Красавицы? Доктрина эта мной Из женских глаз почерпнута. Поверьте, Они - тот мир, та книга, тот рассадник Познания, откуда Прометей Извлек огонь. Это - старый текст. Когда в продолжение реплики те же обороты повторяются в другом и лучшем выполнении, то перед нами оказывается переработка: Скажите откровенно, Мой государь, и ты, и ты, нашли ль Когда-нибудь в свинцовом созерцании Вы тот огонь, которым чудный взгляд Красавицы так щедро, поэтично Вас награждал? Друзья, доктрину эту Я почерпнул из женских глаз. Они Всегда горят, как пламень Прометея; Они нам все - наука, мир искусств; Они одни питают, разъясняют И берегут вселенную; без них Нет для людей дороги к совершенству. Два последние акта, стоящие много выше первых, очевидно, особенно выиграли при пересмотре, и некоторые частности, как например, реплики принцессы и Бирона, обнаруживают здесь местами более зрелый стиль и более зрелый способ чувствования Шекспира. Эта первая попытка стрэтфордского юноши написать комедию представляет то исключение, что к ней не найдено никакого источника. Шекспир здесь в первый (и может быть последний) раз захотел создать все сам от себя, без внешней опоры. Поэтому и в драматическом отношении пьеса вышла самой незначительной из всех им написанных; даже в Англии она никогда почти не ставилась, да вряд ли и годится сколько-нибудь для сцены. Она трактует о двух вещах. Во-первых, конечно, о любви - о чем другом могла трактовать первая пьеса 25-летнего юноши? - но о любви, чуждой всякой страсти, больше того, почти лишенной всякого более или менее глубокого личного чувства, любви, наполовину деланной, любви, составляющей тему для игры словами. Но, кроме того, пьеса трактует о том, что по необходимости должно было быть центром во всех думах юного поэта, который под перекрестным огнем новых столичных впечатлений чувствовал себя призванным создать себе свой язык и свой стиль, а именно о самом языке, самом поэтическом выражении. Как только читатель раскроет первое произведение Шекспира, он сейчас же заметит, что здесь в различных ролях поэт потешается над смешными и неестественными сторонами современного ему способа выражения, что вообще действующие лица как в своем пафосе, так и в шутках и остроумии проявляют известную, полуюмористическую напыщенность. Сплошь и рядом получается такое впечатление, будто они говорят не для того, чтобы объяснить что-нибудь друг другу, или склонить к чему-нибудь, или убедить в чем-нибудь друг друга, а для того, чтобы дать простор своему воображению, чтобы играть словами, прицепляться к словам, расщеплять их и складывать, расставлять их по аллитерации, комбинировать их в почти однозвучные антитезы, и так же беззаботно играть теми образами, в которые воплощаются слова, освещать их новыми, добытыми издалека сравнениями и т. д., так что разговор является не столько действием или введением к действию, сколько турниром вволю резвящихся слов, между тем как музыка стиха или прозы поочередно выражает задор, нежность, аффектацию, радость жизни, веселость или насмешку. Несмотря на некоторую поверхностность, мы видим здесь широкий поток всех жизненных соков, знаменующий собою эпоху Возрождения. Если в одной реплике говорится: Красавица с рукою белоснежной, На сладкое словечко... - то ответ гласит: Сливки, мед И сахар - вот три сладких слова. И с полным правом говорит в пьесе Бойе: У девушек насмешниц Язык так остр, как бритвы лезвие, Что волосок, для глаза незаметный, Разрезывает ловко: их слова Несутся так, что смыслом не поймаешь Их ни за что; а крылья их острот Быстрей стрелы, картечи, ветра, мысли... Но это только одна сторона дела, юношески веселая, боевая готовность, встречающаяся во все времена. Здесь в языке, которым говорят главные действующие лица, и в различных формах стилистической оснащенности, культивируемых второстепенными лицами, есть нечто, доступное пониманию лишь с исторической точки зрения. Как общий термин для этих форм стиля употребляют слово эвфуизм, слово, ведущее свое происхождение от изданного в 1578 году Джоном Лилли романа "Эвфуэс, или Анатомия остроумия". Лилли был, кроме того, автором десяти пьес, которые все написаны до 1589 г., и нет сомнения, что он оказал весьма значительное влияние на драматический стиль Шекспира. Но лишь самый узкий способ смотреть на вещи может возвести к нему весь этот прибой волн в дикции английской поэзии, носящей печать Ренессанса. Это было общеевропейское движение. Оно имело своим первоначальным источником энтузиазм к античным литературам, в сравнении с языком которых туземная речь казалась низменной и простой. Чтобы приблизиться к латинским образцам, стали искать преувеличенных, гиперболических выражений, искать нарядных эпитетов и богатых метафор, и в то же время придавать полноту выражению, ставя рядом с родным словом более утонченное иностранное обозначение того же предмета. Так возник "высокий стиль", "обработанный стиль". В Италии поэзия находилась под властью учеников Петрарки с их concetti, в эпоху Шекспира там выступил на первый план Марини со своими антитезами и игрою слов; во Франции Ронсар и его школа придерживались родственного антикизирующего направления; в Испании новый стиль имел своим представителем Гевару, под непосредственным влиянием которого находился Лилли. Джон Лилли был лет на десять старше Шекспира. Он родился в 1553 или 1554 г. в Кенте, в семье простолюдинов. Тем не менее, и ему выпала доля в научном образовании того времени, он учился, благодаря, вероятно, поддержке лорда Борлея, в Оксфорде, где в 1575 г. получил степень магистра, впоследствии перешел в кембриджский университет и вскоре после того, должно быть вследствие блестящего успеха своего романа "Эвфуэс", был призван ко двору королевы Елизаветы. Десять лет кряду считался он придворным поэтом, как в наши дни какой-нибудь поэт-лауреат. Но выгоды ему от этого не было никакой. Он постоянно надеялся, что его произведут в Master of the Revels (заведующего придворными увеселениями), но надежды его оставались напрасны, и два трогательных письма его к Елизавете, одно от 1590 г., другое от 1593 г., в которых он тщетно ходатайствует об этой должности, показывают, что после девятилетней деятельности при дворе он чувствовал то, что чувствует человек, потерпевший кораблекрушение, а по истечении тринадцати лет предался отчаянию. На него взваливали все обязанности, соединенные с местом, которого он домогался, но в самом месте ему отказывали. Как Грин и Марло, он прожил несчастливцем и умер в 1606 г., бедный, обремененный долгами, оставив свою семью в нищете. Его книга "Эвфуэс" написана для двора Елизаветы. Сама королева изучала и переводила древних авторов, и тон при дворе требовал постоянного употребления мифологических сравнений и намеков на жизнь древнего мира. Лилли во всех своих сочинениях проявляет ту же склонность. Он цитирует места из Цицерона, подражает Плавту, приводит множество стихов из Вергилия и Овидия, в своем "Эвфуэсе" почти дословно пользуется книгой Плутарха о воспитании и заимствует из "Метаморфоз" Овидия сюжеты для многих своих пьес. Когда в комедии "Сон в летнюю ночь" Основа после превращения является с ослиной головой, и когда в этом виде он восклицает: "У меня чудесный музыкальный слух; послушаем что-нибудь на щипцах или на гребешке", то, наверно, за ним кроется превращенный образ Мидаса у Овидия. Но посредствующим звеном между ними служат превращения у Лилли. Не одно только отношение между современной эпохой и древним миром определяло в те дни новый стиль. В равной степени его определяло новое отношение между различными странами одного и того же века. До изобретения книгопечатания страны были умственно изолированы. Теперь новые представления и мысли стали переноситься из одной страны в другую с гораздо большей легкостью, чем прежде. В XVI столетии европейские нации начинают создавать каждая свою переводную литературу. Иностранные нравы и обычаи стали входить в моду как в костюмах, так и в речи и соседствовали, со своей стороны, тому, что стиль сделался разнородным и пестрым. Затем, что касается Англии, то для нее имело величайшее значение то обстоятельство, что как раз в тот момент, когда движение, вызванное Ренессансом, приносило в этой стране свои литературные плоды, на королевском престоле восседала женщина, и притом женщина, которая интересовалась этим движением, не имея однако тонкого поэтического чутья или изощренного художественного вкуса, но будучи тщеславна и втихомолку галантна, требовала беспрестанного поклонения своей особе и обыкновенно принимала его, большею частью в экзальтированных мифологических выражениях, со стороны лучших людей страны, как например Сидней, Спенсер, Рэлей, и которая в сущности ожидала, что вся изящная литература обратится к ней, как к своему центру. Шекспир - единственный великий поэт той эпохи, напрямик отказавшийся исполнить это требование. Одним из результатов такого положения литературы по отношению к Елизавете было то, что эта литература стала вообще обращаться к женщине, к дамам высшего света. "Эвфуэс" - книга, написанная для дам. И, в сущности, новый стиль означает ближе всего развитие более утонченной речи в обращении с прекрасным полом. В одной из своих "масок" Филипп Сидней приветствовал 45-летнюю Елизавету, как "Lady of the May" ("Царицу Мая"). Но письмо Вальтера Рэлея, написанное им из тюрьмы Роберту Сесилю о Елизавете, когда он впал в немилость, служит особенно ярким примером эвфуистического стиля, как нельзя более подходящего к страсти, которую сорокалетний Воин якобы питал к шестидесятилетней девственнице, державшей в своей власти его судьбу: "Пока она еще была ближе ко мне, так что я через день или через два мог получать о ней вести, моя скорбь была еще не столь сильна; теперь же мое сердце повергнуто в пучину отчаяния. Я, привыкший видеть, как она ездит верхом, подобно Александру, охотится, подобно Диане, ступает на земле, подобно Венере, между тем как легкий ветерок, развевая ее прекрасные волосы, ласкает ими ее ланиты, нежные, как у нимфы; я, привыкший видеть ее порою сидящей в тени, как богиню, порою поющей, как ангел, порою играющей, как Орфей! Столь великую муку вмещает в себе этот мир! Эта утрата похитила все у меня" и т. д. Немецкий ученый Ландманн, избравший эвфуизм предметом своего специального изучения, справедливо заметил, что самые крупные стилистические излишества и самые крупные погрешности против хорошего вкуса постоянно встречаются в то время в тех сочинениях, которые написаны для дам, написаны о прелестях прекрасного пола и с намерением произвести эффект ловким остроумием. Это была, может быть, исходная точка нового стилистического движения; но вскоре, оставив заботу об угождении читательницам, оно стало преследовать удовлетворение общей людям Ренессанса склонности вкладывать всю свою природу в свой язык, придавать ему таким образом характерный отпечаток манерности и доходящей до пределов самой смелой вычурности, - удовлетворение общей им потребности придавать речи высокий рельеф и яркость, заставлять ее блестеть и искриться на солнце, как алмазы и фальшивые драгоценные камни, заставлять ее, при всей своей нелепости, звучать, петь и рифмовать. Возьмите, как поучительную иллюстрацию, реплику (III, 1) с которой паж Мот обращается в "Бесплодных усилиях любви" к Армадо: Мот. Угодно вам, сударь, победить вашу возлюбленную французским способом? Армадо. Объясни, что ты хочешь этим сказать? Мот. А вот что, безукоризненный господин мой: спойте ей какую-нибудь штучку кончиком языка; в виде аккомпанемента к ней пропляшите канарийский танец; приправьте это подмигиванием, испустите музыкальный вздох, пустите несколько трелей то горлом, как будто глотая любовь, то носом, как будто обнюхивая ее; шляпу наденьте, как вывеску, на лавку ваших глаз; руки скрестите на тонком животе, точно кролик на вертеле, или спрячьте их в карманы, как рисовали людей на старых портретах. Не держитесь долго одного и того же тона; сделали одну штуку - сейчас же принимайтесь за другую. Эти-то вещи, эти-то приемы ловят в западню хорошеньких женщин которые, впрочем, и без того ловятся; эти-то способности придают людям, обладающим ими, большое значение. Ландманн убедительнейшим образом доказал, что "Эвфуэс" есть ни что иное, как подражание, весьма даже близкое жестами к своему подлиннику, вышедшей 50-ю годами ранее книги испанца Гевары, вымышленной биографии Марка Аврелия, которая в течение сорока лет была переведена шесть раз на английский язык. Она пользовалась такой популярностью, что один из этих переводов выдержал не менее двенадцати изданий. И стиль, и содержание совершенно одинаковы в "Эвфуэсе" и в книге Гевары, озаглавленной в переделке Томаса Норта "The Dial of Princes". Главные особенности эвфуизма заключались в параллельных, однозвучных антитезах, в длинных рядах сравнений с действительными или воображаемыми явлениями природы, по большей части заимствованными из естественной истории Плиния, в пристрастии к образам, взятым из истории или мифологии древнего мира, и к употреблению аллитерации. Этот настоящий эвфуизм Шекспир осмеял лишь позднее, именно в том месте первой части "Генриха IV", где Фальстаф, представляющий короля, произносит свою хорошо известную, длинную реплику, начинающуюся так: Молчи, моя добрая пивная кружка! Молчи, радость моего чрева! В ней Шекспир прямо потешается над естественноисторическими метафорами Лилли. Фальстаф говорит: Гарри, я удивляюсь не только тому, где ты убиваешь свое время, но и обществу, которым окружаешь себя. Пусть ромашка растет тем сильнее, чем больше ее топчут, но молодость изнашивается тем скорее, чем больше ее расточают. Сравните у Лилли (по цитате Линдманна): Слишком усердное учение мутит их мозг, ибо (говорят они), хотя железо становится тем светлее, чем более его пускают в ход, однако серебро совершенно чернеет от большого употребления... и хотя ромашка имеет такое свойство, что чем больше по ней ступают и топчут ее, тем больше она разрастается, но фиалка совсем напротив: чем чаще ее хватают пальцами и трогают, тем скорее она блекнет и вянет. Далее Фальстаф так божественно говорит: Есть, Гарри, вещь, о которой ты часто слыхал и которая известна многим в нашем королевстве под названием дегтя; этот деготь, как повествуют древние писатели, марает... Эта бесподобная ссылка на древних писателей - в подкрепление столь мало таинственной вещи, как липкое свойство дегтя, - есть опять-таки чистый Лилли. И когда, наконец, Фальстаф в последней части своей реплики употребляет эти обороты, которые независимо от неизбежного несовершенства перевода, звучат в наших ушах так странно и так ненатурально: Гарри, я говорю теперь тебе, упоенный не вином, а слезами, не в радости, а в огорчении, не одними словами, но и стонами, - то здесь снова видно намерение поэта поразить насмешкой эвфуистический стиль, так как слова эти изложены по-английски приторными и изысканными аллитерациями. Нельзя сказать в самом строгом смысле, чтобы в "Бесплодных усилиях любви" Шекспир юношески издевался собственно над эвфуизмом. Это различные, второстепенные виды неестественности в выражении и стиле; во-первых, напыщенность, представляемая смехотворным испанцем Армадо (очевидно с целью напомнить его именем о "Непобедимой Армаде"), затем педантство, выступающее в образе школьного учителя Олоферна, в котором Шекспир, как гласит старинное предание, хотел вывести преподавателя иностранных языков Флорио, переводчика Монтеня, предположение, имеющее, однако, за себя мало вероятия вследствие близких отношений между Флорио и покровителем Шекспира, Саутгемптоном. Наконец, здесь перед нами свойственный тому веку преувеличенный и изысканный способ выражения, от которого в то время и сам Шекспир еще никак не мог освободиться; он поднимается над ним и громит его в конце пьесы. К нему относятся слова Бирона в его первой большой реплике, во второй сцене 5-го действия: Весь этот сброд Тафтяных фраз, речей из шелка свитых, Гипербол трехэтажных, пышных слов, Надутого педантства - эти мухи Зловредные кусали так меня, Что я распух. От них я отрекаюсь И белою перчаткою моей - А как рука бела, известно Богу - Клянусь тебе отныне чувства все Моей любви высказывать посредством Простого да из ситца, или нет Из честного холста. Сразу, в первой же сцене пьесы, король характеризует Армадо следующими, слишком снисходительными словами: Здесь есть, вы знаете, приезжий из Испаньи: По знанью новых мод он первый кавалер; В мозгу его рудник, откуда извлекает Он фразы пышные; звук собственных речей Он восхитительной гармонией считает. Педант Олоферн, за полтораста лет до гольберговской "Else Skolemesters", выражается приблизительно так же, как она: Задней частью дня, великодушнейший вельможа, уместно и целесообразно выражают понятие о послеобеденном времени. Выражение это очень удачно прибрано, придумано, изобретено - уверяю вас, милостивый государь мой, уверяю вас. По всей вероятности, надутый слог Армадо является не слишком преувеличенной карикатурой на напыщенной стиль того времени; нельзя отрицать, что школьный учитель Ромбус в "Lady of the May" Филиппа Сиднея обращается к королеве на языке, ничем не уступающем языку Олоферна. Но что толку в пародии, если, несмотря на все приложенное к ней усердие и искусство, она столь же утомительна, как манера, которую она осмеивает! А, к сожалению, здесь именно так и есть. Шекспир был слишком молод и слишком мало самостоятелен, чтобы высоко воспарить над смешными явлениями, которым он хочет нанести удар, и чтобы смести их в сторону своим превосходством. Он углубляется в них, обстоятельно выдвигает их нелепости, и настолько еще неопытен, что не замечает, как этим он искушает терпение зрителей и читателей. Весьма характерно для вкуса Елизаветы, что в 1598 г. она смотрела эту пьесу с удовольствием. Ее умной голове нравилось это фехтование словами. Со своей грубой чувственностью, не оставлявшей сомнений насчет ее происхождения от Генриха VIII и Анны Болейн, она забавлялась вольной речью пьесы, даже комическими непристойностями в разговоре между Бойе и Марией (действие IV, сц. 1). Как и следовало ожидать, Шекспир находится здесь в большей зависимости от образцов, нежели в своих позднейших произведениях. От Лилли, бывшего, когда он начал писать, самым популярным из современных авторов комедий, он, вероятно, заимствовал идею своего Армадо, довольно точно соответствующего сэру Тофасу (Sir Tophas) в "Эндимионе" Лилли, фигуре, напоминающей, в свою очередь, Пиргополиника, хвастливого воина древней латинской комедии. Хвастун и педант, две его комические фигуры в этой пьесе, являются, как известно, стереотипными фигурами и на итальянской сцене, в столь многих отношениях служившей образцом для только что возникавшей английской комедии. Однако в этой первой легкой пьесе нетрудно уловить личный элемент; это - полный веселья протест юного поэта против жизни, опутанной неподвижными и искусственными правилами воздержания, какие хочет ввести при своем дворе король Наваррский, с постоянным погружением в науку, бодрствованием, постом и отречением от женщин. Против этого-то порабощения жизни и вооружается комедия языком природы, в особенности через Бирона как своего органа, в репликах которого, как справедливо заметил Дауден, нередко слышится собственный голос Шекспира. В нем и его Розалине мы имеем первый неуверенный эскиз мастерской парочки, Бенедикта и Беатриче в "Много шума из ничего". Лучшие из реплик Бирона, те, которые написаны белыми стихами, очевидно, возникли при пересмотре пьесы в 1598 г. Но они соответствуют духу первоначальной пьесы и лишь яснее и шире, чем Шекспир мог это сделать ранее, выражают то, что он хотел ею сказать. Еще в конце третьего действия Бирон обороняется от власти любви, насколько у него хватает сил: Как! Я люблю? Как! Я ищу жену? Жену, что, как известно, вечно схожа С немецкими часами: как ты их Ни заводи - идти не могут верно И требуют поправки каждый день. Но его большая великолепная речь в 4-ом действии есть как бы гимн божеству, которое названо в заглавии пьесы и об аванпостных действиях которого она трактует: Другие все науки Лежат в мозгу недвижно; слуги их Работают бесплодно; скудной жатвой Награждены их тяжкие труды. Но та любовь, которой научает Взгляд женщины, не будет взаперти Лежать в мозгу. О, нет, с стихийной мощью, Стремительно, как мысль она бежит По всей душе и удвояет силу Всех наших сил, крепя и возвышая Природу их. Она дает глазам Чудесную способность прозреванья; Влюбленный глаз способен ослепить Орлиный взор; влюбленный слух услышит Слабейший звук, невнятный для ушей Опасливого вора; осязанье Влюбленного чувствительней, нежней, Чем нежный рог улитки... . . . На всей земле не встретите поэта, Дерзнувшего приняться за перо, Не омокнув его сперва в прекрасных Слезах любви; зато как мощно он Своим стихом пленяет слух суровый! Мы должны поверить на слово Бирону-Шекспиру, что чувства, с самых первых шагов его в Лондоне отверзшие уста его для поэтических песен, были пламенные и нежные чувства. ГЛАВА X  "Вознагражденные усилия любви" как первый эскиз комедии "Конец - делу венец". - "Комедия ошибок". - "Два веронца". Как контраст комедии "Love's Labours lost" ("Бесплодные усилия любви"), Шекспир тотчас же после того написал другую: "Love's Labours won" ("Вознагражденные усилия любви"). Мы знаем это из знаменитого места в "Palladis Tamia" Френсиса Миреса, где он перечисляет произведения, написанные до этого времени (1598 г.) Шекспиром. Между тем в наши дни не существует, как известно, никакой шекспировской пьесы с этим названием. Так как немыслимо, чтобы какая-нибудь поставленная на сцену драма могла затеряться, то вопрос заключается лишь в том, которая из пьес Шекспира носила первоначально это заглавие. Но в действительности насчет этого не может быть никаких сомнений; Мирес подразумевает под нею пьесу "All's well that end well" ("Конец - делу венец"), не в том, конечно, виде, в каком эта комедия лежит теперь перед нами, со стилем и характером, принадлежащими совершенно зрелому периоду в жизни поэта, а в каком она была, прежде чем подверглась коренной переработке, следы которой заметны на ней. Воспроизвести пьесу так, как она первоначально была создана воображением юноши Шекспира, разумеется, невозможно. Однако, в ней есть места, где, очевидно, сохранен первый набросок, целые рифмованные разговоры, или, по крайней мере, обрывки диалогов, вставленные рифмованные письма в форме сонетов, множество частностей, вполне соответствующих способу выражения в "Бесплодных усилиях любви". Эта пьеса представляет драматизацию рассказа Боккаччо о Джилетте Нарбонской. Только комические места изобретены Шекспиром; он совершенно от себя прибавил следующих лиц: Пароля, Лафе, шута и графиню; впрочем, он несомненно уже в первом наброске углубил и наполнил жизнью лишь намеченные в рассказе главные образы. Действие пьесы у Шекспира заключается, как известно, в истории молодой девушки, которая любит надменного рыцаря Бертрама страстной любовью, встречающей с его стороны вместо взаимности одно лишь презрение, которая исцеляет короля Франции от опасного недуга, в награду за это получает позволение избрать себе жениха, избирает Бертрама и, отвергнутая им, добивается, наконец, чтобы он признал ее женою после того, как в чужой стране она имела с ним ночное свидание, явившись к нему вместо другой женщины, которую он ждал и за которую и принял ее. Шекспир еще совсем молодым человеком не только выказал свойственную ему и впоследствии бережность по отношению к данному сюжету, но перенес этот сюжет в свою драму со всеми его странностями и всем его неправдоподобием; даже психологические нелепости он проглотил в совсем сыром виде, как, например, то обстоятельство, что светская женщина в глухую ночь отправляется на свидание к своему мужу, покинувшему родной дом и отчизну для того только, чтобы не быть ее супругом. Шекспир нарисовал в Елене одно из видоизменений Гризельды, тип любящей и встречающей жестокий отпор женщины, тип, всплывающий вновь в немецкой поэзии в образе Кэтхен фон-Гейльбронн Клейста, которая с бесконечной нежностью и смирением претерпевает все на свете и ни на миг не ослабевает в своей любви, пока, под самый конец, не покоряет сердце своего милого. Жаль только, что неподатливый сюжет принудил Шекспира заставить эту редкую женщину заявить в конце пьесы свои права, после того, как столь глубоко любимый ею муж не только отнесся с беспощадной грубостью к навязанной ему жене, но, кроме того, выказал себя негодяем и лжецом в попытке обесчестить итальянскую девушку, ссылающуюся (для виду только) на его обещание жениться на ней, обещание, которого сам Бертрам не может опровергнуть. Весьма характерно для грубости английского Ренессанса и, кроме того, для рассчитанной на театральную публику вольной речи Шекспира в его юношеских произведениях, что он заставляет Пароля в первом акте начать и продолжать с этой благородной героиней длинный юмористический разговор о сущности целомудрия, разговор, крайне непристойный даже в смягченном переводе и представляющий собою чуть ли не самую непристойную вещь, когда-либо написанную им. Этот диалог, несомненно, принадлежит первоначальному наброску. Но, по всей вероятности, Елена не была еще здесь той женщиной с глубокой душой, какой она сделалась в позднейшей переработке. Она выражалась в юношеском стиле Шекспира, в бойких рифмованных рассуждениях о любви и судьбе и об их взаимном соотношении: Мы часто небесам приписываем то, Что, кроме нас самих, не создает никто. Нам волю полную судьба предоставляет И наши замыслы тогда лишь разрушает, Когда лениво мы ведем свои дела. Какая сила так высоко вознесла Мою любовь, глазам моим тот лик рисуя, Которым жадный взгляд насытить не могу я? Предметы, что совсем разлучены судьбой, Природа часто вдруг сливает меж собой, Как части равные, сплетая их объятья, Как созданных на свет родными. Предприятья Необычайные являются для тех Неисполнимыми, кто трудный их успех Берется взвешивать и полагает ложно, Что беспримерному случиться невозможно. Какая женщина, пуская сильно в ход Достоинства свои, урон в любви несет? Или же он заставлял Елену в потоке слов и метафор, без перерыва сменяющих друг друга, изображать эротические опасности, угрожающие Бертраму при французском дворе: Ваш господин нашел бы в ней, наверно, И тысячу возлюбленных, и мать, И феникса, и верную подругу, Монархиню, начальника, врага, Советницу, изменницу, богиню, Надменное смирение свое И честолюбье скромное, согласье, Лишенное гармонии, раздор, Исполненный созвучия, и верность, И сладостную скорбь, и целый мир Малюток-христиан, прелестных, нежных Лелеемых Амуром. В этом-то довольно легком тоне был, очевидно, проведен весь первый набросок комедии "Конец - делу венец". По всей вероятности, здесь же был задуман и образ Пароля. Он весьма соответствует тому, чем был Армадо в предыдущей пьесе. И в нем мы, без сомнения, имеем первый слабый очерк фигуры, делающейся спустя семь или восемь лет бессмертным Фальстафом. Пароль - юмористический лжец, хвастун и совратитель молодежи, как и толстяк приятель принца Гарри. Его пристыжают, совсем как Фальстафа, при нападении, учиненном его товарищами, после чего, не зная, кто его противники, он совершенно открещивается от своего господина. Фальстаф зазубривает свой меч, чтобы сойти за храбреца. Но уже Пароль говорит: "Если бы я мог выпутаться из беды, изрезав в куски свое платье и сломав свой испанский клинок!" Само собой разумеется, что в сравнении с Фальстафом этот образ незначителен и слаб. Но если его сопоставить с такой фигурой, как Армадо в "Бесплодных усилиях любви", то окажется, что он исполнен кипучей веселости. По всей вероятности, он был усовершенствован и наделен новым остроумием при переработке. Зато в репликах шута, особенно в первом действии, много чисто юношеского задора, какого естественно было ожидать от двадцатипятилетнего Шекспира. Песня, - которую поют здесь, принадлежит первому наброску, а вместе с ней и вызываемые ею реплики: Графиня. Как одна на десять? Ты перевираешь песню. Шут. Нет, графиня; говоря, что на десять женщин приходится одна хорошая, я только улучшаю песню. О, если бы Богу было угодно снабжать мир в такой пропорции каждый год, от меня - будь я пастором - никто не услышал бы жалобы на мою женскую десятину. Одна на десять! Шутка! Да если бы у нас рождалось по хорошей женщине хоть перед появлением каждой новой кометы или перед каждым землетрясением, как бы поправилась брачная лотерея! А ведь теперь в ней мужчина скорее выдернет себе сердце, чем вытянет удачный номер. Впрочем, относительно характера "Love's Labours won" мы по необходимости должны оставаться в пределах более или менее основательных догадок. У нас есть другие комедии из этой юношеской поры Шекспира, дающие возможность проследить его прогресс в драматической технике и художественной зрелости. Во-первых, его "Комедия ошибок", которую должно отнести к этому самому раннему периоду Шекспира, хотя она возникла после двух комедий об усилиях любви. Она написана тщательным, поэтически-приподнятым стилем; из всех шекспировских комедий она имеет всего менее строк в прозе; но ее дикция в высшей степени драматически подвижна, рифмы не препятствуют оживленному ходу диалога, в ней втрое больше белых, чем рифмованных стихов. Однако время издания этой комедии должно быть довольно близко к дате только что рассмотренных нами пьес; особенно некоторые обороты речи в насмешках Дромио Сиракузского над преследующей его толстой кухаркой (III, 2) дают намек, помогающий нам определить время и дату этой комедии. Когда Дромио говорит, что Испания посылает целые армады, чтобы нагрузить их балластом рубинов и карбункулов, то эта шутка указывает на момент, недалекий от тревог, вызванных "Непобедимой Армадой". Еще более точное указание встречаем мы в ответе слуги на вопрос господина, на каком месте глобуса, напоминающего шаровидную фигуру кухарки, находится Франция. Острота реплики по необходимости сглаживается в переводе: Антифон Сирак. А Франция? (Where's France?) Дромио. На лбу, вооруженном и поднявшемся войною против волос. По-английски это выражено так: in her forehead; arm'd and reverted, making war against her hair, что значит в одно и то же время: ведущим войну с ее волосами (hair) и (о Франции) в войне со своим наследником. Но в 1589 г. Генрих Наваррский, в сущности, перестал уже считаться наследником французского престола, хотя его борьба из-за обладания им продолжалась до самого его перехода в католичество в 1593 г. Таким образом, дату пьесы можно отнести к 1589-91 гг. Эта комедия, граничащая с фарсом, показывает, какими исполинскими шагами Шекспир подвигался в технике своего искусства. В ней есть театральная жилка; в уверенности, с какой запутывается и все крепче затягивается нить интриги, до той минуты, когда наступает несложная развязка, чувствуется уже опытный актер. Между тем как "Бесплодные усилия любви" с трудом плетутся по подмосткам сцены, здесь видны быстрота и brio, изобличающие художника и предвещающие мастера. Из древней комедии Плавта взяты лишь грубые контуры действия, а сам мотив, возможность беспрестанного смешения двух господ и двух слуг, развит с изумительными для начинающего драматурга ловкостью и уверенностью, порою даже с задором, который нравится и увлекает. Нельзя отрицать, что в основе всей этой забавной пьесы лежит существенная несообразность. Как по внешности, так и по костюму близнецы в обеих парах должны быть до такой степени похожи друг на друга, что ни у кого решительно ни на единый миг не возникает сомнение в их подлинности. Однако, между братьями близнецами бывает же и на самом деле поразительное сходство, и раз предпосылка допущена, все последствия развиваются совершенно естественно, во всяком случае так искусно, что в этой области, сделавшейся для него позднее несколько чуждой и безразличной, Шекспира едва ли превзошли испанцы шестнадцатого и семнадцатого века, обнаруживавшие такую замечательную сноровку в сплетении сети интриги. От времени до времени в действии происходит пауза для игры слов между господами и слугами, но обыкновенно она непродолжительна и забавна; порою действие делает небольшую передышку для того, чтобы дать случай Дромио Сиракузскому произнести какую-нибудь из его задорных острот, как, например, во второй сцене 3-го акта: Дромио. ...Несмотря на то, что тут предстоит женитьба страшно жирная. Антиф. Сир. Что ты понимаешь под жирной женитьбой? Дромио. Да извольте видеть, эта женщина - кухарка и вся заплыла жиром. Что из нее можно сделать, - я, право, не знаю; разве только ночник для того, чтобы при свете его удрать от нее же. Ручаюсь вам, что сало, которым пропитаны ее лохмотья, может гореть в течение всей польской зимы. Если она проживет до дня страшного суда, то будет гореть неделей больше, чем все остальные люди. Вообще же действие полно такого напряженного интереса, что зритель смотрит пьесу с любопытством, поглощенный мыслью о том, каков будет исход ее. В одном месте стиль возвышается до такой красоты и задушевности, которые дают понять, что если Шекспир углубляется здесь в игру легкой интриги, то все же это нечто такое, до чего он нисходит лишь на минуту. Это место, полное нежной эротической поэзии, - разговор между Люцианой и Антифоном Сиракузским (III, 2). Обратите внимание на следующие стихи: Прекрасная, не знаю, как вас звать, И не пойму, какими чудесами Вы угадать, как я зовусь, могли. - Любезностью и умными речами Вы превзошли все чудеса земли: Я вижу в вас небесное созданье. Скажите ж мне, что думать, говорить - И пусть мое земное пониманье, Мой грубый ум, умеющий ходить Лишь ощупью, погрязший в заблужденье, Беспомощный, поверхностный, поймет Всех ваших слов сокрытое значенье; В правдивости и чистоте живет Моя душа - к чему же вы хотите Ей новый путь насильно указать? Не бог ли вы? Иль, может быть, скажите, Стремитесь вы меня пересоздать? О, если так, идите к этой цели; Могучи вы - я буду побежден. Так как пьеса впервые была напечатана в издании in-folio 1623 г., то, конечно, нет ничего невозможного в том, что Шекспир впоследствии переработал это прекрасное место. Но весь характер стихов с перекрещивающимся рифмами не дает на это указания. Здесь слышим мы первые звуки той музыки, которая наполнит вскоре своими мелодиями "Ромео и Джульетту". Следующая затем, по всей вероятности, в творчестве Шекспира пьеса "Два веронца" равным образом во многих местах предрекает как бы проблесками его более совершенные произведения, да и сама по себе представляет многообещающую работу. Она в двух отношениях превосходит более ранние комедии: отчасти красотой и ясностью, с какими очерчены личности обеих молодых девушек, отчасти же беспечной веселостью, победоносно прорывающейся в ролях слуг. Спид и Лаунс, лишь по временам, в какой-нибудь отдельной сцене надоедающие своими эвфуистическими хитросплетениями, в общем препотешные малые, и их характер провозглашает громкими трубными звуками, что в душе Шекспира в противоположность как Лилли, так и Марло, была врожденная веселость, был комизм, брызжущий юмор, вследствие чего он мог, не насилуя своей фантазии, давать волю смеху, позволять ему разражаться и раскатываться по всему театру, от галереи и до партера. Особенной способности индивидуализировать фигуры своих клоунов он пока еще не обнаруживает. Тем не менее, нельзя не признать, что тогда как Спид действует прежде всего своей изумительной болтовней, с Лаунсом, ведущим на своей веревке собаку, на шекспировскую сцену торжественно вступает английский юмор. Пусть читатель насладится потоком красноречия в приводимой ниже реплике Спида, где он объясняет, из чего он догадался, что его господин влюблен: "Во-первых, вы выучились ломать себе руки, будто вечно чем-то недовольны, петь любовные песни, точно снегирь, искать уединения, как зачумленный, вздыхать, как школьник, потерявший азбуку, хныкать, как девочка, схоронившая бабушку, поститься, как больной, посаженный на диету, бодрствовать, как бедняк, боящийся, что его обокрадут, клянчить, как нищий в Праздник всех святых. Прежде вы смеялись громче горластого петуха, вы ступали точно лев, постились только сейчас после обеда и грустили только тогда, когда у вас не было денег". Все эти сравнения Спида метки и верны действительности; смех возбуждается лишь тем, что они так нагромождены. Но когда Лаунс открывает рот, то задорная веселость переступает все границы корректности. Он входит на сцену с собакой, хныча о том, что расстался со своими домашними: Нет, я и в час не наплачусь вдоволь. Вся природа Лаунсов имеет этот порок... Но Крабб, моя собака, я полагаю, самая жестокосерднейшая из всех собак на земле. Матушка плачет, отец рьщает, сестра рюмит, работница ревет, кошка ломает руки, весь дом в страшном горе, а этот жестокосердый пес хоть бы слезинку выронил... Он просто камень - настоящий булыжник, и любви к ближнему в нем меньше, чем в собаке. Жид бы расплакался, увидев наше расставание; даже моя слепая бабушка, и та все глаза себе выплакала, отправляя меня в путь-дорогу. Да вот я сейчас вам представлю, как было дело. Этот башмак будет батюшка, нет, вот левый башмак пусть будет батюшка; нет, пусть матушка будет левый башмак; нет, не так; или так - да, так: у него подошва похуже. Итак, этот башмак с дырою - моя матушка, а этот - батюшка. Теперь так, совершенно так... Здесь царит одна веселая чепуха, но чепуха весьма драматического свойства. Иными словами: здесь царит юношеский задор, смеющийся, как ребенок, прелестным смехом, даже тогда, когда он нисходит до мелкого или низменного, задор, свойственный тому, кто счастлив тем, что живет, и чувствует, как жизнь волнуется и кипит в его жилах, задор, в меньшей степени и в менее крупном стиле могущий встретиться у всякого щедро одаренного человека, когда он находится в беспечной поре юности, насколько же более у того, кто пользуется двойной молодостью возраста и гениальности в поколении, которое молодо само и более, чем молодо, которое вырвалось на волю, на простор, освободилось, как молодой жеребенок, сбросивший с себя путы и мчащийся во весь опор по высокой траве. Пьеса "Два веронца" - первое, прибавим в скобках, признание Шекспира в любви к Италии, представляет собой хорошенькую, занимательную, слабо построенную любовную комедию на тему верной и непостоянной любви, мужского вероломства и женской преданности, драму, изображающую благородного, несправедливо изгнанного из отечества юношу, которому приходится вести жизнь атамана разбойников, в том же роде, как впоследствии Шиллер рисовал себе жизнь своих разбойников, хотя без малейшего проблеска в ней мятежного духа, - пьесу, развязка которой с моментальным и безусловным прощением негодяя драмы так наивна, так бессмысленно примирительна, что чувствуется, что она должна была возникнуть в душе жизнерадостной, не искушенной несчастьем и еще не ведающей внутреннего разлада. Некоторую часть материала Шекспир взял из рассказа португальского поэта Монтемайора (1520-1562) "Диана", перевод которого, сделанный Бартоломью Янгом, хотя был напечатан лишь в 1598 г., но, судя по приложенному к нему предисловию, пролежал в конечном виде целых шестнадцать лет и по обычаю того времени, наверно, ходил по рукам в списках. Если мы сравним важнейшую часть романа (The shepherdess Felismena в Harlitt Shakespeare's Library II vol.) с действием и отдельными местами в "Двух веронцах", то увидим, что неверность Протея и идея Юлии последовать в мужском костюме за уехавшим возлюбленным, со всеми результатами этого решения, ведут свое происхождение от Монтемайора. И в "Диане" Юлия, переодетая пажом, присутствует при серенаде, которую Протей поет Сильвии (в романе - Целии); и там она является к последней по поручению своего господина, чтобы ходатайствовать за него. Разница только в том, что в романе, как у Шекспира лишь много позднее, в "Двенадцатой ночи", прекрасная дама влюбляется в переряженную пажом девушку. Более того: в "Диане" уже намечена вторая сцена пьесы, между Юлией и Лючеттой, где госпожа ради приличия отказывается принять письмо, между тем как сгорает от нетерпения прочитать его. Некоторые штрихи здесь напоминают только что написанную тогда Шекспиром в первом наброске комедию "Love's Labours won": например, путешествие Елены в мужском платье вслед за пренебрегающим ею возлюбленным. Многое другое указывает на будущие произведения Шекспира. Мужское непостоянство в любви в комедии "Сон в летнюю ночь" является вариацией и пародией непостоянства Протея в разбираемой пьесе. Начало второй сцены первого акта, где Юлия спрашивает у камеристки ее мнение насчет своих женихов, служит первым слабым контуром превосходной сцены одинакового содержания между Порцией и Нериссой в "Венецианском купце". Разговор между Сильвией и Юлией, заканчивающий четвертый акт, вполне соответствует диалогу между Оливией и Виолой в первом действии "Двенадцатой ночи". Наконец, та черта, что Валентин, узнав все вероломство своего лживого друга, предлагает уступить ему свою прелестную возлюбленную, Сильвию, чтобы этой жертвой доказать ему всю силу своей дружбы, - эта черта, как ни безосновательна и нелепа она кажется в пьесе, предвосхищает униженное отречение от возлюбленной в пользу друга и дружбы, которое производит такое тягостное впечатление в сонетах Шекспира. Почти везде, где в этой пьесе говорят женщины, в выражении чувствуется душевное благородство, а в лирике какая-то дорафаэлевская прелесть. Так например, когда Юлия в конце второго акта говорит о своей любви: И тихий ручеек, когда преграду Себе найдет, неистово кипит; А если нет преград его теченью, Гармонией звучит по гладким камням И ласково лобзает он осоку, Которую встречает на пути . . . Я терпелива буду, как ручей, И каждый трудный шаг сочту отрадой, Пока с последним к милому приближусь; Там отдохну я после треволнений, Подобно праведной душе в раю. И хотя мужские характеры здесь менее интересны, чем женские, но и в репликах Валентина есть взрывы прекрасной, эротической лирики. Вспомните, например, эти строки (III, 1): Когда я ночью не был у нее, Нет музыки мне в пенье соловья, А если днем я Сильвию не вижу, То для меня дневного света нет. Она мне жизнь давала, я угасну, Когда ее влиянье перестанет Меня питать, живить и согревать. Кроме задорно-веселого и эротического основного тона, в этой легкой комедии взят еще третий - любовь к природе. В ней чувствуется вольный воздух, первое веяние аромата из ландшафтных воспоминаний сына деревни, много раз говорившего себе вместе с Валентином пьесы (V, 4): Глухой, пустынный и безлюдный лес Мне лучше людных, пышных городов. Здесь, во многих местах, впервые встречаемся мы с непосредственным чутьем природы, никогда не покидающим Шекспира, а в молодые его годы придающим даже манерным произведениям среди его наиболее ранних попыток, например, его небольшим этическим поэмам, их главный интерес и наибольшую ценность. ГЛАВА XI  "Венера и Адонис". - Описание природы. - "Лукреция". - Отношение к живописи. Хотя Шекспир издал "Венеру и Адониса", когда ему было уже 29 лет, весной 1593 г., но эта поэма, наверно, задумана и выполнена несколькими годами ранее. Если в посвящении молодому, в то время двадцатилетнему лорду Саутгемптону он называет ее "первым плодом своего творчества" (the first heir of my invention), то это вовсе не значит, что она буквально представляет первое поэтическое произведение Шекспира, ибо его работы для театра не считались созданиями свободного поэтического таланта. Но юношески уснащенный стиль обнаруживает, что она написана в ранней его молодости, и что среди произведений Шекспира она должна быть, следовательно, отнесена к 1590 - 1591 гг. К этому времени он успел, как мы видели, занять при своем театре прочное положение в качестве актера и сумел сделаться в нем и полезным, и популярным в качестве переделывателя старых пьес и самостоятельного писателя для сцены. Но в литературном смысле драматурги в те времена совсем не считались писателями. Между сочинителем комедий (playwright) и настоящим поэтом существовала большая разница. Основатель знаменитой бодлеевской библиотеки в Оксфорде, Томас Бодлей, расширив и преобразовав около 1600 г. старую университетскую библиотеку и дав свое имя громадному книгохранилищу, определил, что такая дрянь (riffe-raffes), как драматические пьесы, никогда не должна иметь туда доступа. Не будучи вообще честолюбив, Шекспир имел весьма естественное желание составить себе имя в литературе. Он хотел завоевать себе одинаковые права с поэтами, хотел снискать расположение молодых вельмож, с которыми познакомился на сцене. И вместе с тем он хотел показать, что и он усвоил себе дух античного мира. Незадолго перед тем Спенсер (род. в 1553 г.) вызвал всеобщий восторг первыми песнями своей знаменитой эпической поэмы. Шекспиру было, конечно, лестно вступить в состязание со своим великим предшественником, подобно тому, как он уже состязался с первым великим учителем своим в драме и своим ровесником Марло. Небольшая поэма "Венера и Адонис", вместе со служащей ей контрастом и вышедшей в следующем году поэмой о Лукреции, имеет для нас, между прочим, то крупное значение, что лишь здесь мы видим перед собой текст, относительно которого знаем, что Шекспир написал его точь-в-точь так, а не иначе, сам отдал его в печать и просмотрел в корректуре. В этот момент Италия была великой культурной страной. Поэтому итальянский стиль и вкус руководили и английской лирикой, и мелкими английскими эпическими поэмами того времени. Шекспир, идя по следам итальянцев, дебютирует в "Венере и Адонисе" сочинением чувственной и сентиментальной поэмы. Он пытается вторить нежным и туманящим чувства аккордам своих южных предшественников. В соответствии с этим, из поэтов древнего мира образцом его является Овидий; он предпослал своей поэме, в виде эпиграфа, две строки из "Amores" Овидия, само же действие в ней есть распространенная сцена из "Метаморфоз" того же поэта. Когда в наши дни произносят имя Шекспира, то всего чаще оно звучит трагически; оно напоминает Эсхила, Микеланджело, Бетховена. Но мы позабьши, что у него была и моцартовская жилка, и что современники превозносили не только кротость и приветливость его характера, но и сладость его поэзии. В "Венере и Адонисе" пламенеет вся горячая чувственность Ренессанса и молодого Шекспира. Это - вполне эротическая поэма и, по свидетельству современников, она была настольной книгой у всякой легкомысленной женщины в Лондоне. Ход действия в поэме дает целый ряд поводов и предлогов к сладострастным положениям и описаниям того, как Венера тщетно ласкает холодного и целомудренного юношу, столь же неприступного по своей ранней молодости, как иная застенчивая женщина. Подробно изображаются ее поцелуи, ласки и объятия. Можно подумать, что Тициан или Рубенс поставил модели в нежные ситуации и написал их то в одной позе, то в другой. Затем следует роскошная сцена, где конь Адониса покидает его, чтобы бежать навстречу, приближающейся кобылице, и вывод, который Венера хочет извлечь отсюда. Далее следуют новые сцены ее стараний приблизиться к нему и ее предложений - сцены столь смелые, что их едва ли потерпели бы в наши дни (строфы 40 и 41). Здесь, в изображении страха Венеры, когда Адонис выражает желание отправиться на охоту за кабанами, вводится элемент сердечного чувства. Но затем идет новое блестящее описание бегущего вепря и роскошное, хотя несколько смягченное, изображение нагого молодого тела, запятнанного кровью. Тот же огонь, то же увлечение красками, как в картине какого-нибудь мастера итальянского Возрождения, написанной сотней лет раньше. Особенно характерно здесь что-то вкрадчивое, сладкое, чуть ли не лакомое в слоге, - черта, бывшая, вероятно, главной причиной того, что когда ближайшие современники говорят о стиле Шекспира, первое слово, которое им просится на язык, это - мед. В 1595 г. Джон Уивер называет Шекспира сладкозвучным; в 1598 г. Френсис Мирес применяет к нему то же выражение и прибавляет "медоточивый" (melliflous and honytongued). В этом языке, действительно, много сладости. По временам нежность выражается с пленительной силой. Когда Адонис впервые в довольно длинной реплике сурово отвергает Венеру, она отвечает ему: Как! Ты можешь говорить? У тебя есть язык? О, если бы ты не имел его, или если бы я была лишена слуха! Твой голос, подобный пению сирены, причиняет мне новую пытку. И ранее страдала я при виде тебя, теперь же вдвойне страдаю. О мелодические диссонансы! О небесные, сурово звучащие аккорды, о ты, глубоко сладкая музыка слуха, наносящая сердцу столь глубоко мучительные раны! Но стиль представляет в то же время множество образчиков безвкусицы, свойственной итальянским художникам слова: Она желает, чтобы ее ланиты были цветниками, дабы их орошал сладкий дождь его дыхания". О ямочках на его щеках говорится: "Эти прелестные ямочки, эти очаровательные кладези открыли свои уста, чтобы поглотить склонность Венеры. Адонис говорит: "Моя любовь к любви есть лишь любовь к пониманию любви". Венера перечисляет, что такое Адонис для всех ее внешних чувств: "И какою трапезою был бы ты для вкуса, кормильца и питателя всех других чувств! Разве не пожелали бы они, чтобы пиршество длилось вечно, разве не повелели бы они подозрительности дважды повернуть ключ, чтобы зависть, угрюмая, непрошеная гостья, не подкралась и не нарушила наслаждения". Подобные безвкусицы нередко встречаются и в дикции первой комедии Шекспира; они соответствуют в своем роде тому, чем в "Тите Андронике" является самоуслаждение нагроможденными ужасами - это манерность еще не развивавшегося искусства. Между тем могучая чувственность предвозвещает здесь выражение любовной страсти в "Ромео и Джульетте", а в конце "Венеры и Адониса" Шекспир как бы символически возносится от изображения простого пыла чувств к намеку на ту любовь, в которой чувственность является лишь одним из элементов. Адонис говорит у него: Любовь бодрит, как солнце после дождя, сладострастие же действует, как буря после солнца, кроткая весна любви вечно остается свежей; зима сладострастия наступает, прежде чем лето наполовину прошло; любовь не пресыщается, сладострастие умирает, как обжора; любовь есть истина, сладострастие исполнено лжи. Было бы, конечно, нелепо придавать слишком много веса таким добродетельным антитезам в этой недобродетельной поэме. Гораздо важнее то, что описания природы, например, описание бегущего зайца, несравненны здесь по верности и тонкости наблюдения, и поучительно видеть, как стиль Шекспира уже здесь возвышается местами до величия. Возьмите изображение коней и вепря. Проследите штрих за штрихом этот портрет кабана, его хребет с щетинистыми иглами, которые угрожают, его огненные глаза, его глубоко взрывающее землю рыло и короткий, толстый затылок: И в страхе перед ним кустарник сторониться Спешит, когда стремглав сквозь чашу он стремится. Это как будто написано Снайдерсом на охотничьей сцене, где человеческие фигуры принадлежат кисти Рубенса. Сам Шекспир как бы сознавал, с каким совершенством он изобразил коня. Он употребляет выражение, что если бы живописец захотел превзойти саму жизнь и дать нам изображение коня, который, благодаря искусству, был бы прекраснее, чем те, которые созданы природой, то он дал бы нам такого коня, как этот, одинаково замечательный своими формами, своей отвагой, своей мастью и ходом. Мы чувствуем наслаждение Шекспира природой в такой строфе, как эта: Копыта круглые, сам стройный, крутобокий, С волнистой гривою, с короткой головой, С ногами тонкими, стан крепкий, круп широкий, Шерсть шелковистая, хвост длинный и густой - Ну, словом, всем хорош был этот конь прекрасный. Его украсить мог собой лишь всадник властный, И мастерски изображены все его движения: То вдруг с разбега он, как вкопанный, стоит, То в сторону бежит, бросаясь, как в испуге, То с ветром споря, вновь он бешено бежит... Мы слышим, как ветер поет свою песню в его волнистой гриве и развевающемся хвосте. Это почти напоминает великолепное описание коня в конце книги Иова. Вот как велик объем стиля: в этой маленькой юношеской поэме Шекспира: от Овидия к Ветхому Завету, от выражений культуры, изощренной до искусственности, к величавым и простым выражениям природы. Поэма о Лукреции ("The rape of Lucrece") появилась в следующем году также с посвящением лорду Саутгемптону, но хотя это посвящение написано с сознанием лежащей между поэтом и графом социальной пропасти, оно отличается тем не менее более дружеским тоном. Поэма о Лукреции служит как бы контрастом к предшествовавшему стихотворению. Там поэт воспевал целомудрие мужчины, здесь, напротив, - целомудрие женщины; там он описывал необузданную страсть женщины, здесь же преступную любовь мужчины. Но в данном случае поэт обработал сюжет как строгий моралист. Поэма о Лукреции является дидактическим стихотворением о губительном действии необузданных, животных инстинктов. Эта поэма не пользовалась тем же успехом, как предыдущая. Она не доставит и современному читателю большого удовольствия. В метрическом отношении это стихотворение отличается большей искусственностью, чем "Венера и Адонис". Шестистрочная строфа увеличена еще одним стихом, придающим ей больше благозвучия и торжественности. Главное достоинство поэмы о Лукреции заключается в великолепных и картинных описаниях и, порою, в очень тонком психологическом анализе. Однако, вообще говоря, пафос этого стихотворения только придуманная и изысканная риторика. Когда героиня произносит после совершенного над ней насилия свои жалобы, она, в сущности, только декламирует, правда, очень красноречиво, но все-таки этот обвинительный акт, переполненный восклицаниями и антитезами, похож скорее на цицероновскую речь, отделанную и продуманную в высшей степени тщательно до мельчайших подробностей. Грусть мужчин о смерти Лукреции облечена в искусственные и хитроумные реплики. Гениальность Шекспира чувствуется ярче всего в тех размышлениях, которыми пересыпан рассказ, потому что в них слышится голос великого сердцеведа. Мы встречаем здесь глубокомысленную строфу о мягкости и нежности женской души. {Сердца у мужчин мраморные; у женщин - восковые, принимающие тот или другой образ, смотря по тому, что из этого воска заблагорассудит вылепить воля мрамора. Подчинить эти слабые и притесняемые существа можно при помощи силы, обмана и ловкости. Не считайте их виновницами своих прегрешений; не считайте негодным тот воск, из которого вылеплен образ дьявола. (Перевод Каншина).} Самая замечательная часть темы, по крайней мере с чисто технической стороны, это - длинный ряд строф (стих 1366-1568), в которых описывается картина "Разрушение Трои", которую созерцает Лукреция, охваченная отчаянием, притом с такой силой, свежестью и наивностью, словно поэт впервые увидел картину. "Здесь виднелась рука воина, покоящаяся на голове другого; там стоял человек, на нос которого падала тень от уха соседа". Толкотня и давка изображены так правдоподобно на этой картине, что "вместо всей фигуры Ахиллеса можно было видеть только копье, охваченное его рукой. Его самого можно было созерцать только глазами души. Там виднелась нога, рука, лицо, голова, и все эти части заменяли собою целое". Как здесь, так и везде, где Шекспир говорит о пластическом искусстве, он восхваляет прежде всего верность природе. Мы уже упомянули, что первые картины, которые ему пришлось видеть, находились в часовне гильдии в Стрэтфорде. Быть может, он познакомился также с теми произведениями искусства, которые украшали замок Кенилворт или храм св. Марии в Уоррике. Он видел также, без сомнения, в известной лондонской таверне "Безмен" две знаменитые картины Гольбейна. Кроме того, в Лондоне существовали не только портреты фламандских художников, но также итальянские картины. Мы узнаем из одного каталога, составленного в 1613 г. веймарским принцем Иоганном Эрнстом, что в Уайтхолле висели портреты Юлия Цезаря и Лукреции, написанные, по его мнению, "в высшей степени художественно". Быть может, мысль о поэме была Шекспиру навеяна именно этой картиной. С более значительными по объему композициями поэт мог познакомиться по гобеленам (такие существовали, например, с изображениями из римской истории), и он видел, по всей вероятности, прекрасные нидерландские и итальянские картины, украшавшие блестящий дворец Nonsuch (см. Elze: "Shakespeare", 481). Результаты эстетических размышлений поэта сводились, как упомянуто, к тому принципу, что художник обязан подслушать тайну природы и либо сравняться с ней, либо превзойти ее. Шекспир прославляет то и дело верность природе в области искусства. Он не интересовался, по-видимому, аллегорической и религиозной живописью. Он никогда не упоминает о ней, так же как о церковной музыке, хотя обнаруживает вообще большую любовь к музыке. Описание картины, изображающей разрушение Трои, находится, тем не менее, в органической связи с самим рассказом; падение Трои символизирует падение римских царей, являющееся, в свою очередь, следствием преступления Тарквиния. Шекспир разработал сюжет не только с точки зрения личной морали. Он дает нам понять, что честь и благосостояние царской семьи могут пострадать от ее деспотического отношения к знатной фамилии. Он перенес в древнеримскую жизнь понятия о чести, выработанные рыцарством. Когда Лукреция требует, чтобы родственники отомстили за нее, она восклицает: "Ведь рыцари обязаны мстить за оскорбления, нанесенные беспомощным женщинам!" Подобно тому, как Шекспир следовал при описании взятия Трои второй песне "Энеиды" Вергилия, так точно он заимствовал для поэмы в ее целом сжатое, но прекрасное и трогательное изложение истории Лукреции из второй книги Овидиевых "Fasti" (II, 185 - 852). Но если сопоставить стиль Шекспира со стилем Овидия, то такое сравнение окажется не в пользу первого. Овидий является строгим классиком, Шекспир производит впечатление полуварвара. Эстетические нелепости и антитезы Шекспира бросаются в глаза. Вы приходите в недоумение, читая, например, следующее место: "Часть ее крови осталась красной и чистой, другая часть приняла черный цвет; это была та кровь, которую осквернил лицемерный Тарквиний", или, например, следующее выражение: "Если наши дети умирают раньше нас, то мы - их потомки, а не они наши!" Эта искусственность и это безвкусие были не только свойственны столетию Шекспира, но находились также в связи с теми большими достоинствами и редкими качествами, которые он стал обнаруживать с изумительной быстротой. Если он подчинился господствующим вкусам, то потому, что вращался в кругу своих товарищей по профессии, друзей и соперников, в этом маленьком мире художников, в атмосфере которого его гений пустил так быстро свои ростки. В истории литературы говорят очень часто о литературных школах, и в этом выражении нет ничего преувеличенного: если нет школ, нет и периодов расцвета. Но слово "школа", имевшее такое прекрасное значение в греческом языке, превратилось в неуклюжий семинарский термин. Следовало бы лучше говорить о теплицах, а не о школах; о теплице классицизма, романтизма, Возрождения. В маленьких государствах, где отсутствует конкуренция, заставляющая напрягать все свои силы, искусство редко достигает безусловной высоты творчества. Там художник быстро занимает видное место и гибнет вследствие этого. Другие, не находя этой теплицы в пределах родины, ищут ее на чужбине: Гольберг в Голландии, Англии и Франции; Торвальдсен в Риме, Гейне в Париже. Шекспир прямо вступил в нее в Лондоне. Вот почему этот цветок распустился так пышно. Он жил в постоянном соприкосновении со своими соперниками, с быстро и смело творившими умами. Этот алмаз был отшлифован алмазной пылью. Среди тогдашних английских поэтов господствовала (как метко доказал Рюмелин) страсть превосходить друг друга. В начале своей деятельности Шекспир стремился совершенно естественно к тому, чтобы действовать на публику с большим умом и большей силой, чем остальные поэты. Впоследствии он думал, как Гамлет: "Как бы глубоко вы ни рыли, я рою всегда аршином глубже". Это одна из самых характерных фраз Гамлета и Шекспира. Это отношение к поэтам-соперникам является одной из действующих причин, под влиянием которой сложился юношеский стиль Шекспира в эпических поэмах и ранних драмах; отсюда эта погоня за остроумием, эта страсть к хитроумным тонкостям, эта вечная игра словами; отсюда крайности в изображаемых страстях, излишества в сравнениях и метафорах. Один образ порождает из себя другой с той плодовитостью и быстротой, с которыми размножаются некоторые низшие организмы. Шекспир обладал способностью играть словами и мыслями, так как природа одарила его вообще всеми способностями. Так как он чувствовал свое духовное богатство, он не желал в чем-нибудь уступать. Но эти наклонности не составляли частицы его истинного "я". Как только в его произведениях прорывается его собственная личность, он обнаруживает гораздо более глубокую и чувствительную природу, чем та, которая выражалась в постоянных тонкостях стихотворных поэм и в вечном остроумничанье комедий. ГЛАВА ХII  "Сон в летнюю ночь". - Повод к написанию пьесы. - Элементы аристократический, народный, грубо-комический и фантастический. Несмотря на успех, которым пользовались поэмы "Венера" и "Лукреция", и несмотря на ту славу, которую они доставили автору, Шекспир, вероятно, угадал очень скоро со свойственной ему гениальной проницательностью, что не эпическая, а только драматическая поэзия даст ему возможность развернуть все его способности. И он достигает в этой области сразу удивительной высоты творчества. Он достигает ее в рамках драматической пьесы, но - что в высшей степени характерно - не при помощи драматической техники, а посредством той роскошной, бесподобной лирики, узорами которой он расшил тонкую, драматическую канву. Его первое выдающееся произведение - шедевр грациозной лирики и забавного комизма - это "Сон в летнюю ночь", праздничная пьеса, или "маска" (хотя "маски" тогда еще не были введены в литературу как особенный вид сценического искусства), написанная, вероятно, к свадьбе какого-нибудь знатного покровителя, быть может, по случаю майского праздника 1590 г., устроенного после скромной свадьбы Эссекса со вдовой поэта Филиппа Сиднея. В пьесе встречается любопытное место (в монологе Оберона), где говорится о прелестной весталке, восседающей на троне и недоступной стрелам Купидона; конечно, это - явный, хоть и льстивый намек на королеву Елизавету и ее отношения к Лейстеру. Далее упоминается о маленьком цветочке, пораженном огненной стрелой Амура; это - опять ясное, не лишенное некоторой грусти, указание на брак матери Эссекса с Лейстером, женившимся после того, как королева отказала ему в своей руке. И многое в фигуре Тезея напоминает Эссекса в качестве жениха. Трудно говорить серьезно о такой пьесе, как "Сон в летнюю ночь". Конечно, не стоит долго останавливаться на недостатках в характеристике действующих лиц, потому что не на нее обращено главное внимание автора; но, несмотря на все свои слабые стороны, эта пьеса представляет в целом одно из самых нежных, оригинальных и прекрасных созданий Шекспира. Здесь он является продолжателем романтической поэзии Спенсера, которая как бы кристаллизуется под его пером и предвосхищает за несколько столетий мотивы духотворца Шелли. Фантастическое сновидение переходит само собой в игривую пародию. Границы между царством фей и страной шутов незаметно сливаются вместе. В этой пьесе есть элемент великосветский, аристократический в лице Тезея, Ипполиты и их свиты, далее элемент забавный, грубо-комический: это - постановка "Пирама и Тисбы" лондонскими ремесленниками, очерченными с божественным, задушевным юмором; здесь есть наконец, элемент сверхъестественный, поэтический - в скором времени он ярко блеснет в "Ромео и Джульетте", в рассказе Меркуцио о королеве Маб, где героям и героиням являются маленькие эльфы: Пок, Душистый Горошек, Горчичное Зернышко и т. д. В том царстве эльфов раздаются странные звуки и песни, царит то настроение, которое на нас навевает лунная, летняя ночь; в туманной мгле ведутся хороводы, растения и цветы сильнее выдыхают свой аромат, а светлое ночное небо горит розовым блеском. Это - совершенно своеобразный мир, населенный крошечным народом, который охотится в лепестках розы за червяками, дразнит летучих мышей, пугает пауков и повелевает соловьями. Эта великолепная картинка, нарисованная удивительно нежной кистью, содержит в зародыше все те бесконечные чудеса, которыми так богата будет потом романтическая поэзия в Англии, Германии и Дании. Во французской литературе существует прелестная, более поздняя мифологическая пьеса - "Психея" Мольера. Самые прекрасные стихи любовного характера, произносимые героиней, написаны шестидесятилетним Корнелем. Это тоже в своем роде шедевр. Но сравните его со "Сном в летнюю ночь" и вы почувствуете, насколько великий англичанин превосходит величайшего француза своей свободной лирикой, чуждой всякого риторического напряжения, своей глубоко непосредственной поэзией, благоухающей как полевой клевер, сладкой, как цветочный мед, подобной сновидению с его воздушными, быстро сменяющимися фигурами. В этой пьесе нет пафоса. Страсть не проявляется здесь с той опустошающей силой, с какой она проявится впоследствии у Шекспира. Нет, здесь поэт имеет в виду только любовь мечтательную, творящую все новые образы, стремление влюбленных пересоздавать и видоизменять предметы, - словом, все то, что в чувстве любви надо отнести на счет воображения, в том числе ее изменчивость и непостоянство. Человек - существо без внутреннего компаса, находящееся под властью своих инстинктов и грез. Он живет в постоянном самообмане, и другие его также постоянно обманывают. В эти молодые годы Шекспир взглянул на это свойство человека не очень серьезно. Вот поэтому действующие лица в нашей пьесе кажутся в своей влюбленности и именно вследствие своей влюбленности в высшей степени неразумными существами. Они стремятся друг к другу и избегают друг друга, они любят, не находя взаимности. Молодой человек ухаживает за той, которая равнодушна к нему; молодая девушка покидает того, который ее любит, - и поэт доводит эту комическую путаницу до ее крайних пределов в той сцене, не лишенной некоторого символического смысла, когда царица фей, опьяненная любовными грезами, находит воплощение своего идеала в молодом ткаче с ослиной головой. Словом, в этой пьесе царит та форма любви, которая является результатом воображения. Вот почему Тезей восклицает: Влюбленные равно, как и безумцы, Имеют все такой кипучий мозг, Столь странные фантазии, что часто Им кажется за истину такое, Чего никак смысл здравый не поймет. Безумный, и влюбленный, и поэт Составлены все из воображенья. {Цитаты из этой пьесы приводятся по переводу Сатина.} И вслед за тем Шекспир излагает в первый раз, полный гордого самосознания, свой взгляд на личность и на творчество поэта. Обыкновенно он не очень высокого мнения о назначении художника. Он чужд самообожания позднейших романтиков, называвших поэта - вождем народа. Если он выводит в своих пьесах (например, в "Юлии Цезаре" или "Тимоне") поэтов, то они играют обыкновенно самую жалкую роль. Но именно в нашей пьесе встречаются прекрасные знаменитые стихи: ...Поэта взор, Пылающий безумием чудесным, То на землю, блистая, упадет, То от земли стремится к небесам, Потом, пока его воображенье Безвестные предметы облекает В одежду форм, поэт своим пером Торжественно их всех осуществляет И своему воздушному ничто Жилище он и место назначает. Шекспир почувствовал, как у него выросли крылья. Так как "Сон в летнюю ночь" не был издан раньше 1600 г., то теперь невозможно точно определить, к какому именно году относится тот текст, который находится в наших руках. Вероятно, пьеса подверглась до напечатания всевозможным изменениям и прибавлениям. Уже очень рано обратили внимание на следующие стихи в реплике Тезея в начале пятого действия: Скорбь трижды трех прекрасных муз и смерти, Постигнувшей науку в нищете. Тут тонкая и острая сатира. Многие усматривали здесь намек на смерть Спенсера, который умер, однако, только в 1599 г., следовательно, слишком поздно для того, чтобы можно было себе позволить такого рода намек; другие видели в этих словах указание на смерть Роберта Грина, последовавшую в 1592 г. Но вероятнее всего эти стихи намекают на поэму Спенсера "The tears of the Muses" ("Слезы Муз"), изданную в 1591 г. и оплакавшую высокомерное отношение знати к искусству. Если же пьеса написана к свадьбе Эссекса, - а очень многое говорит в пользу именно такого мнения, - то означенные стихи вставлены позднее, что, конечно, нетрудно было сделать в этом месте, где перечисляется целый ряд сюжетов, пригодных для так называемых "масок". Мы уже привели то важное для хронологического определения место, где Оберон говорит о своем видении (II, 1). Оно следует как раз за рассказом Оберона о сирене, которая, сидя на спине дельфина, поет так прекрасно, что звезды в экстазе выходят из своих орбит, - это, конечно, намек на известные празднества с фейерверком, устроенные в 1585 г., когда Елизавета посетила замок Кенилворт. Это место интересно также в том отношении, что представляет одну из немногих аллегорий, попадающихся у Шекспира; но здесь аллегория явилась неизбежно вследствие того, что неудобно было говорить о событиях прямо и без обиняков. Шекспир опирается в данном случае на аллегории в мифологической пьеске Лилли "Эндимион". Нет никакого сомнения, что Цинтия олицетворяет здесь королеву Елизавету, а Эндимион - Лейстера, который изображен безнадежно в нее влюбленным. Теллус же и Флоскула, из которых одна любит самого Эндимиона, а другая его добродетели, - это графини Сассекс и Эссекс, находившиеся обе в любовной связи с Лейстером. Вся пьеса представляет точно рассчитанный льстивый панегирик в честь королевы и вместе с тем столь же льстивую защиту ее фаворита. Вопреки действительности поэт рисует Елизавету совершенно равнодушной к ухаживанию своего поклонника и выставляет связь Лейстера с графиней Шеффилд просто как средство, маскирующее его любовь к королеве; другими словами, он изображает всю эту запутанную любовную интригу так, как желала Елизавета, чтобы на нее взглянул народ, а Лейстер - объяснил ее самой королеве. Что же касается графини Эссекс, которой суждено было сыграть такую выдающуюся роль в жизни Лейстера, то ее роль в пьесе самая ничтожная. Она высказывает свою любовь лишь в нескольких скромных словах, выражающих ее радость по поводу того, что Эндимион, находившийся 40 лет в состоянии сна и превратившийся под его влиянием в старца, пробужден одним поцелуем Цинтии и снова помолодел. Вероятно, связь Лейстера с графиней Летицией Эссекс произвела на Шекспира глубокое впечатление. По приказанию Лейстера муж этой дамы находился долгое время в отлучке, сначала в качестве губернатора в Ольстере, а потом в качестве наместника в Ирландии, и когда он в 1575 г. умер, - народ говорил о яде, хотя это и не доказано - то его вдова вступила несколько дней спустя в тайный брак с его предполагавшимся убийцей. Когда же Лейстер через 12 лет скоропостижно скончался, -народ и на этот раз заговорил о яде - то в этом факте все увидели справедливую кару неба, ниспосланную на голову великого преступника. Быть может, Шекспир воспользовался этими событиями как одним из мотивов для своего "Гамлета". Находился ли Лейстер в связи с графиней еще при жизни мужа, неизвестно, хотя и очень вероятно. Но отношения леди Эссекс к Роберту, ее сыну от первого брака, оставались во всяком случае самыми теплыми. Впрочем, графиня впала в немилость у королевы и лишилась права являться ко двору. Шекспир сохранил имена, встречающиеся у Липли, и перевел их только на английский язык. Таким образом, Цинтия превратилась в луну, Теллус - в землю, Флоскула - в маленький цветочек, и с этим комментарием в руках каждый будет, конечно, удивляться той тонкой, деликатной и поэтической манере, с которой здесь затронуты семейные обстоятельства графа Роберта Эссекса, предполагаемого жениха: В то самое мгновенье Я увидал (но видеть ты не мог), Что Купидон в своем вооруженьи Летел меж хладною луною и землей И целился в прекрасную весталку, Которая на западе царит. Вдруг он в нее пустил стрелу из лука Так сильно, что как будто был намерен Он не одно, а тысяч сто сердец Пронзить одной пылающей стрелой! И что ж! Стрела, попавши в хладный месяц, Потухла там от девственных лучей. И видел я, как царственная дева Свободная пошла своим путем. И в чистые вновь погрузилась думы. Однако я заметил, что стрела На западный цветок упала: Он прежде был так бел, как молоко, Но раненый любовию, от раны Он сделался пурпурным. И вот, при помощи сока из этого цветка, Оберон заставляет каждого мужчину и каждую женщину влюбляться в первого встречного. Шекспир позволил себе этот льстивый намек на королеву, являющийся совершенно единичным случаем в его произведениях, только с тем, чтобы расположить королеву благосклонно к свадьбе фаворита, другими словами, чтобы смягчить тот гнев, с которым она встречала каждую попытку не только своих любимцев, но и вообще своих придворных вступать в брак по собственному желанию. А ведь Эссекс находился с ней в очень интимных отношениях. В 1587 г. он вытеснил из ее сердца Вальтера Рэлея, и хотя королева была 34 годами старше того, кто недавно был ее любовником, Шекспиру не удалось заручиться ее благосклонным отношением к молодой чете. Невеста получила приказание - "жить в полном уединении в доме своей матери!" "Сон в летнюю ночь" - это первое цельное, вечное произведение искусства, созданное Шекспиром. Если влюбленные парочки очерчены слабо и не возбуждают никакого интереса, то этот недостаток не вносит диссонанса в общее впечатление. Если перемены в чувствах героев остаются без всякой мотивировки, то за это едва ли следует обвинять автора, так как эти неожиданные метаморфозы объясняются волшебством Оберона, воспроизводящим символически непостоянство и силу эротического воображения. В изображении Титании, влюбленной до безумия в ткача с ослиной головой, сквозит наряду с глубокомыслием шаловливая насмешка. А за непостоянными отношениями молодых людей, то стремящихся друг к другу, то изменяющих друг другу, скрывается целая шутливая философия любви. Нигде у Шекспира не выделяется так резко струя народная и сельская, как именно в этой пьесе. Здесь всюду чувствуется любовь к природе и знание природы, столь свойственные деревенским обывателям, но только просветленные поэтическим настроением. Здесь говорится о бесконечном количестве растений и насекомых, и все, что о них говорится, доказывает, что сам автор их наблюдал и изучал. Ни в одной пьесе не перечисляется и не описывается такая масса цветов, плодов и деревьев. Эллакомб в статье "О временах года у Шекспира" насчитывает около 42 видов, упоминаемых в нашей пьесе. Сравнения, взятые из жизни природы, мелькают на каждом шагу. Когда Елена описывает так мило свою школьную дружбу с Гермией, она говорит так (III, 2): О! Мы росли, как вишенка двойная, Что раздвоенной кажется на взгляд, Но связана одним и тем же стеблем. Когда Титания требует, чтобы эльфы исполняли все прихоти ее поклонника с ослиной головой, она заявляет (III, 1): Любезными прошу быть с этим смертным. Все прыгайте, резвитесь перед ним, Его кормить несите абрикосы, Смородину, пурпурный виноград, И ягоды шелковицы, и фиги. У диких пчел похитьте сладкий мед, А ножки их, напитанные воском, Повырвите, и факелы поделав, Зажгите их у светляков в глазах, Чтоб освещать и сон, и пробужденье Любезного. У бабочек цветных Вы крылышки цветные оборвите, Чтоб отгонять, как веерами, ими Лучи луны от усыпленных глаз... Приветствуйте его скорее, эльфы! В связи с чувством природы находится у Шекспира его народность. Он глубоко проник в тайники народных поверий, он оживил те образы, в которые верит крестьянин и о которых поется в балладах, и он, не стесняясь, составляет гномов и эльфов с более изящными фигурами искусственного эпоса, с Обероном, который, несомненно, французского происхождения (l'aube du jonr), и с Титанией, именем которой Овидий называет в "Метаморфозах" сестру Титана-Солнца. Весьма возможно, что пьеса Лилии "The Maid's Metamorphosis", напечатанная в 1600 г., написана несколько раньше "Сна в летнюю ночь". В таком случае Шекспир мог заимствовать из прекрасного хора эльфов, встречающегося здесь, несколько мотивов для своих собственных реплик. Существует вообще некоторое сходство в диалоге обеих пьес. Манеру Лилли напоминает, например, следующий отрывок (III, 1): Основа. Не угодно ли вашей чести сказать мне свое имя. Первый эльф. Паутинка. Основа. Я бы желал покороче с вами познакомиться, любезная Паутинка. Если я обрежу палец, то я возьму смелость прибегнуть к вашей помощи. Ваше имя, честный господин? Второй эльф. Душистый Горошек. Основа. Прошу вас поручить меня благосклонности госпожи Шелухи - вашей матушки, и господина Стручка - вашего батюшки. Любезный господин Душистый Горошек, я чрезвычайно желаю познакомиться с вами покороче. Ваше имя, сударь? Третий эльф. Горчичное Зернышко. Основа. Любезный господин Горчичное Зернышко, я очень хорошо знаю ваши злоключения. Этот бессовестный, этот гигантский ростбиф перевел множество благородных членов вашего дома и т. д. {См. у Лилли диалог между людьми и эльфами: - Позвольте узнать ваше имя? Первый эльф. Мое имя - грош. - Мне жаль, что я вас не моту положить в свой кошелек. Позвольте, сударь, узнать ваше имя? Второй эльф. Мое имя - сверчок. - Тогда я желал бы в угоду вам быть кроликом.} Контраст между прозаическими неуклюжими ремесленниками и поэтическими существами, обитающими в стране фей, этот контраст, производящий такой глубоко юмористический эффект, нашел в XIX столетии многих подражателей, в Германии - Тика, в Дании - Гейберга, написавшего три пьесы в подражание "Сну в летнюю ночь". Вмешательство эльфов в действие пьесы является не только причиной целого ряда запутанных любовных интриг, но обусловливает собою также много других забавных положений, отличающихся, впрочем, более внешним комизмом. Обманчивые голоса дразнят героев, заставляют их ночью плутать в лесу и водят их за нос самым невинным образом. Эльфы сохраняют до конца свою кокетливую шаловливость. Но отдельные фигуры не очерчены еще достаточно резко: Пок только тень в сравнении с воздушным гением Ариэлем в "Буре", созданной 20 лет спустя. Но как бы ни были прекрасны в целом те сцены, где действующими лицами являются эльфы, нигде гениальность Шекспира не проявляется так ярко, как в грубо-комических эпизодах пьесы, где горсть честных ремесленников готовит к свадьбе Тезея постановку истории о Пираме и Тисбе. Никогда юмор Шекспира не достигал раньше такого блеска и такого добродушия, как здесь, при обрисовке этих добрых простаков. Весьма вероятно, что эти сцены навеяны воспоминаниями детства, когда Шекспир присутствовал при театральных представлениях на площадях в Ковентри и других местечках. Здесь можно найти также комические, остроумные выходки против старого английского театра. Если, например, во второй сцене первого действия говорится: "Наша пьеса: плачевная комедия и жесточайшая смерть Пирама и Тисбы", то эти слова намекают на длинное, забавное заглавие старой пьесы "Камбиз": A lamentable tragedy mixed full of pleasant mirth и т. д. (Плачевная трагедия, полная забавных шуток). Но великий ум Шекспира выражается особенно рельефно в той веселой иронии, с которой он смеется над собственным искусством, т. е. сценическим, и над театром с его тогда еще очень примитивными и немногочисленными средствами влиять на воображение зрителей. Ремесленники, исполняющие роли стены или луны, и бесподобный актер, играющий роль льва, - все это символические фигуры, созданные безудержной веселостью... Шекспиру доставляло вообще, по-видимому, большое удовольствие (также как несколькими столетиями позже немецким романтикам, подражавшим ему) вводить на сцену - театр. Правда, не он придумал эту особенность. Она встречается уже в пьесе Кида "The Spanish Tragedy" (1587), над пафосом которой Шекспир так часто трунил, хоть она и оказала косвенное влияние на его "Гамлета". Но этот прием, придающий больше жизненности и правдоподобности ходу самой пьесы, с самого начала привлекал Шекспира. Сравните с этими сценами появление Костарда и его товарищей в ролях Помпея, Гектора, Александра, Геркулеса и Иуды Маккавея в V действии "Потерянных усилий любви". Уже здесь принцесса говорит весьма снисходительно о жалких актерах-дилетантах: ...Приятна та забава, Что нравится помимо своего Старания. Когда усердье тщится Нам угодить и все его труды От рвения самих актеров гибнут, Тогда смесь форм является сама Уродливой и шутовскою фирмой; И эти все тяжелые труды При самом их рожденьи умирают. В насмешках придворных над актерами слышится все же много бессердечности, свойственной юному возрасту, тогда как в пьесе "Сон в летнюю ночь" все проникнуто чистым, добродушным юмором. Можно ли себе представить нечто более комическое, нежели успокаивающие речи льва, который, прежде чем зарычать, объявляет дамам, что он не настоящий лев: Сударыни, в коих все чувства столько тонки, Что их тревожат и ничтожные мышонки! Вы, может быть, теперь здесь все затрепетали, Когда бы точно льва рев дикий услыхали, Но знайте, я не лев, ни львица по натуре. Нет! Я - Бурав, столяр и лев по львиной шкуре: Но если б я был лев и вдруг пришел сюда, Сударыни, тогда была бы мне беда, - и как благотворно действует после его рычания реплика Тезея: "Славно рычишь, лев!", реплика, превратившихся, как известно, в поговорку. "Сон в летнюю ночь" представляет в целом скорее лирическое стихотворение в драматической форме, нежели драму в собственном смысле слова. Это - игривое изображение чувства любви со всеми свойственными ему атрибутами, с его грезами, самообманом и экстазом и сквозь художественный рисунок пробивается всюду шутливая насмешка над неразумной сущностью этого чувства. Когда Лизандр находится под влиянием волшебного зелья, он обращается к женщине, которую любит не сердцем, а воображением, со следующими словами: Волей человека Владеет ум, а ум мне говорит, Что ты из всех достойнейшая дева. Здесь ирония поэта достигает своей предельной точки. Шекспир убежден, что человек влюбленный не есть существо разумное. Он вообще рисует людей только изредка таковыми. Он рано почувствовал и угадал, что область бессознательной жизни в нас шире сознательной, и понял очень метко, что как наши капризы, так и наши страсти коренятся в сфере бессознательного. За воздушными эротическими шалостями пьесы "Сон в летнюю ночь" кроется в зародыше целое мировоззрение. И вот, окончив эту комедию, Шекспир выбирает снова на склоне ранней молодости сюжетом для пьесы самое могущественное чувство, царящее в дни молодости над сердцем человека. Но теперь он видит в нем не просто игру воображения, а серьезную, жгучую страсть, носящую в себе и счастье, и несчастье, являющуюся одновременно источником жизни и источником смерти, словом, он пишет свою первую самостоятельную трагедию "Ромео и Джульетта". Эта несравненная и бессмертная трагедия любви обозначает еще теперь один из кульминационных пунктов, достигнутых мировой литературой. Если "Сон в летнюю ночь" есть торжественный гимн граций, то "Ромео и Джульетта" представляет собою апофеоз любовной страсти. ГЛАВА ХIII  "Ромео и Джульетта". - Два издания пьесы. - Романское искусство. - Пользование старыми мотивами. - Взгляд на любовь. Трагедия "Ромео и Джульетта" возникла в своем первоначальном виде, вероятно, около 1591 г., следовательно, когда поэту было 27 лет. Сюжет не отличался новизной. Он был впервые рассказан Масуччио из Салерно в одной повести, относящейся к 1476 г. Ею воспользовался Луиджи да Порта, когда издал в 1530 г. свою историю "О двух благородных любовниках". За ним последовал Банделло со своей новеллой "Несчастная смерть двух несчастных влюбленных" ("La sfortonata morte di due infelicissimi amanti). На основании ее некий англичанин написал трагедию о Ромео и Юлии, пользовавшуюся в свое время (раньше 1562 г.) крупным успехом, но не дошедшую до нас. Из новеллы Банделло английский поэт Артур Брук заимствовал сюжет для своей поэмы "Трагическая история Ромео н Юлии, написанная сначала на итальянском языке Банделло, а недавно изданная по-английски Ар. Бр." ("The tragicall Historye of Romeus and Juliet, written first in Italian by Bandell and now in English by Ar. Br.") Эта поэма написана рифмованным ямбом, причем 12-стопный стих чередуется с 14-стопным. Хотя этот ритм не отличается особенной быстротой, но нельзя сказать, чтобы он был слишком утомителен и докучлив. Сама манера повествования наивная, многословная и пространная: так рассказывают способные дети, описывающие все с щепетильной точностью, не опускающие ни одной подробности и придающие всему одинаковую цену. Шекспир воспользовался этой поэмой. Здесь он нашел уже роли главных действующих лиц, затем фигуры Лоренцо, Меркуцио, Тибальта, кормилицы и аптекаря, очерченные слабыми контурами в виде силуэтов. Увлечение Ромео до знакомства с Юлией другой девушкой рассказано здесь также очень подробно. Вообще весь ход действия такой же, как в драме. Первое издание "Ромео и Джульетты" in-quarto, относящееся к 1597 г., носит следующее заглавие: "Прекрасно придуманная трагедия о Ромео и Джульетте, часто игранная публично (с большим успехом) слугами достопочтенного лорда Гонсдона. (An excellent conceited Tragedie of Romeus and Juliet. An is hath been often (with great applause) plaid publiquely, by the right Honourable the Lord of Hunsdon Ms Servants). Лорд Гонсдон умер в сане лорда-камергера в июле 1596 г. Его преемник был назначен только в апреле 1597 г. В означенный промежуток времени его труппа не называлась труппой лорда-камергера, а просто труппой лорда Гонсдона. Таким образом, пьеса была поставлена как раз в это время. Однако многое говорит в пользу гораздо более раннего возникновения пьесы. Для определения хронологии может служить намек кормилицы на землетрясение (I, 3): Одиннадцать годов с землетрясенья Прошло. Или: С тех пор прошло одиннадцать годов. А землетрясение случилось в Англии как раз в 1580 г. Но если бы мы даже предположили, что Шекспир приступил к сочинению своей трагедии в 1591 г., то не может быть никакого сомнения, что он подвергнул пьесу, по своему обыкновению, тщательной переделке в промежуток времени между 1591 г. и 1599, т. е. тем годом, когда он выпустил второе издание in-quarto почти в том виде, в каком пьеса существует теперь. На заглавном листе этого второго издания сказано, что пьеса "недавно исправлена и дополнена". Однако имя автора обнаружилось только при четвертом издании. Едва ли мнение такого выдающегося шекспиролога, как Холиуэлл Филипс, считающего издание 1597 г. только плохим воровским изданием, покажется кому-нибудь правдоподобным, если только сравнить это издание с изданием 1599 г. тщательно стих за стихом. Правда, если принять в расчет частые и важные прибавления в тексте, то можно вынести впечатление, что будто первое из этих изданий сделано по сокращенной рукописи. Но если обратить внимание на такие места, где (как, например, в I, 6) выпущена большая часть диалога как лишняя, или где первоначальный текст заменен другим, гораздо лучшим, такое впечатление неминуемо испаряется. Вернее всего, что мы имеем в данном случае две редакции одного и того же шекспировского произведения. Второе издание содержит меньше простых намеков и больше детально отделанных сцен. Прибавлены картины и реплики, рисующие ярче задний фон пьесы. Расширена сцена уличной схватки в начале пьесы, присоединены разговоры слуг и музыкантов. Кормилица сделалась еще словоохотливее и забавнее; остроумие Меркуцио брызжет причудливее и оригинальнее, старик Капулетти получил более резкую физиономию, а роль Лоренцо увеличилась вдвое. Вы чувствуете во всех прибавлениях, с какой заботливостью поэт подготовляет зрителя к тому, что должно совершиться, как добросовестно он мотивирует и устраивает почву для будущего. Шекспир прибавил, например, слова Лоренцо, обращенные к Ромео, когда он приходит в такой необузданный восторг (II, 6): Мой юный сын, поверь, такая страсть Кончается здесь горестью нередко И гибнет при начале самом счастья. Так жгучею своею лаской пламя В мгновенье пожирает пылкий порох, - {Цитаты будут приводимы по переводу Грекова.} или его замечание по поводу легкой походки Джульетты: Любовники пройдут по паутине, Что тянется по воздуху весной, И не споткнутся. Шекспир прибавил далее (исключая, впрочем, первых 12 стихов) великолепную, увлекательную речь Лоренцо, когда он пытается образумить Ромео, готового в отчаянии лишить себя жизни (III, 3): Идешь ты против неба и земли, А небо и земля в тебе самом. - И потерять хотел ты их в мгновенье. Стыдись! Ведь ты срамишь любовь и разум, А ими ты так щедро наделен. Прибавлены даже те эпизоды, где (IV, 1) Лоренцо говорит Джульетте так подробно о действий усыпительного порошка и о том, как ее будут хоронить; и, наконец, мастерская сцена (IV, 3), где Джульетта просыпается в страшном подземном помещении и старается с кубком в руке побороть свой страх. Главное достоинство второй переработки заключается в том, что вместе с серьезностью молодых влюбленных возрастает и их душевная красота. Только во втором издании Джульетта обращается к Ромео со словами (П, 2): О, нет границ для щедрости моей, И глубока любовь моя, как море! Чем больше я даю, тем больше я Имею, милый мой, и потому И та здесь, и другая беспредельна. Только во втором издании описывается нетерпение Джульетты, ожидающей возвращения кормилицы с ответом от Ромео (II, 5). Только здесь встречаются следующие ответы: О, если б страсть кипела в ней и кровь По жилам бы струилась молодая, Она была проворна бы, как мяч. Но старики почти как мертвецы: И медленны всегда, и неподвижны, И бледны, как свинец. В значительном монологе Джульетты (III, 2), поджидающей в первый раз поздним вечером Ромео, исполненной наивной прелести и захватывающей страсти (из этих крайностей состоит вообще ее нравственный облик), первоначальной редакции принадлежат только первые четыре стиха мифологического характера. О кони огненогие, неситесь Быстрее к храму Феба! Если б вашим Был Фаэтон возницей - он к закату б Направил вас... Все остальные стихи, в которых выразилось таким неподражаемым образом любовное томление молодой красавицы, Шекспир прибавил только, когда приступил к окончательной отделке своей трагедии: О ночь, приют любви! Раскинь скорее Свой занавес, чтоб взор мимо ходящих Не видел ничего, и чтоб Ромео Мог броситься в объятия мои... Иди же ночь... иди же... и внуши Как проиграть в игре мне этой сладкой, Устроенной союзом чистоты И непорочности! Сокрой собою К лицу мне приливающую кровь, Пока огонь любви его неробкой Не превратит мой стыд в законный долг... Прибавлен также весь остальной разговор между Джульеттой и кормилицей, когда девушка узнает, к своему горю, весть о смерти Тибальта и об изгнании Ромео из Вероны. Именно в этом месте встречаются некоторые из самых сильных и самых смелых выражений, на которые Шекспир отважился для обрисовки страсти Джульетты: Но слово есть... и это слово хуже Чем смерть сама Тибальта, я его Забыть могу, но скована им память... Изгнанник - он! Звук этот умерщвляет Вдруг десять тысяч братьев... А коль беда одна уж не приходит И любит посещать всегда сам-друг - Зачем же вслед за вестью о Тибальте Мне про отца, про мать иль про обоих Не принесла она вести? Печаль была б страшна, но преходяща; Прибавить же за смертию Тибальта, Что осужден Ромео на изгнанье, Произнести то слово, - это значит, - Отца и мать, Ромео и Джульетту Всех, всех убить. Напротив, к первоначальной редакции относятся те далеко не целомудренные намеки и остроты, которыми Меркуцио открывает первую сцену второго действия и большинство тех реплик, в которых сквозит настоящая кончеттомания. Насколько вкус Шекспира еще не установился во время второй переработки видно из того, что он не только сохранил все эти реплики, но прибавил к ним еще несколько столь же манерных. Есл