ше не буду заострять новыми испытаниями, проверяя старого друга, бога в любви, к которому я привязан [прикован]. Так прими меня, для меня уступающий только небесам, в свою чистую и самую-самую любящую грудь. {* В оригинале - "gored". Глагол "gore" в современном языке употребляется главным образом применительно к животным, в значениях "бодать (рогом)", "пронзать (клыком)", однако в эпоху Шекспира он имел более широкий спектр значений: "пронзать", "резать", "рубить" (острым оружием и пр.). Другой основой для интерпретации может служить существительное "gore" - "клин", в том числе клин, вставляемый в одежду для расставки. Исходя из этого значения, фразу "gored mine own thoughts" можно истолковать как "уродовал собственные творенья (чужеродными) вставками)" С другой стороны, нарочито широкие, яркие клинья были характерны для одежды шутов, поэтому возможно еще прочтение: "придавал шутовское обличье собственным мыслям".} Увы, все так, - я жил шутом пустым, Колпак везде таская за собою, Калечил мысль, и торговал святым, И оскорблял одну любовь другою. Да, это так. Я к правде жил спиной, Во лжи подозревал ее, и все же - Вернул мне юность горький опыт мой И истину, что ты всего дороже. Конец всему, но нет любви конца! Прими же пыл моей воскресшей страсти, К чему дразнить незрелые сердца - Ведь ты мой бог во всем величьи власти! На любящей груди, где свет небес видней, Укрой меня от злой судьбы моей. Перевод Б. Кушнера Увы, напялив шутовской костюм, То тут, то там меняя убежденья, Сбывал я чувства и неволил ум, И, в новые бросаясь похожденья, Я старые обиды умножал; Но умопомраченье миновало, Я, отгрешив, вновь молод сердцем стал - За годы бед пора любви настала: Твоим достоинствам предела нет, И дружбу старую я не позволю Испытывать отныне, хватит бед! Ты - бог Любви, я у тебя в неволе! Дай место у небесного огня: Своей душою отогрей меня. Перевод И. Фрадкина 111 О for my sake do you with Fortune chide, The guilty goddess of my harmful deeds, That did not better for my life provide Than public means which public manners breeds. Thence comes it that my name receives a brand, And almost thence my nature is subdued To what it works in, like the dyer's hand: Pity me then, and wish I were renewed, Whilst like a willing patient I will drink Potions of eisel 'gainst my strong infection; No bitterness that I will bitter think, Nor double penance to correct correction. Pity me then, dear friend, and I assure ye Even that your pity is enough to cure me. О, за меня брани Фортуну, богиню, виновную в моих дурных поступках, которая не обеспечила мою жизнь ничем лучшим, чем публичные средства, порождающие публичное [вульгарное, низкое] поведение {*}. Отсюда - то, что мое имя получает клеймо, и в результате моя натура почти _поглощена_ [подчинена] тем, среди чего она трудится, как рука красильщика. Пожалей же меня и пожелай, чтобы я возродился, а я, как послушный пациент, буду пить уксусные настойки против моего сильного заражения; никакая горечь мне не покажется горькой или двойным наказанием для исправления уже исправленного. Пожалей же меня, дорогой друг, и я уверяю тебя, что одной твоей жалости достаточно, чтобы излечить меня. {* Большинство комментаторов интерпретируют "публичные средства" как заработок актера или драматурга. По этой версии, поэт здесь оправдывает свои предосудительные поступки низкими нравами публики, которые он поневоле усваивает в силу своей публичной профессии.} Судьбу ты справедливо упрекнешь, Браня мои греховные дела, Что знал я только лицедейства ложь, А лучшего судьба мне не дала. И вот клеймо на имени моем, Да и на облике, ведь по рукам Красильщика мы сразу узнаем. Но пожалей - и выберусь я сам. Любое зелье жадно проглочу, Мне лишь бы одолеть мою заразу. Пусть будет горечь - знать я не хочу, Не пробую, а принимаю сразу. Ты пожалей, мой друг, меня хоть малость, И мой недуг твоя излечит жалость. Перевод Игн. Ивановского Ты прав, мой друг, судьбу мою виня, Что сети расставляла предо мною, В которых жар души растратил я За света подаяние пустое. На честь мою позорящем пятном Легло мое занятие - так руки Красильщика мы сразу узнаем. Будь милосерден: отпусти мне муки. Лечиться от недуга я готов Хоть уксусом; я рад любой отраве, Приемля от тебя без лишних слов Лекарство, что назначить ты лишь вправе. Любезный друг, сочувствие твое - Из милых уст - целебное питье. Перевод В. Тарзаевой 112 Your love and pity doth th'impression fill Which vulgar scandal stamped upon my brow, For what care I who calls me well or ill, So you o'er-green my bad, my good allow? You are my all the world, and I must strive To know my shames and praises from your tongue; None else to me, nor I to none alive, That my steeled sense or changes right or wrong. In so profound abysm I throw all care Of others' voices, that my adder's sense To critic and to flatterer stopped are. Mark how with my neglect I do dispense: You are so strongly in my purpose bred That all the world besides methinks th'are dead. Твоя любовь и жалость сглаживают клеймо, которое вульгарный скандал отпечатал на моем лбу, ибо что мне за дело, кто говорит обо мне хорошо или дурно, если ты маскируешь {*} дурное во мне и допускаешь хорошее? Ты для меня - весь мир, и я должен стараться узнать свои постыдные и похвальные стороны с твоих слов. Никто другой для меня _не существует_, ни я ни для кого не существую, чтобы изменить мое укоренившееся [ставшее стальным] восприятие хорошего или дурного {**}. В такую глубокую бездну я бросаю всякую заботу о других _мнениях_ [голосах], что мой слух гадюки для критика и льстеца затворен {***}. Смотри, как я оправдываю свое пренебрежение: ты так сильно запечатлен в моих мыслях, что весь остальной мир, кажется мне, мертв. {* В оригинале - "overgreen"; The Oxford English Dictionary толкует этот глагол как "прикрывать, скрывать дефект" и фиксирует его употребление только у Шекспира. ** Путаное синтаксически и не совсем ясное по смыслу, предложение в строках 7-8 вызывает споры комментаторов. *** Считалось, что гадюка обладает очень острым слухом, но может изолировать себя от звуков, ложась одним ухом на землю и затыкая другое хвостом, таким образом становясь на время глухой.} Бальзам мне на клейменое чело Твоя любовь и нежное участье. Кто б ни рядил меня в добро и зло, В твоей лишь похвале взыскую счастья. Ты для меня весь мир! Главу склоня, Стыдить и славить наделяю правом, Я мертв для всех, мертвы все для меня, Лишь ты судья делам моим неправым. Молву бросаю в бездну немоты, Мой слух гадючий ей теперь не внемлет. Ни лести, ни бесстыдной клеветы Моя глухая совесть не приемлет. Я жажду только слова твоего, Все остальное, мнится мне, мертво. Перевод С. Степанова Клеймо, злой клеветы позорный след, Твоя доброжелательность стирает, На лучшее во мне бросает свет И все мои изъяны затемняет. Жив только для тебя, я мертв для всех, Ты - мир весь, лишь тебя я понимаю: Ты скажешь: "грех", я соглашаюсь - "грех", Хвалу или хулу - все принимаю. Швырнул я звуки мира наконец В глухую бездну: глух я, как гадюка, Не страшен мне ни клеветник, ни льстец, Но не печалься - не лишен я слуха. Мир вымер для меня - к нему я глух: Ты для меня и зрение, и слух. Перевод И. Фрадкина 113 Since I left you, mine eye is in my mind, And that which governs me to go about Doth part his function, and is partly blind, Seems seeing, but effectually is out; For it no form delivers to the heart Of bird, of flow'r, or shape, which it doth latch: Of his quick objects hath the mind no part; Nor his own vision holds what it doth catch: For if it see the rud'st or gentlest sight, The most sweet favour or deformed'st creature, The mountain, or the sea, the day, or. night, The crow, or dove, it shapes them to your feature. Incapable of more, replete with you, My most true mind thus maketh mine eye untrue. С тех пор как я оставил тебя, мои глаза - в моей душе, а те, которые направляют меня в передвижениях, расстались со своей функцией и отчасти слепы - кажутся видящими, но по-настоящему не действуют, так как они не доносят до сердца никакой формы птицы, цветка или тела, которых они запечатлевают; в их быстрых объектах душа не участвует, и само их зрение не удерживает того, что улавливает, потому что, видят ли они самое грубое или самое изысканное зрелище, самое приятное {*} или самое уродливое создание, горы или море, день или ночь, ворону или голубя, - они всему придают твои черты. Неспособная _вместить_ больше, полная тобой, моя истинно верная душа делает мои глаза неверными. {* Приблизительное истолкование. По мнению некоторых комментаторов, это определение в оригинале следует читать как "sweet-favour'd"; впрочем, смысл при этом остается не вполне ясным.} Пусть ты вдали, твой лик во мне живет, - В моей душе прекрасное виденье: Приказы мозгу глаз не отдает, И я лишен наполовину зренья. Глаз ловит птицу, облако, цветок, Но чудится душе одно и то же, Увы, другое видеть невдомек, И мнится то, что ей всего дороже. Ворона, голубь, горы, и леса, И свет, и мгла, и мерзкие созданья - Твой облик принимает все и вся, И все вокруг полно очарованья. Когда любовь проникла глубоко, Влюбленный глаз обманется легко. Перевод И. Фрадкина Расстались мы - и память оком стала, А око, что. ведет меня в пути, Способность к различенью потеряло, Глядит вокруг, а толку нет почти. 0но до сердца не доносит вид Ни встречных лиц, ни птиц и ни цветов: Мой взгляд по ним беспамятно скользит, Что ни уловит - упустить готов. Равно - гора пред ним иль океан, Лик чудный иль бесформенная груда, Свет или сумрак, голубь или вран, - Твои черты он узнает повсюду. Мне память одного тебя являет, И этим светом взор мой ослепляет. Перевод Д. Щедровицкого 114 Or whether doth my mind being crowned with you Drink-up the monarch's plague, this flattery? Or whether shall I say mine eye saith true, And that your love taught it this alchemy, To make of monsters, and things indigest. Such cherubins as your sweet self resemble, Creating every bad a perfect best, As fast as objects to his beams assemble? О 'tis the first; 'tis flatt'ry in my seeing, And my great mind most kingly drinks it up; Mine eye well knows what with his gust is greeing, And to his palate doth prepare the cup. If it be poisoned, 'tis the lesser sin That mine eye loves it and doth first begin. Моя ли душа, коронованная тобой {*}, _жадно_ пьет эту чуму монархов, лесть? Или мне следует сказать, что мои глаза говорят правду и это любовь к тебе научила их такой алхимии, чтобы делать из чудовищ, и созданий бесформенных таких херувимов, которые напоминают твое милое существо, создавая из всего плохого наилучшее, как только предметы собираются в их лучах? {**} О, _верно_ первое: это _виновата_ лесть в моем зрении, и моя великая душа по-королевски выпивает ее; мои глаза хорошо знают, что доставит ей удовольствие, и приготовляют чашу по вкусу. Если она отравлена, то это меньший грех, так как глаза любят это _питье_ и начинают _вкушать_ первыми. {* Т. е. возвышенная до королевского достоинства твоей дружбой. ** См. примечание к переводу сонета 43.} Быть может, мой рассудок увенчал Монарший, лестью созданный, венец? Или мой глаз, блестящий от похвал, Готов создать чудесный образец? Тобой обучен магии любви, Из монстров и бесформенных вещей Он ангелов - подобия твои - Воссоздает в сиянии лучей? Нет. Все же лесть. В сознании моем Глаз угодить старается уму И, впитывая знания о нем, Готовит яд по вкусу моему. Пить яд любви не самый тяжкий грех, И глаз мой начинает раньше всех. Перевод А. Кузнецова Ужель моя душа хвалой твоей Отравлена, как королева, лестью? Иль то Любовь - всесильный чародей! - Взор удостоила высокой чести? Иль я алхимик? - мой влюбленный глаз Урода превращает в херувима, Что на тебя походит каждый раз, И - это волшебство непобедимо? Увы, догадка первая верна: Моей душе отныне лесть по нраву, И взор, которому душа видна, Ей предлагает царскую отраву. Яд тонкой лести преподносит глаз, Но первым сам пригубит всякий раз. Перевод И. Фрадкина 115 Those lines that I before have writ do lie, Even those that said I could not love you dearer; Yet then my judgment knew no reason why My most full flame should afterwards burn clearer. But reckoning Time, whose millioned accidents Creep in 'twixt vows, and change decrees of kings, Tan sacred beauty, blunt the sharp'st intents, Divert strong minds to th'course of alt'ring things - Alas, why, fearing of Time's tyranny, Might I not then say 'Now I love you best', When I was certain o'er incertainty, Crowning the present, doubting of the rest? Love is a babe: then might I not say so, To give full growth to that which still doth grow. Те строки, которые я написал до этого, лгали - _именно_ те, в которых говорилось, что я не могу любить тебя сильнее, но тогда мой ум не знал причины, по которой мое горевшее в полную силу пламя должно было потом разгореться _еще_ ярче Но, принимая во внимание Время, чьи бесчисленные [миллионные] случайности проникают между обетами и меняют указы королей, портят {*} священную красоту, притупляют самые острые намерения, склоняют самые сильные души на путь непостоянства, - увы, почему, опасаясь тирании Времени, не мог я тогда сказать: "Сейчас я люблю тебя сильнее всего", когда я был уверен _в этом_ вне всяких сомнений, _превознося_ [коронуя] настоящее _и_ сомневаясь относительно остального? Любовь - дитя; поэтому я не мог так говорить, приписывая полный рост тому, что вечно растет. {* В оригинале - "tan", буквально: "делать темным и грубым, похожим на дубленую кожу".} Все строки, мной написанные, лгут, И даже та, что нет любви сильнее. Не мог я знать - такие дни придут, Что запылает мой огонь яснее. Но время, в ком случайности расчет Менять готов указы королей, Оно красу священную убьет, Зовя умы разрушить ход вещей. Я, тирании времени боясь, Молчал бы, что сильна любовь моя. Но дал я дням тогдашним только власть, А в остальном так сомневался я. Любовь - малыш. Нельзя произнести Про высший рост, ведь ей еще расти. Перевод В. Николаева Те строки, что писал я прежде, лгали - Ведь о любви моей в них говорится, Что ей не стать сильней. Я мог едва ли Знать, что огонь мой ярче разгорится. Таящее превратностей мильоны, И королей декреты Время рушит, Возводит всем намереньям заслоны, К измене сильные склоняет души. Тогда, боясь его жестокой власти, Не вправе ли сказать я был: "Теперь я Сильней всего люблю тебя", напасти Предчувствуя и лишь мгновенью веря? Любовь большой назвал я горделиво, Она ж - дитя, что все растет на диво. Перевод А. Шаракшанэ 116 Let me not to the marriage of true minds Admit impediments; love is not love Which alters when it alteration finds, Or bends with the remover to remove. О no, it is an ever-fixed mark That looks on tempests and is never shaken; It is the star to every wand'ring bark, Whose worth's unknown, although his heighth be taken. Love's not Time's fool, though rosy lips and cheeks Within his bending sickle's compass come; Love alters not with his brief hours and weeks, But bears it out even to the edge of doom. If this be error and upon me proved, I never writ, nor no man ever loved. Не дайте мне для [брачного] союза верных душ допустить препятствия {*}; та любовь не любовь, которая меняется, находя изменения, или сбивается с пути, подчиняясь обстоятельствам. О нет, это установленная навечно веха, которая взирает на бури, всегда неколебима; для всякой блуждающей ладьи это звезда, чье значение неизвестно, хотя бы ее высота была измерена. Любовь - не шут Времени, хотя цветущие губы и щеки подпадают под взмах его кривого серпа; любовь не меняется с быстротекущими часами и неделями, но остается _неизменной_ до рокового конца. Если я заблуждаюсь, и мне это докажут, _то, значит_, я никогда не писал и ни один человек никогда не любил. {* Всю начальную фразу сонета можно понять двояко: "Да не признаю я, что возможны препятствия для союза верных душ" или "Пусть я не буду препятствием для союза верных душ".} Чужой любви не смею я мешать: Сердец соединенье неразрывно, Через века они звучат призывно, И гибель им не может угрожать. Любовь - маяк, что сердцу-кораблю Путь истины во мгле невзгод укажет, И та звезда, что вам судьбу предскажет, Коль вы нетленным связаны "люблю". Кто властен в сохраненье красоты? Но чувства сохраняют многогранность, Не нанимаясь к вечности в шуты, Хранит любовь величья первозданность. И этот соблюдается закон: Взгляни вокруг! Наш юный мир влюблен! Перевод Л. Гавриловой Я верному союзу двух людей Преград не вижу. Кто, обман узнав, Сам не становится еще верней, Тот не любил и не бывает прав. О нет! Любовь - незыблемый маяк И натиск бурь выдерживает честно. Любовь - звезда, для судна верный знак, Хотя ее влиянье неизвестно. Любовь - не шут у Времени, хотя Сурово гасит Время краски щек. Любовь все та же день и год спустя, До края бездны, где таится рок. А если нет - лжецом меня зови. Я не писал стихов, и нет любви. Перевод Игн. Ивановского Для чистых душ не может быть преград К слиянию. Лишь та любовь - Любовь, Которой ни разлука, ни разлад, Ни перемены не остудят кровь. Любовь - маяк, его надежней нет, Ему не страшен самый лютый шквал; Любовь - звезда, ее неясен свет, Но без него не станешь за штурвал. Бессильно даже время перед ней, Срезающее розы с губ и щек, - С теченьем дней она еще верней, Не для нее пробьет последний срок! Когда ж моя любовь - не такова, То нет любви и вздор - мои слова. Перевод Д. Кузьмина Для брака верных душ, сердец, умов Не знаю я препятствий. Ведь бесценна Любовь всегда, и это не любовь, Коль может изменить ее измена. Любовь - как веха в темноте безлюдной, Что неподвижна над морским смятеньем, Заезда, что в путь ведет любое судно, Чья высь видна - неведомо значенье. Любви не быть у времени в шутах, Хоть серп его над нею занесен. Она не изменяется в веках, Но будет прежней до конца времен. А если это - ложь и басни, то Я не писал и не любил никто. Перевод В. Николаева Нет, не поверю я, что есть помехи Союзу верных душ. То не любовь, Коль могут на грехи толкнуть огрехи И на измену - суетная новь. Любовь - как веха, нет прочней и лучше, Незыблема пред бурею любой; Звезда, что светит для ладьи заблудшей, Непостижима, хоть всегда с тобой. Любовь - не шутка Времени пустая. Хоть юный цвет исчезнет без следа, Любовь перемениться не заставят Ни дни, ни годы - вечно, до Суда. А если заблужденье речи эти - Я не поэт, и нет любви на свете! Перевод А. Шаракшанэ Нет, я не стану камнем преткновенья Для брачного союза двух умов: Любовь, что нам изменит на мгновенье, Уже не настоящая любовь. Любовь - маяк, она, средь бурь тверда, Горит во тьме незыблемо, высоко, Но хоть плывущим видима звезда, От них сокрыто начертанье рока. У времени любовь - не жалкий шут, Пусть губ и щек соцветья Время скосит, - Нет над любовью власти у минут, Она годам свой приговор выносит. А если я от истины далек, То ни влюбленных нет, ни этих строк. Перевод Д. Щедровицкого 117 Accuse me thus: that I have scanted all Wherein I should your great deserts repay, Forgot upon your dearest love to call, Whereto all bonds do tie me day by day; That I have frequent been with unknown minds And given to time your own dear-purchased right; That I have hoisted sail to all the winds Which should transport me farthest from your sight. Book both my wilfulness and errors down, And on just proof surmise accumulate; Bring me within the level of your frown, But shoot riot at me in your wakened hate; Since my appeal says I did strive to prove The constancy and virtue of your love. Обвиняй меня так: что я пренебрег всем, чем должен _был_ отплатить за твои великие заслуги, забывал взывать к твоей драгоценной любви, к которой все узы привязывают меня день за днем; что я часто бывал с чужими {*} и дарил времени {**} твое дорого купленное право _на меня_; что я подставлял парус всем ветрам, которые уносили меня дальше всего с твоих глаз; запиши _в обвинение_ и мое своенравие, и _мои_ заблуждения, и к верным доказательствам добавь догадки; возьми меня на прицел своего неудовольствия, но не стреляй в меня своей разбуженной ненавистью, так как моя апелляция говорит, что я _всем этим_ только старался доказать постоянство и добродетель твоей любви. {* В оригинале - "...with unknown minds", что можно истолковать как "...с людьми, чьи души мне неизвестны (в отличие от твоей, с которой моя душа слита)". ** Т.е. растрачивал в сиюминутных увлечениях.} Меня за неуплату обвини ты И должником нечестным назови За то, что мною были позабыты Обязанности строгие любви, И время, что твоим по праву было, Я отдавал ничтожествам сполна, И ветру подставлял свои ветрила, Чтоб уносила прочь меня волна. И, подведя итог своим уликам, В преступном небрежении виня, Ты в гневе накажи меня великом, Но ненавистью не казни меня. Но тем своим промашкам я обязан, Что факт твоей любви ко мне доказан. Перевод С. Степанова Я принимаю все твои упреки: Я долгом неоплатным пренебрег; Не те, увы, я обивал пороги, Забывши твой - единственный - порог. Я жар души растрачивал напрасно, Когда у ног твоих быть мог тотчас. Я грудь ветрам всем подставлял, неясно, Зачем, куда скрываясь с милых глаз. О, взвесь все прегрешения мои, Все своеволье, и, насупив брови, Свой взгляд испепеляющий метни В меня, казня безжалостно любовью. Что выяснил, чего добился я? О, верный друг, чиста любовь твоя! Перевод В. Тарзаевой 118 Like as to make our appetites more keen With eager compounds we our palate urge, As to prevent our maladies unseen We sicken to shun sickness when we purge: Even so, being full of your ne'er-cloying sweetness, To bitter sauces did I frame my feeding, And, sick of welfare, found a kind of meetness To be diseased ere that there was true needing. Thus policy in love, t'anticipate The ills that were not, grew to faults assured, And brought to medicine a healthful state Which, rank of goodness, would by ill be cured. But thence I learn, and find the lesson true, Drugs poison him that so fell sick of you. Подобно тому как, для обострения аппетита, мы острыми смесями возбуждаем небо, как, для предотвращения невидимых недугов, мы прибегаем к болезненному очищению, чтобы избежать болезни, - так же, наполнившись твоей прелестью, которой нельзя пресытиться, я кормил себя горькими соусами и, испытывая дурноту от благополучия, находил некую сообразность в том, чтобы заболеть прежде, чем в этом будет настоящая нужда {*}. Такая политика в любви - предвосхищать хвори, которых нет, - породила настоящие изъяны и довела до _необходимости применения_ медицины здоровое состояние, которое от переедания добра желало лечиться злом. Но из этого я узнаю и нахожу урок верным: лекарства _только_ отравляют того, кто так жестоко болен тобой. {* Здесь, в развернутой метафоре, отразилась медицинская практика эпохи, в которой для предупреждения болезней широко применялись рвотные и слабительные средства.} Когда хотим усилить аппетит, Мы специй добавляем всякий раз. Мы поглощаем то, что нам претит, Чтобы извергнуть то, что губит нас. Исполнен прелестью твоею нежной, Я горькую приправу к ней добавил. Себя лишил я дружбы безмятежной И раньше смерти умирать заставил. Я, избегая выдуманных зол, Сам угодил во зло - и поделом. Мой добрый дух я до того довел, Что вынужден теперь лечиться злом. Я понял: если ты причина бед, Лекарства мне приносят только вред. Перевод Игн. Ивановского Когда желают вызвать аппетит, Употребляют острые приправы, А если иногда нутро горит, - Пилюли принимают или травы. Вот так и я: любовью сыт твоей, Я от нее решил освободиться И обществом нестоящих людей - Приправами стал горькими лечиться. В стратегии любви я не силен: Еще не наступило пресыщенье, А я решил, что немощью сражен И начал бесполезное леченье. Я по заслугам получил урок: Когда влюблен - лечение не впрок. Перевод И. Фрадкина 119 What potions have I drank of Siren tears, Distilled from limbecks foul as hell within, Applying fears to hopes, and hopes to fears, Still losing when I saw myself to win! What wretched errors hath my heart committed, Whilst it hath thought itself so blessed never! How have mine eyes out of their spheres been fitted In the distraction of this madding fever! О benefit of ill! now I find true That better is by evil still made better, And ruined love when it is built anew Grows fairer than at first, more strong, far greater. So I return rebuked to my content, And gain by ill thrice more than I have spent. Какие я пил настойки из слез Сирены, выделенные из перегонных кубов, внутри отвратительных, как ад, применяя {*} страхи к надеждам и надежды к страхам, всегда проигрывая, когда представлял себя выигрывающим! О, какие несчастные ошибки совершило мое сердце, пока полагало себя счастливым, как никогда! Как мои глаза вылезали из орбит в забытьи этой сводящей с ума лихорадки! О польза вреда! Теперь я нахожу верным, что лучшее посредством зла делается еще лучше и разрушенная любовь, когда ее строят заново, становится еще прекраснее, чем вначале, - прочнее _и_ гораздо больше. Так я, пристыженный, возвращаюсь к источнику моего довольства и приобретаю посредством вреда втрое больше, чем потратил. {* Смысл глагола "apply" (применять) здесь не совсем ясен; возможно, имеется в виду применение (страхов и пр.) как лекарства.} Как пил я слезы сладкие Сирен, Не зная, что отравлено питье! К надежде, к страху попадал я в плен И все терял, а думал - все мое. Как от меня ошибки ускользали, А я был горд, что одолел нападки, И как глаза наружу вылезали В безумии любовной лихорадки! О польза Зла! Теперь я признаю, Что зло добру подспорьем послужило, И если воскресить любовь мою, В ней возрастет и красота, и сила. В конце концов мне все же повезло: Расходы трижды возместило зло. Перевод Игн. Ивановского Какой настой я пил из слез Сирены, Что были мерзки, из геенны выйдя! Страх и надежду знал попеременно, Проигрывал, свою победу видя. Что за ошибки сердце совершило, Когда все было лучше как нельзя! Меня в ознобе лихорадки било, В безумьи лезли из орбит глаза! О польза зла! Я убеждаюсь вновь, Как возрастает благо силой зла. Построенная заново любовь Да будет нерушима и светла! Признав вину, вернул любовный пыл И трижды я свой проигрыш покрыл. Перевод В. Николаева 120 That you were once unkind befriends me now, And for that sorrow which I then did feel Needs must I under my transgression bow, Unless my nerves were brass or hammered steel. For if you were by my unkindness shaken As I by yours, y'have passed a hell of time, And I, a tyrant, have no leisure taken To weigh how once I suffered in your crime. О that our night of woe might have rememb'red My deepest sense, how hard true sorrow hits, And soon to you, as you to me then, tend'red The humble salve, which wounded bosoms fits! But that your trespass now becomes a fee; Mine ransoms yours, and yours must ransom me. То, что ты когда-то дурно обошелся _со мной_, на пользу мне теперь, и из-за горя, которое я тогда испытал, я _теперь_ обязательно должен согнуться под тяжестью своего греха {*}, если только мои нервы не из меди или кованого железа, так как если ты был моим дурным обращением потрясен, как я _прежде_ твоим, ты пережил адское время, а я, тиран, не удосужился взвесить, несколько когда-то я пострадал из-за твоего греха. О, если бы наша ночь горя могла хранить память о моих глубочайших чувствах, _о том_, какой тяжелый удар наносит настоящая печаль, и быстро тебе - как ты тогда мне - предложить скромный бальзам, подходящий для раненой груди! Но то твое прегрешение теперь становится платой: мое искупает твое, а твое должно искупить мое. {* Поэт должен "согнуться" от своего греха потому, что влюбленные, будучи "слиты любовью в одно", должны равно страдать от измен каждого, - на этой мысли построено все содержание сонета.} Со мной ты был жесток не зря, мой друг, - Я понял боль твою. Себя кляня, Согнулся я под грузом тяжких мук - Ведь нервы не из стали у меня. Когда б с тобой я так же был жесток, Как ты со мной, ты испытал бы ад. Себе тиран, дней не запас я впрок, Чтоб взвесить все - кто прав, кто виноват. Печали полная, та наша ночь Стоит в глазах и мучит без конца. С тобой друг другу мы должны помочь И залечить болящие сердца. Я твой просчет могу покрыть своим. На выкуп твой - и мой необходим. Перевод В. Савина Тебя обидев, от страданий гнусь, Ведь нервы не из меди или стали: Я помню, как давил обиды груз, Когда ты был виной моей печали. И если от моей неправоты Страдаешь нынче ты - нет ада горше: Я твой тиран, но не забыл, как ты Терзал меня, и оттого я больше, Чем ты, теперь страдаю тяжко сам. О, пусть минует мрачный час заката: Несу тебе смирения бальзам - Таким же ты лечил мне грудь когда-то. Не делай сердце скопищем обид: Мое простило, пусть твое - простит. Перевод И. Фрадкина 121 'Tis better to be vile than vile esteemed, When not to be receives reproach of being, And the just pleasure lost, which is so deemed Not by our feeling but by others' seeing. For why should others' false adulterate eyes Give salutation to my sportive blood? Or on my frailties why are frailer spies, Which in their wills count bad what I think good? No, I am that I am, and they that level At my abuses reckon up their own; I may be straight though they themselves be bevel; By their rank thoughts my deeds must not be shown, Unless this general evil they maintain: All men are bad and in their badness reign. Лучше быть низким [подлым], чем низким считаться, когда, не будь ты таков, тебя осуждают, как если бы был, и теряется законное удовольствие, которое почитается таковым не нашими чувствами, а взглядом других {*}. Почему должны фальшивые испорченные глаза других приветствовать мою игривую кровь? Или - почему за моими слабостями шпионят те, у кого _еще_ больше слабостей, кто, в своих желаниях, считает плохим то, что я считаю хорошим? Нет, я - то, что я есть, и те, кто нацеливается на мои прегрешения, имеют в виду свои собственные; возможно, я _морально_ прям, а они сами перекошены, и их гнусными мыслями не должны толковаться мои дела, если только они не утверждают такого всеобщего _торжества_ зла: все люди скверны и в своей скверне торжествуют. {* Общее содержание сонета не вызывает сомнений: это отповедь неким лицам, действительным или воображаемым, осуждавшим поэта за безнравственный образ жизни. Однако при этом остается много неясного в истолковании отдельных слов и фраз; так, можно по-разному понять, что значит "законное удовольствие" в строке 3.} Уж лучше блуд, чем заблужденья света, Людской молвы неправый приговор. Погубит страсть бессмысленность запрета Скорей, чем нашей совести укор. Зачем я буду, страстью оглушенный, Ждать одобренья ваших лживых глаз? Пускай я слаб, грехов моих шпионы, Пускай дурен, да не дурнее вас. Нет, я есть я, а вы мой нрав игривый Своею меркой измерять вольны. Но я - прямой, мои же судьи - кривы, Не вам, кривым, искать моей вины. Все люди злы - так видит ваше око, Поскольку вы - прислужники порока. Перевод В. Савина Уж лучше быть дурным, чем только слыть. Не может быть усладою услада, Когда о ней другой посмел судить: Восторг хиреет от чужого взгляда. Ужель шпионов похотливый взгляд Кровь остудить горячую способен? Они грешат сильней меня в сто крат - Порочен я, но им я не подобен: Живу, своих стремлений не тая, Считая благом все свои утраты, Не им судить меня, я - это я, И я прямее их, они - горбаты И, судя по себе, осудят всех: Мол, нет безгрешных - миром правит грех. Перевод И. Фрадкина 122 Thy gift, thy tables, are within my brain Full charactered with lasting memory, Which shall above that idle rank remain Beyond all date, even to eternity; Or, at the least, so long as brain and heart Have faculty by nature to subsist, Till each to razed oblivion yield his part Of thee, thy record never can be missed. That poor retention could not so much hold, Nor need I tallies thy dear love to score; Therefore to give them from me was I bold, To trust those tables that receive thee more: To keep an adjunct to remember thee Were to import forgetfulness in me. Твой подарок - твоя книга для записей {*} - находится в моем мозгу, записанная долговечной памятью, которая останется превыше этого бесполезного ряда _строк_ за пределами всех сроков, до самой вечности; или по меньшей мере, пока мозг и сердце имеют от природы способность существовать, - до тех пор, когда каждый уступит _полному_ [стертому] забвению свою долю тебя, _эти_ записи о тебе не могут быть утеряны. То бедное хранилище не могло удержать многого, да мне и не нужны квитанции, чтобы вести учет твоей любви; поэтому я посмел отдать его, чтобы довериться той книге, которая вмещает тебя в большей мере. Держать _такое_ приспособление, чтобы помнить тебя, означало бы _признать_, что я забывчив. {* Как явствует из содержания сонета, поводом для него послужило то, что поэт утратил (возможно, отдал кому-то) полученный от Друга подарок, который представлял собой какого-то рода книгу для записей. Что в точности это была за книга и была ли она пустой или содержала записи - остается неясным.} Твой дар, твои листы в моем мозгу Всей полнотою запечатлены, Я в памяти моей их берегу, Они навеки в ней сохранены. Ничто не может - только мозг, душа; Лишь им природой дар чудесный дан, Забвенье беспощадно сокруша, Развеять над тобой его туман. Лишь только память может уместить Все, что сказал и написал мне ты, Поэтому не нужно мне хранить Сухие, пожелтелые листы. Они придаток к памяти тому, Кто памяти не верит и уму. Перевод А. Кузнецова Твой дар, дневник, не нужен - ни к чему Мне эти бесполезные страницы: В природном тайнике, моем мозгу, Все о тебе навечно сохранится. Пока Природою мне жить дано, И сердце гонит кровь, и мысль в движенье, То ты, частица мозга моего, Не можешь стать добычею забвенья. Ввек памятки писать я не привык О дружбе дорогой и нежной нашей: Дозволь мне чистым возвратить дневник, Ты в памяти живешь полней и краше. Страницы лишние хранить не след, Моя любовь не требует замет. Перевод И. Фрадкина 123 No! Time, thou shalt not boast that I do change: Thy pyramids built up with newer might To me are nothing novel, nothing strange; They are but dressings of a former sight. Our dates are brief, and therefore we admire What thou dost foist upon us that is old, And rather make them born to our desire Than think that we before have heard them told. Thy registers and thee I both defy, Not wondering at the present, nor the past, For thy records, and what we see, doth lie, Made more or less by thy continual haste. This I do vow and this shall ever be: I will be true, despite thy scythe and thee. Нет! Время, ты не будешь хвастать, что я меняюсь; в твоих пирамидах, возведенных с новейшим размахом, для меня нет никакой новости, ничего необычайного, - они всего лишь перелицовки уже виденного. Наши _жизненные_ сроки кратки, и поэтому мы восхищаемся; тем старым, что ты нам всучаешь, и скорее дадим этому _новое_ рождение по своему желанию {*}, чем поверим, что уже слышали это. Твоим хроникам и тебе _самому_ я бросаю вызов, не удивляясь ни настоящему, ни прошлому, так как твои записи и то, что мы видим, - все обманывает _нас_, представляясь более или менее значительным из-за твоей беспрерывной спешки. В одном я даю обет, и это будет всегда: я буду верен, несмотря на твою косу и тебя. {* Возможная интерпретация: "...мы скорее примем это за нечто новое, созданное специально для нас".} Не хвастай, Время, будто я меняюсь. Все пирамиды мне твои смешны, Все не в новинку, я не удивляюсь, - По старым образцам возведены. Жизнь коротка, и мы дивиться рады Старью, что выставляешь напоказ: Мы принимаем старые наряды Как новые, пошитые для нас. Отринув все, что есть и что в помине, Тебе я бросить вызов свой могу! Все хроники и все, что видим ныне, Все - ложь твоих мгновений на бегу. Клянусь, все западни твои минуя, Не изменюсь я и не изменю я. Перевод С. Степанова Нет, Время, прежний я, и лгать не след. Все пирамиды дней лишь хлам былого, Я знаю, новизны на свете нет, Тому не удивляюсь, что не ново. Живут недолго люди и давно Привыкли верить - в мире все отлично, И на земле для них все рождено, А я вот над тобой смеюсь привычно: Твои скрижали лгут, ты, Время, лжешь И мчишь куда-то, мчишь нетерпеливо, И в постоянной спешке ты плетешь Свою неправду, Время, суетливо. Правдив и верен, я не изменюсь, Твоей косы вовек не убоюсь. Перевод И. Фрадкина 124 If my dear love were but the child of state, It might for Fortune's bastard be unfathered, As subject to Time's love, or to Time's hate, Weeds among weeds, or flowers with flowers gathered. No, it was builded far from accident; It suffers not in smiling pomp, nor falls Under the blow of thralled discontent, Whereto th'inviting time our fashion calls; It fears not Policy, that heretic, Which works on leases of short-numb'red hours, But all alone stands hugely politic, That it nor grows with heat, nor drowns with show'rs. To this I witness call the fools of time, Which die for goodness, who have lived for crime. Если бы моя драгоценная любовь была рождена положением _в свете_, она могла бы, как незаконный ребенок Фортуны, быть лишенной отца, будучи подвластна любви Времени или ненависти Времени, - сорняк среди сорняков или цветок _наряду_ с другими цветами {1}. Нет, она была основана отнюдь не на случайности; на нее не влияет ликующая пышность, она не падает под ударами порабощающей опалы, к чему нас влечет время. Она не боится Политики, этой еретички, которая действует на потребу кратких часов, но живет одна, своей великой политикой, так что не растет от тепла и не затопляется ливнями. В свидетели этого я призываю шутов Времени, которые умирают во имя добра, а жили во имя преступления. {* Сонет 124 - один из самых "темных", трудных для истолкования. По мнению комментаторов, он, возможно, содержит намеки на внешние, в том числе политические, обстоятельства, впрочем совершенно неясные. Первый катрен можно понять в таком смысле: поэт заявляет, что его любовь к Другу не обусловлена высоким положением последнего и поэтому не зависит от превратностей судьбы и Времени.} Родись от случая любовь моя, Ее, забытую законным правом, Бросать могла бы прихоть бытия То к царственным цветам, то к сорным травам. Но нет, не такова моя любовь. Жить в роскоши и славе - не по ней, Когда уже спешит толпа рабов Низвергнуть власть по моде наших дней. Ничья политика ей не страшна, Живущая минутою одной. Любовь своей политике верна, Пусть хлещет дождь и досаждает зной. Урок шутам, имеющим успех, Чья жизнь - разврат, а смерть - добро для всех. Перевод Игн. Ивановского Пусть чувства несравненные мои - Дитя судьбы, рожденное без прав У Времени во гневе иль любви, Среди цветов иль в гуще диких трав. Мою любовь не случай создавал, Не боль, не показная мишура, Не сладкий раболепия оскал, Ни ливень ей не страшен, ни жара. Ей не страшны уловки хитреца, Что хочет взять ее себе в наем, Моя любовь не ведает конца, Она растет и крепнет с каждым днем. И это видят все временщики: Кто добр, кто зол и даже дураки. Перевод А. Кузнецова 125 Were't aught to me I bore the canopy, With my extern the outward honouring, Or laid great bases for eternity, Which proves more short than waste or ruining? Have I not seen dwellers on form and favour Lose all, and more, by paying too much rent, For compound sweet forgoing simple savour, Pitiful thrivers, in their gazing spent? No, let me be obsequious in thy heart, And take thou my oblation, poor but free, Which is not mixed with seconds, knows no art, But mutual render, only me for thee. Hence, thou suborned informer! a true soul When most impeached stands least in thy control. Разве это значило бы что-нибудь для меня, если бы я нес балдахин {*}, внешне отдавая показные почести, или закладывал великие основания для вечности {**}, которая оказывается более краткой, чем _все, что обречено на_ уничтожение и распад? Разве я не видел, как те, кто живет ради внешнего и показного {***}, теряют все, и больше, платя слишком высокую арендную плату за изысканные наслаждения, отказавшись от простого вкуса, - жалкие в своем процветании, тратящие жизнь на видимость. Нет, позволь мне преданно служить твоей душе; прими мое приношение - бедное, но вольное, которое не зависит от секунд, не знает уловок, но _предлагает_ взаимную дань - только меня _в обмен_ за тебя. Прочь, подкупленный осведомитель! Верная душа, когда ей больше всего бросают вызов, меньше всего в твоей власти. {* Вероятно, имеется в виду обычай нести балдахин на шестах над королем или другой знатной особой в ходе торжественных церемоний. ** Возможное прочтение: "(если бы я) клялся в вечной любви". Весь сонет можно понять как оправдание перед Другом в обвинениях (возможно, спровоцированных неким "информатором" - см. строку 13) в том, что поэт оказывал мало знаков внимания своему возлюбленному. *** Фразу оригинала - "dwellers of form and favour" - можно истолковать по-разному.} Нести ли балдахин перед толпой И в пышности наружной видеть честь? Трудиться ли для вечности скупой И жертвовать ей всем, что только есть? Но разве мало щеголей голодных, Успеха неоплатных должников, Забывших здравый смысл для специй модных, Все проглядевших, кроме пустяков? Нет, жертвовать, так уж одной любви, Свободно и без лишних глаз любя," И хитрецом меня ты не зови, Ведь я себя меняю на тебя. Доносчик, чем коварней твой навет, Тем большей твердостью мой дух одет. Перевод Игн. Ивановского Не трата ли пустая - балдахин? Как преходящему - фундамент вечный, Как хлопоты у будущих руин, - Известен жизни результат конечный. Зачем шикует, пыжась, пустоцвет, Хвалясь, заморские смакует сласти? - Сжигает жизнь для призрачных побед, Дорог не зная к истинному счастью. Я - сердцу твоему служу! Дозволь Вручить свой скромный дар, притворству чуждый, Пусть обоюдной будет наша роль: Себя ты мне даруй во имя дружбы. Прочь, соглядатай! Чем вредишь сильней, Тем верная душа еще верней! Перевод И. Фрадкина 126 О thou my lovely boy, who in thy power Dost hold Time's fickle glass, his sickle, hour; Who hast by waning grown, and therein show'st Thy lovers withering as thy sweet self grow'st; If Nature (sovereign mistress over wrack), As thou goest onwards still will pluck thee back, She keeps thee to this purpose, that her skill May time disgrace, and wretched minutes kill. Yet fear her, О thou minion of her pleasure, She may detain, but not still keep, her treasure! Her audit (though delayed) answered must be, And her quietus is to render thee. О ты, мой очаровательный мальчик, в своей власти держащий переменчивое зеркало, серп и часы Времени {*}; с убыванием _жизни_ расцветающий и тем показывающий увядание твоих друзей по мере своего сладостного расцвета. Если Природа - властительница над _всяким_ разрушением, - когда ты продвигаешься _в годах_, возвращает тебя назад, то она держит тебя для такой цели - чтобы ее искусство могло посрамить время и убить проклятые минуты. Все же бойся ее, о ты, избранник ее наслаждения: она может придержать свое сокровище, но не хранить вечно! Ей - хотя и с отсрочкой - придется подводить счета, и в уплату долга она отдаст тебя _Времени_. {* Эти три предмета - зеркало, серп и песочные часы - считались символами времени.} Мой милый мальчик, властен ты пока Над сроком, улетающим в века. Твои друзья теряют красоту, А ты неистощим в своем цвету. За Временем и ты летишь вперед, Но мать-природа сдержит твой полет. Ты нужен ей, чтоб Время посрамить Творящим жизнь умением любить. Но знай, младой любимец естества, Не сохранит Природа торжества. Как ни тяни, за все расплата ждет. То, что цветет, со временем умрет. Перевод В. Розова Красивый мальчик, над твоей красой Не властно Время со своей косой. Любя тебя, все вянут, только ты Все хорошеешь в блеске красоты. Пока еще Природа держит меч И может красоту твою сберечь, Дабы поток минут переломить И красотою Время посрамить. Но бойся! Ты - игрушка у нее: Отдаст она сокровище свое. По векселям платить настанет срок, Расплатится тобой - и весь итог. Перевод С. Степанова 127 In the old age black was not counted fair, Or if it were it bore not beauty's name; But now is black beauty's successive heir, And beauty slandered with a bastard shame: For since each hand hath put on Nature's power, Fairing the foul with art's false borrowed face, Sweet beauty hath no name, no holy bower, But is profaned, if not lives in disgrace. Therefore my mistress' brows are raven black, Her eyes so suited, and they mourners seem At such who not born fair no beauty lack, Sland'ring creation with a false esteem: Yet so they mourn, becoming of their woe, That every tongue says beauty should look so. В прежнее время черный цвет не считали красивым, или, _даже_ если считали, он не носил имени красоты, но теперь черный цвет стал _законным_ наследником красоты а красота опорочена появлением незаконнорожденных детей, ибо с тех пор, как каждая рука присвоила власть Природы, делая уродливое красивым с помощью фальшивой личины искусства, у красоты нет ни имени, ни священного приюта, она осквернена или живет в позоре. Поэтому брови моей возлюбленной черны, как вороново крыло, и глаза им под стать, - кажется, что они в трауре по тем _женщинам_, которые не рождены красивыми [светловолосыми], но не имеют недостатка в красоте {*}, пороча творение незаслуженными почестями. Но траур их так идет им {**}, что любой язык скажет: красота должна выглядеть так. {* Красоте, приобретенной искусственными средствами. ** Глазам возлюбленной.} Когда-то не любили черный цвет, Гонясь за белокурой красотой. Да и поныне, естеству во вред, Нам тешат глаз подделкою пустой. С тех пор как правда изгнана сурово И низкой фальши возросла цена, У красоты ни имени, ни крова, Осквернена невежеством она. Вот почему, как ворона крыло, Глаза и брови у любви моей, Как будто бы скорбящей тяжело Об этой лживой моде наших дней. Но так идет ей траурная тьма, Как будто это красота сама. Перевод Игн. Ивановского Судила строго черный цвет молва, И красоты не мог носить он имя, Но черный принял красоты права, Когда она пренебрегла своими. Теперь любой, забрав Природы власть, Красой заемной может скрыть уродство, И красота, что так согласна пасть, Живет без имени, утратив благородство. А госпожи глаза черным-черны, И брови будто в трауре глубоком По красоте, что все теперь вольны Присваивать, чтоб потакать порокам. Но всякий, видя, как мила она, Поймет: такой быть красота должна! Перевод А. Шаракшанэ 128 How oft, when thou, my music, music play'st, Upon that blessed wood whose motion sounds With thy sweet fingers, when thou gently sway'st The wiry concord that mine ear confounds, Do I envy those jacks that nimble leap To kiss the tender inward of thy hand, Whilst my poor lips, which should that harvest reap, At the wood's boldness by thee blushing stand! To be so tickled, they would change their state And situation with those dancing chips, O'er whom thy fingers walk with gentle gait, Making dead wood more blest than living lips. Since saucy jacks so happy are in this, Give them thy fingers, me thy lips to kiss. Как часто, когда ты, моя музыка, играешь музыку на этой благословенной древесине, движение которой производит звуки _в согласии_ с твоими милыми пальцами, когда ты нежно управляешь гармонией струн, поражающей мой слух, я завидую этим клавишам, проворно подпрыгивающим, чтобы поцеловать твою нежную ладонь, тогда как мои бедные губы, которые должны были пожинать этот урожай, при тебе краснеют от смелости этой древесины! Чтобы их так касались, они бы поменялись положением и ролью с этими танцующими щепками, по которым твои пальцы прохаживаются нежной поступью, делая мертвое дерево более блаженным, чем живые губы. Раз наглые клавиши так счастливы в этом, отдай им свои пальцы, а мне - твои губы для поцелуев. О музыка моя, как часто ты Мелодией мой будоражишь дух, И звукам поднебесной красоты Внимает с упоением мой слух. К тем клавишам, поверь, ревную я - Они твоих касаться могут рук, - Я ж в стороне, любовь в душе тая, Кусаю губы от сердечных мук. А клавиши не дерево, не дуб - По ним гуляют пальчики твои, - Они моих благословенней губ, Которым не был дан залог любви. Свои ты можешь руки им отдать, Мне ж губы разреши поцеловать. Перевод А. Казаковой О музыка моя! Когда аккорды Играешь ты на дереве благом И струны, пальцам ласковым покорны, Гармонией пленяют все кругом, Завидую я клавишам, что смеют Красть поцелуи из твоей руки, А губы бедные мои краснеют, От их законной жатвы далеки. Горя, они занять готовы место Тех деревяшек пляшущей гурьбы, Где каждая, с тобой общаясь тесно, Счастливее моей живой губы. Коль столько прав у этих дерзких клавиш, Отдай им пальцы - губы мне оставишь. Перевод А. Шаракшанэ 129 Th'expense of spirit in a waste of shame Is lust in action, and till action, lust Is perjured, murd'rous, bloody, full of blame, Savage, extreme, rude, cruel, not to trust, Enjoyed no sooner but despised straight, Past reason hunted, and no sooner had Past reason hated as a swallowed bait On purpose laid to make the taker mad: Mad in pursuit, and in possession so, Had, having, and in quest to have, extreme, A bliss in proof, and proved, a very woe, Before, a joy proposed, behind, a dream. All this the world well knows, yet none knows well To shun the heaven that leads men to this hell. Растрата духа в пустыне стыда - вот что такое похоть осуществленная, а до того похоть лжива, убийственна, кровава, полна прегрешений, дика, чрезмерна, груба, жестока, ненадежна; наслаждение, которое сразу сменяется презрением; за ним безрассудно охотятся, а как только получают, безрассудно ненавидят его как проглоченную приманку, специально выставленную, чтобы свести с ума того, кто попадется; _оно_ сводит с ума тех, кто домогается, и тех, кто обладает; полученное, получаемое или искомое - _всегда_ чрезмерно; когда его испытывают - блаженство, а испытали - сама скорбь; до того - обещание радости, после - _всего лишь_ сон. Все это мир хорошо знает, но никто не знает, как избежать этих небес, которые ведут людей [мужчин] в ад. Стыда и духа мотовская трата - Все это похоть в действии; а раньше Она дика, жестока, бесновата, Груба, полна предательства и фальши. Ей насладясь - ее же презирают, Но каждый раз, рассудку вопреки, Все, как наживку, вновь ее глотают, На те же попадаются крючки. Безумен тот, кого влечет желанье, И в обладаньи так безумен он. До - благодать, а после - покаянье. В грядущем - радость, а в прошедшем - сон. И мир все это знает, но беспечно Идет в тот рай навстречу муке вечной. Перевод В. Николаева Души растрата в пропасти стыда - Вот похоти финал, а до финала Она дика, груба, полна вреда, Жестока, неверна, и все ей мало. Вкусивший с нею сладостных минут Презреньем платит ей. Ее без меры Взыскуют и без меры же клянут Как злой обман, рождающий химеры. Сначала домогаясь без ума, Потом безумна в обладанье томном. Само блаженство - и печаль сама. Поманит счастьем - сном растает темным. Все это знают, но избегнет кто ж Такого ада, что на рай похож? Перевод А. Шаракшанэ 130 My mistress' eyes are nothing like the sun; Coral is far more red than her lips' red; If snow be white; why then her breasts are dun; If hairs be wires, black wires grow on her head. I have seen roses damasked, red and white, But no such roses see I in her cheeks, And in some perfumes is there more delight Than in the breath that from my mistress reeks. I love to hear her speak, yet well I know That music hath a far more pleasing sound; I grant I never saw a goddess go - My mistress when she walks treads on the ground. And yet, by heaven, I think my love as rare As any she belied with false compare. Глаза моей возлюбленной совсем не похожи на солнце; Коралл гораздо краснее, чем красный цвет ее губ; если снег - белый, то почему тогда ее груди бурого цвета; если волосы сравнивать с проволокой, то у нее на голове растет черная проволока. Я видел дамасские розы, красные и белые, но никаких роз я не нахожу в ее щеках, и есть ароматы приятнее, чем дух, исходящий от моей возлюбленной. Я люблю слушать, как она говорит, и все же мне хорошо известно, что у музыки гораздо более приятный звук. Признаю, что никогда не видел, как ходят богини, моя _же_ возлюбленная, когда ходит, _тяжело_ ступает по земле. И все же, клянусь небом, я полагаю, что моя любовь не уступит красотой любой женщине, оболганной фальшивыми сравнениями. Глаза любимой солнце не затмят, С кораллом не соперничают губы, Снег белизной ее груди не брат, И волосы, как проволока, грубы. Вы на щеках возлюбленной моей Ни алых роз, ни белых не найдете; Духи благоуханней для ноздрей, Чем дух, что от ее исходит плоти. Я голосом ее прельщен весьма, Но музыке я столь же жадно внемлю. Полет богинь - гармония сама, Моя любовь простую топчет землю. И все ж она тех женщин мне милей, Которым златоусты льют елей. Перевод В. Васильева Глазам любимой солнца не затмить, Ее уста кораллов не красней, И грудь смугла - со снегом не сравнить, Черна, как смоль, копна ее кудрей. Алея, розы юга не горят На бледном бархате ее ланит, Цветов душистых нежный аромат Ее дыханье вовсе не струит. Мила и сердце радует мое Подруги речь, но звуки струн - милей, Нет грации богини у нее: Любимая ступает по земле. Но я клянусь, что все сравненья сплошь С ее красою рядом - просто ложь! Перевод А. Васильчикова Ее глаза - не ярче солнца в небе, И рот - ничуть коралла не красней. Грудь не напомнит вам о белом снеге, А шелк - куда нежней ее кудрей. В ее лице прекрасны сочетанья, Но розы не бледнеют перед ней. И легкое тепло ее дыханья Всех ароматов мира - не сильней. Мне речь ее приятна непростая, Хоть с музыкой сравниться и не может. А поступи богинь предпочитаю Шаги вполне земные милых ножек. Но тех она прекрасней, без сомненья, Кто падок на подложные сравненья. Перевод О. Дудоладовой Не солнце - блеск любимых мной очей, С кораллом не сравнима алость губ, Белее снег, чем цвет ее грудей, И волос, словно проволока, груб. Я видел цвет дамасских роз, но все ж Нет этих роз у милой на щеках, И жар ее дыханья вряд ли схож С благоуханьем в царственных духах. Лепечет мило госпожа моя, Но музыка сильней волнует Кровь, Походки у богинь не видел я, Ступает по земле моя любовь. Но я клянусь - она прекрасней тех, Кого цветистой лестью ввергли в грех. Перевод А. Кузнецова Ее глаза на солнце не похожи, Коралл краснее, чем уста у ней. Снег бел - зачем же груди смуглокожи? Зачем так много проволок-кудрей? Дамасской розы алого сиянья Иль белизны не вижу на щеках. И у нее не сладостней дыханье, Чем ароматы в сладостных духах. Я знаю, звуки музыки нежнее Ее приятных, но обычных слов. И я не видел, как порхают феи, - Шагает по земле моя любовь. Но для меня она милее все ж, Чем те, кому нужна сравнений ложь. Перевод В. Николаева Глаза любимой - вовсе не светила, Кораллом губ ее не назовешь. Грудь белизною снега не затмила, А черный волос с проволокой схож. Видал я розы всякие когда-то, Но роз в ее щеках не нахожу. И есть куда приятней ароматы, Чем тот, что отличает госпожу. Хоть слышать голос мне ее по нраву, В нем музыка отроду не жила. Как ходят боги, я не знаю, право, Но у любимой поступь тяжела. И все ж, клянусь, моя любовь прекрасна, Хоть пышной лжи не слышит ежечасно. Перевод А. Шаракшанэ 131 Thou art as tyrannous, so as thou art, As those whose beauties proudly make them cruel; For well thou know'st to my dear doting heart Thou art the fairest and most precious jewel. Yet, in good faith, some say that thee behold Thy face hath not the power to make love groan: To say they err, I dare not be so bold, Although I swear it to myself alone. And, to be sure that is not false I swear, A thousand groans but thinking on thy face One on another's neck do witness bear Thy black is fairest in my judgement's place. In nothing art thou black save in thy deeds, And thence this slander as I think proceeds. Ты так деспотична - при том, какая ты есть {*}, - как те, чьи прелести делают их надменными и жестокими, так как ты хорошо знаешь, что для моего любящего безумно сердца ты - самый прекрасный и драгоценный бриллиант. Все же, право, некоторые, кто тебя видит, говорят, что у твоего лица нет власти вызывать стенания любви; сказать, что они заблуждаются, я не смею, хотя я клянусь в этом себе самому. И чтобы подтвердить, что не ложь то, в чем я клянусь, тысяча стонов, стоит только _мне_ подумать о твоем лице, _один за другим_ [один у другого на шее] свидетельствуют, что твоя чернота светлее [прекраснее] всего в моем суждении. Ни в чем ты не черна, кроме как в твоих поступках, и отсюда, я думаю, происходит злословие _о тебе_. {* Т.е. при том, что ты не удовлетворяешь критериям красоты.} Владелица жестокой красоты, Пленительной и беспощадной разом, В моей душе светло сияешь ты Непревзойденным редкостным алмазом. Но, говорят, твой облик нехорош И вызвать он не может страстный стон. Боюсь я вслух сказать, что это ложь, Хотя в обратном свято убежден. Лицо твое припомнив, не один, А сотню стонов исторгаю я, Свидетельство томящихся глубин, Как ранит прелесть смуглая твоя. Не ты темна - темны твои дела. От них и эта клевета пошла. Перевод Игн. Ивановского Надменная краса сродни тирану. О, как жестока ты со мной подчас! Ведь знаешь, никогда не перестану Тебя любить - единственный алмаз. И если слышу я, что обаянья Ты лишена, не смея возражать, Ни с кем я не вступаю в пререканье, Но продолжаю по тебе вздыхать И смуглостью твоею наслаждаться - Иной вовек не мыслю красоты: Да как же ею мне не восторгаться - Нет ничего прекрасней черноты. Да вот дела твои дурны, увы, Тебе не избежать дурной молвы. Перевод И. Фрадкина 132 Thine eyes I love, and they, as pitying me, Knowing thy heart torments me with disdain, Have put on black, and loving mourners be, Looking with pretty ruth upon my pain. And truly not the morning sun of heaven Better becomes the grey cheeks of the east, Nor that full star that ushers in the even Doth half that glory to the sober west, As those two mourning eyes become thy face. О let it then as well beseem thy heart To mourn for me, since mourning doth thee grace, And suit thy pity like in every part. Then will I swear beauty herself is black, And all they foul that thy complexion lack. Твои глаза я люблю, и они, будто жалея меня, зная, что твое сердце мучит меня пренебрежением, оделись в черное, как любящие в трауре, глядя с очаровательным состраданием на мою муку. И поистине утреннее солнце небес не красит так серые щеки востока, и та яркая звезда, которая знаменует приход вечера, вполовину так не придает великолепия мрачному западу, как эти два глаза в трауре красят твое лицо. О пусть тогда твоему сердцу также подобает быть в трауре по мне, ибо траур украшает тебя, и одень так же _в черное_ всю твою жалость. Тогда я поклянусь, что сама красота черна и отвратительны все, у кого нет твоей масти. Люблю твои глаза - и вот они, Узнав, что я тобою нелюбим, Оделись тьмой, как в траурные дни, Удручены страданием моим. И вправду, даже солнца ясный взгляд Так неба не украсит никогда, И уж подавно медленный закат Так не украсит ранняя звезда, Как облик твой украшен этой тьмой. Но ты и сердце в траур облеки. Поверь мне, он к лицу тебе самой, Всем праздным разговорам вопреки. А я клянусь, что красота темна И что темней не может быть она. Перевод Игн. Ивановского Люблю глаза твои - они скорбят, Как будто мне даруя состраданье, Твое жестокосердие хулят, И траурно их черное сверканье. Не красит солнце так восток седой, Являя миру утренние взоры, Так запад не украсится звездой, Взошедшей на вечерние просторы, Как лик твой ясный - черный блеск очей! Пусть глазу сердце злое подчинится, И траур воцарит в душе твоей: Пусть мной болеет каждая частица! Я поклянусь: прекрасна чернота И только ей присуща красота. Перевод И. Фрадкина 133 Beshrew that heart that makes my heart to groan For that deep wound it gives my friend and me! It's not enough to torture me alone, But slave to slavery my sweet'st friend must be? Me from myself thy cruel eye hath taken, And my next self thou harder hast engrossed: Of him, myself, and thee, I am forsaken, A torment thrice threefold thus to be crossed. Prison my heart in thy steel bosom's ward, But then my friend's heart let my poor heart bail; Whoe'er keeps me, let my heart be his guard, Thou canst not then use rigor in my jail. And yet thou wilt; for I, being pent in thee, Perforce am thine, and all that is in me. Будь проклято то сердце, которое заставляет мое сердце стонать из-за глубокой раны, которую оно наносит моему другу и мне! _Неужели_ недостаточно мучить меня одного, но мой драгоценный друг должен стать рабом рабства? Меня у меня самого отняли твои жестокие глаза, а мое _другое_ [ближайшее] "я" еще прочнее присвоено тобой; я лишен его, самого себя и тебя - трижды тройная пытка, которую нужно вот как пресечь: заточи мое сердце в стальной камере своей груди, но тогда позволь моему бедному сердцу выкупить _собой_ сердце друга; кто бы ни держал меня _в заточении_, пусть мое сердце будет его {*} стражем, тогда ты не сможешь жестоко обращаться _со мной_ в моей тюрьме. И все же это будет _жестоко_, так как я, запертый в тебе, волей-неволей становлюсь твоим, а со мной - и все, что во мне. {* Друга.} Проклятье сердцу, ранившему в грудь Двоих - меня и друга моего! Уж пусть бы вышло мне беды хлебнуть, Зачем же в рабство обращать его? Меня ты от меня взяла жестоко, Мое второе "я" уводишь прочь. Без нас троих томлюсь я одиноко, Тройную пытку силясь превозмочь. Два наших сердца заперты в тебе, Мне сердце друга сторожить позволь: Я позабочусь о его судьбе, Чтоб ты ему не причинила боль. Но ты одержишь верх: я - узник твой, Все, чем владею, - твой трофей живой. Перевод Игн. Ивановского Будь проклята! Меня вконец измучив, Нашла себе ты нового раба. Мой лучший друг попался в сеть паучью, И ждет его теперь моя судьба. Я сам не свой, исчадье злого духа! Несчастен я теперь уже втройне: Тобой покинут, я лишился друга, И вменены все муки ада мне. Готов твоим я пленником остаться, За друга поручившись моего. И за решеткой буду я стараться От всех невзгод оберегать его. Но ты коварна, и в порочный круг Ты втягиваешь всех и вся вокруг. Перевод В. Тарзаевой 134 So, now I have confess'd that he is thine, And I myself am mortgaged to thy will, Myself I'll forfeit, so that other mine Thou wilt restore, to be my comfort still: But thou wilt not, nor he will not be free, For thou art covetous and he is kind; He learned but surety-like to write for me Under that bond that him as fast doth bind. The statute of thy beauty thou wilt take, Thou usurer, that put'st forth all to use, And sue a friend came debtor for my sake; So him I lose through my unkind abuse. Him have I lost; thou hast both him and me: He pays the whole, and yet am I not free. Итак, теперь я признал, что он твой, а я сам - заложник твоей воли; я откажусь от прав на себя, так чтобы другого меня ты возвратила и он всегда был моим утешением. Но ты этого не сделаешь, и он не будет свободным, так как ты алчная, а он добрый; он стал, как гарант, подписываться за меня под обязательством, которое _теперь_ так же прочно связало его. Ты используешь _его_ поручительство твоей красоте, _как_ ростовщик, который все оборачивает к прибыли, и привлекаешь к суду друга, который стал должником из-за меня, так что его я теряю из-за того, что ты жестоко злоупотребляешь мной. Его я потерял; ты обладаешь и им и мной. Он платит сполна, и все же я не свободен. Я признаю, что ты владеешь им, И за него отдам себя в заклад. Опутанный условьем долговым, Я был бы другом счастлив и богат. Но крепко держит друга западня: Ведь ты скупа, а он и щедр и прям, И жаждет поручиться за меня, Хотя тебе он задолжал и сам. Поэтому, свой статус красоты Привыкнув ростовщичеством блюсти, Иск другу моему вчиняешь ты За то, что он хотел меня спасти. Лишившись друга, с ним я заточен, Хотя за все с избытком платит он. Перевод Игн. Ивановского Итак, он твой. Но за него в залог Готов тебе я сам себя представить, Чтоб обрести мой друг свободу мог, А я себе второе "я" оставить. Но против ты, и против он вдвойне: Ты - из корысти, он - из благородства, Поскольку поручителем был мне И сам попал под судопроизводство. Владея векселями красоты, Как ростовщик, наживой одержимый, К суду за долг мой друга тащишь ты. Пропал из-за меня мой друг любимый! И вот теперь твои - и я, и он. Залог он внес, но воли я лишен. Перевод С. Степанова 135 Whoever hath her wish, thou hast thy Will, And Will to boot, and Will in overplus; More than enough am I that vex thee still, To thy sweet will making addition thus. Wilt thou, whose will is large and spacious, Not once vouchsafe to hide my will in thine? Shall will in others seem right gracious, And in my will no fair acceptance shine? The sea, all water, yet receives rain still, And in abundance addeth to his store; So thou being rich in Will, add to thy Will One will of mine, to make thy large Will more. Let no unkind, no fair beseechers kill; Think all but one, and me in that one Will. Пусть другие женщины имеют [осуществляют] свои желания - у тебя есть твой Уилл {*}, и _еще один_ Уилл вдобавок, и Уилл сверх того. Более чем достаточно _одного_ меня, который все время домогается тебя, таким образом делая прибавление к твоему сладостному желанию. Неужели ты, чье желание велико и просторно, ни разу не соизволишь спрятать мое желание в своем? Почему желание в других кажется _тебе_ благим, а мое желание не озарено _твоим_ любезным приятием? Море полно воды, но все же всегда принимает дождь и, при _своем_ изобилии, добавляет к своему запасу; так и ты, богатая Уиллом, добавь к своему Уиллу одно мое желание, чтобы твой Уилл стал больше. Пусть злонравие не убьет никаких добрых соискателей; думай обо всех как об одном и _включи_ меня в этого одного Уилла. {* Сонеты 135 и 136 построены на изощренной игре со словом "Will/will". Написанное с заглавной буквы, оно, по всей видимости, является сокращением имени "William". Исследователи высказывают разные мнения относительно того, сколько "Уиллов" здесь надеется в виду; большинство считают, что по меньшей мере два - поэт и ее муж либо другой возлюбленный Темной Леди (под которым можно понимать Друга). С другой стороны, "will" может означать "воля", "желание", "объект желания (в том числе сексуального)". Сонеты содержат целый каскад намеков явно эротического свойства, которые, однако, трудно однозначно истолковать.} "Вилл" значит "воля". Я во всем твой Вилл {*}, Вольна ты вознести и умалить. Тебя я лишь невольно прогневил, Желая вместе наши воли слить. Неужто ты, чья воля так обширна, Меня в нее откажешься вовлечь? Ты волю многих принимаешь мирно, А о моей не заведешь и речь? Как море шумной влагой ни полно, Оно в себя вбирает все дожди, Так ты, с моею волей заодно, К единой нашей воле восходи. И пусть любой поклонник будет мил, Но всех в себе соединяет Вилл. Перевод Игн. Ивановского Ты своевольна; есть твое "Желаю", Другое чье-то, третье же - излишне: То я тебе предерзко досаждаю, Пытаясь приобщиться к воле вышней. Ужели ты, что так щедра в желаньях, Мое назвать своим не удостоишь? Ужель другие стоят состраданья И только я, отверженный, не стою? Огромно море - все ж приемлет ливни И водное свое хозяйство множит; Пускай твои желания обильны - Мое тебе богаче стать поможет. Воздай добром и злобе, и красе: У нас одно желание на всех. Перевод Т. Шабаевой {* В нашей книге мы, в соответствии с господствующей традицией, передаем имя Шекспира как "Уильям"; этому соответствует сокращенный вариант "Уилл". Однако некоторые специалисты считают, что больше оснований писать "Вильям" и, соответственно, "Вилл" (как это делалось в XIX и первой половине XX в.) В частности, такой точки зрения придерживается И. М. Ивановский, который в обоснование ее отмечает, что в оригинале на имя "Will" приходится один слог, а не два. - Прим. составителей.} 136 If thy soul check thee that I come so near, Swear to thy blind soul that I was thy Will, And will thy soul knows is admitted there; Thus far for love, my love-suit, sweet, fulfil. Will will fulfil the treasure of thy love, Ay, fill it full with wills, and my will one. In things of great receipt with ease we prove Among a number one is reckoned none: Then in the number let me-pass untold, Though in thy store's account I one must be; For nothing hold me, so it please thee hold That nothing me, a something sweet to thee. Make but my name thy love, and love that still, And then thou lovest me for my name is Will. Если твоя душа тебя упрекнет за то, что я слишком приблизился {*}, поклянись свой слепой душе, что я - твой Уилл, а желания, _как_ твоя душа знает, приняты _тобой_, - до этих пор, ради любви, исполни, милая, мои любовные притязания. Мое желание пополнит сокровищницу твоей любви - да, наполнит ее желаниями, и одно будет моим. В отношении вещей крупных мы легко доказываем, что в составе числа один не стоит ничего; поэтому пусть в этом числе я пройду неучтенным, хотя в описи твоего изобилия я должен быть одним. Считай меня за ничто, только, будь добра, считай, что я, ничто, являюсь чем-то милым для тебя. Сделай только мое имя своим любимым и люби его всегда, и тогда ты будешь любить меня, так как мое имя - Уилл. {* Последнее можно истолковать так: "...за то, что я слишком близок к правде в том, что я говорю о тебе (см. сонет 135)".} Хотя твоя душа настороже, Ты ей скажи, что я - твой верный Вилл,