ожет с языка.
                        Учись читать в молчании мой дух.
                        Пойми: любовь глазам дарует слух.


                                Sonnet XXIV

             Mine eye hath play'd the painter and hath steel'd,
             Thy beauty's form in table of my heart;
             My body is the frame wherein 'tis held,
             And perspective it is best painter's art.
             For through the painter must you see his skill,
             To find where your true image pictur'd lies.
             Which in my bosom's shop is hanging still,
             That hath his windows glazed with thine eyes.
             Now see what good turns eyes for eyes have done:
             Mine eyes have drawn thy shape, and thine for me
             Are windows to my breast, where-through the sun
             Delights to peep, to gaze therein on thee;
                Yet eyes this cunning want to grace their art,
                They draw but what they see, know not the heart.


                    Твой глаз-художник написал портрет,
                    Чья рамка до могилы - грудь моя;
                    Хранит искусство лучший свой секрет,
                    Твой образ перспективою тая.
                    В художнике уменье разгляди,
                    Которым образ твой запечатлен,
                    Он у меня по-прежнему в груди,
                    Твоими же глазами застеклен.
                    Так нежно преданы глаза глазам.
                    Мои твою изображают суть;
                    В твоих свое же сердце вижу сам,
                    Как в окнах; солнцу в них бы заглянуть!
                       Так сердце от меня твое тая,
                       Глазами движет живопись моя.


                                 Sonnet XXV

                Let those who are in favour with their stars
                Of public honour and proud titles boast,
                Whilst I, whom fortune of such triumph bars
                Unlook'd for joy in that I honour most.
                Great princes' favourites their fair leaves spread
                But as the marigold at the sun's eye,
                And in themselves their pride lies buried,
                For at a frown they in their glory die.
                The painful warrior famoused for fight,
                After a thousand victories once foiled,
                Is from the book of honour razed quite,
                And all the rest forgot for which he toiled:
                   Then happy I, that love and am beloved,
                   Where I may not remove nor be removed.


                     Пускай своей звездой гордится тот,
                     Кто титулами блещет средь вельмож;
                     А я судьбой лишен таких высот,
                     И для меня другой удел хорош.
                     Уютно процветать временщикам,
                     Как бархатцам у солнца на глазах;
                     Но сдастся солнце хмурым облакам,
                     И от цветов останется лишь прах.
                     Воитель, побеждавший весь свой век,
                     Сраженье в жизни проиграв одно,
                     Забвенья рокового не избег:
                     Ему воспрянуть снова не дано.
                        Моей судьбе привык я доверять.
                        Кроме любви, мне нечего терять.


                                Sonnet XXVI

                   Lord of my love, to whom in vassalage
                   Thy merit hath my duty strongly knit,
                   To thee I send this written embassage,
                   To witness duty, not to show my wit:
                   Duty so great, which wit so poor as mine
                   May make seem bare, in wanting words to show it,
                   But that I hope some good conceit of thine
                   In thy soul's thought, all naked, will bestow it:
                   Till whatsoever star that guides my moving,
                   Points on me graciously with fair aspect,
                   And puts apparel on my tottered loving,
                   To show me worthy of thy sweet respect:
                      Then may I dare to boast how I do love thee;
                      Till then, not show my head where thou mayst prove me.


                     Любви моей державный сюзерен!
                     Позволь посредством этого письма
                     Запечатлеть мой добровольный плен:
                     Мой в этом долг, а не игра ума.
                     Мой дом велик, а я умом убог,
                     И шлю к тебе я помыслы нагие;
                     Воображеньем ты один бы мог
                     Их облачить в наряды дорогие.
                     Какая бы звезда ни провожала
                     Меня в сияющую высоту,
                     Победу лишь бы нежность одержала,
                     Мне в нищете даруя красоту.
                        Грех говорить мне о любви с тобою,
                        Пока тебя в себе я не открою.


                                Sonnet XXVII

                Weary with toil, I haste me to my bed,
                The dear repose for limbs with travel tired;
                But then begins a journey in my head
                To work my mind, when body's work's expired:
                For then my thoughts - from far where I abide -
                Intend a zealous pilgrimage to thee,
                And keep my drooping eyelids open wide,
                Looking on darkness which the blind do seej
                Save that my soul's imaginary sight
                Presents thy shadow to my sightless view,
                Which, like a jewel hung in ghastly night,
                Makes black night beauteous, and her old face new.
                   Lo! thus, by day my limbs, by night my mind,
                   For thee, and for myself, no quiet find.


                      Усталым телом я хочу прилечь;
                      Пристанище мое - моя постель,
                      А мысли в голове взыскуют встреч
                      С тобой, моя единственная цель.
                      В твою обитель мысль моя спешит,
                      Ревнивая, не знающая сна;
                      Глаза таращу, тьма меня страшит:
                      Слепому день и ночь она видна.
                      В моем воображенье твой портрет,
                      Лишь тень твоя, но мой незрячий взор
                      Старухе Ночи дарит самоцвет;
                      Омолодил ее такой убор.
                         Днем тело устает, а для души
                         Успокоенья нет в ночной тиши.


                               Sonnet XXVIII

                   How can I then return in happy plight,
                   That am debarred the benefit of rest?
                   When day's oppression is not eas'd by night,
                   But day by night and night by day oppress'd,
                   And each, though enemies to cither's reign,
                   Do in consent shake hands to torture me,
                   The one by toil, the other to complain
                   How far I toil, still farther off from thee.
                   I tell the day, to please him thou art bright,
                   And dost him grace when clouds do blot the heaven:
                   So flatter I the swart-complexion'd night,
                   When sparkling stars twire not thou gild'st the even.
                      But day doth daily draw my sorrows longer,
                      And night doth nightly make griefs length seem stronger.



                   Как мне к трудам в дневной вернуться свет,
                   Когда мне ночь покоя не дает?
                   Ночь мне вредит, и день приносит вред,
                   И день и ночь один и тот же гнет.
                   Между собой ведущие войну,
                   Они рукопожатьем сплочены.
                   Мешает ночь целительному сну;
                   День мне сулит мучительные сны.
                   А я пытаюсь дню польстить в ответ,
                   И, в облаках признав твое влиянье,
                   Я ночи говорю, что, если нет
                   Звезд в небе, у нее твое сиянье.
                      Но что ни день, моя печаль длиннее,
                      И что ни ночь, она еще сильнее.


                                Sonnet XXIX

                When in disgrace with fortune and men's eyes
                I all alone beweep my outcast state,
                And trouble deaf heaven with my bootless cries,
                And look upon myself, and curse my fate,
                Wishing me like to one more rich in hope,
                Featured like him, like him with friends possessed,
                Desiring this man's art, and that man's scope,
                With what I most enjoy contented least;
                Yet in these thoughts my self almost despising,
                Haply I think on thee, and then my state,
                Like to the lark at break of day arising
                From sullen earth, sings hymns at heaven's gate;
                   For thy sweet love remembered such wealth brings
                   That then I scorn to change my state with kings.


                     Когда глумится надо мною рок
                     И я, изгой, настолько оскудел,
                     Что докричаться до небес не смог,
                     Лишь проклиная жалкий свой удел,
                     Которому готов я предпочесть
                     Роскошество талантов и заслуг,
                     Накликавших угодливую лесть,
                     Чтоб множились поклонники вокруг,
                     Желания такие презираю,
                     Оценивая собственный удел;
                     Как жаворонок, в небе набираю
                     Я высоту, в хвалебных песнях смел.
                        Пока, любим тобой, тебя люблю,
                        Завидовать мне стыдно королю.


                                 Sonnet XXX

                When to the sessions of sweet silent thought
                I summon up remembrance of things past,
                I sigh the lack of many a thing I sought,
                And with old woes new wail my dear time's waste:
                Then can I drown an eye, unused to flow,
                For precious friends hid in death's dateless night,
                And weep afresh love's long since cancell'd woe,
                And moan the expense of many a vanish'd sight:
                Then can I grieve at grievances foregone,
                And heavily from woe to woe tell o'er
                The sad account of fore-bemoaned moan,
                Which I new pay as if not paid before.
                   But if the while I think on thee, dear friend,
                   All losses are restor'd and sorrows end.


                      Когда воспоминания на суд
                      Зову как на поминки я, когда
                      Утраты снова приговора ждут,
                      А жалость, как и встарь, судьбе чужда,
                      Тогда в слезах нельзя не потонуть
                      Глазам, хоть слез не знал я до сих пор;
                      Друзей, давно умерших, не вернуть,
                      Лишь прежний возвращается укор.
                      За ним былые скорби по пятам,
                      Стыд с ними, как родимое пятно;
                      Приходится платить мне по счетам,
                      Которые оплачены давно.
                         Но что мне все утраты, если вдруг
                         Я ненароком вспомню: ты мой друг.


                                Sonnet XXXI

                   Thy bosom is endeared with all hearts,
                   Which I by lacking have supposed dead;
                   And there reigns Love, and all Love's loving parts,
                   And all those friends which I thought buried.
                   How many a holy and obsequious tear
                   Hath dear religious love stol'n from mine eye,
                   As interest of the dead, which now appear
                   But things remov'd that hidden in thee lie!
                   Thou art the grave where buried love doth live,
                   Hung with the trophies of my lovers gone,
                   Who all their parts of me to thee did give,
                   That due of many now is thine alone:
                      Their images I lov'd, I view in thee,
                      And thou (all they) hast all the all of me.


                     В твоей груди биенье всех сердец,
                     Которые утраченными мнил
                     Я, приписав им горестный конец,
                     Уверившись, что я их схоронил.
                     А сколько слез из-за моих потерь
                     Я пролил, мертвых все еще любя;
                     Ко мне вернулись все они теперь:
                     Вселились мертвые мои в тебя.
                     Могила ты. В тебе я узнаю
                     Всех тех, кого терял до сей поры;
                     Вместил навеки ты любовь мою,
                     Кому, как не тебе, мои дары.
                        Все те, кого любил я, - это ты;
                        В твоих чертах я вижу их черты.


                                Sonnet XXXII

                   If thou survive my well-contented day,
                   When that churl Death my bones with dust shall cover
                   And shalt by fortune once more re-survey
                   These poor rude lines of thy deceased lover,
                   Compare them with the bett'ring of the time,
                   And though they be outstripped by every pen,
                   Reserve them for my love, not for their rhyme,
                   Exceeded by the height of happier men.
                   O! then vouchsafe me but this loving thought:
                   "Had my friend"s Muse grown with this growing age,
                   A dearer birth than this his love had brought,
                   To march in ranks of better equipage:
                      But since he died and poets better prove,
                      Theirs for their style I'll read, his for his love'.


                      Когда бы после похорон моих,
                      Поняв, на что обрек неутоленный
                      Мой пыл меня, перечитал ты стих,
                      Который написал в тебя влюбленный,
                      К стихам ты снисхожденье прояви;
                      Со временем искусней рифмовать
                      Научатся, зато моей любви
                      Посмертной не затмить и не прервать.
                      И ты подумай не без торжества:
                      "Покойник был не худший ученик.
                      Будь жив мой друг, он в тайны мастерства
                      Новейшего с другими бы проник.
                         Они приобрели хороший слог,
                         А он любовью время превозмог".


                               Sonnet XXXIII

                 Full many a glorious morning have I seen
                 Flatter the mountain tops with sovereign eye,
                 Kissing with golden face the meadows green,
                 Gilding pale streams with heavenly alchemy;
                 Anon permit the basest clouds to ride
                 With ugly rack on his celestial face,
                 And from the forlorn world his visage hide,
                 Stealing unseen to west with this disgrace:
                 Even so my sun one early morn did shine,
                 With all triumphant splendour on my brow;
                 But out, alack, he was but one hour mine,
                 The region cloud hath mask'd him from me now.
                    Yet him for this my love no whit disdaineth;
                    Suns of the world may stain when heaven's sun staineth.


                     Увидел, как вершинам горным льстит
                     Своим сияньем утро каждый раз,
                     Луга целует, реки золотит
                     Алхимией своих небесных глаз;
                     Но в небесах дорога далека,
                     И, предвещая сумрачный закат,
                     Сиянье дня пятнают облака
                     Среди других губительных утрат.
                     Как на рассвете солнцу моему
                     Предвидеть, что оно обречено
                     И что до погружения во тьму
                     Постыдной будет мглой омрачено?
                        Грозит светилу в небесах дурное.
                        За что же солнце мне хулить земное?


                                Sonnet XXXIV

                Why didst thou promise such a beauteous day,
                And make me travel forth without my cloak,
                To let base clouds o'ertake me in my way,
                Hiding thy bravery in their rotten smoke?
                Tis not enough that through the cloud thou break,
                To dry the rain on my storm-beaten face,
                For no man well of such a salve can speak,
                That heals the wound, and cures not the disgrace:
                Nor can thy shame give physic to my grief;
                Though thou repent, yet I have still the loss:
                The offender's sorrow lends but weak relief
                To him that bears the strong offence's cross.
                   Ah! but those tears are pearl which thy love sheds,
                   And they are rich and ransom all ill deeds.


                     Зачем ты ясный день мне посулил
                     И без плаща меня отправил в путь,
                     Чтоб с неба дождь потом холодный лил
                     И мне дурную мглу пришлось вдохнуть?
                     Ты моего касаешься лица
                     Сиянием врачующим своим,
                     Но если исцеляются сердца,
                     По-прежнему позор неизлечим.
                     Пускай обидчик сам теперь скорбит,
                     Не легче оскорбленному нести
                     Тяжелый крест мучительных обид,
                     Хоть оскорбитель говорит: "Прости!"
                        Но так твоя слеза мне дорога,
                        Что все искупят эти жемчуга.


                                Sonnet XXXV

                Nо more be grieved at that which thou hast done:
                Roses have thorns, and silver fountains mud:
                Clouds and eclipses stain both moon and sun,
                And loathsome canker lives in sweetest bud.
                All men make faults, and even I in this,
                Authorizing thy trespass with compare,
                Myself corrupting, salving thy amiss,
                Excusing thy sins more than thy sins are;
                For to thy sensual fault I bring in sense,
                Thy adverse party is thy advocate,
                And "gainst myself a lawful plea commence:
                Such civil war is in my love and hate,
                   That I an accessary needs must be,
                   To that sweet thief which sourly robs from me.


                     Былого попусту не бередят.
                     В проточном серебре таится грязь.
                     Затменья солнцу и луне вредят,
                     Червь пакостит, в бутон цветка внедрясь.
                     Ни в чем тебя не смею обвинить;
                     Сам за тебя готов я пострадать;
                     Себя предпочитаю очернить,
                     Лишь бы тебя, любимый, оправдать.
                     Не поддается чувственность вражде;
                     Противница моя - твоя вина,
                     И я же твой защитник на суде:
                     Любовь моя - гражданская война,
                        Обкраденный сладчайшим из воров,
                        Я сам ему потворствовать готов.


                                Sonnet XXXVI

                 Let me confess that we two must be twain,
                 Although our undivided loves are one:
                 So shall those blots that do with me remain,
                 Without thy help, by me be borne alone.
                 In our two loves there is but one respect,
                 Though in our lives a separable spite,
                 Which though it alter not love's sole effect,
                 Yet doth it steal sweet hours from love's delight.
                 I may not evermore acknowledge thee,
                 Lest my bewailed guilt should do thee shame,
                 Nor thou with public kindness honour me,
                 Unless thou take that honour from thy name:
                    But do not so, I love thee in such sort,
                    As thou being mine, mine is thy good report.


                    Дай мне признаться: ты не то, что я;
                    Пусть на двоих любовь у нас одна,
                    Но ты, своих достоинств не тая,
                    Избавишься от моего пятна.
                    На две любви у нас один предмет,
                    Но цели не достигнуть нам вдвоем,
                    И мы, хоть измененья в чувстве нет,
                    Часы у наслаждения крадем.
                    Я не могу тебя назвать моим,
                    Не опозорив друга навсегда,
                    Признаешься, что я тобой любим,
                    И не убережешься от стыда.
                       Остерегись! Пусть я с тобой не схож,
                       Ты мой в любви, и я, как ты, хорош.


                               Sonnet XXXVII

                 As a decrepit father takes delight
                 To see his active child do deeds of youth,
                 So I, made lame by Fortune's dearest spite,
                 Take all my comfort of thy worth and truth;
                 For whether beauty, birth, or wealth, or wit,
                 Or any of these all, or all, or more,
                 Entitled in thy parts, do crowned sit,
                 I make my love engrafted to this store:
                 So then I am not lame, poor, nor despis'd,
                 Whilst that this shadow doth such substance give
                 That I in thy abundance am suffic'd,
                 And by a part of all thy glory live.
                    Look what is best, that best I wish in thee:
                    This wish I have; then ten times happy me!


                     Как, старческим разбит параличом,
                     Отец за сына молодого рад,
                     Так я согрет сияющим лучом
                     Твоих достоинств средь моих утрат.
                     Как знатности, как тонкому уму
                     Изяществом себя не проявить!
                     И я к великолепью твоему
                     Мою любовь осмелился привить.
                     Пусть я не беден, пусть я не урод,
                     Ловлю я тень твоих обильных благ,
                     И для меня среди твоих щедрот
                     Твоей частица славы - добрый знак.
                        Все, что твое, мое не напоказ.
                        Ты счастлив, я счастливей в десять раз!


                               Sonnet XXXVIII

                  How can my muse want subject to invent,
                  While thou dost breathe, that pour'st into my verse
                  Thine own sweet argument, too excellent
                  For every vulgar paper to rehearse?
                  O! give thy self the thanks, if aught in me
                  Worthy perusal stand against thy sight;
                  For who's so dumb that cannot write to thee,
                  When thou thy self dost give invention light?
                  Be thou the tenth Muse, ten times more in worth
                  Than those old nine which rhymers invocate;
                  And he that calls on thee, let him bring forth
                  Eternal numbers to outlive long date.
                     If my slight muse do please these curious days,
                     The pain be mine, but thine shall be the praise.


                       Зачем сюжеты мне изобретать,
                       Когда в моих поэмах ты душа?
                       Не каждому же о тебе читать,
                       Вульгарные бумаги вороша.
                       Не сам ли на себя, любимый мой,
                       Ты смотришь, взгляд бросая на меня,
                       Когда не прославляет лишь немой
                       Изящный отсвет милого огня?
                       Десятая ты муза; в десять раз
                       Ты превосходней прежних девяти;
                       И может блеском стихотворных фраз
                       Хвалитель твой бессмертье обрести.
                          Моя же муза для тебя плоха,
                          Но ты величье моего стиха.


                                Sonnet XXXIX

                O! I how thy worth with manners may I sing,
                When thouart all the better part of me?
                What can mine own praise to mine own self bring?
                And what is't but mine own when I praise thee?
                Even for this, let us divided live,
                And our dear love lose name of single one,
                That by this separation I may give
                That due to thee which thou deserv'st alone.
                О absence! what a torment wouldst thou prove,
                Were it not thy sour leisure gave sweet leave,
                To entertain the time with thoughts of love,
                Which time and thoughts so sweetly doth deceive,
                   And that thou teachest how to make one twain,
                   By praising him here who doth hence remain.


                     Как мог бы я тебя благословлять,
                     Когда бы ты совпал со мной вполне?
                     Решусь ли сам себя я прославлять,
                     Постигнув, что ты лучшее во мне?
                     Не потому ли мы обречены
                     На этом свете друг без друга жить
                     И на два существа рассечены,
                     Чтобы тобой мне больше дорожить?
                     Разлука бы измучила меня,
                     Когда б не услаждала горький срок
                     Любовь мечтами нежными дразня
                     Всю протяженность мрачную дорог.
                        Нас надвое разлука рассекла,
                        Но здесь и там с тобой моя хвала.


                                 Sonnet XL

               Take all my loves, my love, yea take them all;
               What hast thou then more than thou hadst before?
               No love, my love, that thou mayst true love call;
               All mine was thine, before thou hadst this more.
               Then, if for my love, thou my love receivest,
               I cannot blame thee, for my love thou usest;
               But yet be blam'd, if thou thy self deceives!
               By wilful taste of what thyself refusest.
               I do forgive thy robbery, gentle thief,
               Although thou steal thee all my poverty:
               And yet, love knows it is a greater grief
               To bear love's wrong, than hate's known injury.
                  Lascivious grace, in whom all ill well shows,
                  Kill me with spites yet we must not be foes.


                      Я все мои любови отдаю
                      Тебе, моя любовь, но все равно
                      Заранее ты всю любовь мою
                      Обрел непоправимо и давно.
                      Ты прав, любовью пользуясь моею,
                      Но если своенравно отвергаешь
                      Ты дар, в котором отказать не смею,
                      На самого себя ты посягаешь,
                      Прощаю я тебя, прелестный тать,
                      Не пощадивший влюбчивой нужды,
                      Хотя страшнее от любви страдать,
                      Чем от привычной, вспыльчивой вражды.
                         Пусть красота твоя убьет меня,
                         Умру, тебя в убийстве не виня.


                                 Sonnet XLI

                 Those pretty wrongs that liberty commits,
                 When I am sometime absent from thy heart,
                 Thy beauty, and thy years full well befits,
                 For still temptation follows where thou art.
                 Gentle thou art, and therefore to be won,
                 Beauteous thou art, therefore to be assail'd;
                 And when a woman woos, what woman's son
                 Will sourly leave her till he have prevail'd?
                 Ay me! but yet thou might'st my seat forbear,
                 And chide thy beauty and thy straying youth,
                 Who lead thee in their riot even there
                 Where thou art forced to break a twofold truth: -
                    Hers by thy beauty tempting her to thee,
                    Thine by thy beauty being false to me.


                     Из-за тебя случалось мне страдать,
                     Поскольку ты и молод, и красив,
                     А сердца твоего не покидать
                     Не мог я, огорчений не вкусив.
                     Ты, наделенный прелестью цветов,
                     Скажи, кто в цвете лет на высоте?
                     Сын женщины, ты разве не готов
                     Покорно сдаться женской красоте?
                     Я вижу, как ты юн и как ты свеж,
                     Твою ли я бранить решусь мечту?
                     Ты вовлечен в безудержный мятеж,
                     Нарушив дважды верность налету:
                        Неверен ей, в себя ее влюбив;
                        Себе неверен, друга оскорбив.


                                Sonnet XLII

                 That thou hast her it is not all my grief,
                 And yet it may be said I loved her dearly;
                 That she hath thee is of my wailing chief,
                 A loss in love that touches me more nearly.
                 Loving offenders thus I will excuse ye:
                 Thou dost love her, because thou know'st I love her;
                 And for my sake even so doth she abuse me,
                 Suffering my friend for my sake to approve her.
                 If I lose thee, my loss is my love's gain,
                 And losing her, my friend hath found that loss;
                 Both find each other, and I lose both twain,
                 And both for my sake lay on me this cross:
                    But here's the joy; my friend and I are one;
                    Sweet flattery! then she loves but me alone.


                     Она твоя, но это не беда;
                     Я сам ее люблю, нет, мы не в ссоре;
                     Но худшего не избежать вреда:
                     Она тобой владеет, вот в чем горе;
                     Неверные в любви, я вас прощаю;
                     Ее, виновную в твоем недуге,
                     Я не кляну, но и не защищаю;
                     Любовь мою вы любите друг в друге,
                     Утрачен мною, ты уходишь к ней,
                     Ей без тебя могу я доверять,
                     И каждая потеря тем ценней,
                     Что я боюсь обоих потерять.
                        Но все-таки с тобою мы одно,
                        Так что любим я ею все равно.


                                Sonnet XLIII

               When most I wink, then do mine eyes best see,
               For all the day they view things unrespected;
               But when I sleep, in dreams they look on thee,
               And darkly bright, are bright in dark directed.
               Then thou, whose shadow shadows doth make bright,
               How would thy shadow's form form happy show
               To the clear day with thy much clearer light,
               When to unseeing eyes thy shade shines so!
               How would, I say, mine eyes be blessed made
               By looking on thee in the living day,
               When in dead night thy fair imperfect shade
               Through heavy sleep on sightless eyes doth stay!
                  All days are nights to see till I see thee,
                  And nights bright days when dreams do show thee me.


                    Светлейший день я проморгать не прочь;
                    Все, что я вижу, недостойно взгляда,
                    Во тьме тебя мне возвращает ночь;
                    Во сне сияешь ты, моя услада,
                    Ты тень, теням дарующая свет!
                    Какое ты сиянье мог бы дню
                    Придать, когда во мраке равных нет
                    Тому, что я под веками храню,
                    Как восхищали бы меня лучи,
                    Являя мне тебя средь бела дня,
                    Когда поддельный образ твой в ночи
                    Так чаровал и радовал меня.
                       Дни без тебя полночной тьмы черней;
                       Ты снишься мне, и ночи лучше дней.


                                Sonnet XLIV

                 If the dull substance of my flesh were thought,
                 Injurious distance should not stop my way;
                 For then despite of space I would be brought,
                 From limits far remote, where thou dost stay.
                 No matter then although my foot did stand
                 Upon the farthest earth remov'd from thee;
                 For nimble thought can jump both sea and land,
                 As soon as think the place where he would be.
                 But, ah! thought kills me that I am not thought,
                 To leap large lengths of miles when thou art gone,
                 But that so much of earth and water wrought,
                 I must attend time's leisure with my moan;
                    Receiving nought by elements so slow
                    But heavy tears, badges of either's woe.


                   В мысль обратив громоздкий мой состав,
                   Дурную даль я превозмог бы в миг,
                   И, над пространством восторжествовав,
                   Где б ни был ты, тебя бы я настиг.
                   И пусть невероятно ты далек,
                   К тебе, минуя сушу и моря,
                   Мою бы мысль мой помысел увлек,
                   Мне близость вожделенную даря.
                   Но я не мысль, и мысль меня убьет;
                   Ко мне моя в ней кроется вражда.
                   Я плоть, и я терплю тягчайший гнет,
                   Как бренная земля и как вода;
                      А я стихий медлительных чертог,
                      Где слезы - постоянный горький ток.


                                 Sonnet XLV

                The other two, slight air, and purging fire
                Are both with thee, wherever I abide;
                The first my thought, the other my desire,
                These present-absent with swift motion slide.
                For when these quicker elements are gone
                In tender embassy of love to thee,
                My life, being made of four, with two alone
                Sinks down to death, oppress'd with melancholy;
                Until life's composition be recured
                By those swift messengers return'd from thee,
                Who even but now come back again, assured
                Of thy fair health, recounting it to me:
                   This told, I joy; but then no longer glad,
                   I send them back again, and straight grow sad.


                    Огонь и воздух легче на подъем;
                    Влекут их отдаленные края.
                    В отсутствии-присутствии твоем
                    Желание мое и мысль моя.
                    В стихиях четырех заключена
                    Жизнь; две должны вблизи тебя блуждать,
                    А жизнь моя без них обречена
                    Смертельной меланхолией страдать.
                    В далекой побывали стороне
                    И радостно торопятся назад;
                    Жизнь доброй вестью возвращают мне:
                    Ты там здоров, и, значит, здесь я рад,
                       Но вновь послов я посылаю вдаль,
                       И остается мне одна печаль.


                                Sonnet XLVI

                  Mine eye and heart are at a mortal war,
                  How to divide the conquest of thy sight;
                  Mine eye my heart thy picture's sight would bar,
                  My heart mine eye the freedom of that right.
                  My heart doth plead that thou in him dost lie,
                  A closet never pierc'd with crystal eyes,
                  But the defendant doth that plea deny,
                  And says in him thy fair appearance lies,
                  To "cide this title is impannelled
                  A quest of thoughts, all tenants to the heart;
                  And by their verdict is determined
                  The clear eye's moiety, and the dear heart's part:
                     As thus: mine eye's due is thine outward part,
                     And my heart's right, thine inward love of heart.


                    Мой глаз и сердце, втянутые в спор,
                    Из-за тебя готовы враждовать.
                    Тебя добыл мой ненасытный взор,
                    И впору каждому свое урвать.
                    Настаивает сердце, что оно
                    Твой образ лучше сохранит от глаз;
                    Перечит глаз: лишь в нем затаено
                    Достоинство твое не напоказ.
                    Судебную коллегию пришлось
                    Формировать из мыслей, дорожа
                    Сердечной правдой, чтобы удалось
                    Осуществить подобье дележа.
                       Глаз внешностью твоею завладел.
                       Любовь - для сердца праведный удел.


                                Sonnet XLVII

                Betwixt mine eye and heart a league is took,
                And each doth good turns now unto the other:
                When that mine eye is famish'd for a look,
                Or heart in love with sighs himself doth smother,
                With my love's picture then my eye doth feast,
                And to the painted banquet bids my heart;
                Another time mine eye is my heart's guest,
                And in his thoughts of love doth share a part:
                So, either by thy picture or my love,
                Thy self away, art present still with me;
                For thou not farther than my thoughts canst move,
                And I am still with them, and they with thee;
                   Or, if they sleep, thy picture in my sight
                   Awakes my heart, to heart's and eyes' delight.


                     В союзе глаз и сердце у меня.
                     Жизнь без тебя им кажется недугом;
                     Тебя в запасе бережно храня,
                     Они тобою делятся друг с другом.
                     Пирует глаз, когда ты перед ним,
                     И пышным пиром сердце веселит,
                     Но глаз бывает голодом томим,
                     И сердце голод этот утолит.
                     Мысль о тебе со мной или ты сам;
                     Куда бы ни вела твоя стезя,
                     С тобою мысль моя и здесь, и там,
                     А с мыслью разлучить меня нельзя.
                        И если глаз мой сном отягощен,
                        Твой образ глазу сердцем возвращен.


                               Sonnet XLVIII

                  How careful was I when I took my way,
                  Each trifle under truest bars to thrust,
                  That to my use it might unused stay
                  From hands of falsehood, in sure wards of trust!
                  But thou, to whom my jewels trifles are,
                  Most worthy comfort, now my greatest grief,
                  Thou best of dearest, and mine only care,
                  Art left the prey of every vulgar thief.
                  Thee have I not lock'd up in any chest,
                  Save where thou art not, though I feel thou art,
                  Within the gentle closure of my breast,
                  From whence at pleasure thou mayst come and part;
                     And even thence thou wilt be stol'n I fear,
                     For truth proves thievish for a prize so dear.


                     В путь отправляясь, в доме я запру
                     Все вещи, позабочусь я всерьез,
                     Чтобы ущерба моему добру
                     Доброжелатель мнимый не нанес.
                     В сравнении с тобой алмаз - пустяк;
                     Как быть, что делать, сам ты посуди,
                     Когда среди дорожных передряг
                     Тебя не досчитаюсь я в груди?
                     Нет ларчика другого, где бы ты
                     Таиться мог, хотя тебя там нет.
                     Что если в нежной скрыне лишь мечты,
                     А твой давно простыл прелестный след?
                        Когда тебе так высока цена,
                        Боюсь, что даже верность неверна.


                                Sonnet XLIX

                 Against that time, if ever that time come,
                 When I shall see thee frown on my defects,
                 When as thy love hath cast his utmost sum,
                 Called to that audit by advis'd respects;
                 Against that time when thou shall strangely pass,
                 And scarcely greet me with that sun, thine eye,
                 When love, converted from the thing it was,
                 Shall reasons find of settled gravity;
                 Against that time do I ensconce me here,
                 Within the knowledge of mine own desert,
                 And this my hand, against my self uprear,
                 To guard the lawful reasons on thy part:
                    To leave poor me thou hast the strength of laws,
                    Since why to love I can allege no cause.


                    В то время злое (вдруг оно придет?),
                    Когда твоя любовь ко мне, мой друг,
                    Моим изъянам потеряет счет,
                    Иссякнет, нет, минует, как недуг;
                    В то время, злое для меня, когда
                    Во взгляде нежном ты откажешь мне,
                    А безразличье хуже, чем вражда,
                    И солнце стынет в зимней вышине;
                    В то время спрячусь я в мою вину,
                    И помня и не помня о былом;
                    Я руку подниму и присягну,
                    Что я тобой наказан поделом.
                       Твой приговор, конечно, справедлив:
                       Ты прав, меня, беднягу, разлюбив.


                                  Sonnet L

                  How heavy do I journey on the way,
                  When what I seek, my weary travel's end,
                  Doth teach that ease and that repose to say,
                  "Thus far the miles are measured from thy friend!"
                  The beast that bears me, tired with my woe,
                  Plods dully on, to bear that weight in me,
                  As if by some instinct the wretch did know
                  His rider lov'd not speed being made from thee.
                  The bloody spur cannot provoke him on,
                  That sometimes anger thrusts into his hide,
                  Which heavily he answers with a groan,
                  More sharp to me than spurring to his side;
                     For that same groan doth put this in my mind,
                     My grief lies onward, and my joy behind.


                     Чем более в пути мне тяжело,
                     Измученному думою одной,
                     Как много миль докучных пролегло
                     Между моим возлюбленным и мной.
                     Мой конь плетется с горем пополам,
                     Усталости не в силах превозмочь,
                     Как будто угадал он, что я сам
                     Не расставаться, друг, с тобой не прочь.
                     Пришпориваю до крови коня,
                     Чтоб, наконец, он бодро поскакал,
                     Но вопль его больнее для меня,
                     Чем для него безжалостный металл.
                        Мой стонет конь, и как забыть мне впредь:
                        Покинув радость, еду я скорбеть.


                                 Sonnet LI

                  Thus can my love excuse the slow offence
                  Of my dull bearer when from thee I speed:
                  From where thou art why should I haste me thence?
                  Till I return, of posting is no need.
                  O! what excuse will my poor beast then find,
                  When swift extremity can seem but slow?
                  Then should I spur, though mounted on the wind,
                  In winged speed no motion shall I know,
                  Then can no horse with my desire keep pace.
                  Therefore desire, (of perfect'st love being made)
                  Shall neigh, no dull flesh, in his fiery race;
                  But love, for love, thus shall excuse my jade-
                     Since from thee going, he went wilful-slow,
                     Towards thee I'll run, and give him leave to go.


                     Я признаюсь, конь у меня дрянной,
                     Но и коню меня как будто жаль;
                     Лишь нехотя между тобой и мной
                     Приумножает он дурную даль.
                     Но конь какой настолько будет скор,
                     Чтобы к тебе нести меня стремглав?
                     Я налету не обойдусь без шпор,
                     Неудержимый ветер оседлав.
                     Попробуй мой порыв останови,
                     Желанье расстоянием дразня,
                     Когда в дороге ржание любви
                     Опережает жалкого коня.
                        Конь плелся, помысел мой разгадав.
                        Пусть медлит он; лечу к тебе стремглав.


                                 Sonnet LII

               So am I as the rich, whose blessed key,
               Can bring him to his sweet up-locked treasure,
               The which he will not every hour survey,
               For blunting the fine point of seldom pleasure.
               Therefore are feasts so solemn and so rare,
               Since, seldom coming in the long year set,
               Like stones of worth they thinly placed are,
               Or captain jewels in the carcanet.
               So is the time that keeps you as my chest,
               Or as the wardrobe which the robe doth hide,
               To make some special instant special-blest,
               By new unfolding his imprison'd pride.
                  Blessed are you whose worthiness gives scope,
                  Being had, to triumph; being lacked, to hope.


                     Хранящий драгоценность под замком,
                     Богач глазам своим не доверяет;
                     Любуясь ею изредка тайком,
                     Он этим наслажденье обостряет.
                     Мой пыл отваживается едва
                     Изведать мой чарующий секрет;
                     В теченье года редки торжества;
                     Есть в ожерелье главный самоцвет.
                     Во времени ты заперт, как в ларце,
                     Ты в гардеробе лучший мой наряд;
                     Редчайший праздник ты в моем дворце;
                     Тобой гордится мой влюбленный взгляд.
                        Вот мой триумф - тобою обладать,
                        А без тебя тебя с надеждой ждать.


                                Sonnet LIII

               What is your substance, whereof are you made,
               That millions of strange shadows on you tend?
               Since every one hath, every one, one shade,
               And you but one, can every shadow lend.
               Describe Adonis, and the counterfeit
               Is poorly imitated after you;
               On Helen's cheek all art of beauty set,
               And you in Grecian tires are painted new:
               Speak of the spring, and foison of the year,
               The one doth shadow of your beauty show,
               The other as your bounty doth appear;
               And you in every blessed shape we know.
                  In all external grace you have some part,
                  But you like none, none you, for constant heart.


                   Каков, скажи мне, плотский твой состав?
                   Одною тенью каждый наделен.
                   Присваиваешь тени, заблистав;
                   Их у тебя, должно быть, миллион.
                   Адонис был бы на тебя похож,
                   Будь он, как ты, пленительно красив;
                   Но как сама Елена, ты хорош,
                   В отличие от греков древних жив.
                   Весна - твоих носительница чар;
                   Меняет год обличил, как ты;
                   Приносит осень свой роскошный дар,
                   Подобие твоей же красоты.
                      Все прелести среди твоих личин,
                      Но постоянством славен ты один.


                                 Sonnet LIV

                O! How much more doth beauty beauteous seem
                By that sweet ornament which truth doth give.
                The rose looks fair, but fairer we it deem
                For that sweet odour, which doth in it live.
                The canker blooms have full as deep a dye
                As the perfumed tincture of the roses,
                Hang on such thorns, and play as wantonly
                When summer's breath their masked buds discloses:
                But, for their virtue only is their show,
                They live unwoo'd, and unrespected fade;
                Die to themselves. Sweet roses do not so;
                Of their sweet deaths are sweetest odours made:
                   And so of you, beauteous and lovely youth,
                   When that shall vade, my verse distills your truth.


                      Прекрасней красота, когда верна
                      Она себе, и внешний вид правдив;
                      Лучится суть ее, извне видна,
                      Благоуханьем облик подтвердив.
                      Прельщают с червоточиной цветы
                      Такой же точно роскошью раскраски;
                      Среди шипов подобьям красоты
                      Дарует лето праздничные маски.
                      Им суждено цвести ни для кого.
                      Кто пожелает будущей трухи?
                      Другие розы - наше торжество.
                      Из их смертей сладчайшие духи.
                         Не бойся отцвести когда-нибудь,
                         В моем стихе свою оставив суть.


                                 Sonnet LV

               Nот marble, nor the gilded monuments
               Of princes, shall outlive this powerful rhyme;
               But you shall shine more bright in these contents
               Than unswept stone, besmear'd with sluttish time.
               When wasteful war shall statues overturn,
               And broils root out the work of masonry,
               Nor Mars his sword, nor war's quick fire shall burn
               The living record of your memory.
               "Gainst death, and all oblivious enmity
               Shall you pace forth; your praise shall still find room
               Even in the eyes of all posterity
               That wear this world out to the ending doom.
                  So, till the judgment that yourself arise,
                  You live in this, and dwell in lovers' eyes.


                       Забвенью обрекая царский прах,
                       Неряха-время мраморы чернит,
                       Но просияешь ты в моих стихах,
                       Тебе оно вреда не причинит.
                       Война и смута статуи крушат,
                       Взрывая с корнем каменный чертог.
                       Других меч Марса и огонь страшат,
                       А ты угрозы эти превозмог.
                       Не бойся! Невозможен твой закат,
                       И для потомства ясные черты
                       Останутся; воспетый мною клад,
                       До светопреставленья будешь ты.
                          До воскресенья мертвых ты в моих
                          Глазах влюбленных, верных, как мой стих.


                                 Sonnet LVI

                Sweet love, renew thy force; be it not said
                Thy edge should blunter be than appetite,
                Which but to-day by feeding is allay'd,
                To-morrow sharpened in his former might:
                So, love, be thou, although to-day thou fill
                Thy hungry eyes, even till they wink with fulness,
                To-morrow see again, and do not kill
                The spirit of love, with a perpetual dulness.
                Let this sad interim like the ocean be
                Which parts the shore, where two contracted new
                Come daily to the banks, that when they see
                Return of love, more blest may be the view;
                   As call it winter, which being full of care,
                   Makes summer's welcome, thrice more wished, more rare.


                       Ты вечно обновляешься, любовь.
                       Едва ты свой насытишь аппетит,
                       Уже готов он обостриться вновь.
                       Желанью воздержание претит.
                       Неужто ты, любовь, не такова?
                       Восторгом не успеешь ты упиться,
                       И вновь глаза несыты, как сперва:
                       Никак любовь не может притупиться.
                       Своею грустной далью океан
                       Дарует пыл сердечный двум влюбленным,
                       И каждому из них свой берег дан,
                       Чтоб друг томился с другом отдаленным.
                          Зимой зовется скорбная пора,
                          Но тем желанней летняя жара.


                                Sonnet LVII

                 Being your slave what should I do but tend
                 Upon the hours, and times of your desire?
                 I have no precious time at all to spend;
                 Nor services to do, till you require.
                 Nor dare I chide the world without end hour,
                 Whilst I, my sovereign, watch the clock for you,
                 Nor think the bitterness of absence sour,
                 When you have bid your servant once adieu;
                 Nor dare I question with my jealous thought
                 Where you may be, or your affairs suppose,
                 But, like a sad slave, stay and think of nought
                 Save, where you are, how happy you make those.
                    So true a fool is love, that in your will,
                    Though you do anything, he thinks no ill.


                    Чего делать мне, рабу, как не ловить
                    Твои желанья в череде часов?
                    Их не ускорить, не остановить,
                    Пока на твой не отзовусь я зов.
                    Не клясть же мне тот бесконечный час,
                    Когда покорно на часах стою,
                    Пока не отошлешь меня ты с глаз.
                    Так волю выполняю я твою.
                    Печальный раб не смеет вопрошать
                    Ревнивой мыслью, где ты, господин,
                    Кого готов собою утешать
                    Наедине, когда ты не один.
                       Какой бы на себя ни взял ты грех,
                       Для дурочки любви ты лучше всех.


                                Sonnet LVIII

              That god forbid, that made me first your slave,
              I should in thought control your times of pleasure,
              Or at your hand the account of hours to crave,
              Being your vassal, bound to stay your leisure!
              O! let me suffer, being at your beck,
              The imprison'd absence of your liberty;
              And patience, tame to sufferance, bide each check,
              Without accusing you of injury.
              Be where you list, your charter is so strong
              That you yourself may privilege your time
              To what you will; to you it doth belong
              Yourself to pardon of self-doing crime.
                 I am to wait, though waiting so be hell,
                 Not blame your pleasure be it ill or well.


                     Меня, всего лишь твоего раба,
                     Да сохранит Господь от наблюдений
                     Над господином, хоть влечет судьба
                     Тебя стихией грешных наслаждений.
                     К страданью мне давно не привыкать;
                     Моя свобода у твоей в плену.
                     Как хочешь, можешь мною помыкать;
                     Я все равно тебя не прокляну.
                     Ты признаешь лишь собственную власть,
                     Себе присваиваешь каждый миг,
                     И если в грех ты соизволишь впасть,
                     Ты сам себе судья и духовник.
                        А я по милости твоей в аду
                        Блаженства все еще напрасно жду.


                                 Sonnet LIX

                 If there be nothing new, but that which is
                 Hath been before, how are our brains beguil'd,
                 Which labouring for invention bear amiss
                 The second burthen of a former child.
                 Oh that record could with a backward look,
                 Even of five hundred courses of the sun,
                 Show me your image in some antique book,
                 Since mind at first in character was done,
                 That I might see what the old world could say
                 To this composed wonder of your frame;
                 Whether we are mended, or where better they,
                 Or whether revolution be the same.
                    Oh sure I am the wits of former days,
                    To subjects worse have given admiring praise.


                      Что если новое - всего лишь бред
                      Обманутого мозга, и дитя
                      Должно родиться прежнее на свет,
                      Ухудшенному веку дань платя?
                      Что если образ твой лет за пятьсот
                      До нас найду я в книге, чья цена
                      Тем выше средь пленительных красот
                      С тех пор, как существуют письмена;
                      Тогда бы мог сказать я, наконец,
                      Мир лучше, хуже или же таков,
                      Как был, и ты бессмертный образец
                      Прекрасного в течение веков,
                         Но менее прекрасному хвала
                         Изысканнее в древности была.


                                 Sonnet LX

             Like as the waves make towards the pebbled shore,
             So do our minutes hasten to their end;
             Each changing place with that which goes before,
             In sequent toil all forwards do contend.
             Nativity, once in the main of light,
             Crawls to maturity, wherewith being crowned,
             Crooked eclipses "gainst his glory fight,
             And Time that gave doth now his gift confound.
             Time doth transfix the flourish set on youth
             And delves the parallels in beauty's brow,
             Feeds on the rarities of nature's truth,
             And nothing stands but for his scythe to mow:
                And yet to times in hope, my verse shall stand
                Praising thy worth, despite his cruel hand.


                    Как бьются волны в каменистый брег,
                    Чтобы разбиться каждой в свой черед,
                    Так за минутою минута в бег
                    Пускается и, пробежав, умрет.
                    Рожденье - свет в течении времен,
                    Который движет нами до поры;
                    Затменьями он будет искривлен,
                    И время сокрушит свои дары.
                    Оно пронзает прелесть юных форм,
                    Усердствует, морщины углубив;
                    Природа для него - всего лишь корм,
                    И вечный серп его трудолюбив.
                       Но ты не бойся; мною ты воспет
                       Для нынешних и для грядущих лет.


                                 Sonnet LXI

                 Is it thy will, thy image should keep open
                 My heavy eyelids to the weary night?
                 Dost thou desire my slumbers should be broken,
                 While shadows like to thee do mock my sight?
                 Is it thy spirit that thou send'st from thee
                 So far from home into my deeds to pry,
                 To find out shames and idle hours in me,
                 The scope and tenor of thy jealousy?
                 O, no! thy love, though much, is not so great:
                 It is my love that keeps mine eye awake:
                 Mine own true love that doth my rest defeat,
                 To play the watchman ever for thy sake:
                    For thee watch I, whilst thou dost wake elsewhere,
                    From me far off, with others all too near.


                    Твоя ли воля мне мешает веки
                    Смежить, когда во тьме ночной видней
                    Твой образ, ты подобье дивной вехи
                    Среди твоих насмешливых теней?
                    Не твой ли дух преследует меня,
                    Ревнивый соглядатай в тишине,
                    Меня в постыдной праздности виня,
                    Мой тайный стыд напоминая мне?
                    Пусть любишь ты, но любишь ты не так,
                    Чтоб, тенью мнимой друга дорожа,
                    Со мной вперяться в неприглядный мрак,
                    Как делают ночные сторожа.
                       Я грежу вдалеке, вообрази!
                       Но если ты не спишь, не я вблизи...


                                Sonnet LXII

                  Sin of self-love possesseth all mine eye
                  And all my soul, and all my every part;
                  And for this sin there is no remedy,
                  It is so grounded inward in my heart.
                  Methinks no face so gracious is as mine,
                  No shape so true, no truth of such account;
                  And for myself mine own worth do define,
                  As I all other in all worths surmount.
                  But when my glass shows me myself indeed
                  Beated and chopp'd with tanned antiquity,
                  Mine own self-love quite contrary I read;
                  Self so self-loving were iniquity.
                     Tis thee, myself, that for myself I praise,
                     Painting my age with beauty of thy days.


                    Мой грех - любовь ко мне же самому.
                    Глаза и сердце заворожены.
                    Какое я лекарство ни приму,
                    Любовью члены все заражены.
                    Мне кажется, лицом я краше всех,
                    И внешний вид мой до того правдив,
                    Что должен я всегда иметь успех,
                    Соперников ничтожных победив.
                    Но в зеркале я вижу, как я стар,
                    И зримые следы душевных ран
                    Перечат обаянью ложных чар,
                    Чтобы разоблачить самообман.
                       Так я присвоил прелесть юных лет,
                       В тебе, мой друг, увидев мой портрет.


                                Sonnet LXIII

              Against my love shall be as I am now,
              With Time's injurious hand crush'd and o'erworn;
              When hours have drain'd his blood and fill'd his brow
              With lines and wrinkles; when his youthful morn
              Hath travell'd on to age's steepy night;
              And all those beauties whereof now he's king
              Are vanishing, or vanished out of sight,
              Stealing away the treasure of his spring;
              For such a time do I now fortify
              Against confounding age's cruel knife,
              That he shall never cut from memory
              My sweet love's beauty, though my lover's life:
              His beauty shall in these black lines be seen,
              And they shall live, and he in them still green.


                     Когда удары время нанесет,
                     Как мне когда-то, другу моему,
                     Постигшему, что время кровь сосет,
                     И канет утро юное во тьму,
                     Куда влечет обрывистая ночь,
                     И прелести, которых он король,
                     Исчезнут, как весна уходит прочь,
                     Оставив по себе тупую боль,
                     Тогда потом напрасно будет век
                     Грозить ему; я веку дам отпор,
                     Чтобы неумолимый не отсек
                     От памяти то, что чарует взор.
                        Пусть красоту грозит разрушить рок,
                        Друг вечно зелен между черных строк.


                                Sonnet LXIV

                When I have seen by Time's fell hand defac'd
                The rich proud cost of outworn buried age;
                When sometime lofty towers I see down-raz'd,
                And brass eternal slave to mortal rage;
                When I have seen the hungry ocean gain
                Advantage on the kingdom of the shore,
                And the firm soil win of the watery main,
                Increasing store with loss, and loss with store;
                When I have seen such interchange of state,
                Or state itself confounded to decay;
                Ruin hath taught me thus to ruminate
                That Time will come and take my love away.
                   This thought is as a death which cannot choose
                   But weep to have that which it fears to lose.


                     Узрев, как время грозною рукой
                     Громит гробницу века, чтобы впредь
                     Обрушивался каменный покой,
                     Под щебнем хороня рабыню-медь;
                     Узрев, как наступает океан,
                     К земле своей возлюбленной ревнив,
                     И не щадит при этом целых стран,
                     Убыток с прибылью соединив,
                     Узрев паденье царств и натиск бед,
                     Которых никому не избежать,
                     Я думаю, что время мне во вред
                     И мне любви моей не удержать.
                        А эта мысль, как смерть, всегда в слезах:
                        Любя, боюсь я, что люблю я прах.


                                 Sonnet LXV

                Since brass, nor stone, nor earth, nor boundless sea,
                But sad mortality o'ersways their power,
                How with this rage shall beauty hold a plea,
                Whose action is no stronger than a flower?
                O! how shall summer's honey breath hold out,
                Against the wrackful siege of battering days,
                When rocks impregnable are not so stout,
                Nor gates of steel so strong but Time decays?
                О fearful meditation! where, alack,
                Shall Time's best jewel from Time's chest lie hid?
                Or what strong hand can hold his swift foot back?
                Or who his spoil of beauty can forbid?
                   O! none, unless this miracle have might,
                   That in black ink my love may still shine bright.


                     Медь, мрамор, море и земная твердь
                     Исчезнут, как на небе облака.
                     Всех побеждает яростная смерть.
                     Неужто красота сильней цветка?
                     Как устоит медовый аромат,
                     Когда начнет осенний веять мрак?
                     Так время не щадит железных врат,
                     И рухнут скалы от его атак.
                     У времени такая ловкость рук,
                     Что уследить за ним не может глаз;
                     И мне подумать грустно, что в сундук
                     Запрет оно прекраснейший алмаз.
                        Но чудом после мнимых похорон
                        В чернилах черных заблистает он.


                                Sonnet LXVI

               Tired with all these, for restful death I cry.
               As to behold desert a beggar born,
               And needy nothing trimm'd in jollity,
               And purest faith unhappily forsworn,
               And gilded honour shamefully misplac'd,
               And maiden virtue rudely strumpeted,
               And right perfection wrongfully disgrac'd,
               And strength by limping sway disabled
               And art made tongue-tied by authority,
               And folly, doctor-like, controlling skill,
               And simple truth miscall'd simplicity,
               And captive good attending captain ill:
                  Tir'd with all these, from these would I be gone,
                  Save that, to die, I leave my love alone.


                  Кричу я смерти: Где ты? Я устал
                  Смотреть, как бьется доблесть в нищете,
                  Как низость удостоена похвал,
                  Как веру обрекают клевете,
                  Как знатность подлостью посрамлена,
                  Как девственностью властвует разврат,
                  Как добродетель гнусно растлена,
                  Как силу душит хилый супостат,
                  Как рот искусству затыкает власть,
                  Как бред ученый разуму вредит,
                  Как правду кривда попирает всласть,
                  Как злоба добротой руководит.
                     Кричу я, но ответа не дано,
                     И бросить здесь любовь мою грешно.


                                Sonnet LXVII

                Ah! wherefore with infection should he live,
                And with his presence grace impiety,
                That sin by him advantage should achieve,
                And lace itself with his society?
                Why should false painting imitate his cheek,
                And steal dead seeming of his living hue?
                Why should poor beauty indirectly seek
                Roses of shadow, since his rose is true?
                Why should he live, now Nature bankrupt is,
                Beggar'd of blood to blush through lively veins?
                For she hath no exchequer now but his,
                And proud of many, lives upon his gains.
                   O! him she stores, to show what wealth she had
                   In days long since, before these last so bad.


                    Затем ли так прельстительно растлен
                    Он, чтобы украшать собой разврат,
                    Чтобы с грехом в союзе брать нас в плен,
                    Хоть сам при этом каждый виноват?
                    Зачем искусство ложное крадет
                    Его живой и свежий цвет лица?
                    Тень розы неужели превзойдет
                    Живую розу, радуя сердца?
                    Не для того ли клянчит кровь из жил
                    Растратчица-Природа у него,
                    Чтоб казначеем впредь он ей служил
                    И восполнял собою мотовство.
                       Блистала, дескать, в прошлом и она,
                       Хотя теперь плохие времена.


                               Sonnet LXVIII

                 Thus is his cheek the map of days outworn,
                 When beauty lived and died as flowers do now,
                 Before these bastard signs of fair were born,
                 Or durst inhabit on a living brow;
                 Before the golden tresses of the dead,
                 The right of sepulchres, were shorn away,
                 To live a second life on second head;
                 Ere beauty's dead fleece made another gay:
                 In him those holy antique hours are seen,
                 Without all ornament, itself and true,
                 Making no summer of another's green,
                 Robbing no old to dress his beauty new;
                    And him as for a map doth Nature store,
                    To show false Art what beauty was of yore.


                     Его черты - чертеж минувших дней,
                     Когда беспечно красота цвела
                     И не глумились хищники над ней,
                     Срезая локон с мертвого чела,
                     Чтобы чело другое украшать
                     Кудрями золотыми мертвеца
                     И вожделенье прежнее внушать,
                     Прельщая легковерные сердца.
                     В нем видятся былые времена,
                     Когда не требовалась красоте
                     Из гроба извлеченная весна,
                     Как в наши дни, при нашей нищете.
                        Свои хранит Природа чертежи,
                        Отстаивая правду против лжи.


                                Sonnet LXIX

             Those parts of thee that the world's eye doth view
             Want nothing that the thought of hearts can mend;
             All tongues, the voice of souls, give thee that due,
             Uttering bare truth, even so as foes commend.
             Thy outward thus with outward praise is crown'd;
             But those same tongues, that give thee so thine own,
             In other accents do this praise confound
             By seeing farther than the eye hath shown.
             They look into the beauty of thy mind,
             And that in guess they measure by thy deeds;
             Then, churls, their thoughts, although their eyes were kind,
             To thy fair flower add the rank smell of weeds:
                But why thy odour matcheth not thy show,
                The soil is this, that thou dost common grow.


                     Кто скажет, что собою ты хорош,
                     Тот красоте лишь должное воздаст.
                     Никто не возразит, что это ложь.
                     Язык душе поддакивать горазд.
                     Для внешности лишь внешняя хвала.
                     Немеют, запинаясь, языки,
                     До коих суть из недр твоих дошла
                     Прекрасной видимости вопреки.
                     Пытливые твой ощутили дух,
                     Где доброе таится в кущах смут
                     И плевелы в предчувствии разрух,
                     Пахучие, безудержно цветут.
                        Чем с виду красота твоя милей,
                        Тем запах подлой почвы тяжелей.


                                 Sonnet LXX

               That thou art blamed shall not be thy defect,
               For slander's mark was ever yet the fair;
               The ornament of beauty is suspect,
               A crow that flies in heaven's sweetest air.
               So thou be good, slander doth but approve
               Thy worth the greater being wooed of time;
               For canker vice the sweetest buds doth love,
               And thou present'st a pure unstained prime.
               Thou hast passed by the ambush of young days
               Either not assailed, or victor being charged;
               Yet this thy praise cannot be so thy praise,
               To tie up envy, evermore enlarged,
                  If some suspect of ill masked not thy show,
                  Then thou alone kingdoms of hearts shouldst owe.


                     Ты низкой черни, впрочем, не чета,
                     За что тебя чернят со всех сторон;
                     Всегда на подозренье красота,
                     Чистейшая лазурь не без ворон.
                     Прекрасному привержен клеветник.
                     Сомнительны достоинства цветка,
                     Пока в него зловредный не проник
                     Червь, чтобы пировать исподтишка.
                     Соблазн весны тебя не миновал,
                     Но западня ее тебе претит.
                     При этом изобилие похвал
                     От зависти тебя не защитит.
                        Когда б не подозренья без причин,
                        Во всех сердцах царил бы ты один.


                                Sonnet LXXI

                   Nо longer mourn for me when I am dead
                   Than you shall hear the surly sullen bell
                   Give warning to the world that I am fled
                   From this vile world with vilest worms to dwell:
                   Nay, if you read this line, remember not
                   The hand that writ it, for I love you so,
                   That I in your sweet thoughts would be forgot,
                   If thinking on me then should make you woe.
                   O! if, I say, you look upon this verse,
                   When I perhaps compounded am with clay,
                   Do not so much as my poor name rehearse;
                   But let your love even with my life decay;
                      Lest the wise world should look into your moan,
                      And mock you with me after I am gone.


                      Печаль заблаговременно уйми,
                      Когда заверит колокольный звон,
                      Что, мерзкими отвергнутый людьми,
                      К червям бежал я после похорон.
                      Не вспоминай, читая этот стих,
                      Руки моей; пора тебе понять:
                      Я так тебя люблю, что никаких
                      Скорбей тебе не стал бы причинять.
                      Себя ты находи в моих строках,
                      Но пусть меня твой голос не зовет;
                      Когда смешают с глиною мой прах,
                      Пусть смерть моя любовь твою прервет.
                         Иначе мир вниманье обратит,
                         Что помнишь ты меня, а это - стыд.


                                Sonnet LXXII

                O! Lest the world should task you to recite
                What merit lived in me, that you should love
                After my death, - dear love, forget me quite,
                For you in me can nothing worthy prove.
                Unless you would devise some virtuous lie,
                To do more for me than mine own desert,
                And hang more praise upon deceased I
                Than niggard truth would willingly impart:
                O! lest your true love may seem false in this
                That you for love speak well of me untrue,
                My name be buried where my body is,
                And live no more to shame nor me nor you.
                   For I am shamed by that which I bring forth,
                   And so should you, to love things nothing worth.


                      Забудь меня, как только я умру;
                      Не надо жизнь мою приукрашать,
                      Когда, затеяв низкую игру,
                      Тебя начнут о мертвом вопрошать.
                      И если скажешь ты, что я хорош,
                      Ты против скряги-правды погрешишь;
                      Сказав благонамеренную ложь,
                      К себе ты недоверие внушишь.
                      Как будто верная любовь тогда
                      Для нас обоих - только западня;
                      Ни для тебя, ни для себя стыда
                      Я не хочу; пусть не было меня.
                         Умершего любимым не зови!
                         Достойно ли ничтожество любви?


                               Sonnet LXXIII

                That time of year thou mayst in me behold
                When yellow leaves, or none, or few, do hang
                Upon those boughs which shake against the cold,
                Bare ruined choirs, where late the sweet birds sang.
                In me thou see'st the twilight of such day
                As after sunset fadeth in the west;
                Which by and by black night doth take away,
                Death's second self, that seals up all in rest.
                In me thou see'st the glowing of such fire,
                That on the ashes of his youth doth lie,
                As the death-bed, whereon it must expire,
                Consum'd with that which it was nourished by.
                   This thou perceiv'st, which makes thy love more strong,
                   To love that well, which thou must leave ere long.


                      Ты видишь: мрачная во мне пора,
                      Когда в полунагих ветвях дубрав
                      Неистовые мечутся ветра,
                      Пернатых певчих с хоров разогнав.
                      Во мне закат, как будто свет со мной,
                      Но в сумерках лучом едва сквозит,
                      И, притворившись темнотой ночной,
                      Своей печатью смерть всему грозит.
                      Ты видишь: мой огонь почти погас,
                      И я застыть готов, испепелен,
                      Как будто яркий жар в последний час
                      Своею бывшей пищей истреблен.
                         Но согласись: тебе дороже тот,
                         С кем навсегда простишься ты вот-вот.


                                Sonnet LXXIV

                   Вut be contented when that fell arrest
                   Without all bail shall carry me away,
                   My life hath in this line some interest,
                   Which for memorial still with thee shall stay.
                   When thou reviewest this, thou dost review
                   The very part was consecrate to thee:
                   The earth can have but earth, which is his due;
                   My spirit is thine, the better part of me:
                   So then thou hast but lost the dregs of life,
                   The prey of worms, my body being dead;
                   The coward conquest of a wretch's knife,
                   Too base of thee to be remembered.
                      The worth of that is that which it contains,
                      And that is this, and this with thee remains.


                    Когда навек я буду заточен
                    Уже без права выйти под залог
                    И ты при этом будешь огорчен,
                    Ты жизнь мою найдешь средь этих строк,
                    Их просмотрев, усмотришь часть мою,
                    Все то, к чему ты не был в жизни глух;
                    Земной мой прах я праху отдаю,
                    Тебе - часть лучшую мою, мой дух.
                    Осадком жизни я не дорожу,
                    И телу моему не уцелеть.
                    Обречено, червивое, ножу,
                    О мерзости моей зачем жалеть?
                       Ты помни только: лучшее во мне
                       По-прежнему с тобой наедине.


                                Sonnet LXXV

                 So are you to my thoughts as food to life,
                 Or as sweet-season'd showers are to the ground;
                 And for the peace of you I hold such strife
                 As "twixt a miser and his wealth is found.
                 Now proud as an enjoyer, and anon
                 Doubting the filching age will steal his treasure;
                 Now counting best to be with you alone,
                 Then better'd that the world may see my pleasure:
                 Sometime all full with feasting on your sight,
                 And by and by clean starved for a look;
                 Possessing or pursuing no delight
                 Save what is had, or must from you be took.
                    Thus do I pine and surfeit day by day,
                    Or gluttoning on all, or all away.


                      Лишь по тебе я голодом томим;
                      Так жаждет борозда дождя весной;
                      И существом захвачен я твоим,
                      Как жадный богатей своей казной.
                      То прячу я от вороватых глаз
                      Твое чарующее совершенство;
                      То выставляю дерзко напоказ
                      Мое невыносимое блаженство.
                      Пресыщен я, но голод не затих,
                      И вот уже я вновь ловлю твой взгляд;
                      Знать не хочу я радостей других,
                      Кроме тебя, не ведаю услад.
                         Терпеть мне в этой жизни суждено
                         Излишество с лишеньем заодно.


                                Sonnet LXXVI

                  Why is my verse so barren of new pride,
                  So far from variation or quick change?
                  Why with the time do I not glance aside
                  To new-found methods, and to compounds strange?
                  Why write I still all one, ever the same,
                  And keep invention in a noted weed,
                  That every word doth almost tell my name,
                  Showing their birth, and where they did proceed?
                  O! know sweet love I always write of you,
                  And you and love are still my argument;
                  So all my best is dressing old words new,
                  Spending again what is already spent:
                     For as the sun is daily new and old,
                     So is my love still telling what is told.


                    Неужто стих мой столь смиренно тощ,
                    Что шлифовать его - напрасный труд,
                    И неспособен я присвоить мощь
                    Изысканных новаторских причуд?
                    Но так оно и есть по существу.
                    Я новизною мнимой поражен.
                    И каждым словом я тебя зову,
                    Не зная слов опричь твоих имен.
                    Любовь, ты не бываешь не права.
                    Что время! Мне смешон его задор.
                    В наряде новом старые слова.
                    Я трачу то, что тратил до сих пор.
                       И солнце в небе, как мое перо,
                       Одновременно ново и старо.


                               Sonnet LXXVII

              Thy glass will show thee how thy beauties wear,
              Thy dial how thy precious minutes waste;
              The vacant leaves thy mind's imprint will bear,
              And of this book, this learning mayst thou taste.
              The wrinkles which thy glass will truly show
              Of mouthed graves will give thee memory;
              Thou by thy dial's shady stealth mayst know
              Time's thievish progress to eternity.
              Look what thy memory cannot contain,
              Commit to these waste blanks, and thou shalt find
              Those children nursed, deliver'd from thy brain,
              To take a new acquaintance of thy mind.
                 These offices, so oft as thou wilt look,
                 Shall profit thee and much enrich thy book.

                    Увидишь в зеркале: твой блекнет лик.
                    Часы показывают: жизнь бежит.
                    Но целы все еще страницы книг
                    И мысль, которой разум дорожит,
                    Твои морщины в зеркале видней,
                    Могильные союзницы тоски,
                    И оттого часы идут верней,
                    Что к вечности крадутся воровски.
                    Что не удержишь в памяти, ты вверь
                    Листам бумаги, чья надежна гладь,
                    И мозг тогда не понесет потерь,
                    Своих детей он будет лучше знать.
                       Они тебе былое возвратят,
                       Чем будущий твой труд обогатят.


                               Sonnet LXXVIII

                  So oft have I invoked thee for my Muse,
                  And found such fair assistance in my verse
                  As every alien pen hath got my use
                  And under thee their poesy disperse.
                  Thine eyes, that taught the dumb on high to sing
                  And heavy ignorance aloft to fly,
                  Have added feathers to the learned's wing
                  And given grace a double majesty.
                  Yet be most proud of that which I compile,
                  Whose influence is thine, and born of thee:
                  In others' works thou dost but mend the style,
                  And arts with thy sweet graces graced be;
                     But thou art all my art, and dost advance
                     As high as learning my rude ignorance.


                    Кого, как не тебя, мне музой звать?
                    По-прежнему тобой живет мой стих.
                    Меж тем тебя дерзнувших воспевать
                    По моему примеру - сколько их?
                    Твои глаза немого учат петь,
                    Невежество искусством окрылив,
                    Чтоб крепли крылья в новых перьях впредь,
                    Великолепье грацией продлив.
                    Но можешь ты гордиться только мной,
                    Лишь для меня первоисточник - ты.
                    Правь смело стиль тому, кто не родной,
                    Подбавь ему заемной красоты.
                       Ты все мое искусство, при моем
                       Невежестве зенит и окоем.


                                Sonnet LXXIX

                  Whilst I alone did call upon thy aid,
                  My verse alone had all thy gentle grace;
                  But now my gracious numbers are decayed,
                  And my sick Muse doth give an other place.
                  I grant, sweet love, thy lovely argument
                  Deserves the travail of a worthier pen;
                  Yet what of thee thy poet doth invent
                  He robs thee of, and pays it thee again.
                  He lends thee virtue, and he stole that word
                  From thy behaviour; beauty doth he give,
                  And found it in thy cheek: he can afford
                  No praise to thee, but what in thee doth live.
                     Then thank him not for that which he doth say,
                     Since what he owes thee, thou thyself dost pay.


                   Один я воспевал тебя сперва,
                   Но мой злосчастный стих теперь зачах,
                   Моя больная муза чуть жива,
                   И превзошел меня другой в хвалах,
                   Пускай достойна лучшего пера
                   Моя любовь, чей мне отраден гнет,
                   Хвала чужая потому щедра,
                   Что у тебя достоинство крадет.
                   Любой хвалитель будет знаменит,
                   Красноречив и безупречно прав,
                   Восславив красоту твоих ланит
                   И добродетели твои назвав.
                      Тебе я не напомнить не могу,
                      Что твой хвалитель у тебя в долгу.


                                Sonnet LXXX

                О! How I faint when I of you do write,
                Knowing a better spirit doth use your name,
                And in the praise thereof spends all his might,
                To make me tongue-tied speaking of your fame.
                But since your worth, wide as the ocean is,
                The humble as the proudest sail doth bear,
                My saucy bark, inferior far to his,
                On your broad main doth wilfully appear.
                Your shallowest help will hold me up afloat,
                Whilst he upon your soundless deep doth ride;
                Or, being wrack'd, I am a worthless boat,
                He of tall building, and of goodly pride:
                   Then if he thrive and I be cast away,
                   The worst was this, my love was my decay.


                     Начав писать, я духом пасть готов;
                     Тебя воспел владыка из владык,
                     Непревзойден в могуществе стихов,
                     Так что немеет у меня язык.
                     Но в океане совершенств твоих
                     Дерзаем плавать оба: он и я,
                     Большой корабль средь бурных волн морских
                     И маленькая, жалкая ладья.
                     Моя ладья потонет на мели,
                     Поверх глубин плывет он в дальний порт;
                     Моей мольбе о помощи внемли,
                     Как тот корабль ни славен и ни горд;
                        Он будет плыть, а я пойду ко дну,
                        В чем следует винить любовь одну.


                                Sonnet LXXXI

                 Or I shall live your epitaph to make,
                 Or you survive when I in earth am rotten,
                 From hence your memory death cannot take,
                 Although in me each part will be forgotten.
                 Your name from hence immortal life shall have,
                 Though I, once gone, to all the world must die:
                 The earth can yield me but a common grave,
                 When you entombed in men's eyes shall lie.
                 Your monument shall be my gentle verse,
                 Which eyes not yet created shall o'er-read;
                 And tongues to be, your being shall rehearse,
                 When all the breathers of this world are dead;
                    You still shall live, such virtue hath my pen,
                    Where breath most breathes, even in the mouths of men.


                    Быть может, я переживу тебя
                    И друга помяну еще стихами,
                    Но вряд ли вспомнят и меня, скорбя,
                    Когда сгнию с моими я грехами.
                    Вовек людьми не будешь ты забыт,
                    Мое же сгинет имя, как мой прах;
                    В земле со всеми буду я зарыт,
                    Нетленен будешь ты в людских глазах.
                    Мой нежный стих тебя запечатлел
                    Для глаз, не существующих пока;
                    И навсегда останешься ты цел,
                    Как дышащая лишь тобой строка.
                       Перо мое для будущих эпох
                       В уста тебя вселяет, вечный вздох.


                               Sonnet LXXXII

                  I grant thou wert not married to my Muse
                  And therefore mayst without attaint o'erlook
                  The dedicated words which writers use
                  Of their fair subject, blessing every book.
                  Thou art as fair in knowledge as in hue,
                  Finding thy worth a limit past my praise;
                  And therefore art enforced to seek anew
                  Some fresher stamp of the time-bettering days.
                  And do so, love; yet when they have devis'd,
                  What strained touches rhetoric can lend,
                  Thou truly fair, wert truly sympathiz'd
                  In true plain words, by thy true-telling friend;
                     And their gross painting might be better usd
                     Where cheeks need blood; in thee it is abusd.


                       Итак, моей ты музе не супруг,
                       И посвященья можешь ты читать,
                       В которых изощряется вокруг
                       Писателей назойливая рать.
                       Разумен ты и так хорош собой,
                       Что щегольнуть хвалою трудно мне,
                       И славят все тебя наперебой,
                       Превосходя друг друга в новизне.
                       Пуская тебя стараются они
                       Натужною риторикой привлечь,
                       Но тем дороже, милый мой, цени
                       Бесхитростную дружескую речь.
                          Румяна для других, бескровных щек,
                          Зачем они тому, кто не поблек?


                               Sonnet LXXXIII

                I never saw that you did painting need,
                And therefore to your fair no painting set;
                I found, or thought I found, you did exceed
                The barren tender of a poet's debt:
                And therefore have I slept in your report,
                That you yourself, being extant, well might show
                How far a modern quill doth come too short,
                Speaking of worth, what worth in you doth grow.
                This silence for my sin you did impute,
                Which shall be most my glory being dumb;
                For I impair not beauty being mute,
                When others would give life, and bring a tomb.
                   There lives more life in one of your fair eyes
                   Than both your poets can in praise devise.


                     Я думал, что хорош ты без прикрас,
                     Изыскам стихотворцев не чета,
                     Привык я верить, что без громких фраз
                     Твоя восторжествует красота.
                     Сказал ты, что я сплю, когда пора
                     Тебе во славу отчеканить стих,
                     Но не для современного пера
                     Рост совершенств невиданных твоих.
                     По крайней мере, я не запятнал
                     Тебя словами, коим грош цена,
                     И в немоте моей навек узнал,
                     Что красота твоя и так видна.
                        А жизнь в одном из двух твоих очей
                        Твоих затмит обоих рифмачей.


                               Sonnet LXXXIV

               Who is it that says most, which can say more,
               Than this rich praise, that you alone, are you,
               In whose confine immured is the store
               Which should example where your equal grew?
               Lean penury within that pen doth dwell
               That to his subject lends not some small glory;
               But he that writes of you, if he can tell
               That you are you, so dignifies his story.
               Let him but copy what in you is writ,
               Not making worse what nature made so clear,
               And such a counterpart shall fame his wit,
               Making his style admired everywhere.
                  You to your beauteous blessings add a curse,
                  Being fond on praise, which makes your praises worse.


                    Тебя в тебе прославить - вот хвала.
                    Обследовав различные края,
                    Никто бы не нашел нигде угла,
                    Где копия таилась бы твоя,
                    И опереться не на что перу,
                    Тебя воспеть намеренному срочно.
                    В пустую не ввязаться бы игру!
                    Тебя достойно только то, что точно.
                    Твоим чертам наносит явный вред
                    Тот, кто в хвалах безудержно речист;
                    Прославит портретиста твой портрет,
                    В котором стиль самой природы чист.
                       Без преувеличений ты хорош.
                       Малейшая тебя испортит ложь.


                                Sonnet LXXXV

              My tongue-tied Muse in manners holds her still,
              While comments of your praise richly compiled,
              Reserve thy character with golden quill,
              And precious phrase by all the Muses filed.
              I think good thoughts, whilst others write good words,
              And like unlettered clerk still cry "Amen"
              To every hymn that able spirit affords,
              In polished form of well-refined pen.
              Hearing you praised, I say'"'tis so, 'tis true,'
              And to the most of praise add something more;
              But that is in my thought, whose love to you,
              Though words come hindmost, holds his rank before.
                 Then others, for the breath of words respect,
                 Me for my dumb thoughts, speaking in effect.


                      Моя лишилась муза языка
                      Среди других великолепных муз,
                      Чья песнь хвалебная тебе сладка,
                      А перьями златыми движет вкус.
                      Я в мыслях одарен, в словах бездарь;
                      Поддакиваю гимнам я чужим,
                      Не зная букв, как старый пономарь,
                      "Аминь", - твержу, тобою одержим,
                      Я признаю, достоин ты похвал,
                      Лишь вторю я хвалителям твоим;
                      Допустим, я в словесности отстал,
                      Но кто еще, как мною ты, любим.
                         Люби, слова красивые ценя,
                         С моей немой любовью и меня.


                               Sonnet LXXXVI

               Was it the proud full sail of his great verse,
               Bound for the prize of all too precious you,
               That did my ripe thoughts in my brain inhearse,
               Making their tomb the womb wherein they grew?
               Was it his spirit, by spirits taught to write
               Above a mortal pitch, that struck me dead?
               No, neither he, nor his compeers by night
               Giving him aid, my verse astonished.
               He, nor that affable familiar ghost
               Which nightly gulls him with intelligence,
               As victors of my silence cannot boast;
               I was not sick of any fear from thence:
                  But when your countenance filled up his line,
                  Then lacked I matter; that enfeebled mine.


                      Неужто смолк я, потому что тот,
                      Чей парус над волн