исок людей,  доживших
тогда до 70-80 лет, и доказывают, что на этом  фоне  52  года  -  совсем  не
старость. Конечно, 52 года - это по любым меркам не молодость, но, с  другой
стороны, смерть гения всегда безвременна...
     Леонард Диггз также предвидит  бессмертие  Шекспира  в  его  творениях:
"Шекспир, наконец-то твои друзья представили  миру  твои  труды,/  Благодаря
которым  твое  имя  переживет  твой  памятник,/  Ибо  когда  время   размоет
стратфордский  монумент"  {В  некоторых  экземплярах  Великого  фолио  слово
"монумент" транскрибировано Moniment, что на шотландском  диалекте  означает
"посмешище".},/ В этой книге потомки будут видеть тебя вечно живым..."
     Это очень важные строки. Во-первых, они подтверждают, что к  1623  году
памятник в стратфордской церкви был уже сооружен. Во-вторых,  они  бесспорно
подтверждают связь между Шекспиром и Шакспером, но  какую  связь?  Говоря  о
том, что время  "размоет"  стратфордский  "монумент",  автор  стихотворения,
очевидно, выражается намеренно двусмысленно. Ибо это можно понять  просто  в
том смысле, что  воздвигнутый  человеческими  руками  памятник  когда-нибудь
неизбежно будет разрушен неумолимым временем, тогда как духовному  памятнику
- великим творениям Шекспира - суждена вечная жизнь; так  истолковывают  это
образное  выражение  стратфордианцы.  Но   нестратфордианцы   понимают   его
по-другому:
     Диггз  говорит  о  будущем,  когда  исчезнет,  испарится  {Dissolve   -
размывать, испарять, растоплять, исчезать.} завеса, маска,  скрывающая  лицо
великого человека, и миру откроется удивительная правда о нем и о его <I>книге</I>.
Здесь, так же  как  и  в  поэме  Джонсона,  а  еще  через  десятилетие  -  в
стихотворении Милтона, - творения Шекспира как бы отделяются  от  памятника,
на котором начертано его имя. При этом предсказание,  что  время  "размоет",
уберет только  что  созданный  памятник,  обнаруживает  странное  отсутствие
пиетета к сооружению в церковной стене, поставленному, казалось  бы,  именно
для того, чтобы отметить эту могилу среди многих других. О том же, вероятно,
говорит и подозрительная опечатка (?) в ключевом слове "монумент".
     Ни Холланд, ни Диггз при жизни  ни  разу  не  упомянули  имя  Шекспира,
творения которого они, оказывается, настолько высоко ценили, что считали его
не просто "знаменитым сценическим  поэтом"  (Холланд),  но  Королем  Поэтов!
Никак не откликнулись они и на его смерть. Так же, как  и  знавший  его  еще
более близко и тоже высоко ценивший поэт и  драматург  Бен  Джонсон,  -  при
жизни Шекспира и он не сказал о нем открыто ни одного слова. И не только при
жизни Барда, но и в течение нескольких следующих после его смерти лет.
     В 1619 году Бен Джонсон предпринял пешее путешествие  в  Шотландию,  во
время которого он посетил поэта Уильяма Драммонда и был его гостем несколько
дней. В дружеских беседах (за стаканом вина, неравнодушие к которому  своего
гостя Драммонд специально отметил) Джонсон откровенно  высказывал  мнение  о
выдающихся писателях, поэтах и драматургах,  вспоминая  при  этом  множество
интересных деталей о каждом из них и об отношениях с ними, - а знал он  едва
ли не всех своих литературных современников. Эти рассказы, проводив гостя  в
постель, Драммонд каждый раз добросовестно записывал. Его записи  -  не  без
приключений - дошли до  нас,  и  они  дают  уникальную  возможность  увидеть
"живыми" многих выдающихся  елизаветинцев  и  якобианцев,  а  заодно  хорошо
дополняют наши представления о неукротимом нраве и злом языке  самого  Бена.
Мы находим в "Разговорах с Драммондом" и воспоминание  о  жестокой  ссоре  с
Марстоном, и описание внешности Филипа Сидни (хотя Джонсону вряд ли довелось
его видеть), и многое другое о Донне, Дрейтоне, Дэниеле,  Чапмене,  Бомонте,
и, конечно, - больше всего о самом Бене Джонсоне. Но напрасно  стали  бы  мы
искать здесь какие-то конкретные воспоминания Джонсона об Уильяме  Шекспире,
о человеке, которого  Бен,  как  станет  ясно  из  поэмы,  написанной  через
несколько лет для Великого фолио, хорошо знал и ставил несравненно выше всех
современников и даже выше корифеев  античного  театра.  О  Шекспире  Джонсон
сказал лишь, что ему не хватало искусства, да  еще  вспомнил,  что  в  одной
пьесе ("Зимняя сказка") у него происходит кораблекрушение в Богемии, где нет
никакого моря. И больше ничего.
     А теперь, всего лишь через три-четыре года, Джонсон пишет для  Великого
фолио поэму, которая станет самым знаменитым из его поэтических произведений
и навсегда свяжет в глазах потомков его имя с именем Великого Барда: "Памяти
автора, любимого мною Уильяма Шекспира, и о том, что он оставил нам". В этой
блестящей  поэме,  исполненной  подлинного  пафоса,  содержится  высочайшая,
проникновенная оценка творчества Шекспира и  пророческое  предсказание  того
места, которое ему предстоит занять в  мировой  культуре.  Джонсон  называет
Шекспира "душой века, предметом  восторгов,  источником  наслаждения,  чудом
нашей сцены". Шекспир - гордость и слава Англии: "Ликуй, Британия! Ты можешь
гордиться тем, кому все театры Европы должны воздать честь.  Он  принадлежит
не только своему  веку,  но  всем  временам!"  В  заключение  поэмы  Джонсон
восклицает: "Сладостный лебедь Эйвона! Как чудесно  было  бы  снова  увидеть
тебя в наших водах и наблюдать твои так нравившиеся нашей Елизавете и нашему
Джеймсу набеги на берега Темзы! Но оставайся там; я вижу, как  ты  восходишь
на небосвод и возникает новое созвездие! Свети  же  нам,  звезда  поэтов..."
Более тщательный разбор этой замечательной поэмы нам еще предстоит. Пока  же
отметим, что Уильям Шакспер жил в Лондоне почти постоянно, а не  "набегами";
к тому же невозможно представить себе  грозную  владычицу  Британии  или  ее
преемника, с радостным нетерпением ожидающими приезда члена актерской труппы
в свою столицу.
     И еще одна строка - в начале поэмы - заслуживает пристального внимания:
"Ты  сам  себе  памятник  без  надгробия..."  Она  звучит  загадочно:   ведь
стратфордский настенный памятник только что был установлен и его упоминает в
своем стихотворении Диггз. Но, выходит, для Джонсона этот памятник как бы не
существует вообще:  единственным  истинным  памятником  Потрясающему  Копьем
являются его имя и творения, как и  при  жизни  они  были  его  единственной
ипостасью.
     Подлинной достопримечательностью книги  стал  помещенный  на  титульном
листе портрет, представленный как изображение Уильяма Шекспира. Портрет  был
выполнен молодым гравером  фламандского  происхождения  Мартином  Дройсхутом
(родился в 1601 году). Портрет очень странный и - что особенно удивительно -
совершенно не похож на другое изображение Шекспира, появившееся незадолго до
того, - стратфордский бюст в храме св.  Троицы  (и  в  первоначальном,  и  в
сегодняшнем его виде).
     Лицо маскообразное, лоб огромный ("как  при  водянке"  -  заметил  один
шекспировед), широкий подбородок вытянут  вниз.  На  верхней  губе  -  узкие
усики, под нижней губой штрихами обозначена маленькая бородка;  кроме  того,
подбородок и верхняя губа как будто нуждаются в бритье. Плоское, торчащее  в
сторону ухо и волосы кажутся наклеенными. Линия овала  лица  идет  прямо  от
мочки уха, а за ней - другая, резко очерченная линия, скрывающаяся вверху за
ухом, а внизу уходящая под подбородок. Поскольку свет дан с  разных  сторон,
эту  линию  нельзя  считать  естественной,  контуром  тени;  линия  нанесена
художником специально и, как считают нестратфордианцы, она  обозначает  край
маски - для тех, кто посвящен в  тайну  портрета.  Огромная  голова  кажется
отделенной от  туловища  плоским,  напоминающим  секиру  или  блюдо  плоеным
воротником.
     Не менее странное впечатление производит и одежда "фигуры" (как  назвал
это  изображение  Бен  Джонсон).  Неправдоподобно   узкий   кафтан,   богато
отделанный шитьем и пуговицами, никак не похож на одежду  человека  среднего
сословия. Самое удивительное: одна половина кафтана показана спереди, другая
- сзади (однако  заметили  это  только  в  начале  XX  века  специалисты  из
лондонского журнала для  портных).  Мог  ли  художник  -  пусть  даже  самый
неопытный - допустить такую ошибку {Джон Брофи, автор книги  "Джентльмен  из
Стратфорда", высказывает предположение, что "перевернутость"  одной  стороны
кафтана  была  придумана  художником,  который  хотел  таким  необыкновенным
образом символически указать на раздвоенность души  Барда,  "в  которой  все
время как бы спорят между собой две натуры...}? Нет, это могло быть  сделано
только специально, по указанию хитроумных инициаторов Великого фолио,  чтобы
показать: там, за необыкновенным "портретом" - не один человек...
     Некоторые ученые, исследовавшие гравюру Дройсхута, пришли к заключению,
что уникальный кафтан и воротник-секира на  этом  портрете  являются  плодом
фантазии художника. Действительно, найти в этом смысле что-то аналогичное  в
галерее портретов людей  среднего  сословия  XVI-XVII  веков  очень  трудно,
наверное  -  невозможно,  не   говоря   уже   об   абсолютной   уникальности
"раздвоенного" кафтана. Но нормальные  кафтаны  сходного  покроя  и  отделки
можно увидеть на портретах нескольких самых высокопоставленных  титулованных
аристократов, например графов Саутгемптона  и  Дорсета.  Особенно  интересен
портрет графа Дорсета работы И. Оливера (1616), где не только кафтан,  но  и
воротник имеют некоторое сходство с дройсхутовской "фантазией",  и  читатель
может в этом убедиться. Похоже, что Дройсхут видел картину Оливера и кое-что
оттуда позаимствовал {Воротник на портрете Дорсета отделан кружевом.  Борода
и усы Дорсета тоже похожи по форме на "шекспировские", но они у графа погуще
и  выглядят  несравненно  более  естественно,  как  и  все   лицо.},   когда
конструировал портрет Шекспира.
     Многочисленные странности гравюры Дройсхута требуют, конечно, какого-то
объяснения от биографов-стратфордианцев, и они чаще всего  предлагают  самое
простое - указывают на молодость Дройсхута (в 1623 году ему  было  всего  22
года), неопытность, скромные творческие возможности. Так, С. Шенбаум  пишет:
"Едва ли он (Дройсхут. - И. Г.) имел большой опыт  в  своем  ремесле.  Каким
образом он получил этот заказ, мы не знаем; возможно, его гонорар был  столь
же скромным, как и его дарование" {21}. Подобные утверждения свидетельствуют
о слабом знакомстве некоторых маститых шекспироведов с творческой биографией
Дройсхута. Ведь всего лишь через два года им была выполнена  гравюра-портрет
самого герцога Бэкингема, отличающаяся как профессиональным мастерством, так
и реалистическим изображением всех деталей  костюма,  несомненным  сходством
лица Бэкингема с другими его портретами. Уже  одно  то  обстоятельство,  что
Дройсхут получил заказ от первого вельможи королевства (или  от  кого-то  из
его  приближенных),  говорит  о  его  высокой  репутации   как   гравера   и
портретиста. Рекомендовать  Дройсхута  герцогу  мог  кто-то  из  инициаторов
Великого фолио, от которых Бэкингем, как мы увидим дальше, был не так  далек
{Можно указать и на другую - более известную - работу  Мартина  Дройсхута  -
гравюру, изображающую Джона Донна  в  смертном  саване  (1632).  Здесь  тоже
обращает на себя внимание не только высокий профессиональный уровень работы,
но и полное сходство  этого  графического  изображения  поэта-священника  со
скульптурой работы Николаса  Стоуна  в  соборе  св.  Павла.  Таким  образом,
Дройсхут,  когда  нужно,  умел  делать  гравюры-портреты  без  шекспировских
"странностей".}.
     Представить и объяснить публике  столь  странный  портрет  Потрясающего
Копьем взялся все тот же неутомимый Бен Джонсон. Кроме замечательной поэмы и
текста обращения от имени двух членов актерской труппы Бен написал еще  одно
- специальное -  стихотворение  "К  читателю",  помещенное  на  развороте  с
гравюрой Дройсхута. Этот подлинный маленький поэтический шедевр остроумия  и
двусмысленности непросто передать  на  другом  языке  даже  в  подстрочнике;
поэтому кроме подстрочника полезно будет  привести  и  английский  оригинал.
Итак, Джонсон обращается к читателю: "Эта фигура, которую  ты  видишь  здесь
помещенной,/ Была для благородного Шекспира  вырезана;/  В  ней  гравер  вел
борьбу/ С природой, чтобы превзойти саму жизнь:/ О, если бы только  он  смог
нарисовать его ум/  Так  же  хорошо,  как  он  схватил/  Его  лицо;  гравюра
превзошла бы все,/ Когда-либо написанное на меди,/ Но так как  он  не  смог,
то, читатель, смотри/ Не на его портрет, а в его книгу/".
     {"This figure that thou here seest put, It was for  gentle  Shakespeare
cut; Wherein the graver had a strife With nature,  to  outdo  the  life:  O,
could he but have drawn his wit As well in brass, as he hath hit  His  face;
the print would then suprass All, that was ever writ in brass, But, since he
cannot, reader, look Not on his picture, but his book".}
     Некоторые нестратфордианцы обращают внимание на то, что английское  has
hit his face (нашел, схватил его лицо) произносится почти как  has  hid  his
face (скрыл, спрятал его лицо), и Джонсон это учитывал, предназначая  второй
вариант для посвященных. Такой оборот очень хорошо согласуется с  "фигурой",
которая "была для благородного Шекспира  вырезана",  и  с  борьбой,  которую
пришлось вести художнику, "чтобы превзойти (выйти за пределы)  саму  жизнь".
Действительно, зачем бы иначе художнику потребовалось  выходить  за  пределы
жизни, создавая лицо "фигуры"? Джонсон, указывают  нестратфордианцы,  хвалит
Дройсхута за то, что тому удалось  создать  превосходную  маску,  скрывающую
подлинного  автора,  подлинного  Великого  Барда,  но  так  как  на  рисунке
невозможно изобразить  его  ум,  то  читателям  остается  лишь  изучать  его
произведения. Кстати, в джонсоновском поэтическом наследии  есть  интересное
стихотворение  {21},  обращенное  к  некоему  художнику,  которого   Джонсон
"инструктирует", как надо изображать то,  что  не  может  позировать.  Творя
вымышленный образ, художник состязается с самой природой, пытается превзойти
самую жизнь.
     Итак,  нестратфордианцы,  указывая  на  многочисленные   странности   и
двусмысленности дройсхутовского портрета и сопровождающего его стихотворения
Джонсона, делают вывод, что портрет "сконструирован" художником  по  желанию
заказчиков и на нем изображен вообще не какой-то конкретный человек,  а  то,
что Джонсон  назвал  "фигурой"  -  нарочито  нежизненная  маска.  Хитроумная
гравюра, сопровождаемая двусмысленным обращением, как  бы  подтрунивает  над
наивным (непосвященным)  читателем,  перед  глазами  которого,  как  говорит
Джонсон во втором своем стихотворении, невидимый  Шекспир  "потрясает  своим
копьем".
     Стратфордианские   авторы   обычно   стараются    "не    копаться"    в
двусмысленностях джонсоновского обращения к  читателю  по  поводу  портрета,
мимоходом отмечая, что Джонсон-де  критически  оценивает  работу  Дройсхута.
Иные, наоборот, считают, что Джонсону гравюра понравилась, и,  вероятно,  он
нашел в ней сходство с  покойным  Бардом  -  иначе  зачем  бы  он  и  другие
составители стали ее помещать в Фолио.
     Такой авторитет, как С. Шенбаум, в  своей  обстоятельной  шекспировской
биографии касается этого стихотворения лишь  мимоходом,  осторожно  сообщая:
"Джонсон смог заставить  себя  написать  несколько  превосходных  похвальных
строк... Без сомнения,  лишь  чрезмерно  проницательный  читатель  обнаружит
скрытую насмешку в заключительных словах Джонсона" {23}.
     Да, действительно,  заключительные  слова  Джонсона  звучат  достаточно
внятно. Но понимать их можно далеко  не  однозначно,  особенно  в  контексте
всего стихотворения и уникальных  особенностей  дройсхутовской  "фигуры".  И
вообще, возьмется ли кто-либо утверждать, что помещать  в  книге  на  видном
месте  рядом  с  портретом  автора  специальное  стихотворение,  в   котором
читателям рекомендуется на этот портрет не смотреть, - дело обычное...
     Дройсхутовская "фигура" была перепечатана без  изменений  в  следующем,
Втором фолио, вышедшем через десятилетие, в 1632 году. А  еще  через  восемь
лет, в 1640 году, то есть уже после  смерти  Бена  Джонсона,  издатель  Джон
Бенсон  (интересное  совпадение)  выпускает  собрание  (без  больших   поэм)
поэтических  произведений   Шекспира;   там   же   подборка   стихотворений,
посвященных его памяти, и гравюра с его изображением - с инициалами  другого
гравера. Рисунок этот малоизвестен и крайне  редко  воспроизводится  даже  в
специальной литературе. Черты лица здесь различимы не так отчетливо,  как  в
Великом фолио (формат листа октаво - четверть от фолио), но влияние  гравюры
Дройсхута бесспорно - особенно в изображении лица, волос, воротника. Есть  и
новшества: голова повернута не вправо, а  влево,  на  правое  плечо  накинут
плащ; левая рука (в перчатке)  держит  оливковую  ветвь  с  плодами,  вокруг
головы - подобие ореола.
     Под  этой  гравюрой   помещено   короткое   стихотворение,   иронически
перекликающееся с джонсоновским обращением к читателю в Великом фолио:

            "Эта Тень - и есть прославленный Шекспир? Душа века,
            Предмет восторгов? источник наслаждения? чудо нашей сцены".

     Джонсоновская "фигура" стала "тенью", и три вопросительных знака подряд
выглядят весьма интригующе. Обращение  к  читателю,  подписанное  инициалами
издателя,  и  помещенные  в  книге  стихотворения  других  поэтов  исполнены
глубокого  преклонения  перед  Бардом,  -  что   же   могут   означать   эти
двусмысленные, загадочные вопросительные знаки?
     Что касается гравюры Дройсхута, то этот портрет,  формально  являющийся
единственным,  хоть  как-то  подтвержденным  современниками,   из-за   своих
подозрительных странностей недолюбливается шекспировскими биографами, и  они
предпочитают  ему  другие,  относительно  которых  нет   абсолютно   никаких
доказательств, что на них действительно запечатлен Шекспир (или Шакспер), но
зато изображенные на них неизвестные  мужчины  безусловно  похожи  на  живых
людей того времени.  О  портретах,  когда-то  украшавших  музейные  стены  и
страницы роскошных шекспировских переизданий и оказавшихся  фальсификациями,
я уже говорил. Из других  наиболее  известны  так  называемые  чандосский  и
графтонский портреты. На графтонском есть надпись, из которой явствует,  что
изображенному на нем молодому человеку в 1588 году было  24  года,  то  есть
столько же, сколько  и  Шаксперу.  Этого  оказалось  достаточно,  чтобы  уже
известный нам шекспировед  Довер  Уилсон  поддержал  предположение,  что  на
полотне  представлен  молодой  Шекспир.  Уилсон  писал:   "Однако   никакого
подтверждения  этому  не  существует,  и  я  не  прошу  читателя  верить   в
подлинность портрета и не хочу даже убеждать в  этом.  Единственное,  что  я
полагаю, - он помогает забыть стратфордский бюст".
     В  этом  интересном  высказывании   маститого   ученого   отметим   его
недовольство  существующими   реалиями.   Он   (как   и   некоторые   другие
стратфордианские авторитеты) не удовлетворен ни стратфордским бюстом (о  его
первоначальном варианте он даже не упоминает), ни  дройсхутовской  гравюрой,
так как они не соответствуют его представлению  о  Шекспире,  и  поэтому  он
хотел бы верить в подлинность других портретов, более соответствующих  этому
представлению,  несмотря  на  отсутствие  каких-либо  серьезных   оснований.
Впрочем, Уилсон  пытался  какие-то  основания  все  же  найти.  Он  произвел
измерения, вычислил пропорции частей лица на графтонском портрете  и  нашел,
что эти пропорции совпадают с соответствующими пропорциями у  стратфордского
бюста (в его настоящем виде!) и на дройсхутовской  гравюре.  Таким  образом,
несмотря на бросающееся в глаза несходство этих трех изображений, у них, как
утверждал Уилсон, совпадают "пропорции частей лица".
     В отличие  от  Уилсона,  некоторые  другие  шекспироведы  не  критикуют
дройсхутовскую  гравюру  и  даже  пытаются  "оживить"  изображенную  на  ней
"фигуру",  воспроизводя  увеличенные  репродукции  отдельных  ее  частей   -
например, одно лицо, но без волос, без  воротника  и  пресловутого  кафтана,
придающих, как писал А.А. Аникст, "облику Шекспира скованный и  одеревенелый
вид". Я не говорю  уже  о  всевозможных  стилизованных  преображениях  этого
портрета современными художниками-иллюстраторами.
     Не  обошли  своим   вниманием   дройсхутовскую   гравюру   и   любители
"преображений" другого сорта - фальсификаторы реликвий. Давно  высказывалось
предположение, что Дройсхут делал свою  гравюру  с  какого-то  прижизненного
портрета  Шекспира.  И  вот,  во  второй  половине   прошлого   века   такой
"первопортрет" действительно  появился.  Некто  миссис  Флауэр  приобрела  и
подарила  Шекспировскому  мемориалу,  а  сотрудник  Мемориала  Эдгар  Флауэр
представил  экспертам  живописный  портрет  (масло,  на  деревянной  доске),
чрезвычайно похожий на дройсхутовскую гравюру, с надписью  в  левом  верхнем
углу "Уилм Шекспир". Авторитетные эксперты Британского музея и  Национальной
картинной галереи признали картину подлинной, написанной при жизни Шекспира.
Это была сенсация - наконец-то найден портрет Шекспира, да еще с его именем,
а   заодно   развеиваются   зловредные   подозрения    насчет    странностей
дройсхутовского творения! Картина с соответствующей  разъясняющей  табличкой
была  экспонирована  в  Национальной   картинной   галерее,   а   знаменитый
шекспировед Сидни Ли поместил ее репродукцию на фронтисписе своего  главного
труда "Жизнь Шекспира" (1898); долгое время потом такие репродукции украшали
различные переиздания Шекспира и  труды  о  нем  на  разных  языках.  Однако
существовали и обосновывались сомнения в аутентичности  этого  портрета;  но
только  в  1966  году  было  произведено  его  исследование  с   применением
рентгеновских лучей, показавшее, что под портретом находится другая  картина
- Мадонна с младенцем,  вероятно,  работы  какого-то  рядового  итальянского
мастера XVI века. Предположение, что какой-то художник  при  жизни  Шекспира
(или Шакспера) вздумал писать его портрет поверх старой итальянской картины,
достаточно фантастично - гораздо проще и дешевле  писать  портрет  на  новом
холсте или доске.  По  ряду  других  признаков  специалисты  заключили,  что
"портрет" создан гораздо позже гравюры - вероятней всего,  уже  в  следующем
столетии,  то  есть   сфабрикован   специально.   За   основу   была   взята
дройсхутовская гравюра, в старой  же  итальянской  картине  фальсификаторов,
очевидно,  интересовала  лишь  потемневшая  от  времени  деревянная  панель.
Впрочем, защитники флауэровского  портрета  не  перевелись  и  после  этого:
теперь  они  надеются,  что  анализ  пигмента  или  какое-то   другое   чудо
восстановят репутацию "ценнейшего  и  достовернейшего  из  всех  изображений
Великого Барда"...
     Итак, стратфордский памятник и Великое фолио - две важнейшие посмертные
реалии, лежащие на  пересечении  творческой  биографии  Уильяма  Шекспира  и
документальной биографии Уильяма Шакспера, - свидетельствуют, что,  несмотря
на  очевидную  несовместимость  этих  личностей,  между  ними  действительно
существует  какая-то  интригующая  связь.  Стратфордский  культ  возник   не
случайно. Через несколько лет после смерти Шакспера, когда о  нем  уже  мало
кто помнил, некие влиятельные люди  специально  позаботились  о  том,  чтобы
потомки принимали его за Великого Барда (к тому  времени  тоже  ушедшего  из
жизни). И своей цели они, как мы знаем, достигли. Надолго.


        Великий Бард обретает биографию

     Первые сомнения относительно истинности  традиционных  представлений  о
личности автора "Гамлета", "Лира", "Бури" и сонетов стали появляться по мере
накопления фактов. Сегодняшние биографии Шекспира - это  книги  века,  когда
научный подход к явлениям (или имитация  такого  подхода)  является  нормой.
Научный - значит, прежде всего, основанный на фактах. Поэтому эти  биографии
изобилуют фактами. Документально подтвержденные факты  о  жизни  и  занятиях
Уильяма Шакспера из Стратфорда и его семьи, описание исторических событий  и
различных  сторон  жизни  елизаветинской  Англии,  ее  культуры  и  культуры
европейского Ренессанса вообще,  факты  из  биографий  выдающихся  личностей
эпохи - писателей, поэтов, артистов, государственных деятелей; параллельно -
анализ  (в  той  или   иной   степени)   шекспировского   драматургического,
поэтического мастерства. Поскольку предполагаемые  даты  создания  пьес  уже
давно по возможности синхронизированы  с  фактами  жизни  Шакспера  (который
везде, без каких-то оговорок, "просто" именуется Шекспиром), все это  обилие
фактов позволяет создавать видимость цельного жизнеописания Великого  Барда.
Но, с другой стороны, внимательный анализ и сопоставление фактов об  Уильяме
Шакспере с тем, что  говорят  о  своем  авторе  шекспировские  произведения,
обнаруживают их непримиримое противоречие, непреодолимую несовместимость, их
принадлежность к биографиям совершенно разных людей. Так рождаются  сомнения
в истинности традиционной идентификации личности Великого  Барда,  сомнения,
получающие в дальнейшем все новые и новые подтверждения.
     Но свой сегодняшний вид шекспировские биографии приобрели не  сразу,  а
постепенно,  в  результате  длительной,  продолжавшейся  более  трех   веков
эволюции, связанной с накоплением и селекцией этих  самых  фактов,  с  общим
прогрессом исторической науки  и  применяемых  ею  методов  проникновения  в
прошлое человечества.
     Вначале же, в первые десятилетия после смерти Шекспира, в целой Англии-
никто не пытается  создать  его  биографию,  рассказать  о  его  жизни  хоть
что-нибудь. Мы уже убедились, как чрезвычайно высоко оценивали  образованные
современники его драматургию, поэзию. Однако ничего  определенного  о  самом
авторе, о его личности эти современники (не говоря уже о других)  упорно  не
сообщали.  Можно  думать,  что  эти  люди,  воспитанные   на   греко-римской
культурной традиции, не знали  о  существовании  биографического  жанра,  не
читали Плутарха и Светония и не интересовались личностями  выдающихся  людей
своего времени, которых они ставили не ниже  героев,  мудрецов  и  писателей
античности. Жизнь и смерть Уильяма Шекспира  окружены  чрезвычайно  странным
полным молчанием его современников  -  не  раздается  ни  звука,  ни  слова,
которые мы могли бы признать конкретно  биографическими.  Существует  только
имя - одно имя, без плоти и крови.
     Если бы так все и осталось, то проблема личности  Шекспира,  знаменитый
"шекспировский вопрос",  вероятно,  и  не  обрел  бы  столь  беспрецедентной
остроты и масштабов,  не  вовлек  бы  в  свою  орбиту  такую  массу  умов  и
темпераментов во  всем  мире,  принял  бы  более  спокойную  и  знакомую  по
нескольким другим именам и эпохам форму. Когда  от  автора  дошли  лишь  его
произведения, а о нем самом вообще ничего  определенного  не  известно,  нет
никаких достоверных внешних следов, то и база для спора  предельно  сужается
рамками сугубо литературоведческих исследований. Не ведется  же  ныне  особо
горячих дискуссий о личности Гомера...
     Но вот в 1623 году выходит шекспировское Великое  фолио  с  намеками  и
указаниями в сторону Стратфорда и недавно  сооруженного  на  стене  тамошней
церкви небольшого памятника; в 1632 году издание повторяется. Зерно брошено,
ориентиры для еще не появившихся искателей и биографов обозначены, но  время
для всходов еще не пришло. Слава великого драматурга  растет,  тысячи  людей
прочитали его творения, но о нем самом по-прежнему никто ничего не  сообщает
и никто специально в Стратфорд не едет. В 1634 году случайно оказавшийся там
лейтенант Хаммонд отмечает  в  дневнике,  что  обнаружил  в  местной  церкви
аккуратный  памятник  "знаменитому   английскому   поэту   мистеру   Уильяму
Шекспиру", а также его земляку и другу  Комбу,  для  которого,  как  сказали
Хаммонду, Шекспир однажды сочинил шутливую эпитафию.
     Совсем молодой еще Милтон в своем посвященном  Шекспиру  стихотворении,
опубликованном в 1632 году во Втором фолио,  как  бы  пытается  ответить  на
естественный вопрос об отсутствии хотя  бы  самого  скромного  жизнеописания
великого поэта: "Какая нужда моему Шекспиру, чтобы  целая  эпоха  трудилась,
нагромождая камни над его почитаемыми священными останками,  или  чтобы  они
были скрыты под устремленной к звездам пирамидой? Великий  наследник  Славы,
разве ты нуждаешься в  столь  слабом  свидетельстве  для  твоего  имени?  Ты
воздвиг себе нетленный монумент в нашем удивлении и в нашем  преклонении..."
Здесь Милтон повторяет и развивает взятый у Бена Джонсона  образ  "памятника
без надгробия". Опять дается высочайшая оценка шекспировским  произведениям,
и опять мы видим,  что  вечная  слава,  которая  суждена  великим  творениям
Шекспира, противопоставляется,  отделяется  от  места,  где  захоронены  его
бренные  останки,  которое  тоже,  казалось  бы,  должно   быть   священным.
Считается, что эти строки писались Милтоном в 1630 году, когда стратфордский
памятник уже  восемь  лет  украшал  стену  церкви  св.  Троицы.  Участвуя  в
переиздании  Великого  фолио  (неясно,  кто  рекомендовал   молодого   поэта
издателям), Милтон не  мог  не  прочитать  предпосланные  ему  стихотворения
Джонсона и Диггза и, казалось бы, должен был знать  о  стратфордском  бюсте.
Однако он полностью игнорирует его существование, и это не может не  вызвать
удивления.
     Но время идет, посеянные создателями Великого  фолио  и  стратфордского
"монумента" зерна начинают  приносить  плоды:  ищущие  сведений  о  Шекспире
энтузиасты обращают свои взоры к Стратфорду; происходит - от случая к случаю
- обмен небогатой информацией. В Стратфорд просачивается молва о  знаменитом
поэте и драматурге Шекспире, из Стратфорда -  разной  степени  достоверности
сведения о бывшем члене актерской труппы Шакспере; поскольку  все  участники
вяло текущего процесса считают, что речь идет об одном и  том  же  человеке,
происходит   медленная   диффузия,   постепенное   смешение   информации   и
"взаимообогащение" ее источников элементами двух  биографий  {К  тому  же  в
30-40-х гг. XVII в. еще были живы некоторые из инициаторов Великого фолио  и
установки стратфордского памятника, которые без труда могли подпитывать этот
процесс  целенаправленно.}.  Хотя,  как  мы  теперь  знаем,   окончательного
органического слияния этих двух биографий в одну  все-таки  не  произошло  в
силу их неустранимой несовместимости, которая станет  заметной  лишь  позже,
когда  масса  фактов-элементов  и  степень  их  разнородности   подойдут   к
критическому уровню.
     Наверное,  первым  биографом  Шекспира  можно  считать  Томаса  Фуллера
(1608-1661),  который  в  своей  книге  "История  знаменитых  людей  Англии"
(опубликована посмертно в 1662 году),  в  разделе  "Уорикшир"  повторяет  за
Джонсоном, Диггзом, Милтоном самую высокую оценку творчества Шекспира и  при
этом   мельком   сообщает,   что   Шекспир    родился    и    похоронен    в
Стратфорде-на-Эйвоне. Год смерти Шекспира  Фуллер  не  назвал,  очевидно  не
знал, так как в книге напечатано с его рукописи: "Умер в 16...". Если бы  он
сам побывал в Стратфорде, то узнать год смерти Шакспера  не  представило  бы
большого труда.
     В  коротких  заметках  Фуллера  -  всего  несколько  десятков  строк  -
чувствуется знакомство с отзывом Ф. Мереза и словами Бена Джонсона о  слабом
владении Шекспира латынью и греческим. Фуллер отмечает, что Шекспир  обладал
очень малой ученостью, и  сравнивает  его  с  самородком,  который,  подобно
корнуэллским алмазам, всем обязан природе,  а  не  полировке.  Далее  Фуллер
пишет (не сообщая, от кого он это услышал), что между Шекспиром и  Джонсоном
часто происходили словесные  поединки,  причем  более  образованный  Джонсон
напоминал тяжеловооруженный, но неповоротливый испанский галеон, в то  время
как Шекспир, подобно более легкому, но  и  более  поворотливому  английскому
военному   кораблю,   имел   преимущество    благодаря    своему    уму    и
изобретательности. Конкретно же биографические сведения, которые смог добыть
и сообщить своим читателям Фуллер (считается, что он  писал  этот  раздел  в
40-х годах), сводятся, таким образом, к минимуму: Шекспир родился и  умер  в
Стратфорде-на-Эйвоне и был человеком малообразованным. Однако характеристика
великого поэта и драматурга как человека малообразованного свидетельствует о
весьма  поверхностном   знакомстве   самого   Фуллера   с   поэтическими   и
драматургическими произведениями  Шекспира,  в  которых  впоследствии  более
внимательные  и  эрудированные  исследователи   обнаружили   несомненные   и
многочисленные следы уникальной образованности, глубокой культуры их автора.
     Несмотря на это, строки, написанные скромным английским  священником  с
чьих-то слов через тридцать лет после смерти Шакспера и через двадцать после
выхода Великого фолио, послужили отправной точкой для последующих биографов.
Именно эти несколько строк впервые определенно (а не намеками, как в Фолио и
в  надписи  на  памятнике)  связали  творчество   Потрясающего   Копьем   со
стратфордскими реликвиями, вернее - с  реликвией,  ибо,  кроме  памятника  в
церкви св. Троицы, все другие, ныне удивляющие нас подлинные реалии  Уильяма
Шакспера, покоились еще в безвестности на чердаках и архивных полках.
     Интересно, что в своих заметках о Бене  Джонсоне,  по  объему  тоже  не
очень  обширных  (но  все  же  вдвое  больших,  чем  о   Шекспире),   Фуллер
рассказывает кое-что о семье Джонсона, о его детстве, образовании,  сообщает
дату его смерти (неточно: 1638 вместо 1637). Несмотря на  поверхностный,  по
сегодняшним критериям, характер фуллеровских заметок о Джонсоне,  написанных
тоже по сведениям, полученным из вторых или даже третьих рук,  фигура  этого
поэта обрисована гораздо  отчетливей,  чем  Шекспира,  благодаря  нескольким
конкретным биографическим фактам.
     Первые (насколько известно) попытки  изучения  в  Стратфорде  фактов  о
личности Шекспира (то есть Шакспера) были  сделаны  в  то  же  время,  когда
появилась книга Фуллера. Этим занялся священник Уорд, получивший в 1662 году
приход в Стратфорде. В то время в городке,  наверное,  оставалось  несколько
старожилов, помнивших о Шакспере или слышавших о нем. Недалеко от Стратфорда
жила еще госпожа Барнард, внучка Шакспера (она умерла только в 1670 году  на
61-м году жизни). Однако за 19 лет своей  службы  в  Стратфорде  Уорд  узнал
немногое, судя по  его  сохранившимся  дневниковым  записям.  Он  пишет:  "Я
слышал, что мистер Шекспир (в его транскрипции - Shakespear)  был  человеком
простого (врожденного) ума без какого бы то ни было образования.  В  молодые
годы он постоянно бывал в театре, потом жил в  Стратфорде  и  снабжал  сцену
двумя пьесами ежегодно, и это приносило ему  такой  большой  доход,  что  он
тратил, как я слышал, около тысячи фунтов в год". Уорд узнал  также,  что  у
Шакспера было две дочери, знает он и где живет его внучка леди  (по  второму
мужу) Барнард - неизвестно, виделся ли он с ней. Как сказали Уорду,  Шакспер
умер от "лихорадки",  которая  началась  у  него  после  крепкой  выпивки  с
Дрейтоном и Беном Джонсоном.
     Многие  шекспироведы  склонны  сегодня  критически  относиться  к  этим
записям Уорда, ибо они рисуют неприемлемый для них образ великого  человека.
Можно согласиться, что Уорд вряд ли проверял все  эти  полученные  от  своих
прихожан  сведения,  но  нельзя  отрицать,  что  некоторые  из  них   хорошо
согласуются с известными теперь (но наверняка  неизвестными  Уорду)  другими
реалиями существования Уильяма Шакспера, с его занятиями, с его  завещанием.
Следы и отголоски реального существования Уильяма  Шакспера  довольно  легко
отслаиваются в записях Уорда от наивных  домыслов  и  анекдотов  о  какой-то
связи  стратфордца  с  творчеством  и  о  его  огромных  от  этого  доходах.
Действительно, память о том, что один из самых состоятельных  людей  города,
красивый настенный памятник которому есть в местном  храме,  подолгу  жил  в
Лондоне, был там связан с театрами  и  таким  путем  заложил  основы  своего
благосостояния, вполне могла сохраняться среди  стратфордских  обывателей  в
течение десятилетий, тем более что дочь Шакспера Джудит умерла только в  том
же, 1662 году, когда в Стратфорде появился Уорд, а  в  доме  на  Хенли-стрит
жили Харты - потомки сестры Шакспера Джоан. Несложно  было  узнать  и  через
40-50 лет о составе семьи Шакспера и об отсутствии у него образования -  это
помнилось, обсуждалось. А вот чем именно он при жизни занимался  в  Лондоне,
его соседи вряд ли могли знать,  и  никто  из  его  земляков  (и  не  только
земляков) при жизни не называл его драматургом,  поэтом  -  на  это  нет  ни
малейших намеков.
     Когда же в городке стали  циркулировать  занесенные  извне  слухи,  что
покойный стратфордец не просто что-то там делал в лондонских театрах, а был,
оказывается,  знаменитым  сочинителем  пьес,  подробностями  жизни  которого
интересуются почтенные  приезжие  господа,  а  потом  и  священник  Уорд,  -
требуемые  "подробности"  стали  возникать  и  раскрашиваться  сообразно   с
представлениями жителей Стратфорда  о  таких  материях,  как  драматургия  и
поэзия. И вот возникла  та  смесь  правды  и  наивных  домыслов,  называемая
"преданиями", которая через несколько десятилетий после Уорда станет  важным
источником для шекспировских  биографов;  об  этих  "преданиях"  сегодняшние
шекспироведы  обычно  отзываются  со  сдержанным  скептицизмом,  порождаемым
трудностями отделения зерен истины от плевел домыслов.  Однако  в  случае  с
Уордом - одном из первых по времени - это проще,  чем  в  более  поздних,  -
следы и отзвуки реального  существования  Шакспера  еще  не  стерлись  и  не
деформировались окончательно в памяти его земляков.
     Викарий Уорд был человеком добросовестным. Он сделал в  своем  дневнике
пометку: "Запомнить, что надо почитать пьесы Шекспира и знать их так,  чтобы
не оказаться неосведомленным по этой части". Возможно  (но  не  обязательно)
это означает, что он до этого их не читал, хотя упоминание им - между прочим
-  имен  Джонсона  и  Дрейтона  свидетельствует   о   некотором   знакомстве
образованного священника с литературой его времени. Записав себе для  памяти
задание  почитать  пьесы  Шекспира,  Уорд,  очевидно,  предвидел  дальнейшие
разговоры о нем со своими прихожанами, хотел продолжить расспросы  и  поиски
сведений - ведь не мог же он совсем не понимать их значение.
     Однако  имя  Шекспира  встречается  только  в  одной   из   шестнадцати
сохранившихся тетрадей дневников Уорда - в самом начале  его  стратфордского
служения. Больше ничего о Шекспире Уорд не пишет, хотя  живет  в  Стратфорде
еще долгие годы и продолжает вести  дневник.  Неужели  он  не  узнал  о  нем
абсолютно ничего нового? Перестал совершенно интересоваться им? Или узнал  о
нем нечто такое, что его  обескуражило,  внесло  смятение  в  душу  честного
пастыря? Или часть его дневников - именно тех, где говорится о  Шекспире,  -
утрачена, исчезла? Ответа на эти недоуменные вопросы нет. Но все-таки Уорд -
почти из первых рук -  узнал  об  отсутствии  образования  у  Шакспера,  что
согласуется с тем, что известно сейчас; заслуживает пристального внимания  и
рассказ о веселом застолье с  лондонскими  знакомыми,  послужившем  причиной
болезни и смерти Шакспера, - здесь  определенно  содержится  какое-то  зерно
истины, ибо свидетелей такой встречи с приезжими гостями  должно  было  быть
немало, а значит, немало было разговоров и пересудов, когда  она  обернулась
смертью хозяина.
     Но дневник Уорда был найден только много  лет  спустя,  так  же  как  и
сочинение Джона Обри (1627-1697) о  знаменитых  людях  Англии;  неоконченная
книга при жизни Обри не публиковалась. О Шекспире он писал то, что узнал  от
разных людей, в том числе кое-что со слов актера Уильяма  Бистона,  который,
как считают, слышал о Шекспире от своего отца, тоже актера, бывшего в труппе
лорда-камергера в 1598 году. Возможно, что Обри побывал в Стратфорде в  1681
году. Обри записал порядочно анекдотов о Шекспире, многие из которых  только
впоследствии были признаны явной  выдумкой.  От  него,  в  частности,  пошло
предание, что Шекспир был сыном мясника и, помогая  отцу  забивать  скотину,
любил при этом декламировать трагические монологи. Он же пишет, что  Шекспир
одно время был школьным учителем, а поэт и  драматург  -  не  из  крупных  -
Уильям Давенант поведал ему, что  Шекспир,  проезжая  через  Оксфорд,  часто
останавливался в гостинице  его  отца  и  был  неравнодушен  к  его  матери;
Давенант намекал, что его фактическим отцом был Шекспир,  -  и  эта  выдумка
сама по себе свидетельствует, что имя Шекспира уже значит в Англии многое.
     В 1668  году  выходит  в  свет  "Опыт  о  драматической  поэзии"  Джона
Драйдена, где  "божественный  Шекспир"  ставится  выше  всех  современных  и
античных поэтов. Но - "те, кто обвинял его в недостатке учености,  воздавали
ему тем самым наибольшую похвалу,  ибо  он  учился  у  самой  Природы  и  не
нуждался в очках книг, чтобы читать в Ней". Тезис о малой учености Шекспира,
пришедший из Стратфорда, как будто бы согласующийся со смутными словами Бена
Джонсона насчет шекспировской плохой латыни и греческого, получал  теперь  и
"теоретически обоснованное" право на сосуществование с творческим  наследием
гения.
     В 1663, 1664 и 1685  годах  выходят  новые  переиздания  шекспировского
Фолио;  последние  два  -  с  добавлением  семи  пьес,  считающихся   теперь
"сомнительными" и не входящими в канон. Шекспира читают все больше и больше,
но никакой связной его биографии в XVII веке еще не создано.
     Первая такая биография появляется  только  в  1709  году.  Ее  автор  -
драматург и поэт  Николас  Роу  -  поместил  в  виде  предисловия  к  своему
шеститомному изданию пьес Шекспира биографический очерк, вместе с  гравюрой,
изображающей стратфордский памятник почти так же, как он  выглядел  в  книге
Дагдейла, - пожилой худощавый мужчина с отвислыми усами, без пера и  бумаги,
прижимающий к животу  бесформенный  мешок;  есть  и  гравюра  с  чандосского
портрета, считавшегося очень авторитетным в течение всего XVIII века. В этой
биографии впервые говорится, что год рождения Шекспира - 1564-й и  что  отец
его был торговцем шерстью, но не смог дать своему сыну лучшего  образования,
чем получил сам. Роу сообщает также о женитьбе Шекспира на Анне  Хэтеуэй;  в
первый раз появляется легенда о его браконьерстве в имении сэра Томаса Люси,
перекочевавшая потом во все шекспировские биографии; называется  возраст,  в
котором Шекспир умер, и приводится часть надписи под  стратфордским  бюстом.
Роу пересказывает переданные  ему  слова  Уильяма  Давенанта  (того  самого,
который, не жалея репутации своей матери, распространял слух о том,  что  он
является незаконным сыном Шекспира  {Этот  слух,  переходя  из  биографии  в
биографию, через два с  половиной  столетия  дошел  до  нашего  писателя  Ю.
Домбровского, который отвел ему - наряду  с  другими  легендами  -  заметное
место в своей книге  "Смуглая  леди".}),  будто  Шекспир  получил  от  графа
Саутгемптона в подарок тысячу фунтов стерлингов - явный домысел.
     В работе Роу, наряду со слухами и  легендами,  сообщаются  и  некоторые
фактические данные об Уильяме Шакспере, хотя сам Роу в Стратфорде не был,  а
получил интересовавшие его сведения от актера Томаса Беттертона (1635-1710),
который совершил паломничество в Стратфорд и, конечно, видел  там  настенный
памятник в церкви св.Троицы. Есть  в  приводимых  им  фактических  данных  и
неточности: например, вместо двух дочерей и сына  Роу  приписывает  Шаксперу
трех дочерей, причем старшей якобы  была  не  Сьюзен,  а  Джудит.  Подлинное
написание имени Шакспера в стратфордских документах Роу не сообщает, называя
его везде Шекспиром - возможно, не зная о существенной разнице  между  двумя
именами или просто не придавая ей значения - как  и  многие  биографы  после
него. Но главным в этой первой шекспировской биографии  было  добросовестное
смешение в одно - пусть и не  очень  "складное"  -  жизнеописание  фактов  и
слухов о Шакспере и Шекспире. Связующим же материалом для такого смешения  и
соединения  стали  не  только  стратфордский  памятник   и   Великое   фолио
(неоднократно переизданное за прошедшее столетие), но и позднейшие  легенды,
анекдоты, домыслы.
     Роу проделал и определенную редакторскую работу: он разделил на сцены и
акты тексты тех шекспировских пьес, которые в Фолио  печатались  без  такого
деления, дал  перед  каждой  пьесой  полный  список  всех  действующих  лиц,
обозначил, исходя из текста, места действия.  Но  нас,  конечно,  он  больше
интересует как шекспировский биограф, завершающий первый - и очень важный  -
период построения единой биографии Великого Барда. Мы видим, как она  начала
создаваться - через 50-70 лет после смерти Шакспера, по  намекам  в  Великом
фолио  и  в  надписи  под  стратфордским  бюстом,  по  слухам,  легендам   и
непроверенным   данным,   окружавшим   и   раскрашивавшим   сначала   совсем
немногочисленные достоверные факты о жизни предприимчивого  члена  актерской
труппы и откупщика церковной десятины.
     Происхождение  многих  слухов  и  анекдотов,  вошедших   постепенно   в
шекспировские биографии, не  всегда  легко  установить,  но  ясно,  что  они
возникли параллельно росту известности и славы произведений и  самого  имени
Шекспира. Что же касается наивной доверчивости первых биографов,  о  которой
часто говорят сегодняшние нестратфордианцы, то не забудем, что  век  научной
истории тогда еще не  наступил,  к  тому  же  самые  удивительные  подлинные
документы  об   Уильяме   Шакспере,   такие,   как   знаменитое   завещание,
ростовщические судебные дела и т.п., еще не найдены - они начнут попадать  в
руки исследователей лишь с середины XVIII века, а  их  осмыслением  займутся
только следующие поколения.
     После Роу полные издания шекспировских пьес осуществили в том  же  веке
Александр Поп (1725), Льюис Теоболд  (1733),  Томас  Ханмер  (1744),  Уильям
Уорбертон (1747),  Сэмюэл  Джонсон  (1765),  Эдуард  Кейпел  (1768),  Джордж
Стивене (1773,1778, 1785, 1793), Эдуард Мэлон (1790). А всего с 1709 по 1799
год в Англии вышло не  менее  шестидесяти  различного  объема  изданий  пьес
Шекспира. Он признан классиком, более того - первым среди классиков  мировой
литературы. С XVIII  столетия  начинается  кропотливая  научная  работа  над
текстами шекспировских пьес, и в этой области было сделано немало. Несколько
хуже обстояло дело с шекспировской поэзией: даже такой крупный  ученый,  как
Джордж Стивене, много сделавший для изучения и  переиздания  пьес  Шекспира,
категорически отказывался включать в свои издания его поэмы, заявляя, что  и
самый строгий закон парламента не сможет заставить англичан читать их.
     Что касается шекспировских жизнеописаний, то почти до конца XVIII  века
главным источником сведений для них, Шекспировым евангелием, остается  очерк
Роу (о дневнике Уорда и неоконченной книге Обри еще  не  знают).  Выдающиеся
шекспироведы этого века А. Поп, Л. Теоболд, С. Джонсон продолжали  развивать
мысль Драйдена о величии Шекспира как Поэта, через  которого  говорила  сама
Природа и поэтому не нуждавшегося в книжном знании,  чтобы  творить  подобно
Ей. При этом систематизация  и  осмысление  новых  биографических  данных  о
стратфордце занимали их  несравненно  меньше,  чем  кропотливая  работа  над
шекспировскими текстами при их переизданиях и литературная  критика.  А  тем
временем стратфордские "реликвии" и "предания" множились в числе, подпитывая
и укрепляя постепенно набиравший силу культ.


        Юбилей

     Заметным  событием  в  становлении  стратфордского  культа   стал   так
называемый "шекспировский юбилей". Собственно говоря, двухсотлетие  Шекспира
(т. е. Шакспера) приходилось на  апрель  1764  года,  но  отпраздновать  его
собрались только через пять с лишним лет, в сентябре  1769  года.  Руководил
торжеством знаменитый актер Дэвид Гаррик,  относившийся  к  Шекспиру  и  его
произведениям с молитвенным  преклонением;  в  своем  поместье  он  построил
часовню,  где  поместил  бюст  Шекспира   работы   французского   скульптора
Рубильяка.
     На берегу Эйвона  в  Стратфорде  был  сооружен  специальный  деревянный
амфитеатр  ("Ротонда"),  сцена  которого  могла  вместить  сотню  участников
представления, а бальная площадка - тысячу танцоров. И вот 5  сентября  1769
года залп тридцати пушек и колокольный звон возвестили  начало  празднества.
Хор пестро разодетых актеров под  аккомпанемент  кларнетов,  флейт  и  гитар
запел: "Пусть прекрасное солнце поднимается, чтобы отдать дань Шекспиру!". В
городской ратуше (таун-холле) состоялся публичный завтрак, во время которого
хор выводил: "Из всех Уиллов Уилл - это наш уорикширский Уилл", и даже: "Вор
(thief) из всех воров - это уорикширский вор" - имелся  в  виду  пресловутый
эпизод с "браконьерством Шекспира" в парке сэра Люси. В  церкви  св.  Троицы
бюст Великого Барда утопал в цветах, а  хор  и  оркестр  театра  Друри  Лэйн
исполнял ораторию "Юдифь". Затем почитатели Барда, украшенные  лентами  всех
цветов радуги (символизировавшими универсальность шекспировского  гения),  в
сопровождении музыкантов отправились на  Хенли-стрит,  к  "дому,  в  котором
родился  Шекспир",  где  распевали  песню,  сочиненную  для   этого   случая
Гарри-ком, прославляющую город, подаривший миру несравненного гения:
     "Здесь Природа пестовала своего любимого мальчика..." Вечером -  пение,
танцы, фейерверки.
     На следующий день началось шествие шекспировских героев с  триумфальной
колесницей. В колеснице, влекомой сатирами, восседали  Мельпомена,  Талия  и
Грации. Сильный дождь спутал планы устроителей праздника,  и  его  участники
были вынуждены искать убежища в "Ротонде", не рассчитанной  на  такую  массу
людей; пришлось отменить и задуманное "коронование Шекспира". Величавая "Ода
к Шекспиру", тоже написанная Гарриком, была все-таки исполнена, причем когда
певица пела о  "плавно  струящихся  водах  Эйвона",  двери  амфитеатра  были
распахнуты, и голосу певицы вторил шум низвергавшихся с неба  потоков  воды.
Гаррик произнес торжественную речь, закончив ее словами, являвшимися девизом
всего юбилея: "Мы никогда не увидим подобного ему"; затем  знаменитый  актер
надел перчатки, которые, как его уверили,  надевал,  выходя  на  сцену,  сам
Шекспир. Несмотря  на  непрекращающийся  ливень,  и  этот  вечер  завершился
маскарадом  и  танцами.  В  последний  день  количество  участников  заметно
сократилось; главным событием были скачки, победитель которых получил ценный
приз - кубок с шекспировским гербом. Заключительный бал  -  и  шекспировский
юбилей завершен.
     Хотя проливной дождь существенно подпортил празднество,  этот  "юбилей"
вошел в историю как первое национального уровня чествование Великого Барда и
городка, теперь неразрывно связанного с его именем. Правда,  немало  было  и
насмешек  в  печати  над  безвкусицей  и  примитивным  идолопоклонничеством,
проявленными организаторами и  участниками  торжества,  но  голоса  чересчур
утонченных наблюдателей (тогдашние ведущие британские шекспироведы участия в
"юбилее" не приняли) серьезного сдерживающего влияния на дальнейшее развитие
стратфордского культа, на его характер не оказали.
     Производство "реликвий" во время и после юбилея  заметно  возросло.  Не
только сам Гаррик, но и его брат Джордж обзавелся "перчатками  Шекспира";  в
доме, который уже определился как дом Анны Хэтеуэй, Джорджу удалось купить -
подумать только! - шекспировскую чернильницу. Уже нашлись шекспирово кресло,
а также отдельные его части, рожок для обуви, кольцо-печатка, скамейка -  на
ней Бард особенно любил посидеть, и большая пивная  кружка,  из  которой  он
любил потягивать свой  любимый  эль;  не  была  забыта  и  расшитая  золотом
скатерть - "подаренная Барду его другом и обожателем - королевой  Елизаветой
I".
     Не повезло только дому, действительно приобретенному Шакспером  в  1597
году ("Нью Плейс"), где жила его семья и где он провел последние годы жизни,
и где умер. Дом этот потом был куплен потомками прежних хозяев -  Клоптонами
- и в 1702 году основательно перестроен. В  1753  году  его  приобрел  некто
Фрэнсис Гастрелл -  удалившийся  на  покой  священник  из  другого  городка,
человек грубый и капризный. Приезжавшие все чаще поклонники Великого  Барда,
и особенно охотники за  шекспировскими  реликвиями,  действовали  отставному
пастырю на нервы. Сначала он нанял плотника и велел ему спилить и  разрубить
на дрова столь почитаемое пилигримами  шелковичное  дерево,  по  преданию  -
посаженное самим Бардом. Часовщик Томас Шарп, сообразив, сколь  ценными  эти
дрова могут оказаться, купил их, и в  течение  добрых  сорока  лет  любители
могли приобретать за достойную цену различные  сувениры  из  "шекспировского
дерева". В 1759 году Гастрелл решил избавиться от надоедливых визитеров  еще
более радикальным образом: он уехал из Стратфорда, приказав  снести  здание,
за что его справедливо порицали и будут порицать до скончания веков.
     Параллельно с реликвиями  росло  и  собрание  "преданий"  и  анекдотов,
выдаваемых за предания, где Шекспир представал этаким  находчивым  разбитным
остроумцем,  всегда  готовым  немудреной  шуткой  привлечь  симпатии   любой
компании,    будь    то    компания    лордов,     товарищей-актеров     или
соседей-стратфордцев...
     Систематизацией и научным анализом всех накопившихся к концу XVIII века
материалов о Шекспире (и поисками  новых)  занялся  только  Эдуард  Мэлон  -
адвокат, писатель, театрал. Сначала он помогал Стивенсу в издании 1778 года,
написав к нему  обширный  комментарий,  потом  работал  самостоятельно.  Его
десятитомное издание сочинений Шекспира в  1790  году  подвело  итог  работы
многих шекспироведов XVIII  века  и  создало  серьезный  задел  для  будущих
исследователей. Можно считать, что именно его труды положили начало науке  о
Шекспире,  не  ограниченной  лишь  текстологией.  Изыскания  Мэлона  и   его
последователей начали приоткрывать завесу над  личностью  Великого  Барда  и
многих  заставили  задуматься  над  стратфордскими  документами.   Полностью
завершить проделанную огромную работу Мэлону помешала смерть.
     В начале  XIX  века  появился  новый  тип  издания,  знаменующий  собой
прогресс шекспироведческой науки, - вариорум;  такое  издание  содержит  все
варианты текста, разночтения  и  их  объяснения  учеными,  предельно  полный
комментарий (у нас  подобные  издания  принято  называть  "академическими").
Первый шекспировский вариорум выпустил в 1803 году А. Рид; в 1813  году  его
переиздали. Над третьим  вариорумом  работал  Э.  Мэлон;  после  его  смерти
издание было завершено Джеймзом Босуэлом (1821 год - 21-й том), оно включало
и шекспировские поэмы. Среди вступительных материалов,  занявших  три  тома,
была и новая биография Шекспира. Мэлон первым попытался создать обоснованную
хронологию шекспировских произведений. По  сравнению  с  очерком  Роу  новая
биография стала  более  полной,  содержала  больше  фактов,  были  устранены
некоторые неточности. Но странное дело: ни один вновь открытый, найденный  с
большим трудом стратфордский документ, запись или подпись не имели  никакого
отношения к шекспировскому творчеству, никакой связи с ним; наоборот, многие
факты как будто бы прямо исключали такую связь.


        Сундуки рукописей

     Шло  время,  но  ни  рукописи,  ни  письма,  ни  документы  о  какой-то
литературной деятельности или литературных связях Шакспера (или даже  просто
о его умении читать и писать) упорно не желали обнаруживаться,  несмотря  на
все усилия и поиски тогдашних  шекспироведов  и  многочисленных  поклонников
Великого Барда. Это не могло  не  быть  замечено  некоторыми  находчивыми  и
умелыми людьми. И вот в конце XVIII века на свет стали появляться не  только
новые интересные предания  и  реликвии  из  "шекспировского  дерева",  но  и
вожделенные "старинные бумаги".
     Первым из тех, кто действовал тогда на  поприще  обеспечения  биографов
Шекспира недостающими свидетельствами,  следует  упомянуть  Джона  Джордана,
колесника из Стратфорда. Не преуспев в своей профессии, он подрабатывал тем,
что служил гидом по Стратфорду и окрестностям для  интересующихся  Шекспиром
путешественников. Не чужд он был и некоторого  подобия  стихотворства,  что,
как он считал, роднило его с великим земляком. В историю шекспироведения  он
вошел как сочинитель нескольких "преданий" и изготовитель фальшивок.  Иногда
ему удавалось обмануть и самого Мэлона.  Что-то  он  выдумывал  сам,  что-то
заимствовал из уже имевших хождение анекдотов.
     Наибольшую известность из творений  Джордана  получило  так  называемое
духовное завещание отца Шекспира. В 1784 году Джордан предложил  лондонскому
"Журналу для джентльменов" снятую им копию  с  документа,  якобы  найденного
более четверти века назад, во время ремонта крыши дома на Хенли-стрит - того
самого, где, как считают, родился Шакспер и где в то время жили потомки  его
сестры Джоанны Харт. Находка, обнаруженная  между  стропилами  и  черепицей,
представляла шесть сшитых вместе листов бумаги с  католическим  исповеданием
веры и именем Джона Шакспера, вписанным в начале каждого раздела.  В  копии,
присланной  Джорданом,  отсутствовал  первый  лист.  Как  сообщал   Джордан,
оригинал  написан  "красивым  и  разборчивым  почерком".   Журнал   печатать
присланную копию Джордана не стал, но слухи о найденном документе  дошли  до
тогдашних шекспироведов, и они добились, что оригинал документа  был  послан
из Стратфорда Мэлону. Сначала  Мэлон  поверил  в  его  подлинность  и  решил
опубликовать (в отрывках) в готовившемся в 1790 году к изданию "Историческом
описании английского театра". Уже во время печатания книги ученый  попытался
уточнить обстоятельства появления находки; ему прислали  небольшую  записную
книжку, где рукой Джордана был написан  весь  текст  "духовного  завещания".
Откуда вдруг взялся отсутствовавший ранее первый лист?  Ответы  Джордана  на
вопросы  Мэлона  были  уклончивы  и  противоречивы,  авторитетные  антиквары
считали документ фальшивкой,  но  Мэлон  все-таки  опубликовал  весь  текст,
включая и вдруг появившееся начало. Потом  ученый  пришел  к  окончательному
выводу, что "завещание" не имеет отношения к Джону Шаксперу.
     После смерти Мэлона документ не нашли и вопрос о его подлинности долгое
время оставался открытым. Картина прояснилась уже в нашем  веке.  Оказалось,
что текст "завещания" - "Последняя воля души" - был написан Карло  Борромео,
архиепископом Миланским, в конце 1570-х годов, во  время  страшной  эпидемии
чумы.  Эта  исполненная  страстной  веры  "Последняя  воля"  была  взята  на
вооружение католической церковью в ее борьбе с протестантизмом в  Европе.  В
1580 году группа английских иезуитов, отправлявшаяся из  Рима  в  смертельно
опасную миссию - проповедовать католицизм в Англии, некоторое время  гостила
у миланского архиепископа. Покидая его дом, они взяли с  собой  переведенный
на английский язык текст "Последней воли";
     есть данные, что позже им  посылалось  большое  количество  экземпляров
этого документа. Миссионеры странствовали по Англии, служили  тайные  мессы,
вписывали имена новообращенных  в  тексты  "Последней  воли".  Страх  казни,
которая ждала тех, кто давал прибежище католическим миссионерам, обеспечивал
сохранение  тайны.  Скорее  всего,  в  руки  Джордана  попал  один  из  этих
экземпляров "Последней воли", он  его  скопировал,  вписав  туда  имя  Джона
Шакспера, но потом, запутавшись в деталях, уничтожил следы своей "находки".
     "Последняя  воля"  кардинала  Борромео  пользовалась  популярностью  не
только  у  английских  католиков;  есть  и  испанский   перевод   документа,
напечатанный в 1661 году в Мексике (найден в нашем веке). Об этом сообщается
и  в  "Документальной  биографии  Шекспира"  С.  Шенбаума.  После  "находки"
Джордана многие шекспироведы  стали  подозревать  Джона  Шакспера  в  тайном
католицизме (некоторые и сейчас так думают,  видя  в  этом  объяснение  явно
терпимому отношению Шекспира к гонимой тогда в Англии католической вере).  А
вот у нас недавно один литературовед, прочитав в книге Шенбаума об испанском
тексте "Последней воли", сделал вывод, что "отец  Шекспира"  был  не  просто
католиком, но "выдающимся католическим публицистом",  разрешившим  перевести
свой труд на испанский язык. Так иногда рождаются легенды...
     Что  касается  самого  Джордана,  то  его  нередко  подводила   память.
Например, поссорившись с тогдашними владельцами дома на Хенли-стрит, он стал
утверждать, что Бард родился совсем  в  другом  доме,  забыв,  видимо,  что,
представляя "Последнюю волю Джона  Шакспера",  сообщал  о  документе  как  о
"найденном под крышей дома на Хенли-стрит, где родился его (Джона. - И.  Г.)
сын Уильям"...
     Летом 1793 года  Джордан  встретился  с  двумя  прибывшими  из  Лондона
любознательными туристами. Это были гравер Сэмюэл Айр-ленд и его  сын  -  18
(или 20-ти) -летний Уильям-Генри.  Сэмюэл  Айрленд  (Ireland)  был  довольно
известен своими гравюрами с изображением  английских  пейзажей  и  старинных
зданий; он, в частности,  был  первым,  кто  зарисовал  сторожку,  где,  как
полагали, когда-то был заперт и высечен уличенный  в  браконьерстве  молодой
Шекспир. Отличительной чертой старшего Айрленда была его безграничная любовь
к Шекспиру, пьесы которого семья часто разучивала и декламировала, собираясь
за вечерним столом; главные  роли,  естественно,  исполнял  отец  семейства.
Другой его страстью были книги и  предметы  антиквариата,  приобретаемые  по
случаю (и потом выгодно перепродаваемые);
     попадали к нему и  действительно  редкие  книги  и  документы.  Он  мог
показать гостю экземпляр  шекспировского  Первого  фолио,  несколько  картин
старых мастеров,  предметы  одежды  и  безделушки,  принадлежавшие  когда-то
королям Генриху VIII, Карлу I, Иакову II,  а  также  Филипу  Сидни,  Оливеру
Кромвелю  и  т.  п.  Но  его   заветной   мечтой   было   заиметь   раритет,
непосредственно связанный  с  Великим  Бардом;  он  говорил,  что  отдал  бы
половину своих сокровищ за клочок бумаги с подписью гения.
     Сын, которого отец не  баловал  чрезмерным  вниманием  и  заботой,  рос
послушным и склонным к мечтательности; его любимым чтением был  эпистолярный
роман "Любовь и безумие", из которого он узнал о  поэте  Томасе  Четтертоне,
выдававшем свои поэмы за старинные, якобы найденные  в  неких  таинственных,
всеми  забытых  сундуках,  и  это  произвело  на  него  сильное  впечатление
Айрленд-старший готовил сына к юридической карьере и для начала устроил  его
клерком в транспортную контору Работа не была чересчур обременительной, и  у
юноши  оставалось  достаточно   свободного   времени   для   других,   более
соответствовавших его характеру и складу ума занятий
     Находясь в Стратфорде, Айрленды вместе с  Джорданом  посетили  лавочку,
хозяин  которой   неплохо   зарабатывал   на   жизнь,   продавая   сувениры,
изготовленные из того самого  "шекспировского  шелковичного  дерева",  гости
купили кубок и кое-что по мелочи Побывали они и в соседнем Шоттери, в  "доме
Анны Хэтеуэй", где гравер приобрел старое дубовое кресло, "в  котором  любил
сидеть Шекспир, когда ухаживал за своей будущей женой"  Приглянулась  ему  и
кровать, явно служившая не одному поколению фермеров, но престарелая хозяйка
ни за какие блага не захотела с ней расстаться Сэмюэл Айрленд зарисовал этот
фермерский дом с соломенной крышей, и вскоре гравюра с его изображением была
напечатана - так читающая публика впервые увидела "дом Анны  Хэтеуэй",  ныне
одну из главных  стратфордских  достопримечательностей  Разумеется,  Айрленд
расспрашивал всех, не слышал ли кто про какие-нибудь рукописи или документы,
имеющие отношение к Великому Барду? Лондонцу рассказали, что очень давно, во
время пожара, все бумаги из бывшего шекспировского дома  были  перевезены  в
другой дом Клоптонов, в миле  от  Стратфорда  Айрленды  немедленно  ринулись
туда, но хозяин дома, фермер Уильяме, заявил, что  они  опоздали  всего  две
недели назад он решил освободить комнату,  где  стояло  несколько  корзин  с
какими-то старыми бумагами, на некоторых он видел имя Шекспира  Бумаги  были
ему не нужны, лишь занимали место, поэтому он их спалил! Горе Айрленда  было
безутешным.  Правда,  один  уважаемый  стратфордский  антиквар   записал   в
дневнике, что  Уильямс  потом  поведал  ему,  как  хорошо  он  подшутил  над
столичными охотниками за шекспировскими рукописями
     Итак, отец и сын Айрленды распрощались с Джоном Джорданом и вернулись в
Лондон,  обогатив  свою  коллекцию   достопримечательностей   "шекспировским
креслом" и кубком из шелковичного дерева. Но в голове  молодого  клерка  уже
созревал план куда как более существенных обретений. Начал  он  со  сборника
молитв,  посвященного  королеве  Елизавете,  переплетенного  в  пергамент  с
королевским  гербом,  Уильям-Генри  приобрел  книгу  у  знакомого  букиниста
Приготовив с помощью знатоков специальные чернила, Уильям-Генри  написал  на
листе старинной бумаги посвятительное послание королеве и вклеил этот лист в
молитвенник перед обложкой, высохшие чернила приобрели ржавый оттенок  и  не
вызывали подозрений Обогащенный таким  образом  раритет  был  преподнесен  в
подарок отцу, принявшему его благосклонно
     Просматривая взятую с книжной полки  отца  книгу  Мэлона,  Уильям-Генри
обратил особое внимание на факсимиле подписей Шекспира (то есть Шакспера)  и
потренировался в их воспроизведении;  также  постарался  он  запомнить,  как
писались частные письма и  составлялись  юридические  документы  во  времена
Шекспира.  И  вот  на  куске   старого   пергамента   возникло   соглашение,
датированное   14   июля   1610   года,   между   Уильямом   Шекспиром    из
Стратфорда-на-Эйвоне, джентльменом, ныне проживающим  в  Лондоне,  и  Джоном
Хемингом,  Майклом  Фрезером  и  женой   последнего   Елизаветой.   Применив
орфографию, по его понятиям близкую к  той,  что  была  принята  во  времена
Шекспира, Уильям-Генри  поставил  (чередуя  правую  и  левую  руки)  подписи
участников соглашения. Раскаленным  лезвием  он  срезал  восковую  печать  с
приобретенного по случаю малозначительного  хозяйственного  документа  эпохи
Иакова I и затем, используя свежий воск,  золу  и  пепел,  "заверил"  старой
печатью произведение своих рук. Документ был вручен отцу,  который  сердечно
поблагодарил сына за столь ценный дар.
     Для  ответа  на   естественный   вопрос   о   происхождении   документа
Уильям-Генри сочинил шитую белыми нитками историю о некоем юном джентльмене,
в роду которого в  течение  полутора  веков  хранилось  множество  старинных
неразобранных бумаг. Сей джентльмен отдал этот документ (а потом  и  другие,
по мере их "обнаружения") младшему Айрленду, но со строгим условием, что его
(джентльмена)  имя  и  адрес  ни  при  каких   обстоятельствах   не   должны
разглашаться. Неизвестно, поверил ли Айрленд-отец этой басне,  но  вслух  он
никаких сомнений  не  высказывал  ни  вначале,  ни  потом,  когда  "находки"
посыпались одна  за  другой.  Подписанное  Великим  Бардом  "соглашение"  он
показал в Герольдии, и официальные герольды удостоверили его подлинность.  А
один уважаемый специалист по старинным  печатям  обнаружил  в  айрлендовской
печати изображение столба-мишени, воздвигавшегося при рыцарских  состязаниях
с  копьем;  это  уже  можно  было  ассоциировать  с  именем  Великого  Барда
("Потрясающий  Копьем"),  что  немало   удивило   и   ободрило   начинающего
специалиста по шекспировским подписям и рукописям - молодого Айрленда.
     В  дом  на  Норфолк-стрит,  где  проживала  семья  гравера,   зачастили
антиквары  и  литераторы,  влекомые   надеждой   узнать,   наконец,   что-то
определенное о Великом Барде. Ведь Шекспир,  рассуждали  они,  жил  в  самом
сердце Англии, он не мог не быть в контакте с  самыми  заметными  личностями
эпохи, от каждого из этих людей остались какие-то письменные свидетельства -
от одних больше, от других меньше; не может же самый великий  человек  эпохи
быть странным и  необъяснимым  исключением!  Значит,  вожделенные  рукописи,
письма, документы  где-то  притаились  и  только  ждут  своего  часа,  чтобы
предстать перед английским народом.  И  сердца  множества  любящих  Шекспира
англичан дрогнули, когда им показалось, что  этот  час,  наконец,  пробил...
Даже   осторожный   Мэлон   выражал   надежду,   что   драгоценные,    долго
разыскивавшиеся  документы,  письма,  рукописи  расскажут  теперь  многое  о
Шекспире, его отношениях с другими литераторами и  с  его  покровителями,  о
том, как создавались великие произведения.  Мэлон  обращался  с  просьбой  к
таинственному владельцу (о  котором  поведал  младший  Айрленд)  драгоценных
бумаг привлечь к их изучению знающих людей - имея, конечно, в  виду  и  себя
самого.
     Такое внимание просвещенной публики, такие трепетные ожидания обязывали
молодого "открывателя рукописей" не останавливаться  на  полпути.  Следующий
документ, датированный 1589 годом, должен был показать благородство Шекспира
и его щепетильность в денежных расчетах. Шекспир обязывался выплатить  Джону
Хемингу 5 фунтов и 5 шиллингов "за его усилия и помощь мне в театре "Глобус"
и при посещении меня  в  Стратфорде".  К  этому  была  прикреплена  расписка
Хеминга, начертанная Уильямом-Генри левой рукой. Сегодня  мы  бы  удивились,
как мог  кто-то  писать  в  1589  году  о  театре  "Глобус",  который  будет
воздвигнут только через десятилетие? Но тогда этого не знали, следовательно,
не знал и Уильям-Генри, иначе ему ничего бы не стоило  поставить  подходящую
дату. Но явные несуразицы в  орфографии,  полное  пренебрежение  пунктуацией
можно было при желании заметить и тогда.
     Предание  о  громадной  сумме,   якобы   подаренной   Шекспиру   графом
Саутгемптоном, а также горячее желание  одного  уважаемого  друга  Айрлендов
(гордившегося тем, что ему удалось удачно приобрести перекладину от  кресла,
на котором когда-то сиживал Шекспир)  узнать  подробней  про  обстоятельства
богатого дара, побудили Уильяма-Генри обнародовать  благодарственное  письмо
Великого Барда и теплый ответ Саутгемптона. Письма демонстрировали не только
дружеские отношения графа с Шекспиром, но и благородство последнего, так как
он соглашался принять только  половину  от  предлагаемого  щедрого  подарка!
Предупреждая возможные  вопросы  о  том,  каким  образом  письмо,  посланное
Саутгемптону, могло остаться у Шекспира, Уильям-Генри сделал на нем  пометку
("рукой Барда"), что это лишь копия. Другая  -  левая  -  рука  понадобилась
"первооткрывателю" для импровизации почерка и подписи  Саутгемптона.  Он  не
знал тогда, что существуют подлинные письма, действительно  написанные  этим
лордом...
     Фантазия молодого клерка не  знала  отдыха.  Он  сообщил  отцу,  что  в
загородном доме того самого таинственного джентльмена хранятся невообразимые
сокровища: оправленная в  золото  печатка  из  редкого  камня  с  вырезанным
изображением  столба-мишени  для  состязаний  с  копьем,  два  неразрезанных
шекспировских Первых фолио и прижизненный портрет Барда на сцене - в  черном
одеянии и длинных красивых перчатках... Теперь уже отец теребил  его,  желая
поскорее увидеть эти сокровища. Сначала отцу  был  показан  грубый  набросок
пером, явно навеянный дройсхутовским портретом  из  Первого  фолио;  старший
Айрленд рисунок высмеял. Тогда  появилось  письмо  Шекспира  актеру  Ричарду
Каули, в котором Бард предлагал вниманию коллеги некий "причудливый  образ".
Для изготовления "причудливого образа" Уильям-Генри использовал купленный  у
букиниста лист старой бумаги с цветными рисунками. На одной стороне его было
изображение пожилого голландца, на другой  -  молодого  кавалера  в  костюме
эпохи Иакова I. Уильяму-Генри  не  составило  труда  придать  лицу  молодого
кавалера некоторое сходство с  дройсхутовским  портретом;  на  заднем  плане
появились шекспировские инициалы, названия нескольких  пьес  и  подобие  его
герба. Знатоки Шекспира тут же определили, что  это  портрет  Барда  в  роли
Бассанио в "Венецианском купце". Голландец обрел весы и нож,  и  каждый  мог
понять, что перед ним - никто иной, как сам кровожадный  Шейлок.  Обнаружили
на рисунке и слабые "следы" подписи одного известного живописца начала  XVII
века.  Многих  порадовало  письмо,  подтверждавшее  приверженность  Шекспира
англиканской церкви. Волнение в обществе нарастало, и всеобщие  ожидания  не
остались неудовлетворенными.
     На свет появляются соглашение между Шекспиром  и  актерами  Конделом  и
Лоуином о распределении доходов, записка об уплате Шекспиру целых 50  фунтов
за представление, данное  перед  графом  Лейстером  в  его  доме.  Последний
документ был, однако, датирован 1590 годом, и тут Айрленд-старший  вспомнил,
что графа в этом  году  уже  не  было  в  живых.  Сын  запаниковал  и  хотел
злополучную записку сжечь, но отец предположил, что здесь могло иметь  место
какое-то недоразумение двухвековой давности, поэтому решено было дату просто
отрезать.  Этот  эпизод  порождает   иногда   сомнение   в   том,   был   ли
Айрленд-старший таким уж безнадежным простаком, слепо  принимавшим  на  веру
басни  и   не   блещущую   грамотностью   "антикварную"   продукцию   своего
предприимчивого отпрыска.
     Не прошли мимо внимания публики и заметки Шекспира на полях  нескольких
старых, но не очень ценных (купленных  у  букиниста)  книг;  таким  образом,
подтверждалось существование у Барда собственной библиотеки. Вскоре  нашелся
и каталог этой библиотеки,  составленный  лично  Шекспиром;  запись  о  двух
книгах, изданных в 1613 году, свидетельствовала, что каталог делался в конце
жизни, надо полагать - в Стратфорде, куда книги были перевезены из  Лондона.
Кое-кто удивлялся, что до сих пор  не  найдено  никаких  писем  Шекспиру  от
коронованных особ, и, естественно, вскоре желающие  могли  лицезреть  личное
письмо Елизаветы I "доброму мастеру Уильяму Шекспиру  в  театр  "Глобус"  на
Темзе" с благодарностью  за  присланные  "милые  стихи"  и  с  напоминанием:
привести во дворец лучших актеров, "чтобы доставить удовольствие мне и лорду
Лейстеру, который будет с нами". По мнению некоторых тогдашних ученых, такая
теплая, почти дружеская переписка с королевой доказывала, что  слухи,  будто
Шекспир начинал театральную карьеру с присмотра за лошадьми зрителей и  тому
подобных низких занятий -  нелепость  и  что  он  с  самого  начала  получил
признание и был обласкан сильными  мира  сего.  Не  знавшие  года  постройки
"Глобуса" ученые не заметили очередного (на целых 11  лет)  хронологического
ляпсуса (опять этот Лейстер и этот "Глобус"!). Да и времени на размышления и
дотошные анализы не хватало: надо было переваривать еще  более  ошеломляющую
находку - любовное письмо  Шекспира  с  приложением  пряди  его  собственных
волос! Любовные клятвы Барда, его просьба "поцеловать мой бедный  локон"  не
могли оставить его поклонников равнодушными. Были в  письме  и  два  десятка
поэтических строк; о каких-то художественных качествах  этого  стихотворения
говорить  не  приходится,  но  будет  справедливо  отдать  должное  смелости
молодого клерка, не побоявшегося  вступить  в  состязание  с  самим  Великим
Бардом! Несколько волосков из драгоценной пряди были оправлены  в  золото  и
стали частью памятных колец,  украсивших  пальцы  самых  верных  поклонников
Барда.
     Старший Айрленд тем  временем  работает  над  изданием  своего  альбома
гравюр "Уорикширский Эйвон", где собирается подробно  сообщить  о  найденных
его сыном шекспировских рукописях. Но прежде он  хочет,  чтобы  текст  этого
сообщения был просмотрен их таинственным  владельцем  -  "мистером  X",  как
обозначил его сын. Завязалась переписка; забавно, что, сочиняя  письма  отцу
от имени таинственного благодетеля, Уильям-Генри не потрудился даже изменить
свой  почерк!  Мистер  Х  особенно  обращал  внимание  Сэмюэла  Айрленда  на
выдающиеся  интеллектуальные  и  нравственные  качества  его  сына,  на  его
несомненный литературный дар, на сочиненную им пьесу (монолог из этой  пьесы
прилагался), не уступающую по стилю и глубине мысли любой из  шекспировских.
"Ваш сын - брат по гениальности Шекспиру, и он единственный человек, который
всегда идет рука об руку с Шекспиром". Право же,  молодому  Айрленду  нельзя
отказать в остроумии  и  некоторых  литературных  способностях.  Но  ему  не
хватало чувства меры, хотя успех такого дерзкого розыгрыша мог бы  вскружить
голову и более осторожному и зрелому человеку.
     Разоблачение иногда казалось почти неизбежным, хотя  и  не  со  стороны
эрудитов, знатоков истории и старинных  рукописей.  То  посетитель  случайно
уронил документ, "заверенный" восковой печатью, и  она  развалилась  на  две
половинки, из которых ее смастерил фальсификатор, то горничная увидела,  как
он пишет письмо от  имени  королевы  Елизаветы,  то  обнаружилась  подлинная
подпись  Хеминга,  нисколько  не  похожая  на  закорючку  Айрленда.  Кое-как
удавалось выкручиваться...
     Публично никто пока не обвинял Уильяма-Генри в  подлоге,  и  работа  по
изготовлению     шекспировских     раритетов     продолжалась;     коллекция
Айрленда-старшего  пополнялась.  Появилась  "очищенная  от  темных  мест   и
вставок, сделанных актерами" версия "Короля Лира", а также несколько страниц
"самого авторского из всех вариантов  "Гамлета".  Более  того,  обозначились
контуры совершенно нового шекспировского произведения, о  котором  до  этого
никто никогда не слышал - исторической трагедии  "Вортигерн  и  Ровена".  За
нехваткой времени отцу показывались листы  с  текстом  трагедии,  написанным
рукою сына,  с  объяснением,  что  ""мистер  X"  не  желает  расставаться  с
оригиналом, пока он не будет полностью скопирован...".
     Наконец,  в  феврале  1795  года,  решив,  что  его  коллекция   обрела
достаточную  полноту  и  убедительность,  Сэмюэл  Айрленд  открыл   ее   для
публичного обозрения. Наверное, в этот день он  и  его  сын  совершили  свою
самую серьезную ошибку. Если бы вместо этой  амбициозной  затеи  они  просто
объявили, что драгоценные рукописи пропали,  исчезли,  украдены  или  где-то
сгорели, положение в шекспироведении сегодня выглядело бы несколько иначе...
     Сначала все шло гладко. Желающих ознакомиться с раритетами было больше,
чем ожидалось. Прославленный историк литературы Джеймс Босуэл-старший,  друг
Мэлона, не ограничившись словами одобрения и восторга, опустился на колени и
поцеловал один из выставленных экспонатов: "Слава Богу, я дожил до того, что
увидел эти бесценные реликвии нашего Барда". Секретарь Геральдической палаты
Фрэнсис Уэбб восторгался не менее бурно: "Эти документы содержат в  себе  не
только подписи, начертанные его рукой, но и отпечаток его души, его гения...
Эти  документы  показывают   его   исполненным   благородства,   дружелюбия,
милосердия, благодарности и любви. Здесь мы увидели не только  поэта,  но  и
человека".
     Некоторые посетители, однако, с сомнением покачивали  головой.  Историк
Джозеф  Ритсон  внимательно  все  осмотрел,  задал  Уильяму-Генри  несколько
конкретных вопросов и удалился, не сказав ни слова. Своему другу он написал,
что "шекспировские  бумаги,  о  которых  так  много  говорят,  -  это  набор
подделок, рассчитанный на обман публики". Однако вслух  собственного  мнения
он почему-то не высказал, и большинство продолжало верить Айрлендам;  список
подписчиков  на  готовящееся  издание  айрлендовских  "рукописей"  продолжал
пополняться новыми именами, в том числе и весьма почтенными.
     Кое-кто  высказал  мысль,  что  если   существуют   какие-то   законные
наследники Шекспира, они могут потребовать передачи им найденных документов.
Это  встревожило  Уильяма-Генри,  и  в  результате  вскоре  появился   новый
документ, написанный лично Уильямом Шекспиром еще в октябре 1604 года!  Этим
документом Шекспир оставлял некоему Уильяму-Генри  Айрленду  рукописи  своих
пьес и при этом объяснял, почему он так  поступает.  Оказывается,  Бард,  по
вине подгулявшей компании, опрокинувшей лодку, в  которой  он  переправлялся
через  Темзу,  оказался  в  воде,  и  несомненно  утонул  бы,  но   отважный
Уильям-Генри Айрленд с риском для жизни вытащил его на берег. К акту дарения
прилагался даже эскиз строения в Блэкфрайерсе, "где живет  мистер  Айрленд".
Еще был лист пергамента с изображением гербов Шекспира и Айрленда, связанных
цепью, а под этим рисунком - трогательные  благодарственные  вирши  Великого
Барда.
     Надо сказать, что (по причуде истории) человек по имени Уильям  Айрленд
действительно жил в одно время с Шекспиром и с  Шакспером!  В  декабре  1604
года он арендовал у лондонца  Генри  Уолкера  строение  (привратницкую),  ту
самую, которую в марте 1613 года купит у Уолкера Уильям Шакспер.  Купчая  на
это строение, где упоминается и имя арендатора Айрленда, вместе с  закладной
на эти строения была найдена в конце XVIII столетия; оба документа  получили
известность, потому что содержат две из шести найденных  подписей  Шакспера.
Можно представить себе радость нашего клерка, когда он увидел почти что свое
имя в факсимильном воспроизведении <I>подлинного</I> шекспировского документа!
     "Уточнить"  Уильяма  Айрленда  в  Уильяма-Генри   Айрленда   (при   уже
накопленном опыте и  наличии  нескольких  чистых  листов  старинной  бумаги)
являлось делом несложным. Отцу было  сказано,  что  у  "мистера  X"  имеются
документы, подтверждающие происхождение их семьи от того самого,  жившего  в
шекспировские времена Айрленда. У отца  от  таких  как  с  неба  свалившихся
новостей голова шла кругом. К тому же некоторые влиятельные друзья полагали,
что Герольдия не будет возражать, если Сэмюэл Айрленд захочет соединить свой
герб с шекспировскими!
     Но все было превзойдено "Актом от 23 февраля  1611  года"  -  это  было
нечто  вроде  предварительного  шекспировского  завещания.  В   отличие   от
подлинного  завещания  Шакспера,  найденного  в  1747   году,   произведение
Уильяма-Генри Айрленда не должно было оставить ни  малейшего  сомнения,  что
судьба литературного  наследия  заботила  Шакспера  не  меньше,  чем  судьба
серебряной чаши и второй по качеству кровати. Джону  Хемингу  предписывалось
открыть большой дубовый сундук в театре "Глобус",  достать  оттуда  рукописи
нескольких пьес, в том числе "Тит Андроник", "Два  веронца",  "Генрих  VIII"
(!) и передать их Бербеджу и еще двоим актерам, себе же взять пять  пьес,  в
том числе "никогда не печатавшуюся пьесу "Генрих  VII"".  Жене  возвращались
писанные ей когда-то  любовные  письма  Барда,  -  также  она  получала  его
небольшой портрет, несколько колец и приличную  сумму  в  180  фунтов,  что,
конечно, объясняло, почему ей ничего не оставлялось в завещании 1616 года.
     Дочери (имя не названо - очевидно, младший Айрленд торопился или забыл,
что дочерей у Шакспера было две) завещалась  сумма  поменьше,  но  зато  она
получала его "любимое кольцо, подаренное Саутгемптоном". Самое деликатное  и
волнующее  поручение  давалось  другу  Хемингу,  оно  касалось  некоего   не
названного по имени ребенка. Этому ребенку, по достижению им 15 лет,  Хеминг
должен вручить солидную сумму; ему же надлежит передать из заветного сундука
18 пьес, никогда еще не печатавшихся,  и  еще  8  других,  вместе  с  пьесой
"Король Вортигерн". Все эти пьесы (а также  те,  которые  Бог  еще  сподобит
драматурга написать) и все доходы  от  их  печатания  и  постановок  в  силу
данного документа становились  навечно  собственностью  этого  таинственного
ребенка  и  его  потомков!  Наметились  контуры   потрясающей   коллизии   -
проживавший  в  конце  XVIII  столетия  на  Норфолк-стрит  в  Лондоне  клерк
Уильям-Генри Айрленд вот-вот должен был превратиться в  прямого  потомка,  а
стало быть и наследника Великого Барда!
     Все, казалось, шло к этому. Был издан роскошный том с  воспроизведением
"писем, документов и рукописей, включая трагедию о короле  Лире  и  фрагмент
трагедии о Гамлете, находящихся во  владении  Сэмюэла  Айрленда".  В  театре
готовилась премьера неизвестной доселе драмы Шекспира "Король  Вортигерн"...
Но  издание  "рукописей"  позволило,  наконец,  вмешаться   самому   Мэлону.
Осматривать собрание Айрленда в его доме  Мэлон  не  хотел,  от  встречи  же
где-нибудь  в  другом   месте   Айрленд   уклонялся.   Теперь   факсимильное
воспроизведение "документов", "писем" и "рукописей" было в руках  Мэлона,  и
ознакомление с ними сразу подтвердило его самые худшие опасения.  В  отличие
от Ритсона Мэлон не стал  скрывать,  что  все  бумаги  Айрленда  -  топорные
подделки.  Его  книга  "Исследование  некоторых  рукописей   и   документов,
опубликованных 24 декабря  1795  года  и  приписываемых  Шекспиру,  королеве
Елизавете и графу  Саутгемптону..."  появилась  в  конце  марта  1796  года.
Содержание, орфография, обстоятельства появления  сенсационных  "документов"
неоспоримо  свидетельствовали  о  грубой  фальсификации,  и  Мэлону  с   его
эрудицией не составило большого труда доказать  это.  Пункт  за  пунктом  он
разобрал  все  признаки  подделки:  незнание  фальсификатором  даты   смерти
Лейстера и даже ориентировочной даты постройки "Глобуса"; не имеющие  ничего
общего с подлинными "подписи" королевы Елизаветы, графа Саутгемптона, актера
Хеминга;  смехотворная   орфография   (удвоение   согласных   для   придания
транскрипции  слов  "староанглийского"  вида)  и  т.  п.  Вывод   о   грубой
фальсификации был неоспорим, и Мэлон сожалел об уроне, который  эта  история
нанесла доброму имени и славе Великого Барда во всем мире.
     Выступление Мэлона не оставило от айрлендовских  "раритетов"  камня  на
камне. Наступило всеобщее отрезвление. Люди удивлялись, как  они  умудрились
попасться на удочку малообразованного юнца; многие, в том числе и поверившие
Айрленду ученые, оправдываясь, ссылались на то обстоятельство,  что  бумага,
пергамент, печати на документах и письмах были подлинными, и  они  не  могли
догадаться, что на старинной бумаге специальными чернилами писались, а потом
срезанными с подлинных документов печатями удостоверялись поддельные  письма
и юридические акты.
     Айрленд-старший пытался защищать свои сокровища, но у публики уже спала
пелена с глаз. "Король Вортигерн" был с позором изгнан со сцены.  В  газетах
появились  ядовитые  пародии  и  карикатуры  на  содержимое   айрлендовского
сундука, и, наконец, сам главный герой -  Уильям-Генри  Айрленд  опубликовал
"Правдивый отчет о шекспировских рукописях", где откровенно, подчас  рисуясь
и любуясь своей изобретательностью, но изображая раскаяние, поведал, как  он
изготовлял свою наделавшую столько шума продукцию. Он утверждал, что отец до
конца не подозревал о действительном положении дел. Не  исключено,  что  так
оно и было и что этот ограниченный обыватель  стал  жертвой  своей  излишней
доверчивости и владевшей его сердцем пылкой,  но  слепой  Любви  к  Великому
Барду из Стратфорда.  Он  умер  в  1800  году,  ненадолго  пережив  позорное
крушение собственных надежд и амбиций; мнения ученых-историков о его роли  и
степени вовлеченности в фальсификации расходятся и сегодня. Его сын до конца
жизни с трудом сводил концы с концами, утешаясь лишь тем, что его имя  будет
навсегда связано с Шекспиром, - пусть и  таким  необыкновенным  и  нелестным
образом.
     Всю эту нашумевшую в конце XVIII века историю часто  рассматривают  как
забавный анекдот или досадный курьез: не отягченный знаниями  двадцатилетний
клерк, чье душевное здоровье остается под вопросом, в течение нескольких лет
морочил головы и наставлял нос чуть ли не  всему  британскому  литературному
истеблишменту, не говоря уже о простых англичанах. Но если даже относиться к
успеху Уильяма-Генри Айрленда как  к  курьезу,  его  причины  нельзя  свести
только к странным  наклонностям  начитавшегося  исторических  романов  юнца,
тупости и амбициям его родителя. Свою  роль  здесь  сыграл  уже  ощущавшийся
(пусть и смутно) разрыв между поднимаемым на небывалую высоту  стратфордским
культом и отсутствием каких-либо  документов,  подтверждающих  достоверность
лежащих в его основе представлений о Великом Барде. Таких документов,  таких
фактов нет и сегодня.
     Трудно,  конечно,   представить,   чтобы   история,   подобная   успеху
айрлендовских фабрикации, могла произойти сегодня, когда  наука  располагает
техническими возможностями для их распознавания уже в самом  начале.  Однако
попытки  как-то  заполнить  пропасть,  отделяющую  Шакспера   от   Шекспира,
случаются и в наши дни, и некоторые домыслы по своей фантастичности недалеко
уходят от кустарных поделок  младшего  Айрленда.  Вот  совсем  недавно  один
западный шекспировед повторил старую и давно забытую выдумку, что Шакспер-де
был в молодости школьным учителем; другой  утверждает,  что  в  "потерянные"
годы он  был  секретарем  у  самого  Фрэнсиса  Бэкона!  Разумеется,  никаких
научных, основанных на фактах доводов  авторы  таких  домыслов  привести  не
могут, но некоторое время они обсуждаются  публично,  оставляя  кое  у  кого
впечатление, будто "что-то в этом, наверное, есть".
     Первая по времени  и  самая  масштабная  фальсификация  "шекспировских"
документов  обнажила  самое  уязвимое  звено  в  стратфордской   легенде   -
отсутствие  достоверных  документальных  подтверждений  не  только  каких-то
писательских занятий Уильяма Шакспера, каких-то  его  связей  с  выдающимися
личностями эпохи, но даже и его элементарной грамотности.
     На стратфордских реликвиях крах  Айрлендов  почти  не  отразился,  ведь
никаких   "шекспировских   рукописей"   в   Стратфорде,   слава   Богу,   не
демонстрировали, остальные же "экспонаты" выглядели сравнительно  безобидно.
В своей книге очерков, изданной в 1820 году, американский писатель Вашингтон
Ирвинг рассказывает, как во  время  посещения  Стратфорда  он  видел  детали
ружья, из которого Шекспир убил оленя в парке сэра Люси, шпагу, с которой он
играл Гамлета (!) и тому  подобное.  А  в  нескольких  милях  от  Стратфорда
американцу показали "ту самую" дикую яблоню, под которой, как ему объяснили,
когда-то  заснул,  не  добравшись   домой   после   пивного   состязания   с
соседями-бедфордцами, молодой Шекспир...
     В  XIX  веке  Стратфорд  постепенно  стал  превращаться   в   культовый
город-реликвию. Специально созданный "Шекспировский Трест" постепенно скупил
основные строения, в той или иной степени связанные (или привязанные  позже)
с Шакспером и его семейством, привел их в порядок и  сделал  доступными  для
посетителей. Посетители, количество которых росло с каждым годом,  заходя  в
эти дома, за понятным отсутствием там книг,  принадлежностей  для  письма  и
вообще каких-либо  признаков  интеллектуальных  занятий  бывших  обитателей,
могут осматривать  богатое  собрание  старинных  кроватей,  одеял,  подушек,
чугунных и глиняных  горшков,  тарелок  и  других  нехитрых  принадлежностей
провинциального быта Англии XVI-XVII веков...


        Первые сомнения. Бэконианская ересь

     С наступлением XIX века  статус  Великого  Барда,  по  мере  постижения
глубин его творчества, продолжал неуклонно расти. Для  Колриджа  и  Карлейла
Шекспир - уже не только великий  английский  драматург,  но  пророки  гений,
богоподобная фигура, олицетворяющая духовную силу английской нации. На  этом
фоне как стратфордские "предания", так и извлекаемые  из  архивов  документы
выглядели    странно.    Рисуемый    биографами    образ     провинциального
полуобразованного  парня,  ставшего  вдруг  величайшим  писателем,   поэтом,
мыслителем и эрудитом, начал вызывать недоумение. "Он был титаном в  вакууме
- без всяких связей со своим временем,  местом  и  современниками"  {24},  -
скажет уже в нашем веке шекспировед Дж. Гаррисон. Он говорит о  прошлом,  но
ведь убедительно заполнить этот вакуум стратфордским биографам не удается  и
сегодня...
     Самые  первые  сомнения  в  истинности  общепринятых  представлений   о
личности Шекспира были высказаны еще в конце XVIII века Г. Лоуренсом  и  Дж.
Уилмотом, хотя об их работах было тогда известно лишь немногим.
     Знаменитый английский поэт С. Колридж(1772-1834), для которого  Шекспир
был более чем полубогом, первым высказал сомнения открыто и громогласно. Его
сомнения, однако, касались не авторства стратфордца, которое,  базируясь  на
стратфордском монументе и других реликвиях  уже  функционировавшего  культа,
представлялось тогда бесспорным. Колридж усомнился в правильности и  полноте
биографических фактов, из которых состояли тогдашние жизнеописания  Великого
Барда, хотя эти жизнеописания пытались - добросовестно и с большим трудом  -
соединить, сплавить воедино столь несовместимый материал, как  шекспировские
произведения и стратфордские документы и "предания". Заслуга Колриджа в том,
что он первый обратил внимание всех на  их  несовместимость:  "Спросите  ваш
здравый смысл, возможно ли, чтобы автором  таких  пьес  был  невежественный,
беспутный гений, каким его рисует современная литературная критика?".
     Однако знаменитое завещание и другие стратфордские  документы  не  были
сочинены или сфабрикованы бесхитростными шекспировскими  биографами,  против
которых ополчился Колридж. Просто эти биографы (впрочем, и сам Колридж тоже)
принимали как само собой разумеющуюся данность, что человек, похороненный  в
стратфордской церкви св. Троицы, к которому эти документы относились, и  был
Великим Бардом Уильямом Шекспиром.  Перемешивая  факты  из  двух  совершенно
различных биографий, они оказывались в тупике, которого (в отличие от  поэта
и мыслителя Колриджа) не ощущали.
     Свидетельства о человеке из Стратфорда были  многочисленны  и  в  своем
большинстве  вполне  достоверны,   а   их   чудовищная   несовместимость   с
шекспировскими творениями могла означать только одно: Уильям Шакспер не  был
ни поэтом, ни драматургом; под именем Уильяма Шекспира - Потрясающего Копьем
писал кто-то другой.
     Джозеф Харт в своем "Романе о прогулке на яхте" (1848) первый  четко  и
недвусмысленно  сформулировал  эту  мысль.  С  тех  пор  споры  о   проблеме
шекспировского авторства - о "шекспировском вопросе" - не прекращались ни на
минуту,  лишь  росло  количество  предлагаемых   решений,   менялись   имена
оппонентов и пополнялся арсенал приводимых ими аргументов и контраргументов,
да колебалась степень интереса к дискуссии со стороны читательских масс.
     Первые  критики  обращали  внимание   на   несуразности   традиционных,
"солидных" по своему возрасту и авторитету авторов  биографий  Шекспира,  на
полное несоответствие рисуемого ими образа  Барда  и  его  произведений,  на
отсутствие  каких-либо  достоверных   подтверждений   писательских   занятий
стратфордца, на немыслимое для титана мысли и слова убогое завещание. Первые
нестратфордианцы еще не могли знать о многих фактах, которые  будут  открыты
только позже и  которые  подкрепят  -  и  уточнят  -  их  аргументацию.  Идя
неизведанными путями, они прибегали к догадкам и предположениям,  не  всегда
достаточно обоснованным, часто проявляли излишнюю  торопливость  в  выводах,
недооценивая   всей   беспрецедентной   сложности    проблемы,    гениальной
предусмотрительности тех, кто когда-то стоял у истоков легенды.
     И  конечно,  на  долю  этих  первопроходцев  выпали  все  трудности   и
препятствия, которые всегда вставали перед критиками традиционных, пришедших
из далекого прошлого и на этом основывающих свой авторитет мифов и догм. Но,
с другой стороны, и противник перед ними сначала был довольно  слабый,  коль
скоро тема дискуссий выходила за пределы текстологических тонкостей, "темных
мест" и разночтений. Наивные "предания" и  анекдоты,  наполнявшие  тогдашние
шекспировские биографии, носили заметные черты позднейшего  происхождения  и
были легко уязвимы для рациональной критики.
     Сегодня эти биографии, подвергшиеся  атакам  первых  нестратфордианцев,
уже  не  переиздаются,  не  читаются,   представляя   интерес   только   для
специалистов,     изучающих     историю     шекспироведения,     да      для
исследователей-нестратфордианцев. Сегодня  эти  старые  биографии  считаются
безнадежно  устаревшими.  Но  ведь   их   основные   постулаты   перешли   в
шекспироведение XX века, странно соседствуя в нем с позднейшими открытиями и
результатами  исследовательской  работы  нескольких  поколений  текстологов,
историков  литературы,  театра  и  других  ученых,  дающих  широкую  картину
политической и культурной жизни Англии второй половины XVI - первой половины
XVII века.
     В XIX веке сомнения в том, что Уильям Шакспер из Стратфорда, каким  его
рисуют шекспировские биографии - и сохранившиеся  документы,  -  мог  писать
пьесы, поэмы, сонеты, что он действительно был Великим  Бардом,  высказывали
уже многие, в том числе и знаменитые, люди - писатели,  историки,  философы,
государственные деятели; можно назвать такие имена, как Чарлз Диккенс,  Марк
Твен, Ралф Уолдо Эмерсон, Бисмарк, Дизраэли, Палмерстон, поэты Уолт Уитмен и
Джон Уайттир... Последний признавался: "Я не знаю,  написал  ли  эти  дивные
пьесы Бэкон или нет, но я совершенно убежден, что человек по  имени  Шакспер
их не писал и не мог написать". Диккенс - еще в  1847  году:  "Это  какая-то
прекрасная тайна, и я каждый день трепещу, что она окажется открытой"  {25}.
Несравненно менее деликатную формулировку (характеристику  тех,  кто  верит,
что Шакспер мог написать "Гамлета" и "Лира"), данную Джоном Брайтом,  я  уже
приводил в начале главы.
     Однако для многих из тех, кого волновала и  мучала  дразнящая  близость
"шекспировской тайны", одни сомнения и недоумение  не  могли  утолить  жажду
истины. Если Уильям Шакспер из Стратфорда не  был  и  не  мог  быть  Великим
Бардом, писавшим под именем Уильяма Шекспира - Потрясающего Копьем, так  кто
же тогда был им, кто и почему скрывался за такой странной маской? И что  все
это значит?
     В 1856 году американская писательница Делия Бэкон опубликовала статью о
результатах своих исследований,  а  в  следующем  году  -  книгу  "Раскрытая
философия пьес Шекспира" {26}. В этих  пьесах  она  видела  много  признаков
конфронтации с режимом королевы Елизаветы,  борьбы  за  утверждение  идеалов
высокой культуры и политической свободы. Проблема авторства пьес не была для
нее главной, но она считала невозможным постигнуть их смысл, пока мы  "будем
обречены приписывать их  происхождение  неграмотному  театральному  дельцу".
Пьесы,  как  она  доказывала,  были  плодом  коллективного  творчества  ряда
выдающихся умов той эпохи: в первую очередь авторство принадлежало  великому
философу, оратору и государственному деятелю Фрэнсису Бэкону {Делия Бэкон  -
однофамилица  великого  философа;  между  ними  нет   родственных   связей.}
(1561-1626) и поэту, писателю и  флотоводцу  Уолтеру  Рэли  (1552-1618)  при
участии других поэтов и драматургов.
     Подтверждение своей гипотезы Делия Бэкон  видела  в  огромной  эрудиции
великого философа, близости многих его  идей  шекспировскому  мировоззрению;
ряд двусмысленных намеков современников как будто бы  тоже  указывал  в  эту
сторону. Причиной столь тщательного сохранения тайны авторства  Делия  Бэкон
считала политическую конспирацию. Более того, она решила, что под  могильным
камнем  в  стратфордской  церкви  (с   надписью-заклинанием   не   тревожить
погребенный под ним прах) спрятаны документы, которые могут  открыть  тайну.
Это стало ее навязчивой идеей, и однажды она попыталась отодвинуть камень  и
проникнуть в могилу, но была задержана. Не имея возможности доказать  другим
то, в чем она была глубоко убеждена, измученная многолетними  исследованиями
сложнейшей  проблемы,  она  тяжело  заболела  и  умерла  в   психиатрической
лечебнице в 1859 году. В ожесточенных полемических схватках последующих  лет
даже болезнь и смерть  Делии  Бэкон  нередко  использовались  как  аргументы
против ее гипотезы - на войне, как на войне.
     Прямых доказательств своей  правоты  исследовательница  представить  не
смогла, но ее гипотеза явилась подлинным откровением  для  всех,  кто  и  до
этого испытывал сильные сомнения, читая шекспировские  "жизнеописания".  Она
получила поддержку со стороны самого Эмерсона и ряда историков литературы. В
том же году писатель и  драматург  У.Г.  Смит  направил  письмо  английскому
Шекспировскому обществу и издал свою книгу "Бэкон и Шекспир", где утверждал,
что именно Бэкон творил под псевдонимом-маской "Уильям Шекспир".  Количество
работ по проблеме шекспировского авторства,  шекспировской  личности  быстро
росло  -  к  концу  XIX  века  оно  исчислялось  уже  сотнями.  Временами  в
интеллектуальных кругах бэконианство становилось чуть ли не модой. Дискуссия
велась  на  разных  уровнях  и  растянулась  на  многие  годы;  она  вызвала
невиданное  повышение  интереса  к  творчеству  Шекспира  и  его   личности,
способствовала   расширению   круга   исторических   и   литературоведческих
исследований елизаветинской Англии. Были открыты многие  доселе  неизвестные
факты, документы, хранившиеся в архивах и частных  собраниях,  переизданы  с
научными комментариями многие редчайшие книги - современницы Шекспира (в том
числе и честеровский сборник "Жертва Любви"). Сумма знаний  о  шекспировской
Англии возросла чрезвычайно, и, конечно, добавилось  много  новых  фактов  о
Шакспере из Стратфорда, не противоречащих, а хорошо дополняющих то, что было
известно о нем раньше; образ его приобрел большую определенность,  стал  еще
более несовместимым с образом Великого Барда.
     Научный анализ текстов  шекспировских  произведений  показал,  наконец,
слепоту и наивность переходивших от одного  поколения  биографов  к  другому
представлений о Барде  как  человеке  природного  ума,  но  малообразованном
самоучке; было доказано с  несомненностью,  что  шекспировские  произведения
написаны  образованнейшим  человеком,  обладателем  колоссального  лексикона
(истина, которая и сегодня еще  продолжает  замалчиваться  или  софистически
оспариваться теми, кто видит в ней - и не зря  -  серьезную  угрозу  системе
традиционных представлений). Великий  Бард  был  человеком  того  же  уровня
образования и культуры, что и Фрэнсис Бэкон, а его активный словарный  запас
даже превышал бэконовский более чем вдвое.
     Кстати, существует ходячее мнение о якобы сухом,  схоластическом,  чуть
ли не канцелярском стиле, органически присущем Бэкону. А вот послушаем,  как
он рисует свое зависимое положение в одном из посланий  королеве  Елизавете:
"Я сейчас, как сокол в ярости, вижу случай послужить, но не могу летать, так
как я привязан к кулаку другого". Так  сказать  мог  бы  и  один  из  героев
Шекспира! Примеров подобной яркой образности, иносказательной художественной
речи в произведениях Бэкона  множество.  Известен  восторженный  отзыв  Бена
Джонсона  об  ораторском  искусстве  Бэкона.  Философские  сочинения  Бэкона
отличаются ясностью и  глубиной  мысли,  оригинальностью  и  афористичностью
изложения. Известен, например, его знаменитый  афоризм,  которы