знородных элементов; однако, уменьшаются ли от этого поэтические достоинства произведения? Классический элемент вносит некоторую определенность, большую ясность в расплывчатые и часто смутные образы германской народной мифологии. Оберон и Титания стали действительно живыми образами, наделенными людскими свойствами; воплощениями, в которых процесс антропоморфизма, столь последовательно завершившийся в античной мифологии, и придает больше рельефа их характеристикам, чем в отрывочных и смутных народных германских повериях об олицетворенных силах природы. Даже неугомонный, постоянный "скиталец" пак Робин, поставленный в служебную зависимость от Оберона, приобретает большую определенность в своих функциях исполнителя поручений короля эльфов и в то же время шутника и проказника, так сказать, за свой счет. В конце концов, если германский мир эльфов в пьесе Шекспира из античной жизни является заместителем древнеклассических нимф и дриад, то вряд ли уместно настаивать на такой точной локализации созданий воображения, чтобы не допускать их свободного перемещения из страны в страну, в часы таинственных видений ночи. Шекспир во всяком случае приблизил своих эльфов к характеру древнеклассических мифов, придав им человеческие черты, ясность и определенность живых существ. И тем не менее, конечно, это не вполне живые люди. Шекспир воспользовался именно лишь вымышленными созданиями для того, чтобы довести до крайности свой тезис, выраженный им устами Тезея (д. V, сц. I): Влюбленные, ровно как и безумцы, Имеют все такой кипучий мозг, Столь странные фантазии, что часто Им кажется за истину такое, Чего никак смысл здравый не поймет. Признав влюбленность - "игрой воображения" ("Безумный и влюбленный и поэт - составлены все из воображения"), прихотью случая, действием силы, независимой от нашей воли, Шекспир в каррикатурном виде представил это состояние лишь на примере Титании, влюбляющейся в человека с ослиной головой, под влиянием волшебного цветка, которым Оберон натер ей глаза. Принято считать этот тезис Шекспира и вообще всю пьесу "Сон в летнюю ночь" проникнутыми очень пессимистическим, чтобы не сказать отрицательным взглядом на любовь. Однако, тезис сам по себе был, конечно, весьма не новым. Об "ослеплении любовью" трактовал уже Лукреций (De rerum natura, кн. IV, ст. 1142 слл.), указывая, до какой степени обманываются те, которые поддаются данному душевному настроению. Позже Мольер перефразировал указанное место у Лукреция, вложив в уста Элианты, в "Мизантропе" (д. II сц. 4), следующий монолог {Цитируем по переводу Л. Поливанова.}: Кто любит, склонен тот хвалить свое избранье И в нем порочного не видит ничего; В предмете страсти все прекрасно для него - Пороки кажутся в нем благом очевидным, Их именем спешит назвать он безобидным: Он бледную как смерть - жасмином назовет, И страшно черная - смугляночкой слывет, Свободна и гибка - коль очень худощава, А слишком толстая - осанкой величава; Неряха грязная, невзрачная собой - Тотчас же прослывет небрежной красотой, Коль ростом велика - богини воплощенье, А карлица - чудес небесных сокращенье. Коль дура - то добра, лукавая - умна, Спесивая - носить корону суждена, Приятный нрав найдут у слишком говорливой, Немую прозовут невинностью стыдливой: Так всякий, если кем до страсти увлечен, В пороки самые окажется влюблен. Не та же ли основная мысль проводится и Шекспиром? Но он идет дальше и, признавая ошибочность суждений влюбленных о предмете своей страсти, подчеркивает непроизвольность самого увлечения, которое он ставит в зависимость от чудодейственной силы. В этом отношении Шекспир стоит на почве вполне национальной, германо-романской концепции: не в той же ли Англии родина знаменитого в средневековой литературе сюжета о Тристане и Изольде, хотя и ставшего нам впервые известным во французской обработке? И чем по существу разнится роковой напиток, отведав которого Тристан и Изольда, в силу волшебства, должны были полюбить друг друга, от алого цветка, который приносит пак Робин, по приказанию Оберона? Разве не простая случайность, с точки зрения такого представления о роковом, от нашей воли независящем источнике любовного аффекта, - что Тристан и Изольда были оба молоды, прекрасны собой, наделены всевозможными положительными качествами, и только по независящим от них обстоятельствам не должны были смотреть друг на друга как на жениха и невесту? Получилась поэма незаконной, даже преступной любви, но красивая, привлекательная, потому что прекрасны были оба очарованные. Возможна и оборотная сторона медали, которую и показал Шекспир: Титания, по пробуждении от сна, обреченная полюбить первого встречного, кого увидит, встретила не Тристана, а Основу, вдобавок с ослиной головой. Но все-таки это судьба, влияние роковой силы. Делать ли отсюда вывод, что Шекспир действительно относился отрицательно к любовному аффекту, что он представил карикатуру для того лишь, чтобы рельефнее оттенить безрассудство состояния влюбленности? Несомненно, несколько пессимистическая нотка проглядывает в этом произведении, однако, не без другой, положительной точки зрения. И чтобы убедиться в этом, достаточно припомнить перипетии четырех любовников. Лизандр любит Гермию и любим ею, как раньше Деметрий любил Елену, расположив ее к себе. Но внезапная прихоть отклонила Деметрия от предмета его первоначальной страсти и заставила выступить соперником Лизандра в искании руки Гермии. Елена покинута и несчастна, но она не теряет надежды мольбой и просьбами вернуть к себе сердце Деметрия. Тщетная надежда и ошибочный прием снискать расположение любимого человека. Своими приставаниями Елена только надоедает Деметрию и еще больше отталкивает от себя. Как же ей в конце концов удалось опять привлечь любовника? Совсем иным и неожиданным способом, а именно - самопожертвованием. Да, на наш взгляд, вся сказанная обстановка действия только красивый вымысел, который нисколько не заслоняет решения проблемы об изменчивости и прихотливости чувств на чисто психологической почве. Припомним конец первого действия: Елена пришла к заключению, что недаром "крылатый Купидон представлен нам слепым и безрассудным"; любовь - прихоть и в таком смысле подвержена всевозможным случайностям; так Деметрий, изменив ей, влюбился в Гермию; так впоследствии Титания, по воле Оберона, влюбилась в Основу. Однако, есть в любви нечто, способное возвысить ее над прихотью чувств и придать ей устойчивость. Пусть Деметрий увлекается красотой Термин (doting on Hermias eyes), - Елена любит в нем его достоинства (admiring of his qualities), и это придает более серьезный характер ее чувствам к Деметрию. Теперь он решается пожертвовать собой: услыхав, что Гермия и Лизандр уговариваются на следующую ночь бежать и встретиться в лесу, за Афинами, Елена спешит сообщить об их предполагаемом побеге Деметрию; пусть его "спасибо" за эту услугу будет ей единственной наградой, и, хотя бы пришлось потом ей с ним расстаться навеки, оно будет ей дорогим, прощальным подарком (if I habe thankes it is a deere expence). И этот подвиг Елены должен быть со временем оценен ее вероломным любовником; насколько она отваживала его от себя своими приставаниями, настолько победила вновь - бескорыстием чувств. Что нужды, что внешняя развязка пьесы обусловлена волшебством, за ним чувствуется реальная психологическая почва: если на Лизандра нашла внезапная прихоть к Елене, под влиянием цветка, которым по ошибке Пак натер ему глаза, то ведь такая же прихоть напала раньше на Деметрия без всякого участия волшебной силы. Несущественность таких увлечений Шекспир пояснил на примере Лизандра, как бы в назидание Деметрию. И вот протрезвленный Деметрий возвращается к своей Елене, которая вновь стала ему мила, когда перестала домогаться его любви; мастерской, поистине гениальный анализ душевных движений Шекспира служит таким образом, в конце концов, не к посрамлению "ребенка Амора" (the boy Love), который, как обыкновенно дети, склонен к капризам, а напротив, к возвеличению чувства, на нравственной основе. И в общем выводе, допуская, что пьеса Шекспира была свадебной "маской", мы отнюдь не разделяем сомнений и недоумений. Ульрици, удивлявшегося выбору сюжета для данного случая: он как нельзя более уместен, и истинный смысл пьесы раскрывается нам, если вникнуть в ее суть, а не во внешнюю фабулу, как бы ни выделялся кричащей нотой горького скептицизма эпизод с Титанией. Как по отношению влюбленности, так и к поэзии - воображение обоюдоострое оружие, но оно не подлежит безусловному осуждению. Сцена мастеровых, разыгрывающих интермедию о Пираме и Фисби, представляет обратный случай по сравнению с историей Титании и Основы, и поэтому стоит в интимной, органической связи с сюжетом драмы. В самом деле, если Титания "воображением" облагораживала несчастный предмет своей страсти, то, как личность, она представляется живым контрастом Основе: это воплощенное изящество, красота и грация, которые стремятся поднять до себя воплощение грубости и глупости. Обратно этому мы видим изящную и поэтическую легенду о Пираме и Фисби, приниженную и искаженную в уровень с ограниченным кругозором грубых и необразованных людей, которые бессознательно впадают в пародию, оставаясь вполне серьезными в своих намерениях. Воображение покрывает их невольный самообман и поддерживает в них иллюзии относительно собственных талантов, как у Титании относительно мнимых достоинств Основы. Не кроется ли в этой пародии на драматическое представление какого-нибудь личного предубеждения автора против "грубой черни", которую он выводил на смех, как впоследствии заклеймил ее презрением в Каллибане? Навряд, хотя, конечно, в общем Шекспир отнюдь не может быть подвержен упреку в излишнем пристрастии к толпе. Но в данном случае нельзя не усмотреть некоторой аналогии отзыва Тезея, по поводу игры исполнителей интермедии, с замечанием Гамлета по поводу искреннего одушевления актера, прочитавшего монолог. Знаменитое выражение: - "что ему Гекуба, что он Гекуб?" устанавливает силу воображения, благодаря которому актер мог прочувствовать свой монолог в такой степени, что голос его дрожал и слезы показались на глазах. А главное, что, усвоив данную вымышленную ситуацию, актер так близко принял ее к сердцу, что говорил искренне, точно от своего лица. Бедные мастеровые - любители очень далеки от такого искусства первого актера в "Гамлете", которое произвело впечатление даже на Полония. Однако, Тезей предупреждает насмешки по поводу их исполнения замечанием Ипполите: Коль бедное старание бессильно, То чистое усердье выкупает Невольный неуспех. Тезей напоминает, что иное молчание, происходящее от искреннего смущения, от "пугливого усердия" доставляет больше удовлетворения, чем "дерзкое", т. е. напускное, красноречие находчивого смельчака: Признаюся, Что, по моим понятиям, любовь При языке простом чистосердечья Всегда сильнее сердцу говорит. Итак, неумелое искусство, как несчастная любовь, могут быть скрашены чистосердечием. Конечно, от этого чистосердечия исполнение пьесы мастеровыми не становится лучшим, как чистосердечье Титании не может придать Основе достоинств, которых он лишен. Но искренность усердия неумелых служителей Мельпомены все же отклонила глумление над ними и вызвала у Тезея слова снисхождения. И Оберон не глумится над Титанией {Превращение Основы - проделка Пака.}: он поспешил снять с нее чары, как только получил искомое, т. е. как только заставил Титанию отрешиться от ее прежнего пристрастия к индийскому мальчику, служившему поводом их ссоры. Одно только шутливое замечание Оберона после пробуждения Титании: "Вот здесь лежит твой милый" - служит напоминанием о том, что произошло в фантастических действующих лицах "Сна", сколько у живых людей пьесы Шекспира психология этого великого знатока человеческого сердца глубже и тоньше им соблюдена. Для истории его творчества, было бы не безыинтересно принять во внимание аналогию первой сцены - Эгея и Гермии перед судом Тезея - с появлением Брабанцио и Отелло перед советом дожа в "Отелло". Но дальнейшие соображения по истории творчества Шекспира и по отношению настоящей пьесы к другим его произведениям (особенно к "Буре", которая во многом является как бы естественным приростом к "Сну в летнюю ночь" отвлекли бы нас лишком в сторону. Если Шекспира не раз сравнивали по глубине и ширине его творческого гения с морем, то небольшой залив, образованный этим морем, обладает многими свойствами стихии, с которой он остается в органической связи. И в залив вливаются те же волны, хотя не столь грозные и величавые, как в безбрежном просторе океана. Они мельче дробятся, кажутся прозрачнее, выкатываясь на песчаный берег, но льются из той же глубины; и в настоящем случае Шекспир дал нам почувствовать эту глубину, под красивыми и фантастическими завитками прибрежной пены, глубину - в том значении, которое он сумел придать бескорыстию в любви и чистосердечной искренности чувства. Ф. Батюшков