зволяла возместить и этот дополнительный расход. Кто же входил в состав этого кружка мясоедов по постным дням? Учредителем ежемесячных сборищ был, как сказано, Уолтер Рали. Он приходил сюда не для того, чтобы рассказывать о морских подвигах и битвах на суше или о придворной жизни, в чем он был весьма осведомлен, а для разговоров о поэзии, которой он отдал дань, написав немало стихотворений разного рода. Но он бывал здесь до того, как воцарился Джеймз, который упрятал его в Тауэр и обрек этого общительного человека на одиночество. По старшинству следующим надо назвать Майкла Дрейтона, который был на год старше своего земляка Шекспира. Оба происходили из графства Уорикшайр. Поэт и драматург, он много лет работал бок о бок с Шекспиром, и найдено много свидетельств их литературной близости: в знак внимания к творчеству собрата то один, то другой заимствовал что-нибудь из произведений своего земляка или откликался на его сочинения намеком. Дрейтон частенько заезжал в Стратфорд, и это укрепило его дружбу с Шекспиром. Нет необходимости давать характеристику следующему члену клуба - драматургу Уильяму Шекспиру. Читатель уже хорошо знаком с ним. На три года моложе его был Томас Кемпион, замечательный представитель универсализма, свойственного людям эпохи Возрождения. Поэт, музыкант, юрист и медик, он обладал оригинальными идеями в каждой из этих областей. Он отстаивал необходимость ввести в английскую поэзию формы античного стихосложения. Как музыкант он написал учебник контрапункта. Не касаясь его юридических и медицинских познаний, скажем, что при всей его учености он писал подчас изящные стихи и к ним не менее изящную музыку. Завсегдатаи кружка, наверное, не раз слушали, как он исполнял их, аккомпанируя себе. Приходил в "Сирену" сын богатого купца Джон Донн (1572-1631). Он писал стихи, и Бен Джонсон считал, что "Джон Донн в некоторых отношениях лучший поэт в мире". При жизни он, однако, не стяжал славы. Немного больше известности выпало ему, когда он в 1615 году вступил в духовное звание и, став настоятелем собора Святого Павла, читал проповеди, которые сбегался слушать весь Лондон. Только в XX веке получил этот необыкновенный человек широкое признание. Теперь очевидно, что после Спенсера и Шекспира, не говоря уже об остальных, он открыл новый этап в истории английской поэзии, возглавив так называемую "метафизическую школу" поэтов. В XX веке широкую известность приобрели слова из проповеди Донна, свидетельствующие о том, что и в рясе священника он сохранил гуманистические взгляды, которые объединяли его с членами кружка, собиравшегося в "Сирене": "Ни один человек не является островом, отделенным от других. Каждый - как бы часть, континента, часть материка; если море смывает кусок прибрежного камня, вся Европа становится от этого меньше... Смерть каждого человека - потеря для меня, потому что я связан со всем человечеством. Поэтому никогда не посылай узнавать, по ком звонит колокол; он звонит по тебе". Эти слова Хемингуэй избрал эпиграфом для романа "По ком звонит колокол". На год моложе Донна был Бен Джонсон. Уже в первое десятилетие XVII века он завоевал в литературно-театральном мире место литературного диктатора. Он был ученее большинства поэтов и, безусловно, воинственнее всех их. Он заставлял слушать себя. И не только слушать, но иногда даже слушаться. У него уже были свои приверженцы. Одним из них, как сказано, был Франсис Бомонт. Он и Флетчер были самыми молодыми членами кружка. Они заняли в нем свое место по праву таланта. Моложе Флетчера и старше Бомонта был Томас Кориэт. Ему довелось больше путешествовать, чем всем остальным, за исключением Уолтера Рали, конечно. Можно себе представить, с каким недоверием слушали в "Сирене" его рассказ о том, что в Венеции он однажды увидел то, чего не видели не бывавшие там ни разу Шекспир, Джонсон и Бомонт, - женщину, играющую на сцене. Мало того, "играющую с не меньшим изяществом, чем лучшие актеры мужчины, каких я видел"! Кориэт славился остроумием. Он назвал кружок, собиравшийся в таверне, "достопочтенным братством русалочьих джентльменов, собирающихся под вывеской "Сирены". Можно не сомневаться в том, что на этих сборищах Бен Джонсон был, что называется, заводилой. Он лучше других мог понять педантическую теорию стихосложения Кемпиона, и он же был лучше всего вооружен для споров с ним. Прослушав новые стихи Джона Донна, он бранил его за другую крайность. Донн писал такие стихи, которые часто не укладывались ни в какую из систем стихосложения, известных эрудитам Джонсону и Кемпиону. Тогда Бен кричал: "За несоблюдение размера Донна надо повесить!" Апеллируя к медицинским познаниям Кемпиона, Джонсон развивал свою теорию гуморов (юморов) - физиологического предрасположения людей определенного типа к разным причудам и странностям. Ему внимал молодой Бомонт, один из первых приверженцев этой теории комического в драме. А Шекспир? Неужели Бен оставлял его в покое только потому, что тот был старше и пользовался всеобщим признанием как драматург? Надо знать Бена, и тогда станет ясно, что это как раз и возбуждало его желание ниспровергнуть утвердившийся авторитет, чтобы на его место поставить свой! Да и Шекспир, наверное, не сдавался. Иной читатель подумает, что мы всего лишь фантазируем. Нет, такие события, как споры двух титанов, не забываются! И действительно, предание сохранило воспоминание о них, записанное Томасом Фуллером: "Много раз происходили поединки в остроумии между ним (Шекспиром) и Беном Джонсоном; один был подобен большому испанскому галеону, а другой - английскому военному кораблю; Джонсон походил на первый, превосходя объемом своей учености, но был вместе с тем громоздким и неповоротливым на ходу. Шекспир же, подобно английскому военному кораблю, был поменьше размером, зато более легок в маневрировании, не зависел от прилива и отлива, умел приноравливаться и использовать любой ветер, - иначе говоря, был остроумен и находчив". Какое яркое образное описание! Как живо встает перед нами эта картина! Фуллер не сам придумал ее. Наверное, это сравнение пришло в голову кому-нибудь из самих "русалочьих джентльменов". Чтобы придумать его, надо было принадлежать к определенному поколению - к тому, которое пережило эпопею разгрома "Непобедимой Армады", где было как раз такое соотношение между испанскими и английскими судами. Картинность этого воспоминания еще больше дразнит наше любопытство: о чем спорили Шекспир и Бен Джонсон? Об этом можно отчасти догадаться по литературным документам. Бен Джонсон был из тех писателей, у которых раз найденное выражение или острота никогда не пропадает. Он запоминал, вероятно, даже записывал, а потом вставлял в свои произведения. В прологе к комедии "Каждый в своем нраве", написанном позже самой комедии, а именно в 1605 году, Джонсон смеется над тем, что в некоторых пьесах битвы между Алой и Белой розой изображаются на сцене при помощи трех заржавленных мечей. К кому это могло относиться, кроме как к автору трилогии "Генрих VI"? Мы уже упоминали то место из "Варфоломеевской ярмарки" (1614), где Бен Джонсон насмехается над теми, кому продолжают нравиться "Испанская трагедия" Кида и "Тит Андроник" Шекспира. Зрители с такими вкусами, по мнению Бена, отстали от современности на двадцать пять - тридцать лет. Это слабые отголоски большого, принципиального спора между разными направлениями в драме. Для своего поколения Шекспир был художником наибольшей жизненной правды. Для поколения Бена Джонсона раннее творчество Шекспира - нежизненная романтика, он отвергает ее, требуя приближения к повседневному быту, и Джонсон добивался этого в своих комедиях. А молодые? Неужели они молчали? Бомонт сначала был сторонником теории юморов и, конечно, поддерживал Джонсона в этих спорах. Его "Рыцарь пламенеющего пестика" тоже был ударом по романтической драме. В ней даже пародийно цитировались строки из Шекспира. Зато Джон Флетчер был на стороне Шекспира. Он любил романтику и недавно потерпел поражение со своей поэтичной пасторалью "Верная пастушка", возвышенность которой "пошлые" зрители не сумели оценить. Флетчер отстаивал право вымысла в драме, считая, что динамичное действие делает незаметной для публики любую нелепость фабулы, лишь бы было много движения и красивой декламации, а также шуток и рискованных или острых драматических положений. Однажды за столом в таверне возникла мысль написать шуточную эпитафию Бену Джонсону. Об этом сохранилось несколько рассказов. Одно из преданий гласит, что первую строку придумал сам Джонсон, а Шекспир в рифму сочинил вторую. Поэт Драммонд в своих черновых записях бесед с Джонсоном записал со слов последнего эту эпитафию. Но он, возможно, что-то забыл, а может быть, нам просто неизвестна соль какого-то каламбура. Джонсон продекламировал: Здесь Бен лежит, почив от многих дел. Шекспир, вероятно, поразил просто молниеносностью ответа: Волос на бороде он не имел. Вторая эпитафия, будто бы сочиненная Шекспиром, содержит больше смысла: Здесь Джонсон Бенджамин лежит отныне, Теперь он не умней любой гусыни. Но как при жизни, в будущих веках Он будет жить в своих стихах {*}. {* Мой перевод.} Когда у Бена Джонсона родился сын, Шекспир был приглашен стать крестным отцом новорожденного. На вопрос о том, что он подарит своему крестнику, Шекспир ответил Джонсону шуткой с непереводимой игрой слов, основанной на близости произношения "латуни" и "латыни": "Я подарю ему ложку из латуни, а ты переведешь ее на латынь". Шутки Шекспира были, насколько мы можем судить, добродушны, замечания Бена Джонсона отличались язвительностью. Споры между ними не привели к личной вражде, хотя кто-то распространял подобный слух. В актерской среде, где долго хранится память о всяких профессиональных делах, знали, что Джонсон и Шекспир дружили так, как могут дружить два человека, каждый из которых обладал независимым умом. Но что между ними были расхождения творческого характера - несомненно. Собиратель анекдотов Джозеф Спенс (начало XVIII века) сообщает: "Широко распространилось мнение, что Бен Джонсон и Шекспир враждовали друг с другом. Беттертон часто доказывал мне, что ничего подобного не было и что такое предположение было основано на существовании двух партий, которые при их жизни пытались соответственно возвысить одного и принизить характер другого". В этом сообщении интересно то, что споры между Шекспиром и Джонсоном привели к образованию двух литературно-театральных группировок. Споры в таверне "Сирена" дают нам представление об интеллектуальной среде, в которой протекала деятельность Шекспира. По-видимому, сборища прекратились около 1612-1613 годов. Шекспир к тому времени вернулся на постоянное жительство в Стратфорд. Бомонт женился. Обстоятельства сложились так, что и другие перестали посещать "Сирену". Но теплая память об этих встречах сохранилась у их участников. Через года два-три после того, как писатели перестали бывать в "Сирене", Бомонт написал стихотворное послание Бену Джонсону, и в нем он с удовольствием вспоминал о том, как они спорили и шутили во время встреч: ...что мы видали В "Русалке"! Помнишь, там слова бывали Проворны так, таким огнем полны, Как будто кем они порождены Весь ум свой вкладывает в эту шутку, Чтоб жить в дальнейшем тускло, без рассудка Всю жизнь; нашвыривали мы ума Там столько, чтобы город жил дарма Три дня, да и любому идиоту Хватило б на транжиренье без счета, Но и когда весь выходил запас, Там воздух оставался после нас Таким, что в нем даже для двух компаний Глупцов ума достало б при желаньи {*}. {* Перевод Т. Левита.} Шекспир меняет курс Подвижность, с какою Шекспир маневрировал в спорах, проявилась и в его драматургической деятельности. С начала нового века и до 1608 года он писал преимущественно трагедии. Скажем точнее: семь трагедий (из них одна, по-видимому, незаконченная) и три пьесы, более или менее близкие по мотивам к трагедии. Потом вдруг происходит почти полная перемена. Достигнув вершин мастерства в трагическом жанре, Шекспир предоставляет другим пользоваться результатами его художественных открытий и находок, а сам избирает для себя новый путь. Такую роскошь может позволить себе только гений. Рядовые таланты, как правило, не рискуют отказываться от раз найденных приемов творчества и тем более совершенно менять манеру. Шекспир пошел на этот риск. Началось с того, что в театр принес пьесу один ремесленник пера, Джордж Уилкинс. Он инсценировал средневековый роман об Аполлонии Тирском и, дав герою имя Перикла, принес свою пьесу "слугам его величества". Пьеса была простовата, но театру нужно было пополнить репертуар, и Шекспир взялся переработать ее. Оставив почти нетронутыми два первых акта, он заново переписал остальную часть пьесы. Так появился на сцене нового театра "Блекфрайерс" "Перикл" - романтическая драма, положившая начало новому потоку пьес в театре. То были не трагедии, не комедии, а какая-то причудливая смесь того и другого. Иногда в эту смесь добавлялось немного истории, иногда - географии. Сюда же входила пастораль. Современники называли такие пьесы комедиями, потому что они тоже строились по принципу "все хорошо, что хорошо кончается". Но благополучному концу предшествовало множество злоключений. Поводов для смеха в этих "комедиях" было маловато. Зато всяких неожиданностей - без конца! В таком духе и стал писать отныне Шекспир. После "Перикла" он дал театру три пьесы такого рода - "Цимбелин" (1610), "Зимняя сказка". (1611) и "Буря" (1612). Драматическое изображение всевозможных приключений было облечено в них в высокопоэтическую форму. Развитие нового жанра в драме было подготовлено разными причинами. Когда общество долго живет в состоянии напряжения, в широких кругах рождается потребность в разрядке. Искусство идет навстречу этой потребности. Так отчасти было в конце первого и начале второго десятилетия XVII века в Англии. С другой стороны, правящие верхи, по-видимому, предпочитали театр многокрасочный и развлекательный, дающий яркие впечатления, но не побуждающий к серьезным размышлениям. При дворе Джеймза полюбили пьесы-маски - пышные представления без драматической фабулы, радовавшие слух поэзией и музыкой, а зрение - красочными костюмами и живописными декорациями. Романтические драмы использовали некоторые элементы жанра маски; но при этом они не только сохраняли драматизм действия, а даже обогащали его внешними происшествиями - невероятными приключениями, злодействами сверх меры и чудесными избавлениями от беды. Бен Джонсон в этих условиях действовал иначе. Для двора он писал изящные пьесы-маски, которые Иниго Джонс обставлял великолепными декорациями. А для общедоступного театра Джонсон писал свои бичующие сатирические комедии, которые были исключительно остры и язвительны. Шекспир не стал трудиться для двора. Он по-прежнему творил для своего театра. Новый тип пьес, как сказано, содержал отдельные черты, приближавшие их к маскам. Такие пьесы можно было показывать при дворе. Уступка была сделана. Но не слишком большая. Кроме того, Шекспир использовал даже эту форму драмы для высоких гуманистических целей. Первым, кто смекнул, что пьесы такого рода входят в моду, был Джон Флетчер. Авантюрные мотивы в сочетании с поэзией были в его вкусе. Он увлек за собой Бомонта, и вместе они написали драмы "Филастр" (1608-1611), "Король и не король" (1611), "Трагедия девушки" (1611) и еще несколько пьес. В таком же романтическом духе была пьеса "Два благородных родственника" (1613), авторство которой делят Шекспир и Флетчер. По-видимому, это был не единственный случай их сотрудничества. Ряд исследователей полагает, что в написании последней исторической драмы Шекспира "Генрих VIII" (1613) участвовал тот же Флетчер. Была еще одна пьеса, которую Шекспир написал в соавторстве с Флетчером. Она называлась "Карденио". Сюжет ее был заимствован из "Дон-Кихота" Сервантеса. Выбор сюжета, вероятнее всего, принадлежал Флетчеру, который потом не раз использовал испанские сюжеты. Это стало входить в моду после того, как Джеймз помирил Англию' с Испанией. О представлении этой пьесы есть свидетельство в дворцовых записях: "Джону Хемингу уплачено (по тому же документу, датированному в Уайтхолле 9 дня июля 1613 года) для него и остальных его сотоварищей слуг его величества и актеров за исполнение пьесы под названием "Карденио" перед послом герцога Савойского, всего в сумме 6 фунтов стерлингов, 13 шиллингов, 4 пенсов". Это наверняка была пьеса, успевшая зарекомендовать себя, почему ее и дали во дворце ради торжественного случая. Рукопись этой пьесы попала после закрытия театров в руки издателя Мозли, который вместе с Хамфри Робинзоном собирал пьесы для издания. В реестре хранившихся у него манускриптов он записал в 1653 году: "История Карденио, Флетчер и Шекспир". Еще в начале XVIII века эту пьесу держал в руках шекспировед Льюис Теоболд. Она ему не понравилась, но сюжет его увлек, и он написал свою трагедию на эту тему, которая сохранилась, что безразлично для нас, тогда как, к великой досаде всех интересующихся Шекспиром, пьеса, написанная им вместе с Флетчером, навсегда пропала. Единственное, что известно о содержании этой пьесы: она представляет собой инсценировку эпизода из романа Сервантеса "Дон-Кихот". Новый тип пьес понравился публике. Но один из драматургов не мог принять романтику и нагромождение невероятных приключений. То был, конечно, Бен Джонсон. Он вел борьбу за то, чтобы театр стал ближе к повседневной жизни, и требовал прямой поучительности. Бен не принадлежал к тем, которые молчат, когда им что-либо не нравится. В 1614 году он поставил комедию "Варфоломеевская ярмарка". Во введении к комедии он не преминул высказать свое неодобрение авторам, которые "боятся испугать Природу", вроде тех, кто создает "Сказки", "Бури" и другие подобные забавы". Бен оставался верен себе. Сцена и жизнь Сколько ни старался Бен Джонсон воздействовать на публику, чтобы привить ей свое отношение к сказочно-романтическим драмам Шекспира, Бомонта и Флетчера, зрители любили такие пьесы. Мнение Бена Джонсона восторжествовало позже, когда в понимании искусства утвердились рассудочность и трезвая утилитарность. Во времена Шекспира до этого еще было далеко. Поэтические вымыслы не воспринимались тогда как нечто противоречащее действительности. Все понимали, что "сказка - ложь, да в ней намек...". В драме Шекспира дочь короля Цимбелина от первого брака, Имогена, влюбляется в молодого дворянина Леоната Постума, чей род не древен и не знатен. Несмотря на то, что они обручились, король изгоняет Постума, ибо не допускает мысли о браке принцессы с человеком, за которым есть только ум и много добродетелей, но нет ни богатства, ни родовитости. Шекспиру это служит поводом еще раз высказать осуждение сословным предрассудкам и утвердить идею естественного равенства людей. Случилось, однако, так, что пьеса "Цимбелин" оказалась до некоторой степени злободневной. Среди царствующей семьи была принцесса Арабелла Стюарт, приходившаяся племянницей Джеймзу. Она влюбилась в лорда Уильяма Симора. Так как король был против их брака, молодые люди обвенчались тайно. Но такие вещи недолго остаются в секрете. Джеймз узнал о непокорстве племянницы и велел арестовать обоих - ее и мужа. Им удалось бежать из замка, куда их заточили. Симор успел перебраться на континент, а принцессу схватили и упрятали под арест. Бедняжка Арабелла Стюарт не выдержала этих испытаний и сошла с ума от горя. Последние пьесы Шекспира лишены того трагического пафоса, который был присущ его драмам в первые восемь лет нового века. Но благополучные развязки не должны нас обманывать. Прежде чем "все хорошо кончается", в этих пьесах достаточно того, что заставит зрителя задуматься над серьезными вопросами жизни. Шекспир и раньше показывал, что в верхах государства, там, где решаются судьбы народа и страны, находятся люди, не думающие ни о чем, кроме своих корыстных интересов. "Гамлет", "Король Лир", "Макбет", "Кориолан", "Антоний и Клеопатра" в неприглядном свете изображают королей и их ближайшее окружение. В драмах, написанных Шекспиром между 1609-1613 годами, мы видим ту же картину произвола и жестокости в верхах. Достаточно вспомнить двор Цимбелина и интриги его второй жены, неоправданную ревность Леонта, приказывающего убить жену и ребенка ("Зимняя сказка"), восстание брата, изгоняющего законного герцога ("Буря"), наконец, уже не вымыслы, а реальную историю деспота Генриха VIII, отправившего на плаху свою первую жену, чтобы жениться на полюбившейся ему фрейлине ("Генрих VIII"). Правда, чем рискованнее был сюжет, тем осторожнее был Шекспир. В "Генрихе VIII" в финале есть большая речь, в которой прославляется и покойная Елизавета и здравствующий Джеймз. Это была цена, которую драматурги платили за то, чтобы сказать хоть небольшую долю правды. И Шекспир говорил ее. То мы слышим ее из уст какого-нибудь благородного персонажа, то, смеясь, произносит ее шут. Уж на что плох, по мнению критиков, "Перикл", но даже, в этой сравнительно слабой пьесе Шекспира есть сильные места. В пьесе говорится о бедствиях, которые приносят народу голод и война. А вот как рассуждает в той же пьесе рыбак, когда приятель его спрашивает: "Как это рыбы живут в море?" - "Да живут они точно так же, как и люди на суше: большие поедают маленьких. Посмотри, например, на богатого скрягу: чем не кит? Играет, кувыркается, гонит мелкую рыбешку, а потом откроет пасть и всех их, бедненьких, одним глотком и сожрет. Да и на суше немало таких китов: откроет пасть и целый приход слопает, да и церковь с колокольней в придачу..." {"Перикл", II, 1. Перевод Т. Гнедич.}. В "Цимбелине" бывший царедворец Беларий много лет скрывается с юными принцами Гвидерием и Арвирагом в пещере. Умудренный горьким жизненным опытом, Беларий учит молодых людей, что их отшельническая жизнь гораздо лучше, чем пребывание при дворе: ...свет не по заслугам чтит, А за уменье льстить... Когда б вы только знали Всю мерзость городов! С придворной жизнью Расстаться трудно, но еще труднее Жить при дворе... Как часто доблесть клеветой встречают! И, что всего ужасней, ты покорно Несправедливость вынужден сносить!.. {*} {* "Цимбелин", III, 3. Перевод П. Мелковой.} Король Сицилии Леонт совершил чудовищную расправу над женой. Он, правда, выполнил формальность - провел над нею открытый суд. Но суд был издевкой над справедливостью. Смелая и прямая на язык придворная дама Паулина бросает в лицо королю: Ты тиран! Какие пытки ты мне уготовишь, Колесованье, дыбу иль костер? Или велишь сварить в кипящем масле? Что ты измыслишь, если каждым словом Я самых страшных пыток заслужу? {*} {* "Зимняя сказка", III, 1. Перевод В. Левика.} Это не поэтические гиперболы, а просто перечень обычных во времена Шекспира приемов пытки и казни. Интригам двора, зависти, ревности, кровавой вражде, произволу царей Шекспир противопоставляет идеал мирной жизни на лоне природы. Добродушные поселяне, приютившие дочку короля, которую отец обрек на смерть, живут в труде, отдавая досуги приятным развлечениям - пению и пляскам. Здесь, в среде этих простых людей, больше человечности и истинного благородства, чем во дворцах. Свое и чужое Начиная с 1608 года пьесы Шекспира шли в двух театрах - "Глобусе" и "Блекфрайерсе", а также при дворе и во дворцах вельмож. Это приносило ему изрядные доходы не как автору, а как пайщику труппы, ибо, получив от театра единовременно за пьесу, он никакого другого гонорара за нее не имел. Доходы шли к нему от сборов входной платы. А славу приносили печатные издания. Но за них он не получал ничего. Утешением Шекспиру могло служить то, что за десять лет, начиная с 1605 года, вышло двадцать книг с его именем на титульном листе. Некоторые действительно были написаны им. Но случалось и так, что издатели ставили его имя на книге без достаточных оснований. Выходили повторные издания ранее написанных пьес: "Ричард III" (три издания за эти десять лет), "Ричард II" (два издания), "Тит Андроник", "Ромео и Джульетта" (два издания), "Гамлет", "Генрих IV" (1-я часть, два издания), поэма "Лукреция". Впервые появилась пьеса "Троил и Крессида" (два издания). Вышла в свет "Йоркширская трагедия" (1608), которая была приписана Шекспиру издателем только на том основании, что пьеса шла в "Глобусе". Приписали ему также авторство пьесы в двух частях "Беспокойное царствование Джона, короля Английского" (1611). У Шекспира, как мы знаем, есть пьеса "Король Джон". Но она не состоит из двух частей. "Беспокойное царствование Джона, короля Английского" - пьеса одного из предшественников Шекспира, имя которого осталось неизвестным. Шекспир знал эту пьесу и, переработав ее кардинальным образом, создал своего "Короля Джона". В 1599 году был издан цикл сонетов "Страстный пилигрим", автором которого был назван Шекспир. Второе издание вышло без указания даты. Наконец в 1612 году вышло дополненное третье издание. Исследования показали, что это была фабрикация издателя Уильяма Джаггарда, которому, по-видимому, попал в руки альбом переписанных кем-то стихов. Из двадцати небольших стихотворений, составляющих сборник, несомненно, принадлежат Шекспиру только четыре. Два из них - это сонеты, вошедшие потом в собрание сонетов Шекспира под номерами 138 и 144. Еще два - его же сонет и песня из "Бесплодных усилий любви". Остальные стихотворения принадлежат другим авторам. В третьем издании, как указано на титульном листе, были добавлены сонеты из "переписки" Париса и Елены Прекрасной. Автором их был Томас Хейвуд, с которым читатель уже знаком. Когда в 1612 году вышло третье издание "Страстного пилигрима", Хейвуд тут же откликнулся. Как раз в это время печаталась книга Хейвуда "Защита актеров". Он снабдил эту книгу "Посланием", заменявшим предисловие, и вписал в него следующие строки: "Здесь я вынужден сказать относительно очевидного ущерба, причиненного моему произведению тем, что два послания, Париса Елене и Елены Парису, были взяты из него и напечатаны в другом небольшом томе под именем другого автора, что может породить в свете мнение, будто я украл их у него, а он, дабы восстановить свое право, якобы перепечатал их под своим именем. Я признаю, что стихи не заслуживают почтенного покровительства того, за чьей подписью они были напечатаны, и мне известно, что автор был весьма возмущен тем, что мистер Джаггард (с которым он совершенно не знаком) посмел так нагло обращаться с его именем". Свидетельство Хейвуда имеет большую цену. Когда вышло третье издание "Страстного пилигрима", он, увидев в нем свои стихи, наверное, обратился к самому Шекспиру. Тот мог только сказать, что он сам не знал, как получилось, что ему приписали стихи Хейвуда, и они вместе стали честить Джаггарда. Хейвуд не ограничился устной бранью, потому что его репутация была задета. Он понимал, как и все, что скорее поверят Шекспиру, чем ему, если возникнет спор об авторстве, поэтому он торопился разъяснить истину читающей публике. В этом отзыве показательно то, что Хейвуд признает бесспорным превосходство Шекспира как поэта над ним, Хейвудом. Нам остается сказать о "Сонетах", впервые напечатанных в 1609 году. Совершенно очевидно, что Шекспир не собирался печатать их. Как мы только что выяснили, уже в 1599 году Джаггард раздобыл два сонета и напечатал их в начале "Страстного пилигрима". Эта "пиратская" публикация насторожила Шекспира. Он принял меры, благодаря которым "сонеты, известные его друзьям", как об этом писал еще Мерез в 1598 году, так и не вышли за пределы дружеского круга. Десять лет удавалось спасать "Сонеты" от печати, пока, наконец, один издатель сумел раздобыть рукопись. Он издал их, подчеркивая, что предлагает публике редкую и ценную новинку: "Сонеты Шекспира. Никогда раньше не печатавшиеся"! После заглавного листа отдельная страница была отведена для того, чтобы напечатать посвящение. Для того чтобы "разогнать" его текст, занимавший мало места на странице, а также для красоты наборщик поставил после каждого слова точки. Воспроизвожу посвящение в том виде, в каком оно было напечатано: "Тому, единственному. кому обязаны. своим появлением. нижеследующие, сонеты. мистеру W. Н. всякого счастья. и. вечной, жизни. обещанной. ему. нашим. бессмертным. поэтом. желает. доброжелатель. рискнувший. издать. их. в свет. Т. Т.". Последующие поколения заинтересовались тем, кто был тот, чье имя издатель скрыл под инициалами. Инициалы самого издателя разгадали легко. На других книгах он полностью ставил имя и фамилию - Томас Торп. Что же касается мистера W. H., то он наделал хлопот. Гадали - не он ли тот молодой человек, которого автор сонетов сначала уговаривает жениться, а потом жалуется на то, что тот отбил у него изменчивую смуглянку? Если так, то, значит, остается найти молодого вельможу с инициалами W. Н. Если перевернуть инициалы Генри Ризли (Henry Wriothesley) графа Саутгемптона, то они подойдут. Без этой манипуляции подходят инициалы другого покровителя Шекспира - Уильяма Герберта (William Herbert) графа Пембрука. Но дело, по-видимому, обстояло проще. Единственный, кому эти сонеты были обязаны своим появлением, мог быть просто тем недобросовестным человеком, который, нарушив запрет автора, или его друга, или, наконец, смуглой дамы, раздобыл список сонетов и продал его издателю Томасу Торпу. Согласно одному из наиболее достоверных предположений, это сделал Уильям Харви (William Harvey), отчим графа Саутгемптона, которому они достались от его жены, скончавшейся в 1608 году, то есть за год до издания "Сонетов". Если мы обязаны появлением "Сонетов" в печати именно ему, то, пожалуй, надо извиниться за эпитет, каким мы его наградили. Он, конечно, поступил очень некрасиво по отношению к Шекспиру и его друзьям. Но Томас Торп поступил правильно, поставив вечный памятник таинственному W. Н. Он заслуживает благодарности всего человечества за то, что спас от пропажи или забвения бессмертные стихи Шекспира. Будь на то воля Шекспира, они не увидели бы света. Томас Торп, видно, поступил правильно, воздав перед всем светом должное человеку, который сделал общим достоянием такие сокровища поэзии. Дневник астролога В 1611 году один лондонец, любитель театра, сделал несколько интересных для нас записей. Автор этих записей, Саймон Форман, был врачом и астрологом. Он записывал виденные им спектакли в особую тетрадь - "Книгу пьес". Он видел в театре "Глобус" четыре пьесы Шекспира и подробнейшим образом записал их содержание. Вот начало его записи о "Макбете", которого он видел 20 апреля 1611 года: "Сначала появились Макбет и Банко, два благородных шотландца, которые ехали верхом через лес; перед ними вдруг оказались три женщины, волшебницы или нимфы, они приветствовали Макбета три раза, воскликнув: "Привет тебе, Макбет, король Кодона, ибо ты будешь королем, но не будешь иметь потомков королей!" и т. д. Тогда Банко сказал: "Что же вы все говорите Макбету, а мне ничего?" - "Да, - сказали нимфы, - привет тебе, Банко, твои потомки будут королями, но сам ты королем не будешь!.." Большое впечатление произвело на Формана появление призрака Банко на пиру у Макбета. Вот как он об этом пишет: "На следующую ночь, ужиная вместе с дворянами, которых он пригласил к себе на пир и на котором должен был присутствовать и Банко, он (то есть Макбет) стал говорить о благородном Банко и выразил желание, чтобы он оказался здесь. И когда, сказав это, он встал, чтобы выпить тост за него, вошел дух Банко и сел в кресло позади него. Повернувшись, чтобы снова сесть, он увидел привидение Банко, и от этого зрелища им овладели, страх и отчаяние". Записи Формана о постановке "Цимбелина" и "Ричарда II" содержат мало интересных замечаний. Посмотрев "Зимнюю сказку" в театре "Глобус" 15 мая 1611 года, он кратко записал содержание пьесы и обратил особое внимание лишь на фигуру клоуна - пройдохи Автолика: "Помню также, как вошел бродяга, хромая, и как он представился больным, которого ограбили, и как он выманил все деньги у бедняка, а затем пошел к пастухам, как торговец-разносчик, и тоже выманил у них все деньги, а потом он переменился платьем с сыном богемского короля и превратился в придворного и т. д. Остерегайся доверять притворству нищих и хитростям бродяг". Мы видим, таким образом, что почтенный доктор извлек для себя даже практический вывод из пьесы Шекспира "Зимняя сказка". В таком понимании Шекспира он, увы, предвосхитил некоторых последующих критиков Шекспира, тоже считавших, что пьеса бесполезна, если из нее нельзя извлечь практическую мораль. Шекспир уходит из театра Шекспиру исполнилось сорок восемь лет, когда обстоятельства побудили его принять решение уйти из театра. Ни он сам, ни его друзья не оставили никаких объяснений на этот счет. Как и в отношении некоторых других важных моментов его жизни, мы предоставлены здесь на волю догадок. Наверняка можно сказать, что источник его творческой мысли не иссяк. Это не могло произойти с Шекспиром, обладавшим огромной творческой энергией. Последние пьесы не содержат следов того, что его дарование обеднело. Наоборот, как мы видели, гений Шекспира умел находить новые источники вдохновения. Вероятнее - болезнь. Доктор Холл не случайно появился в доме Шекспира. Он вел записи приема больных, но его дневники сохранились не полностью. Исчезли именно те тетради, которые он вел в годы, когда Шекспир жил в Стратфорде. (Такое уж наше шекспироведческое счастье!) Однако предположение о болезни вполне правдоподобно: Шекспир работал так много, что мог надорваться. Во всяком случае, вскоре после 1613 года Шекспир переуступил кому-то свою долю в паях труппы и ликвидировал все имущественные и финансовые дела, какие у него были в Лондоне. Перестал он также писать для театра. Помимо болезни, на него могли повлиять другие обстоятельства. Биографы Шекспира в XIX веке любили рисовать такую картину. Шекспир добился успеха, славы и богатства. Больше ему не о чем было заботиться. Оставалось лишь пожинать плоды трудов, и он уехал в тихий Стратфорд, чтобы наслаждаться покоем. Так представлял себе конец жизни Шекспира английский критик Эдуард Дауден. Георг Брандес в своей биографии Шекспира отчасти склоняется к этому: "Шекспир достаточно поработал на своем веку. Его рабочий день пришел к концу". Но датский критик полагает также, что Шекспиром владела не только усталость, но и разочарование: "Теперь даже мысль взяться за перо не улыбалась ему. Для кого творить? Для кого ставить пьесы? Новое поколение, посещавшее театр, было ему совершенно чуждо. И в Лондоне никто не обратил внимания на то, что он покинул город". Еще более решительно высказался английский писатель на исторические темы Литтон Стрейчи. Перечитывая последние пьесы Шекспира, он обнаружил в них много признаков усталости, досады на мир, отвращения ко всей низости, которой было так много вокруг. Даже такой обычно сдержанный и предельно объективный исследователь, как Эдмунд Чемберс, пришел к выводу, что уход Шекспира из театра был вызван глубокими внутренними причинами. Если Литтон Стрейчи считал, что недовольство Шекспира объяснялось общественными причинами, то Чемберс видит их в профессиональных условиях творчества. Шекспиру надоело потрафлять капризным вкусам публики; особенно же недоволен он был тем, что его пьесы при постановке в театре неизменно корежили, сокращали и выкидывали при этом то, что ему, как автору, было дороже всего. Трудно сказать, на чьей стороне истина. Вероятнее всего, что каждое из обстоятельств сыграло свою роль: усталость, болезнь, неудовлетворенность... Следует иметь в виду еще одно немаловажное обстоятельство. У Шекспира не могло быть писательского честолюбия. Если оно у него и было в молодости, когда он не без гордости обнародовал "первенцев его воображения" - поэмы "Венера и Адонис" и "Лукреция", то в дальнейшем от публикации поэтических произведений отказался. "Сонеты", как помнит читатель, попали в печать помимо его воли. Что касается пьес, то театр их придерживал, чтобы ими не могли воспользоваться конкурирующие труппы и чтобы чтение не заменило образованным зрителям посещение театра. С тех пор как труппа Бербеджа - Шекспира стала труппой самого короля, у нее, по-видимому, появилась возможность мешать "пиратским" публикациям пьес. После 1605 года, как мы видели, издатели были в основном вынуждены ограничиваться перепечаткой старых пьес. Из новых попали в печать только "Троил и Крессида", не пошедшая на сцене, и "Король Лир", текст которого был стенографически записан во время представления. Удаляясь со сцены, Шекспир мог думать, что значительная часть сделанного им никогда не дойдет до потомства. Видимо, он не верил и в то, что напечатанные пьесы будут кого-нибудь интересовать после того, как они сойдут со сцены. Все известное нам о Шекспире убеждает в том, что он смотрел на свои пьесы, как на часть спектакля, не представляя себе, что его трагедии и комедии могут иметь независимое от театра значение. В этом убеждала его тогдашняя литературная теория, не признававшая художественных достоинств за пьесами, в которых не соблюдались правила Аристотеля и Горация относительно трех единств. Шекспир только два раза выполнил их: первый раз в молодости, написав по комедии Плавта свою "Комедию ошибок", второй раз на закате - в "Буре". Возможно, что, создавая "Бурю", он, между прочим, хотел напоследок доказать Бену Джонсону, что может сделать и это. Но Бен, как мы уже знаем, не оценил этого подвига Шекспира и осмеял даже "Бурю". Прощание с театром "Буря" - одно из последних законченных произведений Шекспира. Как было установлено, поводом для возникновения пьесы послужили рассказы о злоключениях английских мореходов в далеких водах и неизведанных землях. Но Шекспира интересовала не столько география, сколько человеческие души и нелепый уклад жизни, который создали люди вопреки законам природы и во вред себе. В самом начале пьесы звучит мотив ничтожества власти перед могущественными силами природы. Корабль, везущий монарха и его свиту, попал в бурю. Советник короля Гонзало вступает в спор с боцманом. Сквозь шум ветра непочтительный морской волк кричит министру, торчащему на палубе: "Может, посоветуете стихиям утихомириться? Тогда мы и не дотронемся до снастей. Ну-ка, употребите вашу власть!" {"Буря", I, 1. Перевод Мих. Донского.} "Этим ревущим валам нет дела до королей!" - слышим мы от того же боцмана. На тихий остров в океане, где живет изгнанный своим братом Просперо, пассажиры потерпевшего крушение судна принесли волчьи нравы своей страны. Они не могут жить в мире. Тотчас же возникает заговор. Пьяница Тринкуло (самое имя говорит, каков он) изгиляется: "Ну и дурацкий остров! Говорят, на нем живет всего пять человек. Трое из них - мы. Если у остальных в башке творится то же, что и у нас, то здешнее государство шатается". Роль Тринкуло играл клоун. Шутовская маска позволяла сказать многое. Может быть, далеко не все зрители знали о том, какое пьянство происходило при дворе на другом острове. Шекспир знал, как, например, принимал Джеймз датского короля Христиана. Сцена пьянства Тринкуло, Стефано и Калибана - клоунская пародия на государство. Вот отрывки из пьяного бреда: "Стефано. Мой вассал-чудище утопил свой язык в хересе!.. Ей-богу, чудище, я назначу тебя моим главнокомандующим... Калибан. Здоров ли ты, мой светлый повелитель? Позволь мне полизать тебе сапог..." Волшебник Просперо легко справляется с пришельцами. При помощи магии он излечивает их от всех пороков, которыми они страдали раньше. Брат, отнявший у него трон, раскаивается; новыми людьми становятся и остальные. Принца Фердинанда, который полюбил дочь Просперо, красавицу Миранду, волшебник заставляет служить ему и трудом доказать, что он достоин стать ее мужем. Злу и порокам придет конец, если люди станут жить по законам природы. Она великая целительница всех бед, источник блага для людей. Шекспир вводит в пьесу аллегорический эпизод с участием мифической богини плодородия Цереры. Благословляя брак Фердинанда и Миранды, Церера поет: Будут щедры к вам поля, Изобилье даст земля... Автор "Короля Лира" и "Тимона Афинского", конечно, не был настолько наивен, чтобы поверить в реальность подобных идиллических картин. Но почему бы не помечтать о "прекрасном новом мире"? Хотя бы в шутку, как это делает умный Гонзало, когда он и два монарха вместе со своими приближенными были выброшены бурей на таинственный остров. Если бы этот остров отдали ему, фантазирует Гонзало, то, став королем, вот что он тогда сделал бы: Устроил бы я в этом государстве Иначе все, чем принято у нас. Я отменил бы всякую торговлю, Чиновников, судей я упразднил бы, Науками никто б не занимался, Я б уничтожил бедность и богатство, Здесь не было бы ни рабов, ни слуг, Ни виноградарей, ни землепашцев, Ни прав наследственных, ни договоров, Ни огораживания земель. Никто бы не трудился: ни мужчины, Ни женщины. Не ведали бы люди Металлов, хлеба, масла и вина, Но были бы чисты. Никто над ними Не властвовал бы... ...Все нужное давала бы природа - К чему трудиться! Не было бы здесь Измен, убийств, ножей, мечей и копий И вообще орудий никаких. Сама природа щедро бы кормила Бесхитростный, невинный мой народ... И я своим правлением затмил бы Век золотой {*}. {* "Буря", II, 1. Перевод Мих. Донского.} В эти годы мысль Шекспира все чаще обращалась к будущему. В его пьесах не раз встречаются образы детей, и это тоже связано с мыслями о том, какой будет жизнь следующего поколения. Шекспиру хотелось верить в то, что их жизнь будет лучше, привольней, счастливей. Хотелось! А на какую благоприятную перемену можно было надеяться? Откуда она могла прийти? В сказке, в мечте это могло произойти. Просперо долгие годы изучал природу и науку, овладел их тайнами, и это дало ему в руки чудодейственную силу, при помощи которой он победил зло и исправил заблудшие души. Не месть, а милосердие руководит Просперо: Хотя обижен ими я жестоко, Но благородный разум гасит гнев И милосердие сильнее мести. Единственная цель моя была Их привести к раскаянью. Я больше К ним не питаю зла {*}. {* Там же, V, 1.} Эти слова Просперо о его прежних врагах звучат как завет: могущество необходимо лишь затем, чтобы обращать людей к добру. Просперо у цели. Он усыпил своих врагов. Теперь осталось последнее - музыкой исцелить их души. Когда это будет достигнуто, ему не останется нужды в волшебстве. Хочу лишь музыку небес призвать, Чтоб ею исцелить безумцев бедных, А там - сломаю свой волшебный жезл И схороню его в земле {*}. {* "Буря", V, 1. Перевод Мих. Донского.} Уже в глубокой древности возникла вера в целительную силу музыки. Эта вера сохранялась во времена Шекспира. Достигнув цели, Просперо ломает волшебный жезл. Он еще раз появляется перед зрителями, чтобы произнести эпилог, и отдельные строки в нем звучат как личная исповедь - не Просперо, а самого Шекспира: Отрекся я от волшебства. Как все земные существа, Своим я предоставлен силам... Я слабый, грешный человек, Не служат духи мне, как прежде... {*} {* Там же, Эпилог.} Во времена Шекспира любили аллегории. Поэты часто прибегали к ним. Вот почему возможно, что прощальное настроение, звучащее в последних речах Просперо, было прощанием самого Шекспира со зрителями и со своим искусством. Особенно напрашивается мысль об этом, когда мы слышим обращение Просперо к Фердинанду: Окончен праздник. В этом представленье Актерами, сказал я, были духи, И в воздухе, и в воздухе прозрачном, Свершив свой труд, растаяли они {*}. {* Там же, IV, 1.} Шекспир выразил здесь старую истину о том, что искусство театра призрачно. Оно существует в тот миг, когда идет представление. Но вот спектакль окончен, и от него не осталось никакого следа, кроме волнения, пережитого зрителями. Искусство, тем более искусство театра, - подобие жизни. Вспомним надпись на вывеске "Глобуса": "Весь мир лицедействует". Люди - актеры. Эта мысль на разные лады варьируется Шекспиром, особенно в последние годы: Жизнь - это только тень, комедиант, Паясничавший полчаса на сцене И тут же позабытый! {*} {* "Макбет", V, 5. Перевод Ю. Корнеева.} Жизнь человека - краткий по сравнению с вечностью миг, когда он выходит из небытия, чтобы снова вернуться в него. Мы созданы из вещества того же, Что наши сны. И сном окружена Вся наша маленькая жизнь {*}. {* "Буря", IV, 1. Перевод Мих. Донского.} Нетрудно почувствовать, какие настроения скрываются за всем этим. "Буря" - прекрасная, жизнеутверждающая пьеса, а написал ее человек уставший. Он все чаще обращался мыслью к неизбежному концу. Пожар в театре "Глобус" Последний шекспировский спектакль, о котором сохранились рассказы современников, - "Генрих VIII". Это представление запомнилось из-за того, что во время него произошло несчастье. Сохранилось предание, что сам Шекспир участвовал в подготовке к представлению. В период Реставрации, когда эта пьеса была восстановлена на сцене Уильямом Давенантом, Джон Дауне писал: "Роль короля была хорошо и правильно сыграна мистером Беттертоном, которого наставлял, как ее надо играть, сэр Уильям (Давенант), а он знал все от старого мистера Лоуина, получавшего указания об этой роли от самого мистера Шекспира, и я беру на себя смелость утверждать, что никто не может и никогда не сумеет сравняться с ним (Беттертоном) в наше время в исполнении этой роли". Джон Лоуин, актер труппы, к которой принадлежал Шекспир, прославился исполнением ролей Фальстафа и таких персонажей в комедиях Бена Джонсона, как Мороуз ("Эписин"), сэр Эпикур Маммон ("Алхимик") и Вольпоне ("Воль-поне"). Уже по одному этому типажу можно судить, насколько ему подходила роль тучного и грубого короля Генриха VIII. Однако спектакль этот прославился не своими художественными достоинствами, а тем, что во время премьеры вспыхнул пожар, в результате которого полностью сгорел театр "Глобус". Это событие произвело большое впечатление на современников, и сохранилось несколько рассказов о нем. Вот описание спектакля и пожара, содержащееся в письме придворного, дипломата и писателя Генри Уоттона Эдмунду Бэкону: "Оставим теперь государственные дела. Я вас развлеку сейчас происшествием, случившимся на этой неделе на том берегу Темзы. Королевские актеры поставили новую пьесу под названием "Все это правда", изображающую главные события царствования Генриха VIII; представление было исключительно пышным и торжественным, вплоть до того, что сцену устлали циновками; кавалеры орденов выступали со своими знаками отличия - изображением Георга (Победоносца) и подвязками, гвардейцы были обряжены в расшитые мундиры и все такое прочее, чего было достаточно, чтобы сделать величие общедоступным, если не смешным. Во время маскарада во дворце кардинала Вулси появился король Генрих, и его приветствовали салютом из пушек; пыж, сделанный из бумаги или чего-то еще, вылетел из пушки и упал на соломенную крышу; но дыма, который при этом появился, никто не заметил, так как все глаза были обращены на сцену, а между тем огонь разгорелся и быстро охватил все здание, так что меньше чем за час оно сгорело до самого основания. Таково было роковое последствие этого хитроумного изобретения; но во время пожара погибли только дерево, солома и несколько старых костюмов; правда, на одном человеке загорелись его брюки, и он чуть не сгорел сам, но какой-то находчивый шутник потушил огонь, вылив на него бутылку эля". Этот же рассказ в более краткой форме передан в "Анналах" Стоу. Бен Джонсон описал этот пожар в поэме "Извержение вулкана". Наконец, какой-то анонимный автор сочинил уличную балладу, тут же отпечатанную и распространявшуюся в городе. Заглавие этой листовки гласило: "Сонет об ужасном пожаре, в котором сгорел театр "Глобус" в Лондоне". В балладе описывается, как после начала пожара "побежали все рыцари, побежали все лорды и был большой переполох; одни потеряли свои шляпы, а другие свои мечи; а затем выбежал Бербедж...". Каждая строфа этой баллады заканчивалась припевом, содержавшим намек на название пьесы: "О горе, ужасное горе, и, однако, все это правда". Через год, однако, здание было полностью восстановлено, и один современник в частном письме отмечал: "Многие говорят об этом новом театре, считая что это самый прекрасный театр из всех, какие когда либо существовали в Англии". Он простоял вплоть до закрытия театров во время пуританской революции, и пьесы Шекспира сохранялись в его репертуаре еще добрых два десятка лет. После "Генриха VIII" Шекспир не написал ни одной пьесы. Любители символических совпадений могут обратить внимание на то, что театр "Глобус" сгорел во время премьеры последней пьесы Шекспира. ГЛАВА 10 КАК РАБОТАЛ ШЕКСПИР Быстрое перо Наше повествование дошло до того времени, когда Шекспир оставил работу в театре и возвратился к себе на родину, чтобы, удалившись от дел, жить там на покое. Впереди было еще несколько лет жизни, но работа его для театра, по-видимому, прекратилась, хотя личные связи с труппой он поддерживал. Теперь, когда мы знаем если не все, то главные факты его жизни, уместно поговорить об особенностях работы Шекспира как драматурга. Хотя и принято думать, будто мы мало знаем о Шекспире, но мы знаем даже то, как он писал. Шекспир писал быстро. Об этом есть свидетельство Бена Джонсона, который близко наблюдал работу Шекспира для театра. "Помнится, актеры часто говорили, желая восхвалить Шекспира, что когда он писал, то (что бы он ни писал) он никогда не вычеркнул ни строчки. Я на это ответил: "Лучше бы он зачеркнул тысячу их"; они сочли это злобным выпадом с моей стороны... Он писал с такой легкостью, что по временам следовало останавливать его; sufflaminandum erat {Его надо сдерживать (лат.)}, - как сказал Август о Гатерии. Он обладал умом большой остроты, но не всегда умел держать себя в узде. Он много раз совершал ошибки, которые не могли не вызывать смеха". Далее Джонсон повторяет известное нам замечание о неудачной, по его мнению, фразе в "Юлии Цезаре". О быстроте, с какой писал Шекспир, есть свидетельством самих актеров. Друзья, работавшие с Шекспиром в театре долгие годы, Хеминг и Кондел писали: "Его мысль всегда поспевала за пером, и задуманное он выражал с такой легкостью, что в его бумагах мы не нашли почти никаких помарок". Слова Хеминга и Кондела подкрепляются документом огромнейшей ценности - тремя страницами, которые Шекспир вписал в пьесу "Сэр Томас Мор". Полтораста стихотворных строк этой рукописи не содержат почти никаких помарок. Поправки здесь минимальны. Никто не скажет, что это черновик, а между тем это рабочий вариант, который потом переписали бы набело после допуска пьесы к постановке. Мы приведем свидетельство, относящееся к другому гениальному мастеру искусства. Оно поможет нам понять творческий процесс у Шекспира. Это письмо Моцарта. "Когда случается, что я оказываюсь в одиночестве, совершенно один и в хорошем настроении, например, путешествуя в карете, гуляя после обеда или ночью, когда не спится, - в таких обстоятельствах идеи приходят мне в голову особенно обильно. Откуда и как они возникают, я не знаю; не могу я и вызвать их по своему желанию. Идеи, которые мне нравятся, я сохраняю в памяти, и, как заметили другие, у меня есть привычка напевать про себя. Если я делаю так в течение некоторого времени, то вскоре мне становится ясно, как я могу использовать тот или иной кусок, чтобы изготовить из него хорошее блюдо, то есть привести его в соответствие с правилами контрапункта, учесть особенности разных инструментов и так далее. Все это зажигает мне душу, и, если меня не отрывают, тема начинает разрастаться, систематизируется и приобретает определенность, и целое, какой бы величины оно ни было, возникает в моем уме во всей своей полноте и законченности настолько, что я могу обозревать его одним взглядом, как прекрасную картину или изящную статую. В моем воображении я слышу отдельные части не в их последовательности, а все одновременно. Просто невозможно передать, какое это наслаждение! Придумываешь и создаешь как бы в приятном сне. Самое лучшее - это слышать весь ансамбль. То, что я создаю таким образом, трудно забыть, и, пожалуй, это лучший дар, за который я должен благодарить Творца. Когда я принимаюсь записывать мои идеи, я беру из склада моей памяти, если можно так выразиться, то, что раньше собрал в нее описанным выше путем. Поэтому запись на бумаге происходит быстро, ибо, как я уже сказал, все уже сделано заранее; и записанное редко отличается от того, что было в моем воображении. Когда я занят этим, меня можно отрывать, ибо, что бы ни происходило вокруг, я могу писать и даже болтать о какой-нибудь чепухе. А почему мои произведения приобретают свои особенные форму и стиль, которые делают их моцартовскими и отличают от произведений других композиторов, вероятно, вызвано тою же причиной, по какой мой нос является таким большим и горбатым, или, короче говоря, именно моцартовским и отличающимся от носов других, ибо я вовсе не стараюсь и не ставлю себе целью быть оригинальным". Не скрою от читателя, достоверность этого письма оспаривается. Но даже если оно всего лишь апокриф, подделка представляется мне хорошо продуманной. Она соответствует укоренившемуся представлению о Моцарте. Выдающийся знаток творчества композитора А. Д. Улыбышев без колебаний принял это письмо и опирался на него, когда писал о творческом процессе у Моцарта. Даже если не верить в подлинность письма, содержащееся в нем представление о том, как творит художник напоминает то, что мы знаем о других людях творчества. Поэт Маяковский рассказывал нечто подобное о том, как он "выкипячивал" стихи. Сначала он слышал ритмический рисунок стиха, скандировал про себя слоги, постепенно заполнявшиеся словами. Так постепенно рождался стих, который уже вносился на бумагу. Коротко говоря, быстрота творческого процесса кажущееся. Всякий замысел созревает более менее постепенно, особенно если это замысел больших и сложных произведений, как симфония или поэтическая драма. А когда замысел созрел, зафиксировать его на бумаге не составляет для художника большого труда, почему Шекспир писал легко и быстро. Наблюдательность Творческое воображение - огромная сила всякого большого художника, но и оно питается действительностью, которая всегда была, есть и будет главной питательной средой для художественного творчества. Шекспир ничуть не отличался в этом от других художников. У него были модели, с которых он писал свои образы. Один из первых собирателей сведений о Шекспире, Джон Обри, записал: "Бен Джонсон и он (Шекспир. - А. А.), где бы они ни оказывались, повседневно подмечали странности людей (humours). Характер констебля из "Сна в летнюю ночь" он списал в Грендоне-на-Баксе, по дороге из Лондона в Стратфорд, и этот констебль еще жил там в 1642 году, когда я впервые направлялся в Оксфорд. Мистер Джоз из этого прихода знал его". Джон Обри слышал звон, но не знал, откуда он. В "Сне в летнюю ночь* нет такого персонажа. Там есть городские ремесленники, но не констебль. Зато есть констебли в таких пьесах, как "Много шума из ничего", "Мера за мору", - Кизил и Локоть, оба большие путаники, и, может быть, Шекспир в обоих случаях использовал одну "модель", несколько варьируя характер. Другой собиратель анекдотов о старине, Уильям Олдис, записал: "Старый мистер Баумен, актер, сообщает со слов сэра Уильяма Бишопа, что некоторые стороны характера сэра Джона Фальстафа были списаны с одного горожанина Стратфорда, который не то предательски нарушил контракт, не то из упрямства, несмотря на выгодные условия, отказался расстаться с участком земли, примыкавшим к владениям Шекспира в самом городе или поблизости от него". Напомним также давно укоренившееся мнение, что судья Шеллоу и его племянник Слендер в "Виндзорских насмешницах" были списаны с натуры, что подтвердил недавно Лесли Хотсон. Все это касается образов комических. А что можно сказать о персонажах трагедий? Кто внимательно следил за нашим повествованием, мог заметить, что современная Шекспиру действительность давала немало драматических ситуаций и трагических прототипов. Есть также одно свидетельство, заслуживающее особого внимания. Мы уже приводили его раньше, но здесь надо его повторить. Напомним читателю рассказ поэта Уиллоуби о том, как его друг, старый актер W. S., видя его любовные страдания, подливал масла в огонь, возможно, потому, что "хотел убедиться, не сумеет ли другой сыграть его роль лучше, чем он играл ее сам". В произведениях Шекспира так много психологических наблюдений, что мы даже не станем пытаться перечислять их. Есть целые книги, написанные психологами, в которых подтверждается, насколько глубоко понимал Шекспир сложнейшие мотивы поведения человека. Такое знание могло быть только результатом наблюдения и размышлений. Библиотека Шекспира Страсти и поведение людей Шекспир наблюдал в действительности. Но сюжеты для своих драм он почти всегда брал готовые, такие, которые уже до него существовали в литературе и на сцене. Двумя большими историческими трудами Шекспир пользовался особенно часто. Отсюда он почерпнул сюжеты для более чем дюжины драм. Сначала таким постоянным источником для Шекспира были "Хроники Англии, Шотландии и Ирландии" Рафаила Холиншеда. Первое издание книги вышло в 1577 году. Шекспир пользовался вторым изданием "Хроник" Холиншеда, вышедшим в 1587 году. По этой книге Шекспир познакомился со всеми историческими данными, которые были ему нужны при написании хроник "Генрих VI", "Ричард III", "Король Джон", "Ричард II", "Генрих IV", "Генрих V" и "Генрих VIII". Но Холиншед служил Шекспиру источником не только для пьес-хроник из истории Англии. Отсюда он заимствовал сюжетную основу и для трагедии "Макбет" и отчасти для "Цимбелина". В "Хрониках" Холиншеда был также рассказ о короле Лире, но Шекспир им не воспользовался, так как уже существовала готовая пьеса на этот сюжет, и он переработал ее. Для пьес-хроник Шекспир пользовался не только Холиншедом. Ему были, по-видимому, известны и другие сочинения английских историков. Кроме того, некоторые из исторических сюжетов уже подверглись драматургической обработке, и хотя Шекспир, несомненно, перечитывал Холиншеда, некоторые из своих хроник он писал по канве пьес своих предшественников: "Король Джон", "Генрих IV". Текстуальные совпадения показывают, что Холиншеда он читал внимательно, и мы не ошибемся, предположив, что это была одна из его любимых книг. Библиограф Шекспира Уильям Джаггард обнаружил экземпляр второго издания "Хроник Англии, Шотландии и Ирландии" Р. Холиншеда, на котором в шести местах были причудливо орнаментированные инициалы Шекспира. Самое интересное, однако, то, что на полях были пометки; и эти пометки приходились как раз против тех мест, которые непосредственно использованы Шекспиром в его пьесах на сюжеты из истории Англии. Холиншед оказал значительное влияние на Шекспира. Дело вовсе не в заимствованиях из его "Хроник". И не столько Холиншед учил Шекспира, сколько Шекспир, читая его, учился сам понимать историю своей страны, политику королей, судьбу народа. Характеризуя качества, которыми должен обладать художник, берущийся писать трагедию, Пушкин назвал в первую очередь "государственные мысли историка". Шекспир развил в себе способность мыслить государственно, читая летописи английской истории и размышляя о том, как воплотить на сцене прошлое. Летописи Холиншеда были иллюстрированы. Когда в 1605 году Шекспир по поручению товарищей по труппе должен был найти сюжет для драмы о Шотландии, чтобы угодить королю Джеймзу, он, конечно, взял своего старого любимца Холиншеда и стал перелистывать страницы, посвященные истории Шотландии. Мне довелось держать в руках эту книгу, и, листая ее, я невольно обратил внимание на одну гравюру. На ней изображены два всадника, которым преграждают путь три странно одетые женщины. Это Макбет и Банко встречают трех ведьм. Мне кажется, что Шекспир, перелистывая Холиншеда, увидел эту гравюру, прочитал текст, относящийся к ней, и его воображение начало работать. Другое историческое сочинение, которым увлекался Шекспир, "Сравнительные жизнеописания" греческого историка Плутарха, которые он читал не в подлиннике, а в переводе на английский язык, сделанном (с французского) Томасом Нортом и изданном в 1579 году. О том, что именно перевод Норта служил Шекспиру источником, видно по совпадениям в словах и фразах между текстом Норта и теми пьесами, которые Шекспир написал на сюжеты Плутарха, - "Юлий Цезарь", "Антоний и Клеопатра", "Кориолан", "Тимон Афинский". "Хроники" Холиншеда были компиляцией древних летописей. Характер повествования определялся способностями летописцев, чьи записи Холиншед включил в свою книгу. В отличие от него Плутарх - настоящий писатель, мастер исторического портрета и вдумчивый моралист. Плутарх дал Шекспиру немало "государственных мыслей", но еще больше привлек он драматурга своими живыми описаниями событий и их участников. Когда Томас Дженкинс, учитель Стратфордской грамматической школы, решил, что его питомцы достаточно познакомились с основами латыни, он принес на урок "Метаморфозы" Овидия. Ученикам нелегко далось чтение латинских стихов. Но, начав понимать смысл, они не могли не увлечься поэтическими рассказами римского поэта. Шекспир запомнил рассказ учителя о том, как император Август сослал Овидия в самую отдаленную провинцию. Воображение Шекспира живо представило ему контраст между культурой утонченнейшего поэта и дикостью, среди которой он был осужден жить. Неожиданный отголосок этого мы встречаем в комедии "Как вам это понравится". Оселок, попав в Арденнский лес, говорит пастушке Одри: "Я здесь с тобой и твоими козами, похож на самого причудливого из поэтов - на почтенного Овидия среди готов" {"Как вам это понравится", III, 3.}. У Овидия молодой Шекспир учился и "Искусству любви" и искусству поэзии. Его увлекли удивительное сочетание лиризма и повествовательного мастерства, точность и меткость деталей, характеры, возникающие перед мысленным взором читателя произведений римского поэта. Шекспира не могло не поразить, что древний автор так глубоко понимал человеческую натуру и так выразительно изображал ее. Для него и его современников Овидий был высшим образцом классической поэзии. Какой гордостью должно было наполниться сердце Шекспира, когда современники стали сравнивать его самого с Овидием! В Болдеевской библистеке в Оксфорде есть экземпляр "Метаморфоз" Овидия с пожелтевшими от времени инициалами владельца книги - W. S. В шекспировской Англии жадно прислушивались к тому, что происходило в культурной жизни Италии и Франции. Итальянского языка Шекспир не знал, но существовали многочисленные переводы и переложения новелл эпохи Возрождения. Из произведений французских гуманистов он читал комический роман Ф. Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль", как об этом свидетельствуют ссылки на отдельные места этой книги. Шекспир, вероятно, знал ее в переводе. Он не мог не слышать о Ронсаре, когда занимался сочинением поэм и сонетов. Лучше всех французских авторов Шекспир знал Монтеня, чьи "Опыты" он мог читать в переводе на английский язык до того, как перевод был напечатан в 1603 году. Он был знаком с переводчиком итальянцем Джоном Флорио, которого, вероятно, встречал у графа Саутгемптона. Шекспира должна была поразить уже первая страница этого замечательного сочинения, где автор предуведомлял: "Это искренняя книга, читатель... Я рисую не кого-либо иного, а себя самого..." Шекспир, который терпеть не мог схоластическую философию, обрел в Монтене во многом близкого ему мыслителя. О том, что эта бесконечно интересная книга произвела огромное впечатление на Шекспира, можно судить по многочисленным отголоскам в его произведениях, больше всего в "Гамлете". Из испанских авторов Шекспиру были известны только Хорге Монтемайор, написавший пасторальный роман "Диана", и Сервантес, из "Дон-Кихота" которого он и Флетчер заимствовали сюжет для пропавшей пьесы "Карденио". Естественно, что больше всего Шекспир был знаком с отечественной литературой. Он знал первого гуманиста и реалиста в Англии XIV века Джефри Чосера, его современника Джона Гауэра. Как и вся образованная Англия, Шекспир читал "Собрание историй о Трое", изданное английским первопечатником Уильямом Кекстоном в конце XV века. А уж что касается его непосредственных современников, то методом параллельного цитирования можно подтвердить его знакомство почти со всей современной ему литературой и драмой. Поэзия и проза Сидни, Спенсера, Лили, Лоджа, Дрейтона, Дэньела и многих других были ему отлично известны, не говоря уже о пьесах его коллег Марло, Грина, Кида, Пиля, Джонсона, Хейвуда, Деккера, Флетчера, Бомонта и многих других менее известных. Была еще одна область поэзии, особенно близкая Шекспиру, - народное творчество. Произведения его пронизаны воспоминаниями о сказках, легендах и преданиях из английского фольклора. Народные песни вводились Шекспиром в ткань пьес. Мы привыкли считать шекспировскими песню о Валентиновой дне, которую поет безумная Офелия, и грустную песенку об иве, напеваемую Дездемоной накануне гибели. Авторство их едва ли принадлежит Шекспиру. Он вложил в уста героинь песни, подслушанные у народа. От разных героев Шекспира мы слышим отрывки из народных баллад и поговорок. Все это огромное поэтическое богатство Шекспир вобрал в свои произведения. Источники сюжетов В наше время драматурги сами создают план событий и определяют характеры персонажей пьесы. В эпоху Шекспира дело обстояло иначе. Драматурги, как правило, не придумывали, а брали уже готовые сюжеты из истории, народных преданий и литературных произведений. Так делали предшественники Шекспира, так поступал и он сам. Ученые установили, что из тридцати семи драм, написанных Шекспиром, тридцать четыре имеют в основе сюжеты, заимствованные из различных произведений. Только для трех пьес не найдены источники, откуда Шекспир мог позаимствовать фабулу. По-видимому, в этих трех случаях он придумал ее сам - это "Бесплодные усилия любви", "Сон в летнюю ночь" и "Виндзорские насмешницы". В некоторых случаях при создании пьесы он пользовался одновременно несколькими источниками, комбинируя их. Мы уже говорили об использовании Шекспиром сочинений Холиншеда и Плутарха. Для других пьес Шекспир воспользовался поэмами, романами и новеллами из английской, испанской и итальянской литературы средних веков и эпохи Возрождения. Особенно охотно обращался он к итальянским новеллам. У итальянского писателя Банделло Шекспир нашел сюжеты для "Много шума из ничего" и "Двенадцатой ночи", у Джиральди Чинтио - сюжет "Отелло" и одну из линий действия "Цимбелина". Сюжет "Ромео и Джульетты", первоначально возникший в новеллистике итальянского Возрождения, дошел до Шекспира в той обработке, какую ему придал английский поэт Артур Брук в поэме "Ромеус и Джульетта" (1562). Из романа "Аркадия" Филиппа Сидни Шекспир заимствовал историю Глостера и его сыновей в "Короле Лире". Источником "Двух веронцев" послужил эпизод из испанского пасторального романа Монтемайора "Диана", который Шекспир читал в английском переводе. В основе "Перикла" лежит средневековый роман на античный сюжет - "Аполлоний Тирский", пересказанный английским поэтом XIV века Джоном Гауэром в его поэме "Исповедь влюбленного". У другого английского поэта XIV века Джефри Чосера Шекспир нашел сюжет, "Троила и Крессиды". Его же рассказ рыцаря из "Кентерберийских рассказов" лег в основу "Двух благородных родственников" - пьесы, по-видимому, написанной Шекспиром вместе: с Флетчером. "Венецианский купец" имеет три источника: средневековую новеллу из сборника "Римские деяния", новеллы Джованни Фиорентинр и Боккаччо. Однако не исключено, что эти источники были сведены в единый сюжет в одной дошекспировской пьесе. Для "Зимней сказки" Шекспир воспользовался романом своего недоброжелателя Р. Грина "Пандосто" (1588). "Как вам это понравится" написано по мотивам пасторального романа современника Шекспира Т., Лоджа "Розалинда" (1590). Для "Бури" Шекспир воспользовался "Открытием Бермудских островов" (1610) Джордена. "Тит Андроник" написан по мотивам древнеримских писателей Сенеки и Овидия. Шекспир нередко перерабатывал драматические произведения своих предшественников. То, что он поступал так, объяснялось отнюдь не ленью или недобросовестностью. В театре времен Шекспира, при постоянной нужде в пьесах для обновления репертуара было принято восстанавливать на сцене забытые старые пьесы, которые для этой, цели подновлялись. В качестве постоянного драматурга труппы Шекспир и занимался этим делом. Некоторые из пьес, послуживших Шекспиру источниками, сохранились. Из анонимной пьесы "Беспокойное царствование короля Джона" Шекспир создал хронику "Король Джон". Небольшая пьеса "Славные победы Генриха V", автор которой также остался неизвестен, была развернута Шекспиром в три пьесы - две части "Генриха IV" и "Генрих V". Возможно, что для "Beнецианского купца" Шекспир воспользовался пьесой "Жид", которая не сохранилась, но одно литературное свидетельство показывает, что сюжет в ней был тот же, что и в "Венецианском купце". Стивен Госсон; упоминая эту старинную пьесу, отмечал, что в ней "изображены алчность тех, кто гонится за богатыми невестами, и кровожадность ростовщиков". "Мера за меру" представляет собой обработку того же сюжета, который был в пьесе Т. Уэтстона. "Промос и Кассандра" (1578). Наряду с "Укрощением строптивой" Шекспира сохранилась комедия "Укрощение одной строптивой" неизвестного автора. В XIX веке безоговорочно считалось, что Шекспир переработал комедию своего предшественника. В недавнее время было выдвинуто предположение, что не менее вероятно и обратное - пьеса Шекспира была переработана другим автором. Шедевры Шекспира "Гамлет" и "Король Лир" также представляют собой переработки старых пьес. Сюжет "Гамлета" имеет большую давность. Легендарный ютландский принц Амлет жил около IX века. Его история была впервые изложена датским летописцем Саксоном Грамматиком около 1200 года. Затем французский писатель эпохи Возрождения Бельфоре пересказал ее в своих "Трагических историях" (1580). По-видимому, отсюда заимствовал сюжет некий английский драматург, предшественник Шекспира, написавший трагедию "Гамлет", первое упоминание о которой встречается в 1589 году. Историки английского театра считают наиболее вероятным автором этой пьесы Томаса Кида, прославившегося своей "Испанской трагедией". Но ранняя пьеса о Гамлете, к сожалению, не сохранилась. Мы не можем сказать, что представляла собой до-шекспировская пьеса, за исключением одной существенной детали. В имеющейся ссылке на раннюю пьесу упоминается призрак, жалобно вопивший: "Гамлет, отомсти!" Свидетельство гораздо более важное, чем может показаться на первый взгляд. Дело в том, что ни у Саксона Грамматика, ни у Бельфоре, призрак убитого короля не появляется. Это придумано автором ранней пьесы о Гамлете. Так как Кия ввел подобный эпизод в свою, "Испанскую трагедию", то, по-видимому, он же воспользовался этим приемом при создании первой трагедии о Гамлете. Зная, какую роль играет призрак в развитии сюжета и у Шекспира, можно предположить, что основные контуры драматической композиции "Гамлета" были определены уже Кидом. "Король Лир", как сказано, также был Шекспиром по сюжету чужой пьесы. Автор ее известен; Но пьеса сохранилась, Л. Толстой в "О Шекспире и о драме" подробно излагает ее, сравнивает с трагедий Шекспира и... отдает предпочтение дошекспировсвой пьесе. Вопрос об оригинальности Некоторых читателей, вероятно, огорчат открытия ученых, установивших заимствованный характер сюжетов почти всех пьес Шекспира. В наше время заимствования такого рода, какие, позволял себе Шекспир, именуются плагиатом и караются уголовным законодательством. В эпоху Возрождения такие заимствования не считались преступлением. Более того, вплоть до начала XIX века в литературе всех стран многие писатели использовали чужие сюжеты, стремясь придать им новый характер своей обработкой. Как известно, величайшее творение Гете, "Фауст", написано на сюжет немецкой народной легенды, и уже до Гете было несколько произведений о из числа которых наиболее значительными являются пьеса предшественника Шекспира Кристофера Марло "Трагическая история доктора Фауста" и роман современника Гете Максимилиана Глингера "Жизнь, деяния и гибель Фауста". Таким образам, заимствование сюжетов не всегда считалось предосудительным. Драматурги того времени только то и делали, что обрабатывали уже бытовавшие в литературе сюжеты. Бен Джонсон одним из первых стал настаивать на необходимости конструировать новые сюжеты. Но и он, создавая римские драмы "Сеян" и "Катилина", пользовался историческими источниками, причем в примечаниях даже указал что и откуда он заимствовал. Оригинальность писателя вообще не определяется новизной сюжета. Важнейшим мерилом оценки, является художественность обработки его, раскрытия через него существенных сторон жизни и человеческого характера, богатство и выразительность языка. Именно этим и отличаются произведения Шекспира. Никто не знал бы теперь историй о Ромео и Джульетте, Гамлете, Отелло, Лире и Макбете, если бы Шекспир не коснулся их волшебным жезлом своего художественного гения. Возможно, что Шекспир не обладал способностью изобретать сюжеты. Если в этом даре ему было отказано, то зато в других отношениях он был так щедро наделен талантами, что это перекрывало отсутствие способности придумывать сюжеты. Если верить Ф. Мерезу, которого мы цитировали: выше, то мастером построения сюжета был Антони Манди, но кто теперь знает его имя или хотя бы одно его произведение? Публика театра эпохи Шекспира любила видеть на сцене, представление известных легенд и историй. Иногда одного имени героя было достаточно, чтобы привлечь зрителей в театр. Недаром в английской драме эпохи Возрождения было по меньшей мере две пьесы о Генрихе V, три трагедии о Ричарде III, полдюжины пьес о Юлии Цезаре. Рассказы, которые люди слышали, истории, прочитанные ими, они хотели видеть на сцене. Подавляющее большинство зрителей было неграмотно, и театр был для них не только развлечением, но также источником знаний. Иногда выбор сюжетов определялся современными событиями, как было показано выше. Например, в случае с "Венецианским купцом". Последний из шедевров Шекспира, "Буря", был создан также в связи со злободневными событиями. Экспедиции английских мореходов и, в частности, описание открытия Бермудских островов, а также история одного кораблекрушения привлекли большое внимание англичан. Шекспир не преминул откликнуться на это. Но само собой разумеется, что отклики на злобу дня имели второстепенное значение. Каковы бы ни были внешние причины, побудившие Шекспира взяться за тот или иной сюжет, в разработку его он вкладывал свой жизненный опыт и художественное мастерство, и это уже выходило за рамки простой злободневности. Прежде чем сказать о том, как обрабатывал Шекспир заимствованные сюжеты, надо покончить с вопросом об оригинальности. Решить его нам поможет другой гениальный поэт. Мнение Гете Как отнестись к многочисленным заимствованиям Шекспира у предшественников - поэтов и драматургов? Лучше всех ответил на этот вопрос великий немецкий писатель Гете. Беседуя со своим секретарем Эккерманом, Гете однажды произнес целую, речь на эту тему. "...Забывают, - сказал Гете, - что и колос состоит из отдельных частей и что античный Геркулес - есть коллективное существо, великий носитель своих собственных деяний и деяний других людей. Ведь, в сущности, и все мы коллективные существа, что бы мы о себе ни воображали. В самом деле, как незначительно то, что мы в подлинном слова могли назвать своей собственностью! Мы должны заимствовать и учиться как у тех, которые до так и у тех, которые живут с нами. Даже величайший гений недалеко бы ушел, если бы он захотел производить все из самого себя. Но этого не понимают очень многие добрые люди и полжизни бродят ощупью во мраке, грезя об оригинальности. Я знавал живописцев, которые хвалились тем, что не берут себе за образец никакого мастера и всеми произведениями обязаны исключительно своему гению. Дурачье! Как будто бы нечто подобное возможно! И как будто внешний мир на каждом шагу не внедряется в них и не формирует их по-своему, несмотря на их собственную глупость! Я утверждаю, что если бы такой живописец только прошел вдоль стен этой комнаты и бросил самый беглый взгляд на рисунки великих мастеров, которыми они увешаны то он, при всем своем гении, вышел бы отсюда иным и выросшим. И вообще: если есть в нас что-нибудь хорошее, так это сила и способность использовать средства внешнего мира и заставлять их служить нашим высшим целям. Говоря о самом себе, я должен со всею скромностью сказать, что я именно так чувствую. Правда, за мою долгую жизнь мне удалось задумать и осуществить кое-что "такое, чем я считаю себя вправе гордиться; но, говоря по чести, мне самому принадлежит здесь лишь способность и склонность видеть и слышать, различать и выбирать, оживлять собственным, духом то, что я увидел и услышал, и с некоторой ловкостью передавать это другим. Я обязан своими произведениями отнюдь не одной только мудрости, но тысяче вещей и лиц вне меня, которые доставили мне материал. Это были дураки и умные, светлые и ограниченные головы, дети, юноши и старики; все рассказывали, что у них на уме, что они думают, как живут и действуют и какой накопился у них опыт; мне же не оставалось ничего больше, как собрать все это и пожать, то, что другие для меня посеяли. Ведь в конце концов это вовсе неважно, получает ли человек что-нибудь от себя или от других, действует ли он сам или через других; суть в том, чтобы _иметь крепкую волю и, осуществлять ее умело и упорно_; все остальное безразлично" {Эккерман, Разговоры с Гете. М., 1934. Запись от 17 декабря 1834 года, стр. 844-845.}. - Один, гений помогает нам понять другого. Повторим то, что является главным: "способность и склонность видеть и слышать, различать и выбирать, оживлять собственным духом то, что я увидел и услышал, и с некоторой ловкостью (здесь Гете скромничает, надо сказать, с большим умением!) передавать это другим". "Иметь крепкую волю и осуществлять; ее умело и упорно". Таковы главные качества гениального художника. Шекспир обладал ими. Творческий ум Творческий ум отличается от обыкновенного ума, даже и очень большого, тем, что он не только воспринимает прекрасное, но оно возбуждает в нем самом стремление творить. Такой ум был у Шекспира. Он жадно вбирал все, что могло помочь его искусству. Но он был не только должником. Взяв в долг, Шекспир отдавал сторицей. Что же он вносил от себя? Прежде всего живость, действенность. Через несколько минут после начала любой пьесы Шекспира узел драматического действия завязан: в одном городе оказались братья-близнецы, необыкновенно похожие друг на друга, но никто не знает о том, что это два разных человека; молодому человеку предлагают в жены строптивую девицу; юноша и девушка из двух враждебных семейств полюбили друг друга; принц узнает, что его отец был убит собственным братом, за которого вышла жена покойного; старый король решил разделить свои владения между тремя дочерьми... Как только действие началось, возникают острейшие комические или трагические конфликты, и события со стремительной быстротой следуют одно за другим, захватывая внимание зрителей и слушателей. Да, слушателей особенно, потому что в драмах Шекспира дело не только в том, что происходит, но и в том, как обо всем этом говорится. Со сцены на слушателей льются потоки прекраснейшей поэзии и каскады острот, умные изречения и забавные каламбуры. Кипят страсти, идет напряженная борьба. И в этой борьбе перед нами во весь рост встают грандиозные человеческие характеры, мощные, богатые, многосторонние... Нам не безразлично, что произойдет с ними и не только потому, что каждый из них по-своему значителен, не только потому, что в иных из них мы узнаем себя и волнующие нас страсти, но и потому, что в столкновениях, происходящих между этими людьми, жизнь раскрывается в своем самом глубинном значении и после каждого такого зрелища мы оказываемся духовно обогащенными. Откуда все это появилось в пьесах Шекспира? Как мы знаем, почти все истории, изображенные им в его драмах, были придуманы кем-то другим. Шекспир, говоря словами Гете, все эти чужие истории оживлял собственным духом. Большая часть из того, что написано о Шекспире как о человеке, поражает своей, я бы сказал, плоскостью, неспособностью проникнуть в глубину его своеобразной и титанической личности. Вот почему, не полагаясь на свои силы, я прибегаю к суждениям авторитетов, достоинством которых было то, что они сами были выдающимися людьми. Сейчас я опять прибегну к такому свидетельству. Оно принадлежит замечательному английскому поэту-романтику начала XIX века Джону Китсу. Ему не повезло у русских читателей, потому что до сих пор переведено всего лишь несколько десятков строк его поэзии. Между тем по наблюдениям английских критиков, по своему художественному темпераменту, по удивительному сочетанию фантазии и чувства действительности, по поэтической смелости Китс больше, чем любой другой английский поэт, напоминает Шекспира. Отличает его от Шекспира то, что он не обладал драматургическим даром. Вернее, он не успел в нем развиться, так как Китс умер совсем молодым - двадцати шести лет, то есть в том возрасте, когда Шекспир написал свои первые драмы. Свою близость Шекспиру отмечал сам Китс. Он писал, что должен уметь держать свой ум "открытым" для восприятия внешних впечатлений и образов, приходящих поэту в голову. И еще одно: "...у великого поэта чувство красоты побеждает все иные соображения, или, вернее, уничтожает какие бы то ни было соображения" {Письмо от 21/XII 1817 года. Перевод Н. Дьяконовой.}. В другом письме Китс дает свое толкование личности поэта. Хотя он подразумевает себя, но, зная, что мерилом ему служил Шекспир, нельзя не почувствовать, что в этой самохарактеристике Китса угадывается и образ Шекспира. "Характер поэта (то есть такой характер, который присущ мне, если мне вообще присущ какой бы то ни было характер...) лишен всякой определенности. Поэт не имеет особенного "я", он все и ничто. У него нет характера. Он наслаждается светом и тенью, он приходит в упоение от дурного и прекрасного, высокого и низкого, богатого и бедного, ничтожного и возвышенного. Он с одинаковым удовольствием создает Яго и Имогену. То, что оскорбляет добродетельного философа, восхищает поэта-хамелеона. Его тяга к темным сторонам жизни приносит не больше вреда, чем пристрастие к светлым сторонам; и то и другое не выходит за пределы умосозерцания. Поэт - самое непоэтичное существо на свете. У него нет постоянного облика, но он все время стремится его обрести - и вселяется в кого-то другого. Солнце, луна, море, мужчины, женщины - существа импульсивные, а потому поэтичные; они обладают неизменными признаками - у поэта их нет, как нет у него постоянного облика: он, безусловно, самое непоэтическое из творений господа" {Письмо от 27/Х 1818 года. Перевод Н. Дьяконовой.}. Гениальный юноша-поэт выразил здесь ту сторону личности Шекспира, которая сделала возможной появление бесчисленных человеческих характеров в его драмах. Людям определенного характера трудно, а то и просто невозможно представить себя иными и поставить себя на место другого человека. У Шекспира "не было характера" в том смысле, что силой творческого воображения он мог почувствовать себя и в шкуре злодея Ричарда III и жить одной жизнью с благородным Брутом. Нас поражает удивительная верность характеров, созданных Шекспиром. Это оказалось возможным благодаря его способности жить чужой жизнью, растворяться в ней. В воображении он мог быть человеком любого склада. Вот почему в реальности он был, как говорит Китс, лишен "постоянного облика". Мы и сами могли это заметить, наблюдая жизнь Шекспира. Даже те далеко не полные сведения о нем, которые дошли до нас, подтверждают это. В самом деле, разве мы не видим разных обличий Шекспира в его собственной жизни. Актер, драматург, поэт, деловой человек, собственник. Многим, вероятно, хотелось бы видеть лишь одного "определенного" Шекспира, в первую очередь, естественно, Шекспира-художника. Но образ его, когда мы знакомимся с фактами, оказывается отнюдь не поэтичным. Поэтичны его герои, которых он наделил умом, силой воли, страстью, цельностью, неудержимым стремлением к одной цели. У него же самого, как говорит Китс, нет неизменных признаков. Отсюда происходит та особенность его личности, с которой сталкивается каждый, кто долго и пристально изучал Шекспира. Кажется, вот-вот мы уловили, каков он как человек. Возникает ощущение, что мы его уже узнали. Но он тут же ускользает от нас, и облик, начавший принимать определенные формы, ускользает. "Образец поэта" Наиболее значительный после Шекспира мастер трагедии в английской драме эпохи Возрождения Джон Вебстер, издавая свою трагедию "Белый дьявол", писал в предисловии: "Пренебрежение к творчеству других - верный собрат невежества. Что касается меня, то я всегда придерживался доброго мнения о лучших произведениях других авторов, особенно о полнозвучном и высоком стиле Чапмена, отточенных и глубокомысленных сочинениях Джонсона, о не менее ценных сочинениях обоих превосходных писателей Бомонта и Флетчера и, наконец (без всякого дурного умысла упоминая их последними), об исключительно удачливой и плодотворной деятельности Шекспира, Деккера и Хейвуда..." Некоторым почитателям Шекспира казалось странным, что, найдя возвышенные слова для характеристики Чапмена, Джонсона, Бомонта и Флетчера, Вебстер ограничился в отношении Шекспира прозаическим указанием на его (цитирую подлинник) copious industry. Это выражение можно перевести и как "обильная продуктивность". В контексте характеристика приобретает еще такой оттенок: Бен Джонсон долго отделывал свои сочинения, Шекспир, Деккер и Хейвуд писали легко и быстро. Отзыв Вебстера о Шекспире не отличается критической глубиной. Это скорее наблюдение профессионала-драматурга, который судит о Шекспире с чисто ремесленной точки зрения. Но, думается, что Вебстер все же указал на важную черту. "Неустанный труд - основной закон искусства и жизни, ибо искусство есть творческое воспроизведение действительности, - писал Бальзак. - Поэтому великие художники, подлинные поэты не ожидают ни заказов, ни заказчиков, они творят сегодня, завтра, всегда. Отсюда вытекает привычка к труду, постоянная борьба с трудностями, на которых зиждется вольный союз художника с Музой, с собственными творческими силами" {О. Бальзак, Собр. соч. в 15 томах, т. 10, стр. 216. М., 1954.}. Шекспир был деятельным человеком и плодовитым художником. За четверть века он написал тридцать семь пьес, две поэмы, цикл сонетов. Он редактировал пьесы других авторов, шедшие в его театре. Он сам был режиссером своих пьес, играл на сцене лет пятнадцать, не меньше. А кроме того, как мы знаем, у него было немало и других забот... В 1615 году была напечатана книга Джона Стивенса "Опыты и характеры". Автор следовал как манере эссеистов рассуждать обо всем на свете, так и известному с глубокой древности жанру характеристик различных общественных и психологических типов, идущему от греческого писателя Теофраста. Среди характеристик, написанных Стивенсом, одна заслуживает нашего особого внимания. Она озаглавлена "Образец поэта". ("A Worthy Poet"). На некоторые места этой характеристики я хочу обратить особое внимание читателей и комментирую их в скобках. "Достойный поэт, - писал Стивенс, - сочетает в себе все лучшие качества достойного человека; он не доверяется природе ни в чем, кроме формы и способности творить материю. Таким образом, природа служит у него побуждающей силой, но не основой или сутью его достоинств. Все в его творениях доставляет душе читателя пищу, радость и восхищение; но он от этого не становится ни грубым, ни манерным, ни хвастливым, ибо музыка и слова песни находятся у него в сладчайшем согласии: он учит добру других и сам отлично усваивает урок. Он никогда не сочиняет на полный желудок и пустую голову или, наоборот, на полную голову и пустой желудок, ибо он не способен осквернить столь божественный сосуд низкой желчью или бессильной завистью; и не хочет также заставлять могучий дух униженно испрашивать помощи у тела. Он не настолько бесстрастен, чтобы осуждать любое новшество или делать много шуму из пустяков, но и не столь снисходителен, чтобы мириться с пороками и называть их избытком жизненных сил. (Как это похоже на терпимость Шекспира! Его произведения имеют глубокую нравственную основу, но свободны от навязчивого морализаторства. - А. А.) Он не стремится прослыть непреклонным, высказывая свирепую строгость, но и не ищет популярности с помощью вкрадчивой лести. По части познаний он больше ссужает современных ему писателей, чем сам заимствует у поэтов древности. (Здесь мягко сказано то, что Бен Джонсон говорил резко: Шекспир не следовал античным образцам. - А. А.) Его гению присущи безыскусственность и свобода, избавляющие его как от рабского труда, так и от усилий нанести глянец на недолговечные изделия. Поэтому, что бы ни выходило из-под его пера, он не старается возместить недостающие совершенства, предпосылая своему творению пояснительные стихи или поручая приятелям восхвалять посредственные произведения. Он не ищет ни высокого покровительства, ни любого иного, кроме того, которое дается непринужденно и принимается с искренней благодарностью ("Венера и Адонис" и "Лукреция" были посвящены знатному лицу. Саутгемптон дарил Шекспира своим покровительством "непринужденно", и Шекспир отвечал на это "с искренней благодарностью". - А. А.). Ему не страшны дурная слава или бесчестье, которых иной поэт набирается в развращенной среде (по понятиям того времени, такой была актерская среда. - А: А.), ибо у него есть противоядия, уберегающие от самой худшей заразы. Фокусник, смазывающий руки маслом, чтобы без вреда класть их в огонь, ничто перед этим поэтом, который столь мудро закаляет свой дух, что способен погружать его в огненные стихии сладострастия, ярости, злобы или презрения, не обжигаясь и не подвергаясь опасности ("Ричард III", "Ромео и Джульетта", "Антоний и Клеопатра", "Отелло"! - А. А.). Он единственный из людей приближается к вечности (то есть может претендовать на бессмертие. - А. А.), ибо, сочиняя трагедию или комедию (Мерез: "Наипревосходнейший в обоих видах драмы". - А. А.), он более всех уподобляется своему создателю: из своих живых страстей и остроумного вымысла он творит формы и сущности столь же бесконечно разнообразные, как разнообразен, по воле божьей, человеческий род. (Сколько раз потом это говорилось о характерах, созданных Шекспиром! - А. А.) Это не жалкий себялюбец, но и не безрассудный расточитель, ибо он умеет мудро делиться своими мыслями, избегая мрачной замкнутости, но в то же время не обесценивает их чрезмерной доступностью, лишь бы найти им сбыт. Благодаря своей зоркости он видит ошибку и умеет избежать ее, не рискуя впасть в новую; это дается ему легко как в стихах, так и во всех замыслах. Он не способен льстить и сам недоступен для лести: он воздает по заслугам, не более, и в столь важном деле остерегается гипербол, что до него самого, то он так хорошо себя знает, что ни слава, ни собственное тщеславие не заставят его оценить себя свыше меры. Он - враг атеистов, ибо не верит ни в судьбу, ни в природу. (Автор хочет сказать, что "образцовый поэт" - не безбожник вроде Марло и его приятелей. Он не верит языческим понятиям о судьбе и не обожествляет, подобно язычникам, природу. - А. А.) Успех своих поэтических произведений он не ставит в зависимость от удачи или рифмы; он не считает первую причиной, а вторую признаком благосклонности своей музы. Все заимствованное он возвращает с лихвою; если бы можно было воскресить его учителей, они сочли бы высшей честью быть для него образцами; но большей частью образцом и источником замысла является он сам. По природе своей он сродни серебру и полноценным металлам, которые блестят тем ярче, чем дольше находятся в обращении. Не удивительно, что он бессмертен; ведь он обращает яды в питательные вещества и даже худшие предметы и отношения заставляет служить благой цели. Когда он, наконец, умолкает (ибо умереть он не может), ему уже готов памятник в воспоминаниях людей, а надгробным словом служат ему его деяния" {Перевод З. Е. Александровой.}. Известный шекспировед Джон Довер Уилсон, приводя эту характеристику, сопроводил ее кратким замечанием: "Не Шекспира ли имел в виду автор, когда писал эти строки?" Другой из новейших исследователей, Эдгар Фрипп, повернул вопрос иначе: "Кого из современников, как не Шекспира, мог иметь в виду автор?" Действительно, многое в этой характеристике совпадает с общепринятой оценкой Шекспира. Однако не следует забывать, что жанр "характеров" имел в виду не портрет, а обобщение. Впрочем, обобщение должно же было иметь какую-нибудь модель. Если так, то, думается, прав Эдгар Фрипп: не было среди современников другого писателя, который так походил бы на этот образец поэта. Стивенс стремился создать образец идеального поэта. Его намерение было благородным. Мы все же полагаем, что Шекспир был не идеальным, а великим поэтом и великим человеком, которому ничто человеческое не чуждо. Бен Джонсон, как мы помним, не раз спорил с Шекспиром и корил его. И все же, вспоминая своего друга, Бен писал: "... я любил его как человека и чту его память не меньше других (я заодно с теми, кто преклоняется перед ним, как перед кумиром). Он был человеком честной, открытой и свободной натуры, обладал великолепной фантазией; отличался смелостью мысли и благородством ее выражения; поэтому он писал с такой легкостью, что по временам следовало останавливать его... Его недостатки искупались его достоинствами. В нем было гораздо больше достойного похвалы, чем того, что нуждалось в прощении..." Этому отзыву нельзя не верить. Он принадлежал человеку, который знал Шекспира и у которого были с ним свои писательские счеты. Бен мог не соглашаться с Шекспиром, даже смеяться над ним, но он любил его. Это и видно. Мы знаем: надо было быть особенным человеком, чтобы заслужить любовь Бена. Многогранность Шекспир был не только мастером создавать многосторонние характеры в искусстве. Он, по-видимому, сам был человеком многогранным. Это заметили уже люди его времени. Томас Фуллер, собирая материал для описания "Достопримечательных людей Англии", около 1643 года сделал запись о Шекспире, в которой развивал мнение Мереза о широте дарования драматурга. Фуллер был человек образованный и не без литературных претензий. Его характеристика Шекспира не столь богата фактами, сколь литературной эрудицией. Он писал: "Уильям Шекспир родился в Стратфорде-на-Эйвоне и в этом графстве (Уорикшайр); в нем кал бы сочетались качества трех знаменитых поэтов: 1. Марциала, которого он напоминает воинственным звучанием своей фамилии (откуда можно предположить его военное происхождение) Hasti-Vibrans, то есть Shake-speare ("потрясающий копьем"). 2. Овидия, самого естественного и остроумного из всех поэтов... 3. Плавта, который был великолепным комедиографом, не будучи притом ученым, в чем и наш Шекспир, будь он жив, признался бы относительно себя. К этому надо добавить, что хотя дух у него был шутливый и склонный к веселью, тем не менее он мог, будучи соответственно расположен, быть мрачным и серьезным, как это видно по его трагедиям. Поэтому сам Гераклит (тайком и н