ение веков делало нашего поэта живым в представлении читателей. Портреты Шекспира немногочисленны, и подлинность их оспаривается. В толпе великих теней его фигура достаточно безжизненна. Но поместите его на фоне питомника в Чарлкоте или заповедника в Фулбруке на исходе ночи, когда опасный лунный свет бледно освещает траву, и вы получите нечто реальное. Кража, поимка, наказание побег - все это связано с подлинной жизнью {23}. Возможно, что это и так, и несколько авторитетных специалистов в нашем веке - Эдмунд Чемберс Дж. Э. Бентли и (из более недавних) А. Л. Рауз - полагают, что в этом предании есть доля правды. Даже если эти легенды приукрашивают, довольно прихотливо, подлинную проделку, они повествуют о забавах и развлечении, а не о серьезных жизненных занятиях. Шекспир не мог прокормить свою растущую семью случайным куском оленины. Неужели молодой супруг так и проводил все дни, недели и месяцы, будучи подмастерьем в течение семи лет до рокового дня своего отъезда из Стратфорда? Такой точки зрения придерживается возродившееся недавно предание, которое повторяет историю, рассказанную Обри о подручном мясника. Пока Даудел стоял перед надгробной плитой и эпитафией Шекспиру в церкви св. Троицы в 1693 г., престарелый приходский псаломщик и церковный сторож, сопровождавший его, рассказал и о том, что "Шекспир прежде подвизался в городе подручным мясника, но сбежал от своего хозяина в Лондон и там был принят в один из театров в качестве слуги и таким образом получил возможность стать тем, кем он впоследствии стал" {24}. Хотя в этом рассказе не утверждается, что хозяином был отец Уильяма, нам представляется, что своим источником он имеет уже известное нам недоразумение в определении рода занятий Джона Шекспира и потому он не более убедителен, чем любой неправдоподобный слух. Под впечатлением формальных знаний драматурга из области права Мэлон, превратившийся из адвоката в ученого литературоведа, предположил, что Шекспир, "еще находясь в Стратфорде, был принят на службу в контору местного адвоката, который в то же время был мелким нотариусом и, возможно, был также сенешалем в каком-нибудь поместном суде" {25}. Будущие юристы примут во внимание это предположение, и им найдется что возразить на него. Однако если бы Шекспир в течение нескольких лет занимал место в какой-нибудь уорикширской адвокатской конторе, "присутствуя на судебных заседаниях и выездных сессиях уголовного, манориального и других судов и, возможно, его посылали в столицу во время судебных сессий, чтобы предоставлять дела лорд-канцлеру или высшим судебным инстанциям, ведающим гражданскими делами в Вестминстере" (как это себе представлял один главный судья в викторианскую эпоху) {26}, несомненно, его подпись обнаружилась бы в делах или в завещаниях, которые он обязан был заверять; но ни одной такой подписи обнаружено не было {Об этом сообщил Чарлзу Найту Роберт Белл Уэлер, тщательно изучивший сотни документов о передаче родового титула и других правовых документов, начиная с 80-х гг. XVI в.; (Sсhоenbaum S. Shakespeare's Lives. (Oxford. 1970), p. 387).}. В 1859 г. мирный антиквар У. Дж. Томе призвал нашего поэта на военную службу в Нидерланды. Некий Уильям Шекспир, торжествующе заметил он, внесен в 1605 г. в список личного состава обученных солдат в селении Роуингтон, округ Бардичуэй, где расположен Стратфорд {27}. Но, разумеется, Томе путает поэта с каким-то его однофамильцем: в Роуингтоне было несколько своих Шекспиров. Моряки, печатники, цирюльники-лекари, врачи, все кто угодно претендуют на Шекспира, но самой интригующей является версия, оглашенная Обри. Ссылаясь на авторитет Уильяма Бистона, он сообщает, что, хотя Шекспир, по словам Бенджампна Джонсона, знал "немного латыни и еще меньше греческого", он все же "довольно хорошо знал латынь, так как в молодые годы был учителем в провинции" {28}. Обри считал, что Бистон лучше всех знал обстоятельства жизни Шекспира и, несомненно, тот вполне мог быть хорошо осведомлен. Уильям, актер, игравший во времена Карла I, а также в эпоху Реставрации (он умер в 1682 г.), был сыном Кристофера Бистона. Последний начал свою карьеру с исполнения незначительных ролей в труппе "слуг лорда Стренджа", а впоследствии занял высокое положение импресарио целого ряда театральных предприятий, таких, как "слуги ее величества королевы Анны", "слуги ее величества королевы Генриетты", "мальчики Бистона", и в 1616-1617 гг. построил помещение театра "Феникс". С этого времени и до своей смерти он был наиболее значительной фигурой в лондонском театральном мире {29}. В 1598 г. Бистон входил в шекспировскую труппу "слуг лорд-канцлера", поскольку в том году он играл вместе с Шекспиром в пьесе Джонсона "Всяк в своем нраве". Так что актер и актер-драматург знали друг друга, но насколько хорошо, мы не можем сказать. Но следует ли из атого, что сообщение Обри заслуживает доверия? В конце концов Шекспир никогда не учился в университете, а у стратфордских учителей (как мы видели) были ученые степени, полученные в Оксфорде или Кембридже. Однако он мог занять более скромную должность abecedarius {30}. Обри говорит только о том, что Шекспир преподавал "в провинции", то есть в любом месте за пределами Лондона, а во многих городах, в отличие от Стратфорда, муниципальные власти часто предъявляли менее строгие требования к преподавателям. Не позже чем в 1642 г. в своем труде "Священное и светское государство" Том Фуллер - "великий Том Фуллер", как называет его Пипс, - говоря о профессии преподавателя, жалуется на то, что "молодые учащиеся используют эту профессию, требующую призвания, как прибежище даже до получения ученой степени в университете, становясь школьными учителями в провинции, как будто для этого рода деятельности не требуется ничего, кроме умения владеть розгами и тростью, которой наказывают школьников" {31}. Например, Саймону Форману, который впоследствии оставил о себе память как врач, астролог и развратник, едва исполнилось девятнадцать лет, когда он начал преподавать, но вскоре оставил это занятие и поступил в Оксфорд, "чтобы подучиться" {32}. Возможно, что и Шекспир нашел место репетитора в каком-нибудь высокопоставленном семействе. Предание, согласно которому поэт был сельским учителем, мусолящим Плавта, которого впоследствии он использовал, создавая одну из своих самых ранних пьес - "Комедию ошибок", не может быть документально подтверждено, но его также не следует с порога отвергать. Во всяком случае, оно чрезвычайно привлекает педантичных биографов. Чем бы юный Шекспир не занимался - сек ли (по снисходительному выражению Джонсона) детишек, чтобы заработать себе на жизнь, или служил клерком у нотариуса, или помогал своему отцу в перчаточном деле, - он занимался этим недолго. Когда Петруччо спрашивают, какой счастливый ветер занес его из старой Вероны в Падую, он отвечает: Тот ветер, друг, что гонит молодежь Искать свою судьбу вдали от дома И опыт приобресть. {Шекспир Уильям, Полн. собр. соч., т. 2, с. 207.} Незадолго до 1592 г. этот ветер увлек и Шекспира в Лондон. Ему не нужно было ждать прибытия в Лондон, чтобы впервые познакомиться с актерской игрой и пьесами. Пятнадцатилетним мальчиком неподалеку от Ковентри он смотрел последние представления большого цикла мистерий, разыгрывавшихся ремесленными гильдиями. Пока его отец состоял на службе, он не раз имел возможность видеть игру профессиональных трупп, приезжавших в город. Время от времени в Стратфорде устраивались по какомулибо случаю любительские представления. "На троицын день", - вспоминает переодетая мальчиком Джулия в "Двух веронцах", - Когда мы с ней в комедиях играли, Мне часто роли женщин доставались, И были платья Джулии мне впору, Как будто шил портной их для меня. {Там же, с. 379.} Однажды стратфордская корпорация выделила деньги на представление в троицын день. В 1583 г. корпорация выплатила Дэйви Джонсу и его труппе 13 шиллингов 4 пенса за устройство развлечений в канун троицы. Дэйви Джонс был женат на Элизабет, дочери Адриана Куини, а после ее смерти в 1579 г. взял в жены некую Фрэнсис Хетеуей. Был ли Шекспир одним из юношей, наряжавшихся Для этих троицких празднеств? {33} Недавно было выдвинуто увлекательное предположение, что Шекспир вступил на жизненный путь актера до троицких празднеств 1583 г., даже до женитьбы на Энн. Согласно этому предположению, еще совсем мальчиком Шекспир примкнул к группе гастролировавших актеров и затем был представлен богатому семейству Хафтонов из Ли-Холла, расположенного вблизи Престола в графстве Ланкашир. Сильно изменившаяся со временем, но сохранившаяся до наших дней усадьба Ли-Холл расположена среди полей поблизости от Салвик-Брук, неподалеку от омываемого океаном северного побережья. 3 августа 1581 г. хозяин этого поместья, не имевший наследника мужского пола Александр Хафтон, будучи при смерти, составил завещание, в котором установил выплату ежегодной ренты тем кто верно ему служил. Своему сводному брату Томасу он "настоятельнейшим образом" наказывал отнестись "дружелюбно к Фоуку Гильому и Уильяму Шексшафту (Shakshafte), ныне пребывающим со мной, и либо взять их к себе на службу, либо помочь устроиться к хорошему хозяину...". Тому же самому Томасу передавались "все мои музыкальные инструменты и всякого рода костюмы, если он намерен и будет держать актеров"; в противном же случае "названные инструменты и костюмы" должны были перейти к шурину завещателя, сэру Томасу Хескету из Раффорда, расположенного примерно в 20 километрах от поместья. В 1914 г. Шарлот Стоупс обратила внимание на одну из записей в протоколах манориального суда, относившихся к 33-му году правления Генри VIII (1541-1542) и хранившихся в колледже Сент-Мэри в Уорпке. В ней упоминался некий Ричард Шейксшафт (Shakeschafte). Поскольку поместье, о котором говорится в записи, расположено в Снитерфилде, речь идет, несомненно, о деде поэта, Ричарде, несмотря на несколько иное написание фамилии. Таким образом, Шекспиры, наши Шекспиры, могли быть упомянуты как Шейксшафты (Shakeschaftes); из этого следует, что Уильям в возрасте семнадцати лет и еще неженатый уже начал свою театральную карьеру в частном семейном театре, возможно слегка изменив фамилию, чтобы избежать отцовских нареканий по поводу своей юношеской затеи. Предположение о том, каким образом Шекспир приобщился к сцене, было впервые выдвинуто Оливером Бейкером в 1937 г. в его работе "В шекспировском Уорикшире", написанной после того, как он наткнулся на копию завещания Александра Хафтона, напечатанную в 1860 году в публикации Четемского общества. Положение усложнилось. Сэр Эдмунд Чемберс, изучая историю семейств Хафтонов и Хескетов, отыскал некоторые дополнительные данные. Упомянутый в завещании Хафтона сэр Томас Хескет был в дружеских отношениях с могущественными Стэнли, графами Дерби. Есть данные, что сэр Томас несколько раз навещал четвертого в роду графа Генри и его сына Фердинанде, лорда Стренджа, в их загородных домах в Латоме и Ноузли. В приходо-расходных книгах управляющего имением Стэнли, Уильяма фарингтона, имя Хескета стоит в одном ряду с актерами: запись за декабрь 1587 г. гласит: "Сэр То[мас] Хескет, актеры уехали". В течение многих лет семейство Стэнли покровительствовало гимнастам и акробатам, а также актерам. Хорошо известная труппа "слуг лорда Стренджа", которую содержал Генри, вероятно, перешла к Фердинандо, ставшему в 1593 г. пятым в роду графом Дерби. Более того, гастролирующие труппы включали поместье Стэнли в свои провинциальные маршруты, о чем свидетельствуют счета в приходо-расходных книгах. После смерти Александра Хафтона Уильям Шейксшафт, возможно, поступил на службу к Хескету, с его помощью установил связь с лордом Стренджем и получил доступ на лондонскую сцену. К этой замысловатой картине Лесли Хотсон добавил еще один штрих. Оказалось, что лондонский ювелир Томас Севидж, являвшийся в 1599 г. одним из двух доверительных собственников, когда Шекспир и несколько его коллег заключили соглашение об аренде земли для театра "Глобус", был родом из Ланкашира, а именно из Раффорда, и, кроме того, был связан через брак с семьей Хескет. Известно, что несколько стратфордских школьных учителей также были родом из этого северного графства и, как мы видели, один из них, католик Джон Коттом, прибыл в Стратфорд, когда Шекспиру шел пятнадцатый год. Этот Коттом проживал неподалеку от принадлежавшего Хафтону поместья Элстон-Холл; у отца Коттома были деловые отношения с отцом Хафтона. Нельзя ли, учитывая это обстоятельство, подобно Хотсону и его последователям, по-новому истолковать замечание Обри о том, что Шекспир в ранней юности был провинциальным учителем? Возможно, он служил одновременно репетитором и актером в семействе Хескетов. У последнего сын был "уклоняющимся", а его вдова, леди Элис, оказывала помощь папистам и однажды приютила какого-то священника-миссионера. Графство Ланкашир в какой-то мере пользовалось дурной славой как "рассадник папизма". Возможно, это даст ключ к разгадке существа религиозных воззрений Шекспира. Все эти обстоятельства с их сложными взаимосвязями, естественно, привлекают внимание апологетов католицизма. Так, преподобный Питер Миллуорд воображает, что Шекспир был послан на север своим отцом, возможно, после представления, которое давали в Стратфорде актеры графа Дерби, "имея с собой рекомендательное письмо от упомянутого школьного учителя к Александру Хафтону. О его последующем пребывании в Раффорде свидетельствует, как говорят, местное предание, сохранившееся в этом селении, и оно подтверждается его более поздней связью с Томасом Севеджем...". Ученые тешат себя подобного рода предположениями, однако данная тщательно разработанная конструкция оказывается несостоятельной при ближайшем рассмотрении. Во-первых, Ш. Стоупс допустила неточность. В снитерфилдском манориальном протоколе она неверно прочла не только дату (на самом деле был указан 1533 г.), но и фамилию Ричарда, которая звучит как "Шекстаф" (Shakstaff), а не "Шейксшафт" (Shakeschafte). Нет никаких свидетельств о том, что кто-нибудь в семье поэта прибегал к написанию "Шейксшафт" как варианту фамилии. Во-вторых, в Ланкашире жило достаточно Шейксшафтов, и среди них много Уильямов. И действительно ли те костюмы для игры, о которых беспокоится в своем завещании Александр Хафтон, - актерские костюмы? В них могли облачаться и музыканты. А о чем говорит заметка Стюарта Фарингтона "сэр То[мас] Хаскет, актеры уехали"? Запятая появилась при редактировании текста, однако в последнем нет никакого притяжательного местоимения. Скорее Фарингтон упоминает не об актерах Хаскета, а о том, что и актеры, и Хаскет уехали одновременно. Однако решающее значение для опровержения этой гипотезы имеют завещательные отказы недвижимости в названном завещании (своего рода порядок тонтины), согласно которому слуги - одиннадцать из тридцати - награждаются по старшинству. Уильям Шейксшафт с его годовой рентой в 2 фунта был скорее человеком тридцати-сорока лет, нежели подростком лет семнадцати. Самые молодые наследники получали по 13 шиллингов 4 пенса каждый. Такой беспощадный логический анализ завещания XVI в. был сделан Дугласом Хамером в феврале 1970 г. К сожалению, отец Милуорд, опубликовавший свою работу три года спустя, проглядел его. Такие опасности подстерегают ученого при научном исследовании {34}. Мы станем на более твердую почву, если сосредоточим свое внимание на сообщениях, как бы они ни были скудны, о труппах, посещавших Стратфорд в конце 80-х гг. В пору летнего зноя, когда солнце или чума, или то и другое вместе делали столицу безлюдной, а также в другие периоды актеры ведущих лондонских трупп, закинув за спину свои узелки и блистая яркими атласными костюмами, отправлялись в турне по провинции. В сезоны 1583/84 г. три труппы в ливреях слуг графа Оксфорда, Эссекса и Вустера давали представления в здании ремесленной гильдии и, возможно, на постоялых дворах на Бридж-стрит. Но более всего пьес Стратфорд увидел с декабря 1586 по декабрь 1587 г. Возвещая о своем прибытии барабанным боем и звуком труб, пять трупп - ее величества королевы, графа Эссекса, графа Лестера, лорда Стаффорда и еще одна безымянная труппа - побывали в городе. Об этом свидетельствуют счета корпорации. Среди них "слуги графа Лестера" и "слуги ее величества королевы" заслуживают особого внимания. С начала царствования Елизаветы эти актеры носили эмблему лорда Роберта Дадли в виде белого зазубренного жезла; с тех пор как Джеймс Бербедж стал ведущим актером труппы, она выдвинулась на первое место и могла гордиться королевским патентом и постоянным местом для представлений, "Театром", в качестве своего основного помещения. Для Шекспира особое значение имели связи графа в Уорикшире, которых тот не утратил. Когда летом 1565 г. он в течение двенадцати дней пышно принимал королеву в своем замке в Кенильворте в 22 километрах к северо-востоку от Стратфорда, все местные жители собрались, чтобы увидеть блестящий проезд Елизаветы и поглазеть на забавы, которые устраивались даем, или на фейерверк, освещавший ночное небо. Кое-кто тешил себя приятной и не столь уж неправдоподобной картиной, изображавшей олдермена Шекспира проталкивающимся в эту толпу вместе со своим одиннадцатилетним сыном. На большом озере возле замка в живых картинах на воде изображался Арион верхом на дельфине, которого тянула лодка с веслами в виде плавников. Под аккомпанемент музыкантов, находившихся в брюхе дельфина, Арион пел, по словам очевидцев, "восхитительную песенку, хорошо сочетавшуюся с музыкой" {35}. Если юный Уильям 18 июля был свидетелем этого зрелища, он не мог его забыть. "Ты помнишь", - напоминает Пэку Оберон, - Как слушал я у моря песнь сирены, Взобравшейся к дельфину на хребет? Так сладостны и гармоничны были Те звуки, что сам грубый океан Учтиво стихнул, внемля этой песне, А звезды, как безумные, срывались С своих высот, чтоб слушать песнь... {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч. т. 3, с. 150.} А капитан корабля в "Двенадцатой ночи" говорит о брате Виолы, который "поплыл по морю",// как на спине дельфина - Арион. // Я это видел сам" {Там же, т. 5, с. 117.}. Через десять лет после этих великолепных празднеств в Кенильворте, когда граф возглавил английские войска, поддержавшие Нидерландский союз против Испании, несколько его актеров отправились с ним в Голландию. 24 марта 1586 г. сэр Филип Сидни в письме к Уолсингаму из Утрехта упоминал об "Уилле, комическом актере моего господина лорда Лестера". От таких слов у поклонников Шекспира замирает сердце; но, вероятно, Сидни имел в виду Уилла Кемпа, знаменитого шута и исполнителя жиги, которым два месяца спустя Лестер прельщал датский двор. В год гибели Армады граф умер. Некоторое время его труппа продолжала существовать, возможно под покровительством графини, затем она распалась. Несколько актеров присоединились к актерам старшего брата Лестера, графа Уорика; другие - Кемп, Брайан и Поуп - примкнули к труппе Стренджа или к "слугам адмирала". "Слуги графа Лестера" могли завербовать Шекспира до роспуска труппы, когда положение ее было неустойчивым {36}. Одно событие в судьбе постоянной труппы "слуг ее величества королевы" открывает более захватывающие возможности для исследователей. Составленная распорядителем празднеств в 1583 г. из лучших актеров Лондона, блиставшая своими пурпурными одеяниями, эта труппа находилась тогда в зените славы. Звезда труппы, несравненный шут Ричард Тарлтон повсюду собирал толпы зрителей и вызывал смех. В 1588 г. он умер, и все предприятие лопнуло как мыльный пузырь. Однако летом 1587 г. "слуги ее величества королевы" были выдающейся труппой в стране. В Абингдоне толпа так жаждала видеть Тарлтона и его собратьев, что высадила окна в здании гильдии. "Слуги ее величества королевы" посетили еще полдюжины городов, в том числе и Стратфорд. 13 июня, когда труппа была в Тейме, графство Оксфордшир, между девятью и десятью часами вечера на огороженной площадке, называвшейся Уайт-Хаунд, произошел драматический эпизод. Один из актеров, Уильям Мелл (он играл принца Хела, вероятно, в анонимной пьесе "Славные победы Генри V"), обнажил оружие и напал на своего собрата Джона Тауна, йомена из Шордича. Загнанный в угол и опасаясь за свою жизнь, Таун насквозь пронзил Мелла своим мечом. Последний через полчаса умер. Производивший дознание коронер признал, что Таун действовал, защищая свою жизнь и королева помиловала его. Вдова Мелла, Ребекка, менее чем через год вышла замуж за актера Джона Хемингса, который впоследствии стал таким достойным другом Шекспира. Тем временем "слуги ее величества королевы" продолжали свои гастроли. Мы не знаем в точности, когда они играли в Стратфорде в 1587 г. Из отчета казначея за период "от рождества 1586 г., XXIX года царствования Елизаветы, за целый год" ясно лишь то, что корпорация воз наградила актеров щедрой суммой в 20 шиллингов (самая большая сумма из когда-либо выплаченных актерам) впоследствии выделила 16 пенсов на починку скамей, сломанных, как можно предположить, вследствие устроенной зрителями давки. Если эти актеры прибыли в Стратфорд после 13 июня в их труппе недоставало одного человека. Может быть, до своего отъезда из Стратфорда они пополнили труппу, зачислив в нее двадцатидвухлетнего Шекспира? {37} 9 ЛОНДОН И ЛОНДОНСКИЕ ТЕАТРЫ К сожалению, в истории не зафиксировано, когда именно наш молодой супруг надолго простился со своей семьей - с Энн, которой, вероятно, было уже около тридцати, с Сьюзан и с близнецами, с родителями, старевшими в доме семьи Шекспиров на Хенли-стрит, - и, перейдя Клоптонский мост, зашагал один или вместе с актерской труппой по большой дороге, ведущей в столицу. Когда он прославится и станет состоятельным горожанином Стратфорда, он будет нанимать лошадей, а пока вполне уместно предположить, что юный Шекспир из соображений экономии шел пешком. Он мог выбрать один из двух маршрутов - либо через Оксфорд, либо через Банбери. Первый путь был более коротким и прямым; любой мужчина мог проделать его за четыре дня, покрывая по сорок километров ежедневно; ночью за один пенс можно было обеспечить себя чистыми простынями на постоялом дворе. Эта дорога вела путника через Шипстоун-на-Стауре и Лонг-Комптон, через невысокую гряду холмов, разделяющих графства Уорикшир и Оксфордшир; затем мимо знаменитого круга из камней, называвшегося "Ролл-рич-стоунс", через голую безлесую возвышенность к королевскому заповеднику Вудсток, где густо росли старинные дубы и буки, и дальше к Оксфорду. За Оксфордом - Хай-Уайкоумб и Биконсфилд. Второй маршрут, который Обри называет той самой дорогой, которая ведет из Лондона в Стратфорд, проходил мимо Пиллертон-Херси через Эджхилл, затем через Банбери ("славившийся сладкими пирогами, сыром и религиозным рвением"), через Бакингем, Эйлсбери (в который вступаешь по небольшому каменному мосту и каменной дамбе) и через два Чалфонта - в Аксбридж. Здесь эти два тракта встречались. Шекспиру был знаком последний маршрут, если верить ходившим в XVII в. сомнительным слухам о том, что драматург провел одну летнюю ночь в Грендоне и там повстречал щеголявшего неправильным словоупотреблением констебля, который послужил прообразом Кизила [в комедии "Много шума из ничего". - Перев.]; сомнительным потому, что Грендон-Андервуд был расположен на окольной дороге в пятнадцати километрах к югу от Бакингема {1}. От Аксбриджа шел уже только один оживленный тракт мимо Шепердс-Буш, мимо виселиц Тайберна и дома на Оксфорд-роуд, где лорд-мэр давал торжественные обеды. Затем, поворачивая на юг, дорога (теперь здесь проходит Шафстбери-авеню) приводила к церкви, стоявшей посреди живописного поселка, окруженного открытыми полями, и потому называвшейся церковью св. Джайлза-в-поле. За ней находилось предместье Холборн, и, миновав церкви св. Эндрю и св. Сепульхрия, путешественник наконец входил в великий город через ворота Ньюгейт {2}. Это были одни из семи ворот, через которые главные дороги вели в город, окруженный, как во времена Чосера, "высокой и массивной стеной со множеством башенок и бастионов" (по описанию Томаса Мора). Сложенная из необтесанного камня, покрытая черепицей и завершенная кирпичными и каменными зубцами с бойницами, эта стена огромной дугой длиной около четырех километров окружала город с трех сторон. Часть этой стены, протянувшуюся вдоль улицы Темз-стрит и защищавшую столицу со стороны реки, давно заменили пристани, склады и причаль процветающего порта. Другие участки стены, разумеется тоже исчезли, а решетки ворот тяжело опустились, и сами ворота захлопнулись в последний раз в XVIII в. Однако их названия сохранились в названиях районов: Олдер сгейт - в восточной части города; Бишопсгейт, Мургеш Криплгейт - в северной; Ньюгейт, Ладгейт, самые древни ворота, - в западной, очертив таким образом для современного лондонца границы старого города. Если приезжий стоял с внешней стороны этих стен, районе Сарри, скажем, возле внушительной башни храм пресвятой девы Марии-Овери (ныне Саутуоркский собор] ему открывался захватывающий дух вид на пространств столицы, отраженный в удивительно подробных панорама Висшера и Холлара. С востока на запад, насколько виде глаз, протянулась могучая артерия великой, толкаемо вспять приливами реки. Ни один город в христианском мире не мог гордиться такой большой рекой. "Неспешнее, Темза, кати свои свежие воды", - звучит припевом у поэта. Воды Эйвона были куда свежей; экскременты из городской канализации сбрасывались в Темзу, трупы собак и прочая падаль плавали на ее поверхности. Но рыба, несмотря на эти стоки, все еще водилась в больших количествах, и множество лебединых верениц, скользивших по реке, удивляло приезжих с континента {С тех пор как загрязнение вод Темзы уменьшилось, рыба, как пишут газеты, стала возвращаться: около восьмидесяти ее видов водится в настоящее время в устье Темзы, включая семгу, не заходившую в реку в течение полутора веков.}. Оживляло реку и другое движение. Важные персоны держали собственные суда, которые швартовались у ступеней, спускавшихся от великолепных особняков к самой воде. Простой народ нанимал лодки на общественных причалах, где лодочники кричали: "Эй, на восток!" или "Эй, ка запад!" Их клиентами по большей части были искатели развлечений, направлявшиеся в театры, загоны для травли медведей и публичные дома Банксайда или возвращавшиеся оттуда. В лице Джона Тейлора эти лодочники нашли своего увенчанного лаврами плебейского поэта, а река - своего наиболее восторженного певца. Темза, неблагозвучно пел он, Несет хромых: тучнее тощий с ней, При ней всяк город чище и свежей; Без Темзы на безрыбьи даже рыбы, Страшась огня, мы жарить не смогли бы; И пивоварам без нее - беда: Дороже солода была б для них вода... {3} Шекспир должен был иметь дело с лодочниками, поскольку, где бы он ни проживал - в Клинке или в Бишопсгейте, - пользовался их услугами, переезжая через реку, когда его и его труппу вызывали для придворных спектаклей, показывавшихся в Уайтхолле, в Гринвиче или в Ричмонде; он мог нанять речное такси у причалов возле Блэкфрайарз или у Пэрис-Гарден на противоположном берегу. Костюмы и реквизит доставлялись особо - на барке. Река была бесшумной серебристо струящейся дорогой. На людных пристанях и возле торговых складов высокие трехмачтовые суда разгружали свой товар. В Биллингсгейт прибывала не только рыба, но всевозможное продовольствие за исключением бакалейных товаров (пряностей, сушеных фруктов и тому подобного). Когда королева всходила свою золоченую монаршыо барку с развевавшимися вымпелами, на Темзе воцарялась атмосфера праздника. Однажды в день св. Марка портной и неутомимый предприниматель Джон Мэйчин записал в своем "Дневнике", как после ужина королева разъезжала на своей барке вверх вниз по реке, окруженная сотней судов, под звуки барабанов, флейт и пушек, освещавших небо разрывов петард, пока в десять часов ее величество не решило, уже наступил вечер, и все это время тысячи людей стояли вдоль берегов, глядя на королеву {4}. В 1581 г. Елизавета поднялась на борт барка "Золотая лань", чтобы посвятить в рыцари Дрейка; теперь этот древний барк, совершив кругосветное плавание, лежит, истлевая, возле Дентфо где, по преданию, Кристофер Марло встретил свою насильственную смерть. Вдоль реки непрерывный ряд особняков, связывавших Лондон с Вестминстером, демонстрировал богатство и мощь столицы. Вдали от берега теснились ряды небольших домов, и над их остроконечными крышами возвышалось более сотни колоколен и приходских церквей; некоторые них представляли собой шедевры английской готики, Лондон, по словам поэта, схож с серпом лупы. При свете окон звезд веснушки не видны; А шпилей лес стоит, подобно тростнику, Чьи острия растут на лондонском брегу {5}. Все это изображено на панорамах Лондона. Три внушительных сооружения господствуют над этим пейзажем. Лондонский мост, связывающий Саутуорк с городом, возле Фиш-стрит, был единственной переправой через Темзу; "каменный мост длиной более 25 метров поразительной работы" - так писал некто приехавший из Германии в 1598 г. {6} Певцу воды нужны рифмы, чтобы выразить свой восторг: Мост Лондонский недаром всех славней Величьем зодчества и прочностью своей, Входивший в город с юга видел насаженные на железные пики головы, гирлянда этих голов варварски украшала надвратное помещение. Более привлекательно выглядели довольно богатые, красивые и хорошо построенные дома в которых жили состоятельные торговцы {7}. Эти дома былb выстроены вдоль всего моста, над всеми двенадцатью его арками, делая его более похожим на продолжение улицы чем на мост. Торговцы жили в верхних этажах и демонстрировали свои товары в лавках, расположенных внизу до обе стороны такого узкого проезда, что (как с усмешкой замечает венецианский посол) два экипажа не могли разъехаться на нем, не подвергаясь опасности. Торговцы галантереей с их наиболее привлекательным товаром держали здесь свои лотки. Только сквозь три просвета между домами этого узкого проезда пешеходы могли мельком увидеть реку и ромбовидные бревенчатые конструкции, так называемые волнорезы, построенные вокруг быков моста. У десятого по счету, "Большого быка", во время отливов на волнорезе открывалась площадка, служившая основанием для каменных ступеней винтовой лестницы, которая вела в знаменитую часовню, называемую "св. Томас-на-мосту". Эта внушительная часовня (в которую также можно было проникнуть с моста), с ее теснящимися колоннами и множеством стрельчатых окон, построенная когда-то в память блаженного мученика, теперь превращена в склад и служит маммоне. К западу от моста - собор св. Павла, самый большой и величественный в Англии, подавляет своими размерами окружающий городской пейзаж. Этот кафедральный собор, в том виде, в котором его знал Шекспир, отчасти уже был лишен своего великолепия, так как в 1561 г. молния разрушила деревянную колокольню, возвышавшуюся более чем на 50 метров. Благочестивые христиане собирали средства на ее восстановление, но она так никогда и не была вновь построена. Интерьер храма представлял собой разнородное зрелище. В среднем нефе, называемом "галереей Хамфри" или "галереей Павла", юристы - каждый у своей колонны - совещались с клиентами, слуги, лишившиеся хозяев, искали себе нанимателей, мошенники срезали кошельки у других мошенников, а кавалеры щеголяли своими плюмажами, затевали ссоры и назначали свидания сговорчивым девчонкам, в то время как портные подмечали новейшие фасоны и демонстрировали свои ткани и кружева. Посыльные использовали этот неф как кратчайший путь на Флит-стрит, хотя теперь они уже не проводили (как в былые дни) своих лошадей и мулов через кафедральный собор. Тем временем церковные службы шли своим чередом на клиросе. На паперти возле креста ев Павла, стоявшего с северо-восточной стороны храма, по утрам в воскресные дни проповедники клеймили порок. Временами внутри церковной ограды устраивались лотереи но в основном здесь торговали книгами. Многие печатники, проживавшие непосредственно на церковном дворе или поблизости от него, открыли здесь свои лавки. Под вывесками, на которых были изображены красный лев, белая лошадь или чернокожий мальчик и все что угодно, они выставляли на своих прилавках самые последние проповеди иди изданные отдельными книгами пьесы. На переплете большинства пьес Шекспира, опубликованных при его жизни, стоит эмблема книгоиздателей с паперти храма св. Павла. Сам драматург некоторое время снимал комнату в нескольких шагах от собора св. Павла в районе Криплгейт. Должно быть, он не раз листал здесь книги, в которых находил источники сюжетов для своих пьес, или просто наблюдал ежедневно повторяющееся представление человеческой комедии, в своем роде не менее занимательное, чем те спектакли, которые ставились в театре "Глобус". К востоку от моста находилось массивное здание, куда более зловещее: Тауэр - огромный комплекс фортификационных сооружений. Ров, окружавший его с трех сторон, подъемный мост, мощные стены, внутренние дворы, центральная крепость Уайт-Тауэр [Белая башня] с ее зубчатыми стенами и четырьмя луковичной формы башенками, венчавшими более низкие башни цитадели. В "Ричарде II" Шекспир упоминает Тауэр, который "на горе нам построил Юлий Цезарь" {8}. Говоря так, он просто вторит народному преданию, ибо строительство Тауэра начал Вильгельм Завоеватель. Назначение этой крепости объясняет Джон Стоу в своем "Обозрении Лондона": Этот замок является цитаделью, призванной защищать город господствуя над ним, королевской резиденцией, где проводятся ассамблеи и заключаются договоры, государственной тюрьмой для наиболее опасных преступников, единственным местом, где чеканится монета для всей Англии, арсеналом военного снаряжения, сокровищницей утвари и драгоценностей короны, вместительным хранилищем большинства протоколов королевских судов в Вестминстере {9}. Здесь не перечислены лишь одна или две функции. В Тауэре можно было сочетаться браком. Гуляющая публика посещала зверинец в Лайон-Тауэр [Львиная башня], которая была расположена у нынешнего главного входа; здесь в 1598 г. Пауль Хенцнер, учитель из Бранденбурга, с интересом разглядывал львов, тигра и рысь, "чрезмерно старого" волка, орла и дикобраза. Известковый раствор кладки стен Тауэра, согласно Фитцстивену, монаху из Кентербери, жившему в XII в., смешивался с кровью диких зверей. Человеческая кровь также вошла в плоть Тауэра; недаром одну из его башен называют Блади-Тауэр [Кровавой башней]. Конвоиры доставляли узников в крепость по крытому каналу, проведенному под пристанью Тауэра. Этот въезд назывался "Воротами изменников". (Однажды в дождливое вербное воскресенье, когда вода билась о ступени, юная Елизавета проехала через эти ворота и торжественно объявила: "Сейчас на этот берег в качестве узника сходит самый верный из подданных, когда-либо ступавших на этот причал" {10}.) Узкую пристань охраняет равнодушная пушка, пока лебедки разгружают товары. За крепостными укреплениями на Тауэр-хилл стоит деревянный эшафот и виселица. Ночью призраки являются в коридорах и на лестницах Тауэра; среди них есть те же самые призраки, которые тревожили покой Ричарда III накануне битвы на Босуортском поле. Ни одно другое здание не играет такой важной роли в пьесах Шекспира. Однако город славился и множеством других зданий, представляющих исключительный интерес. Возле замка Бэйнардз на берегу реки, там, где на него выходит Темзстрит, Ричард Глостер "среди епископов, отцов ученых" ожидал возможности с притворным смирением отвергнуть предложенную ему корону. Дом Лестера в районе нынешней улицы Стрэнд (этот район не являлся в те времена в точном смысле частью Лондона - он входил в состав герцогства Ланкастер) был "первым среди зданий, памятных своими внушительными размерами". Здесь жил Роберт Дадли, фаворит королевы, а после него Роберт Девере. Впоследствии это здание стало известно как дом Эссекса. В этот дом граф вернулся после ирландского похода, приветствуемый хором из "Генри V". Здесь он замыслил неудавшийся мятеж, закончившийся для него опалой и плахой. Обращенное фасадом на Корнхнлл, высилось здание королевской биржи, построенное сэром Томасом Грешемом по образцу Большой биржи в Антверпене. Оно было четырехугольным, с огромными входными арками в северной и южной части. Внутри иноземные купцы и торговцы ходили вдоль сводчатой двухэтажной галереи с лавками. На этом большом севзрном базаре при свете восковых свечей они разглядывали доспехи, мышеловки, драгоценности, обувные рожки и всякого рода изделия. В полдень и в шесть часов вечера большой колокол созывал этих торговцев решать свои дела. Хотя Шекспир прямо не упоминает это "око Лондона" (как восторженно именует биржу Манди), биржа могла снабдить его материалом для аллюзий, связанных с Риальто в "Венецианском купце". Как показывают панорамы Лондона, на севере за собором св. Павла и за колокольнями церквей тянулись необработанные поля - местность с разбросанными там н сям небольшими участками леса. Зеленая зона в те времена была ближе к городу, и путь от фермы до рынка был короче. Лондон кончался возле Кларкенуэлла. Приходы Сейнт-Панкрас и Чаринг-Кросс были еще сельскими поселениями. Излингтон был деревушкой, стоявшей при дороге, которая вела в Сейнт-Олбенс; деревья густо покрывале холмы Хэмпстеда. Но огороженный стеной город с трудом вмещал население, разросшееся до ста шестидесяти с лишним тысяч человек, так что здания стали строиться за пре делами стен, образовав неопрятные окраины. На северо-востоке неподалеку от Или-Плейс, где на огородах росла та самая клубника, отведать которую внезапно возжелал горбатый Ричард, были расположены публичные дома Кларкенуэлла, куда часто наведывались падкие на удовольствия кавалеры из юридических школ. Судья Шеллоу был в их компании в ту пору, когда его называли "весельчаком Шеллоу". Там учился вместе со мной маленький Джон Дойт из Стаффордшира, и черный Джордж Барнс и Франсис Пикбон, и Уилл Скуил из Котсолда. Таких четырех головорезов не сыскать было во всех колледжах. Смею вас уверить, уж мы-то знали, где раки зимуют, и к нашим услугам были всегда самые лучшие женщины {Шекспир Уильям.. Полн. собр. соч., т. 4, с. 180 }. На рождественских пирушках господа из юридических школ произносили шутливые здравицы в честь "Люси Негро, аббатисы из Кларкенуэлла", и в честь хора ее монахинь, которые при пылавших светильниках пели "Я буду угодна" (первое песнопение заупокойной вечерни) для назойливых джентльменов из юридической школы. Профессор Дж. Б. Харрисон полагает, что она могла петь и для Шекспира, обретя таким образом бессмертие в качестве "смуглой дамы" в "Сонетах" {11}. Лесли Хотсон, также заинтригованный этой возможностью, думал, что этой Люси Негро была некая Люс Морган, Черная Люс, которая, к сожалению не будучи негритянкой, в лучшие дни была фрейлиной королевы. Позднее она завела публичный дом на улице Сейнт-Джон в Кларкенуэлле и "наживалась на продажной любви" {12}. Однако она вполне может соперничать с другими претендентками на роль "смуглой дамы" {13}. К востоку от больницы св. Кэтрин в тени Тауэра, у самой глубокой отметки уровня воды в Темзе, и до Уаппинга, где казнили пиратов, оставляя их висеть, пока прибой трижды не омоет их, "в течение сорока лет никто не построил ни одного дома; но потом, когда виселицы передвинули еще дальше, там появилась бесконечная улица, скорее напоминавшая грязный узкий коридор с проулками между небольшими домами, где снимали жилье подрядчики, снабжавшие продовольствием моряков; улица тянулась вдоль Темзы почти до Редклиффа на добрых полтора километра от Тауэра" {14}. Эти перемены заставили Стоу, страстно любившего этот город, в котором он прожил восемьдесят лет, тосковать о временах, описанных столь милым ему Фитцстивеном: Со всех сторон за домами окраин - сады и огороды горожан, засаженные деревьями - большими, красивыми и соединенными в аллеи. С северной стороны - пастбища и пологие луга, через которые бегут ручьи, с благозвучным шумом вращающие колеса водяных мельниц. Неподалеку - большой лес, неогороженный и густой, надежный приют для оленей, вепрей и зубров. Хлеба растут не на тощей песчаной почве, а на нивах, плодородных, как в Азии, дающих обильный урожай и наполняющих зерном житницы. Вблизи от Лондона, в северных пригородах, есть особые источники пресной, целебной и чистой воды. Среди них наиболее известны источники Холиуэлл, Кларкенуэлл и Сейнт-Клемон. Их чаще всего посещают учащиеся и молодые люди, когда летними вечерами выходят пройтись и подышать свежим воздухом {15}. Теперь летними вечерами воздух в этих местах отел не так полезен для здоровья, как во времена Фитцстивена. Ибо жизнь в столице стала нездоровой. Чума тучей нависала над городом, временами поражая его - в 1592-1594 гг. и вновь в 1603 г.; и тогда театры закрывались, а жители, которым это было по средствам, бежали. Население увеличивалось не столько за счет естественного роста, сколько благодаря притоку извне: его пополняли бежавшие от религиозных гонений во Франции и Нидерландах или сельские жители, лишившиеся своих наделов в результате превращения пахотной земли в пастбища. В Лондоне было много бедняков. Они теснились в убогих трущобах, снимая жилье в домах, бревенчатые каркасы которых были заполнены штукатуркой, смешанной с грязью; эти Жилища вытесняли зеленые церковные дворы, надстраивались над конюшнями, проникая во все углы и щели города. Состоятельные приезжие иностранцы дивились чистоте этих проездов. "Улицы в этом городе весьма красивы и чисты, - замечает Хенцнер, - но та, которая названа в честь ювелиров, населяющих ее, превосходит все остальные: на ней есть позолоченная башня и бьющий фонтан" {16}. Но как большинство туристов, куда бы они ни приезжали, он видел лишь наиболее привлекательные районы, а не перенаселенные приходы и не кварталы за пределами приходов, вроде прихода св. Джайлза в Криплгейте или св. Леонарда в Шордиче, так что он ничего не говорит о той запущенности, на которую Тайный совет обращал внимание мировых судей Миддлсекса в 1596 г., на это "множество жалких сдававшихся внаем жилищ и домов на окраинах - прибежище беззакония и беспорядка" и на "большое число беспутных, распущенных и дерзких людей, нашедших себе пристанище в такого рода и подобных зловонных и содержащихся в беспорядке домах, а именно: в бедных лачугах и убогих жилищах нищих и людей, не имеющих ремесла, в конюшнях, постоялых дворах, пивных, тавернах, беседках, обращенных в жилье, в харчевнях, игорных домах, кегельбанах и борделях" {17}. В боковых проулках проезды были слишком узки для экипажей, а выступающие верхние этажи жилищ заслоняли солнечный свет. Мусор, выбрасываемый из окон, лежал кучами; моча и экскременты загрязняли сточные канавы. В Мурфилдсе и в Финсбери-Филдсе валялись разлагавшиеся трупы собак, кошек и лошадей. Бойня прихода св. Николая в Ньюгейте размещалась в самом центре города; здесь зловонная кровь текла по улицам, а потрохами кормились местные коршуны и вороны, их (как и лебедей) было запрещено уничтожать. На Сколдинг-Эллей торговцы птицей публично палили кур и продавали их на соседнем птичьем рынке. Окружавший большую стену города ров, в котором когда-то водилась рыба, стал зловонным источником заразы. Все это способствовало размножению черных крыс, наводнивших сдававшиеся внаем жилища и лачуги, и распространяло блох, переносивших бациллу чумы. Впоследствии более свирепая бурая крыса, предпочитавшая размножаться не в жилищах, а в норах или в водостоках, помогла искоренить черную крысу. Способствовало этому и улучшение жилищных условий. Но это произошло уже после Шекспира и не без помощи Великого пожара, уничтожившего значительную часть того Лондона, который он знал {18}. И все же, несмотря на скученность, грязь, засилье крыс и болезни, столица была ярко украшена всевозможными цветами и зеленью. Вдоль берегов реки старинные резиденции, естественно, были окружены обширными садами с цветочными клумбами и плодовыми деревьями. В весенний день 1596 г. Эдмунд Спенсер вполне мог пройти там, Где берег серебристый Темзы цвел, Чьи отмели - его реки подол, Раскрашен был различными цветами, И убран драгоценно всякий дол. На небольшой высоте в стыках каменной кладки стены, идущей вдоль Темзы, возле Савойи росла дикая редька, и ее можно было сорвать, когда вода в реке спадала. Под городской стеной в саду одного лондонского аптекаря цвел целетис. Даже часть городского рва была покрыта садами. Трава росла и среди развалин бывших монастырей, еще не превращенных в жилые помещения. На Поп-Лейн в районе Олдерсгейт, где когда-то (как иные говорят) росли ивы возле приходской церкви св. Анны-в-ивах, ив больше не было - "ныне здесь нет места, на котором могли бы расти ивы", но несколько высоких ясеней еще украшали церковный двор. Окраина Холборн в основном состояла из садов; в Хэкни женщины из окрестных селений собирали некрупную репу и продавали ее у рыночного креста в Чипсайде. Ползучая лапчатка (или пятилистник) обвила кирпичную стену на Лайвер-Лейн; задняя стена улицы Чансери-Лейн заросла ползучей травой ногтеедой, и она же нависла над входом в гробницу Чосера в старом дворце Вестминстерского аббатства {19}. Большой город контрастов порождал величественные особняки и трущобы, сады и заваленные отбросами закоулки. Находясь в непосредственной близости от королевского Двора, город был жизненно важным нервным центром ремесел, торговли, коммерции, а также искусств; Лондон питал английское Возрождение. Только в столице гениальный драматург мог сделать карьеру. Но и у захолустного Стратфорда, расположенного в ста восьмидесяти километрах от столицы, были свои проблемы. Горожане постарше помнили чуму шестьдесят четвертого года, хотя с тех пор им больше не доводилось переживать ее. Летом перед гибелью испанской армады, вода в Эйвоне внезапно поднялась, с двух сторон разрушив Клоптонский мост и залив все скошенное сено в долине. Разрушительные пожары три раза бушевали в Стратфорде при жизни Шекспира. Однако на берегах Эйвона летними вечерами можно было вдыхать более свежий воздух. Лани и олени все еще укрывались в Арденском лесу, и нивы давали богатые урожаи - не менее богатые, чем в окрестностях Лондона во времена Фитцстивена. Так что нам не следует удивляться тому, что (как гласит предание) поэт каждый год приезжал в свой родной город, или тому, что он приобрел большую часть своей собственности в нем, а не в столице, или тому, что, будучи на вершине своей лондонской славы, предпочел провести сумеречные часы своей жизни в Стратфорде. Если какая-либо столица привлекает к себе приезжих иностранцев, они порой могут рассказать нам о ее главных достопримечательностях больше, чем местные жители. Это действительно так в отношении одной значительной особенности Лондона, о которой мы как раз собираемся говорить. Никто более тщательно не изучил в нем каждый камень и каждую улицу, чем Джон Стоу, и все же он странным образом мало говорит о театрах, которые в наших глазах составляют славу елизаветинской Англии. В связи с исчезновением религиозной драмы Стоу сообщает, что в последнее время вместо этих драм вошли в употребление комедии, трагедии, интерлюдии и хроники, как правдивые, так и вымышленные; для представления коих сооружены определенные публичные здания, такие, как "Куртина" etc. [На полях: "Театр" в "Куртина" - для комедий и других зрелищ] {20}. В другом месте, описав Холиуэл, Стоу мимоходом добавляет: "И вблизи от мест сих построены два общественных здания для развлечения, в коих разыгрывались и представлялись комедии, трагедии и хроники. Одно из них называется "Куртина", другое - "Театр"; оба находятся в юго-западной части здешнего поля" {21}. Вот и все, но дажt эти лаконичные упоминания он изъял из второго изданиz "Обозрения" в 1603 г. К тому времени, правда, "Театр" перестал существовать, и слуги лорд-камергера больше не играли в "Куртине". Однако в "Глобусе" за несколько пенни можно было посмотреть "Юлия Цезаря" или "Гамлета". Стоу ни разу не упоминает шекспировский театр. Отнюдь не пуританин, этот "славный старик" был слишком респектабельным буржуа, чтобы его могли привлекать такие пустяки, как театральные пьесы. Описаниям елизаветинских театров и того, что с ними связано, мы обязаны путешественникам с континента. Так, Томас Хейвуд, который сам был драматургом, с гордостью говорит о том, что "театральные представления суть украшение этого города и чужестранцы всех племен и народов, часто бывающим здесь, рассказывают у себя на родине, с каким восторгом они смотрели их, ибо есть ли еще в христианском мире город, который мог бы состязаться с Лондоном в разнообразии зрелищ?" {22}. К счастью, несколько кратких записей сделанных этими путешественниками, уцелело. Летом 1598 г., методически обозревая город, Паул Хенцнер тщательно осмотрел мраморные гробницы в соборе св. Павла и в Вестминстере, а также доспехи в Тауэр и множество товаров на королевской бирже. В Гринвич он получил доступ в приемный зал (какой-то друг похлопотал за него) и мельком видел королеву, шестидесятипятилетнюю, с обнаженной грудью и почерневшими зубами англичане, как заметил он в своей записной книжке, употребляют слишком много сахара. В поисках развлечений Хенцнер отправился в Банксайд. За пределами города есть несколько театров, где английские актеры почти ежедневно представляю трагедии и комедии перед весьма многочисленной публикой; эти зрелища завершаются превосходной музыкой, разнообразными танцами и излишне бурными рукоплесканиями присутствующих. Неподалеку от этих театров, которые все построены из дерева, возле реки находится королевская барка... {23} Но по-видимому, Хенцнеру была по вкусу менее изысканная пища, чем театральные драмы, поскольку он подробно останавливается на другого рода зрелищах: Есть здесь и другие помещения, построенные в форме театра, где происходит травля быков и медведей; животных держат на привязи, и на них спускают больших английских бульдогов, но собаки тоже весьма рискуют пострадать от рогов быка и зубов медведя; и порой случается так, что собак убивают на месте; новые псы немедленно замещают раненых и уставших. За этой забавой часто следует другая: пять или шесть мужчин окружают и нещадно бьют бичами ослепленного медведя, который не может избежать ударов, так как прикован цепью. Медведь защищается изо всех сил и со всей своей ловкостью, швыряя наземь всех, кого ему удается достичь, и тех, кому не удается увернуться, вырывая у них из рук бичи и ломая их. На этих зрелищах, как и повсюду, английская публика постоянно курит табак... В этих театрах сообразно с временем года разносят и продают плоды, такие, как яблоки, груши и орехи, а также эль и вино {24}. Другие иностранцы, в основном германоязычные, также оставили записки. Сэмюэль Кихель, купец из Ульма, некоторое время проживавший в Англии, в 1585 г. описывал театры, должно быть "Театр" и "Куртину", как "особые (sonderbare, то есть besondere) дома, построенные так, что в каждом из них около трех галерей, расположенных одна над другой" 25. Неясно, почему эти галереи произвели на него такое впечатление. Возможно, он не видел прежде театров с подобным устройством сидячих мест или, может быть, он вообще никогда до этого не видел театров. Через десять лет принц Левис из Анхальт-Кетена был поражен прекрасными костюмами, в которые были одеты актеры, изображавшие королей и императоров в четырех театрах (vier spielhauser), действовавших тогда в Лондоне. Священник церкви пресвятой девы Марии в Утрехте Иоганнес де Витт, возможно посетивший Лондон в том же, 1596 г., оставил, помимо заметок, уникальный набросок интерьера одного из театров. И то и другое пропало, но, к счастью, друг де Витта, учившийся с ним в Лейденском университете настолько заинтересовался записями и наброском, что скопировал их в свою записную книжку, которая прекрасно сохранилась и доступна теперь всем в скромной университетской библиотеке, расположенной в центре Утрехта. В конце XVI в. Томас Платтер из Базеля приезжал в Лондон и несколько лет спустя описал виденные им спектакли. Заметки Платтера и де Витта наряду с рисунком последнего - наиболее ценные свидетельства очевидцев о елизаветинском театре. Мы еще вернемся к ним. Драматическое искусство процветало в Лондоне еще до сооружения специальных театральных помещений. Шестидесятыми годами датируются первые известия о труппах, дававших представления в трактирах "Бык" в Бишопсгейте; "Бел-Сэвидж" на Лудгейт-Хилл; "Колокол" и "Скрещенные ключи", расположенные рядом на Грейсчерч-стрит; "Красный лев" и "Кабанья голова" в Уайтчепеле {Июлем 1587 г. датируется упоминание о какой-то пьесе про Самсона, ставившейся в трактире "Красный лев"; упоминания о постановках пьес в других трактирах относятся к более позднему времени.}. Снабженные постоянными сценами, артистическими уборными, а также местом, где могли стоять зрители, эти трактиры долгое время использовались актерами и после того, как с появлением театров они устарели. Известно, что даже в 1594 г. шекспировская труппа играла "зимой в пределах города в трактире "Скрещенные ключи" на Грейшес-стрит". И все же сооружение первого специального театра является событием огромного значения в истории английской Драмы. Джеймс Бербедж, "первый строитель театров", по профессии был плотником (или мастером-столяром) в предприятии Снага, а по нраву - "упрямым малым", так говорит о нем один из его современников. Не преуспев в своем ремесле, он стал профессиональным актером. В одном документе 1572 г. он упомянут как ведущий актер весьма уважаемой труппы графа Лестера, возможно, ее глава (его имя значится первым в списке), и подобным же образом он вновь упоминается вместе с этой же труппой в 1574 и 1576 гг. Этот странствующий актер сообразил, что можно извлекать "постоянную и значительную прибыль" из здания, предназначенного исключительно для драматических представлений. Он оказался прав. В 1576 г., когда у него было не более ста марок - вовсе не скудная сумма по тем временам, а требовалось куда больше, - он одолжил капитал у своего родича, преуспевавшего бакалейщика Джона Брэйна, который десятью годами раньше вложил деньги в трактир "Красный лев". Теперь следовало найти место для строительства. Поскольку сам Бербедж жил на северной окраине, он присматривался к району Халиуэлл (или Холиуэлл), который являлся частью прихода св. Леонарда в Миддлсексе и Шордиче и был расположен всего в полумиле за городскими воротами Бишопсгейт. Эта местность, названная в честь старинного, считавшегося святым, источника, принадлежала когда-то небольшому бенедектинскому монастырю. Монастырь был распущен. Источник, затхлый и загрязненный, пополнял небольшой пруд для водопоя и купания лошадей, а участок перешел в собственность короны. Земля вокруг источника пустовала, если не считать нескольких покинутых жилищ, разрушившегося амбара и каких-то огородов. Здесь на небольшом участке пустующей земли между этими брошенными домами и старой кирпичной стеной монастыря весной 1576 г. рабочие Бербеджа начали строить здание театра. Более чем через полстолетия Катберт Бербедж (сын Джеймса) и его семья сделали памятную запись об этом событии и его последствиях: Отец, давший нам, Катберту и Ричарду Бербеджам, жизнь, первым построил театр и сам в молодые годы был актером. Он построил "Театр", одолжив много сотен фунтов под проценты. Актеры, жившие в те времена, получали прибыль лишь от части входной платы, теперь же актеры получают от хозяев помещения всю входную плату и половину платы за места на галереях. Он построил это здание на арендованной земле, из-за которой у него впоследствии была большая судебная тяжба с землевладельцем, а после его смерти подобные же неприятности легли на нас, его сыновей. Тогда мы надумали сменить место и, израсходовав надлежащую сумму, построили "Глобус", заняв еще больше денег под проценты... {26} Но об этом событии речь пойдет в другой главе. Ров с западной стороны отделял театр от широкого поля финсбери. Поскольку Бербедж не имел права пользоваться дорогой, идущей от Холиуэлл-Лейн, зрители должны были пересекать поле и проходить к театру через ворота в монастырской стене. "Мне нужно было попасть в "Театр" на спектакль", объявляет призрак Тарлтона, вернувшийся из чистилища, - и, подойдя к нему, я обнаружил такое скопление буйного люда, что подумал, не лучше ли мне прогуляться в одиночестве по этим полям, чем попасть в такую страшную толчею. Мне пришлась по нраву эта затея, и я зашагал мимо часовни св. Анны, что у источника Клир, и прошел позади часовни Хогсдона. Там, очутившись на солнцепеке и увидев прекрасное дерево, дававшее прохладную тень, я присел, чтобы отдышаться, и, передохнув немного, заснул... Тут я проснулся и увидел такое стечение народа заполнившего поля, что сразу понял: спектакль кончился... {27} Второй театр был построен сразу же вслед за первым. Это был театр "Куртина", открывший свои двери осенью 1577 г., через несколько месяцев после того, как по нашив сведениям открылся "Театр". Здание получило свое имя ("Curtain") от названия местности, в которой было расположено, - Кетн-Клоуз (Curtain-Close), всего в каких-т" Двухстах метрах к югу от здания "Театра" по другую сто Рону Холиуэлл-Лейн. Появление в столице двух таких сцен предвещало для иных неминуемое торжество Содом; и вызвало взрыв апокалипсической риторики. "Взгляните лишь на скверные пьесы, идущие в Лондоне, и посмотрим на множество народа, стекающегося на них и следующего их примеру, - сокрушается некто "Т. У.", возможно Томас Уайт (приходский священник церкви св. Дунстана что на Западе), во время воскресной проповеди, которою он читал у креста св. Павла 3 ноября 1577 г., - посмотрите на роскошные помещения театров, эти неизменные памятники расточительности и безрассудства Лондона" {28}. Уильям Харрисон вторит ему: "То, что актеры настолько разбогатели и могут строить подобные дома - явный знак наступления дурных времен" {29}. Но Генри Лэнман, или Лейнман (который, по-видимому, построил театр "Куртина"), не был актером; это был средних лет лондонец, называвший себя джентльменом. Он арендовал земельный участок в Кетн-Клоуз в 1581 г. и получил доход от помещения театра в 1585 г. Он отнюдь не разбогател благодаря своему порочному предприятию, поскольку театр "Куртина" никогда не достиг такой славы, какой пользовался "Театр" Бербеджа. Между 1579 и 1583 гг. в "Куртине" время от времени устраивались публичные состязания в фехтовании. Через два года театр "Куртина" стал "филиалом" (an "easer") "Театра", как он назван в документах, а Лэнман и Бербедж договорились делить прибыли, и такое соглашение было заключено на семь лет. Труппа Шекспира, "слуги лорд-камергера", почти наверняка давала представления в театре Лэнмана с 1597 по 1599 г. Как раз в этот период "Ромео и Джульетта" "сорвали рукоплескания в "Куртине". Когда хор в "Генри V" говорит про "деревянное О", он, вполне возможно, имеет в виду "Куртину", а не (как часто думают) "Глобус" и таким образом увековечивает это в остальном мало чем примечательное здание. "Куртина", должно быть, была тем самым бишопсгейтским театром, который в 1599 г. посетил Томас Платтер, поскольку "Театр" к тому времени перестал существовать: В другой раз, тоже после обеда, я смотрел пьесу, которую, если мне не изменяет память, давали поблизости от нашей гостиницы на окраине возле Бишопсгейта... Под конец они еще танцевали весьма изящно на английский и ирландский манер. Ежедневно около двух часов пополудни в Лондоне играется две, а порой даже три пьесы в различных помещениях, чтобы развеселить публику (дословно: "чтобы один развеселил другого"), поэтому те, кто лучше делает это, собирают наибольшее число зрителей. Эти помещения построены таким образом, что игра происходит на высоком помосте и каждому все отлично видно. Однако там есть отдельные галереи с сидячими местами получше и поудобней, но и плата за них выше. Ибо тот, кто стоит внизу, платит всего лишь одно английское пенни, если же он хочет сидеть, его проводят через другую дверь, где с него берут дополнительное пенни, если же он желает сидеть на подушках, на самых удобных местах, где не только он все видит, но где все видят его, тогда, войдя в еще одну дверь, он платит еще одно английское пенни. А во время представления среди публики разносят еду и напитки, так что каждый к тому же может подкрепиться за свои деньги. Актеры одеты весьма изысканно и элегантно, поскольку, по английскому обычаю, высокопоставленные лица или рыцари, умирая, завещают чуть ли не самые лучшие наряды своим слугам, а те не носят такую одежду, ибо это им не подобает, и в конце концов продают ее актерам за несколько пенсов. Как много времени они [лондонцы] ежедневно проводят, таким образом, на спектаклях, хорошо известно всякому, кто хоть раз видел их [актеров] искусство и игру... {30} Здание "Куртины" просуществовало дольше, чем это было необходимо для театральных целей, и (согласно Мэдону) в последние дни его использовали лишь для кулачных боев. Оно все еще стояло на месте в 1627 г., когда, как свидетельствуют местные записи, территория Мидлсекса распространилась на "обширную землю возле театра "Куртина". Таковы были театры северных окраин к тому времени, когда Шекспир явился на лондонской сцене. Однако центр притяжения актеров переместился на другой берег Темзы, в Сарри, где отлично удовлетворял запросы искателей развлечений. Широкий луг привлекал участников пикников и давал простор для игры в мяч или в шары атлетам любителям бега и борьбы. ("Видел ли кто такое невезение? - жалуется Клотен в "Цимбелине", - мой шар катился прямо к цели, как вдруг налетает второй шар... Пойду взгляну на этого итальянца! А то, что я проиграл в шары днем, отыграю у него сегодня вечером" {Шекспир Уильям. Полн. собр. соч. т. 7, с. 655.}.) Здесь упражнялись в стрельбе из лука - традиционном искусстве англичан, в том искусстве, о котором судья Шеллоу, дряхлеющий в буколическом Глостершире, вспоминает столь ностальгически: "Он отлично стрелял из лука. И вдруг умер... Да, отменный был стрелок. Джон Ганг очень его любил и, бывало, ставил на него большие заклады. Умер! Он попадал в цель с двухсот сорока шагов, а легкую стрелу пускал с двухсот семидесяти; поглядеть на него - душа радовалась" {Там же, т. 4, с. 181.}. Гуляющие танцевали вокруг майского дерева. За плату они могли продолжить пляски в одном из борделей, разрешенных властью терпимого епископа Уинчестерского, которые располагались у самой реки и из-за которых окраинные беседки стали синонимом распутства. ("Но неужели//Лишь на окраине твоих утех// Я жить должна? Иль Порция для Брута//Наложницею стала, не женой?" {Шекспир Уильям. Полн собр. соч. т. 5 с. 252.}) Они напивались в тавернах или проигрывались в игорных домах. Они смотрели Джорджа Стоуна и Гарри Ханкса, своих любимых медведей, отбивавшихся от свирепых английских догов в амфитеатрах, которые начиная с середины века изображались на картах Саутуорка; на одной из таких карт, выполненной Брауном и Хогенбургом и напечатанной в 1572 г., отмечены примыкающие конюшни и псарни. Банксайд был подходящим местом для этих грубых развлечений еще и потому, что тамошние мясники по дешевке продавали требуху в ПэрисГарден и обеспечивали зверям вдоволь корма {31}. Первый театр на южном берегу Темзы историки называют "Ньюингтон-Батс" (в пору существования этого театра у него не было устоявшегося названия). Так именовался участок тракта ее величества в том месте, где сливались дороги, ведущие из Камберуэлла и Клампа в Саутуорк. Нет никаких свидетельств о существовании в этих местах древних стрельбищных валов для лучников (archery butts), как это предполагалось до недавнего времени. Этот театр, как теперь представляется, был построен или переоборудован из уже существовавшего строения по инициативе Джорджа Сэвиджа, ведущего актера в труппе "слуг графа Уорика", ставшего их покровителем в 1575 г. Возможно, театр был открыт вскоре после этого {32}. До театра можно было добраться пешком по дороге, являвшейся продолжением улицы Саутуорк-хай-стрит, пересекавшей поля Сейнт-Джордж, окружавшие церковь св. Георгия. Первые сообщения о пьесах, игравшихся в "Ньюингтон-Батсе", относятся к 1580 г., то есть ко времени, когда уже распалась труппа "слуг графа Уорика". Этот театр никогда не привлекал много публики, без всякого сомнения, из-за своего неудобного местоположения. В 1592 г. Тайный совет разрешил труппе "слуг лорда Стренджа" играть в этом помещении, затем отменил это распоряжение "по причине утомительности пути к театру и потому, что в театре уже давно не ставились пьесы в будние дни" {33}. Когда объединенная труппа "слуг лорда-адмирала" и "лорд-камергера" давала представления в "Ньюингтон-Батсе" в течение короткого сезона 1594 г., ежедневный заработок актеров составлял ничтожную сумму - 9 шиллингов, несмотря на то, что в их репертуар входили "Тит Андроник", "Укрощение строптивой" и загадочная утраченная пьеса "Гамлет". К 1599 г., по имеющимся сведениям, от этого театра осталось "лишь воспоминание" {34}. Зрителям больше не нужно было пересекать поля для того, чтобы посмотреть спектакль. Ибо в январе 1587 г. Филипп Хенсло и Джон Чолмли, лондонские горожанин и бакалейщик, в качестве компаньонов заключили соглашение об использовании "театра, который в настоящее время строится и вскоре будет возведен и открыт", на участке земли, что на углу улиц Роуз-Элли и Мейдн-Лейн. На этом свободном участке некогда был цветник роз. Теперь это был район публичных домов, удобно расположенный на берегу реки, неподалеку от города {35}. Театр здесь едва ли мог прогореть. 19 февраля 1592 г. "слуги лорда Стренджа" дали первый спектакль в театре "Роза"; труппу возглавлял Эдвард Аллен - из всех трагиков того времени он был самым опасным соперником Ричарда Бербеджа. Согласно договору, этот английский Росций некоторое время был совладельцем, а затем полным хозяином театра "Роза" (Чолмли исчез из поля зрения; вероятно, он умер); это товарищество было скреплено женитьбой Аллена на падчерице Хенсло. Они заработали себе огромное состояние на театральном деле, и в 1613 г., удаляясь на покой в свое сельское поместье, Аллен щедро одарил Годс-Гифт-Колледж в Далидже. К этому времени ь театре "Роза" больше не ставилось спектаклей (после 1603 г. нет никаких упоминаний о представлениях в нем), однако он сыграл свою роль, превратив Банксайд в жизненный центр лондонского театрального дела, а Хенсло - в наиболее могущественного театрального магната своего времени. Шекспир имел отношение к театру "Роза". 24 января 1594 г., когда в нем играли "слуги графа Сассекса", Хенсло отметил в своем "Дневнике" представление "Тита Андроника" как "новое" {36} - странное выражение, означающее, возможно, что эта пьеса была вновь разрешена к постановке распорядителем дворцовых увеселений. "Тит" был единственной "новой" пьесой из числа тех, которые труппа играла во время своего кратковременного пребывания в "Розе". Хенцнер упоминает о каком-то театре в западной части Банксайда вблизи от того места, где стояла на якоре королевская барка. Должно быть, это был театр "Лебедь" в Пэрис-Гардене. Когда Фрэнсис Лэнгли, лондонский торговец мануфактурой и золотых дел мастер (в данном случае последнее выражение является эвфемизмом и означает "ростовщик"), собрался строить этот театр, лорд-мэр громогласно выражал недовольство и тщетно пытался воспрепятствовать выдаче лицензии, так как эта земля являлась частью владений бывшего монастыря Бермондси и потому находилась в распоряжении короны. Лэнгли начал строительство в северо-восточном углу поместной земли, восточнее замка и в двадцати шести поулах (pole) (в среднем 130 метров; один поул соответствует примерно 4,6 метра) прямо к югу от причала Пэрис-Гарден, где лодочники ожидали клиентов {37}. "Лебедь" открыл свои двери для публики летом 1596 г., ибо именно тогда (как кажется) Иоганнес де Витт предпринял свое знаменитое посещение этого театра. Шекспир имел какие-то дела с хозяином "Лебедя", так как их имена появляются вместе в 1597 г. в ходатайстве о предоставлении залога мирных намерений {38}. Таковы были постоянные общедоступные театры Лондона до того, как был построен "Глобус". Как актер и драматург Шекспир знал большинство из них; возможно, он знал их все. Историки театра усердно размышляли над тем, что послужило образцом для этих замечательных сооружений, хотя отдельные авторы в отлитие от остальных считали образцами то амфитеатры для травли зверей, то трактирные дворы, то тюдоровские пиршественные залы с их крытыми галереями. Один авторитетный ученый указывает даже на классический авторитет Витрувия, однако вряд ли столяр и актер Джеймс Бербедж, перед тем как его плотники начали строить "Театр", пытался одолеть латинский трактат "De architectura" ["Об архитектуре"]; Едва ли вероятнее и то, что он мусолил французский перевод этой книги в библиотеке математика и мага Джона Ди или будто бы сам Ди спроектировал "Театр" с помощью "Бербеджа в качестве "сотрудника и исполнителя" {39}. Нам вот необходимости задерживаться на этих соображениях. Кроме того, историки вели бесконечные споры о таких деталях, как размеры различных частей помещения театра или о значении эффектных "открытий" (находящаяся за занавесом внутренняя сцена - излюбленное предположение первых театроведов - в наши дни не встречает поддержки). Нас интересуют характерные черты этих театральных помещений, известные нам по бесчисленным историям театра, по изображениям художников или по масштабным реконструкциям. Мы не сделаем большой ошибки, выбрав себе в гиды тогдашнего наблюдателя - де Витта. Его заметки, озаглавленные (Ван Бухелем) "Ех ОЬservationibus Londinensibus Johannis de Witt ("Из лондонских наблюдений Иоанна де Витта"), следующим образом переводятся с латыни: В Лондоне - четыре амфитеатра замечательной красоты, и каждый называется в соответствии с изображением на вывеске. В каждом из них ежедневно играется какая-нибудь пьеса для простонародья. Два наиболее великолепных из них расположены на южном берегу Темзы и, как показано на их вывесках, называются "Роза" и "Лебедь". Два других находятся за чертой города, к северу от него, на большой дороге, проходящей через епископальные ворота, в просторечьи именуемые Бишопсгейт. Кроме того, есть пятый амфитеатр, но построенный иначе и предназначенный для травли зверей, где содержится в отдельных клетках и огороженных местах множество медведей и огромных собак, которых держат для боев, и это зрелище является наиболее привлекательным для мужчин {Среди содержавшихся в неволе зверей, судя по заметкам де Витта, наряду с медведями и собаками были также быки (multi ursi, tauri et stupendae magnitudinis canes). (Много медведей, быков и поразительное множество собак.)}. Из всех театров, однако, самым большим и самым великолепным является тот, на чьей вывеске изображен лебедь и именуемый в просторечьи театром "Лебедь", ибо в нем могут поместиться три тысячи человек; и построен он из большого количества песчаника (несметные залежи которого имеются в Британии) и имеет деревянные колонны, так искусно раскрашенные под мрамор, что даже наиболее опытный может обмануться. Поскольку здание своей формой напоминает римский театр, я зарисовал его выше {40}. Набросок изображает интерьер какого-то театра с тремя ярусами галерей вокруг центрального круглого двора; затем то, что некоторые называют ступенями (некое очертание, помеченное словом "ingressus" - "вход"), очевидно ведущими в нижнюю галерею; лестницы, обеспечивающие доступ в верхние галереи, нам не видны. Большая четырехугольная сцена (proscoenium), неправдоподобно более глубокая, чем широкая - перед нами всего лишь грубый набросок, - господствует над не покрытым кровлей двором {Авторитетные исследователи расходятся во мнениях относительно пропорций интерьера (ср.: Chambers. Elizabethan Stage. ii. 520) с наиболее современным ученым Хозли, который считает, что "сцена изображена более глубокой, чем широкой" ("The Playhouses and Stage. A New Companion to Shakespeare Studies, ed. Kennet Muir and S. Schoenbaum. (Cambridge. 1971). p. 23).}. Эта сцена покоится на двух мощных опорах; пара коринфских колонн в свою очередь поддерживает "небо" {"Небо" - полог с изображением знаков зодиака над сценой в английском театре времен Елизаветы. - Прим. перев.}, образующее полог. Внизу на сцене - три фигуры, одна из которых, женщина, сидит на скамье. Что это - репетиция или настоящий спектакль? Скорее всего, спектакль, так как на галерее присутствуют зрители. В задней части сцены расположена артистическая уборная (mimorum cedes), в которой актеры переодевались и хранили реквизит. Актеры выходили на сцену и уходили с нее через две массивные двустворчатые двери в фасаде артистической уборной; за дверным проемом, задернутым занавесками, можно было обнаружить, например, Фердинанда и "иранцу, играющих в шахматы в "Буре". Ничто не указывает на существование какой-либо внутренней сцены. На рисунке де Витта не видно никакого люка, открывающегося в "ад", расположенный внизу, хотя театру необходимо было такое отверстие для призраков и могил например в "Гамлете", и для изображения "окровавленной, проклятой ямы" в "Тите Андронике". Второй ярус фасада образует собой ряд из шести окон; очевидно, это отдельные ложи, в которых зрители сверху смотрят на спектакль. Одна из этих лож могла служить помещением для музыкантов. Ложи могли освобождаться, если действие происходило наверху; это была та верхняя сцена, которой кажется, пользовались не так часто, как думали первые историки театра. Над "небом" расположено чердачное помещение, где содержались подвесные приспособления для изображения полета - например, когда Юпитер спускается на землю в "Цимбелине". На крыше этого строеньица развевается флаг с изображением лебедя, поднятый для того, чтобы объявить, что в этот день дается представление, а в дверях стоит какой-то человек. Кажется, он поднес к губам трубу, с которой свисает другой, меньших размеров, флажок с эмблемой лебедя. Над верхней галереей есть крыша, обозначенная словом "tectum". Старинные панорамы Лондона дают нам возможность взглянуть на помещения театров снаружи. Внешне они выглядят как цилиндрические или многоугольные строения, живописно расположенные среди деревьев, лужаек и коттеджей; на более поздних панорамах домишки теснятся непосредственно вокруг театров. Конечно, было бы ошибкой ждать от них картографической точности, однако наиболее подробная "Панорама" Лондона, выполненная Холларом, изображает круглые помещения театров "Глобус" и "Надежда"; вспомним "деревянное О". Две наружные лестницы, заделанные с внешней стороны известью и штукатуркой, обеспечивали вход на упомянутые галереи. Такой лестничный пролет можно рассмотреть в здании театра в Шордиче, на панораме "Вид города Лондона с севера на юг", выполненной около 1597-1600 гг, и во вторично построенном помещении театра "Глобус" возле "Медвежьего загона" на панораме Холлара. Де Витт говорит о "большом количестве песчаника" или, в зависимости от перевода, "о бетонирующей массе, сделанной из песчаника, которая употреблялась при строительстве (constructum ex concervato lapide pyrritide), но большинство фактов, среди которых немаловажными являются сведения о пожарах, указывает на то, что основным строительным материалом было дерево, отделанное снаружи обычной штукатуркой. Над галереями были соломенные крыши. Таковы существенные черты елизаветинских театров Гений юного поэта-драматурга восполнял их недостатки Отсутствие сценической иллюзии лишь стимулировало творческое воображение - Арденский лес ярче оживает перед влюбленными Орландо и Розалиндой, ибо шекспировский театр не воспроизводил для них обстановку леса с ветвями, птицами и журчанием ручьев. Отсутствие дугообразной сценической арки способствовало непрерывности драматического действия: такое устройство сцены давало простор необъятному размаху "Антония и Клеопатры". Шекспир может заставить свой хор называть сцену королевством и сокрушаться о том, что приходится показывать "с подмостков жалких//Такой предмет высокий", но эти ограничения не помешали ему блеснуть эпической мощью в хронике "Генри V". Все это хорошо известно миру, хотя старания редакторов с их иногда ненужной разбивкой на сцены и слишком буквальными сценическими ремарками порой заслоняют восхитительную свободу шекспировского искусства. К середине 80-х гг. XVI в. Лондон мог гордиться прекрасно поставленным театральным делом и зрителями, готовыми, когда их призовет труба, воспринять поэтическую драму. 10 БОРОНА-ВЫСКОЧКА Время появления Шекспира в столице безнадежно теряется в провале утраченных лет, однако легенда восполняет этот пробел прелестной историей, которая подпадает под общую рубрику истории о скромном происхождении великих людей и сама поначалу скромна. Первые предположения возникли в конце XVII столетия, более чем через полвека после смерти Шекспира. Мы уже сталкивались с неким Дауделом, написавшим, возвращаясь из Стратфорда, письмо с пересказом сплетен приходского псаломщика о подручном мясника, который сбежал в Лондон и "был принят в один из театров в качестве слуги" {1}. Первый серьезный исследователь не мог добавить к этому рассказу ничего определенного: "Его приняли в существовавшую тогда труппу, сначала на весьма низкую должность; однако замечательный ум и природная склонность к драматическому искусству дали ему возможность отличиться если не как выдающемуся актеру, то хотя бы как превосходному автору" {2}. В этих высказываниях утверждается то, что нам так или иначе пришлось бы предположить: Шекспир начал свою театральную карьеру, скорее нанявшись в театр, нежели будучи его пайщиком. Кроме этого, они мало что нам сообщают. Красочной разработки, давшей пищу известному преданию, нам придется ждать до 1753 г., и это любопытное повествование мы найдем в краткой биографии Шекспира в "Жизнеописаниях великих поэтов Британии и Ирландии", опубликованных якобы "мистером Сиббером", но фактически в основном составленных Робертом Шайелсом о чем Доктор Джонсон уведомил Босуэла). Джонсон знал, чем говорил, так как Шайелс был его секретарем-переписчиком. Шайелс предваряет свой труд родословной, которая вновь возвращает нас к сэру Уильяму Давенанту, автору множества сомнительных рассказов о Шекспире. Несмотря на эту родословную, сама история, которую можно проследить как незакавыченную цитату из Роу, возможно, дошла до Шайелса через Джонсона. В своем отрывке Шайелс представляет дело так: О первом появлении Шекспира в театре. Когда он пришел в Лондон, у него не было ни денег, ни друзей и, будучи чужаком, он не знал, к кому обратиться и каким образом заработать себе на жизнь... В то время экипажи еще не вошли в употребление, а поскольку джентльмены имели обыкновение приезжать в театр верхом, Шекспир, доведенный до крайней нужды, ходил к театральному подъезду и зарабатывал по мелочам, приглядывая за лошадьми джентльменов, приезжавших на спектакль; он отличился даже в этом ремесле - его усердие и ловкость были замечены; вскоре у него было столько работы, что он сам не мог с ней справиться и в конце концов стал нанимать себе в помощь мальчишек, которых так и называли - мальчишками Шекспира. Некоторые актеры, случайно разговорившись с ним, нашли его столь интересным и искусным собеседником, что, пораженные этим, рекомендовали его в театр, где он сначала занимал очень низкое положение, однако недолго, ибо вскоре выделился если не как выдающийся актер, то по крайней мере как превосходный автор {3}. Для полноты апофеоза недостает лишь велеречивых фраз такого мастера, как Сэмюэль Джонсон, создавшего свой вариант этой истории, которую он опубликовал в своем издании Шекспира 1765 г.: Во времена Елизаветы личные экипажи были еще редкостью, а наемных экипажей вовсе не существовало. Те, кто был слишком горд, слишком изнежен или слишком ленив для того, чтобы ходить пешком, ездили верхом в любой отдаленный пункт - по делу или чтобы развлечься. Многие приезжали верхом на спектакль, и, когда Шекспир сбежал в Лондон, страшась уголовного преследования, первый его промысел заключался в том, чтобы караулить у подъезда театра лошадей тех, у кого не было слуг, и подавать лошадей после представления. На этой службе он так отличился своей старательностью и проворностью, что в скором времени каждый, выходя из театра, звал Уил. Шекспира, и едва ли кто доверил бы другому сторожить свою лошадь, если под рукой был Уил. Шекспир. Это было первым проблеском удачи. Шекспир, на руках у которого оказалось больше лошадей, чем он мог устеречь, стал нанимать мальчишек служить под своим присмотром, и теперь, когда выкликали Уил. Шекспира, те немедленно являлись со словами: "Я мальчик Шекспира, сэр". Со временем Шекспир нашел себе занятие получше, но, пока сохранялся обычай ездить в театр верхом, прислужники, караулившие лошадей, продолжали называть себя мальчишками Шекспира {4}. Этот рассказ явно под стать мифу о браконьерской охоте на оленей в Чарлкоте; предприимчивость начинающего капиталиста призвала смягчить впечатление от романтического рассказа о мнимом преступлении. Если эта история имеет хоть какие-нибудь серьезные основания, то, исходя из нее, можно предположить, что первыми театрами Шекспира были "Театр" и "Куртина", так как только до них добирались верхом {5}. Но у этой истории нет никаких серьезных оснований. Роу и Поп, на которых ссылается Джонсон в качестве авторитетов, пренебрегли ею в своих изданиях Шекспира. Великий Мэлон подозревал, что она обязана своим существованием преувеличенным представлениям о бедственном положении Шекспира - юный Уилл без друзей р без связей, без положения в обществе, - и Мэлон отверг эту историю с августейшей решительностью: "Но наконец, этот рассказ по существу совершенно не заслуживает. Доверия, поскольку обстоятельства нашего автора и половине, в котором он находился в это время, как на то указывают различные извлечения из стратфордских записей" только что приведенные мной, решительно опровергают его" {6}. Сам же Мэлон тешил себя другой традицией, имевшей хотя бы то преимущество, что согласно ей Шекспир начинал в театре, а не на унавоженных подъездах к нему "В театральном мире существует предание о том, что и - своей первой должности в театре как помощник суфлера он должен был напоминать актерам об их выходе столько раз, сколько по ходу пьесы им надлежало появляться на сцене" {7}. Это написано в 1780 г., однако, когда Мэлон подошел к созданию жизнеописания Шекспира, которое ему не удалось завершить, он уже больше не придавал серьезного значения этому преданию и даже не счел нужным повторить его. Вместо этого его внимание привлекли упоминавшиеся труппы - Уорика или Лестера или ее величества королевы, включавшие Стратфорд в свои провинциальные маршруты, и он заключает отрывок, касающийся легенды о присматривании за лошадьми, рассуждением, которое открывает гораздо больше, чем последующие варианты этой истории: Мне кажется гораздо более вероятным, что благодаря своему собственному живому нраву он познакомился с некоторыми лучшими актерами, посещавшими Стратфорд, - со старшим Бербеджем, Неллом или Бентли - и что именно там он впервые решил посвятить себя этой профессии. "Слуги графа Лестера", среди которых был один из только что упомянутых исполнителей, Джеймс Бербедж, отец прославленного трагика, в 1574 г. удостоились чести получить королевскую лицензию. Таким образом, уместно предположить, что он договорился о принятии его в эту труппу или в труппу королевы, или в труппу комедиантов графа Уорика и что с одной из этих трупп он впервые посетил столицу {8}. Итак, мы вновь вернулись к тому пункту, на котором остановились в предшествующей главе. Историк, изучающий маршруты столичных трупп в 80-х гг., рискует вовсе потерять их след {9}. В жизни этих трупп не было постоянства. Они совершали длительные турне по стране, теряли одних актеров и приобретали новые таланты, они объединялись, распадались, а то и просто прекращали существование. Данные об их деятельности удручающе неполны. Однако ясно, что в течение почти всего этого десятилетия пальма первенства в театральной жизни принадлежала "слугам ее величества королевы" той труппе, которой, как мы помним, в 1587 г. недоставало одного человека. Иногда они сталкивались лишь с незначительной конкуренцией. "Слуги графа Дерби", по-видимому какое-то время существовавшие отдельно от труппы лорда Стренджа {10}, совершенно исчезают из поля зрения. Труппа Стренджа во главе с гимнастом Джоном Саймонсом в течение почти всего этого десятилетия, очевидно специализировалась главным образом в акробатике. Другие труппы - Лестера, Сассекса, Оксфорда и Хенсдона - выступали в провинциях, лишь совершая изредка набеги на столицу. Труппа лорда-адмирала попыталась в 1587 г. добиться успеха в Лондоне, но ее постигла катастрофа. Во время одного из ноябрьских представлений актеры привязали своего коллегу к столбу, который на рисунке де Витта поддерживает "небо", с тем чтобы выстрелить в него, но стрелявший из аркебуза (к несчастью, заряженного), не попав в цель, убил ребенка, беременную женщину и ранил еще одного зрителя. Труппа благоразумно прекратила представления, и в течение года о ней ничего не было слышно. Тем временем "слуги ее величества королевы" по-прежнему занимали господствующее положение. Между зимними сезонами 1583/84 и 1587/88 гг. они не меньше семнадцати раз играли при дворе в спектаклях, репетиции которых проходили под присмотром многоопытного распорядителя дворцовых увеселений; за каждое из этих заказанных двором представлений они получали вознаграждение в 10 фунтов стерлингов. Ни одна из тогдашних трупп не играла при дворе так часто. Но счастье в театральном деле переменчиво. В сентябре 1588 г. умер шут Тарлтон, который был до того потешен, что королева приказала удалить его со сцены, поскольку из-за него она слишком много смеялась. В красно-коричневом костюме, шапке с помпонами, со своим бараком Тарлтон, любимец толпы, был попросту незаменим. Некий Джон Скоттоу элегически заметил по этому поводу: Сей человек ушел, Во прах он облачен - Из шутников своей страны Один прославлен он {11}. Поступая по обычаю всех трупп, которых постигло несчастье, актеры ее величества пустились в дорогу, подбирая по пути беспризорные дарования, и добрели, двигаясь на север, до самого Ланкашира, где осенью 1588 г. развлекали представлением графа Дарби в его поместье Нью-Парк. В следующем году в своих скитаниях они зашли еще севернее, проведя десять дней в Карлайле. На некоторое время труппа распалась, и часть ее временно примкнула к "слугам графа Сассекса". Актеры разнообразили свой репертуар гимнастическими и акробатическими номерами, даже выпустили на сцену турецкого канатоходца, но все было напрасно. В 1591-1592 гг. "слуги ее величества королевы" играли при дворе всего один раз - на рождество, и ни разу в следующем году. Все объяснялось попросту тем, что они не могли соперничать с юным Алленом, который вдохновлял своим присутствием смешанную труппу, объединившую актеров лорда-адмирала и лорда Стренджа, которые играли в театре "Роза" в Банксайде. Для этой труппы писал Марло, волновавший театральных зрителей возвышенными речами и новой драмой подлинно героического размаха. Возможно, Шекспир и состоял в труппе "слуг ее величества" в те времена, когда его присутствие начинало ощущаться в театре, однако мы не знаем ни одной пьесы, написанной им для этой труппы. Как бы мы к этому ни относились, "слуги ее величества", несомненно, сотрудничали с Робертом Грином, который имел не только литературный опыт, но прошел также суровую школу лондонского "дна" {12}. Он принадлежал к братству "университетских умов", небольшой группе интеллектуальной богемы; все входившие в нее родились в провинции в начале 60-х гг. и получили образование в Кембридже или Оксфорде. Они отрывались от своих корней, порывали со своими родными местами и тянулись в столицу, где снабжали книгоиздателей памфлетами, а актеров пьесами. Их лондонская жизнь была непристойно жестокой, блестящей и короткой. Говоря о Грине, мы не всегда можем отделить правду от вымысла в его фантазиях на автобиографические темы или от легенд, созданных о нем его современниками. Его жизненный путь, о котором приходится судить по отрывочным показаниям пристрастных свидетелей, типичен для того времени. Он происходил из среды солидных горожан, был сыном шорника из Нориджа, который дал ему доступное в тех, местах образование, без сомнения, в бесплатной грамматической школе, где под покровительством мэра и олдерменов обучались "шесть дюжин и еще восемь учеников". В 1580 г. Грин окончил Сент-Джонз-Колледж в Кембридже и получил степень бакалавра искусств. Путешествие за границу стало для него своего рода аспирантурой; в Италии и Испании, по его словам, он наблюдал такие "злодейства, о которых мерзко даже упоминать", и сам принимал в них участие. Вернувшись в Англию, неугомонный распутник погряз в гордыне. Однажды он забрел в церковь св. Андрея в Норидже, и там проповедник Джон Мор, прославившийся как "нориджский" апостол, вызвал в его воображении ужасы Страшного суда. Грин раскаялся. "Помилуй мя, господи, - сказал он себе, - и ниспошли мне благодать, дабы я исправился и стал новым человеком". Переродившись таким образом, он получил звание магистра искусств в Клер-Холле в Кембридже и через два года женился на добродетельной и терпеливой Доротее. Но новый человек соскользнул на старую стезю. Доротея родила ему ребенка, а он, промотав ее приданое, отправил ее в Линкольншир и бросил там на произвол судьбы, а затем вернулся к своим беспутным лондонским товарищам. По его собственному выражению, он вновь, подобно псу, опустился до собственной блевотины. Любовно-авантюрные романы так и текли из-под бойкого пера Грина; ему приходилось все время писать, чтобы иметь возможность вести расточительный образ жизни. Заложив плащ и шпагу, он находил временное пристанище в публичных домах, бесчинствовал в тавернах (он был любимцем хозяйки таверны "Красная решетка" на Тормойл-стрит) и бражничал с печально известным головорезом Боллом по прозвищу Болл-Нож, который в конце концов нашел смерть на виселице в Тайберне. Любовницей Грина была сестра Болла. Она родила ему сына, как будто в насмешку названного Фортунатом и умершего в юности. Жизненный опыт сына Грин использовал в созданной им в своем роде великолепной сенсационной журналистике. В серии памфлетов он сделал свои выдающиеся открытая в системе мошенничества, разоблачив приемы, с помощью которых проходимцы, воры, грабители, карманники, жулики и охотники до того, что плохо лежит, обирают "кроликов" - молодых дворян, провинциалов и подмастерьев. Между прочим, он каким-то образом ухитрялся сочинять и пьесы: "Альфонс, король Арагона", "Джеймс VI", "Зерцало для Лондона и Англии" (в соавторстве со своим приятелем из числа "университетских умов" Томасом Лоджем) и маленький шедевр "Монах Бэкон и монах Банги". В жанре романа он господствовал безраздельно. Один случай, касающийся труппы ее величества, свидетельствует о его двурушничестве, которое он разоблачал в других. "Спроси актеров королевы, - писал некто, прикрываясь псевдонимом Катберта Ловца Кроликов в 1592 г., - разве не продал ты им "Orlando Furioso" ["Неистового Орландо"] за двадцать поблей, а после их отъезда в провинцию разве не продал ты ту же самую пьесу "слугам лорда-адмирала" за двойную цену? Чем это отличается от обычной ловли кроликов, мастер R. G.?" {13} Даже если это обвинение было обоснованно, оно уже больше не имело значения. В августе 1592 г., когда щегольские наряды были Грину уже не по средствам, он в последний раз разделил трапезу с Нэшем и другими закадычными друзьями. В тот вечер он слишком увлекся рейнским вином и маринованной селедкой, и это излишество довело его до болезни, которая стала для него смертельной. Вместе со своей любовницей, "несчастной оборванной шлюхой", и незаконнорожденным ребенком он ютился тогда в доме сапожника из Даугейта, у некоего Айсема, и его жены. В течение месяца Грин влачил жалкое существование в нищете, оставленный друзьями, однако посещаемый полчищами вшей. Миссис Айсем поднесла ему мальвазии на пенни, о чем он жалобно просил, в то время как Габриэль Харви ликовал по поводу гибели нечестивого: Распутник, глупец из бумагомарак - Среди неучей и средь ученых дурак. Днесь хвор, словно пес, как был разумом хвор; Такого беднягу кто знал до сих пор? {14} В промежутках между молитвами Грин кропал свою последнюю исповедь, в конце которой с сожалением отозвался о брошенной Доротее, прося последнюю простить его и заплатить десять фунтов, которые он задолжал хозяину. Когда он умер, миссис Айсем увенчала его лавровым венком согласно его последнему желанию. Менее чем через год на книжных прилавках паперти собора св. Павла красовались "Покаяние Роберта Грина, магистра искусств" и сочинение Грина "На грош ума, купленного за миллион раскаяний, описывающее безрассудство юности, ложь изменчивых льстецов, бедствия, которыми чревата неосмотрительность, а также зло, исходящее от вероломных куртизанок. Написанное перед смертью и опубликованное по его предсмертной просьбе". Так жил и умирал Роберт Грин, сын шорника, не желавший, чтобы человечество забыло о том, что он был магистром искусств. Его карьера - полная противоположность карьере сына перчаточника из Стратфорда, образование которого ограничилось грамматической школой. Однако жизненный путь Грина интересен не только сам по себе. В его исповеди "На грош ума" мы находим первое, не вызывающее сомнений упоминание о Шекспире в Лондоне. "Лебедь пред смертью поет мелодично, всю жизнь издававший лишь резкие звуки", - напоминает автор читателям в своем предисловии. Грин, хотя еще и способный держать перо, но глубже, чем когда-либо доселе, уязвленный болезнью, шлет вам свою лебединую песнь, ибо он опасается, что ему никогда вновь не спеть вам привычные любовные куплеты, никогда вновь не поведать об утехах юности. Тем не менее хотя болезнь моя в необузданности и несдержанности своей дошла до крайних пределов, все же, если я оправлюсь от нее, все вы узрите, как из души моей забьют ключи более чистые, чем когда-либо, указуя вам стезю жизни, но и не отвращая вас от любови {15}. Жалость к себе и недовольство собой выступают здесь в удобном сочетании, служа основанием для прозрачно замаскированного автобиографического вымысла, который излагается далее. Повесть рассказывает о приключениях школяра Роберто, лишенного наследства, обманутого какой-то шлюхой и дошедшего до того, что он проклинает "свою участь. Будучи поэтом, он изрыгает хулу в стихах, а пока тяжко вздыхает на латыни. К нему приближается облаченный в великолепные одежды незнакомец, подслушавший его из-за ограды. Этот незнакомец оказывается неким актером, который очень хочет использовать новое литературное дарование в интересах своей труппы. В былые дни, когда актерам жилось на свете трудно, он носил за спиной свой узелок; теперь он владеет гардеробом стоимостью более двухсот фунтов и выглядит как состоятельный джентльмен. Актер метал ужасные громы на сцене (Роберто не находит в его голосе "никакой приятности") и мог к тому же в крайнем случае сочинить хорошенькую реплику, ибо он был "провинциальным автором, сочинившим какое-то моралите... и в течение семи лет считался за непререкаемого оракула среди своих марионеток". Не имея другого выхода, Роберто заключает союз с этим актером и становится "знаменитейшим поэтом-драматургом", чей кошелек то полон, то пуст, любимцем беспутных, богохульствующих товарищей, наблюдателем и обличителем "всяческого сброда из нынешних порождений ехидны". Один авторитетный ученый предположил, будто этим неназванным актером с повадками джентльмена является Шекспир: он должен был говорить с явным провинциальным акцентом, отсюда упоминание о неприятном голосе. Он был провинциальным автором, и его семилетнее ученичество в театре точно укладывается в промежуток времени между рождением двойни в 1585 г. и написанием "На грош ума" в 1592 г. {16} Однако встреча у ограды, которая, должно быть, хотя бы отчасти вым