Мастерство перевода. 1976. М.: Сов. писатель, 1977
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
Все сто пятьдесят четыре сонета Шекспира переведены на русский язык. И
притом неоднократно. И по-разному, разумеется: с разной степенью таланта и
проникновения в дух подлинника. С 1833 года, когда в "Литературных
прибавлениях к Русскому Инвалиду" вышли первые опыты Межевича, многие
русские поэты брались переводить сонеты великого англичанина. Постепенно,
шаг за шагом, переводы заметно совершенствовались, становились все более
точными и поэтичными. Пока, наконец, советский поэт С. Я. Маршак не
представил нам подлинного Шекспира...
А сначала дело шло трудно. Главным образом потому, что старым
переводчикам было просто стыдно за этого "грубияна Шекспира". И правда,
каково было нежнейшему Модесту Чайковскому переводить, к примеру, строчку,
которая по-английски звучит так:
If snow be white, why then her breasts are dun...
(Если снег образец белизны, то, увы, ее груди
грязно-серого цвета...)
Модест Чайковский уклончиво констатирует:
Снег с грудью милой не одно и то же...
А великосветский виршеплет граф Иван Мамуна, перелагая тот же сонет,
продолжает:
И фимиама смол Аравии далекой
Амброзия ее дыханья не затмит...
Хороши "фимиам" и "амброзия", когда в подлиннике сказано абсолютно
недвусмысленно:
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
По-русски это значит:
А разные благовония намного приятней,
Чем дыхание моей милой, которое...
Которое... которое... Увы, в прозаической заметке трудно подобрать
русское слово, соответствующее этому почти неприличному английскому reek,
которое написал тут Шекспир. Давайте откроем англо-русский словарь, найдем
сей глагол. Четыреста лет тому назад он означал то же, что и теперь:
"Испускать пар, испарения, отдавать чем-либо неприятным, затхлым"! Недаром
относительно этих самых строк Бернард Шоу заметил: "Ни единому человеку,
будь то мужчина или женщина, разумеется, не доставил бы удовольствия этот
выпад относительно благовоний в четвертом двустишии..."
Удивительно, не правда ли? Что же это за сонет? Откуда он взялся?
Кажется, ни в одном из русских переводов шекспировских сонетов нет ничего
даже отдаленно напоминающего "грязно-серую грудь" и "затхлое дыханье". Это
правда, в переводах нет. А в подлиннике есть. В подлиннике знаменитого
130-го сонета. Да, его переводили. И притом неоднократно. И по-разному,
разумеется. Кроме М. Чайковского и И. Мамуны мы могли бы процитировать опыты
еще и других старых и новых переводчиков, которые так же робко и потому так
же безуспешно пытались обойти острые углы этого стихотворения; но лучше
обратимся сразу к С. Я. Маршаку. Неужели и этот поистине классический
переводчик тоже не сумел (или не захотел?!) хотя бы приблизиться к
подлиннику?
Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь...
Само по себе - великолепно, не правда ли? Но только само по себе,
безотносительно к Шекспиру! Потому что вместо серо-коричневого слова dun,
которое в английском языке со времен Шекспира употребляют обычно как
описание лошадиной масти - примерно соловая или чубарая по русской
классификации, - нечто весьма деликатное, хотя и "небелоснежное". И к тому
же "прядь" и "вьется" и еще "открытые плечи", которых в ту пору не носили и
которые у нас сейчас ассоциируются с великосветской красавицей более поздних
времен, чуждой естественности, чуждой духу 130-го сонета, чуждой, вероятно,
самому автору. Он, надо думать, проявил здесь некоторую смелость, если не
сказать наглость, обнаружив, что ему известно, какого оттенка (да еще столь
неприглядного!) кожа его милой, скрытая пышным историческим нарядом. И к
тому же, напоминаем, он сообщает читателю даже не о плечах возлюбленной, а о
ее breasts; любой ученик 5-го класса, изучающий в школе английский язык,
подскажет, что это слово в переводе означает "грудь", - впрочем,
пятиклассник, вероятно, знает это существительное именно в его единственном
числе, и точно так же взрослый поэт В. Шекспир вполне мог бы сказать breast,
это не помешало бы ни рифме, ни ритму, - но он недвусмысленно пишет
множественное: "груди", чтобы уж никто не заподозрил его в деликатности. А
все старые русские переводчики употребляли тут исключительно единственное
число. М. Чайковского мы уже цитировали ("Снег с грудью милой не одно и то
же"), у Н. В. Гербеля - "Когда снег бел, то грудь прекрасной с ним не
схожа", у И. Мамуны читаем: "Со снегом грудь ее не спорит белизною". И
только С. Маршак решился тут употребить множественное число, но
применительно к "плечам", так что риск был, пожалуй, не велик. Далее:
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек,
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Чем "пахнут" соответствующие строки у Шекспира, мы уже говорили.
Попытаемся же разобраться. Нет, не в том, почему переводчики, даже
лучший из переводчиков, перевели лишь 50 процентов шекспировского образа,
лишь ту его половину, где сказано, какой его милая не является; а вот какова
она на самом деле - это утаили от русского читателя. Попытаемся разобраться,
почему сам Шекспир столь немилосердно расправился в этом сонете со своей
любимой; может быть, это поможет нам понять и просчеты переводчиков.
Прежде всего, и во второй строфе перевода - неточность. На первый
взгляд вполне невинная: дамасские разы, которые в ту пору разводили в
Англии, по свидетельству современников, не были "алыми или белыми"; они
были, как и написано у Шекспира, "красные и белые", то есть красно-белые. И
в силу этого своего ботанического свойства неизменно эксплуатировались всеми
коллегами-поэтами в качестве сравнения со щеками возлюбленных. Вот теперь и
представьте, до какой степени может осточертеть даже этот прекраснейший сорт
розы, когда он произрастает буквально в каждом третьем сонете, а общий
урожай можно учесть, если известно, что печаталось в те времена (только
п_е_ч_а_т_а_л_о_с_ь!) в среднем свыше пятисот сонетов в год.
Так обстояло дело не только с дамасскими розами. Начнем с начала.
"Глаза-звезды", "уста-кораллы", "кожа как снег", "благовонное дыхание" и
дальше из последующих строк "голос-музыка", "походка богини" - все это, как
нетрудно догадаться, карманный набор метафор и сравнений, который позволял
многим (увы, слишком многим!) предшественникам и современникам Шекспира
(увы, также и нашим современникам!) строить сонеты, поэмы и популярные
песенки индустриальными методами. И "волосы-проволока", представьте, из того
же конструктора. Дело в том, что как раз в конце XVI века в Европе
распространилась мода взбивать и н_а_ч_е_с_ы_в_а_т_ь волосы, а чтобы
удержать их в этом "воздушном" состоянии, применяли золотую и серебряную
проволоку, которую поэты не замедлили воспеть, а затем использовать уже для
сравнения с женскими волосами. Проволоку в те времена еще не умели
изготовлять п_р_о_т_я_ж_к_о_й, как нынче, - ее ковали вручную; проволока
была дорогой, сравнение, соответственно, лестным. И когда Шекспир пишет
нарочито прозаично: "черная проволока растет у нее на голове", то это
очередное оскорбление - прежде всего друзей-поэтов, которые уже ни с чем
иным, кроме проволоки, не умеют сравнить волосы своих возлюбленных, а заодно
и собственной любимой. Но только не в том обида, что у нее волосы как
проволока. Это, повторяем, изысканный, хотя и штампованный комплимент.
Проволока-то не золотая, не серебряная, а ч_е_р_н_а_я - вот что обидно!
Потому что в ту эпоху обозвать английскую женщину б_р_ю_н_е_т_к_о_й было
равносильно тому, чтобы объявить ее уродкой: черноволосые никак не
котировались. Такие времена!..
В переводе и это смягчено, сглажено. Вот только к_о_д_а - замечательная
концовка замечательного стихотворения - переведена едва ли не совершенно.
У Шекспира:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
У Маршака:
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
Удивительно емкое двустишие - у обоих авторов! Ведь оба они,
разделавшись здесь уже окончательно со всеми этими лжецами и подхалимами от
поэзии, воздали должное своей женщине, притом вовсе не за счет иных, прочих.
Нет, в сторону любой женщины, чужой или близкой, сущей или будущей, они
поклонились равно любовно, почтительно, благородно.
Пройдут годы, новые поколения, наверное, заново прочтут Шекспира, новое
время закажет своим поэтам новые переводы; грядущие историки, быть может,
станут судить о нас и о наших временах по тому, как мы воспринимали, какими
словами переводили для себя великие строки. Но э_т_о двустишие в э_т_о_м
переводе пребудет наравне с подлинником - таково наше убеждение сегодня!
Однако в целом, на сегодняшний день, весь пародийный и полемический
заряд 130-го сонета, его отнюдь не беззлобная ирония, издевательские выпады,
то есть самая его суть, - увы! - пропадают при переводе.
А ведь автор ради того, чтобы доконать своих поэтических противников,
не пощадил даже свою нежно любимую "смуглую леди"; кажется, она его так и не
простила, судя по остальным сонетам. Еще бы! Его удары, которые он так щедро
раздает всем этим сладкоречивым поэтам, настолько темпераментны и мощны, что
даже эхо подобной оплеухи может свалить с ног нежное создание с нездоровым
дыханьем и волосами сомнительного цвета. И даже столетия не могут ослабить
силу его сарказма, казалось бы...
Вот только переводчиков, по-видимому, не задевает его гнев. К
последнему шекспировскому юбилею в "Вечерней Москве" появилось очередное
переложение все того же 130-го сонета, сделанное Н. Пановым. Нет, никто не
может быть против все новых попыток взять эту поэтическую вершину. Больше
того, после совершенной в своем роде работы Маршака смелость переводчика,
вновь работающего над сонетами, вызывает уважение. Но и эта попытка
представляется несостоятельной. И не потому, что переводчик опять
исторически неправильно истолковал смысл "черной проволоки" или не передал
все те литературные и житейские ассоциации, которые возникали у п_е_р_в_ы_х
читателей Шекспира при одном только упоминании "дамасской розы".
Действительно, все это можно передать разве что в примечаниях к сонету, а в
самом тексте едва ли нужно. Но вот небеззлобная ирония, яростная насмешка -
необходимы! А вместо того опять "открытой груди смугловатый цвет" (вполне
модно по нынешним временам!), "дыханье не духи" и "чернь волос", которые,
"как проволочки, кольцами свиты", и т. п. Что делать, выигрывая в изяществе,
проигрываешь в силе. Основной закон поэтической механики!
Видимо, этот же закон сказался и в самых последних из опубликованных
переводов того же 130-го сонета.
В журнале "Простор" (1969, Э 12) мы вновь прочли про то, что "темнее
снега кожи смуглый цвет" и что "в мире много ароматов есть ее дыханья слаще
и сильней". Последняя строка звучит, пожалуй, несколько невнятно - притом,
как нам кажется, скорее всего оттого, что переводчик, ныне покойный
Александр Финкель, видный филолог, профессор Харьковского университета,
вообще-то стремился именно к т_о_ч_н_о_с_т_и (это угадывается и в других его
переводах), но, как и все предшественники, он тоже не решился перевести
чересчур недвусмысленный глагол "reek". Как, впрочем, и последний из
переводчиков - пока что последний! - Роберт Винонен, чьи работы представил
читателю журнал "Сельская молодежь" (1971, Э 2).
Любопытно отметить, что переводчик Роберт Винонен в прозаических
заметках, которые он предпослал своей работе, настроен очень радикально. Он
вполне справедливо отмечает "сегодняшнюю недостаточность переводческих
попыток прошлого столетия", он осознает, что "Шекспир эстетически опасен",
он решительно заявляет: "где у Шекспира угол, С. Маршак дает овал". И что
касается 130-го сонета, он с подлинно словарной смелостью переводит на
русский язык самые резкие запахи оригинала. Но все это, повторяем, лишь в
прозаическом предисловии к переводам. А в стихах?
Скажем прямо: в переводах 66, 73, 109-го сонетов Р. Винонен достиг, мы
бы сказали, вполне с_о_в_р_е_м_е_н_н_ы_х результатов - если принять
предложенный им самим взгляд на переводчиков как на "безыменных посланцев
современности, которых не смущает ни величие оригинала, ни блеск уже
имеющихся переводов". Но вот 130-й...
Увы, и на этот раз вполне лестный комплимент про то, что "рубин
красней, чем у любимой губы", "грудь у ней, конечно же, смуглей, чем снег",
и "непослушен волос", и "парфюмам, ежели всерьез, навряд ли пот в сравнение
годится" и т. п.
Итак, многократно переводившийся, но все еще не переведенный сонет
Шекспира... Придите, дерзкие! И пожалуйста, не о_б_е_р_е_г_а_й_т_е нас,
читателей, от автора: как будто мы не доросли до его прямой, резкой,
недвусмысленной откровенности, как будто он не наш современник, этот Вильям
Шекспир!