - сказал я. - Твоя теология дала течь. Так мы проспорили с ней весь вечер, и она столько порассказала мне всяких историй об этой лесной чащобе и таящихся в ней опасностях, что всеми этими страхами едва не довела себя до полного расстройства. Я, понятно, не запомнил из них и половины, потому как не придавал большого значения ее россказням. Но две истории запали мне в голову. Милях в шести от поселка есть небольшая, хорошо укрытая бухта; ее называют Фанга-Анаана, что значит "залив многих пещер". Я и сам видел эту бухту с моря, довольно близко - ближе мои матросы уже не отваживались к ней подойти. Это небольшая полоска желтого песка; вокруг нависли черные скалы с зияющими черными пастями пещер. На скалах высокие, оплетенные лианами деревья, а в середине каскадом низвергается большой ручей. Так вот, сказала Юма, однажды там проплывала лодка с шестью молодыми канаками из Фалезы, и все шесть, по словам Юмы, были "очень прекрасные" - на свою погибель. Дул крепкий ветер, море было бурное, гребцы очень устали и заморились, их томила жажда, так как у них кончился запас пресной воды, и когда они проплывали мимо Фанга-Анаана и увидели светлый водопад и тенистый берег, один из них предложил высадиться и напиться, и так как это были отчаянные головы, то все согласились с ним, кроме самого молодого. Его звали Лоту. Это был хороший юноша, очень разумный. Он стал уговаривать остальных, объяснять им, что высаживаться на этот берег - безумие, ибо бухта населена духами, и дьяволами, и покойниками, и ни одной живой души нет здесь ближе, чем за шесть миль в одну сторону и за двенадцать - в другую. Но остальные только посмеялись его словам, ну, и раз их было пятеро, а он один, то они, понятно, подогнали лодку, причалили и высадились на берег. Это было необыкновенно приятное местечко, рассказывал Лоту, и вода чистая-чистая. Высадившись, они обошли всю бухту, но окружавшие ее скалы были неприступны, и от этого у них совсем полегчало на душе, и они уселись на берегу, чтобы подкрепиться пищей, которую захватили с собой. Однако не успели они присесть на песок, как из черной зияющей пасти одной из пещер появились шесть таких красивых девушек, каких они еще отродясь не видали: груди их были прекрасны, волосы украшены цветами, на шее ожерелья из алых семян. И девушки начали шутить с юношами, а юноши тоже отвечали им шутками. Все, кроме Лоту. Один Лоту понимал, что обыкновенная женщина не может находиться в таком месте, и убежал от них прочь; бросившись на дно лодки, он закрыл лицо руками и стал читать молитвы. И все время, пока там, на берегу, веселились, Лоту только и делал, что молился, и потому ничего больше не слышал и не видел, пока его приятели не возвратились к лодке и не растолкали его, после чего лодка снова вышла в открытое море, бухта опустела и шесть девушек сгинули, словно их и не бывало. Но Лоту был ужасно напуган, особенно потому, что ни один из пятерых его друзей совсем ничего не помнил, и все они были как пьяные: пели, смеялись и по-всякому дурачились в лодке. Ветер начал крепчать, поднялись невиданной высоты волны. В такую погоду ни один человек не стал бы править в открытое море, а поспешил бы скорее домой, но пятеро юношей были словно безумные и, поставив все паруса, гнали лодку прямо в открытое море. Лоту принялся вычерпывать из лодки воду. Никто и не подумал ему помочь, все по-прежнему только пели, забавлялись и, хохоча во всю глотку, несли какой-то несусветный вздор, совсем непонятный нормальному человеку. И так целый день Лоту, борясь за жизнь, вычерпывал воду из лодки, промок до нитки от пота и холодных морских брызг, но никто не обращал на него никакого внимания. И все они против всякого ожидания благополучно добрались в такую страшную бурю до ПапаМалулу, где пальмы так и скрипели, качаясь на ветру, и кокосовые орехи летали над поселком, словно пушечные ядра. Но в ту же ночь все пятеро юношей тяжко заболели, и уже до самой смерти никто из них не произнес больше ни единого разумного слова. - Так ты, значит, веришь всем этим небылицам? - спросил я Юму. Она отвечала, что эта история всем хорошо известна и с красивыми молодыми людьми подобные вещи происходили здесь не раз. Этот случай только тем отличен от других, что тут погибли сразу пятеро в один день, и погибли от любви дьявола в женском обличье, от дьяволиц. Их гибель наделала немало шуму на острове, и только безумный может в ней сомневаться. - Ну, так или иначе, - сказал я, - за меня ты можешь не бояться. Эти ваши чертовки не в моем вкусе. Ты единственная женщина, которая мне нужна, и единственная чертовка, если уж на то пошло. На это она отвечала, что дьяволы бывают разные и одного она видела собственными глазами. Она однажды пошла одна в соседнюю бухту и, верно, слишком приблизилась к нехорошему месту. Она вышла на каменистое плато, где росло много молодых яблонь в четыре-пять футов высотой; кругом поднимались крутые лесистые склоны холма, и она стала у подножия, в тени. Начинался сезон дождей, и небо было хмурое, ветер налетал порывами, то срывал листву, и она кружилась в воздухе, то замирал, и кругом становилось тихо, как в доме. Во время одного такого затишья большая стая птиц и множество летучих мышей вдруг выпорхнули из лесу, словно их что-то вспугнуло. И тут она услышала шорох где-то поблизости и увидела, что на опушку леса выходит, как ей сначала подумалось, худой старый сивый кабан. Он шел и, казалось, размышлял, точно человек, и тут, глядя, как он приближается, она вдруг поняла, что это не кабан, а какое-то существо вроде человека и наделенное человеческим разумом. Тогда она бросилась бежать, а кабан погнался за нею, погнался с таким диким ревом, что все так и сотрясалось вокруг. - Жаль, что там не было меня с ружьем, - сказал я. - Тогда этот боров заревел бы еще не так, самому себе на удивление. Но Юма сказала, что никакое ружье тут не поможет, потому что такие существа - это души умерших. За таким приятным разговором скоротали мы с божьей помощью вечерок. Однако все эти россказни не изменили, понятно, моего решения, и на следующий день, взяв ружье и добрый нож, я отправился на разведку. Я подошел как можно ближе к тому месту, откуда вышел тогда из зарослей Кейз; если у него действительно что-то устроено в чаще, так там, думалось мне, должна быть тропа. Дикие места, где почти не ступала нога туземца, начинались за неким подобием каменной стены, вернее, просто за грудой валунов. Говорили, что эта каменная кладка тянется через весь остров, но, откуда это известно, нельзя понять, так как вряд ли кто-нибудь за Последние сто лет прошел этим путем. Туземцы все больше держатся ближе к морю, и их маленькие селения разбросаны по побережью, а эта часть острова поднимается черт знает как высоко, камениста, и склоны утесов и скал очень круты. По эту сторону каменной гряды заросли расчищены; тут растут и кокосовые пальмы, и дикие яблони, и гуавы, и огромное количество мимоз. А по ту сторону начинаются дикие заросли - густые и высоченные деревья, что твои корабельные мачты. Лианы свешиваются с них, словно снасти, а в разветвлениях растут чудовищные орхидеи, похожие на губки. Местами, где нет подлеска, почва покрыта валунами. Я видел много зеленых голубей и мог бы славно на них поохотиться, только у меня были другие намерения. Бесчисленные бабочки кружились над землей, точно опавшие листья. Временами я слышал пение птиц, временами - завывание ветра над головой, и заунывно доносился до меня шум морского прибоя. Тому, кто еще не побывал в тропических лесах совсем один, трудно понять, какое странное чувство испытываешь, попав сюда. В самый ясный день здесь сумрачно. Вокруг чаща, и кажется, что ей нет и не будет конца. В какую сторону ни погляди, везде перед тобой смыкаются деревья, ветви кустарников переплетаются, как пальцы рук, а прислушайся - и всякий раз тебе почудится, что ты услышал что-то новое: то словно чьи-то голоса, то детский смех, то удары топора где-то далеко-далеко впереди, а то вдруг что-то, крадучись, пробежит совсем рядом, да так внезапно, что подскочишь на месте и рука невольно потянется к оружию. Сколько ни тверди себе, что ты совсем один, и вокруг только деревья да птицы, все равно сам себе не веришь: куда бы ты ни поглядел, чудится тебе, что отовсюду кто-то за тобой наблюдает. Может, скажете, что это россказни Юмы вывели меня из равновесия? Нет, я не придаю значения этой болтовне. Просто в тропических лесах на человека всегда нападает такое, вот и все. Когда я поднялся выше - лес-то здесь стоит на крутом склоне, и ты лезешь вверх, словно по лестнице, - снова начал завывать ветер, и листва закачалась и зашелестела, пропуская лучи солнца. Это было мне уже больше по душе: деревья шелестели ровно, никакие неожиданные звуки не нагоняли здесь на тебя страх. Пройдя дальше, я попал в густые заросли так называемой дикой кокосовой пальмы с очень красивыми красными плодами, и вдруг сквозь шум ветра до меня донеслись звуки пения, да такие странные, ни на что не похожие. Я мог, понятно, уговаривать себя, что это шум ветра в ветвях деревьев, но ведь я же понимал, что это не так. Я мог твердить себе, что это пение какой-то птицы, однако я еще отродясь не слыхал, чтобы какая-нибудь птица пела так. Звуки эти крепли, разрастались, замирали и возникали снова, и то мне казалось, что это похоже на плач, только мелодичнее, а то вдруг чудилось, будто я слышу звуки арфы. Но в одном я был уже твердо уверен: звуки эти были слишком уж красивы для такого места, и потому было в них что-то зловещее. Можете сколько угодно смеяться надо мной, но в эту минуту мне, признаться, припомнились шесть прекрасных дев, появившиеся в своих алых ожерельях из пещеры на Фанга-Анаана, и я подумал: уж не их ли это пение слышится мне? Мы смеемся над туземцами и их суевериями, а вот, заметьте, как часто представители торговых фирм, попав на острова, заражаются этими суевериями, а ведь среди них есть и образованные европейцы, которые были бухгалтерами или клерками у себя на родине. Я уверен, что есть места, где суеверия просто растут из почвы, как плевелы, и когда я стоял там и прислушивался к этим мелодичным стенаниям, меня трясло, как в лихорадке. Можете назвать меня трусом за этот испуг, а я так считаю, что проявил большую отвагу, продолжая идти вперед. Но теперь я двигался осторожно, держа палец на спусковом крючке и поглядывая по сторонам, как охотник. Я был готов к тому, что за каким-нибудь кустом увижу молодую красавицу, и даже исполнен решимости (в случае, если действительно увижу) угостить ее хорошим зарядом утиной дроби. И в самом деле, не прошел я двух-трех шагов, как увидел нечто странное: налетел сильный порыв ветра, листва на вершинах деревьев заколыхалась, и на секунду моим глазам открылся какой-то предмет, висящий на дереве. Ветер тут же стих, листва сомкнулась, и предмет скрылся из виду. Скажу вам истинную правду: я уже ждал, что увижу айту, и если бы этот предмет был похож на кабана или женщину, это не потрясло бы меня до такой степени, как то, что я увидел, А увидел-то я нечто квадратное, и при мысли о том, что живое, да еще поющее существо может иметь квадратную форму, мне стало нехорошо. Я постоял еще немного, чтобы убедиться, что звуки пения несутся именно оттуда. Наконец мало-помалу я пришел в себя. "Ну что же, - сказал я себе, - если это и в самом деле так, если я попал куда-то, где живут квадратные существа и даже поют, значит, верно, мне здесь и пропадать. А уж если пропадать, то, как говорится, с музыкой", Все же я подумал, что, чем черт не шутит, может, в таких случаях не мешает и помолиться, и, плюхнувшись на колени, громко вознес к небу свои мольбы. И все это время, пока я молился, странные звуки продолжали доноситься с верхушки дерева; они то затихали, то опять становились громче, и хоть вы меня зарежьте, а была в них какая-то музыка, только, понимаете, не человеческая, непонятная какая-то, ну, словом, не такая, чтобы ее можно было насвистать. Покончив честь по чести с молитвами, я положил на землю ружье, взял в зубы нож, подошел прямо к дереву и полез наверх. Скажу вам начистоту: сердце у меня захолонуло от страха, но, поднявшись немного повыше, я снова на секунду увидел эту штуку и почувствовал некоторое облегчение, потому как она больше всего походила на ящик. Когда же наконец я до нее добрался, то тут уже едва не свалился с дерева: такой меня разобрал смех. Это и вправду был ящик, ящик, и только, да еще самый обыкновенный - из-под парафиновых свечей, и с фабричной этикеткой. И на ящик этот были натянуты струны от банджо, которые звенели при каждом дуновении ветра. Кажется, такую штуку называют эолова арфа, а что это значит - бог весть. "Ну, мистер Кейз, - сказал я себе, - один разок вы сумели нагнать на меня страху, но посмотрим, удастся ли вам это снова". И я слез с дерева и зашагал дальше в поисках штаб-квартиры моего противника, которая, как я рассудил, должна была находиться где-нибудь поблизости. Чаща тут была непролазная, и я ничего не видел дальше своего носа. Мне приходилось с силой продираться сквозь заросли и не раз пускать в ход нож, обрубая плети лиан, а порой даже и валить одним ударом какое-нибудь деревцо. Я называю их деревьями за величину, а в сущности, это были скорее какие-то огромные травы, сочные и мясистые, как морковь. "Когда-то это место было расчищено, сорняки-то разрослись не так давно", - подумал я, продираясь сквозь них, и внезапно наткнулся на высокую груду камней, и сразу же понял, что это уже дело рук человеческих. Бог его знает, когда это было сложено и когда покинуто, - ведь в эту часть острова никто не заглядывал еще задолго до появления здесь европейцев. А через несколько шагов я набрел и на ту тропинку, которую все время искал. Она была узкая, но хорошо убитая, и я понял, что у Кейза, должно быть, немало последователей. И в самом деле, здесь вошло в моду показывать свою отвагу, углубляясь в заросли вслед за Кейзом, и юноша не считался взрослым, пока не сделает себе татуировку на бедрах, во-первых, и не поглядит на дьяволов Эзе, во-вторых. Все это очень характерно для канаков, но если вдуматься хорошенько - так и для европейцев тоже. Пройдя немного по этой тропке, я внезапно встал как вкопанный и начал тереть себе глаза. Передо мной возвышалась стена, тропинка уходила в пролом в этой стене. Стена была очень древняя, полуразрушенная, но когда-то искусно сложенная из огромных камней: никто из нынешних обитателей острова не мог бы даже помыслить о подобном сооружении. И на верху этой стены стояли в ряд престранные фигуры - не то идолы, не то пугала, не то еще что-то. Их вырезанные из дерева и раскрашенные лица были необычайно безобразны, вместо глаз и зубов были вставлены раковины. Волосы и очень яркие одежды их развевались на ветру, а некоторые из них даже приводились в движение, как марионетки. Дальше к западу есть острова, где и по сию пору умеют делать такие фигурки, но на этом острове, если даже их когда-нибудь и изготовляли, это ремесло давно умерло и стерлось в памяти здешнего населения. Примечательно было то, что все эти пугала производили впечатление совсем новеньких, прямо как из лавки. Мне вспомнилось вдруг, как Кейз в первую нашу встречу признался, что ловко умеет подделывать местные диковинки; да и многие торговцы на островах зарабатывали этим нехитрым ремеслом неплохие денежки. И тут мне стало ясно все: я понял, что эта выставка служила двойной цели - Кейз сушил здесь свои диковинки и одновременно напускал страху на тех, кто приходил сюда вместе с ним. И заметьте, что все это время эоловы арфы не переставали звучать вокруг меня в вершинах деревьев, что, конечно, усиливало впечатление, а какая-то зеленовато-желтая птичка начала буквально у меня на глазах (вероятно, она строила себе гнездо) выщипывать волосы из головы одного пугала. Сделав еще несколько шагов, я открыл главную диковину этой кунсткамеры. Прежде всего я увидел продолговатую насыпь, изгибавшуюся под углом. Я разгреб землю руками; под землей оказался натянутый на деревянную раму брезент. Все это очень смахивало на крышу погреба. Устроен он был на самой вершине холма, а вход находился с другой стороны, между двумя скалами, и был похож на вход в пещеру. Я прошел туда, обогнул скалу, заглянул внутрь и увидел перед собой сверкающий лик. Он был огромен и страшен, как карнавальная маска, и то темнел, то светлел, а по временам словно дымился. "Ого! - подумал я. - Люминесцентные краски!" Изобретательность этого человека, признаться, даже восхитила меня. С помощью ручного инструмента и нескольких самых простых приспособлений он соорудил грозного дьявола и его капище. И бедный канак тащится сюда сквозь мрак под зловещее завывание арф, несущееся со всех сторон, видит этот светящийся лик в глубине темной норы и уходит отсюда в твердой уверенности, будто такой навидался здесь чертовщины, что уже до конца жизни хватит. Ведь понять ход мыслей такого канака не представляет никакого труда. Стоит оглянуться на самих себя, вспомнить, какими мы были лет так от десяти до пятнадцати, и перед нами встанет обыкновенный средний канак. Некоторые из них набожны, совершенно так же, как бывают набожны подростки, и большинство - тоже совсем как подростки - в общем-то довольно честный народ, а если и стянут что-нибудь, то скорее забавы ради; их ничего не стоит напугать насмерть, пожалуй, им это даже доставляет удовольствие. Я вспомнил одного мальчишку, с которым мы вместе учились в школе, - так он проделывал совершенно такие же штуки, как Кейз. Только он ничего не умел, этот мальчишка, и ничего не мог устроить, у него не было ни люминесцентных красок, ни эоловых арф - он просто очень решительно и смело объявил себя колдуном и пугал нас так, что мы дурели от страха, и нам это нравилось. И я вспомнил еще, как учитель высек однажды этого мальчишку и как мы все были поражены, увидев, что нашему колдуну достается по заднице совсем как и нам. И тут я подумал, что неплохо бы так же вот всыпать и мистеру Кейзу. А в следующую минуту, представьте, план уже созрел у меня в голове. Я направился обратно по тропинке. Теперь, когда я ее отыскал, путь отсюда оказался совсем легким и простым, но едва я вышел из чащи и ступил на черный песок, как передо мной вырос сам мистер Кейз собственной персоной. Я взял ружье наизготовку, и мы зашагали навстречу друг другу, не обменявшись ни единым словом, и каждый краем глаза следил за другим. Вот мы поравнялись, сделали еще по шагу, и тотчас оба, словно солдаты на плацу, повернулись и замерли на месте, лицом друг к другу. У нас, как вы понимаете, была в голове одна и та же мысль: каждый боялся, что другой выстрелит ему в спину. - Вы не подстрелили никакой дичи, - сказал Кейз. - Я не собирался охотиться сегодня, - сказал я. - Да по мне провалитесь вы хоть к черту на рога, - ' сказал он. - И вы туда же, - сказал я. И мы продолжали стоять, не двигаясь. Оба мы трусили, и оба не хотели этого показать. Потом Кейз рассмеялся. - Однако не можем же мы торчать здесь так целый день, - сказал он. - Я вас не задерживаю, - сказал я. Он снова рассмеялся. - Послушайте, Уилтшир, вы что, меня за дурака считаете? - спросил он. - Нет, скорее за негодяя, если это вам так интересно знать, - сказал я. - Неужели вы думаете, что я могу что-нибудь выгадать, пристрелив вас здесь, на этом открытом берегу? - спросил он. - Я этого не думаю. Канаки каждый день приходят сюда ловить рыбу. Быть может, не один десяток их собирает сейчас вон там копру. На холме позади вас их тоже может оказаться с полдюжины - они там охотятся на голубей. Вполне вероятно, что кто-то из них наблюдает за нами в эту самую минуту; меня, во всяком случае, это нисколько не удивило бы. Даю вам слово, что не собираюсь стрелять в вас. Да и к чему мне это? Вы же мне нисколько не мешаете. Вы не получили ни единого фунта копры, если не считать той, которую собрали собственными руками, как какой-нибудь раб, как негр. Вы прозябаете - вот как я называю это, - и мне наплевать, где будете вы прозябать и как долго. Дайте слово, что не выстрелите мне в спину, и я уйду. - Ну что ж, - сказал я. - Вы вполне откровенны и любезны, не так ли, и я не останусь в долгу. Я не намерен убивать вас сегодня. К чему мне это? Каша только заваривается, для вас еще все впереди, мистер Кейз. Я вас уже проучил однажды: мой кулак оставил хорошую отметину на вашем лбу, она, черт побери, видна даже сейчас, и у меня есть для вас и еще кое-что про запас. Я ведь не паралитик, как Андерхил. Я и не Эдемс, и не Вигорс, и намерен доказать вам, что могу с вами и потягаться. - Вы рассуждаете крайне глупо, - сказал он. - Таким способом вы никак не заставите меня сдвинуться с места. - И прекрасно, - сказал я, - стойте там, где стоите. Я никуда не спешу, вы это знаете. Я могу провести целый день на этом пляже, мне-то что. Мне ведь не нужно беспокоиться насчет копры. Или насчет светящихся красок. Я тут же пожалел об этих словах, но они как-то сами собой сорвались у меня с языка. Я сразу увидел, что это его огорошило: он молча стоял и смотрел на меня, хмуро сдвинув брови, затем, по-видимому, решил, что это обстоятельство надо получше расследовать. - Ловлю вас на слове, - сказал он, повернулся ко мне спиной и скрылся в своей дьявольской чаще. Я дал ему уйти, разумеется, ибо всегда держу слово. Однако я следил за ним, пока он не скрылся из глаз, после чего опрометью бросился под прикрытие деревьев и весь обратный путь старался прятаться в кустах, потому как не верил ему ни на грош. Одно было для меня ясно: я, как последний осел, сболтнул лишнее, и он теперь будет настороже, а следовательно, чтобы привести в исполнение свой план, мне надо действовать немедля. Казалось бы, уж в это утро волнений и так было хоть отбавляй, ан нет - меня ожидало еще одно потрясение. Как только, обойдя мыс, я увидел издали мой дом, мне тут же бросилось в глаза, что там вроде бы есть кто-то чужой. Я подошел ближе, и догадка моя подтвердилась. У моего крыльца, словно часовые, сидели на корточках два вооруженных туземца. Оставалось только предположить, что вся эта история с Юмой дошла до точки и туземцы захватили мой дом, держат взаперти Юму и поджидают меня, чтобы подвергнуть той же участи. Однако, подойдя совсем близко - а мешкать было уже некогда, - я заметил еще одного туземца: он, словно гость, расположился на веранде, а Юма принимала его, как хозяйка. Я сделал еще несколько шагов и узнал в этом госте молодого вождя Маэа; вижу: он сидит курит и улыбается. И что, как вы думаете, он курил? Не ваши европейские сигареты, которые годятся разве что для кошки, и даже не сногсшибательную штуковину местного производства, которой еще можно обойтись кое-как, если вы разбили вашу трубку. Нет, он курил сигару, и притом одну из моих мексиканских сигар, я мог в этом побожиться! У меня аж дух захватило, и безумная надежда шевельнулась в сердце: а что, если вся эта история с табу кончилась, и Маэа пришел к нам доброй вестью? Когда я приблизился к веранде, Юма указала ему на меня, и он, ну прямо как заправский джентльмен, поднялся и приветствовал меня на крыльце моего дома. - Виливили, - сказал он, и более похоже воспроизвести мою фамилию не сумел бы ни один канак. - Я рад. Можете не сомневаться, островитянин умеет быть обходительным, когда он этого захочет. С первого же слова Маэа я понял, как обстоит дело. Юма могла бы и не кричать мне: "Он больше не бояться! Ходил, приносил копра!" И, поверьте, я с таким чувством пожал руку этому канаку, как если бы он был одним из знатнейших людей Европы. А случилось вот что: они с Кейзом нацелились на одну и ту же девушку, или, может быть, так показалось Маэа, но он тут же, не откладывая дела в долгий ящик, решил покарать торговца. И вот он прифасонился, взял с собой для пущей важности двух своих подручных, вымытых и вооруженных соответственно обстоятельствам, и, улучив момент, когда Кейза не было в поселке, явился в мой дом, чтобы заявить о своем желании вести отныне свои дела только со мной. Маэа был богат и влиятелен. Думается мне, что годовой доход его был никак не меньше пятидесяти тысяч орехов. Я накинул ему четверть цента сверх ходовой цены и даже - так обрадовало меня его появление - готов был оказать ему кредит в размере всего, что было у меня в лавке и на складе. Покупал он, надо сказать, не скупясь: и рис, и консервы, и печенье - и все в таком количестве, словно собирался пировать неделю подряд, - а материю брал целыми кусками. При этом в общении он оказался очень славным малым и довольно забавным. Мы с ним перебрасывались шуточками, главным образом с помощью Юмы, потому что английский язык он знал, прямо сказать, из рук вон плохо, а я тоже не слишком-то поднаторел в их языке. Одно было мне уже ясно: Маэа никогда всерьез не верил, что от Юмы может быть какой-то вред, ничего на самом-то деле не боялся, а только хитрил и прикидывался, будто боится, потому что считал Кейза влиятельным лицом в поселке и рассчитывал на его поддержку. Все это заставило меня подумать о том, что мы с ним оба находимся в трудном положении. Своим поступком Маэа как бы бросил вызов всему поселку, и это могло ему недешево обойтись, он мог потерять влияние; а мне после моего разговора с Кейзом на берегу это могло стоить даже жизни. Кейз ведь почти прямо пригрозил всадить в меня пулю, если я получу от кого-нибудь хоть самую малость копры. Воротясь домой, Кейз узнает, что главный его клиент переметнулся ко мне, и, значит, делал я отсюда вывод: мне надо опередить Кейза и первым всадить куда следует пулю. - Вот что, Юма, - сказал я. - Скажи Маэа: я огорчен, если ему пришлось долго меня ждать; объясни, что я ходил поглядеть на кейзовского тияполо и на эту его лавочку, что он устроил в зарослях. - Маэа хотел знать: ты не бояться? - перевела мне его слова Юма. Я громко рассмеялся. - Ну уж нет! - воскликнул я. - Скажи ему, что это самые обыкновенные детские забавы! Скажи ему, что у нас, в Англии, мы даем нашим ребятишкам играть в такие куклы. - Он хотел знать: слышать ты, как поет дьявол? - спросила Юма. - Вот что, - сказал я. - Я не могу устроить этого сейчас, потому что у меня нет струн для банджо, но как только сюда заглянет хоть какой-нибудь корабль, я сооружу точно такую же штуку прямо у себя здесь, на веранде, и он сам увидит, что дьяволы тут совершенно ни при чем. Скажи ему, что, как только я раздобуду струны, я сварганю такую штуку для его малышей. Называется это "эолова арфа", а по-английски это значит "напугай дурака". Переведи ему. На этот раз моя речь доставила Маэа такое удовольствие, что он даже сделал попытку сам заговорить по-английски. - Ты говорить правду? - спросил он. - А то как же! - сказал я. - Все святая правда. Тащи сюда Библию, Юма, если эта книжища у тебя имеется, и я ее поцелую. Или вот что, так даже будет лучше, - сказал я, решившись взять быка за рога. - Спроси Маэа, не струхнет ли он, если я предложу ему самому отправиться в заросли днем. По-видимому, он решил, что не струхнет. Среди бела дня, да если еще в компании - на это он, должно быть, мог отважиться. - Так, значит, по рукам, - сказал я. - Объясни ему, что этот малый Кейз - обыкновенный жулик, а все, что он там устроил, - сущая чепуха, так что пусть Маэа придет туда завтра утром и поглядит сам, что к тому времени от всего этого останется. Только ты скажи ему еще вот что, Юма, и смотри, чтобы он это хорошо понял: если он начнет трепать языком, Кейз непременно все разнюхает, и тогда мне конец! Скажи, я держу сторону Маэа, и если он проболтается хоть единым словом, моя кровь падет на его голову, и будет он проклят отныне и вовеки. Она все перевела ему, и он горячо пожал мне руку и заявил: - Говорить - нет. Завтра идти. Ты - мой друг? - Нет, сэр, - сказал я, - без этих глупостей. Скажи ему, Юма: я приехал сюда торговать, а не заводить друзей. Но что касается Кейза, то его я отправлю в царство небесное! И Маэа ушел, очень довольный, насколько я понял. ГЛАВА ПЯТАЯ  НОЧЬ В ЛЕСУ Ну что ж, теперь уж отступать было некуда. Тияполо надо было уничтожить сегодня же, и у меня было хлопот полон рот, причем трудиться мне приходилось не только руками, но и языком. В доме у меня было прямо как на собрании в каком-нибудь рабочем клубе: Юма вбила себе в голову, что я ни в коем случае не должен идти в заросли ночью, а если пойду, значит, никогда не вернусь обратно. Я уже приводил вам один образчик ее доказательств, в котором фигурировали королева Виктория и дьявол, и, думаю, вы легко можете вообразить себе, до какого изнеможения я дошел задолго до того, как начало смеркаться. Наконец меня осенило. Какой был смысл растолковывать ей и лезть из кожи вон? С большим толком можно пустить в ход что-нибудь из ее собственного арсенала, решил я. - Ну ладно, вот что я тебе скажу, - заявил я. - Давай сюда твою Библию, я возьму ее с собой. Тогда у меня все будет в порядке. Она принялась клятвенно утверждать, что от Библии не будет никакого проку. - Это только показывает твое невежество, - сказал я. - Тащи сюда Библию. Она принесла ее, и я взглянул на титульный лист, где, как мне казалось, могло найтись что-нибудь на английском языке. Я не ошибся. - Гляди! - сказал я. - Гляди сюда: "Лондон, Блэкфрайерс, издано по заказу Британского и международного Библейского общества". Дальше стоит дата, которую я не могу прочесть, так как тут эти самые кресты и палочки. Ну, видишь, дурочка! Ни один дьявол на свете не посмеет приблизиться к Библейскому обществу и Блэкфрайерс - сказал я. - Как, по-твоему, справляемся мы с нашими собственными "айту" у себя на родине? Только с помощью Библейского общества! - А я думай, у вас их нет, - сказала она. - Один белый человек, он сказать мне - у вас их нет. - А ты и поверила, да? - сказал я. - Почему же это на ваших островах они повсюду, куда ни плюнь, а у нас в Европе будто уж ни одного? - Хлебное дерево у вас тоже нет, - сказала она. Я схватился за голову. - Ну вот что, старуха, - сказал я, - отвяжись ты от меня, ради бога! Надоела ты мне. Я возьму с собой эту Библию и с ней буду как у Христа за пазухой, и больше я ничего не желаю слушать. Ночь выдалась на редкость темная. Тучи начали сгущаться еще на закате и вскоре заволокли все небо. Нигде ни единой звездочки; луна была уже на ущербе, да и та всходила лишь перед рассветом. В домах горел свет и пылал огонь в очагах, рыбаки бродили по берегу с факелами, и поселок выглядел весело, словно в нем устроили иллюминацию. Но кругом все - и море, и лес, и горы - тонуло во мраке. Было, верно, часов около восьми, когда я вышел из дому, нагруженный, как верблюд. Перво-наперво, я тащил Библию. Она была величиной с человеческую голову, а я, как дурак, сам навязал ее себе. Затем при мне было еще ружье, нож, фонарь и коробок спичек - словом, все самое необходимое. Но мало того, я ведь навьючил на себя еще целое оборудование; тяжеленную банку с порохом, две динамитные шашки и несколько медленно тлеющих фитилей, которые я освободил от оловянных футляров и сплел вместе как сумел, потому как эти фитили - дешевый рыночный хлам, и нужно быть идиотом, чтобы положиться только на один фитиль. Так что, как видите, у меня было при себе достаточно материала, чтобы устроить отличный взрыв! Я не остановился перед затратами, мне важно было одно: чтобы эта штука хорошо сработала. Пока я шел по открытому месту, огонек, мерцавший в окнах моего дома, служил мне путеводной звездой, и все было в порядке. Но как только я ступил на тропу в зарослях, такой непроницаемый мрак окружил меня со всех сторон, что я едва мог продвигаться вперед: я натыкался на деревья и проклинал все на свете, как человек, который ищет спички в темной спальне. Я знал, что зажигать фонарь рискованно, так как этот движущийся огонек в чаще будет виден с самого мыса, а поскольку никто никогда не осмеливается заходить в лес после того, как стемнеет, мой огонек тут же будет замечен всеми и слух о нем непременно долетит до Кейза. Но что мне оставалось делать? Либо отказаться от своей затеи и нарушить договор с Маэа, либо пойти на риск - зажечь фонарь и постараться получше совершить то, что я задумал. По тропе я продвигался хоть и с трудом, но быстро, а как вышел на черный песок залива, тут мне и вовсе пришлось припуститься бегом. Ведь прилив уже начался, и, чтобы проскочить между высокой волной я отвесным берегом, не замочив пороха, надо было спешить. Все же волны захлестывали меня до самых колен, и я чуть не упал, поскользнувшись на камне. Пока что свежий воздух, соленый запах моря и эта спешка - все как-то подстегивало меня, но вот я очутился в зарослях и начал карабкаться по тропке и тут уже смог наконец перевести дух. После того как я ознакомился с божками и струнными инструментами мистера Кейза, лес казался мне не таким уж грозным, и все же это была довольно-таки мрачная прогулка, и я без труда мог себе представить, как дрожали от страха канаки, попав сюда. Свет фонаря, пронизывая чащу, проникал между стволами, раскидистыми ветвями и змеевидными лианами, превращая весь лес, вернее, все, что попадало в поле моего зрения, в причудливую головоломку взвихренных теней. Они стремительно бежали мне навстречу, огромные, как великаны, а затем, крутясь, взмывали вверх и исчезали; они черными прутьями вились у меня над головой и птицами уносились в ночь. Гнилушки светились на земле - ни дать, ни взять спичечные коробки, по которым чиркнули серной спичкой. Крупные холодные капли падали на меня с ветвей, подобно каплям пота. Ветра не было и в помине, прохладный береговой бриз даже не шевелил листвы, и эоловы арфы молчали. Я почувствовал, что одержал первую победу, когда, продравшись сквозь кокосовые заросли, увидел перед собой стену и на ней идолов. Признаться, их раскрашенные лица с белыми раковинами во впадинах глаз, космы волос и свисавшее с их плеч тряпье - все выглядело куда как жутко в тусклом свете фонаря. Одного за другим я стащил их вниз и свалил в кучу на крыше погреба, чтобы уничтожить заодно вместе со всем прочим хламом. Затем я выбрал местечко за одним из больших камней у входа, заложил пороху и две динамитные шашки, а в проходе протянул фитиль. После этого я уже напоследок, поглядел на светящийся лик. Он светился, что надо. - Ну, держись, - сказал я ему. - Теперь ты у меня попался. Сначала я хотел поджечь фитиль и отправиться восвояси. Непроглядный мрак леса, мерцающие гнилушки и пляска теней, отбрасываемых фонарем, нагоняли на меня тоску, но, поскольку я знал, где висит одна из арф, было как-то досадно, что она не взлетит на воздух вместе со всем прочим. Однако я уже изрядно устал, и больше всего на свете мне хотелось очутиться дома за крепко запертой дверью. Я вылез из погреба и остановился в нерешительности. Где-то далеко внизу шумел прибой, а вокруг меня не шелохнулся ни единый листик. Можно было подумать, что я - единственное живое существо по эту сторону Мыса Горн. И вот, пока я так стоял, раздумывая, чаща точно вдруг пробудилась и наполнилась множеством каких-то едва уловимых звуков. Они были чуть слышны, и в них не было ничего угрожающего - легкий шелест, сухое потрескивание, - но у меня сразу перехватило дыхание и горло стало сухим, как прошлогодняя галета. И, представьте, я боялся вовсе не Кейза, что было бы вполне естественно и понятно. О Кейзе я даже и не подумал. Испугался я, испугался прямо чуть не до колик, только потому, что вспомнил вдруг разные эти басни о дьяволицах и дьяволах в кабаньем обличье. Еще немного - и я припустился бы бежать, однако все же совладал с собой, шагнул вперед и (как дурак) высоко поднял фонарь и огляделся вокруг. Со стороны поселка, куда уходила тропа, ничего не было видно, но когда я повернулся в другую сторону, то даже сам диву даюсь, как это я устоял на ногах. Оттуда, прямо из зарослей, из этой проклятой чащи, да, оттуда - и прямо на меня - вышла самая что ни на есть настоящая дьяволица, именно такая, какой я ее себе и представлял. Я увидел, как свет фонаря заиграл на ее обнаженных руках, как сверкнули ее глаза, и заорал благим матом, точно мне уже конец пришел. - Ш! Зачем так кричал! - довольно-таки громким шепотом произнесла дьяволица. - Зачем кричал такой большой голос? Потуши фонарь! Эзе идет. - Боже милостивый, да это ты, Юма? - сказал я. - Иоэ, да, - сказала она. - Я быстро шел, Эзе скоро здесь. - Ты пришла одна? - спросил я. - Ты не боялась? - Ах, я боялась очень, очень! - прошептала она и прижалась ко мне. - Думал, я умирай. - Да, - сказал я, криво улыбнувшись. - Не мне поднимать вас на смех, миссис Уилтшир, потому как, верно, во всех Южных морях не сыщется сейчас человека, который бы натерпелся такого страху, как я. Юма в двух словах объяснила мне, что привело ее сюда. Не успел я уйти из дома, как к нам пришла Фаавао. По дороге старухе попался Черный Джек, который сломя голову бежал от моего дома прямо к дому Кейза. Юма тут же, без дальних слов, соскочила с крыльца и - следом за мной, чтобы меня предостеречь. Спервоначала-то она бежала за мной по пятам, и пока я шел вдоль берега, свет моего фонаря все время указывал ей дорогу, и потом ей видно было, как он мерцал среди деревьев, и она нашла дорогу на холм: Но как только я скрылся за перевалом, да потом еще спустился в погреб, она начала плутать неведомо где и потеряла уйму драгоценного времени. Окликнуть меня она боялась... ведь Кейз мог идти за ней следом. Она падала, продираясь сквозь заросли, и была вся в синяках и царапинах. Словом, она забрала слишком к югу и вышла ко мне с другой стороны, напугав меня так, что я чуть не отдал богу душу. Казалось бы, после встречи с дьяволицей человека уже ничем не проймешь, однако слова Юмы меня насторожили. Черному Джеку нечего было околачиваться возле моего дома, значит, он следил за мной. Сболтнул я, как дурак, насчет светящейся краски, а может, и Маэа не удержал язык за зубами, и вот теперь мы все попали в ловушку. Однако было ясно: нам с Юмой придется торчать в лесу всю ночь; возвращаться домой до рассвета было слишком опасно, да и при свете дня нам, осторожности ради, следовало обойти гору и вернуться в поселок с другой стороны, чтобы не нарваться на засаду. Ясно было также, что надо поспешить со взрывом, пока Кейз не успел нам помешать. Я углубился в проход, Юма шла, крепко за меня уцепившись; я открыл фонарь и зажег фитиль. Первый отрезок фитиля сгорел в одну минуту, как бумажный жгут, а я стоял обалдело, смотрел, как он горит, и думал, что этак мы тоже взлетим на воздух вместе с тияполо, что никак не входило в мои планы. Но второй кусок фитиля уже тлел нормально, хотя и быстрее, чем я предполагал, и тут я опомнился, потушил фонарь, выронив его при этом, выволок Юму из прохода, и мы с ней начали продираться сквозь чащу, пока не отдалились на безопасное, как мне казалось, расстояние, и там улеглись рядышком за большим деревом. - Ну, старуха, - сказал я, - этой ночи я не забуду. Только беда мне с тобой, уж больно отчаянная ты голова. Юма теснее прижалась ко мне. Она выбежала из дома, как была, в одной юбчонке, и промокла насквозь, пока пробиралась вдоль берега; к тому же в лесу от росы было сыро, и бедняжка вся дрожала и от холода и от страха среди этой тьмы, где полно чертей. - Очень, очень бояться, - только и могла пролепетать она. Другой склон холма, на вершине которого соорудил свое капище Кейз, почти отвесно спускался в следующую долину. Мы лежали на краю обрыва, и я мог даже различить, как светятся внизу гнилушки, и слышал далекий шум прибоя. Такая позиция была мне не очень-то по нутру, так как отступать тут уж было некуда, но переползти на другое место я боялся. Затем я понял, что совершил ошибку и похуже,, оставшись без фонаря, так как, ступи Кейз в полосу света, и я легко мог бы взять его на мушку. И пусть мне это не пришло на ум, все равно глупо было бросать хороший фонарь, чтобы его разнесло на куски вместе с пугалами. В конце концов вещь это была моя, стоила денег и могла мне еще пригодиться. Если бы я был уверен в своем фитиле, у меня хватило бы времени побежать обратно и спасти фонарь. Но как можно положиться на фитиль? Торговля есть торговля, вы же понимаете. Эти фитили еще годились для канаков, которые ходят глушить рыбу; канаки так и так всегда должны быть настороже, и в конце концов самое большее, чем они рискуют, так только тем, что кому-нибудь из них оторвет руку. Но для такого взрыва, какой задумал я, этот фитиль был самым ненадежным хламом. В общем, мне оставалось только одно: лежать, притаившись, с ружьем наготове и ждать, когда произойдет взрыв. Положение, конечно, было не из веселых. Ночь темная, хоть глаз выколи, только эти поганые гнилушки светятся, но, кроме самих себя, ничего не освещают. А уж тишина! Я так навострил уши, что, казалось, мог бы услышать, как тлеет мой фитиль, но кругом было тихо, точно в могиле. Правда, время от времени что-то вроде как потрескивало - но близко ли, далеко ли, нога ли Кейза неосторожно ступила на сучок в нескольких шагах от меня, или дерево дало трещину за много миль отсюда, - я знал об этом не больше, чем младенец в утробе матери. А потом вдруг извергся Везувий. Долго не наступала эта минута, но когда взрыв произошел, то получился он (хоть не мне бы это говорить) что надо. Сначала раздался дикий грохот, как из пушки, а затем столб огня осветил все вокруг, да так ярко, что можно было бы читать книгу. И тут-то вот и начались наши беды. На нас с Юмой обрушился добрый воз земли. И надо сказать, нам еще повезло, могло бы случиться и хуже, так как один из камней у входа в пещеру взрывом подняло на воздух, и он упал в двух саженях от нас и, подскочив, перелетел через край откоса вниз, в долину. Верно, я не совсем правильно рассчитал расстояние, а может, переложил динамита или пороха, кто его знает. И тут я заметил, что совершил еще один промах. Шум взрыва потряс, казалось, весь остров и начал затихать, ослепительное пламя погасло, однако - чего я никак не ожидал - прежнего мрака уже как не бывало: горящие головни разлетелись от взрыва по всему лесу. Они были вокруг меня повсюду. Что-то упало вниз, в долину, а что-то пылало, застряв в верхушке дерева. Опасаться пожара не приходилось: в здешних лесах слишком много влаги, - но беда-то в том, что все теперь было освещено - не слишком ярко, но достаточно, чтобы взять кого надо на мушку. Словом, при таком освещении преимущество вполне могло оказаться на стороне Кейза. Можете не сомневаться, что я уже оглядывался по сторонам - не мелькнет ли где-нибудь его бледное лицо, однако Кейза вроде нигде не было видно. А Юма лежала, как мертвая, совсем оглушенная и ослепленная взрывом. Приключилась и еще одна скверная штука. В четырех шагах от меня упал, весь объятый огнем, один из этих чертовых идолов; волосы и одежда на нем так и пылали. Я еще раз повнимательнее огляделся вокруг. Кейза по-прежнему нигде не было видно, и я решил, что мне надо убрать отсюда эту горящую деревяшку, пока не заявился Кейз и не пристрелил меня, как собаку. Сначала я хотел подползти к идолу, а потом решил, что тут главное быстрота, и уже приподнялся было, готовясь ринуться вперед, но в ту же секунду откуда-то со стороны моря сверкнул огонек, грянул выстрел, и пуля просвистела у меня над ухом. Я обернулся, навел ружье, но у этой скотины был винчестер, и прежде чем я успел хотя бы разглядеть, куда надо палить, он вторым выстрелом опрокинул меня наземь, как кеглю. Сначала меня даже вроде подбросило в воздух, а потом я упал и с минуту лежал оглушенный, а когда пришел в себя, увидел, что ружья моего нет - оно перелетело у меня через голову, когда я падал. Ну, тут уж я сразу очухался! И еще не разобравшись толком, куда меня ранило и ранило ли вообще, уже перевернулся лицом вниз и пополз за ружьем. Если вам никогда не доводилось передвигаться с раздроблен- ной голенью, вы не знаете, что такое настоящая боль, и я, не сдержавшись, взвыл, как бык на бойне. Это был один из самых грубых промахов в моей жизни. До этой минуты Юма, как женщина разумная, лежала, скорчившись под деревом, понимая, что иначе она будет только путаться у меня под ногами, но, услыхав, как я взвыл, бросилась ко мне. Снова грянул выстрел из винчестера, и Юма упала. Я приподнялся было, позабыв о ноге, чтобы остановить ее, но, увидев, что она упала, снова рухнул на землю и лежал, не дыша, стараясь нащупать нож. Один раз я поспешил, выдал себя, и Кейз меня опередил, но больше этого не повторится. Он стрелял в мою подружку, и я разделаюсь с ним за это. И я замер, стиснув зубы и прикидывая шансы. Нога у меня была перебита, ружье валялось неизвестно где. А у Кейза в его винчестере оставалось еще десять патронов. На первый взгляд дело мое было пропащее. Но я не отчаялся, нет, ни на секунду не позволил я себе отчаяться. Я знал, что минуты Кейза сочтены. Долгое время ни один из нас не подавал признаков жизни. Затем я услышал, как Кейз медленно и осторожно начал подвигаться ко мне. Идол уже сгорел дотла, кое-какие головешки еще тлели там и сям, но в лесу снова воцарился мрак, только теперь словно бы пронизанный каким-то мерцанием, как в затухающем очаге. И вот в этом полумраке я вдруг различил голову Кейза; она торчала над высокими папоротниками, и его взгляд был устремлен на меня. И почти в ту же секунду этот скот вскинул к плечу свой винчестер и прицелился в меня. Я лежал, не шевелясь, и глядел прямо в дуло: у меня не было другого выхода, это был мой единственный, мой последний шанс на спасение, но мне казалось, что сердце сейчас выпрыгнет у меня из груди. И тут он выстрелил. У него был не дробовик, и пуля ударилась в каком-нибудь дюйме от меня и только засыпала мне глаза землей. Вот попробуйте-ка, смогли бы вы лежать, не шевелясь, и выжидать, пока кто-то, удобно устроившись, целится в вас с двух шагов, стреляет и промазывает на какой-то волосок? Но я смог, на свое счастье. Кейз еще постоял, постоял, держа винчестер наизготовку, а затем негромко рассмеялся и вышел из-за папоротников. "Смейся! - подумал я. - Будь у тебя мозгов побольше, чем у вши, ты бы сейчас молился". Я лежал неподвижно, весь напрягшись, словно якорный канат или часовая пружина, а когда он подошел совсем близко, схватил его за лодыжку, дернул что было сил, опрокинул навзничь, и тут же - он и охнуть не успел - навалился на него всем телом, невзирая на свою перебитую ногу. Его винчестер полетел куда-то следом за моим дробовиком, но мне теперь все было нипочем, теперь я наконец схватился с ним врукопашную. Никогда не считал я себя слабаком, но пока не сцепился с Кейзом, даже и не знал, какая во мне сила. Внезапное падение оглушило его сперва, и он, прямо как испуганная женщина, всплеснул руками, а я воспользовался этим и ухватил его обе руки одной своей левой. Тут уж он спохватился и, что твой хорек, впился зубами мне в плечо. Да мне было наплевать. Нога болела так, что другая боль все равно уже в меня не вмещалась. Я вытащил свой нож и занес над ним. - Вот когда ты мне попался, - сказал я. - Твоя песенка спета, крышка тебе теперь. Чувствуешь, как остер мой нож? Вот тебе и за Андерхила и за Эдемса! И за Юму, и пусть твоя подлая душонка отправится прямо в ад! И с этими словами я со всей мочи вонзил в него холодную сталь ножа. Его тело подпрыгнуло подо мной, словно пружинный матрац; он взвыл - протяжно, жутко - и затих. "Надеюсь, ты теперь мертв?" - подумал я. Голова у меня кружилась, но я не хотел рисковать. Мой собственный опыт служил мне примером, и я попытался вытащить нож, чтобы всадить его еще раз. Но помню только, как кровь, горячая, словно чай, брызнула мне на руки, и, потеряв сознание, я ткнулся головой в его ощеренный рот. Когда я очнулся, кругом был непроглядный мрак. Все тлевшие головни догорели, и лишь гнилушки по-прежнему светились здесь и там, а я силился и не мог припомнить, где нахожусь, и откуда эта боль, что раздирает меня на части, и почему так намокла моя одежда. А потом сознание полностью вернулось ко мне, и тут я снова всадил в Кейза мой нож по самую рукоятку. Вернее всего, он и без того был уже мертв, и ему это не повредило, а меня успокоило. - Теперь уж я побьюсь об заклад, что ты покойник, - сказал я и начал звать Юму. Ответа не было, и я приподнялся, чтобы подползти к ней, потревожил свою простреленную ногу и снова потерял сознание. Когда я уже во второй раз пришел в себя, небо совсем очистилось и только кое-где по нему плыли облачка, белые, как хлопок. Взошла луна - поздняя луна тропиков. У нас на родине, лес при свете луны кажется совсем черным, а здесь даже этот ущербный огрызок луны так залил лес своим сиянием, что он стоял зеленый, точно при свете дня. Ночные птицы, вернее сказать, предрассветные птицы, оглашали его длинными переливчатыми трелями, совсем как соловьи. И я увидел мертвеца, поперек которого я все еще лежал; лиц" его было обращено к небу, глаза открыты, и он не казался бледнее, чем был при жизни. А немного поодаль я увидел Юму - она лежала на боку. Я собрался с силами и пополз к ней, а когда я до нее добрался, она уже очнулась и тихонечко всхлипывала, производя шуму не больше, чем какая-нибудь букашка. Верно, она старалась не кричать и не плакать громко, страшась своих "айту". Ранена она была не сильно, но напугана до смерти. Она ведь очнулась-то уже давно, стала звать меня, не услышала ни звука в ответ, решила, что оба мы - и я и Кейз - мертвы, и так и продолжала лежать, боясь пошевельнуть хоть пальцем. Пуля оцарапала ей плечо, и она потеряла довольно много крови, но я тут же оторвал подол от своей рубашки и сделал ей перевязку, а поверх этого еще замотал своим кушаком. Потом я сел под дерево, прислонился к нему спиной, положил голову Юмы на свое здоровое колено и принялся ждать рассвета. От Юмы сейчас толку было мало. Она только дрожала и плакала, крепко в меня вцепившись. Я отродясь еще не видал, чтобы человек мог быть так напуган; впрочем, надо отдать ей справедливость: страху за эту ночь натерпелась она немало. Меня самого лихорадило, и нога сильно болела, но если не шевелиться, так еще можно было терпеть, а стоило поглядеть на Кейза, и меня так и подмывало петь и насвистывать. Всем известно, что человек не может жить без пищи и питья. А я вот был сыт одним сознанием того, что негодяй этот лежит там мертвый, как сушеная рыба. Ночные птицы вскоре мало-помалу умолкли, в лесу все светлело, небо на востоке становилось оранжевым. И вот уже весь лес зазвенел от свиста и щебета, что твой музыкальный ящик; занялся день. Я не ждал, чтобы Маэа мог скоро появиться здесь. Я даже допускал мысль, что он может передумать и не прийти вовсе. Тем сильнее обрадовался я, услыхав примерно через час после того, как рассвело, треск ломающихся сучьев и смех и пение канаков, старавшихся подбодрить себя. При первых звуках этого пения Юма порывисто приподнялась и села, и почти тут же мы увидели, как они гуськом идут по тропке: впереди всех шел Маэа, а за ним - какой-то белый в тропическом шлеме. Это был мистер Тарлтон; он накануне вечером прибыл в поселок, оставил свою лодку на берегу и проделал остальной путь пешком при свете фонаря. Они похоронили Кейза на нашем поле брани - в той самой яме, где он держал светящийся лик. Я подождал, пока все будет кончено, и мистер Тарлтон прочтет свои молитвы, что, на мой взгляд, было напрасной тратой времени. Впрочем, надо сказать, что будущее нашего дорогого усопшего представлялось мистеру Тарлтону в довольно-таки мрачном свете: как видно, у него были свои представления о преисподней. Я потом потолковал с ним об этом, сказал ему, что он не понимает своих обязанностей; по-настоящему ему бы следовало без обиняков разъяснить канакам, что Кейз был проклят богом и счастье для них, что они от него отделались. Однако переубедить его мне так и не удалось. Потом канаки соорудили носилки из жердей и потащили меня в поселок. Мистер Тарлтон наложил на мою ногу повязку и так здорово срастил мне раздробленную кость на свой миссионерский лад, что я хромаю и по сей день. После этого он снял свидетельские показания с меня, и с Юмы, и с Маэа, отличным слогом изложил все это на бумаге, дал нам подписать и, взяв с собой вождей, отправился к папаше Рэндоллу, чтобы забрать бумаги Кейза. Нашли они там только что-то вроде дневника, который Кейз вел долгие годы - все больше насчет цен на копру, украденных кур и всякого такого, - да еще приходо-расходные книги и завещание, о котором я уже упоминал в самом начале. Из всего этого явствовало, что имущество Кейза целиком и полностью принадлежит его жене - самоанке, ну, а я перекупил его за сходную цену, потому как она хотела теперь поскорее вернуться к себе домой. Что же до Рэндолла и негра, то им пришлось отсюда убраться. Они открыли какую-то лавчонку где-то на Папа-Малулу, но дела у них шли из рук вон плохо, так как, по правде говоря, ни тот, ни другой не был к этому занятию приспособлен. Пробавлялись они главным образом рыбой, отчего Рэндолл и отдал богу душу. Как рассказывают, там проходил однажды большой косяк рыбы, и папаша отправился глушить рыбу динамитом. Но либо фитиль горел слишком быстро, либо папаша был слишком навеселе, а может, и то и другое, только динамитная шашка взорвалась (как это частенько бывает) прежде, чем он ее бросил, и рука папаши улетела вместе с ней. Вообще-то большой беды в этом не было: здешние острова - отсюда и дальше к северу - полны одноруких, точно все они переселились сюда из "Тысячи и одной ночи", но, верно, Рэндолл был уж больно стар, а может, слишком уж проспиртовался, но только, короче говоря, он от этого умер. А негр, кажется, стянул что-то у белых, и они прогнали его с того острова; тогда он отправился на запад, к своим цветным сородичам, поглядеть, может, ему там приглянется, но его цветные сородичи съели нашего негра во время одного из своих национальных торжеств, и, я полагаю, я очень надеюсь, что он пришелся им по вкусу. Итак, я остался один во всем своем белом величии в поселке на Фалезском берегу, и, когда торговое судно заглянуло в нашу бухту, водрузил на его палубу груз высотой с дом. Надо сказать, что мистер Тарлтон, хоть и обошелся с нами по-хорошему, однако заставил меня поплатиться за все, и притом довольно низким способом. - Ну, мистер Уилтшир, - сказал он, - я для вас все тут привел в порядок, примирил всех с вами. После того, как не стало Кейза, сделать это было нетрудно, но так или иначе, я это сделал и при этом еще поручился за вас, что вы будете вести торговлю с туземцами честно. Так что попрошу вас сдержать данное мною слово. Что ж, понятное дело, я его сдержал. Поначалу мне было немного не по себе из-за моих весов, но я рассудил так: у всех торговцев до единого весы врут, и всем туземцам до единого это известно, и они, со своей стороны, подмачивают копру, так что, в общем, выходит то ж на то ж. И тем не менее мне все ж таки было как-то не по себе, и, хотя дела на Фалезе шли не худо, я был вроде даже рад, когда фирма перевела меня в другую факторию, где никто никаких обещаний за меня не давал и я мог смотреть на свои весы, не испытывая угрызений совести. Что же теперь сказать вам о моей супруге? Вы знаете ее не хуже меня. У нее есть только один недостаток. Стоит на минуту отвернуться, как она подарит кому-нибудь все, вплоть до крыши своего собственного дома. Но, по-видимому, это у канаков в крови. Теперь уже это рослая, весьма могучая дама, которая легко перекинет через плечо любого лондонского полисмена. Но это тоже потому, что она настоящая канака. А в общем-то Юма - жена первый сорт, это уж точно. Мистер Тарлтон, отработав свое, возвратился на родину. Он был лучше всех других миссионеров, с какими мне когда-либо доводилось сталкиваться, а теперь ему как будто дали приход где-то в Сомерсете. Я рад за него: там нет канаков, на которых он малость свихнулся. Спросите, а как мое питейное заведение? Да никак, не похоже, чтобы это когда-нибудь сбылось. Я, видать, крепко засел здесь. Не хотелось бы бросать своих ребятишек, понимаете ли, а им, что ни говори, здесь будет лучше, чем в любой европейской стране, хотя Бен и отвез моего старшего в Окленд в школу, где учатся такие, что и не моему чета. А вот кто меня беспокоят, так это мои девчонки. Они ведь только полукровки, я это понимаю не хуже вашего, я и сам куда как невысокого мнения о полукровках; но ведь это мои девчонки, и они самое дорогое, что у меня есть. Никак не могу примириться с мыслью, что мужья у них будут канаки, а где, хотелось бы мне знать, найду я для них белых?