ает: "Но ведь никакого второго варианта не существует, это чистый вымысел Гилилова, выдаваемый им за достоверный факт". Здесь наш рецензент (как и в целом ряде других случаев) искажает достаточно ясный смысл моих слов и одновременно проявляет свою неосведомленность и непонимание существа вопроса. Ту же невосприиимчивость к игре слов, двусмысленности намеков (большими мастерами которых были елизаветинцы) проявляет Г., когда речь заходит о стихотворной подписи под "портретом автора" в собрании поэтических произведений Шекспира, изданном Джоном Бенсоном (1640). На двусмысленность этой подписи, особенно на загадочные вопросительные знаки, на пародийную перекличку этих строк со стихотворением Джонсона в Великом фолио обращали внимание - в той или иной степени - все англо-американские авторы, писавшие об этом издании. Тот же Джон Мичел пишет: "Похоже, что над нами смеются!". Я в своей книге просто отмечаю эти загадочные вопросительные знаки, не комментируя их, предоставляя читателям самим делать выводы. Но рецензент Г. никакой двусмысленности или иронии здесь не видит, мнения других исследователей ему явно неизвестны, и поэтому он обвиняет меня в "незнании или сознательном забвении элементарных понятий риторики" - не более и не менее! Вообще все, с чем в рецензируемой книге Г. не согласен или что ему непонятно (в особенности в связи с раблезианскими проделками и мистификациями), он без всяких колебаний смело квалифицирует как ошибки автора. Так, название книжки с панегириками "в честь" Кориэта "The Odcombian banquet" я перевел как "Одкомбианский Десерт". Почему? Потому что "Кориэтовы Нелепости" в ходе всего грандиозного розыгрыша неоднократно уподобляются первому блюду, "Кориэтова Капуста" - второму, а на третье читателям подается "Десерт". Можно добавить, что в словаре языка Бена Джонсона слово "banquet" означает именно десерт. А вот название рукописной поэмы о связанном с Кориэ-том празднестве в таверне "Русалка" - "Convivium Philosophicum" - я перевожу как "Философский пир". Конечно, не будет большой ошибкой перевести и слово "banquet" как пир, но в данном контексте правильнее - десерт. Казалось бы, проблем с переводом здесь нет. Но рецензент, взаимосвязи "Кориэтовых" сочинений не знающий, в словарь Джонсона не заглянувший, категорически требует, чтобы "Odcombian banquet" переводился только как "Одкомбианский пир", ибо "слово banquet прямо восходит к платоновской традиции"! Головоломные словесные игры этих "великих стругальщиков слов", изобилующие примерами самых немыслимых "противоправных" неологизмов как на английских, так и на латинских, греческих, французских корнях, требуют не только формально-лингвистического подхода, но и тщательного анализа всего конкретно-исторического и литературного контекста, иначе их смысл от нас ускользает. Надо терпеливо проверять все возможные варианты решения таких загадок, не торопясь остановиться на первом пришедшем в голову. Наглядный пример - странное название лондонского экземпляра честеровского сборника - "Anuals". Слова такого ни в каком языке, похоже, нет, и его появление здесь можно объяснять по-разному. Наиболее простым кажется рассматривать его как результат неумышленной опечатки в слове Anuals - "Анналы". Это первая версия, первая гипотеза. Однако вероятность того, что такую опечатку в главном, напечатанном крупным шрифтом на титульном листе слове никто в типографии не заметил, крайне мала, да и о других странностях этого титульного листа и всего экземпляра не следует забывать. Вторая версия, вторая гипотеза: странное слово - раблезианское обыгрывание латинского anu (anus). Этот (и не только этот) рецензент с возмущением с порога отвергает вторую версию (а это именно версия, одна из возможных, а не окончательное решение), так как она непристойна и "противоречит истории и духу языка"! Но вторая версия - не голословная догадка. Мы не знаем, кто именно заказал для себя этот единственный в мире, уникальный по всем своим реалиям титульный лист, но похоже, это был влиятельный недруг Рэтленда и странное слово намекает на предполагавшийся (возможно, из-за необычных отношений с женой) гомосексуализм покойного графа. В этом случае ничего невероятного во второй версии не оказывается, тем более что есть и прецеденты: например, вышедший из того же круга Честера - Солсбэри томик стихов Р. Парри, озаглавленный "Sinetes" - неологизм, похожий на "сонеты", но произведенный, скорей всего, от "sins" - "грехи, грешки". Исследователь не должен с порога отбрасывать какое-то объяснение фактов лишь потому, что оно "дурно пахнет". Только время и дополнительные исследования покажут, какая версия ближе к истине (может быть, это будет совершенно новая гипотеза, основанная на фактах, сегодня неизвестных). Но нашему рецензенту трудно отказаться от привычки сходу выносить "окончательные" вердикты по непростым проблемам... Можно было бы привести немало примеров безоглядной игры со словами (в тех же "Кориэтовых Нелепостях" и "Кориэтовой Капусте" или в сочинениях неутомимого "Водного Поэта" - Джона Тэйлора), показывающих, что, когда эти "британские умы" входили в раж, их меньше всего волновала необходимость соблюдать приличия или оглядываться на "патриотические чувства читателей", о которых через четыре столетия забеспокоился наш рецензент. Что же касается соответствия "истории и духу языка", то давайте попробуем отыскать их в заголовке панегирика, написанного для "Кориэтовых Нелепостей" Хью Холландом - "К идиотам-читателям", где первая буква слова "идиотам" помещена строкой выше остальных и взята в кавычки. Возможно, Г. определит, какими именно "правилами" руководствовался здесь этот елизаветинец, но любой читатель или рецензент - и тогда, и сегодня - может прочитать это и как "Я - идиот" и отнести к себе. Вопреки "правилам грамматики и истории языка"! Беспредметна и критика рецензентом перевода латинского слова "misteria" в надписи ("Asinus portans misteria"), намалеванной Кориэтом на сундуке, в котором он развозил свои "Нелепости". Независимо от истории этого латинского выражения, в данном случае слово "misteria" следует перевести как "тайна", ибо и Бен Джонсон прямо говорит о раскрытии тайны "Нелепостей" ("to unlock the Mystery of the Crudities"). He следует давать безапелляционные указания по переводу, не зная контекста. Слово "тайна" рецензент Г. вообще и принципиально не любит. Тем более если речь идет о тайне Шекспира! По мнению Г., излагая и анализируя факты о тайне, которой окружали свою деятельность, свое творчество "поэты Бельвуарской долины", автор "Игры об Уильяме Шекспире" являлся "пленником чисто советского представления о существовании всесильных заговорщиков, определяющих ход исторических событий". Не будем вступать с рецензентом в дискуссию относительно марксистских постулатов о роли личности в истории, но как не поздравить его со столь заметным вкладом в историю "шекспировского вопроса": ведь теперь на роль "пленников советского представления" могут претендовать такие личности, как Чарльз Диккенс, Марк Твен, Зигмунд Фрейд, Владимир Набоков, Анна Ахматова и многие, многие другие, в том числе - и главным образом - англичане, американцы, немцы, французы, никогда на советскую землю не ступавшие (тем более в прошлом веке)! А тем временем дотошный Г. с самым серьезным видом развивает свои историко-идеологические изыскания: "Вероятно, с этими пережитками советского сознания связаны и некоторые терминологические особенности стиля И. Гилилова". Признаюсь, автору "Игры об Уильяме Шекспире", в чьих работах нет не только ни одной цитаты, но даже ни одного упоминания имени кого-либо из "классиков" или "практиков" марксизма-ленинизма, было забавно услышать о себе такое. И действительно, как тут не улыбнуться... Еще недавно почтенный советский библиограф Г. с гордостью демонстрировал составленный им каталог хранящихся в университетской библиотеке прижизненных изданий опусов вождя мирового пролетариата. Но вот судьба перемещает его в комфортабельное дальнее заокеанское зарубежье, и мы видим его выискивающим криминальные следы "советскости" в исследованиях "шекспировского вопроса". Такие вот околошекспировские метаморфозы... Но посмотрим, что же это за "терминологические особенности, связанные с пережитками советского сознания", обнаружил Г. в "Игре об Уильяме Шекспире"? Оказывается, я применил такие выражения, как "докопался", "надуманный", "литературный эксперт определенного толка"! И Г. пишет, что читать подобные (очевидно, напоминающие ему о нехорошем советском прошлом) выражения ему "стыдно". В связи с чем же я употребил эти постыдные, заставившие покраснеть рецензента выражения? Во-первых, страшное слово "докопался" я применил к известному исследователю архивов Лесли Хотсону, о котором отзываюсь очень тепло. Странно, но Г. не понимает: если об исследователе, много работающем в архивах, говорят, что он до чего-то "докопался", то это слово вполне для такого случая подходящее и отнюдь не обидное (скорее лестное). Не вижу криминала и в употреблении слова "надуманный" по отношению к не подкрепленному фактами доводу. Ну, а кого же я оскорбил, назвав "литературным экспертом определенного толка"? Да не кого иного, как печально знаменитого Джона Пейна Кольера, "прославившегося" на весь мио своими фальсификациями печатных и рукописных материалов шекспировской эпохи, о чем я и рассказываю во второй главе "Игры об Уильяме Шекспире". И то, как я назвал Кольера, - едва ли не самая мягкая характеристика, когда-либо этим фальсификатором полученная. Похоже, Г. не только не знает, кто таков был Кольер, но даже и посвященную его подвигам страницу в моей книге внимательно не прочитал. Особой "советскости" в моей терминологии наш сверхбдительный рецензент, как видим, доказать не смог, а вот собственную некомпетентность продемонстрировал еще раз. Вообще рецензент Г. публично стыдит меня нередко, и не только за терминологию. Вот я мимоходом отметил, что формат книги Дэвиса - "октаво". Г. сообщает читателям, что это - ошибка, что формат этой книги - двенадцатая доля листа, и не упускает случая добавить: "Ошибка довольно странная для ученого, гордящегося применением книговедческих методов". Однако на самом деле ошибается сам рецензент, почерпнувший сведения из устаревшего источника. Формат книги Дэвиса - действительно "октаво", и в этом рецензент мог бы легко убедиться, заглянув в каталог Полларда-Редгрэйва (STC) - незаменимое справочное издание для всех работающих над литературными и книговедческими проблемами шекспировской Англии. Другой пример: издатели последнего, оксфордского собрания сочинений Шекспира поместили там и знаменитую поэму Бена Джонсона из Великого фолио. Однако при этом они выбросили из текста очень важную запятую, из-за чего исчезает аллюзия, определяющая смысл поэмы. Ясно, что исправлять без оговорок древние тексты (да еще в научном издании) недопустимо, это я и отметил в "Игре об Уильяме Шекспире". Рецензент же обвиняет меня в том, что, "выискивая соломинку в чужом глазу, в своем не замечаю и бревна": в поэме о Голубе и Феникс заключительную перед подписью точку заменяю двоеточием! Сравнение абсолютно неправомерное: если оксфордские издатели просто изменили джонсоновский текст, не ставя об этом в известность читателей ни в какой форме, то в случае с поэмой о Голубе и Феникс я только предложил читателям проделать мысленный эксперимент с заменой точки на двоеточие, чтобы увидеть альтернативный смысл подписи. Но пунктуация оригинала мною полностью сохранена в его факсимильном воспроизведении! Конечно, можно понять рецензента Г.: ему, как и его московскому коллеге Н. Б., трудно вообразить, что оксфордские авторитеты способны ошибаться, быть в чем-то неправы... Оксфордское издание, и вдруг - ошибки?! Иное дело - "Игра об Уильяме Шекспире", изданная не в Оксфорде, а в Москве; здесь рецензенту везде мерещатся ужасные ошибки, о которых он, не затрудняя себя проверкой, с возмущением оповещает читателей. Буквально взорвал его вариант девиза в эскизе герба, полученного Шакспером. Во второй главе "Игры" я сообщаю о связанном с этим эскизом факте: "В сохранившемся эскизе герба клерк из герольдии написал странный девиз: "Нет, без права"". Негодованию рецензента нет предела, он пишет: "Предельным случаем - когда не знаешь, чему удивляться более: неосведомленности автора или его самоуверенности, - является перевод девиза, помещенного в дворянском гербе, дарованном отцу драматурга...". Далее Г. цитирует мою (приведенную выше) фразу, заменив слово "эскиз" на "девиз", и продолжает: "В таком переводе-толковании девиз дворянского герба звучит не просто странно, но прямо издевательски. Однако ничего подобного на самом деле нет... Дело не только в отсутствии придуманной автором "Игры" запятой..." (курсив мой.- Я. Г.). В связи с этим Г. мечет громы и молнии, обвиняет меня в искажении и фальсификации исторических источников и фактов, неуважении к читателям и т. д. и т. п. Вспомнился развеселившемуся рецензенту и старый анекдот о гимназистке, которая "вот так же, слово за словом, не вникая в смысл", переводила известное французское выражение. Рецензент, конечно же, не упускает случая отечески поучить провинившегося автора: "Подобные промахи не могут быть оправданы увлеченностью автора своей идеей. Увлеченность в науке - дело не только благое, но и необходимое. Но единственно при условии соблюдения незыблемых правил научного исследования, не позволяющих искажать и фальсифицировать исторические источники, выдавать свои предположения и домыслы за установленные факты... Историков и филологов учат этому на первых курсах университета. Жаль, что И. Гилилов не усвоил в должной мере этих уроков от своих наставников - или позволил себе забыть о них". И конечно же, Г. сурово требует от автора ответа на вопрос: "Что явилось причиной такого странного перевода девиза: недобросовестность или неосведомленность?". Для того чтобы несколько остудить обвинительский пыл рецензента, мне пришлось публично сообщить ему, а также его читателям, что автор "Игры об Уильяме Шекспире" нисколько относительно девиза шаксперовского герба не ошибся, ничего не фальсифицировал, текст переведен правильно. Дело в том, что в черновике документа о даровании герба девиз написан три раза, из них дважды - с запятой после слова поп и один раз - без запятой. О последнем рецензент узнал, очевидно, из книги Т. Брука (достаточно старой), на которую в одном месте ссылается, а узнав, посчитал единственным. Если бы Г. не торопился изливать свое негодование, а открыл бы на странице 73 книгу Джона Мичела, которую он, судя по ссылке на нее, тоже держал в руках, он увидел бы этот самый эскиз, в левом верхнем углу которого шекспироведы давно обнаружили дважды повторенный тот самый девиз со злополучной запятой, поставленной не Гилиловым, а клерком герольдии четыре столетия назад. Об этом же наш рецензент мог бы узнать и из очень авторитетной шекспировской биографии С. Шенбаума, переведенной, кстати, на русский язык и изданной массовым тиражом. Я не буду требовать от г-на Г. извинения за все страшные слова, которыми он пытался забросать меня в связи с шаксперовским девизом, да и в других случаях. Но было бы несправедливо не переадресовать ему его же собственный гневный вопрос насчет неосведомленности и самоуверенности. Главное, что никак не может понять рецензент - он говорит об этом несколько раз, - почему подлинные авторы скрывали свое авторство. Он допускает, что причиной могли быть как опасение цензурных или иных преследований, так и мотив христианского смирения, отказа от личной славы из благочестивых соображений. Но эпоха Возрождения, считает рецензент, "с ее подчеркнутым культом личного творчества... противостоит этой традиции". Других мотивов Г. не знает и даже подводит, как видим, под это незнание теоретический базис, ссылаясь на некую неотъемлемую особенность ренессансного менталитета. Однако в случае с конкретной реальностью - английской культурой конца XVI - начала XVII века - излюбленные нашими специалистами по Ренессансу теоретические построения имеют мало общего с фактами. В девятитомном словаре английских анонимов и псевдонимов шекспировская эпоха представлена сонмом писателей, скрывавших свое имя. Так, в поэтическом сборнике "Гнездо Феникса" (1593), в значительной части посвященном памяти Филипа Сидни - "Феникса Англии", из двух десятков поэтов-участников ни один (включая составителя) не подписался собственным именем! В сборнике "Английский Геликон" (1600, 1614) из полутора сот стихотворений свыше четверти подписаны инициалами или псевдонимами. Анонимность литературного творчества, как видим, не была тогда редкостью, особенно среди людей знатных и образованных (но не была и обязательным правилом). Эти анонимные произведения, в своем большинстве, не содержали ничего криминального, и их авторами (по крайней мере там, где их удалось установить) руководила не боязнь преследований и не соображения благочестия. Приверженность (можно говорить даже о своеобразной моде) к секретности, таинственности, сокрытию правды о себе была тогда чрезвычайно распространена - тайные общества, тайные шифры, коды, криптограммы... В литературе же надо учитывать еще и отношение многих елизаветинцев к поэзии (к которой они относили и драматургию) как к одной из высших форм духовности, обращенной к вечности, перед которой не только бренное человеческое тело, но и имя - эфемерны. Добавьте к этому неистребимую британскую страсть к розыгрышам - театру в жизни, мощное влияние Рабле, и вам станут понятней время и среда, давшие жизнь грандиозному и причудливому феномену - Игре об Уильяме Потрясающем Копьем. Но рецензент Г. никак не может постигнуть "мотивов", которыми могли руководствоваться подлинные авторы шекспировских произведений, а после их смерти - их друзья, создавая легенду. Никаких иных "мотивов", кроме "аристократического произвола", в действиях Рэтлендов, Пембруков и других "поэтов Бельвуарской долины" Г. не увидел и пишет: "Только бескорыстная игра, стремление ввести в обман многие поколения читателей? Признаюсь, на мой взгляд этого маловато, чтобы принести столь обильные жертвы на алтарь служения Музам". Вот и рецензент 3. недоумевает, зачем было подлинным авторам и устроителям затевать весь этот "маскарад", прятаться "за спиной ничтожества", что они (Рэтленды, Пембруки, Сидни) от этого имели?! Зачем, зачем - чуть не хором вопрошают оппоненты... Да на этот вопрос и в моей книге, и в ее заглавии, и в старинной гравюре и латинской надписи на ней ("Сотворенное человеческим гением будет жить в умах людей, остальное же пусть умрет"), и в замечательном стихотворении Набокова дан ясный и подтвержденный множеством фактов ответ: перед нами - Великая Игра, гениальная Трагикомедия, сценой для которой стало само Время, а участниками - поколения за поколением смертных. Создание этой Пьесы Пьес - сложный и неоднозначный творческий процесс, в самом себе заключающий мотив и стимул для настоящих творцов. Но такие "отвлеченные и бескорыстные" мотивы для наших оппонентов, похоже, непостижимы, поэтому они их отвергают, упорно требуя предъявления аргументов более им близких и понятных. Ну, а что касается "обмана читателей", то при подобном подходе почти любое литературное произведение, театральную постановку можно назвать "обманом" - ведь жизнь там "не настоящая"! Кроме сакраментального "Зачем все это, что подлинные авторы от этого имели?", оппоненты обычно задают и другой вопрос, по их мнению, неотразимый: "Как могла сохраняться тайна авторства?". Раз Шакспер, рассуждают они, был актером, его товарищи по труппе знали, что автором является не он, и обязательно проболтались бы об этом. "Пьеса в театре обсуждается, репетируется, местами переделывается с участием автора по ходу постановки - в таких условиях скрыть тайну авторства невозможно". Люди, выдвигающие этот довод, просто путают тогдашний театр с современным. Пьеса поступала в театр, как правило, без имени автора, которым никто особенно и не интересовался. Вспомним, как Гамлет предлагает актерам сыграть пьесу "Убийство Гонзаго" - разве кто-нибудь спросил имя автора? При жизни Шакспера никто его за поэта или драматурга не принимал (по крайней мере те, кто его знал или мог знать). Более половины пьес, составляющих сейчас шекспировский канон, вообще впервые были напечатаны только в посмертном (кто бы ни был Шекспиром) Первом фолио, другие часто печатались без имени автора. О том, кто на самом деле стоял за псевдонимом, имела представление лишь небольшая группа кембриджских однокашников Рэтленда и "поэты Бельвуарской долины" - верные друзья и соратники Рэтлендов и Пембруков. Более или менее определенная привязка шекспировских творений к стратфордскому Шаксперу была произведена лишь к десятилетию смерти Рэтлендов, когда в стратфордской церкви установили настенный памятник Шаксперу (подражающий по оформлению памятнику Рэтленду), а также выпустили Первое фолио с косвенными аллюзиями в сторону стратфордца. Интересно, что даже полвека спустя образованный человек и театрал Сэмюэл Пепис, отметив в своем дневнике представления 38 шекспировских пьес, имя Шекспира упомянул лишь однажды. После смерти Рэтлендов, при тех возможностях, которыми располагали Пембруки, имевшие покровительство самого короля, сохранение тайны авторства было для них не слишком сложной задачей. Личностью Шекспира начали интересоваться (и то кое-как, от случая к случаю) через много десятилетий, когда поколение Великого Барда уже сошло со сцены. Никаких достоверных доказательств авторства стратфордца ни тогда, ни в течение следующих веков найдено не было (не найдено и сегодня). Вот эти важнейшие факты и пытаются не замечать "защитники" Шакспера, бесконечно повторяя, что тайна авторства (то есть что Шакспер не является Шекспиром) не могла, ну никак не могла сохраниться! Могла. ПОДКОП ПОД ПОДКОП. А У ШАКСПЕРА БЫЛ СКЛЕРОЗ  Суждения рецензента Г. насчет Шекспира и связанных с ним проблем вскоре стали выглядеть чуть ли не респектабельно на фоне гневных обвинений и удивительных открытий, с которыми выступил в защиту стратфордской традиции академик Н. Б., ранее к шекспироведению как будто бы не причастный. Как объясняет сам академик, ему и его товарищам, еще в бытность их студентами, году в 1938-м была сделана "прививка от антишекспиризма". Тут все понятно: всякие нестратфордианские взгляды к тому времени уже были признаны не только неверными, но и "идеологически враждебными", а что такая формулировка означала в том памятном году, можно и не уточнять. Узнав от друзей о появлении "Игры об Уильяме Шекспире" и бегло просмотрев книгу, академик поразился и ужаснулся: навсегда, казалось бы, искорененное в нашей стране зло вдруг ожило, произошло "непредвиденное прорастание антишекспиризма именно в России"! Выходит, недоработали, недоискоренили? И академик, отыскав "чудом уцелевшие" студенческие конспекты 1938 года, приступил к "обороне" (его выражение) Шекспира; через год большая (порядка пяти печатных листов) статья, названная "Слово в защиту авторства Шекспира", была напечатана в качестве специального выпуска "Академических тетрадей". В предисловии к этой статье главный редактор "Тетрадей" (издаваемых "Независимой академией эстетики и свободных искусств") сообщает, используя военную терминологию, что Н. Б. "взрывает всю антишекспировскую аргументацию", "делает подкоп под подкоп против Шекспира". Читателю обещают, что он "не соскучится" и узнает много нового. И действительно, статья Н. Б. буквально кишит "новостями", способными озадачить любого читателя, а специалиста - повергнуть в изумление. Позже одна московская газета опубликовала большое интервью с Н. Б., в котором он, повторив ряд утверждений из своей статьи, добавил еще несколько "новостей" в том же духе. Главной особенностью этих выступлений академика - и статьи, и интервью - является воинственный пафос отрицания самого факта существования "шекспировского вопроса": проблемы личности Великого Барда, безнадежно-глухое непонимание причин полуторавековой дискуссии, незнание ее истории, множество прямых ошибок, серьезных искажений фактов и проблем. Как это и было принято в ходе разных идеологических проработок прошлого, слабое знание (а то и просто незнание) подлинных конкретных литературных и исторических фактов шекспировской эпохи Н. Б. пытается компенсировать многократным повторением нехитрого набора обвинительных сентенций и приговоров. Роль обличителя "ересей", то есть отступлений от взглядов, считающихся официальными (в крайнем случае - официозными или поддерживаемыми большинством) в самых различных областях интеллектуальной человеческой деятельности, многим кажется беспроигрышной и соблазняет своей доступностью. Разбирать аргументацию автора "Слова в защиту авторства Шекспира" - не просто. Одни и те же хаотично повторяющиеся на разных страницах и по разным поводам безапелляционные утверждения и гневные тирады в адрес "врагов Шекспира", графа Рэтленда, рэтлендианцев, "Игры об Уильяме Шекспире" и ее автора, новой датировки честеровского сборника перемешаны с многословными рассуждениями, не имеющими отношения к делу, но предназначенными произвести на неискушенного читателя впечатление некоей академичности. Поэтому я постараюсь рассмотреть главные доводы и утверждения этого оппонента, расположив их в удобном для восприятия порядке. О проблеме личности Великого Барда. Такой проблемы, по мнению академика, вообще не существует. Есть странные люди, которые выступают против Шекспира, говорят, что не Шекспир написал шекспировские произведения, эти люди - враги Шекспира, антишекспиристы, рэтлендианцы. Нет никакого Шакспера - это выдумка рэтлендианцев, есть только один Шекспир, который родился и похоронен в Стратфорде, где ему поставлен памятник. То, что в ходе дискуссии о личности Шекспира этим именем (Shakespeare) принято обозначать только искомого Автора шекспировских произведений, а всех "претендентов на авторство" называют именами, зафиксированными при крещении, включая стратфордца, чье имя и при крещении и при погребении транскрибировано как "Шакспер" (Shakspere), академик упорно не хочет понимать. О необходимости четкого разграничения обозначений подробно говорится и в "Игре об Уильяме Шекспире", и в трудах западных специалистов (например, в последней книге Джона Мичела), но для Н. Б. элементарные правила научной дискуссии непостижимы, он мечет громы и молнии в Гилилова, который "превратил славное имя драматурга в чуть ли не постыдное прозвище... раздвоил его личность и имя" и т. п. Собственно говоря, перед лицом столь глубокого и воинствующего непонимания самого существа сложной научной проблемы целесообразность продолжения диалога с такими оппонентами может быть поставлена под вопрос. Но история напоминает нам, что именно многолетнее табу и вызванное им молчание, оторванность от интереснейшей мировой дискуссии способствовали формированию и окостенению подобного рода дремучих представлений о ней у определенной части наших гуманитариев. Поэтому несмотря ни на что дискуссию необходимо продолжать, сосредоточиваясь на уточнении конкретных исторических и литературных фактов, на доведении до читателей подлинной истории Великого Спора, взглядов и аргументов его участников. Посмотрим, как Н. Б. излагает и трактует важные факты о Шакспере (которого он везде "просто" величает Шекспиром). Вот самый неприятный для защитников традиции факт - неграмотность всей семьи стратфордца. О его неграмотных детях Н. Б. промолчал (и действительно - что тут скажешь?). Зато об отце Уильяма Шакспера, который, как мы знаем, вместо подписи рисовал на документах крест или другой знак, академик сообщил своим читателям потрясающую новость: оказывается, "отец Шекспира" был "видным католическим публицистом", чье богословское сочинение даже переводилось на испанский язык! Это примерно то же самое, что утверждать, будто отец Пушкина был секретарем райкома КПСС... Увы, открытие, способное потрясти все мировое шекспироведение, приключилось из-за того, что наш оппонент понял с точностью до наоборот подробно описанный в переведенной с английского и изданной в России книге С. Шенбаума эпизод с так называемым духовным завещанием! По утверждению Н. Б., образование самого Уильяма Шакспера было выше, чем у Рембрандта (!), а что касается книг, рукописей, писем, то и от других писателей того времени, например от Бена Джонсона, "тоже ничего не осталось, все пропало". При чем тут великий голландский художник и как производилось "сравнение образований", можно только гадать, а насчет подвернувшегося под руку Бена Джонсона академику неплохо бы знать, что от Бена, несмотря на опустошительный пожар в его библиотеке, дошло немало принадлежавших ему книг (только в Библиотеке Фолджера их полтора десятка), а также рукописи и письма. О шести подписях Шакспера (единственных его "рукописях") существует обширная литература, высказывались различные мнения - некоторые из них приведены в моей книге, - но ясно, что служить доказательством высокой (и вообще какой-либо) грамотности Шакспера они не могут, нужны более определенные свидетельства. Однако для академика картина совершенно ясна и легко объяснима: у Шакспера в 1612 и в 1616 году был склероз, сосудистое заболевание. И вообще, "почерк деградирует при обычном склерозе, тем более после даже нетяжелого кровоизлияния в мозг". Так что с пресловутыми подписями, "о которых Гилилов, как и некоторые другие люди, относящиеся к великому драматургу отрицательно (sic!), говорит много плохого (sic!)", все, оказывается, в порядке: подписи доказывают не только грамотность, но и писательские занятия Шакспера. Комментарии здесь излишни, но нельзя не порадоваться, что стратфордцу наконец-то через четыре столетия впервые поставлен такой уверенный и всеобъясняющий медицинский диагноз. Ведь до сих пор биографы располагали лишь слухом, что Шакспер умер от "лихорадки", приключившейся с ним после крепкой выпивки с приехавшими из Лондона друзьями... При жизни и в течение шести-семи лет после смерти стратфордца Шакспера никто и нигде не назвал поэтом или драматургом. Это факт, но Н. Б. "опровергает" его доводом не менее обескураживающим, чем тот, которым он "опроверг" неграмотность Джона Шакспера. Из последнего оксфордского однотомника Н. Б. взял число упоминаний о произведениях Шекспира до 1623 года, сюда приплюсовал количество изданий пьес Шекспира и количество хвалебных стихотворных и прозаических строк, посвященных Шекспиру за этот же период (то есть в основном посмертно). Получилась некая суммарная фантастическая величина, которую академик обозначил как "400 номеров" (!) и объявил бесспорным документальным подтверждением того, что именно стратфордский Шекспир (то есть Шакспер) был признанным при жизни драматургом, поэтом! А почему бы не приплюсовать сюда еще и количество строк, ну, скажем, в "Гамлете" - совсем потрясающее количество "номеров" получилось бы! Не являются доказательством писательских занятий Шакспера и ругательные слова Роберта Грина в адрес некоей "вороны-выскочки, украшенной нашими перьями". Имя этой "вороны-выскочки" не было названо; за что именно ополчился на "ворону" умиравший драматург Грин, кого он при этом имел в виду в 1592 году (когда имя "Шекспир" еще ни разу нигде не прозвучало), кто и зачем разукрасил "ворону-выскочку" перьями драматурга - обо всем этом английские и американские ученые спорят уже два столетия, и конца этому спору не видно. Однако Н. Б. несколько раз сообщает читателям, что "одного этого свидетельства сполна хватило бы для преодоления всякого антишекспиризма"! Еще одно "бесспорное доказательство" писательских занятий Шакспера Н. Б. увидел там, где его, казалось бы, нельзя обнаружить и под микроскопом. 31 марта 1613 года, через девять месяцев после смерти Роджера, 5-го графа Рэтленда, дворецкий Рэтлендов выплатил (ясно, что по указанию нового графа) Шаксперу и его другу актеру Бербеджу по 44 шиллинга за "импрессу моего лорда". Импресса - картонный или деревянный щит с произвольным аллегорическим или символическим изображением (не гербом!) и произвольным же коротким девизом на нем. Импресса - понятие не геральдическое, в геральдическом лексиконе оно вообще отсутствует. Такие разрисованные щиты брали с собой участники рыцарских турниров, проводившихся периодически в лондонской королевской резиденции Уайтхолле. Каждый участник турнира демонстрировал свою "импрессу", после чего раскрашенные щиты вешались в специально для этого отведенной галерее дворца; со временем их накопилось там несколько сотен. В записи дворецкого Томаса Скревена, как считают все западные шекспироведы и историки, речь идет об изготовлении именно такого декоративного щита для нового графа Рэтленда - Фрэнсиса, собиравшегося принять участие в очередном турнире при дворе. В чем конкретно выразился вклад Шакспера в изготовление "импрессы", никто, разумеется, не знает, вполне вероятно, что он делал сам щит, который Бербедж потом разрисовывал, раскрашивал, писал на нем выбранный или придуманный графом девиз (обычно - несколько слов на латыни, вроде "Надежда всегда со мной" или "Твой свет - моя жизнь" и т. п.). Если же под "моим лордом" в записи подразумевался недавно умерший Роджер, то слово "импресса" может быть истолковано и в другом, более глубоком смысле, связанном с ролью, которую Шакспер играл при покойном графе. Но в любом случае нельзя вычитать в этой короткой записи дворецкого то, что увидел в ней академик: "большой сокрушительный удар неоретлендианской гипотезе, то есть удар, уничтожающий гипотезу". Что же это за "большой сокрушительный удар"? Академик сообщил своим читателям, что Шекспира (то есть Шакспера) пригласили как "уважаемого и знаменитого поэта", чтобы он "написал достойное монарха мотто" (девиз) для встречи и приема самого короля в связи с его приездом в замок Рэтлендов в 1612 году. "От первых слов, которые читал приезжавший в гости монарх, во многом зависело его расположение в будущем". Кроме того, "королю могло понравиться, что написал это поэт-джентльмен из самого центра Англии" (!). Ну, а раз Шакспер (в записи - Shakspeare, а не Shakespeare, как утверждает Н. Б.) был знаменитым "королевским поэтом", которого за огромные (по мнению академика {Полученные Шакспером 44 шиллинга эквивалентны сегодня не 2 тысячам долларов, как думает Н. Б., а на порядок меньшей сумме.}) деньги пригласил знатный лорд только для того, чтобы тот сочинил всего одну фразу из нескольких слов, то как можно сомневаться, что сей поэт не только умел читать и писать, но и являлся автором пьес, поэм, сонетов! Никаких сомнений ни у кого после ознакомления с данной (известной уже более столетия) записью, по мнению академика, остаться не может, следовательно, "проанализированная выписка из деловой бумаги зачеркивает все азы антишекспиризма, будто Шекспир был не знаменитым поэтом, а малограмотным подставным лицом того или иного барина, играющего в литературные прятки". Для впечатляющей картины сокрушительного разгрома зловредной ереси академик не жалеет места и читательского времени, неоднократно повторяя одни и те же заклинания. "Таким образом, рушится вся гипотетическая схема И. М. Гилилова, будто "Шакспер" - неграмотный вахлак, а чета Ретлендов {Н. Б. везде транскрибирует не "Рэтленд", а "Ретленд".} (или кто-то другой - как вам это понравится) - подлинные поэты, создавшие его, Шекспировы, гениальные творения". "Кроме того, эта выписка означает также конец "ретлендианства" и "неоретлендианства". Оказывается, бесславный конец этих гипотез наступил из-за того, что Шакспер назван в записи дворецкого "мистером", а это в те времена "было эквивалентно господину, так говорилось о джентльмене", следовательно, Рэтленды "относились к Шекспиру как к дворянину, а не как к проходимцу"... Трудно поверить, что все это пишется в конце XX века, и пишется всерьез... А теперь, наверное, пора заметить, что академик Н. Б. по незнанию фактов приписал запись дворецкого об "импрессе" к происходившему за девять месяцев до того (в августе 1612 года, после похорон Роджера, 5-го графа Рэтленда) визиту короля с наследным принцем в Бельвуар! Весной 1613 года короля в Бельвуаре не было, так что все восторги Н. Б. относительно поэтического вклада Шакспера в некие торжества по случаю посещения Рэтлендов монархом могут вызвать лишь сочувственную улыбку. Но и исходя из того, что речь шла об изготовлении декоративного картонного щита для турнира, ни единую букву в этой записи нельзя считать доказательством того, что Шакспер был приглашен в качестве "королевского поэта" для сочинения трех-четырехсловного девиза (который обычно придумывали для себя сами участники турнира); это чистый домысел академика. Запись дворецкого свидетельствует - и это очень важно, - что Шакспер знал дорогу в дом Рэтлендов и выполнял при случае их мелкие поручения; этот дом - единственный, о котором точно известно (подтверждено документально), что Шакспер получал там деньги. И еще более важное обстоятельство: сразу после этого Шакспер навсегда покидает Лондон и возвращается в Стратфорд; абсолютно никаких оснований утверждать (как это делает Н. Б.), что Шакспер якобы заболел, нет и никогда не было. Смелая трактовка академиком записи об "импрессе" была подхвачена и углублена рецензентом К., который торжествующе выдвигает еще один, по его мнению - убийственный, довод: "Если бы Рэтленд был поэтом, способным создать "Гамлета", то неужели ему мог понадобиться кто-то для написания девиза?". Довод действительно убийственный, но не для "антишекспиризма", который в этой же статье именуется "ахинеей", а для самого К.: он не только не знает, что такое "импресса", но и не понимает, что Шакспер был в Бельвуаре через девять месяцев после смерти Роджера Мэннерса-Рэтленда, когда графом уже был его брат, коего в написании "Гамлета" никто не подозревает... Конечно, Н. Б. не мог пропустить и такое дежурное "доказательство" писательства Шакспера, как "почерк Д" в "Томасе Море", где буква "а" выглядит "так же", как в подписи Шакспера, а слово "молчание" (silence) транскрибировано, как в "Генрихе IV"! Есть и совсем новые доводы. Например: "Как и зачем могли театральные антрепренеры платить "малограмотному" автору великих пьес и не догадаться, не обсудить с коллегами и друзьями...". Опять незнание элементарных фактов, приведенных и в "Игре об Уильме Шекспире": ни в записной книге Филипа Хенслоу, ни в документах других театральных антрепренеров нет ни одного упоминания имени Шекспира (или Шакспера)! Так же, как нет ни одного свидетельства, что он получал деньги от какого-то издателя! Важные подтверждения писательства обнаружил Н. Б. и в завещании Шакспера, так поразившем нашедшего его англичанина. По мнению Н. Б., Шакспер давал нотариусу свои указания в болезненном состоянии, "пусть временами и улучшавшемся, но склеротическом", поэтому "там трудно усмотреть следы его поэтических парений" (вот уж что правда, то правда!). Несмотря на это, Шакспер выделил небольшие суммы товарищам по актерской труппе, чтобы они купили себе памятные кольца (общепринятый тогда обычай). Это, как полагает Н. Б., есть "фактически ясное" (потом переходящее в "лучезарно-ясное") указание на то, что драматург Шакспер (он же Шекспир) поручал товарищам-актерам издать его произведения! "Что-то поэтическое", оказывается, мелькнуло, когда деньги на памятное кольцо выделялись соседу Гамнету Садлеру (его именем и именем его жены Джудит были названы родившиеся у Шакспера в 1585 году близнецы - сын и дочь). "Значит, - пишет академик, - Шекспир вспомнил и умершего сына Гамнета, и свое любимое сценическое детище - Гамлета". Так Шакспер вспомнил о принце Датском... И вообще многое в этом документе - завещании - академику близко и кажется нуждающимся в "обороне". Он уличает Гилилова в том, что, говоря о духовном убожестве завещателя, автор "Игры" "как бы распространяет эту... характеристику с завещания умирающего "Шакспера" на все творчество Шекспира, на всю жизнь драматурга" (!!). Также Гилилов обвиняется в том, что не услышал "трогательный вздох умирающего", который не просто завещал жене кровать, а "моей жене мою вторую по качеству кровать с принадлежностями". Далее на два десятка строк тянутся глубокомысленные размышления: "может, именно эта кровать была и для мужа и для жены самой удобной, самой любимой, связанной с воспоминаниями" и т. п. Многозначительное заключение: "Дважды мое по отношению к жене меняет многое". Также многое, по мнению Н. Б., меняет и упоминание имени соседа, "но больше всего меняет дружба до гробовой доски к товарищам актерам"... Я уже говорил выше, что по поводу завещания Уильяма Шакспера и "второй по качеству кровати с принадлежностями" разные авторы на разных языках в разное время писали всякое, но чтобы так проникновенно... ПАМЯТНИК ДЖЕНТЛЬМЕНУ С ПОКАТЫМИ ПЛЕЧАМИ И КУЛЬТУРОЛОГИЯ ГЕНИАЛЬНОСТИ  Не остался без "обороны" и стратфордский памятник в церкви св. Троицы в связи с тем, что антишекспиристы "любят изображать Шекспира в качестве "колбасника" (их подлинное выражение), криводушно принимают за "портрет" гения сильно подновленный в XVIII веке неумелым мастером бюст Шекспира". Увы, если бы академик внимательно прочитал хотя бы рецензируемую книгу, он бы знал (бы...бы...бы), что "портретом колбасника" стратфордский бюст назвал не какой-то "криводушный антишекспирист", а один из крупнейших английских шекспироведов XX века, непоколебимый стратфордианец Джон Довер Уилсон! Н. Б. пишет, что старый бюст "изображал Шекспира в анфас, джентльменом с покатыми плечами", и заключает: "Осмеиваемый антишекспиристами подновленный бюст, если он и был бы похож на плечистого, самодовольного колбасника, не имеет отношения к анализу характера Шекспира". Не будем пытаться отыскать какой-то смысл в этом утверждении, но как не отметить, что старый вариант памятника (тот самый, который "с покатыми плечами") другой крупнейший шекспировед XX века С. Шенбаум назвал "портретом унылого портного". Полагаю, оба покойных профессора при жизни сильно удивились бы, услышав, что российский академик окрестил их "антишекспиристами"... Но Н. Б. уже взялся за тех "врагов Шекспира", которые "высмеивают изображение у бюста Шекспира пера и книги, размещенных, как говорят исследователи, на каком-то мешке, причем, по-видимому, с деньгами. Мешок ведь был и на старом бюсте..." Попробуем, как это ни трудно, разобраться, о чем говорит здесь наш оппонент, ссылаясь на неких неведомых исследователей. В старом варианте памятника "джентльмен с покатыми плечами" прижимал к животу большой бесформенный мешок, набитый то ли шерстью (так считает большинство шекспироведов), то ли золотом, вероятно, символизирующий богатство. Конечно, окончательно установить, что именно означал этот мешок и что думали тогдашние стратфордцы о его содержимом, вряд ли удастся, поэтому оставим сей вопрос открытым. Но на теперешнем памятнике мешка вообще нет; вместо него - аккуратно положена красивая плоская подушечка с кистями. На подушечке - лист бумаги, который изображенный на памятнике человек придерживает левой рукой, в правой руке у него - перо. Никакой книги на стратфордском памятнике нет и никогда не было, и диву даешься, откуда она могла появиться в воображении академика: ведь он не только видел изображение памятника, но и производил на нем какие-то не совсем понятные измерения! Н. Б. дает читателям справку, что "мешок, скорее подушка" (?!) никакого отношения к "накопительству" не имеет, это "древний элемент античной архитектуры и скульптуры". Книги же есть и на памятнике Данте, а "Гилилов в данном случае... не смущается, на что поднимает руку". Так как я ни на какие элементы памятника "руку не поднимал" (и читатель легко может в этом убедиться), ясно, что Н. Б. опять перепутал или меня с англо-американскими профессорами, или стратфордский памятник с каким-то другим сооружением. Тем более что этот раздел своего труда он завершает назиданием: "Как-никак, обижать надгробное изваяние на могиле Шекспира и высмеивать изображение книги и пера нехорошо". Опять несуществующая книга!! Боюсь, что после ознакомления с этими и им подобными "доводами" - осведомленному читателю действительно может стать нехорошо... Разумеется, и этот оппонент, защищая авторство Шакспера, не ограничивается такими аргументами, как несуществующая книга на памятнике или деньги на памятные кольца, завещанные "друзьям до гробовой доски". Самая большая глава в брошюре академика называется так: "Кратко о культурологии художественной гениальности". Сначала со ссылкой на пушкинское "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон..." утверждается, что поэт, гений, быть может, и бывает "мал и мерзок", но совсем не так, как "толпа", как те люди, которые об этом судили, а несопоставимо, "иначе". Как будто в случае с Шакспером дело упирается только в его "поведение", а не в его неграмотных детей и отсутствие доказательств, что сам он умел читать и писать! Много страниц занимает перечисление гениев, которыми "изобиловала" Европа. Вот Рембрандт, женщины, которых он любил, его сын Титус, вот многословные рассуждения о его картине, изображающей "нисхождение гениальности" на евангелиста Матфея - "в виде нисхождения благодати Святого Духа на внешне простоватого и по принятии апостольства бедно одетого человека". Потом о другой картине, об учениках Рембрандта и - достаточно неожиданно - о том, как, узнав о смерти Достоевского, "расстроенный и бледный Менделеев неожиданно стал говорить [студентам] о скончавшемся". Какое отношение этот эпизод (а также следующие за ним цитаты из Мишле, Гегеля, Энгельса и сборника статей о пушкинском "Моцарте и Сальери") имеет к Шекспиру и Шаксперу - можно только гадать. Но в конце главы появляются кое-какие соображения о гениальности применительно к случаю с Шакспером. Некоторые из них просто невозможно не процитировать. Например: "Подходя культурологически, видно, что государственно-политическая деятельность не помогает развитию художественного гения, не ставит автоматически "четырех графов" {Среди предложенных кандидатур на авторство не четыре графа, а больше. Но никто из них не выдвигается ("ставится") "автоматически".} выше Шекспира... Среди западноевропейских правителей того времени большой художественный талант (не гений) был у одного Лоренцо Медичи Великолепного". Еще: "До универсальной культуры и неслыханного обогащения языка (у Шекспира - 22 000 слов!) едва ли можно дойти тем, кто не вращался в гуще народа". Чистейшая софистика! Во-первых, шекспировские произведения показывают, что их автором был образованнейший и глубоко эрудированный человек (если один человек), а эти качества нельзя обрести, только "вращаясь в гуще народа", тем более - в те времена. Что же касается необычайного богатства лексикона, то у Шекспира оно в значительной части определяется использованием иноязычных слов и неологизмов, юридической и другой специальной лексики и свидетельствует именно о высочайшей образованности и уникальной начитанности, об использовании гигантской библиотеки. Н. Б. просто не может представить себе автором шекспировских произведений образованного аристократа (хотя великое множество фактов говорит именно об этом). Почему же? Оказывается, "лорды, связанные особо спесивым и чопорным этикетом Англии, привыкли получать чинно подобострастные ответы, вроде сохранившихся в современной Англии ("да, сэр", "нет, сэр"). Театр для них был надежным местом, где они могли на сцене и в толпе простолюдинов доискаться до того, что было ясно простому англичанину" (sic!). К тому же, как полагает Н. Б., даже у самых просвещенных аристократов не было "такого личного, народного, добытого непосредственно с помощью плуга, ткацкого станка, меча, повседневного трудового и повседневного ратного опыта, такого общенационального кругозора, как у йоменов и выходцев из них"... Этот "выстраданный и вырадованный" опыт простолюдинов порождал некую харизму, которая "в сочетании с пока недоисследованными генными факторами, сущими или представляющимися небесным осенением, доставляла сыну... йомена средней руки возможность стать создателем своего и национального художественного мира. Конечно, Вильям Шекспир был озарен гением, но реализовать этот гений в творениях помог и жизненный опыт предков, накопленный веками, в частности, в тягостных военных подвигах...". Мы узнаем также, что Шекспир (то есть Шакспер) "странным харизматическим образом возвышался и над сухой и прагматичной, но, видимо, вспоминавшей порой трагизм своей юности королевой и над нежданно получившим английский престол Яковом Стюартом...". И еще: "Наименование адресатов и читателей сонета (? - И. Г.) Шекспировыми private friends {Ф. Мерез в 1598 г. говорит о сонетах Шекспира, известных его близким друзьям (private friends). Какие именно друзья имеются в виду, Мерез не уточняет; когда начали писаться эти сонеты - точно неизвестно.} показывает надобщественное положение внука йоменов, принятого среди высшей знати". Вся эта "краткая культурология художественной гениальности" выглядит как злая пародия на наукообразное пустословие. Однако следующие одно за другим странные даже для самого непритязательного слуха утверждения предлагаются их автором вполне серьезно как неоспоримые доказательства, что Шакспер, "вращаясь в гуще народа", был удостоен "нисшествия гениальности" и "харизмы". Аристократы же подобного нисшествия удостоиться не могли, поскольку "не вращались в гуще" и не имели такого общенационального кругозора, как простолюдины и их потомки... Посмотрим рассуждения Н. Б. об интереснейшем и загадочном человеке - Роджере Мэннерсе, 5-м графе Рэтленде, ближайшем друге графа Саутгемптона, которому посвящены шекспировские поэмы, однокашнике Розенкранца и Гильденстерна, организаторе фарса вокруг шута Кориэта, человеке, смерть которого совпадает с прекращением шекспировского творчества. Сначала просто объявляется, что "16-17-летний Ретленд никак не мог быть ни автором поэм и сонетов, ни их почтительных посвящений {Если кто и мог в 1593-1594 гг. посвятить свои поэмы Саутгемптону - так это прежде всего его младший друг Рэтленд.}, ненужных ему, графу Ретленду - лорду сызмальства". На то, что такие доводы давно опровергнуты, в том числе и в "Игре об Уильяме Шекспире", Н. Б. никакого внимания не обращает. Потом мы узнаем, что Рэтленд стал "трагически безумным, а не будь он граф, то был бы признан уголовно-святотатственным"! В другом месте вдруг сообщается, что Рэтленд "за первое десятилетие 1600-х годов был не просто расслаблен, но впал в какое-то странное психическое расстройство, и если бы был экспертирован как вменяемый, то в преступное". Из сохранившихся писем известно, что у Рэтленда болели ноги, в конце жизни (незадолго до смерти) были отмечены спазмы сосудов головного мозга. Больше о болезни Рэтленда мы ничего не знаем. Что касается какого-то психического расстройства, даже "агрессивного и далеко зашедшего" (!), то это чистейшая - и довольно странная - выдумка нашего Н. Б. Откуда же такая выдумка могла появиться? Оказывается, академик поставил столь серьезный психиатрический диагноз графу Рэтленду, узнав из моей книги, что в своем завещании тот совсем не упомянул жену - Елизавету. Н. Б. сравнивает завещание Рэтленда с завещанием Шакспера (который жену все-таки упомянул) и делает вывод о "безусловном преимуществе Шекспира (то есть Шакспера. - И. Г.) перед Ретлендом". Почему? "Вопрос решается леденящей кровь доныне последней волей Ретленда, успешно остановившей кровь юной вдове". Рэтленд, как понял из его завещания наш академик, будучи психически ненормальным, внушил молодой жене мысль о "необходимости подневольного самоубийства вслед за смертью мужа". Выдумка разукрашивается новыми "останавливающими кровь" подробностями! На самом деле никаких данных о "подневольности" ухода из жизни Елизаветы Сидни-Рэтленд нет и никогда не было, и об этом Н. Б. мог бы прочитать в "Игре об Уильяме Шекспире". Поэты - участники честеровского сборника определенно считали, что она последовала за мужем добровольно, это же видно из стихотворения Джонсона (стихотворение IV цикла "Лес"). Не могло подтолкнуть ее к трагическому шагу и материальное положение - после смерти мужа она в любом случае не оставалась без средств к существованию. Но Н. Б. продолжает фантазировать: "У жены-барышни... столь несчастного и неопытного существа (какое уж писание драм! {Очевидно, Н. Б. полагает, что писать драмы могут только люди вполне благополучные.}) от ужаса обреченности стали возникать те психические отклонения, отражение которых можно выявить в патологическом завещании мужа" (!) и т. д. и т. п. Граф Рэтленд объявляется женоубийцей, редким преступником, изощренным злодеем ("уж лучше бы объявить его окончательно сошедшим с ума и недееспособным"), причем каждый из этих "приговоров" повторяется по нескольку раз! Не будем искать в этой сумбурной и странной эскападе какое-то рациональное зерно. Но обратим внимание на вывод, которым заканчивает ее наш воинственный оппонент: "Таков "вероятный кандидат" И. М. Гилилова в Шекспиры - Роджер Мэннерс, Уграф Ретленд...". То есть все эти громогласные заключения об "агрессивной психической ненормальности" и обвинения в женоубийстве нужны академику, чтобы "признать" Рэтленда неподходящим для роли Шекспира из-за плохой "нравственной репутации"! Конечно, нам не известны все детали отношений четы Рэтлендов, но ясно, что они были непростыми. Очень непростым человеком был сам Роджер, с его склонностью к таинственности, розыгрышам, с его отстраненностью от великосветской суеты; мы не знаем, какая болезнь мучила его и рано свела в могилу, не знаем, почему брак Рэтлендов так и остался платоническим. Да, это была странная чета, ее жизнь и смерть окутаны завесой тайны, созданной ими самими и их верными друзьями - "поэтами Бельвуарской долины". Но ни эта таинственность, ни странность отношений не дают оснований для смехотворных "заключений" об их "психической ненормальности" и т. п. И уж в любом случае эта таинственность не может исключить их вовлеченность в литературное творчество, их причастность к феномену Шекспира, к тому же подтвержденные множеством исторических и литературных фактов. Забавно: наш оппонент верит, что гениальным (и при том - самым образованным) поэтом и драматургом Европы был человек, чья даже элементарная грамотность остается под большим вопросом. А вот Рэтленд, оказывается, быть автором поэм и пьес не мог, так как его "нравственная репутация" кажется нашему оппоненту сомнительной! Еще раз подчеркнем: о подлинной "нравственной репутации" Рэтленда почти ничего достоверного не известно. Но абстрагируемся от данной конкретной личности и даже от "шекспировского вопроса" вообще и зададим вполне оправданный вопрос: исключает ли "нравственная репутация" (характер, поведение, семейные и любовные отношения) таких разных поэтов и писателей, как Байрон, Верлен, Оскар Уайльд, Сергей Есенин (первые пришедшие на ум имена), их причастность к литературному творчеству? В "Игре" рассказывается об обстоятельствах ухода Рэтлендов из жизни, об их загадочных похоронах, и этот рассказ основан на документально подтвержденных фактах. Там, где факты допускают различные толкования, это специально оговаривается. Однако Н. Б. именует рассказ о смерти и похоронах Рэтлендов "черным готическим романом" и неоднократно выражает свое неприятие и непонимание фактов, многие из которых он при этом нелепо искажает. Например, в "Игре" специально оговаривается, что высказывавшиеся ранее предположения, будто Рэтленд и его жена были умерщвлены его братом и наследником Фрэнсисом, не имеют под собой основания. Академик же, видимо, понял все это с точностью до наоборот и пишет: "Гилилов не отрицает, что, возможно, брат-преступник умертвил Ретленда и его жену"! Потом Н. Б. приписывает мне еще одну свою нелепую выдумку: будто Елизавету "по тому же распоряжению мужа" отравил его брат Оливер! Поневоле задумаешься, как все это назвать... В приводимом в "Игре" письме Джона Чемберлена говорится, что причиной смерти Елизаветы Сидни-Рэтленд были какие-то таблетки, полученные от сидевшего в тюрьме Уолтера Рэли. Изготовить таблетки мог его сводный брат Гилберт, возможно, Елизавета и получила их когда-то от него. Деталей этой истории мы не знаем, да они и не имеют большого значения. Но Н. Б. отметает возможность какого-то участия Уолтера Рэли, "так как Рэли был среди врагов Эссекса, то есть и Ретлендов". Нет, уважаемый Н. Б., совсем не "то есть"! Рэли был в отличных отношениях с графиней Пембрук (теткой Елизаветы), она пыталась помирить с ним короля, брат Рэли - тот самый Гилберт - жил в ее доме, большим поклонником Рэли был наследный принц Генри, близкий к кругу Пембруков - Рэтлендов. Ничего невероятного в том, что яд был получен от Рэли и его брата, нет (при этом они могли и не знать, для кого и для чего он предназначается). Не желает Н. Б. понимать и как это Елизавету могли тайно похоронить в соборе св. Павла, в могиле ее отца. Но "тайно" - значит без огласки, такие похороны проводились обычно ночью; разумеется, делалась надлежащая запись в приходской книге (она сгорела в 1666 году). Опять незнание фактов, непонимание достаточно ясного текста в "рецензируемой" книге... Полное непонимание проявляет Н. Б. и когда пытается опровергнуть (основательно запутав) факты, связанные с необыкновенными похоронами Рэтленда. А они действительно необыкновенные: одна торжественная похоронная церемония - без покойника - чего стоит! Пусть театральные режиссеры, актеры попытаются увидеть, представить себе эту потрясающую сцену... Но нигде в "Игре" не утверждается, что вместо Рэтленда и в Боттесфорде, и в Лондоне якобы захоронили тела каких-то других личностей, или что Елизавету похоронили дважды и тому подобные нелепости. Это - домыслы нашего запутавшегося в трех соснах Н. Б. А вот еще. Нигде в моей книге не сказано (и не могло быть сказано), что король прибыл в Бельвуар 28 июля 1612 года, то есть после похорон Рэтленда, но до смерти его жены. Эту дату выдумал сам Н. Б., после чего он торжествующе вопрошает: "Как же мог король знать о тайне погребения еще живой вдовы?" и развивает эту тему в нескольких абзацах. На самом деле в "Игре" говорится - после рассказа о смерти Елизаветы 1 августа 1612 года, - что "через несколько дней в Бельвуар прибыл сам король с наследным принцем". Что тут непонятного? Если академику действительно так нужна точная дата прибытия монарха, сообщаю: это произошло 17 августа 1612 года, и эта дата полностью соответствует тому, что рассказывается в "Игре об Уильяме Шекспире" об удивительных событиях тех далеких дней... В одном месте своей брошюры, касаясь этих событий, Н. Б. признается, что "толком не разберешь", что тут к чему. Было бы с его стороны честным признать, что и в других непростых событиях и фактах, прямо или косвенно связанных со столь ужасающим его "шекспировским вопросом", он просто не может (а поэтому и не хочет) "толком разобраться". Ведь об этом свидетельствует каждая страница его труда, призванного во что бы то ни стало защитить "авторские права" Уильяма Шакспера. Свою некомпетентность Н. Б. наглядно продемонстрировал, когда попытался сходу "разобраться" в сложнейшей проблеме датировки честеровского сборника и идентификации прототипов его главных героев - Голубя и Феникс. Из моей книги Н. Б. узнал о продолжающейся в западном шекспироведении более 120 лет дискуссии об этом сборнике и о напечатанной в нем самой загадочной поэме Шекспира, о выдвинутых за это время западными учеными гипотезах (ни одна из которых, как почти общепризнанно, не дает удовлетворительного решения проблемы). Читатель уже знает о выдвинутой мною на основании исследования целого ряда исторических и литературных фактов гипотезе о том, что все существующие экземпляры книги Честера появились не в 1601 году (мистифицированная, ничем не подтвержденная дата на титульном листе), а в 1612-1613 году, и в них тайно оплакивается почти одновременная смерть четы Рэтлендов. В отличие от рецензента Г., объявившего, что собственного мнения о возможном решении проблемы сборника у него нет, нашему академику понравилась самая старая гипотеза англичанина А. Гросарта, предполагавшего, что Голубь и Феникс - это граф Эссекс и королева Елизавета. Ну, а раз понравилась, то она уже вовсе и не одна из давно спорящих между собой научных гипотез (при этом, по мнению многих западных ученых, наименее убедительная), и не Гросарта (имя которого и упоминать не обязательно); для Н. Б. эта версия приобретает знакомый облик единственно верного Учения, непререкаемой Истины. Картина для академика выглядит предельно просто: существует поэтический сборник Роберта Честера, посвященный (бесспорно) отношениям королевы (Феникс) и графа Эссекса (Голубь), а также казни последнего. Это - Истина. И есть гипотеза Гилилова, этой бесспорной Истине противоречащая, значит, - ложная. Поэтому задача академика, его прямо-таки общественный долг - ложную гипотезу опровергнуть, для чего в большинстве случаев достаточно простых ссылок на бесспорную Истину, желательно многократно повторенных. О других гипотезах, например о пользующейся наибольшей поддержкой среди западных ученых гипотезе К. Брауна (который версию Гросарта осмеивал), в статье Н. Б. - ни слова. Молчанием обойден и важнейший, подчеркиваемый всеми оппонентами Гросарта факт: дополнение к поэме Честера заканчивается (к сведению Н. Б., честеровского сборника не читавшего) смертью Феникс, об этом же потом свидетельствуют в той или иной степени и другие поэты - участники сборника. Если считать (как Гросарт), что Феникс - это королева Елизавета, то как могли английские поэты в 1601 году оплакивать смерть своей государыни, которая уйдет из жизни только через два года? Есть в гипотезе Гросарта и другие неустранимые несоответствия, отмеченные многими западными учеными; об этом можно прочитать и в "Игре об Уильяме Шекспире". МОГУТ ЛИ ОШИБАТЬСЯ В ОКСФОРДЕ?  Кроме ссылок на бесспорную "Истину", для "опровержения" гипотезы Гилилова применяются давно проверенные методы: главные аргументы оппонента просто игнорируются, остальные искажаются до пародии. Вот возьмем для начала заглавие честеровского сборника - "Love's Martyr". Как это перевести на русский язык? В английском оригинале нельзя точно определить, к кому именно относится слово Martyr - к мужчине или женщине (к Голубю или к Феникс); дело в том, что есть основания и для первого и для второго варианта. Эта важная неопределенность теряется при переводе слова "Martyr" на русский язык как "мученик" или "мученица". Поэтому практически все российские комментаторы, упоминавшие в нескольких фразах о честеровском сборнике, переводили его заглавие как "Жертва Любви"; так, поступил и А. А. Аникст в самом авторитетном русском издании Шекспира - 1960 года. Другого выхода просто нет, поэтому я следовал за своими предшественниками, но при этом (впервые в российском шекспироведении) специально объяснил в примечании оптимальность этого традиционного перевода заглавия. Казалось бы, с переводом заглавия все ясно, российский читатель впервые получил об этой (не самой значительной) проблеме полную информацию. Но не тут-то было! Академик полагает, что заглавие сборника относится только к Эссексу, а потому на русский язык должно обязательно переводиться как "Мученик Любви", всякий иной перевод не просто ошибка, но и результат злого умысла! Гилилов (он один) обвиняется в том, что умышленно переименовал "Мученика Любви" в "Жертву Любви"! Вот несколько цитат: "Гилилов превосходно понимал, что заглавие сборника... нельзя (!) переводить как "Жертва Любви"; "в сомнительности такого переименования И. М. (Гилилов) сам признается в примечании на с. 23" (!!). "Гилилов понимал, что переводит заглавие сборника как "Жертва Любви" заведомо неверно, чтобы не назвать мужской пол жертвы" (!!!). Учитывая общеизвестный факт, что этот (совершенно правильный) перевод вообще выдуман не Гилиловым, а применялся практически всеми русскими переводчиками и комментаторами, подобные более чем странные обвинения какому-то рациональному объяснению не поддаются. Или возьмем проблему датировки честеровского сборника. Ну разумеется, никакой такой проблемы для Н. Б. не существует и существовать не может: раз на титульном листе напечатано 1601, значит, книга и появилась именно в этом году, и говорить тут не о чем. На то, что эта дата ничем не подтверждается, в то время как целый ряд фактов ей противоречит, можно вообще не обращать внимания. Каково, например, мнение оппонента о том, что эта книга, в нарушение правил, не была зарегистрирована в Компании издателей и печатников? Особенно после того, как мною было установлено, что оба издателя, чьи имена стоят на титульных листах сборника (Блаунт и Лаунз), всегда строго соблюдали правило регистрации, а печатники Филд и Оллд именно в 1612-1613 годах сотрудничали еще в одной мистификации! Оказывается, Н. Б. ничего об этом не думает, он этих фактов в "Игре об Уильяме Шекспире" вообще не заметил, то есть попросту не понял их значения. Так же обстоит дело и с другими фактами, в своей совокупности указывающими на 1612-1613 годы как на наиболее вероятное время появления честеровского сборника. Если рецензент Г. "пропустил" две трети этих важнейших фактов, то у академика этот показатель зашкаливает за 90 процентов. Не замечены ни "война поэтов", ни верноподданническая аллюзия в адрес Иакова Стюарта, ставшего английским королем лишь в 1603 году, ни книга Деккера, ни связь стихотворений Бена Джонсона в честеровском сборнике с Елизаветой Сидни-Рэтленд, ни многое другое. Впрочем, один факт, связанный с Беном Джонсоном, Н. Б. в "Игре об Уильяме Шекспире" все-таки заметил, но понять, увы, не смог и его. В первой главе своей книги я сообщаю, что Джонсона с 1612-го до лета 1613 года не было в Англии. Значит, торжествует Н. Б., в это время Джонсон вообще не мог принимать участие в честеровском сборнике, то есть датировка Гилилова не подходит! Однако на той же странице "Игры" мой оппонент мог бы потрудиться прочитать, что помешенные в честеровском сборнике стихотворения Джонсона (как и почти вся поэма Честера) написаны ранее, еще при жизни Рэтлендов, поэтому-то он - единственный - ничего не говорит об их смерти. Составители сборника (круг графини Бедфорд) напечатали находившиеся у них стихотворения Джонсона в его отсутствие, чем, кстати, наконец-то объясняется и нетерпимая им транскрипция его фамилии. Академик не понял, что эти и другие факты, связанные с Джонсоном и его отношениями с Рэтленда-ми, не только не противоречат моей гипотезе, но, наоборот, относятся к наиболее веским ее подтверждениям. Н. Б. считает мистификацию с датами на 12 лет невероятной. Он не считал бы так, если бы обратил внимание на историю с мистификацией Джаггарда - Пэвиера 1619 года, напечатавших на титульных листах изданных ими шекспировских пьес даты, отстоявшие от подлинной от одного года до девятнадцати лет, и сделали они это неспроста. Еще один факт был замечен - и, разумеется, искажен - академиком: эпиграф из Горация с упоминанием о смерти, помещенный на шмуцтитуле сразу после имени Джона Солсбэри, ушедшего из жизни одновременно с Рэтлендами, летом 1612 года. После того, как ряд фактов показал, что сборник появился не ранее 1611 года, этот эпиграф, как говорится в "Игре", "явился штрихом, позволившим нам приблизиться еще на один шаг к более точной - 1612 год - датировке сборника". Н. Б. же приписывает мне утверждение, будто этот эпиграф явился главным, "исходным толчком" (а поскольку Н. Б. о всех важнейших основаниях для передатировки умолчал, то, выходит, - и единственным подтверждением) для новой гипотезы! Разумеется, академик приводит тот же довод, что и рецензент Г.: стихотворение Горация, из которого взята строка для эпиграфа, было обращено к здравствовавшему современнику римского поэта. Я уже говорил, что отдельно взятая и перенесенная в качестве эпиграфа в другую книгу строка (фраза) может приобретать здесь новый смысловой оттенок; именно так обстоит дело со шмуцтитулом честеровского сборника (где, кстати, само имя Горация не указано). Вообще обращение к имени Солсбэри в сборнике носит иронический, насмешливый, мистификационный характер; прямо говорится, что это имя нужно для того, чтобы не дать непосвященным возможность проникнуть в смысл произведений сборника, понять, о ком и о чем в них идет речь. Не понимая (и даже не допуская возможности) мистификационного характера всего "внешнего оформления" сборника, академик бурно возмущается тем, что Гилилов выставил Честера и издателей "рассеянными безумцами, доходящими до богохульства" (!). Нашему возмущенному оппоненту полезно, наверное, было бы посмотреть, как обыгрывали авторы "Кориэтовых Нелепостей" не только имя покойного отца Кориэта, но и имена самых знатных лордов (тоже покойных). Кстати, стоит выслушать мнение Н. Б. о грандиозном раблезианском фарсе, разыгрывавшемся вокруг придворного шута Томаса Кориэта, объявленного величайшим в мире писателем и путешественником, превзошедшим Гомера и Одиссея. В российском литературоведении это имя (как и имя его напарника по фарсу Джона Тэйлора - "Водного Поэта") вообще появилось впервые, а определение всей кориэтовой истории как театрализованной Игры, действие которой все время переходит с книжных страниц на сцену реальной жизни, произведено впервые в мировом литературоведении. Исследование показало, что этот удивительный, беспрецедентный Фарс в Жизни родился в том же кругу Рэт-лендов - Пембруков - Сидни, что и трагедии о короле Лире и Гамлете, принце Датском, и это позволяет несравненно полнее, глубже, чем ранее, постигнуть уникальность интеллектуальной жизни и художественной культуры шекспировской эпохи. Но для Н. Б. все это не имеет значения, ибо он считает себя призванным "оборонять Шекспира", а "извлекаемые" из кориэтовых книг "зыбкие параллели топят в шутовской игре и не только чернят великие шекспировские произведения... чернят и их аристократических квазиавторов, будь это даже не кто-то из четырех графов, но и сама Ее Величество - добрая королева Бесс" (!!). Перевести все это на человеческий язык не просто. При чем тут королева Елизавета (которая к началу Кориэтова Фарса уже восемь лет как была в могиле), и как может блестяще сыгранный, не имеющий себе равных фарс кого-то и что-то (особенно "гордость Британии") чернить!? "Очернительство"! Какая терминология, какие воспоминания она навевает! Для кого какие, разумеется... Проигнорировав практически все важнейшие факты, подтверждающие датировку честеровского сборника 1612-1613 годами, Н. Б. раз двадцать по случаю и без случая объявляет, что новая датировка якобы произвольна, недоказуема, выведена "конъюнктурно, только по догадкам" и т. п. Так же голословно отвергается и основанная на многих исторических и литературных фактах идентификация Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Например, Н. Б. утверждает, что Елизавета Сидни-Рэтленд "не могла" быть названа поэтами именем "Феникс". Почему? Не могла - и все! На самом же деле, если и была в Англии женщина, которую поэты могли так назвать, так это именно она, единственный отпрыск Филипа Сидни - общепризнанного "Феникса Англии". Подобно рецензенту Г., академик "с порога" отбрасывает даже возможность трактовки странного заглавия лондонского экземпляра (Anuals) не как простой опечатки, а как сознательной дерзкой игры со словом. Обоим оппонентам явно не хватает знания исторического и литературного контекста; отсюда и непонимание вполне возможной направленности этого выпада в сторону Рэтленда, которого (справедливо или несправедливо) подозревали в гомосексуализме. Также не понял Н. Б. характера и значения сделанного российскими исследователями в Вашингтоне и Лондоне важного открытия - одинаковых (и притом уникальных) водяных знаков в разных экземплярах честеровского сборника, что не мешает ему пространно рассуждать о единорогах вообще, их изображениях на коврах и гобеленах и тому подобных не имеющих отношения к уникальным водяным знакам материях. Возьмем такой вопрос: как следует понимать и переводить трудную строку из "Плача" - "it was married chastity". И первый (1893) русский переводчик П. Каншин, и последний (1960), В. Левик, при переводе этой строки (и всей строфы) обращаются к слову "брак". П. Каншин: "Брак их остался целомудренным". В. Левик: "Не бесплоден был, о нет /Брак бездетный столько лет/ То невинности обет". В обоих случаях смысл оригинала передан достаточно адекватно. В "Игре об Уильяме Шекспире" с самого начала приведена вся поэма о Голубе и Феникс в переводе Левика. Но то ли вообще не прочитав текст поэмы, о которой в книге идет речь, то ли по какой-то другой неведомой причине Н. Б. разражается гневом: "Гилилов от себя придумывает "твердокаменное" определение "их брак"". Разумеется, вместо существительного "брак" можно употребить "союз" или "связь" (хотя Каншин и Левик не посчитали такой перевод оптимальным, и я с ними согласен). Но считать - вопреки мнению и практике авторитетных переводчиков - такой вариант единственно правильным нет ни малейшего основания. И совсем уже странно и дико звучит обвинение, что "брак" якобы "от себя придумал" Гилилов! Опять мы стоим перед невозможностью рационального объяснения... Важный момент: трактовка последней строфы "Плача". В "Игре об Уильяме Шекспире" даются три возможных объяснения смысла этой строфы и подписи под ней, причем последний вариант объяснения вполне приемлем и для стратфордианцев. Однако Н. Б. обрушивается только на первый вариант, ничего не говоря о двух других. Совершенно не привлекли внимания академика "Песни Голубя", близость которых к шекспировским сонетам, давно ставившая в тупик английских ученых, получила наконец убедительное объяснение. Как и рецензент Г., академик не видит ничего особенного в том, что в последнем, оксфордском (академического типа) собрании сочинений Шекспира его редакторы - шекспироведы С. Уэллс и Г. Тэйлор - без каких-либо оговорок выбросили из текста знаменитой поэмы Бена Джонсона "Памяти автора, любимого мною Уильяма Шекспира и о том, что он оставил нам" важную запятую, лишив текст поэмы заложенной в него Джонсоном двусмысленности. Не исключено (будем надеяться), что утрата злополучного знака приключилась не намеренно, а по чьему-то прискорбному недосмотру. Но для Н. Б. никаких проблем здесь нет: раз так напечатали в Оксфорде, значит, так и нужно. И академик заполняет несколько страниц многословными, не имеющими отношения к делу рассуждениями о системах пунктуации и правилах грамматики, посмеиваясь над "удивительной самоуверенностью" Гилилова, вообразившего себе, что "видные оксфордские шекспироведы" могут ошибаться! Короче говоря, нам вполне серьезно внушают, что сегодняшний редактор (особенно если он "из видных") волен по своему усмотрению исправлять в академических изданиях древние тексты, причем без всяких оговорок или объяснений. Как возрадовался бы, услышав такое, пионер "специфического" редактирования, "непонятый" в прошлом веке Джон Пейн Кольер! Разные исследователи честеровского сборника по-разному идентифицировали прототипов его героев, даже по-разному его датировали (от 1586 до 1612-1613), по-разному определяли круг, из которого он вышел (вдохновители, участники, издатели, печатники и др., их связь с содержанием книги). Но академику не до дотошных деталей: гипотезе А. Гросарта (но без упоминания слова "гипотеза" и имени англичанина) придаются "теоретические" аксессуары единственно верного, окончательно все объясняющего Учения. "Пафос сборника в тоске о неосуществленном национальном примирении". "Сборник порожден не семейным кризисом Роджера Ретленда и его жены и их гибелью, а наступлением национального кризиса..." И даже так: "Шекспировское стихотворение указало на приближение конца эпохи Возрождения" (!). И все эти - и другие в том же духе - декларации о книге, которую, судя по всему, Н. Б. и в глаза не видел... Безапелляционность многих - в том числе и достаточно странных - суждений Н. Б. по различным спорным вопросам проистекает прежде всего из непонимания самого процесса научного познания. До окончательного признания, основанного на бесспорных, проверенных фактах, все предлагаемые (обоснованные) решения проблемы должны рассматриваться как гипотезы. Ценность, научная состоятельность, перспективность гипотезы определяются ее соответствием уже известным достоверным фактам и способностью предвидеть, открывать новые, В процессе научного состязания (дискуссии) гипотезы не только сравниваются, но в известном смысле и взаимообогащаются. Но научная гипотеза не может быть отвергнута только на том основании, что она противоречит другой гипотезе; в ходе дискуссии их статус одинаков и критерием оценок могут служить только факты. Это относится и к проблеме личности Шекспира ("шекспировскому вопросу"), и к частным проблемам шекспироведения - таким, как тайна честеровского сборника. Но для Н. Б. эта важная фаза научного процесса - фаза состязательного сосуществования различных гипотез по одной и той же проблеме - просто непостижима. Полюбившаяся ему (или имеющая сегодня официозный статус) гипотеза сразу перестает быть таковой, она уже не рабочий инструмент научного поиска Истины, а сама объявленная окончательной и само собой разумеющейся Истиной, за несоответствие - тем более за противоречие - которой всякие другие решения, проблемы, другие гипотезы отвергаются или просто игнорируются. Игнорируются или неузнаваемо искажаются даже достоверные, но нежеланные или непонятные факты и тексты. Проигнорировав важнейшие факты и тексты, подтверждающие новую датировку и идентификацию прототипов героев честеровского сборника, академик вдруг разыграл целую сцену вокруг хантингтонского экземпляра, где дата на титульном листе отсутствует (не пропечатана или срезана еще в типографии или позже). Этот интересный факт я в "Игре об Уильяме Шекспире" просто констатировал наряду с другими, не делая из него каких-то определенных выводов. Однако Н. Б. уверяет читателей: "Гилилов делает вывод, что на титуле была какая-то другая дата, а именно 1613 год"! Но и это, оказывается, не все. Развивая и раскрашивая свою выдумку, бросаясь такими словами, как "подделка" и "фальшь", Н. Б. поведал читателям, что факсимильное изображение этого титульного листа в моей книге якобы намеренно дано "в другом масштабе", чтобы запутать читателя! В действительности в "Игре об Уильяме Шекспире" воспроизведены (многие - впервые в мире) с самых разных ксеро-, фото- и микрофильмокопий более двух десятков титульных и рядовых страниц из дюжины разноформатных (кварто, октаво и др.) изданий шекспировской эпохи. Все эти иллюстрации издательство печатало в одном формате, в чем легко убедиться. Никаких исключений не делалось, да и зачем бы?! Недостойные и нелепые инсинуации нашего оппонента выходят за рамки научной дискуссии и свидетельствуют, что, по его мнению, такая провозглашенная им благая цель, как "оборона Шекспира", оправдывает все средства, включая и неблаговидные. Но случилось так, что ложь и некомпетентность сами себя наказали, выставившись на всеобщее посмеяние. В обвинительском азарте академик приписал мне еще и преднамеренное сокрытие от читателей "Игры" даты "1601" на шмуцтитуле всех экземпляров честеровского сборника. Опять странная выдумка. Об этой дате на шмуцтитуле не только сказано на странице 70 моей книги, но на странице 440 {В новом издании соответственно страницы 74 и 474.} помещено и факсимиле шмуцтитула с датой и моей разъясняющей подписью: "Так он выглядит во всех трех экземплярах". По иронии судьбы и по чьему-то недосмотру это факсимиле шмуцтитула (да еще вместе с разъясняющей подписью!) было воспроизведено - из моей книги - в тексте газетного интервью академика, причем прямо над его словами, обвиняющими меня в утаивании даты шмуцтитула! Какой заслуженный конфуз... Очень странные заявления, прямые ошибки, вымыслы, грубые искажения фактов и текстов, нелепые обвинения как в статье-брошюре Н. Б., так и в его газетном интервью - на каждом шагу, я насчитал их более полусотни. Здесь я коротко остановился только на некоторых, так как детальное рассмотрение всех образчиков аргументации Н. Б. может составить целую книгу; в этом нет нужды. То, с чем мы познакомились выше, убедительно демонстрирует ненаучность доводов даже самых воинственных охранителей стратфордской веры. Им не на что опереться, кроме упования на привычную традицию, да еще на "чудо гениальности", которое противопоставляется научному анализу достоверных фактов. Поэтому, хотя разбор доводов, подобных вышеприведенным, может показаться утомительным, дискуссия безусловно полезна, ибо никто лучше самих сторонников Шакспера не может продемонстрировать слабость их позиции, всю глубину непонимания ими Великого Барда и Великой Игры, в которой они - не сознавая того - тоже принимают участие. В своей борьбе с "антишекспиризмом" академик Н. Б. не ограничился только большой статьей и газетным интервью. После того, как в газете "Известия" осенью 1998 года я отметил некоторые из самых удивительных утверждений Н. Б., он добился специального заседания Президиума Российской академии наук для заслушивания его сообщения о проблеме шекспировского авторства в связи с выходом в 1997 году книги Гилилова "Игра об Уильяме Шекспире". О том, что такое мероприятие имело место, я узнал через полгода из случайно попавшей мне в руки академической газеты. Выступая перед аудиторией, состоявшей из ученых совсем других специальностей, в большинстве своем "Игру об Уильяме Шекспире" не читавших, Н. Б. "опровергал" содержавшиеся в этой книге факты и гипотезы; как можно было понять из рассказа посетившего заседание корреспондента газеты, "опровергающие" доводы были те самые, что приведены выше. Присутствие автора обсуждаемой книги, который мог бы осложнить гладкое протекание запланированной процедуры, академик счел нежелательным и в список приглашаемых его не включил! Качество и объективность полученной почтенной аудиторией информации понятны. Не исключено, что инициатор мероприятия надеялся завершить его принятием достаточно эффектной, если не "разгромной", резолюции. Однако, насколько мне известно, до принятия какого-то "решения" по "шекспировскому вопросу" и по "Игре об Уильяме Шекспире" дело не дошло (не те все-таки времена), и о "шекспироведческом" заседании (кстати, организованном Н. Б. в обход имеющейся при Академии шекспировской комиссии) стали быстро забывать. Хотя некоторые из непримиримых энтузиастов "борьбы с антишекспиризмом" сначала сгоряча и приняли это невинное мероприятие за сигнал об осуждении "антишекспиристов" и очередном официальном "закрытии" "шекспировского вопроса". Не скоро еще переведутся у нас любители "закрывать" мировые научные проблемы испытанными в лихие для иных наук десятилетия "методами"... Замолчать развернувшуюся дискуссию на этот раз не удалось. Продолжались выступления в журналах и газетах {Однако нередки стали в нашей печати и статьи с фантастическими вымыслами по поводу шекспировского авторства, выглядящими подчас как пародии на нестратфордианские гипотезы. Например - версия об "авторстве" лорда Хэнсдона, умершего еще в 1596 г. и отличавшегося от других елизаветинцев разве что своей жестокостью, солдафонством и некультурностью. Читателю, серьезно интересующемуся "шекспировским вопросом", предстоит научиться критически сопоставлять подобного рода беллетристику с достоверными историческими и литературными фактами.}, в специальных изданиях; в обсуждение новых идей включились не только литературоведы и театроведы, но и историки, философы, социологи. Очень интересные наблюдения и кардинальные выводы социокультурного характера относительно шекспировского и постшекспировского периодов истории английской культуры содержатся в работе В. Е. Семенкова "Шекспир как репрезентация английской культуры". Новый подход к изданию шекспировских произведений ярко проявился в подготовленном С. Макуренковой однотомнике "Шекспир. Лирика". Несколько передач о проблеме шекспировской личности, о честеровском сборнике и его героях прошли по разным каналам телевидения; режиссер Александр Гордон снял документальный фильм о Шекспире, Шакспере и Рэтленде, и наши телезрители увидели Стратфорд, Бельвуар, услышали переводы "Песен Голубя", замечательное стихотворение Владимира Набокова, которым заканчивается "Игра об Уильяме Шекспире". Конечно, все это несмотря на различия во взглядах на "шекспировский вопрос" способствует несравненно более глубокому пониманию феномена Шекспира, его произведений, его Театра, его роли в мировой культуре. Не будет большим преувеличением сказать, что в России начинается новый, интереснейший и многообещающий этап постижения Шекспира, многообещающий не только для нас. Англия - родина Шекспира, и язык Шекспира - английский. Но сегодня это отнюдь не означает, что новые перспективные идеи и концепции феномена Великого Барда, направленность и методики конкретных исследований могут приходить только оттуда, как это было в течение долгого времени. Связанность большинства англо-американских ученых четырехвековой традицией - фактор достаточно серьезный, и его тормозящего влияния нельзя не учитывать, оценивая возможности глобального осмысления огромной массы больших и малых фактов, пришедших в шекспироведение в XX веке. Дискуссия о Великом Барде, инициированная "Игрой об Уильяме Шекспире", расширяется вопреки усилиям "закрывателей" и начальным опасениям, что проблема слишком сложна и будет непонятна для неспециалистов (да и где у нас специалисты по "шекспировскому вопросу"?). Великая Игра - это Театр, открытый каждому, кто не равнодушен к Прекрасному, к поиску Истины. Не должны нас останавливать и трудности вовлечения в дискуссию англо-американцев (или нашего участия в их дискуссиях {Почти одновременно с "Игрой об Уильяме Шекспире" в Англии вышла книга Джона Мичела "Кто написал произведения Шекспира", содержащая очень полное изложение истории "шекспировского вопроса" и в ряде важных пунктов перекликающаяся с "Игрой"; книга оживленно (по западным меркам) обсуждается в Англии и США.}), трудности, связанные и с весьма ограниченным интересом тамошних издателей к переводной шекспироведческой литературе. В пользе споров и дискуссий нет сомнения (она станет значительно большей, когда наши оппоненты будут лучше знать факты). Но все-таки одни дискуссии не могут привести к решению сложных и основательно запутанных проблем, в том числе и тех, о которых рассказывается в "Игре об Уильяме Шекспире". Основные гипотезы, сформулированные в "Игре", имеют то преимущество, что они поддаются не только аналитической, но и эмпирической проверке. Это относится и к Фарсу о Кориэте, но прежде всего к честеровскому сборнику, исследование которого уже показало свою перспективность. Но его необходимо продолжить, чтобы окончательно и бесспорно подтвердить подлинную датировку. Это можно сделать вне зависимости от тех или иных взглядов на "шекспировский вопрос". Надо продолжить сличение не только водяных знаков на бумаге, но и полиграфических реалий (орнаменты, заставки и т. п.) в книге Честера с аналогичными реалиями в других книгах, точно датируемых определенными годами и отпечатанных теми же или близкими к ним типографами (случай со знаменитой мистификацией Джаггарда-Пэвиера показывает, что при подобных изданиях брали и чужие эмблемы). В обычной практике печатник не мог использовать какую-то партию бумаги только один раз, для одной книги, вышедшей ничтожным тиражом; бумагу одной партии, с одним и тем же водяным знаком, пускали как минимум для печатания нескольких книг. Это относится и к элементам набора, изготовлявшимся кустарно, имевшим характерные особенности и тоже применявшимся неоднократно в течение определенного периода. Будем надеяться, что предусмотрительность издателя, печатника и тех, чей заказ они выполняли, не простиралась так далеко, что они уничтожили не только всю оставшуюся бумагу этой партии, но и все декоративные и прочие элементы набора! Конечно, нельзя совсем исключить, что для печатания книги Честера использовали остатки нескольких старых или редких партий бумаги или заказчик принес (прислал) свою бумагу, но в любом случае не мог же он принести (а потом забрать) еще и свой собственный типографский набор! Пока из проверенных мною в Вашингтоне и Лондоне примерно двухсот книг последнего десятилетия XVI - первой четверти XVII века ни одна не оказалась напечатанной на такой же бумаге, что и честеровский сборник; около шестидесяти книг проверила недавно в Оксфорде А. Данюшевская. Круг поисков заметно сузился. Повторю еще раз: где-то, в какой-то научной библиотеке или в музее в Англии или Америке заповедная старинная книга ждет нас. Книга (возможно, и не одна), способная окончательно открыть для человечества заколдованную дверь, ведущую к постижению Великой Игры. Нас ждут, нас продолжают ждать! Конечно, это относится не только (и, может быть, не столько) к российским исследователям. Важнейший поиск получит несравненно больше шансов на успех, если в нем примут участие английские и американские книговеды и энтузиасты. Кого-то из них, возможно, отделяют от драгоценных изданий лишь считанные шаги. И я надеюсь, что благодаря нашей дискуссии, несмотря на все ее несовершенства, эти несколько шагов в правильном направлении будут вскоре сделаны... Авторы использованных в настоящем обзоре полемических статей Н. Б. - Н. Балашов. Слово в защиту авторства Шекспира. Академические тетради. Спец. выпуск (5), 1998. "Уильям Потрясающий Копьем". Интервью. "Независимая газета", прилож. "Наука", 1999, апрель, э 4/19. Г. - А. Горфункель. Игра без правил. "Новое литературное обозрение". э 30 (2,1998). 3. - А. Зверев. Бедный Уилл. "Культура", 1998, 15 января. К. - К. Кедров. О бедном Шакспере замолвите слово. "Новые Известия", 1998, 31 января. Шекспир, которого мы потеряли. "Новые Известия", 1999,10 апреля. С. - А. Серебряный. Шекспир писал в соавторстве с Бэконом. "Книжное обозрение", 1997, э 48.