аю изучать акт ревизии. - Оля, ты у нас мудрый еврей, ты все знаешь... Кто этот человек? Что ему от нас нужно? - Кто, Ведмедев? - переспрашивает Оля. Он в самом деле все знает. - Типичный этот самый. Фунциклирует. Из этих... куда пошлют. То в науку, то в культуру, то в издательство. Год назад погорел за какой-то комсомольско-молодежный почин... какая-то ересь, точно не помню. Кажется, за военно-патриотическую экспедицию "По границам нашей Родины"... Представляете - пешедралом с рюкзаками по линии границы. Интересное путешествие, да? Все инстанции разрешили, и они пошли... До первого пограничника. "Стой! Кто идет?! " - "Это мы, путешественники". В общем, решили, что Ведмедев - дурак, и отправили его инспектором в наш отдел кадров. А ревизия липовая, не беспокойтесь. Моргал хочет нас пощупать. Знаете эту достоевщину... психическая атака... Не выйдет - не надо, а нервы попортим. Я доглатываю котлету, отрываю календарный листок, гляжу, нет ли на нем какой-нибудь очередной дьяво... достоевщины, и использую листок вместо салфетки. Потом протягиваю Оле акт ревизии, а он, проведя взглядом по диагонали, возвращает акт мне. - Что скажешь? - Я уже знаю. Это какая-то очередная обстракция. - Объясни хотя бы как выглядит эта штука... "Японский персональный компьютер стоимостью в двенадцать тысяч условных долларов". - Никогда не видел, впервые слышу. У нас в редакции такого никогда не было. - А какой у нас был? - Никакого не было. - Куда же он мог исчезнуть? - Я же говорю: обстракция. - А что такое "условные доллары"? - Тоже обстракция. Все из той же оперы - кто-то с кем-то условился. Наверно, какие-нибудь инвалютные рубли. Их тоже никто никогда не видел. - А запись в издательской бухгалтерии о наличии присутствия? Вы меня под монастырь подведете за двенадцать тысяч условных рублей! - рычу я. - С этим компьютером надо разобраться. Не понятно откуда он взялся, кто его принимал. Запись есть, компьютера нет. Тут какая-то липа. - Липа... - повторяю я. Это слово наводит меня на воспоминание о вещем сне и о японских иероглифах. - Ты не помнишь, Оля... В десятом веке идол Перуна в Киеве с золотыми усами был? - Не знаю, не видел... Но так по летописи... - Оля смотрит на меня с сомнением. Он что-то еще хочет сказать, но подозревает, что у меня начался очередной заскок. - Говори! - По-моему, Ведмедева компьютер не очень-то интересует. Он чего-то другого хочет... - Стать моим заместителем? - Нет, зачем... Фи! Тоже мне, пост! Тут же вкалывать надо! - Так чего же он хочет? - Он темнит. Он попросил, чтобы я напомнил вам про какой-то частный договор многолетней давности, и тогда ваше отношение к нему переменится. А вот это уже самая настоящая дьявольщина! Я поражен. Этот Ведмедев не может знать о моем тайном договоре со швейцаром. О нем никто на свете не знает! Я ищу кровавую записку, чтобы сверить ее с почерком Ведмедева в акте ревизии, но записка уже куда-то подевалась, и моя рука самопроизвольно тянется за второй котлетой. Кто он такой, этот Ведмедев? Для САМОГО он, конечно, мелковат, но как ЕГО посланник, как предзнаменование, как комета с хвостом... - Оля, скажи... этот Ведмедев... Тебе ничего такого не показалось? - Что именно? С Олей можно говорить о чем угодно, он поймет. Я оглядываюсь и тихо спрашиваю: - Он... он человек или нет? - В каком смысле? - Оля тоже переходит на шепот. - В прямом, в прямом смысле. В биологическом. Он - хомо сапиенс? - Он просто неразумный человек, - отвечает Оля. - Вы не сомневайтесь, Юрий Васильевич, в нем нет ничего сверх... этого самого. Хотя... - Ну? Что? - Михалфедотыч в него заглянул и сказал, что у него внутри сидит еж. - Кто сидит? - Еж. Ну, еж. - Больной он, что ли? Рак у него? - Нет. Еж. У Ведмедева еж внутри - так говорит Михалфедотыч. Вы же знаете его аллегории. Он так видит. - Ну, братцы... - развожу я руками. Нашел. Вот она, записка, под актом ревизии. - Оля, сравни почерки. Мне утром кто-то подсунул эту записку. Оля разглядывает календарный листок на просвет, сравнивает почерк с актом ревизии и сообщает заключение экспертизы: - Акт писал Ведмедев, а записку - вы. На записке ваш почерк, Юрий Васильевич. 16 Я жую вторую котлету и сосредоточенно разглядываю календарный листок за 28 февраля. Предположим, что Оля Белкин прав, и эту склерозную записку писал я сам для себя, сидя, предположим, на унитазе. Не помню, чтобы я ее писал, но, предположим, что это мой почерк. Очень похож. Предположим, что я писал эти строки не собственной кровью, а подвернувшимся под руку красным ашотовым фломастером. Предположим, что размягчение моих мозгов крепчает. Но что означают эти слова насчет "звездных войн"? Мне неудобно спрашивать об этом у Оли, но он сам мне напоминает: - Юрий Васильевич, дайте мне "ЗИМ" на часок, вы обещали. Неохота "Запорожец" по льду гонять. - Напомни, зачем тебе "ЗИМ"? - Ну... для этой голливудской муры, - Оля показывает на склерозную записку. - Нужно смотаться в аэропорт и встретить кинокритика со "Звездными войнами". - Откуда? Из США? - Почему из США? Из Госкино. В благотворительных целях. - А, ну да... И это вспомнил. С сегодняшнего дня мы становимся БЛАГОТВОРИТЕЛЯМИ как-никак. А что? Надо совмещать приятное с полезным. Для приманки к своим научно-непопулярным выступлениям мы будем крутить американские "Звездные войны", а все доходы перечислять на счет детского дома, где рос и воспитывался Владислав Николаевич Бессмертный. - Оля, я еще кажется не проснулся... Объясни, почему в благотворительных целях нужно крутить именно "Звездные войны"? Мы этот вопрос согласовали? Нам тут идеологический фитиль не вставят? - Ну, во-первых, это дело в Госкино решили без нас. Во-вторых, "Звездные войны" - фильм для детей. Сейчас такое крутят!.. - Детский? Не знал, - удивляюсь я. - Ну, тогда ничего... - С кровавой склерозной запиской все вроде бы прояснилось. Но чего хочет Ведмедев? Откуда он знает о моем секретнейшем договоре со швейцаром? Зачем он меня интригует и напрашивается на разговор? - Вот что, Оля... Сделаем так: пригласи Ведмедева поехать с нами в Кузьминки. Пообещай, что его покажут по телевизору от Москвы до самых до окраин. Придумай, что хочешь, - он на все клюнет. Ему от нас что-то нужно, а нам от него - ничего. Скажи, что в Доме ученых состоится закрытый просмотр "Звездных войн". Только для избранных. Скажи, что я выделяю лично для его ревизорского сиятельства персональный "ЗИМ". Передай Павлику, чтобы взял с собой ревизора, встретил в аэропорту кинокритика со "Звездными войнами" и дул с ними в Кузьминки. Без меня. Если будет возражать, скажи, что расстреляю за невыполнение приказа. Подожди, это еще не все... А сам садись в "Запорожец" и потихоньку поезжай за ними. Понаблюдай. А потом все мне расскажешь. - А зачем все это? - Не знаю. Затем, что я хочу проверить одну свою обстракцию. (Как все-таки удобно: сказал одно слово - и все понятно). - Поезжай и пытайся не упустить их из виду. Но держись от "ЗИМа" подальше. Это может быть опасно. - В самом деле, обстракция, - бормочет Оля. Он еще что-то хочет сказать. - Говори! - Юрий Васильевич, вы знаете, что я никогда не был фискалом, но, если я не вернусь с задания... - Давай без предисловий. - Вы сегодня отняли у Дроздова бутылку коньяка... Так вот: после разговора с вами он отправился в хозяйственный магазин и купил веревку. - Какую веревку? - Какую... Затрудняюсь... Обычную. Бельевую. - В хозяйственном? - Да. В "Тысяче мелочей". - А зачем? - Не знаю. Наверно, сушить белье. Если я не вернусь с задания, то имейте это в виду. У меня перед глазами появляется какой-то тесный городской двор с вонючим покосившимся туалетом. Двор крест-накрест перетянут бельевой веревкой, а на веревке, подпираемой длинным шестом, болтаются твердые замерзшие простыни, пододеяльники и Дроздов. - Понял. Действуй. Съемки в редакции уже идут к концу, и Оля Белкин начинает действовать - добывает из кучи шуб и пальто ревизорский кожух, пальцем выманивает Ведмедева в коридор и что-то нашептывает ему. У ревизора поблескивают глазки после дроздовского коньяка. Значит, тетя Софа его уже обработала. Он заинтригован. Сейчас я попытаюсь провести самого дьявола, подсунув ему вместо себя в черном "ЗИМе" этого живца - авось клюнет. А от меня с Космонавтом не убудет - прокатимся в автобусе, как простые смертные. 17 А кто сказал, что я не простой смертный? Конечно, обыкновенному хомо сапиенсу ко мне в кабинет всегда было трудно войти, но это не оттого, что я возгордился, - просто мои заместители решали все эти неандертальские дела быстрее и лучше меня. Да, у меня скверный характер. Да, на меня во все времена катали телеги - я оглядываюсь и вижу за собой целый обоз грязных телег, как после отступления Первой Конной из Польши. Да, я бывал высокомерен с недостаточными людьми, иногда глупел на глазах от общения с ними, и, случалось, меня так начинало трясти, что я готов был схватить свою трость за обратный конец палки и трахнуть набалдашником по глупой макушке. Нет, я никого не бил тростью по голове, но однажды растоптал докторскую диссертацию, направленную мне на отзыв. Конечно, этого не следовало делать хотя бы из уважения к труду машинистки. Но шарик в тот момент улетел - так уж получилось. Я ничего на свете не боюсь, кроме гололеда и неандертальского дуроломства, поэтому пытаюсь окружать себя людьми из подвида "хомо сапиенс сапиенс". Этих людей на Земле не так уж много, и я уйму шишек набил себе и другим, пока научился отличать их от неандертальцев - высокий лоб отнюдь не признак; зато сейчас я безошибочно узнаю хомо сапиенсов сапиенсов даже на уровне швейцаров. Так я нескладно размышляю о своей персоне, пока Татьяна туго завязывает мне шарф под бородой. Как все-таки надоедлива эта зимняя тягомотина с раздеванием и надеванием шуб, шапок и шарфов. Кутают, как ребенка. Вот скоро умру за милую душу, как все нормальные люди, и будете знать! Наша команда начинает загружаться в автобусы, а их у нас уже два: один спальный малиново-полированный "Икарус" с белой клешнистой надписью на борту: "ЦЕНТРАЛЬНОЕ ТЕЛЕВИДЕНИЕ "ОСТАНКИНО", второй - отечественный и пожухлый. Его пригнала за нами красотка-администратор из кузьминкинского Дома ученых (пригнал, конечно, водитель, но она ответственная за прием благотворителей). Зовут ее Тамара. Она одета в рыжую шубу из лисьих хвостов. С Татьяной они тайные соперницы, но разумно соблюдают нейтралитет и сферы влияния - Тамара царствует на том берегу, в Кузьминках, Татьяна - здесь, в Печенежках. Царица Тамара просит у Павлика закурить и доверительно объясняет ему, что известный кинокритик по путевке Госкино уже приехал и уехал на аэродром встречать коробки со "Звездными войнами", и ой, что будет, если "Звездные войны" застрянут по такой нелетной погоде - афиши давно развешены, билеты распроданы, а на Кузьминки с раннего утра началось нашествие окрестных сопливых брейкеров, фанатов и металлистов, и, что, кроме благотворителей, под ее ответственность свалились Космонавт и Центральное телевидение, а в Доме ученых полы еще не натерты, в гостинице мест не хватает, а киномеханик третий день женится и пьян, как сапожник. Ну, с Космонавтом и благотворителями она еще так-сяк разберется, размышляет Тамара, а куда, скажите, ей девать бригаду Центрального телевидения? Себе под юбку? Пусть царица Дома ученых не беспокоится, успокаивает ее Павлик. Дай Бог всякому такие шикарные бедра и юбку, но все равно под ее юбкой Центральное телевидение ну никак не поместится. "Звездные войны" до Кузьминок обязательно долетят, потому что у Павлика на аэродроме знакомые вертолетчики. Пьяного же киномеханика он, Павлик, сумеет подменить, а Кузьминки после показа "Звездных войн" будут разорены этими самыми фантиками-лютиками и потом отстроятся заново, можно не волноваться. Так что не желает ли царица Тамара сесть в роскошный "ЗИМ", как и подобает царице, и совершить вояж в аэропорт за "Звездными войнами"? Экий пошляк! Павлик с реверансами распахивает дверцу, и я не успеваю глазом моргнуть, как царица Тамара, забыв о своих администраторских обязанностях, уже сидит на переднем сиденьи моего "ЗИМа", а ревизор Ведмедев с неудовольствием перемещается на заднее. Это поразительно! Я впервые вижу своего шофера в главном деле его жизни - и ничего не понимаю! Он же ей ничего не сказал... а если и сказал, то ровным счетом какую-то чушь!.. но вот уже крутобедрая царица устроилась рядом с этим кобелем, и они устремляются в аэропорт навстречу... увидим, чему навстречу; а Оля Белкин, как заграничный шпион, выезжает из-за угла на своем горбатом "Запорожце"... Черта лысого он их догонит. Нас много. Мы долго загружаемся с лыжами, сумками и тортами. Мне с Космонавтом выделяются лучшие места для инвалидов с детьми - отсюда удобно глядеть на трассу. Ашот лезет в салон со здоровенным этюдником. Он возбужден - в кои веки его на два дня отпустили на природу в Кузьминки жена и семеро детей (это не метафора), и там он собирается писать этюды для души, отдыхая от издательских обстракций. За Ашотом следует Дроздов, заботливо подпихивая этюдник. На спортивной сумке Дроздова в надписи "tennis" буква "t" изменена на "р". Это у него шутки такие. Работал, значит. Старался. "Ну, что? Кто он? " - мысленно спрашиваю я проходящую мимо Софью Сергеевну, имея ввиду ревизора. "Я пока не разобралась", - отвечает тетя Софа. Где Татьяна?.. Вот Татьяна. Она благосклонно принимает ухаживания Владислава Николаевича и демонстративно продолжает не замечать Дроздова. Быть скандалу! - Никого не забыли? - спрашивает Михаил Федотович. - Никто не забыт, ничто не забыто, - конечно же бурчит Дроздов. - Привет, а где Белкин? - Уехал по особому заданию, - отвечает Маринка. Эта пигалица уже что-то пронюхала - похоже, ее шептанья с Олей Белкиным когда-нибудь закончатся свадьбой, а я буду у них свадебным генералом. - А этот где... ревизор? - Где-то потерялся. - Ну и слава Богу! Поехали. 18 Автобус Центрального телевидения едет за нашим автобусом по проспекту имени академика Эн, бывшего пути к коммунизму. У дома с рогами мы обгоняем какого-то мальчишку с коловоротом, в валенках и в десантной фуфайке. Вообще, мальчишек здесь много, и я их боюсь - никогда толком не знаешь, чего от них ожидать. Этот, как видно, удрал с уроков и направляется на водохранилище удить рыбу, но, завидев в проезжающем автобусе Космонавта, забывает все свои важные дела, открывает рот и выкатывает глаза. Космонавт жестом показывает ему: мол, захлопни едало, простудишься на морозе. Тот смеется, гонится за автобусом и машет коловоротом внеземному существу. Проезжаем мимо учреждения без вывески. Владислав Николаевич просит на минутку остановить автобус, он, на минутку, что-то там забыл - наверно, составить завещание, отбывая на два дня в Кузьминки. Пока ожидаем, Маринка с Татьяной затевают стародавнюю игру, которая состоит в том, чтобы загрузить пароход (в нашем случае - автобус) предметами на одну букву. Буква выбирается так: Маринка произносит про себя алфавит: "А, Б, В, Г... ", а Татьяна останавливает ее: - Стоп! - Грузим автобус на букву "Д", - объявляет Маринка. - А как это, как это? - интересуется Тронько Андрей Иванович. - Сейчас поймете. Я первая. Гружу доски. Следующий Ашот. Он грузит дрова. Андрей Иванович уже все понял и грузит динамит. Татьяна - дроздов. - Что? - откликается Дроздов. - Дроздов я погрузила. - А я - дур, - отвечает Дроздов. - Тогда на следующем заходе я погружу дегенератов, - огрызается Татьяна. Я же говорил: быть скандалу. Софья Сергеевна грузит диверсантов, а Михаил Федотович, не переставая думать об акте ревизии, грузит дисплей стоимостью в двенадцать тысяч долларов. Ведущий-ТВ грузит демонстрантов, а Космонавт - добровольцев. Сейчас чья очередь? Моя. Все ожидают, но я ничего не могу придумать... Думаю. Думаю, думаю, думаю... В голову ничего не лезет, кроме обстрактного японского персонального компьютера из акта ревизии. Минута на размышление, а потом меня выгонят из игры. А когда выгонят, я разом вспомню все слова на "Д". - Д_ь_я_в_о_л_а_! - гружу я в последнюю секунду. Это я удачно придумал. - Дьявол не пройдет! - протестует Маринка. - Это почему?! - По габаритам, - вставляет Дроздов. - А он у меня маленький. В автобус влезет. Пусть едет. Что ему - пешком ходить? - Нет, не потому, - объясняет Маринка. - Дьявола в природе не существует. - Кого не существует?! Дьявола? - возмущаюсь я. - Это с какой точки зрения посмотреть. - В самом деле... несуществование дьявола наукой строго не доказано, - заступается за меня Ведущий-ТВ. Начинается схоластический диспут: можно ли погрузить в автобус дьявола? Мнения разделяются. Ашот доказывает, что без дьявола ехать неинтересно. И жить тоже. Ему затыкают рот. Он обижается. Он обижается. Спрашивают Космонавта, не встречал ли он на Марсе вышеупомянутого господина или хотя бы какие-нибудь следы его жизнедеятельности, а тот отвечает, что в экспедиции был один странный случай: какая-то неопознанная нечистая сила выпила весь спирт из нераспечатанного флакона в корабельной аптечке. Вот! Вот вам и доказательство! Я подаю протест: если моего дьявола не погрузят в автобус, то я выхожу из игры. Из принципиальных мировоззренческих соображений. Да-с! Дьявол - это важная философская категория, которая имеет под собой... и так далее. Выслушав меня, мне идут навстречу. Погрузка продолжается, а Владислава Николаевича все нет. Мальчишка в десантной фуфайке опять догнал нас, остановился у переднего колеса и снизу вверх с жадным любопытством разглядывает Космонавта. Я понимаю этого мальчишку - он не верит ни в Бога, ни в Черта, но верит в первого человека, ступившего на поверхность Марса. Наконец появляется Владислав Николаевич. Человек с кобурой несет перед ним громадную корзину живых роз, а Владик так старомодно смущается, что даже мне становится за него неловко. Подумать только, этот человек руководит нашим время от времени взрывающимся учреждением без вывески, он тут Бог и Царь (когда Владик кем-то недоволен, то цедит сквозь зубы: "Иди гуляй", и провинившийся летит исправлять то, что он там натворил), иногда он даже повышает голос в высоких кабинетах, но в присутствии Татьяны его можно намазывать на хлеб и есть. Во-первых, корзина роз ей в подарок, да еще зимой - это чересчур; а во-вторых, для достижения желаемого эффекта Татьяне надо дарить розы пренебрежительно и грубо - Владислав Николаевич этого никогда не поймет. Он так же не годится Татьяне в мужья, как и его полная противоположность - циничный и молодой Дроздов. Этот, правда, дарил Татьяне розы пренебрежительно и грубо, и тоже ошибался, потому что Татьяне нужно дарить розы смущаясь и нежно... Они, дураки, никогда этого не поймут. Кроме этих двух претендентов в мои внучатые зятья, я пока никого не наблюдаю, но если Татьяна сказала, что завтра выходит замуж, то ей можно верить. Кто же из них? Оба нехороши. Один - алкоголик, второй - старше Татьяны на тридцать лет. Если выбирать из двух зол, то какое меньше?.. Сейчас чья очередь грузить? Опять моя. - Д_у_ш_у_, - гружу я. Со мной уже не спорят. И правильно делают. 19 А мы все не едем... Мальчишка деловито помогает человеку с кобурой погрузить корзину роз в автобус, а потом неожиданно обращается ко мне: - Юрий Васильевич, можно доехать с вами до водохранилища? В том, что этот незнакомый мальчишка знает мое имя-отчество, нет ничего странного или сверхъестественного, меня все здесь знают - примелькался за сто лет. Удивляет, что мальчишка безошибочно определил субординацию в нашем автобусе и признал меня самым главным... главнее самого Космонавта. Значит, быть ему или подхалимом, или хомо сапиенсом в квадрате. Я разрешаю, но мы все равно не едем. - Что там еще? Почему стоим? Оказывается, Владислав Николаевич уже не едет в Кузьминки. Он приносит нам свои извинения. Так и говорит: "Приношу вам свои извинения... " и жалостливо поглядывает на Татьяну. Та в ответ приносит ему свои сожаления: "Как же мы без вас, Владислав Николаевич? " - А что стряслось? - спрашиваю я. - Учреждение без тебя развалится в выходные дни? Значит, мы на твой детский дом будем вкалывать, а ты - в кусты? Нет, не в кусты, отвечает Владислав Николаевич. Ему только что позвонили из приемной президента Академии наук и срочно вызвали в Москву. Все знают, зачем Владика вызывают в Москву, но помалкивают. Если вызывают, значит очередные анализы оказались нехорошими. Опять уложат в больницу. Будет он там до лета лежать и взглядом люстру раскачивать. - А почему президент мне не позвонил? - обижаюсь я. - Подожди... Передашь ему записку. Мне добывают клочок бумаги. Я пишу: "Александр! Из-за твоего перевернутого портрета Мишу Чернолуцкого выгоняют с работы. Если не позвонишь Моргалу с протестом, я тебе этот культ личности никогда не прощу. Твой Юрий Васильевич". Опять мне в спину кто-то смотрит. Я оглядываюсь. Это смотрит Софья Сергеевна, но она вне моих дьявольских подозрений. Она - ангел-хранитель своего мужа. - Думаете, записка поможет? - очень сомневается Софья Сергеевна. - Софа, мы с тобой потом поговорим... Сегодня я все откладываю на потом, на потом... Завтра, не сейчас. Владислав Николаевич, в последний раз вздохнув по Татьяне, уныло плетется к дверям учреждения, а человек с кобурой обгоняет его и открывает их. На месте Владика я сейчас наплевал бы на все учреждения, клиники и анализы, схватил бы Татьяну в охапку и уволок бы ее... нет, не в Кузьминки... а куда-нибудь на Чукотку, как ту японочку, чтобы никто не мешал. С розами он хорошо начал... Но человек с кобурой уже закрыл за Владиком дверь, и одним женихом стало меньше. Ладно, не пропадем. Наконец поехали. Мальчишка устраивается на ступеньке рядом с водителем, достает из сумки толстенную книгу, из книги - какую-то цветную фотографию и протягивает Космонавту на предмет подписания автографа. - Ну, ты даешь! - удивляется Космонавт, разглядывая свою персону в полной боевой выкладке на фоне восхода солнца над марсианским плато Скиапарелли. - Где взял? Даже у меня такой нет! И ставит автограф наискось по марсианским камням и барханам. Внимание, проезжаем мимо печенежкинского кладбища! Как тут дела? За полвека оно разрослось, раздалось вширь и скоро выползет на трассу. Что ж, медленно растущее и ухоженное кладбище есть верный показатель городского благополучия - значит, люди здесь живут, плодятся и умирают; значит, у нас в Печенежках полный порядок. В сущности, что такое кладбище? Это удобное для общества место, куда перемещается труп, чтобы он никому не мешал. Когда я случайно заглядываю сюда, во мне тут же просыпается здоровый циник ("Дед у меня ядовитый", - объясняет Татьяна) и начинает зубоскалить - наверно, потому, что лежать мне не здесь, а на кузьминкинском, мемориальном, рядом с женой. Там очень миленькое кладбище - всего на восемнадцать персон, и никого больше не хоронят; всех с музыкой тащат сюда, в Печенежки. Но меня похоронят там. Меня - можно. После меня там еще разрешат похоронить Владислава Николаевича и супружескую чету Чернолуцких... то есть последних из могикан, оставшихся в живых, когда шарахнуло. Значит, с могилами получится перебор - я да ты, да мы с тобой - всего двадцать две. Опять моя очередь грузить, но я уже ничего не могу придумать на "Д". На "Д" все слова закончились, мое время истекло. - Я буду играть за вас, Юрий Васильевич, - предлагает мальчишка. Замена! Проигравших нет, меня не выгнали, а великодушно заменили. Теперь мой номер - восемь. Смена поколений. Отцов на детей. Пусть дедушка не плачет, его молодой дублер сейчас заделает всю редакцию. Пусть, пусть грузит, а я всю жизнь грузил и устал. Мне сейчас хочется смотреть на дорогу и думать о чем-нибудь таком... транс-цен-ден-таль-ном... вот и еще одно никому не нужное слово. В автобусе тепло, пахнет бензином, кофе и розами. Медленно загружаются дровосеки, депоненты, душевнобольные, далай-ламы, доберманы-пинчеры, датчане, доминиканцы, дагомейцы, и я начинаю засыпать. Мне снятся какие-то чернявые дагомейцы... Вдруг - тпру! Приехали. 20 При слове "дагомейцы" я просыпаюсь, протираю глаза и не могу сообразить, что происходит... Дорога впереди завалена бревнами и напоминает то ли вздыбленную лесопилку, то ли завал на танкоопасном направлении; к тому же бревна обильно политы грязью, и грязь, испаряясь, издает отвратительный аммиачный запах. В этих испарениях, как сонные мухи, бродят черные дагомейцы и почтительно разглядывают тушу убитого ими доисторического животного. Остальные чумазые собрались на обочине, пытаются развести костер и соскабливают с себя пригоршни вонючей грязи. Ни черта не пойму... Можно лишь догадаться, что лежащая на боку под слоем грязи безжизненная туша, была недавно живым бегающим автобусом, а эти грязные с головы до ног субъекты вовсе не африканцы, а наши летчики из березанского авиаотряда. Они не убивали автобус, а приехали на нем по нелетной погоде удить рыбу. Среди них неприлично чистенькими выглядят два милиционера и... конечно же!.. Оля Белкин. Он с таким виноватым видом дает показания толстому старшему сержанту милиции, будто именно он, Оля, только что устроил этот лесоповал и облил всех грязью. До меня доносятся слова "смерч" и "стихийное бедствие"... Значит, то, чего я ожидал с утра, должно было произойти именно здесь. Все наши уже высыпали на трассу и принимают сердобольное участие в ликвидации последствий стихийного бедствия, лишь я один знаю, что это была не стихия. Тут действовал кто-то посильнее. Что ж, ОН выбрал для окончательной расплаты со мной неплохое местечко - переправу через Печенеговское водохранилище, а не какую-нибудь подворотню. Хотя лично я предпочел бы отдать ЕМУ душу чуть дальше, на железнодорожном переезде. Но и водохранилище - неплохо. Не люблю помирать в подворотнях. Похоже, я ЕГО все-таки перехитрил. ОН-таки клюнул на черный "ЗИМ" и произвел нападение. Хотя я понимаю, что успех мой временный и судьбу мне все равно не обмануть. Хорошо, что никто не пострадал, и хорошо, что вертолетчики занимались своим непосредственным делом - удили рыбу, а не пили водку в автобусе. "Никто не пострадал? А Павлик, а Тамара, а ревизор Ведмедев? " Я вскакиваю и начинаю разглядывать все, что можно разглядеть из автобусного окна. Телевизионщики снимают последствия катастрофы. Все события хорошо читаются по следам: смерч внезапно появился у переправы и, с корнем вырывая березы и засасывая их в свое реактивное сопло, набросился на черный "ЗИМ". Павлик успел дать по тормозам, и ОН, промахнувшись, наломав дров и перевернув встречный автобус, по инерции вылетел на обочину, где скрутил в бараний рог стальной заградительный бордюр. Там ОН развернулся, повалил лес веером и повторил нападение. Потом с добычей помчался к водохранилищу, взломал там лед, а перепуганные рыбаки удирали кто в лес, кто по дрова. В автобусе, кроме меня, остались Космонавт и Дроздов. Космонавту сейчас не стоит появляться на трассе - для вертолетчиков на сегодня хватит потрясений; Дроздов вообще игнорирует все стихийные бедствия, ну а мне не следует выходить, если на меня устроена такая роскошная охота - надо же, смерч-ураган! Я хожу по пустому салону от Космонавта к Дроздову, от Дроздова к Космонавту и не понимаю, что происходит... Час назад, проверяя свои старческие суеверия, я послал в своем "ЗИМе" вместо себя на гибель трех человек. Если они сброшены на дно водохранилища, или завалены бревнами, или унесены в стратосферу, то мне впору вытащить наган и застрелиться тут же, в автобусе, хотя это сугубо личное дело я предполагал осуществить завтра в кузьминкинской гостинице, тихо, спокойно, с комфортом, поближе к ночи, сдав Татьяну с рук на руки ее будущему мужу. - Граждане, у вас веревки случаем нету? - спрашивает толстый сержант милиции, заглядывая в автобус. - Рулетку не захватили, а надо вымерить трассу. - А что там случилось? - спрашивает Космонавт, и сержант теряет дар речи, поняв, с кем говорит. - Бельевая подойдет? - спрашиваю я. - Дроздов, дай товарищу сержанту веревку. Дроздов, бедняга, окончательно сбит с толку, я над ним сегодня попросту измываюсь. Он раскрывает сумку с надписью "PENNIS", достает моток бельевой веревки, и я говорю сержанту: - Оставьте себе, нам веревка уже не нужна. Не нужна нам веревка, Дроздов? Так что же там случилось? - Та я ж кажу, що якась нечиста сила, хай уй грець! - сержант вiд внутрiшнього хвилювання переходить на рiдну полтавську мову (я цю музику дуже давно не чув). - Якась чорна хмара поцупила автомобiль якогось начальника... Бiс його знас... Смерч-ураган! - То, може, потерпiлим потрiбен наш автобус? - пропонус Космонавт. - Здравiя бажаю, товаришу генерал! За потерпiлих не хвилюйтеся, люди трошки перелякались, а так нiчого. За ними вже вертолiт прилетiв, - сержант вiддас марсiаниновi честь. Космонавт багатозначно поглядас на мене своiми розумними очима. До автобусу входить Оля Бслкiн и теж поглядае на мене своiми розумними очима. Усi ви розумнi, а менi що робити? - Де вони? - запитую. - Не знаю... Я вiд них вiдстав, але, здаеться, труба-дiло, - вiдповiдае Бслкiн. - Усе летiло в трубу! Жахливо! Коли я пiд'ухав, тут валялись самi дрова... Ви це передбачали, Юрiй Васильович? Дроздов i Космонавт з цiкавiстю прислухаються... - Я сам нiчого не розумiю, - жалiсно вiдповiдаю я. - Потiм, потiм... у Кузьмiнках поговоримо.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  21 Вскоре вертолет растаскивает с дороги бревна, и рыбаки улетают на аэродром, обещая как только так сразу начать воздушные поиски черного "ЗИМа" - вот только переоденутся и начнут. Мы едем дальше - теперь уже в гробовом молчании. Все думают о бренности человеческой жизни и о слепых силах природы, которым плевать на то, что мы о них думаем. У меня из головы не выходят Павлик, царица Тамара и ревизор Ведмедев. Что с ними? Надеюсь, что они проскочили. Въезжаем на переправу. Прямо под нами раскручивается взломанное смерчем водохранилище, а Дроздов очень уж внимательно разглядывает эту спиральную ледяную галактику. Место рядом с ним свободно. Оно предназначалось Владиславу Николаевичу. Если бы Владик знал, что мы тут рискуем жизнью, ни за что не полетел бы в Москву. Я подсаживаюсь к Дроздову и молчу. Его все-таки не следует надолго оставлять одного в таком философском настроении. Мы проскакиваем поворот на аэродром, откуда катит лишь одинокая молочная цистерна, и мчимся дальше. "ЗИМа" нигде не видно. Белкин на "Запорожце" начинает безнадежно отставать, но вскоре нас догоняют милицейские "Жигули" с громкоговорителем и меняют порядок нашей колонны - милиция с зажженными фарами теперь едет впереди, не давая нам разгоняться, за ними Оля на "Запорожце", следом наш автобус и Центральное телевидение. Милицейскому наряду поручено сопровождать нас в Кузьминки из-за тревожной погодной обстановки на трассе. В самом деле, если какая-нибудь нечистая сила утащит в небо наш автобус с Космонавтом на борту, то, пожалуй, все цивилизованные страны, входящие в ООН, пришлют в Москву телеграммы соболезнования. - Не бойтесь, Юрий Васильевич, - вдруг произносит Дроздов, глядя в окно. - Все будет хорошо, все мы там будем. - Я не за себя, я за тебя боюсь. - И за меня не бойтесь. Дроздов себя еще покажет. - А веревку зачем купил? - Понял, - ухмыляется Дроздов. - Белкин донес. Вы как дети, в самом деле... Мало ли зачем Плюшкину веревка в хозяйстве нужна? И веревочка в хозяйстве пригодится. У каждого свои странности. Вот вы, например... - А что "я"? - В последний момент вы почему-то решили ехать не в "ЗИМе", а в автобусе... - Да, так я решил! - вспыхиваю я. - Надоело в "ЗИМе" кататься. Все едут в автобусе, а я - как все. Так уж повезло! Кажется, я начинаю оправдываться... Возвращаюсь на свое инвалидное место, но оно уже занято. В кресле развалился мальчишка и беседует с Космонавтом. Я не сразу соображаю, что мальчишка скорректировал свои планы и увязался с нами - какой там, к лешему, подледный лов, ему уже не до рыбы. Он решил сопровождать Космонавта в Кузьминки на просмотр "Звездных войн". Он все правильно вычислил: я его пожалею, не отправлю домой, одолжу три рубля на пропитание, Татьяна из гостиницы позвонит его родителям в Печенежки, а спать он будет в одном номере с Космонавтом на полу у двери, чтобы того не украли. - А на "Звездные войны" вы пойдете? - спрашивает мальчишка Космонавта. - Нет. Я их уже видел. - В Звездном городке? - Нет. - А где? В Голливуде? - Нет. В Голливуде я водку пил. - А где? - На Фобосе. - Где?! - На Фобосе, - зевает Космонавт. - Американцы захватили с собой видик с кассетами. Мальчишка сражен. Даже меня бросает в дрожь. Какие слова, какая музыка... кино на Фобосе! В школе мальчишке не поверят, что он ехал с Космонавтом в пригородном автобусе, но в доказательство он предъявит фотографию с автографом. - А фантастику вы любите? - продолжает допрос мальчишка, приходя в себя. - Ненавижу, - опять зевает Космонавт. - Фантастику читать вредно. По себе сужу. В детстве так ее читал, что чуть мозги не свернул. - Но ведь читали-читали - и космонавтом стали! - Это вопреки, а не вследствие того, - из последних сил отвечает Космонавт. Я напускаю на себя строгий вид и грожу мальчишке пальцем: - Мальчик, не приставай к человеку. Когда приедем в Кузьминки, я отправлю тебя домой с милицией. А пока садись вон туда, к дяде. Мальчишка, испугавшись, отправляется к Дроздову и начинает пудрить мозги ему: не знает ли случайно Дроздов, на каком морозе ниже нуля замерзает чистый медицинский спирт? Точка замерзания спирта, объясняет мальчишка, нужна ему для выведения формулы эликсира молодости. Он эту формулу выведет. Но это, конечно, не цель жизни, объясняет он Дроздову, а так, мимоходом, побочный результат. - А цель жизни? - интересуется Дроздов. Мальчишка что-то шепчет ему на ухо, а Дроздов ухмыляется. "Ну-с, какая цель жизни может быть у этого мальчишки? - пытаюсь сфантазировать я. - Наверно, стать главным редактором антинаучного журнала". Космонавт благодарен мне за спасение от юного алхимика. Он откидывает спинку кресла, закрывает глаза и уже спит. Уже все спят, только мне не спится. Я чувствую беспокойство старого шатуна, которого обложили егеря за то, что он зимой не спит и натворил всяких дел. Обложили со всех сторон и ждут команды Главного Егеря, но тот почему-то медлит. Я гляжу на дорогу, на горбатую спину Олиного "Запорожца" и на желто-синий милицейский "Жигуль" с мигалкой. Шины автобуса будто прилипли к трассе, мы мчимся, не ощущая скорости, и тихий гул мотора навевает на меня прицепившийся с утра мотивчик: - Дедушка плачет, шарик улетел... Наган дремлет у меня на груди. Почему я отправил "ЗИМ" за "Звездными войнами"? Неужто я в самом деле предвидел эту дорожную катастрофу? Не знаю. Мой "ЗИМ", что хочу, то и делаю. 22 Мимо нас проносятся черный сырой лес и худые вороны на голых ветвях, которых (ворон) я уважаю за то, что они, патриотки, каждую зиму терпеливо дожидаются весны и не хотят переселяться из леса в город. Я и сам не прочь жить в лесу, днем спать в дупле, как сыч, а ночью охотиться на мышей, - да люди засмеют. Что-то скучно стало ездить по Руси среди патриотических ворон и стальных заградительных бордюров. Никогда уже не выйдет из леса соловей-разбойник с кистенем, не выскочит волчья стая и не пройдут по шоссе танки Гудериана. Разве что редкий смерч покуражится над воображением легковерного главного редактора "Науки и мысли". Странно, живя столько лет в лесу, я никогда не встречал волков, зато немецкие танки видел живьем именно здесь в октябре сорок первого года с подножки отходящего эшелона. В то утро, переночевав в Печенежках, они переехали речку-вонючку на месте нынешнего водохранилища и выползли из леса прямо у железнодорожного переезда, когда наш эшелон начал медленно уходить. Вообще в ту ночь все происходило так медленно, что мне казалось, что утро уже никогда не наступит. Мы медленно грузили теплушки предметами на все буквы алфавита, в лесу медленно разгоралось и медленно горело наше, тогда еще деревянное, учреждение без вывески (взрывать его было нечем), а потом, откуда ни возьмись, на переезде появилась какая-то зенитная батарея во главе с нервным артиллерийским товарищем командиром в овечьем полушубке. Он всю ночь торчал над душой, матерился и угрожал расстрелять ответственного за эвакуацию (меня, то есть), если мы через пять минут не уберемся с путей. Под утро, когда ударил сильный мороз, паровоз наконец зашипел, вагоны загремели, я вскочил на подножку и послал артиллериста ко всем чертям и еще дальше, а тот, выдирая из кобуры пистолет, уже бежал к своей зенитной батарее. Похоже, он хотел, но забыл меня застрелить. Что-то его отвлекло. Начинало светать. Я вдруг обнаружил, что за ночь все кругом поседело. Насыпь, вагоны, лес - все покрылось инеем; а из поседевшего леса в утреннем полумраке выползали громадные грязные и седые крысы. Этот кошмар остался при мне на всю жизнь: бегущий к пушкам артиллерист в белом полушубке, истерически ревущий, буксующий и стреляющий белыми струями пара насмерть перепуганный паровоз; мои вздыбленные подчиненные, сотрудники и охранники НКВД, на ходу прыгающие в эшелон, и ползущая на переезд крысиная стая. Почему они не стреляли и никак не пытались нас уничтожить? Похоже, нам повезло... Они так спешили к Москве, что, наверно, им не было дела до какого-то случайного удирающего эшелона из пяти теплушек. Удивительно, они даже притормозили, вежливо пропуская последний вагон, и полезли на переезд, где были наконец-то встречены этим нервным артиллерийским офицером, который, для самовнушения ("ни шагу назад! ") сняв колеса со своих зениток, стал бить по танкам прямой наводкой... Я видел, как он плясал и как они горели. Грохоту было! Думаю, что содержимое нашего эшелона в переводе на послевоенные годы стоило побольше всей танковой армии Гудериана - но тогда этого не знали ни мы, ни они, ни этот артиллерийский офицер, похожий на молодого Льва Толстого. Вот был бы фокус, если бы он меня застрелил! Представляю выражение лица наркома вооружений! - Дедушка плачет, шарик улетел... - тихо напеваю я. - Его утешают, а шарик летит, - подпевает мне Космонавт и опять спит. Дьявола в природе конечно не существует, продолжаю размышлять я, но он способен на многие ухищрения. Он мог, например, преспокойно влезть в наш автобус во время погрузки и сейчас посмеивается за моей спиной - тем более, что я сам его погрузил. Дьяволом может оказаться любой человек в этом автобусе, меня не проведешь. Даже Космонавт может быть под подозрением - как хотите, а человек, первый ступивший на землю Марса, вызывает во мне зоологическое чувство преклонения. Хочется бухнуться марсианину в ноги, вилять хвостом и целовать его генеральские штаны с лампасами. Хочется его обожествлять - а Бога легко перепутать с Дьяволом. Значит, он? Ничего такого не "значит". Вряд ли. Слетать на Марс через Венеру и Фобос для того, чтобы начать охоту на академика Невеселова? Слишком много для меня чести. Природа устроена достаточно просто, зачем ей такие сложные орбиты и выкрутасы? Природа природой, и все-таки меня не проведешь. Все здесь под подозрением, даже этот случайный мальчишка... "Дяденька, подвезите до водохранилища! " Не забыть узнать цель его жизни. Очень уж он прицельный. В его годы, не в укор ему, я просто все время хотел есть. Наконец, дьяволом могу быть я. Это неожиданная... Это неожиданная и важная мысль. Но я обдумаю ее позже - ночью в гостинице. Скоро будет развязка. Скоро будет автомобильная развязка с железной дорогой, где трасса ныряет в тоннель и сворачивает на Кузьминки. Это самое удобное место для засады. Именно это место выбрал для засады артиллерийский офицер в сорок первом году, и я еще с утра предполагал, что ОН нападет именно здесь, но ОН почему-то поджидал у водохранилища. ЕМУ виднее. Мы въезжаем в нутро тоннеля под железной дорогой, а над нами, как смерч, проносится товарняк с углем. Синий вертящийся светлячок милицейского "жигуля" служит нам ориентиром в этой черной дыре, и я точно знаю, что ОН уже раскусил мою наживку и вернулся, чтобы повторить нападение. Я точно знаю, что ОН притаился за насыпью с той стороны тоннеля, но даже не могу предупредить водителя об опасности, потому что не могу выглядеть дураком и предвидеть нападение атмосферных явлений. 23 Вот и развязка... Я вижу его!.. Я наблюдаю отливающий ртутью шар не больше футбольного мяча, который стремительно атакует нас, прижимаясь к трассе. Он тащит за собой длиннющее облако грязной воды и снега. Это явление по всем признакам смахивает на шаровую молнию и целится прямо в черную дыру тоннеля... Мы в западне. Я вижу, как милицейский "жигуленок" успевает развернуться поперек трассы, и прикрывает своим телом наш автобус. Олин "Запорожец" врезается "жигуленку" в бок, задрав, как лапки, задние колеса. Шар ослепительно вспыхивает, не спеша прошивает насквозь обе машины и, рассыпая красные раскаленные брызги, устремляется к нам в ветровое стекло. Водитель жмет на все тормоза, и-в-ав-то-бу-се-на-сту-па-ет-не-ве-со - мость... Я плавно воспаряю из кресла и начинаю лететь какими-то сложными "вверхтормашками" в кабину водителя, головой в стекло, но Космонавт успевает проснуться и повалить меня в проход на коробки с тортами. Сам он падает на меня сверху и пребольно царапает мою щеку твердым генерал-майорским погоном. Вспышка впереди нарастает, мир становится круглым и ослепительным с искрами по краям, раздается оглушительный взрыв, будто по автобусу ударили прямой наводкой, потом меркнет свет, и в наступившей кромешной тьме начинают происходить какие-то чудеса: с потолка, лениво трепыхаясь, на меня падает толстый зеркальный карп. Во-от такой! Он шлепается мне на бороду и начинает мокрым хвостом хлестать меня по щекам... Хорошо устроился! Пшел вон! Космонавт сгоняет с моей бороды эту невесть откуда взявшуюся летающую рыбу. Темно, мокро, глупо, ничего не слышно. Мы лежим и оглоушенно отдыхаем в проходе. Где моя шапка, где что... На мою левую щеку давит генеральский погон, правая устроилась в мягком раздавленном торте, а прямо в нос мне целится выпавший из пальто наган. "Это чей наган? " - я не слышу, но читаю вопрос по губам Космонавта. "Мой". Он меня тоже не слышит и отводит пальцем ствол нагана от моего носа. Я слизываю крем с усов. Торт, кажется, киевский, с орехами. Какой-то цирк. На крыше автобуса раздается такой грохот, будто там пляшет тысяча чертей, а за выбитыми окнами начинают падать с неба зеркальные карпы и караси, переходящие в ливень вперемежку с кусками льда и каким-то шифером. В самом деле, цирк на дроте! Спешите видеть! Рыба танцует на крыше и проваливается к нам в автобус через оплавленную дыру от сбежавшей шаровой молнии. Небо в дыре начинает проясняться. - Ой, сколько рыбки! - пробивается сквозь грохот голос мальчишки. Я тянусь к нагану, но Космонавт уже успел прибрать его в свою шинель. Хитер, марсианин. Он приводит в чувство оглушенного водителя, а Татьяна счищает с моей бороды торт рукавом норковой шубки, вместо того, чтобы достать носовой платочек. Маринка перелезает через нас и мчится под рыбным дождем спасать своего Олю Белкина. Тронько Андрей Иванович аккуратно поднимает меня, ставит на ноги и нахлобучивает мне на голову шапку. - Где моя трость? - сердито спрашиваю я. - В руке, - отвечает Татьяна. Верно, в руке, я ее не выпускал. Опираюсь на трость, разглядываю трассу через ветровое стекло, которого, впрочем, уже не существует в природе - стекло исчезло, испарилось, лишь болтаются черные резиновые прокладки. В автобусе сквозит, как в проходном дворе. Я простужусь, заболею воспалением легких и умру мучительной смертью, потому что я опять слаб, стар, наган у меня конфискован, и я не знаю, как его возвратить. Я опять безоружен. Рыбный дождь пошел на убыль, трасса и обочины завалены трепетными серебристыми тушками, как палуба рыболовецкого сейнера. Рыбу уже клюют и тащат в лес обалдевшие от счастья худые вороны. Они кричат: "Всем хватит! " На обочине в грязи тает здоровенная глыба льда... Подумать только, смерч тащил этот тунгусский метеорит вместе с рыбой и бревнами от самого водохранилища! С чистого неба еще продолжают парашютировать отставшие от стаи зеркальные карпы. Огненных шаров больше нигде не наблюдается, кроме солнышка. - За такие шутки надо морду бить, - слышу я недовольный голос Андрея Ивановича. - Кому? - спрашивает Ведущий-ТВ. - Природе. К автобусу по скользкой рыбе пробирается Оля Белкин. На Оле ни куртки, ни пиджака. На нем висят лохмотья рубашки с обгоревшим галстуком, он поддерживает брюки без пуговиц и без ремня. Вид у Оли такой обиженный, будто он хочет спросить меня: "Зачем вы это натворили, Юрий Васильевич? " Мальчишка в валенках танцует в рыбе. Он сегодня не прогадал - направлялся на подледный лов, а угодил под рыбный ливень. В школе ему не поверят, и он потребует от меня письменное подтверждение. Телевизионщики все снимают: обиженного Олю, танцующего мальчишку, ворон, рыбу, разбитые машины. Какой кадр: Маринка бросается к Белкину на обгоревший галстук и целует его (Белкина). Я же говорил: быть свадьбе! Телевизионщики снимают и этот поцелуй. Интересная будет передача! Ашот с Дроздовым втаскивают потрепанного Белкина в автобус. Дроздов командует: - Водку давай! Я смотрю на Дроздова: о чем это он? Ашот, не глядя на меня, раскрывает этюдник и достает стакан и бутылку. По звяканью догадываюсь, что бутылка там не одна. Значит, коньяк у Дроздова в сумке был всего лишь прикрытием. Они тоже досконально изучили объект под названием "академик Невеселов". Ладно, я пока молчу, но потом вспомню им эти пейзажи с этюдами. Пока Белкину оказывают неотложную медицинскую помощь (наливают, кстати, сто грамм и водителю автобуса - за то, что тот хорошо жал на тормоза), над нами по насыпи проезжает дрезина, потом возвращается и кричит голосом бывалого железнодорожника: не нужна ли нам помощь? Может быть, со станции пустой вагон пригнать? Этот железнодорожник тоже может быть дьяволом, размышляю я. Почему бы и нет? У него опять что-то не получилось с моей персоной, вот и приехал на дрезине под маской железнодорожника, чтобы взглянуть на дело рук своих. И что же он видит? С шаровой молнией он перемудрил, автобус и машины сжег, торты раздавил - устроил, короче, цирк, а до меня не добрался. Наверно, не рассчитал, что меня прикроют марсианин с милицией. Оле Белкину после полустакана водки стало получше, но теперь его надо во что-то одеть. На трассе продолжается суета. Андрей Иванович с Космонавтом осторожно вынимают из исковерканных "Жигулей" двух милиционеров, которых за наше спасение следует представить к правительственной награде. Их кладут прямо в рыбу на заботливо подстеленную Татьянину норковую шубку. У нашего знакомого полтавского сержанта в руках зажата бельевая веревка (нам от этой веревки теперь уже никогда не избавиться), а его коллега судорожно вцепился в ровно срезанный руль от "Жигулей". Оба не могут разжать пальцы. - Водку давай! - опять командует Дроздов и спешит к милиционерам с новой бутылкой. Первая, значит, уже распита. Лихо! Мое внимание привлекает поведение Михаила Федотовича... - Ну куда ты прешь в рыбу со своими лыжами?! - ору я. Телевизионщики заодно снимают и меня, орущего из разбитого автобуса, и Андрея Ивановича, который на своем горбу тащит толстого сержанта к "Икарусу", и Дроздова, щедро вливающего водку во второго милиционера, и старого десантника Михалфедотыча - он мастерит носилки из лыж и палок, а я на него ору. Они снимают даже подозрительную дрезину с железнодорожником, которая уносится на станцию за пивом. Теперь мне ясно, что этот железнодорожник никакой не дьявол, а обычный железнодорожник, - уважающие себя дьяволы за пивом не бегают, а спокойно идут. А это что?! Я вижу, как из тоннеля выезжает наш черный "ЗИМ"... Вид у "ЗИМа" такой, будто его где-то приподняло та й гепнуло, к тому же он припадает на задние колеса под тяжестью четырех серий "Звездных войн" в своем багажнике. Значит, благотворительные сеансы состоятся при любой погоде на радость всем крекерам-брекерам из Кузьминок, Печенежек и окрестностей. Из "ЗИМа" выскакивает обеспокоенный Павлик, за ним, извиняюсь за пошлость, уже осчастливленная им где-нибудь на аэродроме в вертолете царица Тамара, за ними - ревизор Ведмедев. Я готов плясать! Все живы и невредимы! Я-то за них волновался, а сейчас понимаю, что эту гоп-компанию никакой черт не возьмет и смерч не утащит. Но и это еще не все: из "ЗИМа" появляется нечто совсем уже неуместное в этой ухе из рыбы и разрезанных автогеном машин между Кузьминками и Печенежками - сам дьявол во плоти, преследующий меня с утра на проспекте, в лесу и дома телефонными звонками - старикашка в смушковом пирожке. Этот здесь при чем? Оказывается, последние слова я пробормотал вслух, и пьяненький Оля Белкин отвечает: - Который? А, этот... Этот везде "при чем". Знакомьтесь: профессор Степаняк, он же Енисейский... Привет, профессор! - приветствует Оля и чуть не выпадает из автобуса. - Он же народный дантист, он же писатель-фантаст, он же Тунгусский метеорит. Куда ни сунься, везде он. Он даже однажды либретто для балета написал. Да! Р-рыголетто. А сегодня он кинокритик. Я недоумеваю. - Впридачу к "Звездным войнам". В нагрузку, - объясняет Оля. - Будет перед сеансом кино объяснять, чтобы мы все правильно понимали. А вы думали! А что вы думали - статью против Степаняка-Енисейского?! Да он вас измором возьмет... Оля еще что-то говорит, но я уже плохо слышу. Пусть он позовет Дроздова с бутылкой водки, чтобы оказать помощь мне... потому что я, кажется, теряю сознание. 24 Из обморока я выхожу от вкуса водки во рту и от грохота низко пролетающего вертолета перед бетонным въездом в Кузьминки, привалившись к марсианину на заднем сиденьи "ЗИМа". Космонавта уже совсем раздели: свой генеральский китель он подложил мне под голову, а шинель накинул на плечи Татьяне. Татьяна расположилась рядом с Павликом и разглядывает мой наган. - Осторожней! - слабо вскрикиваю я. - Не беспокойтесь, я вынул патроны, - успокаивает Космонавт. - Дед, как ты себя чувствуешь? Татьянину норковую шубку в рыбьей чешуе отдали, наверно, Оле Белкину, а в меня влили водку, погрузили в "ЗИМ", как мешок с картошкой, и приказали Павлику гнать в Кузьминки, пока я концы не отдал. Остальные сейчас грузят зеркальных карпов в подорванный автобус, а потом будут тащить его на буксире за автобусом Центрального телевидения. - Мне это приснилось? - Что именно? Дождик из рыбки? - спрашивает Космонавт и внимательно заглядывает в мои зрачки. - Ничего страшного, обычное дело... шаровая молния, звуковые эффекты. Вы молодцом держались! Помните, что случилось с соратником Ломоносова? Тоже, вроде вас, был академиком, но ему с молнией не повезло. Навстречу нам к переезду с воем проносится пожарная машина, за ней поспешает "скорая помощь". Всем зимой рыбки хочется. Вертолет возвращается, делает круг над нами и опять улетает в Кузьминки. Куда они меня везут, вдруг с подозрением думаю я. Зачем марсианин мне зубы заговаривает? Сказал бы просто: "Испугался я за тебя - ты, старый черт, чуть Богу душу не отдал! " А соратника Ломоносова академика Рихмана я хорошо помню. Могу даже соврать, что был лично знаком. Не были они соратниками, все это школярские мифы. Просто терпимо относились друг к другу, а это уже много. Вообще-то, я люблю всякие "напримеры" из истории отечественной науки, но мы куда-то не туда едем... Вот они где, настоящие дьяволы! Решили заманить меня! - Стой! - командую я Павлику. - Заворачивай оглобли! Направо! К гостинице, мимо трубы! Павлик знает, когда со мной лучше не связываться, и с неохотой заворачивает к гостинице. Космонавт с Татьяной переглядываются, но тоже помалкивают, чтобы не нервировать меня. Они собрались везти меня в кузьминкинскую больницу... Не на того напали! Хватит с меня, хватит... Лечиться не буду, умру так. - Ладно, - соглашается Космонавт. - Не хотите в больницу - не надо. Но пока я с вами - умереть не дам. Вот это мужской разговор. Пытаюсь вспомнить его газетную биографию... Женат он или нет? Мне бы такого зятя. Проезжаем мимо трубы на пустыре Это все, что осталось от нашей лаборатории лучевой защиты - пустырь да труба. Летом и трубу снесут. Впрочем, кроме трубы, от нашей лаборатории осталось мемориальное кладбище, а на кладбище - восемнадцать невинных душ, захороненных в свинцовых гробах. Там все... и моя жена, и Танькина мама, и Танькин отец. Беда! Беда состоит в том, что любую защиту от чего бы то ни было всегда создают беззащитные люди, и эта защита становится защитой для других людей, но не для самих создателей защиты. Беда. С мыслями о том, как давно это было, уже проехали трубу, а там, за новым универсамом - гостиница. В универсаме выбросили что-то заморское, собралась приличная очередь, которую Татьяна высокомерно не замечает, чтобы не компрометировать себя перед Космонавтом, хотя ей очень хочется знать "что дают? " - Валенки продают, - удивляется Космонавт. - Давно не видел валенок. - Белые, - подтверждает Павлик. Он все время какой-то задумчивый. Татьяну осеняет: - Дед, тебе надо купить валенки! - С галошами, - соглашаюсь я. Проезжаем мимо громадной афиши о предстоящих "Звездных войнах" со вступительной лекцией известного кинокритика Степаняка-Енисейского. Вот и гостиница. Ее фасад украшает чеканный алюминиевый герб города Кузьминок: ладонь и ядерный клубок с химически безграмотными электронными орбитами. Рисуют, сами не знают что! Судя по орбитам, на гербе изображен атом лития, но из лития цепной реакции никак не получится - это Я вам говорю. Впрочем, на этом фасаде во все времена висело много всякого вранья - и мелкого, и фундаментального. Подозреваю, что после моей смерти у местных властей опять не выдержат нервы, и они опять изувечат фасад, увековечив мою персону гранитной мемориальной доской. Изувечат, увековечив. А потом не будут знать, как объяснить интуристам, почему академик Невеселов столько лет после войны жил в кузьминкинской гостинице и простуживал поясницу в дворовом дырявом клозете, хотя имел в Москве утепленный туалет с комфортабельным унитазом. Да так и не смогут объяснить, зачем на знаменитой сессии ВАСХНИЛ я в коридоре около урны привселюдно показал академику Пэ огромную дулю и, не возвращаясь в московскую квартиру, удалился в Кузьминки в добровольную ссылку. Признаться, я ожидал немедленного ареста, но всесильный сателлит народного академика Эл почему-то промедлил... возможно, последний оставшийся и предъявленный ему в пользу генетики научный аргумент из трех пальцев ошеломил его и заставил задуматься. Ошеломил?.. Вряд ли. Заставил задуматься?.. Нет, невозможно. Наверно, все-таки дело в том, что я не состоял в ихнем ведомстве, а работал на стыках сразу нескольких державных интересов. Для моего ареста им сначала нужно было вычислить мои связи и связи моих покровителей - а это время. Так или иначе, но академик Пэ промедлил, а академик Эн, как тот артиллерийский командир, обругав меня последними словами, успел позвонить кому следует и объяснить: что, мол, с дурака возьмешь! С тех пор в генетику я не возвращался и эликсира молодости не выдумал. Очень жаль. Жена возила гостиничные квитанции в Академию наук, тамошняя бухгалтерия скрипела, но оплачивала... Не объяснять же все это интуристам? Наши-то, конечно, поймут. Старое крыло гостиницы с моей комнатой сохранилось до сих пор. Под ней растет голубая ель - это я ее посадил. Форточка в моем кабинете открыта. Сейчас из нее вылетит мой ангел-хранитель, волнистый попугайчик Леша и, гавкая на ходу: "Гав, гав, гав! ", отправится к экспериментальному реактору дразнить сторожевых псов, а потом в гости к воробьям на старый хлебозавод. Воробьи его не обижали и принимали за своего, потому что он умел чирикать. Надеюсь, он соблазнял молоденьких воробьих. С тех пор здесь изменилось немногое. Гостиницу продлили в длину, пристроили ресторан, а у входа посадили вторую елку. Только что рядом с ней совершил посадку тот самый вертолет, который обогнал нас у въезда в Кузьминки. Вертолетчики сейчас обедают в ресторане, а потом отправятся смотреть "Звездные войны". Космонавт надевает китель. Татьяна отдает Космонавту наган... Не мне. Она думает, что это его наган. Ее рука задерживается в его руке... Тэк-с... От вертолета к нам торопится Владислав Николаевич Бессмертный, который вроде бы должен сейчас подлетать к московской больнице. Значит, передумал, вернулся. В своей короткой искусственной шубе он похож на пугало - старая шуба на палке. Он причитает: - Что с вами случилось, что с вами случилось? Я так волновался, я так волновался! Все, приехали. 25 Выбираемся из "ЗИМа", и, пока Владислав Николаевич объясняет Татьяне, "как он переволновался", я тихо, но решительно требую у марсианина: - Наган! Космонавт, поколебавшись, отдает мне наган. Я прячу наган в пальто. - Патроны! - Я их выбросил, - отвечает Космонавт. - Я же предупредил: пока я с вами, умереть не дам. Что ему ответить? Я делаю вид, что очень недоволен, хотя я ловко его провел: во-первых, у меня в запасе последний патрончик; а во-вторых, насчет "умереть не дам" - это дело можно прекрасно обделать и без всяких наганов. Татьяна в генеральской шинели уходит в гостиницу с моим паспортом устраивать меня в мою старую комнату, Владислав Николаевич, как хвост, плетется за ней, а марсианин опять заглядывает мне в глаза. - Умойтесь снегом, - советует он. Моя левая щека сладка от торта, на правой горит царапина от генеральского погона, а борода пахнет рыбой. Сгребаю снег с елки и умываюсь. Они что-то задумали, но я настороже. Наверно, хотят заточить меня в гостинице и не пустить в Дом ученых на благотворительный вечер со "Звездными войнами". Ну, это мы еще посмотрим! Какой все-таки суетливый этот Владислав Николаевич Бессмертный! Он припустился было за Татьяной, но передумал и вернулся к нам. Мы стоим у входа в гостиницу и почему-то молчим. Владик чем-то недоволен... Ага, он недоволен присутствием марсианина и смотрит поверх его фуражки, гипнотизируя громадную гофрированную сосульку, свисающую с крыши гостиницы. Владик очень сердит. Льдина, не выдержав его взгляда, срывается, летит вниз и с глухим гулом разбивается у наших ног, больно обдав нас ледяными осколками. Лучше отойти к елке от греха подальше - с крыши свисает еще одна сосулька, покруче; и Владик переводит взгляд на нее. Вот оно что: он ревнует Татьяну к генеральской шинели! Он почувствовал соперника и вместо того, чтобы улететь в больницу на персональном "ЯКе", потребовал вертолет и отправился на поиски моего черного "ЗИМа". Это поступок. Хвалю. Вообще, поступки Владислава Николаевича Бессмертного отличаются особым целенаправленным сумбуром - если он втемяшит что-нибудь в голову, то, стесняясь, извиняясь, возвращаясь и переспрашивая, доведет дело до конца. Я до сих пор с удивлением вспоминаю новогоднее утро середины прошлого века, когда мы с ним познакомились, - это сумбурное событие достойно занять скромное место в истории отечественной науки. В тот год Владик проходил срочную службу на берегу Финского залива и в предновогодний вечер, моя полы в полковом штабе, снял трубку штабного телефона, чтобы позвонить в Ленинград и поздравить с Новым годом свою любимую детдомовскую воспитательницу. Заодно он попросил у нее домашний адрес ее неуловимого родственника академика Невеселова, которому Владик из армии отправил письмо в Академию наук, но не получил ответа. Мой адрес по тем временам составлял военную тайну, но и Владику и мне повезло: я как раз находился в Ленинграде и перевязывал оставшиеся в живых блокадные книги жены, чтобы забрать их с собой в Кузьминки. В этот момент сестра жены сообщила, что со мной желает говорить ее лучший воспитанник - "тот самый, Бессмертный, помнишь, я тебе о нем рассказывала", который летом срезался на химическом факультете, потому что, кроме гениального знания химии, никаких других способностей не обнаружил. Я боязливо взял трубку, и Владик, заикаясь от смущения, принялся излагать все, что он думает о небольшом отклонении графика постоянной-дельта в моей теории слабого сигма-взаимодействия. Я ничего не мог разобрать, пока он прямым текстом не выдал по телефону формулу компоненты-зет, которую моя лаборатория безуспешно искала более полугода. Я усмотрел в этом новогоднем звонке самую настоящую дьявольщину - после полугодичной бессонницы мне надо было сбежать из Кузьминок в Ленинград, чтобы в виде новогоднего подарка услышать от какого-то бессмертного салаги с Финского залива простое и абсолютное решение проблемы! Я тут же приказал Владику заткнуться! Враг подслушивает! Я тут же приказал: сейчас же, ночью, немедленно прибыть в Ленинград на квартиру учительницы! Конечно, я не сообразил, что для молодого воина подобные передвижения в пространстве-времени весьма затруднительны. Конечно, мне надо было самому приехать к нему в воинскую часть на своем "ЗИМе"... Дальнейшие события развивались стремительно. Перепуганный от счастья Владик бросился за увольнительной к отцам-командирам, но в новогоднюю ночь никого из них не обнаружил, кроме сундука-старшины, заставившего Владика мыть полы в штабе. Владик упал старшине в ноги и доложил, что отечественная наука понесет невосполнимую утрату, если он, рядовой Бессмертный, не встретится завтра утром с академиком Невеселовым. К счастью, старшина оказался хомо сапиенсом сапиенсом. Он ответил: - Вот что, Кащей Бессмертный... Мне так не нравится твоя фамилия, и подтянуться на перекладине ты ни разу, а выдать тебе увольнительную за сто километров от части я не имею права. Но я закрою глаза на твою самоволку. Если все обойдется, помоешь два раза полы в казарме. Рискни для науки. Но помни, что в Питере есть две гауптвахты. На первой висит мемориальная доска: "Здесь сидел великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов", на второй: "Здесь сидел великий советский летчик Валерий Павлович Чкалов". Если нарвешься на патруль, то судить тебя будут как дезертира, и пусть эти надписи тебя утешат. Рискнешь? Орел! По Питеру ходи переулками, на Невском не появляйся, а пива - ни-ни! Я дал бы тебе переодеться в цивильное, да у самого нету. Владик выслушал наставления старшины, перемахнул через забор и на первом же продуваемом товарняке прибыл на Балтийский вокзал. Стояла середина двадцатого века. Патрули и трамваи еще спали в эту новогоднюю рань. Полуобмороженный Владик пешком добрался до улицы Победы, поднял меня с постели, и мы три часа беседовали на кухне о состоянии дел в химической науке. Сестра кормила его тушенкой, а я отпаивал чаем из серебряного подстаканника; Владик же ни словом не обмолвился о своих намечающихся особых отношениях с великим русским поэтом и великим советским летчиком, и поэтому я не догадался отвезти его на "ЗИМе" в воинскую часть. Напоследок я твердо пообещал провести через Министерство обороны приказ о его переводе в мою лабораторию и налил Владику на коня стопку коньяка, чтобы он окончательно не замерз на обратном пути. Счастливый Владик ушел навстречу неизвестности, а я заторопился в Кузьминки, где ошеломил своих сотрудников компонентой Бессмертного (с тех пор, естественно, сия компонента носит его имя, а иностранцы язык ломают). Из Кузьминок я позвонил академику Эн. Тот сказал: "Умереть не дадут спокойно", позвонил куда-надо и потребовал выдачи в мое распоряжение рядового Бессмертного. Его два раза переспросили: "Какого-какого? "... А еще через день позвонили в Кузьминки и доверительно объяснили мне, что молодой советский рядовой гений Бессмертный таинственно исчез под Новый год из расположения родной воинской части, что его вот уже четвертый день не могут найти у известных девиц в окрестных селах, и что в исчезновении Бессмертного подозреваются козни нескольких иностранных разведок, а меня просят не сообщать об этом академика Эн. Как бы не так! Я тут же опять позвонил академику Эн. Тот ударил тростью по столу, взбешенный всей этой шпиономанией, и тут такое началось! Не знаю, может быть Владик мне потом врал, зато врал красиво: будто бы усиленная опергруппа Министерства обороны прибыла на Финский залив с жутким намерением взломать лед, тело найти, а Владикино начальство разжаловать в рядовые; будто бы его матрац дали понюхать какому-то сверх-Джульбарсу - и пес в точности повторил весь путь рядового Бессмертного от воинского забора до дверей детдомовской воспитательницы, а потом от ее дома до Невского проспекта, где Бессмертного пять дней назад арестовал патруль. (Мне не следовало давать ему стопку на коня - конь не выдержал. После нашей беседы Владик шагал по Ленинграду, как пьяный, и таки забрел на проспект). На Невском овчарка сорвалась с поводка и прямиком примчалась к старой питерской гауптвахте, где когда-то сидел Михаил Юрьевич Лермонтов, а сейчас в ожидании трибунала страдал от острого приступа радикулита Владислав Николаевич Бессмертный. Иногда мне кажется, что эти и другие события происходили во сне или на киноэкране. Будто наши роли исполняли артисты, а меня и Владика в помине не было. Мне кажется, что мне всю жизнь было под сто лет, и я уже не представляю себя другим, а Владислав Николаевич был всегда при мне любимым учеником и директором этого учреждения. Таким вот образом. 26 Мы продолжаем молчать. В гостиницу никто не уходит. Владислав Николаевич ревнует Татьяну к марсианину, а тому без шинели в конце зимы совсем не жарко, но и он не уходит. Мотаю на ус: появился третий претендент в женихи. - Идите в гостиницу, - советую я ему. - А я еще подышу воздухом. Нет, не уходит... Похоже, он меня телохраняет. Они в самом деле что-то задумали. А вот и наши подъезжают, израненные, но победоносные! Впереди пожарная машина тащит на буксире наш искалеченный, но полный рыбы автобус. За ними в автобусе Центрального телевидения везут моих натерпевшихся страху сотрудников, а кавалькаду замыкает "скорая помощь". Милицейский "жигуленок" и Олин "Запорожец" пожарники, наверно, спихнули с дороги, и там, на обочине, они еще долго будут устрашать своим видом путников и странников. В общем, зрелище. Очередь за валенками обернулась и разглядывает загадку: без окон, без дверей, переполнен карасей. Свежую рыбу привезли. Значит, сегодня вечером все Кузьминки пропахнут жареной рыбой. Из окна ресторана выглядывают жующие вертолетчики. В дверях гостиницы появляется Татьяна с моим паспортом... Если я промедлю, то за меня сейчас возьмутся - запрут в гостинице и начнут лечить. Внимание Космонавта отвлечено, он не ожидает от меня подвоха. - Слушай, Владик... - я дергаю за рукав Владислава Николаевича, который гипнотизирует вторую сосульку. - Ты с этими фокусами поосторожней. Лучше скажи, нас чаем напоят в твоем Доме ученых? - Во-первых, это ваш Дом ученых, - Владислав Николаевич с трудом отводит взгляд и размышляет. - Во-вторых, пусть попробуют не напоить! - Тогда, в-третьих, поехали! А этих - к черту! Я подталкиваю Владислава Николаевича к "ЗИМу", мы быстренько садимся, Павлик трогает и проезжает мимо растерявшихся Татьяны и марсианина. А пусть не зевают! Ехать тут недолго, минут десять, прямо вверх по Академическому спуску. Обойдемся без телохранителей. - Юрий Васильевич, вы из чего чай собираетесь пить? - продолжает чайную тему Владислав Николаевич. - Да хоть из кружки. - А где же ваш третий подстаканник? - Пропал. Давно. Еще до запуска первого спутника. - Или украли, - вздыхает Владислав Николаевич. - Жаль, серебряный все-таки. - Точно, украли! - со злостью вмешивается Павлик. У него задумчивый вид. Ему хочется выговорить свои дорожные впечатления, но ураганы и смерчи как-то не входили раньше в круг его непосредственных интересов, и он не знает, как к этой теме подступиться. Зато воровство серебряных подстаканников Павлику предельно понятно. - Такой подстаканник потянул бы сейчас рублей на триста... Да за такие штуки надо морду бить! - Согласен, - кивает Владислав Николаевич. - Это я украл подстаканник. На счастье. Еще тогда, в клинике... От злости, что вас выписали раньше меня. - Тогда это называется не "украли", а "одолжили", - делает поправку Павлик. - "На счастье" - это совсем другое дело. - А ты мне грехи не отпускай. Украл - значит, украл. - А помогло? - интересуюсь я, разглядывая почерневшее серебро. - Счастье-то было? - Кажется, было, - вздыхает Владислав Николаевич. - Вроде не скучал в жизни. Мы проезжаем мимо мемориального кладбища, но не глядим в ту сторону. Там чернеет гранитный памятник - все та же рука на постаменте с клубком орбит. - А почему не женился? - спрашиваю я. - А зачем? - опять вмешивается Павлик. - Какое же это счастье - жениться? - Потому не женился, что всегда подражал вам. - Я был женат! - Но в ЗАГСе не расписались. - Она сама не захотела. ЗАГС - это обстракция. (Владислав Николаевич был влюблен в сестру моей жены, потом в мою жену, сейчас в мою внучку... но это все запретная тема). - И все-таки подстаканники я ни у кого не воровал, - сержусь я. - Да? А трость у академика Эн? - Потому что это была волшебная трость! Он, бывало, ка-ак трахнет по столу... и все сразу же исполнялось. И не воровал я. Он у меня однажды на кухне ее забыл. - Это называется "не украсть", а "зажилить", - объясняет Павлик. - Он перед концом забывал у друзей свои вещи, - вспоминает Владислав Николаевич. - Как будто нарочно... на память. У меня записную книжку оставил. А в ней!.. Имена, адреса, телефоны... Находка для шпиона. Внимание, за нами погоня! Это по мою душу. - Гони! - командую я Павлику, но "ЗИМ" на мокром подъеме воет, скрипит и еле ползет. Мы почти у цели, но у самого Дома ученых, где в ожидании "Звездных войн" собралась изрядная толпа, нас обгоняет "скорая помощь" и останавливается поперек дороги. Я толкаю Павлика в спину: - Объезжай, не обращай внимания! Павлик пытается объехать "скорую помощь", но из нее выбираются врач, санитары, марсианин, Татьяна, Тронько Андрей Иванович с березовым веником... Да сколько же вас? Врач вращает руками, будто делает гипнотические пассы, призывая Павлика остановиться. - Дави его! - подзуживаю я. Павлик объезжает и врача, и "скорую помощь", но марсианин милицейским жестом окончательно останавливает его, марсианина Павлик не может ослушаться. Надо выходить. 27 Нас окружили. Лицо и ужимки врача мне хорошо знакомы, хотя из-за белого халата я не могу вспомнить, где видел этого человека. Сейчас вспомню... Все, вспомнил: это мой личный враг Леонард Христианович Гланц - тот самый экстрасенс, у которого я выиграл битву за трехкомнатную квартиру. Значит, теперь он шаманит на "скорой помощи". Я выбираюсь из "ЗИМа" с подстаканником и с тростью на перевес. Они нас догнали, но у меня еще остается надежда провести их: надо прикидываться здоровеньким и осторожно продвигаться туда, в народ... из толпы, ожидающей "Звездных войн", выдернуть труднее, чем в чистом поле. - Что вы делаете на "Скорой помощи"? - ехидно спрашиваю я Гланца. - Лечите наложением рук? Или разглашаете тайны народной тибетской медицины? - Если вы интересуетесь народной медициной, пройдемте, пожалуйста, в Дом ученых, - кротко отвечает Леонард Христианович. Мне туда и надо, но этого нельзя показывать... Там есть такая тетя Маша, она меня защитит, пожалеет и напоит чаем. Странно, что они не тащат меня в больницу. Иду. Толпа волнуется: "Звездные войны" привезли! " Тут на мотоциклах съехались из окрестных сел, и со станции, и с аэродрома. А я с подстаканником иду пить чай сквозь строй жаждущих "Звездных войн". Мы прем свиньей, как псы-рыцари на Чудском озере. Впереди два санитара с чемоданами проламывают толпу мотоциклистов. По бокам Космонавт с Андреем Ивановичем раздвигает их. Татьяна прикрывает мне спину и успевает отчитывать Владислава Николаевича за то, что он поддается на мои провокации: "Вы же знаете, как его надо беречь! " Леонард Христианович ведет арьергардные бои. Марсианина узнают. Мотоциклетная шпана... ну, эти... крекеры-брекеры... улюлюкают и тычут в Космонавта пальцами, будто это не он с Марса, а они с Луны свалились. И это читатели "Науки и мысли"?! И это перед ними сейчас выступать? Дегенераты! Обожрутся! Пусть читают трилогию Степаняка-Енисейского, а ото пусть читает им лекции перед киносеансами. Меня увольте! Стоп. Кажется, я не иду, а меня ведут... Нет, показалось. Не ведут, а поддерживают под руки на скользких ступеньках. Протискиваемся в вестибюль. За нами ломятся крекеры, но Андрей Иванович сдерживает натиск и, осторожно дав по зубам самому нахальному, закрывает дверь. Где тетя Маша? Нет уже моей тети Маши. Я все перезабыл. Она бы меня спасла и вообще навела бы метлой порядок, но она в прошлом году сошла со сцены, и ее с музыкой увезли в Печенежки. Вместо этой доброй женщины у дверей швейцарит какой-то хомо сапиенс, зашедший в эволюционный тупик. На нем синяя фуражка без знаков различия. От него разит то ли "Шипром", то ли "Тройным одеколоном" - к сожалению не пил, не знаю. Нет, этот не спасет. Он, конечно, дружен с местным киномехаником. Киномеханик третий день женится. Павлик его подменит, иначе мотоциклисты разнесут Дом ученых. Все здесь друг от друга зависят. Царица Тамара ими командует и зависит от них. Мафия, солидарность и круговая порука. Делают что хотят. Эволюционный тупик, как в Академии наук. Там тоже всем заправляет не Президент, а какая-нибудь тишайшая Галина Иларионовна из его приемной. И зависит она от тех же дворников, швейцаров и шоферов, но на академическом уровне. Плебс у власти. Они и решают, кому Президент должен позвонить - мне или Степаняку-Енисейскому. Что решат, то и будет. Окружили, дьяволы! При чем тут наука и мысль? - Сюда, - звеня ключами командует доктор Гланц и указывает на двери административного кабинета. - Юрий Васильевич, вы должны пройти медосмотр. Я упираюсь. Царица Тамара доверила Гланцу ключи, значит, он заодно с ними. Ничего я никому не должен. Я все свои долги давно отдал. - Юрий Васильевич, я ДОЛЖЕН исполнить свой профессиональный долг! - А я тут при чем? Нашел, понимаешь, подопытного кролика! Пусть исполняет свой профессиональный долг на пострадавших милиционерах. А это что? Меня, вроде бы, пытаются тащить? Предупреждаю: если ко мне будет применено насилие, я натравлю на Дом ученых орду мотоциклистов! Нет, показалось. Меня не насилуют, а пытаются уговаривать. Пахнущий одеколоном швейцар не ко времени спешит на помощь моим мучителям, чтобы пресечь в моем лице беспорядки, но Андрей Иванович невежливо берет его двумя пальцами за шиворот, раскручивает вокруг оси и водворяет на свое швейцарское место. Гланц пронзительно глядит в меня. - Вы меня не колдуйте, не колдуйте! - я стучу волшебной тростью по паркету, чтобы избавиться от всей этой нечистой силы, но на этот раз трость отказала. - Мне позвонили из Академии наук. Я должен вас осмотреть, - произносит Леонард Христианович, просвечивая меня взглядом. Я затихаю, поняв, что на этот раз мне от них не отделаться. Если бы Гланц сказал, что ему позвонил сам Президент, я бы рассвирепел. Но он сказал сущую правду: ему позвонил какой-то швейцар из приемной Президента и сказал, что Гланц за меня головой отвечает. Тут уж ничего не поделаешь. Не драться же с мафией? Пусть Леонард Христианович думает, что заворожил меня, а я буду помалкивать. Скажу по секрету: чтобы спокойно отдать концы, нужна целая стратегия - врачи не должны знать, что у больного на уме. Меня заводят в администраторскую и просят раздеться. Нет уж, хрен вам, пусть санитары работают. Меня оголяют. Я сижу в трусах на холодном кожаном диване и верчу головой, как попугай, разглядывая стены этого вертепа. Эволюционный тупик! Сам черт не разберет, что здесь понавешано... портреты, портреты, портреты... Ломоносова, Менделеева, Ушинского, нынешнего президента, Мичурина, Эйнштейна, Тимирязева, Курчатова, мой... Я же их строго предупреждал! Опять повесили! Здоров, курилка, давно не виделись! Гордость советской науки! За мной висит еще кто-то... На портрете мне лет семьдесят, я сурово взираю со стены на себя голого, столетнего и впавшего в детство. Леонард Христианович в это время меня обследует - опутал проводами и шнурами с присосками из двух чемоданов и заглядывает мне в душу. Зря старается, моя душа давно продана, и мне не принадлежит. Там вместо нее темное пятно. 28 ИСТОРИЯ МОЕЙ ДУШИ Моя душа осталась неохраняемой в тот миг, когда умер мой ангел-хранитель, волнистый попугайчик Леша. Он захлебнулся и утонул в рассоле в блюдечке с огурцом. Впрочем, я не думаю, что охрану сняли и оставили меня без присмотра. Просто произошла смена караула: пост сдал, пост принял. Леша был материальным олицетворением моей души, если выражаться высоким штилем... (А почему бы не выражаться высоким штилем, как делал это вперемежку с матом сам Ломоносов? Мы или грешим с трибуны высокими словесами и обстракциями - бум, бум, бум, как в пустую бочку, или, наоборот, прикидываемся плебеями и, заигрывая с мотоциклистами, сваливаемся в просторечное болото с лягушками - ква, ква, ква! А надо совмещать штили и чувствовать меру). Так вот: свою душу я приобрел за томик Надсона на одесском Привозе, когда там царил натуральный обмен - я тебе ножик, ты мне штаны. Я собирался выгодно обменять Надсона за четыре картофелины (надеясь втайне на пять и соглашаясь на три), но сначала решил пройти мимо птичьего ряда. Я сразу заметил ее: моя душа сидела в клетке на жердочке среди других разноцветных птиц, а над ней стоял за прилавком заточивший ее в клетку толстый и мрачный тюремщик. Душу надо было спасать. Но как? Украсть, обменять? На что? Я был пацаном. Я сразу возненавидел этого человека, и он это почувствовал. - Ладно, босяк, покажи книгу, - сказал тюремщик моей души. Он взял томик Надсона и принялся перебрасывать страницы толстым указательным пальцем. Иногда его палец останавливался, и тюремщик читал отдельные строчки стихов, шевеля жирными губами, будто пробовал строки на вкус. Наконец он шумно вздохнул и сказал: - Все-таки Надсон плохой поэт, хотя я его уважаю. Ладно, босяк... Какую тебе птицу? Синюю? Молодец! Ты разбираешься в поэзии. Этот попугай знает волшебную фразу. Он будет твоим ангелом-хранителем и принесет тебе счастье. Его зовут Леша. Корми его, чем хочешь, он после гражданской войны все ест, особенно огурцы. Адью, босяк! И я ушел с Привоза без картофеля, зато с собственным ангелом-хранителем. Адью так адью. Волшебную фразу я услышал от Леши в тот же день, когда вернулся домой и угостил его огурцом - в доме, кроме огурцов ничего не было. Леша клюнул огурец, закрыл от удовольствия глаза и одобрительно произнес: - По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут контрабанду. - Это и есть твоя волшебная фраза? - хмуро спросил попугая мой отец Василий Афанасьевич Невеселов. Но Леша ничего не ответил, затрепыхался и застенчиво прокукарекал. - Меняла! - презрительно сказал мне отец. - Его же кормить надо! Он отвернулся лицом к голой стене, где еще недавно висел ковер с оленями, а Леша виновато посоветовал: - Контрабанду! - Где я тебе возьму контрабанду? - вздохнул отец. Продавца птиц я больше никогда не встречал, но все же еще раз увидеть его пришлось. Через много лет я прочитал в томике стихов Багрицкого стихотворение с этой фразой и с изумлением узнал на портрете астматичного толстяка. Кто же мог знать, что птицелов, одаривший меня синей птицей, был самим Эдуардом Багрицким! Я до сих пор изумлен. Леша знал множество разных фокусов - он гавкал, кукарекал, скрипел дверью, щелкал ружейным затвором, цокал подковами, сипел пустым краном, но по-человечески произносил лишь одну фразу. Зато какую! Это всем фразам фраза. Когда я стоял перед выбором: остаться в Одессе или удрать в Москву, мой ангел-хранитель одобрительно советовал: - По рыбам, по звездам. И я, похоронив отца, успел уехать до начала известной одесской вакханалии, а потом случайно узнал, что за мертвым отцом приходили и, чтобы не пропал ордер на арест, спросили обо мне. "Его нет", - ответили соседи. "На нет и суда нет", - решили приходившие. - Жениться? - спрашивал я. - Проносит шаланду, - подмигивал Леша, и я не женился. Принять предложение опального академика Эн и уйти, как партизан, в лес? Уехать в Ленинград на Новый год? Плюнуть на все и закатиться с японочкой на Чукотку? Начать новый журнал? Мой ангел-хранитель был в курсе всех моих дел. Он сидел у меня на плече, когда произошла авария. Мы с ним получили одинаковую дозу. Его друзья-воробьи после взрыва разучились прыгать и все передохли, но Леше все было нипочем, хотя он тоже долго болел - из голубого сделался ярко-синим и стал шепелявить. Он садился на подоконник, стучал клювом в окно реанимационного отделения и произносил волшебную фразу: - По рыбам, по жвеждам проношит шаланду, три грека в Одешу вежут контрабанду. Потом он лежал со мной в клинике и восемнадцать раз улетал на похороны моих сотрудников. Потом воспитывал Татьяну. Потом состарился, но жил еще очень долго. Как он жил, как он жил! Он ни за что не хотел умирать, тянул из последних сил и перевыполнил норму, отпущенную природой волнистым попугайчикам, раз в пять или шесть. В конце жизни он ослеп, сдурел, из синего сделался желтым, потом белым; облысел, хвост облез, потом выпали все перышки, и Леша превратился в голенького пульсирующего цыпленочка. Голоса зверей он позабыл, волшебную фразу не произносил, а когда чувствовал присутствие посторонних (в особенности врачей), от злости стрелял в них из нагана, выпуская ровно семь пуль: "Трах-тах-тах-тахтах-тах-тах... " В те дни, когда я пробивал "Науку и мысль", Леша сидел в блюдечке с рассолом, ел огурец и умер после того, как я прочитал ему разрешение Госкомиздата, одобрительно прошептав на прощанье: - В Одешу... И, шепелявя, отправился в последний путь по рыбам, по звездам... надеюсь, обратно в Одессу, к своему прежнему хозяину Птицелову. Пост сдал. Кто теперь вместо Леши охраняет мою душу? Похоже, одна из тех худых ворон, которые живут на проспекте имени академика Эн. Одна из этих дьявольских птиц только делает вид, что клюет что-то на льду около моего дома, а сама присматривает за мной одним глазом. Вороны живут долго; возможно, именно эта ворона так же смотрела на князя, предположим, Игоря... Пост сдал, пост принял. 29 С тех пор меня преследуют медики. Татьяна гонит их в дверь, они лезут на балкон. Они давно замучили Владика и чету Чернолуцких, но телекинез, телепатия и ясновидение их уже не интересуют. Им нужен Я. Нехитрая логика случайного эксперимента с Лешей подсказывает им, что... вот именно. Они сравнивают меня с попугаем и, по аналогии умножая 75 (средний человеческий возраст) на 6 (Лешино перевыполнение природной программы), получают 450 лет моей предполагаемой жизнедеятельности. Глупцы. Они думают, что мой организм зациклился на долголетие. Они собираются еще 350 лет наблюдать за тем, как я буду слепнуть, дуреть, желтеть и превращаться в какую-нибудь дрожащую тварь, в какого-нибудь дреопитека с красными свисающими ягодицами. Они думают, что у меня, возможно, вырастет хвостик. Иметь дело с любыми врачами - безумие, и я доверяю щупать себя только прекрасной Чио-Чио-сан с острова Хонсю, мутантке из Нагасаки в третьем колене, когда она иногда приезжает в Кузьминки. Она не корчит из себя врача, а просто ведет скрупулезное досье на всех живых и мертвых на Земле, кого когда-нибудь шарахнуло радиацией по генам. Она одна знает, что я не простой смертный. А кто сказал, что я простой смертный? Я, который обманул самого... Пардон, я, который пытается обмануть САМОГО и делает это пока успешно. Но об этом - молчок! Так что Леонард Христианович зря старается - до моей души ему все равно не добраться. Он так хорошо загипнотизировал меня, что я не могу пошевелить пальцем, зато вижу сквозь стены, читаю его мысли и, вообще, знаю все, что происходит вокруг - а он вместо моей души видит сплошное засвеченное пятно. Так я согласен лечиться. Так я даже люблю лечиться - когда вижу врача насквозь. О чем же думает Леонард Христианович? Он мечтает быть рядом со мной в мою последнюю минуту, наблюдать за последним вздохом. Чтобы я с умоляющей надеждой смотрел на него, а он, показывая на меня пальцем, сказал бы громко, чтобы все услышали: - По вине этого человека много лет назад было закрыто и продано за границу целое фундаментальное направление в отечественной биологии! - Как продано?! - ужаснулись бы все присутствующие этому политическому обвинению. - За японский сервиз и зонтик! - ответил бы Гланц, имея в виду мою связь с японочкой. - Это правда?! - спросили бы меня. - Покайтесь перед смертью, Юрий Васильевич! - Во я вам буду каяться! - прошептал бы я, не в силах скрутить пальцами соответствующую фигуру. И тогда Леонард Христианович вышел бы на бетонный пустырь, задрал бы палец в небо параллельно трубе треснувшего кузьминкинского реактора и выдал бы мне посмертную характеристику: - Этот человек навредил в биологии больше, чем сам академик Эл! И чтобы с этой характеристикой дьяволы, похожие на двух санитаров, потащили меня к своему Хозяину... Но в последний момент Гланц сжалится, вылечит меня наложением рук, а я, поднявшись со смертного одра, с благодарностью произнесу: - Приношу вам свои извинения, Леонард Христианович! Спасая меня от смерти, вы доказали, что я был не прав, препятствуя развитию вашего фундаментального направления. Возвращайтесь из "Скорой помощи" в большую науку и просите у меня все, что нужно для своих парапсихологических исследований: деньги, сотрудников, аппаратуру, трехкомнатную квартиру. А насчет той японочки... Я раскаиваюсь, порываю с ней всякие международные отношения и отдаюсь в руки отечественной медицины. Но я, конечно, шучу. Леонард Христианович так не думает. Он что-то пишет за административным столом царицы Тамары. Сегодня у него богатый улов, есть кого лечить: два милиционера в шоке, Оля Белкин в нервном возбуждении, но, главное, - Я. Со мной Гланц автоматически становится Героем минздрава. Пусть пишет побольше, а я пока проведу рекогносцировку неприятеля. Санитары собирают чемоданы и мечтают хотя бы одним глазком взглянуть на "Звездные войны". Они пока не представляют опасности. Космонавт и Андрей Иванович уединились наверху в баре, попивают припасенное для благотворителей бесплатное пиво и рассуждают о том, что пора бы запустить в космос токарный станок. Эти опасны, но они далеко. Татьяна с царицей Тамарой курят в вестибюле. У них там очередной заговор. Толпа мотоциклистов давно запущена в зал. Перед ними выступает известный писатель-фантаст, кинокритик и доктор медицины Степаняк-Енисейский, член добровольных обществ защиты детей, животных, культуры и прочая, и прочая. Решено, что сегодня благотворительный вечер состоится в усеченном виде: покажут четыре серии "Звездных войн" без наших ученых лекций по причине попадания благотворителей под шаровую молнию. Мотоциклистам того и надобно, но фильм все не начинается. Степаняк-Енисейский разъясняет лютикам-фантикам, как уберечься от растлевающего влияния американской кинопродукции. (Надо полагать, при просмотре натянуть на голову отечественные предохранители). Лютики пока снисходительно слушают. Его фамилия им знакома и, хотя зубы он им не лечил, зато они не читали его трилогию. Но это - пока. Скоро Степаняк-Енисейский им надоест, и они начнут разносить зал. За окнами уже темно, но луна еще не вышла из-за угла. Наверно, пока я здесь спал, прошел целый мертвый час, а два мертвых часа днем - это гарантированная бессонница до утра. - Как вы себя чувствуете? - спрашивает Леонард Христианович, не отрываясь от бумаг. - Ничего, полегчало. Помолодел. - Странно, как это вы поддались гипнозу? Что вы на меня так смотрите? Читать его мысли несложно, но, если Гланц в самом деле читает мои, то пусть позовет сюда ученую царицу этого дома. Я ей должен кое-что сказать... Не зовет. Сидит, пишет. Где же его хваленое ясновидение? Он даже не предвидит, что произойдет через десять минут. Леонард Христианович моложав, хотя ему под пятьдесят. На дьявола не похож... Куда ему! Это его послевоенное поколение ударилось в фантастику и падало ночью с голубятен, наблюдая первый искусственный спутник Земли. Это странное, задумчивое, молчащее, наблюдающее поколение, уставшее от обещаний и вранья. Следующие уже горлохваты, вроде Дроздова и Белкина. А у Леонарда Христиановича на лице застыло тихое обиженное недоумение: как же так - дельфины так и не заговорили, Тунгусский метеорит не нашли, снежного человека не поймали, на Марсе яблони не зацвели, летающие тарелки перед домом не сели... А так хотелось! В общем, Леонард Христианович у нас "неудачник". Однажды это слово было произнесено с высокой трибуны в том смысле, что при развитом социализме могут существовать отдельные неудачники. Слова, сказанные на таком уровне, поднимаются до философских категорий, но термин "неудачник" нам так и не потрудились объяснить. Сочинять же новые слова я не умею, а объяснять старые - последнее дело. Неудачник - и все. Существуют так существуют. Леонард Христианович один из них. Ему самую малость не хватило чувства юмора, чтобы его душа смогла совершить качественный скачок, выйти из детства и эволюционировать в хомо сапиенса сапиенса - тогда у него в жизни все получилось бы, а детские мечты остались бы мечтами. Он не вышел из детства и продолжает галлюцинировать на ходу, потому что дети не умеют смеяться над собой. Самоирония, как зуб мудрости, проявляется к годам восемнадцати как защитная оболочка души от суровых условий существования. А если не появится - беда! Беда! В Бога они не верят, потому что в детстве им сказали, что Бога нет, но их сжигает такое желание "наукообъяснимых" чудес, что все они какие-то не в себе... Нет, нет, они талантливы, учены, работоспособны и вообще хорошие ребята, но, черт их знает, им вынь да положь снежного человека или внеземного пришельца. Если сказать таким людям, что над Тунгуской взорвался внеземной космический корабль, то они задумаются на всю жизнь и у них произойдет несварение мозгов. В них дьявол сидит и толкает на благоглупости. Возможно, наиболее сумасшедшим из них все же следует выделять трехкомнатные лаборатории? 30 Пока я разглядываю Леонарда Христиановича, Татьяна с царицей Тамарой закурили по второй сигаретке и оживленно беседуют. На сцене у Степаняка-Енисейского продолжается словесный понос. Если бы я выступал перед мотоциклистами (а их надо воспитывать, иначе всем нам - кранты! ), то сказал бы им так: "Ребята, следите за регламентом и оборвите меня двупалым свистом, в бабушку и в Бога душу мать, если я не уложусь в пять минут. Вообще, обрывайте говорунов. Пять минут им на выступление, а потом - в шею! Никому не давайте себя обманывать, не давайте вешать лапшу на уши и заговаривать себе зубы, потому что зубы потом болят еще больше. Теперь самое главное: знаете ли вы, что человек отличается от животного чувством юмора? Духовно эволюция работает именно в этом направлении. Вот все, что я хотел вам сказать. Это важно. Подумайте над этим. Сколько времени прошло? Ровно одна минута. Я уложился в регламент. Спасибо за внимание". Они мне аплодировали бы. Интересно, о чем могут говорить между собой эти пепельницы? Знакомы они давно, но только сейчас нашли общий язык... Ох, этот альянс меня настораживает! Мой голубой воздушный шарик бросает наблюдение за Леонардом Христиановичем и улетает в вестибюль подслушивать... Понятно. Они говорят о женихах. - Ты когда замуж выйдешь, старая вешалка? - вопрошает Татьяна. - Пора о душе подумать. - Наверно, осенью, - вздыхает царица Тамара. - Мужика уже приглядела, но его надо брать. Лень. Лето еще погуляю. А ты? - Завтра. - Шутишь? - Нет. Обещала деду. - Блеск! В первый раз в первый загс! Кто же этот несчастный? Дроздов? - Импотент, спился, - отмахивается Татьяна. - Бедняжка... Никогда бы не подумала. Кто же? - Еще не знаю. Давай решать. - Где? Здесь? - Да. Сейчас. - Шутишь! - восхищается царица Тамара. - Не шучу. Кого посоветуешь? - Выходи за токаря Тронько Андрея Ивановича. Ничего мужик. К нему в ЦК прислушиваются. - Сама за гегемона выходи. Он с тебя стружку снимет. - Это точно, - вздыхает царица. - Владислав Николаевич меня десять лет добивается, - раздумчиво произносит Татьяна. - Нет! Не нужен тебе бессмертник, у тебя дед есть. Владика оставь мне. Владик мой, но он еще ничего не знает. К осени его окручу. Буду не блядью, а женой академика. - Я тебе помогу! - загорается Татьяна. - Он меня слушается. - Сама справлюсь, только не мешай. "Ага, - думаю. - Значит, Владик уже пристроен". - Есть! - вскрикивает царица Тамара. - Нашла тебе жениха! Выходи, Танюха, за марсианина! - За какого марсианина? - не понимает Татьяна, хотя я сразу понял. - За Космонавта! Разведенный он. Да нет, с этим делом у него все в порядке, а с женой он разошелся еще до Марса, но развод не оформил, потому что для Марса нужна чистая анкета. А с Марса вернулся весь из себя задумчивый... Его надо развеселить. Ну, задумался парень, бывает. Расшевелить надо. Первый жених в стране! Все точно известно. Без квартиры, неустроен, жрет в столовках, ездит в автобусах... Все бабы перед ним в штабелях, а ты? Бери его к деду, будет у вас жить. Я бы сама за него, но это не мой размер. Не мое. Сделаем так... Ты его завтра в Гагры! Я тебе даю на прокат свой французский купальник - не купальник, а два шнурка, из него все вылазит. Выйдешь на пляж, он вмиг про Марс забудет! - Какой пляж зимой? - Да, верно... зима. Делаем так... Блеск! Ты его в Домбай на горные лыжи! Солнце, снег, а ты на лыжах в моем купальнике! Катишь, значит, с горы, он за тобой. Ты падаешь в снег... - Какой Домбай... Бред все это. - Да. Бред. Значит, так... Тронько на завтра заказал парную. Они с Космонавтом собрались париться. С пивом. Делаем блеск и нищету куртизанок! Все просто, и ни один мужик не выдержит. Делаем так... Я им спутаю время. Топим баньку. Я топлю, ты готовишься. Приезжает Космонавт в охотничий домик, а ты его встречаешь с веником, с пивом и в моем купальнике. Он, конечно, обалдевает, а ты объясняешь, что у нас в Кузьминках все, как в Европах. И паришь его. А потом он тебя... - следует неприличный жест. - И все. - А Тронько куда деть? - обалдевает Татьяна. - Потом и Тронько приедет. Его тоже парить? - Это моя забота. Андрея Иваныча я беру на себя. Ты отдаешь мне купальник, приезжает Андрей Иваныч, я его парю, а он снимает с меня стружку. Тут и думать нечего. Решили! Идем! Татьяна с царицей гасят окурки и входят в кабинет. Успеваю заметить, что Леонард Христианович по уши в царицу влюблен и жутко рефлексирует в ее присутствии - члены отнимаются и на лице пятна. Представляю, что может делать с мужиками одна такая красивая стерва в небольшом академическом городке. И еще как делает! Две стервы здесь не уживутся. Две стервы на один городок - это стихийное бедствие, как два встречных циклона, создающие ураган. Пусть одна живет в Кузьминках, а другая в Печенежках - тогда полный порядок. Ишь, что задумали: окрутить марсианина! - Тебе плохо, дед? - настороженно спрашивает Татьяна. - Нет, мне хорошо. Как после парной. Татьяна чувствует, что я каким-то образом подслушал их разговор. "Откуда ты все знаешь, дед? " - любит спрашивать она. "От верблюда", - люблю отвечать я. Сейчас я сделаю доброе дело и покажу им эту царицу как она есть, во всей красе и в обнаженном виде. - Мадам, - говорю я. - Извините, что я разлегся в трусах в вашем кабинете. - Ничего, Юрий Васильевич, милости просим! Я здесь и не такие трусы видывала, - смеется царица Тамара. Сейчас ты у меня заплачешь. - Мадам, - продолжаю я. - Мне отсюда не видно... Это чей портрет после Мичурина висит? - Где? Да это же ваш портрет, Юрий Васильевич. - Да? Похож. А за мной кто? - Где?.. Не знаю... - А вы прочитайте, прочитайте... там буквами написано. - Академик Эл, - читает царица Тамара. - Трифон Дормидонтович Эл. - Вот теперь узнаЮ, узнаЮ... Давно не виделись. Эти портреты здесь всегда висят... в таком составе? Царица смущается. - Со вчерашнего дня, - хмуро объясняет Леонард Христианович, поняв, куда я гну. - Всегда висел портрет Ломоносова, а вчера к вашему приезду вытащили из подвала старые и весь день бетон долбили. - За что же мне такая честь, мадам? - удивляюсь я. - Висеть рядом с Трифоном Дормидонтовичем я недостоин. Даже на виселице. Это великий человек... Не слышали? Вас еще на свете не было, когда он одним махом прихлопнул целое фундаментальное направление в биологии. Гонялся за мухами, а вместе с ними ненароком прихлопнул новые породы скота и хлеба. Ненароком! Ну, не великан ли? Гегемон! Слыхали про таких мушек-дрозофил? Поэты в те времена их критиковали. А вы и не знаете, милая! И "Белые одежды" не читали? Санкта симплицитас... То есть, святая простота, по-латыни. А еще администратор Дома ученых... Это чей Дом ученых?! - вдруг начинаю кричать я. - Мой! Я лично в него первый кирпич заложил! Я! Лично! А зачем? Чтобы здесь висел портрет этого хмыря... которого я должен был этим первым кирпичом еще тогда... когда... Снять!!! - захлебываясь, ору я. - Всех снять к чертовой матери и меня тоже! Оставить одного Ломоносова! Царица Тамара начинает громко рыдать и выбегает из кабинета. Татьяна - за ней, сердито на меня зыркнув. Перепуганные санитары лезут на стену, снимают портрет академика Эл и поворачивают Трифона Дормидонтовича лицом к стене, чтобы я его не видел. Справедливость восста