Василий Шукшин. Охота жить --------------------------------------------------------------- Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998) --------------------------------------------------------------- Поляна на взгорке, на поляне - избушка. Избушка - так себе, амбар, рядов в тринадцать-четырнадцать, в одно оконце, без сеней, а то и без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?.. Приходят по весне какие-то люди, валят сосняк поровней, ошкуривают... А ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю в три-четыре топора срубят. Найдется и глина поблизости, и камни - собьют камелек, и трубу на крышу выведут, и нары сколотят - живи не хочу! Зайдешь в такую избушку зимой - жилым духом не пахнет. На стенах, в пазах, куржак, в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма. Но вот затрещали в камельке поленья... Потянуло густым волглым запахом оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить полный камелек и выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек... Через полчаса в избушке теплее и не тяжко. Можно скинуть полушубок и наторкать в камелек еще дополна. Стены слегка парят, тихое блаженство, радость. "А-а!.. - хочется сказать. - Вот так-то". Теперь уж везде почти сухо, но доски нар еще холодные. Ничего - скоро. Можно пока кинуть на них полушубок, под голову мешок с харчами, ноги - к камельку. И дремота охватит - сил нет. Лень встать и подкинуть еще в камелек. А надо. В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья сразу вспыхивают, как береста. Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, закурить и - думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей камелька светится; свет этот играет на полу, на стенах, на потолке. И вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз провожал девку. Шел рядом и молчал как дурак... И сам не заметишь, что сидишь и ухмыляешься. Черт ее знает - хорошо! Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого. Он травой пахнет, лето вспоминается. ...Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич, посасывал трубочку. В избушке было жарко. А на улице - морозно. На душе у Никитича легко. С малых лет таскался он по тайге - промышлял. Белковал, а случалось, медведя-шатуна укладывал. Для этого в левом кармане полушубка постоянно носил пять-шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу. Особенно зимой. Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет, свободно делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом - знал: он один безраздельный хозяин этого большого белого царства. ...Сидел Никитич, курил. Прошаркали на улице лыжи, потом - стихло. В оконце вроде кто-то заглянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи - к крыльцу. В дверь стукнули два раза палкой. - Есть кто-нибудь? Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания - не умеет человек сам с собой разговаривать. "Не охотник", - понял Никитич, охотник не станет спрашивать - зайдет, и все. - Есть! Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене, скрипнул ступенькой крыльца... Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара Никитич едва разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных штанах, в старой солдатской шапке. - Кто тут? - Человек, - Никитич пожег лучину, поднял над головой. Некоторое время молча смотрели друг на друга. - Один, что ли? - Один. Парень прошел к камельку, снял рукавицы, взял их под мышку, протянул руки к плите. - Мороз, черт его... - Мороз. - Тут только заметил Никитич, что парень без ружья. Нет, не охотник. Не похож. Ни лицом, ни одежкой. - Март - он ишо свое возьмет. - Какой март? Апрель ведь. - Это по-новому. А по-старому - март. У нас говорят: марток - надевай двое порток. Легко одетый. - Что ружья нет, старик промолчал. - Ничего, - сказал парень. - Один здесь? - Один. Ты уж спрашивал. Парень ничего не сказал на это. - Садись. Чайку щас поставим. - Отогреюсь малость... - Выговор у парня нездешний, расейский. Старика разбирало любопытство, но вековой обычай - не лезть сразу с расспросами - был сильнее любопытства, Парень отогрел руки, закурил папироску. - Хорошо у тебя. Тепло. Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его - красивое бледное лицо с пушистыми ресницами. С жадностью затянулся, приоткрыл рот - сверкнули два передних золотых зуба. Оброс. Бородка аккуратная, чуть кучерявится на скулах... Исхудал... Перехватил взгляд старика, приподнял догорающую спичку, внимательно посмотрел на него. Бросил спичку. Взгляд Никитичу запомнился: прямой, смелый... И какой-то "стылый" так - определил Никитич. И подумал некстати: "Девки таких любят". - Садись, чего стоять-то? Парень улыбнулся: - Так не говорят, отец. Говорят - присаживайся. - Ну, присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят. - Присесть можно. Никто не придет еще? - Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит. - Никитич подвинулся на пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки - не рабочие. Но парень, видно, здоровый. И улыбка его понравилась Никитичу - не "охальная", простецкая, сдержанная. Да еще эти зубы золотые... Красивый парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик - учитель, Никитич очень любил учителей. - Иолог какой-нибудь? - спросил он. - Кто? - не понял парень. - Ну... эти, по тайге-то ищут... - А-а... Да. - Как же без ружьишка-то? Рыск. - Отстал от своих, - неохотно сказал парень. - Деревня твоя далеко? - Верст полтораста. Парень кивнул головой, прикрыл глаза, некоторое время сидел так, наслаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул: - Устал, - Долго один-то идешь? - Долго. У тебя выпить нету? - Найдется. Парень оживился: - Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель называется... Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил фонарь под потолком. - Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному... А то посылают, а вы откуда знаете! Я вон давеча нашел одного - вытаял весной. Молодой тоже. Тоже с бородкой. В одеяло завернулся - и все, и окочурился. - Никитич нарезал сало на краешке нар. - А меня пусти одного, я всю зиму проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички. - В избушку-то все равно лезешь. - Дак а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не лиходей себе. Парень распоясался, снял фуфайку... Прошелся по избушке. Широкоплечий, статный. Отогрелся, взгляд потеплел - рад, видно, до смерти, что набрел на тепло, нашел живую душу. Еще закурил одну. Папиросами хорошо пахло. Никитич любил поговорить с городскими людьми. Он презирал их за беспомощность в тайге; случалось, подрабатывал, провожая какую-нибудь поисковую партию, в душе подсмеивался над ними, но любил слушать их разговоры и охотно сам беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с ним ласково, снисходительно похохатывают, а сами - оставь их одних - пропадут, как сосунки слепые. Еще интересней, когда в партии - две-три девки. Терпят, не жалуются. И все вроде они такие же, и никак не хотят, чтоб им помогали. Спят все в куче. И ничего - не безобразничают. Доводись до деревенских - греха не оберешься. А эти - ничего. А ведь бывают - одно загляденье: штаны узкие наденет, кофту какую-нибудь тесную, косынкой от мошки закутается, вся кругленькая - кукла и кукла, а ребята - ничего, как так и надо. - Кого ищете-то? - Где? - Ну, ходите-то. Парень усмехнулся себе: - Долю. - Доля... Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде - вот она, в руках, а не тут-то было. - Никитич настроился было поговорить, как обычно с городскими - позаковырестей, когда внимательно слушают и переглядываются меж собой, а какой-нибудь возьмет да еще в тетрадку карандашиком чего-нибудь запишет. А Никитич может рассуждать таким манером хоть всю ночь - только развесь уши. Свои бы, деревенские, боталом обозвали, а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно выходит, язви тя. Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И лесины-то у него с душой: не тронь ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам засохнешь - тоска навалится, и засохнешь, и не догадаешься, отчего тоска такая. Или вот: понаедут из города с ружьями и давай направо-налево: трах-бах! - кого попало: самку - самку, самца - самца, лишь бы убить. За такие дела надо руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое маленьких. Подохнут. То ты одну шкуру добыл, а подожди маленько - три будет. Бестолковое дело - душу на зверье тешить. - Вот те и доля, - продолжал Никитич, Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго всматривался в темень. Сказал, как очнулся; - Все равно весна скоро. - Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал. Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт, выпили. Закусили мерзлым салом. Совсем на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул в камелек. А парня опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок на стекле и все смотрел и смотрел в ночь, - Кого ты щас там увидишь? - удивился Никитич. Ему хотелось поговорить. - Воля, - сказал парень, И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И про волю сказал - крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна. - Дай еще выпить, отец. - Расстегнул ворот черной сатиновой рубахи, гулко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил. - Душа просит. - Поел бы, а то с голодухи-то развезет. - Не развезет. Меня не развезет, - И ласково и крепко приобнял старика за шею. И пропел: А в камере смертной, Сырой и холодной, Седой появился старик... И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным блеском. - Выпьем, добрый человек. - Наскучал один-то, - Никитич тоже улыбнулся. Парень все больше и больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А мог пропасть, - Так, парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге - поганое дело. - Не пропадем, отец. Еще поживем! И опять сказал это крепко, и на миг глаза его заглянули куда-то далеко-далеко и опять "остыли"... И непонятно было, о чем он подумал, как будто что-то вспомнил, Но вспоминать ему это "что-то" не хотелось. Запрокинул стакан, одним глотком осушил до дна. Крякнул. Крутнул головой. Пожевал сала. Закурил. Встал - не сиделось. Прошелся широким шагом по избушке, остановился посредине, подбоченился и опять куда-то далеко засмотрелся. - Охота жить, отец, - Жить всем охота. Мне, думаешь, неохота? А мне уж скоро... - Охота жить! - упрямо, с веселой злостью повторил большой красивый парень, не слушая старика. - Ты ее не знаешь, жизнь. Она... - Подумал, стиснул зубы: - Она - дорогуша. Милая! Роднуля моя. Захмелевший Никитич хихикнул: - Ты про жись, как все одно про бабу. - Бабы - дешевки. - Парня накаляло какое-то упрямое, дерзкое, радостное чувство. Он не слушал старика, говорил сам, а тому хотелось его слушать. Властная сила парня стала и его подмывать. - Бабы, они... конечно. Но без них тоже... - Возьмем мы ее, дорогушу, - парень выкинул вперед руки, сжал кулаки, - возьмем, милую, за горлышко... Помнишь Колю-профессора? Забыла? - Парень с кем-то разговаривал и очень удивился, что его "забыли". - Колю-то!.. А Коля помнит тебя. Коля тебя не забыл. - Он не то радовался, не то собирался кому-то зло мстить. - А я - вот он. Прошу, мадам, на пару ласковых, Я не обижу. Но ты мне отдашь все. Все! Возьму!.. - Правда, што ли, баба так раскипятила? - спросил удивленный Никитич. Парень тряхнул головой: - Эту бабу зовут - воля. Ты тоже не знаешь ее, отец, Ты - зверь, тебе здесь хорошо. Но ты не знаешь, как горят огни в большом городе. Они манят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Понимаешь? - Не навечно же ты здесь... - Не понимаешь. - Парень говорил серьезно, строго. - Я должен быть там, потому что я никого не боюсь. Я не боюсь смерти. Значит, жизнь - моя. Старик качнул головой: - Не пойму, паря, к чему ты? Парень подошел к нарам, налил в стаканы. Он как будто сразу устал. - Из тюрьмы бегу, отец, - сказал без всякого выражения. - Давай? Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня. Парень выпил. Посмотрел на старика... Тот все еще держал стакан в руке. Глядел снизу на парня, - Что? - Как же это? - Пей, - велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась пустой. - Дай твоего. - У меня листовуха. - Черт с ней. Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню. Долго молчали. - Поймают вить, - сказал Никитич. Ему не то что жаль стало парня, а он представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем. И жаль стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают - и все, все псу под хвост: никому от его красоты ни жарко ни холодно. Зачем же она была? - Зря, - сказал он трезво. - Чего? - Бежишь-то. Теперь не ранешное время - поймают. Парень промолчал. Задумчиво смотрел на огонь. Склонился. Подкинул в камелек полено. - Надо бы досидеть... Зря. - Перестань! - резко оборвал парень. Он тоже как-то странно отрезвел. - У меня своя башка на плечах. - Это знамо дело, - согласился Никитич. - Далеко идти-то? - Помолчи пока. "Мать с отцом есть, наверно, - подумал Никитич, глядя в затылок парню. - Придет-обрадует, сукин сын". Минут пять молчали. Старик выколотил золу из трубочки и набил снова. Парень все смотрел на огонь, - Деревня твоя - райцентр или нет? - спросил он, не оборачиваясь. - Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст. Пропадешь ты. Зимнее дело - по тайге... - Дня три поживу у тебя - наберусь силенок, - не попросил, просто сказал. - Живи, мне што. Много, видно, оставалось - не утерпел? - Много. - А за што давали? - Такие вопросы никому никогда не задавай, отец. Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся и закашлялся. Сказал, кашляя: - Мне што!.. Жалко только. Поймают... - Бог не выдаст - свинья не съест. Дешево меня не возьмешь, Давай спать. - Ложись. Я подожду, пока дровишки прогорят, - трубу закрыть. А то замерзнем к утру. Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами, что положить под голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял, осмотрел, повесил. - Старенькое. - Ничо, служит пока. Вон там в углу кошма лежит, ты ее под себя, а куфайку-то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к камельку. К утру все одно выстынет. Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул. - Маленький Ташкент, - к чему-то сказал он. - Не боишься меня, отец? - Тебя-то, - изумился старик. - А чего тебя бояться? - Ну... я ж лагерник. Может, за убийство сидел. - За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно побегать, а от его не уйдешь. - Ты верующий, что ли? Кержак, наверно? - Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить. - Это верно. А насчет боженек ты мне мозги не... Меня тошнит от них. - Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом. - Если бы я встретил где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил. - За што? - За што?,. За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А он - добренький, терпеть учил. Паскуда! - Голос парня снова стал обретать недавнюю крепость и злость. Только веселости в голосе уже не было. - Кто добрый? Я? Ты? - Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал... - А зверей бьешь! Разве он учил? - Сравнил хрен с пальцем. То - человек, а то - зверь, - Живое существо - сами же трепетесь, сволочи. Лицо парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах - бледное, с бородкой; дико и нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый голос безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким прекрасным лицом. - Ты чего рассерчал-то на меня? - Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас терпеть? Терпите! А то не успеет помолиться и тут же штаны спускает - за бабу хляет, гадина. Я бы сейчас нового Христа выдумал: чтоб он по морде учил бить. Врешь? Получай, сука, погань! - Не поганься, - строго сказал Никитич. - Пустили тебя, как доброго человека, а ты лаяться начал. Обиделся - посадили! Значит, было за што. Кто тебе виноват?! - М-м. - Парень скрипнул зубами. Промолчал. - Я не поп, и здесь тебе не церква, чтобы злобой своей харкать. Здесь - тайга: все одинаковые. Помни это. А то и до воли своей не добежишь - сломишь голову. Знаешь, говорят: молодец - против овец, а спроть молодца - сам овца. Найдется и на тебя лихой человек. Обидишь вот так вот - ни за што ни про што, он тебе покажет, где волю искать. - Не сердись, отец, - примирительно сказал парень. - Ненавижу, когда жить учат, Душа кипит! Суют в нос слякоть всякую, глистов: вот хорошие, вот как жить надо. Ненавижу! - почти крикнул. - Не буду так жить. Врут! Мертвечиной пахнет! Чистых, умытых покойничков мы все жалеем, все любим, а ты живых полюби, грязных. Нету на земле святых! Я их не видел. Зачем их выдумывать?! - парень привстал на локоть; смутно - пятном - белело в сумраке, в углу, его лицо, зло и жутковато сверкали глаза. - Поостынешь маленько, поймешь: не было ба добрых людей, жись ба давно остановилась. Сожрали бы друг друга или перерезались. Это никакой меня не Христос учил, сам так щитаю. А святых - это верно: нету. Я сам вроде ничо, никто не скажет: плохой или злой там. А молодой был... Недалеко тут кержацкий скит стоял, за согрой, семья жила: старик со старухой да дочь ихная годов двадцати пяти, Они, может, не такие уж старые были, старики-то, а мне казалось тогда - старые. Они цотом ушли куда-то. Ну, дак вот: была у их дочь. Все божественные, спасу нет: от людей ушли, от греха, дескать, подальше. А я эту дочь-ту заманил раз в березник и... это... ла-ла с ей. Хорошая девка была, здоровая. До ребенка дело дошло. А уж я женатый был... - А говоришь, худою ничего не делал? - Вот и выходит, што я не святой. Я не насильничал, правда, лаской донял, а все одно... дитя-то пустил по свету. Спомнишь-жалко. Большой уж теперь, материт, поди. - Жизнь дал человеку - не убил. И ее, может, спас. Может, она после этого рванула от них. А так довели бы они ее со своими молитвами: повесилась бы на суку где-нибудь, и все. И мужика бы ни разу не узнала. Хорошее дело сделал, не переживай. - Хорошее или плохое, а было так. Хорошего-то мало, конешно. - Там еще осталось? - Спиртяги? Есть маленько. Пей, я не хочу больше. Парень выпил. Опять крякнул. Не стал закусывать. - Много пьешь-то? - Нет, это... просто перемерз. Пить надо не так, отец. Надо красиво пить. Музыка... Хорошие сигареты, шампанское... Женщины. Чтоб тихо, культурно. - Парень опять размечтался, лег, закинул руки за голову. - Бардаки презираю. Это не люди - скот. М-м, как можно красиво жить! Если я за одну ночь семь раз заигрывал с курносой - так? - если она меня гладила костлявой рукой и хотела поцеловать в лоб, - я устаю, Я потом отдыхаю, Я наслаждаюсь и люблю жизнь больше всех прокуроров, вместе взятых. Ты говоришь - риск? А я говорю - да. Пусть обмирает душа, пусть она дрожит, как овечий хвост, - я иду прямо, я не споткнусь и не поверну назад. - Ты кем работал до этого? - поинтересовался Никитич, - Я? Агентом по снабжению. По культурным связям с зарубежными странами. Вообще я был ученый. Я был доцентом на тему: "Что такое колорадский жук и как с ним бороться", - Парень замолчал, а через минуту сонным голосом сказал: - Все, отец... Я ушел. - Спи. Никитич пошуровал короткой клюкой в камельке, набил трубочку и стал думать про парня. Вот тебе и жизнь - все дадено человеку: красивый, здоровый, башка вроде недурная... А... что? Дальше что? По лесам бегать? Нет, это город их доводит до ручки. Они там свихнулись все. Внуки Никитича - трое - тоже живут в большом городе. Двое учатся, один работает, женат. Они не хвастают, как этот, но их тянет в город. Когда они приезжают летом, им скучно. Никитич достает ружья, водит в тайгу и ждет, что они просветлеют, отдохнут душой и проветрят мозги от ученья. Они притворяются, что им хорошо, а Никитичу становится неловко: у него больше ничего нет, чем порадовать внуков. Ему тяжело становится, как будто он обманул их. У них на уме один город. И этот, на нарах, без ума в город рвется. На его месте надо уйти подальше, вырыть землянку и пять лет не показываться, если уж сидеть невмоготу стало. А он снова туда, где на каждом шагу могут за шкирку взять. И ведь знает, что возьмут, а идет... "Что за сила такая в этом городе! Ну ладно, я - старик, я бывал там три раза всего, я не понимаю... Согласен, Там весело и огней много. Но раз я не понимаю, так я и не хаю. Охота там? На здоровье, а мне здесь хорошо. Но так получается, что они приходят оттуда и нос воротят: скучно, тоска. Да присмотрись хорошенько! Ты же увидеть-то ничего не успел, а уж давай молоть про свой город. А посмотри, как, к примеру, муравей живет. Или - крот. Да любая животина!.. Возьми приглядись для интереса. А потом думай: много ты про жизнь знаешь или нет? Вы мне - сказки про город?.. А если я начну рассказывать, сколько я знаю! Но меня не слушают, а на вас глаза пялят - городской. А мне хрен с тобой, что ты городской, что ты штиблетами по тротуару форсишь. Дофорсился вот: отвалили лет пятнадцать, наверно, за красивую-то жизнь. Магазин, наверно, подломил, не иначе. Шиканул разок - и загремел. И опять на рога лезет. Сам! Это уж, значит, не может без города. Опять на какой-нибудь магазин нацелился. Шампанское... а откуда оно, шампанское-то, возьмется? Дурачье... Сожрет он вас, город, с костями вместе. И жалко дураков. И ничего сделать нельзя. Не докажешь". Дрова в камельке догорели. Никитич дождался, когда последние искорки умерли в золе, закрыл трубу, погасил фонарь, лег рядом с парнем. Тот глубоко и ровно дышал, неловко подвернув под себя руку. Даже не шевельнулся, когда Никитич поправил его руку. "Намаялся, -подумал Никитич. -Дурило... А кто заставляет? Эх, вы!!" ...За полночь на улице, около избушки, зашумели. Послышались голоса двух или трех мужчин. Парень рывком привстал - как не спал. Никитич тоже приподнял голову. - Кто это? - быстро спросил парень. - Шут их знает. Парень рванулся с нар - к двери, послушал, зашарил рукой по стене - искал ружье. Никитич догадался, - Ну-ка, не дури! - прикрикнул негромко. - Хуже беды наделаешь, - Кто это? - опять спросил парень. - Не знаю, тебе говорят. - Не пускай, закройся. - Дурак. Кто в избушке закрывается? Нечем закрываться-то. Ложись и не шевелися. - Ну, дед!.. Парень не успел досказать. Кто-то поднялся на крыльцо и искал рукой скобу. Парень ужом скользнул на нары, еще успел шепнуть: - Отец, клянусь богом, чертом, дьяволом: продашь... Умоляю, старик. Век... - Лежи, - велел Никитич. Дверь распахнулась. - Ага! - весело сказал густой бас. - Я же говорил: кто-то есть, Тепло, входите! - Закрывай дверь-то! - сердито сказал Никитич, слезая с нар. - Обрадовался тепло! Расшиперься пошире - совсем жарко будет. - Все в порядке, - сказал бас, - И тепло, и хозяин приветливый. Никитич засветил фонарь. Вошли еще двое. Одного Никитич знал: начальник районной милиции. Его все охотники знали: мучил охотничьими билетами и заставлял платить взносы. - Емельянов? - спросил начальник, высокий упитанный мужчина лет под пятьдесят. - Так? - Так, товарищ Протокин. - Ну вот!.. Принимай гостей. Трое стали раздеваться. - Пострелять? - не без иронии спросил Никитич. Он не любил этих наезжающих стрелков: только пошумят и уедут. - Надо размяться маленько. А это кто? - Начальник увидел парня на нарах. - Иолог, - нехотя пояснил Никитич. - От партии отстал. - Заблудился, что ли? - Но. - У нас что-то неизвестно. Куда ушли, он говорил? - Кого он наговорит! Едва рот разевал: замерзал. Спиртом напоил его - щас спит как мертвый. Начальник зажег спичку, поднес близко к лицу парня, У того не дрогнул ни один мускул. Ровно дышал. - Накачал ты его. - Спичка начальника погасла. - Что же у нас-то ничего не известно? - Может, не успели еще сообщить? - сказал один из пришедших. - Да нет, видно, долго бродит уже. Не говорил он, сколько один ходит? - Нет, - ответствовал Никитич. - Отстал, говорит. И все. - Пусть проспится. Завтра выясним. Ну что, товарищи: спать? - Спать, - согласились двое. - Уместимся? - Уместимся, - уверенно сказал начальник. - Мы прошлый раз тоже впятером были. Чуть не загнулись к утру: протопили, да мало. А мороз стоял - под пятьдесят. Разделись, улеглись на нарах. Никитич лег опять рядом с парнем, Пришлые поговорили немного о своих районных делах и замолчали. Скоро все спали. ...Никитич проснулся, едва только обозначилось в стене оконце. Парня рядом не было, Никитич осторожно слез с нар, нашарил в кармане спички. Еще ни о чем худом не успел подумать. Чиркнул спичкой... Ни парня нигде, ни фуфайки его, ни ружья Никитича не было. Неприятно сжало под сердцем. "Ушел. И ружье взял". Неслышно оделся, взял одно ружье из трех, составленных в углу, пощупал в кармане патроны с картечью. Тихо открыл дверь и вышел. Только-только занимался рассвет. За ночь потеплело. Туманная хмарь застила слабую краску зари. В пяти шагах еще ничего не было видно. Пахло весной. Никитич надел свои лыжи и пошел по своей лыжне, четко обозначенной в побуревшем снегу. - Сукин ты сын, варнак окаянный, - вслух негромко ругался он. - Уходи, пес с тобой, а ружье-то зачем брать! Што я тут без ружья делать стану, ты подумал своей башкой? Што я, тыщи, што ли, большие получаю, - напасаться на вас на всех ружьями? Ведь ты же его, поганец, все равно бросишь где-нибудь. Тебе лишь бы из тайги выйти... А я сиди тут сложа ручки без ружья. Ни стыда у людей, ни совести. Помаленьку отбеливало. День обещал быть пасмурным и теплым. Лыжня вела не в сторону деревни. - Боишься людей-то? Эх, вы... "Красивая жись". А последнее ружьишко у старика взять - это ничего, можно. Но от меня ты не уйде-ешь, голубчик. Я вас таких семерых замотаю, хоть вы и молодые. Зла большого у старика не было. Обидно было: пригрел человека, а он взял и унес ружье. Ну не подлец после этого! Никитич прошел уже километра три. Стало совсем почти светло; лыжня далеко была видна впереди. - Рано поднялся. И ведь как тихо сумел! В одном месте парень останавливался закурить: сбочь лыжни ямка - палки втыкал, На снегу крошки листовухи и обгоревшая спичка. - И кисет прихватил! - Никитич зло плюнул. - Вот поганец так поганец! - Прибавил шагу. ...Парня Никитич увидел далеко в ложбине, внизу. Шел парень дельным ровным шагом, не торопился, но податливо. За спиной - ружье. - Ходить умеет, - не мог не отметить Никитич. Свернул с лыжни и побежал в обход парню, стараясь, чтоб его скрывала от него вершина длинного отлогого бугра. Он примерно знал, где встретит парня: будет на пути у того неширокая просека. Он пройдет ее, войдет снова в чащу... и, тут его встретит Никитич. - Щас я на тебя посмотрю, - не без злорадства приговаривал Никитич, налегая вовсю на палки. Странно, но ему очень хотелось еще раз увидеть прекрасное лицо парня. Что-то было до страсти привлекательное в этом лице. "Может, так и надо, что он рвется к своей красивой жизни. Что ему тут делать, если подумать? Засохнет. Жизнь, язви ее, иди разберись". У просеки Никитич осторожно выглянул из чащи: лыжни на просеке еще не было - обогнал. Быстро перемахнул просеку, выбрал место, где примерно выйдет парень, присел в кусты, проверил заряд и стал ждать. Невольно, опытным охотничьим глазом осмотрел ружье: новенькая тулка, блестит и резко пахнет ружейным маслом. "На охоту собирались, а не подумали: не надо, чтоб ружье так пахло. На охоте надо и про табачок забыть, и рот чаем прополоскать, чтоб от тебя не разило за версту, и одежду лучше всего другую надеть, которая на улице висела, чтоб жильем не пахло. Охотники-горе луковое". Парень вышел на край просеки, остановился. Глянул по сторонам. Постоял немного и скоро-скоро побежал через просеку. И тут навстречу ему поднялся Никитич. - Стой! Руки вверьх! - громко скомандовал он, чтоб совсем ошарашить парня. Тот вскинул голову, и в глазах его отразился ужас. Он дернулся было руками вверх, но узнал Никитича. - Говоришь: не боюсь никого, - сказал Никитич, - а в штаны сразу наклал. Парень скоро оправился от страха, улыбнулся обаятельной своей улыбкой немножко насильственно. - Ну, отец... ты даешь. Как в кино... твою в душу мать. Так можно разрыв сердца получить. - Теперь, значит, так, - деловым тоном распорядился Никитич, - ружье не сымай, а достань сзади руками, переломи и выкинь из казенника патроны. И из кармана все выбрось. У меня их шешнадцать штук оставалось. Все брось на снег, а сам отойди в сторону. Если задумаешь шутки шутить, стреляю, Сурьезно говорю. - Дошло, батя. Шутить мне сейчас что-то не хочется. - Бесстыдник, ворюга. - Сам же говорил: погано в лесу без ружья. - А мне тут чо без его делать? - Ты дома. - Ну, давай, давай. Дома, Што у меня дома-то - завод, што ли? Парень выгреб из карманов патроны - четырнадцать: Никитич считал. Потом заломил руки за спину; прикусив нижнюю губу, внимательно глядел на старика. Тот тоже не сводил с него глаз: ружье со взведенными курками держал в руках, стволами на уровне груди парня. - Чего мешкаешь? - Не могу вытащить... - Ногтями зацепи... Или постучи кулаком по прикладу. Выпал сперва один патрон, потом второй. - Вот. Теперь отойди вон туда. Парень повиновался. Никитич собрал патроны, поклал в карманы полушубка. - Кидай мне ружье, а сам не двигайся. Парень снял ружье, бросил старику. - Теперь садись, где стоишь, покурим. Кисет мне тоже кинь. И кисет спер... - Курить-то охота мне, - Ты вот все - мне да мне. А про меня, черт полосатый, не подумал! А чего мне-то курить? Парень закурил. - Можно я себе малость отсыплю? - Отсыпь. Спички-то есть? - Есть. Парень отсыпал себе листовухи, бросил кисет старику. Тот закурил тоже. Сидели шагах в пяти друг от друга. - Ушли эти?.. Ночные-то. - Спят. Они спать здоровы. Не охотничают, а дурочку валяют. Погулять охота, а в районе у себя не шибко разгуляешься - на виду. Вот они и идут с глаз долой. - А кто они? - Начальство... Заряды зря переводют, - М-да... - Ты чо же думал: не догоню я тебя? - Ничего я не думал. А одного-то ты знаешь. Кто это? По фамилии называл... Протокин, что ли. - В собесе работает. Пенсию старухе хлопотал, видел его там... Парень пытливо посмотрел на старика: - Это там, где путевки на курорт выписывают? - Ага. - Темнишь, старичок. Неужели посадить хочешь? Из-за ружья... - На кой ты мне хрен нужен - сажать? - искренне сказал Никитич. - Продай ружье? У меня деньги есть. - Нет, - твердо сказал Никитич. - Спросил бы с вечера - подобру, может, продал бы. А раз ты так по-свински сделал, не продам. - Не мог же я ждать, когда они проснутся. - На улицу бы меня ночью вызвал: так и так, мол, отец: мне шибко неохота с этими людьми разговаривать. Продай, мол, ружье - я уйду. А ты... украл. За воровство у нас руки отрубают. Парень положил локти на колени, склонился головой на руки. Сказал глуховато: - Спасибо, что не выдал вчера. - Не дойдешь ты до своей воли все одно. Парень вскинул голову: - Почему? - Через всю Сибирь идти - шутка в деле! - Мне только до железной дороги, а там поезд. Документы есть. А вот здесь без ружья... здесь худо. Продай, а? - Нет, даже не упрашивай. - Я бы теперь новую жизнь начал... Выручил бы ты меня, отец... - А документы-то где взял? Ухлопал, поди, кого-нибудь? - Документы тоже люди делают. - Фальшивые. Думаешь, не поймают с фальшивыми? - Ты обо мне... прямо как родная мать заботишься. Заладил, как попугай: поймают, поймают. А я тебе говорю: не поймают. - А шампанскую-то на какие шиши будешь распивать?.. Если честно-то робить пойдешь. - Сдуру я вчера натрепался, не обращай внимания. Захмелел. - Эх, вы... - Старик сплюнул желтую едкую слюну на снег. - Жить бы да жить вам, молодым... А вас... как этих... как угорелых по свету носит, места себе не можете найти. Голод тебя великий воровать толкнул? С жиру беситесь, окаянные. Петух жареный в зад не клевал... - Как сказать, отец... - Кто же тебе виноватый? - Хватит об этом, - попросил парень. - Слушай... - Он встревоженно посмотрел на старика. - Они ж сейчас проснутся, а ружья - нет. И нас с тобой нет... Искать кинутся. - Они до солнышка не проснутся. - Откуда ты знаешь? - Знаю. Они сами вчера с похмелья были. В избушке теплынь: разморит - до обеда проспят. Им торопиться некуда. - М-да... -грустно сказал парень, -Дела-делишки. Повалил вдруг снег большими густыми хлопьями - теплый, тяжелый. - На руку тебе. - Никитич посмотрел вверх. - Что? - Парень тоже посмотрел вверх. - Снег-то... Заметет все следы. Парень подставил снегу ладонь, долго держал. Снежинки таяли на ладони. - Весна скоро... - вздохнул он. Никитич посмотрел на него, точно хотел напоследок покрепче запомнить такого редкостного здесь человека. Представил, как идет он один, ночью... без ружья. - Как ночуешь-то? - У огня покемарю... Какой сон. - Хоть бы уж летом бегали-то. Все легше, - Там заявок не принимают - когда бежать легче. Со жратвой плохо. Пока дойдешь от деревни до деревни, кишки к спине прирастают. Ну ладно. Спасибо за хлеб-соль. - Парень поднялся. - Иди, а то проснутся эти твои... Старик медлил. - Знаешь... есть один выход из положения, - медленно заговорил он. - Дам тебе ружье. Ты завтра часам к двум, к трем ночи дойдешь до деревни, где я живу... - Ну? - Не понужай. Дойдешь. Постучишь в какую-нибудь крайную избу: мол, ружье нашел... или... нет, как бы придумать?.. Чтоб ты ружье-то оставил. А там от нашей деревни прямая дорога на станцию - двадцать верст. Там уж не страшно. Машины ездют. К свету будешь на станции. Только там заимка одна попадется, от нее, от заимки-то, ишо одна дорога влево пойдет, ты не ходи по ей - это в район. Прямо иди. - Отец... - Погоди! Как с ружьем-то быть? Скажешь: нашел - перепужаются, искать пойдут. А совсем ружье отдавать жалко. Мне за него, хоть оно старенькое, три вот таких не надо, - Никитич показал на новую переломку. Парень благодарно смотрел на старика и еще старался, наверно, чтобы благодарности в глазах было больше. - Спасибо, отец, - Чего спасибо? Как я ружье-то получу? Парень встал, подошел к старику, присел рядом. - Сейчас придумаем... Я его спрячу где-нибудь, а ты возьмешь потом. - Где спрячешь? - В стогу каком-нибудь, недалеко от деревни, Никитич задумался. - Чего ты там разглядишь ночью?.. Вот ишо: постучишь в крайную избу, спросишь, где Мазаев Ефим живет. Тебе покажут. Это кум мой, К Ефиму придешь и скажешь: стретил, мол, Никитича в тайге, он повел иологов в Змеиную согру. Патроны, мол, у него кончились, а чтоб с ружьем зря не таскаться, он упросил меня занести его тебе. И чтоб ждали меня к послезавтрему! А што я повел иологов, пусть он никому не говорит. Заработает, мол, придет - выпьете вместе, а то старуха все деньги отберет сразу. Запомнил? Щас мне давай на литровку - а то от Ефима потом не отвяжешься - и с богом. Патронов даю тебе... шесть штук. И два картечных - на всякий случай. Не истратишь - возле деревни закинь в снег подальше, Ефиму не отдавай - он хитрый, зачует неладное. Все запомнил? - Запомнил. Век тебя не забуду, отец. - Ладно... На деревню держись так: солнышко выйдет - ты его все одно увидишь - пусть оно сперва будет от тебя слева. Солнышко выше, а ты его все слева держи. А к закату поворачивай, чтоб оно у тебя за спиной очутилось, чуток с правого уха. А там - прямо. Ну, закурим на дорожку... Закурили. - Сразу как-то не о чем стало говорить. Посидели немного, поднялись. - До свиданья, отец, спасибо. - Давай. И уж пошли было в разные стороны, но Никитич остановился, крикнул парню: - Слышь!.. А вить ты, парень, чуток не вляпался: Протокин-то этот - начальник милиции. Хорошо, не разбудил вчерась... А то бы не отвертеться тебе от него - дошлый, черт. Парень ничего не говорил, смотрел на старика. - Он бы щас: откуда? куда? Никакие бы документы не помогли. Парень промолчал. - Ну шагай. - Никитич подкинул на плече чужое ружье и пошел через просеку назад, к избушке. Он уже почти прошел ее всю, просеку... И услышал: как будто над самым ухом оглушительно треснул сук. И в то же мгновение сзади, в спину и в затылок, как в несколько кулаков, сильно толканули вперед. Он упал лицом в снег. И ничего больше не слышал и не чувствовал. Не слышал, как закидали снегом и сказали: "Так лучше, отец. Надежнее". ...Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки. Он не видел солнца, шел, не оглядываясь, спиной к нему. Он смотрел вперед. Тихо шуршал в воздухе сырой снег. Тайга просыпалась. Весенний густой запах леса чуть дурманил и кружил голову.