г Кориэта (она не регистрировалась, тираж мизерный) и являлась его продолжением. Поэтому у тех кто принимает Кориэтовы комические тирады против издателей "Десерта" всерьез, вся эта история вызывает недоумение, и рассеять его не удается даже с помощью привычных кивков в сторону "издателей-пиратов"**. Зато сегодня - забегая вперед - могу добавить, что "Капуста" и "Десерт" были последними книгами, доставленными дворецким больному графу Рэтленду (они записаны в одной строке - и это тоже доказывает, что они печатались одновременно). ____________________ *Поскольку в "Капусте" ругают издателей "Десерта", а на титульном листе "Десерта" упомянута "Капуста", ясно, что обе книжки создавались одновременно. **Издание незаконно приобретенных или даже попросту выкраденных текстов не было тогда редкостью. Однако, как я уже говорил, у многих западных историков литературы заметна тенденция к упрощению ряда сложных и труднообъяснимых явлений в издательской практике шекспировского периода (особенно связанных с самим Бардом) путем сведения их причин к заурядному "пиратству". До нашего времени дошло несколько рукописных списков интересной поэмы на латыни (есть и современный тексту английский перевод) под названием "Философический пир" ("Convivium Philosophicum"), где рассказывается о некоем празднестве "во имя отличной пищи и доброй шутки" в лондонской таверне "Русалка", состоявшемся, скорей всего, где-то в середине 1611 года. В большинстве списков автор назван псевдонимом "Родольфо Калфабро". Каждый гость празднества имеет шутливую кличку (они теперь расшифрованы - это участники кориэтовских книг, сочинители "панегириков"). Но, говорит автор поэмы, собрание окажется неполным без Томаса Кориэта - без него всей шутке будет не хватать крыши! Ну, а если Кориэта еще и подпоить хорошенько, можно наслушаться забавнейшей околесицы. Он сравнивается с наковальней, "по которой каждый может бить молотком, оттачивая свое остроумие". Общество, собиравшееся в этой таверне, часто называют "Мэрмэйдским (Русалочьим или Сиреночьим) клубом", и об этих встречах говорится в известном стихотворном послании Фрэнсиса Бомонта Бену Джонсону: "... что мы видали В "Русалке"! Помнишь, там слова бывали Проворны так, таким огнем полны, Как будто кем они порождены, Весь ум свой вкладывает в эту шутку, Чтоб жить в дальнейшем тускло, без рассудка Всю жизнь; нашвыривали мы ума Там столько, чтобы город жил дарма Три дня, да и любому идиоту Хватило б на транжиренье без счета, Но и когда весь выходил запас, Там воздух оставался после нас Таким, что в нем даже для двух компаний Глупцов ума достало б при желаньи"*8. ___________________ *Перевод Т. Левита. Эта картина вполне согласуется с тем, что рассказывает анонимный автор "Философического пира", с головокружительными комико-поэтическими пируэтами авторов "панегириков" в "Нелепостях", "Капусте", "Одкомбианском Десерте". Мы видим среду, где родились эти книги, - окружение наследного принца и литераторы, группировавшиеся вокруг графов Пембрука, Дорсета, Рэтленда - того самого Роджера, которого "заместил" Томас Кориэт... И нас уже не может удивить тот факт, что из пяти экземпляров рукописного "Философического пира" один обнаружен в Бельвуаре. Пешком в Индию под хохот Водного Поэта Его Величества О дальнейшей истории необыкновенного путешественника и писателя Томаса Кориэта из Одкомба мы узнаем из появившихся в 1616-1618 годах в виде печатных памфлетов пяти его "писем из Индии", главы из книги географа Сэмюэла Порчеса (1625)9 и из нескольких страниц в книге миссионера Э. Терри о пребывании в Индии. Еще раз отмечу: никаких рукописей, даже ни одного достоверного автографа от Кориэта не осталось! В октябре 1612 года один или два веселых джентльмена из "Русалочьего клуба" вместе с Кориэтом сели на корабль, отправлявшийся на Восток. О намерении совершить новое большое путешествие одкомбианец объявил еще в "Нелепостях" и "Капусте". По пути в Константинополь, как рассказывается в стихах, появившихся в Лондоне через четыре года, группа англичан, высадившись в Троаде, разыграла еще один фарсовый эпизод. Приняв развалины древних строений за остатки гомеровской Трои, англичане торжественно провозгласили одкомбианца "Первым Английским Троянским Рыцарем" (с коленопреклонением, ударом шпаги по плечу и т.д.). Кориэт, конечно же, забирается на камень и произносит очередную "речь". И безымянный автор стихотворения объявляет: "Теперь он не Кориэт, а Троянский Рыцарь, И не Одкомба только, но всей Англии радость. Храбрый Брут, воспетый лучшими английскими умами, Стал подлинным троянцем, потомком Энея. Поднявшись на возвышении, Ум и Гордость нашей Нации Обращает к древнему Илиону свою новую речь". Пока одкомбианец продвигался на Восток, обретя по дороге вдобавок к прочим своим шутовским титулам еще и звание Первого Английского Троянского Рыцаря, на туманных берегах Альбиона подало голос новое действующее лицо, продолжившее широкомасштабный фарс. Некто Джон Тэйлор, позже ставший известным как Водный Поэт Его Величества, выпустил памфлет под названием "Путешествие гребца... или Галиматья из сонетов и сатир, с четвертью пинты эпиграмм из последнего улова". Это было вообще первое появление в печати имени Тэйлора, уже немолодого по тогдашним меркам - 34 года. Он участвовал в морских походах Эссекса, был ранен в ногу и получил должность - нечто вроде старшего перевозчика на Темзе, причем, как он утверждал, в его обязанности входило и получение своеобразной "пошлины" с каждого перевозившего вино судна - по шесть галлонов (27 литров) этого весьма ценимого им напитка. И вот этот исключенный в свое время из начальной школы за неуспеваемость и никогда на литературном поприще не подвизавшийся моряк с 1612 года развивает бурную писательскую деятельность - за следующие десятилетия под его именем появилось огромное количество небольших прозаических и стихотворных памфлетов (а в 1630 году и собрание сочинений). И начал литературную карьеру Тэйлор именно с Кориэта, избрав одкомбианца главной мишенью для своего хлесткого остроумия, упражняясь все первые годы в издевательских и обидных шутках над ним: "Я не дурацкий колпак, не тупица-недоумок, Не паяц, как одкомбский Том, Не мешок с шерстью, сдобренный греческим, Отправившийся в Венецию искать там Венеру. .............................................................................. Нет, достославный Том, я не завидую твоему положению: Ты - придворный шут, а я - речной, на Темзе". В следующем памфлете Кориэту объявлялось, что "игра началась" и объектом ее будет одкомбианец, хотя Тэйлор и не испытывает к нему злобы: "Зачем бы я стал ни с того ни с сего ненавидеть какого-то осла!" Далее идут длинные и потешные пререкания с "панегириками" к Кориэтовой книге. Тэйлор рассказывает также, что Кориэт якобы жаловался на его насмешки и обиды самому королю (!); моряк же, оправдываясь, отправил-де монарху стихотворную петицию, где уподоблял себя и Кориэта двум библейским шлюхам, представившим свою склоку на суд царя Соломона. На что король будто бы ответил, что, когда лордам его Тайного совета будет нечего делать, он поручит им определить разницу между Томасом Кориэтом - писателем и Джоном Тэйлором - гребцом. Конечно, эта история - анекдот; к тому же Кориэт покинул Англию в том же, 1612 году, когда появился только первый тэйлоровский памфлет. В 1613 году были напечатаны еще две лихие стихотворные пародии Тэйлора. Первая называлась "Одкомбианский Плач - Грустная, Веселая, Горестная, Восхитительная, Потешная-до-Печали Элегия, или Похоронная Поэма на предполагаемую Смерть знаменитого Космографического Топографа и Историографического Повествователя Мастера Томаса Кориэта". Здесь вовсю обыгрывается якобы распространившееся в Лондоне известие о гибели в море "Одкомбианского, Греческого, Латинского, Великого Тома-осла". Разойдясь, Тэйлор описывает, как Кориэт тонет в море и как поедающие его тело рыбы становятся от этого законченными латинистами и эллинистами. Кориэт "прославляется" в новых образах - Надутого Пузыря, Посмешища, Пестрого Шута и т.п. - здесь много потешных новообразований, головоломной игры слов, часто на грани бессмыслицы. Так, в эпитафии Кориэту, "переведенной" Тэйлором, по его словам, с "бермудского и утопического языков", рекомендуется текст произносить с "хрюкающим акцентом, сходным с хрюканьем борова": "Томо-хрю Кориэто-хрю Болвано-хрю... и т.д.". А в следующем памфлете, появившемся через три месяца, в том же развеселом духе обыгрывается "Восьмое чудо света, или Кориэтово спасение от предполагавшейся смерти в морских волнах". В 1616 году в Лондоне появляется книжка "Томас Кориэт приветствует английские умы из столицы Великого Могола" (дата - на титульном листе, но книга не регистрировалась), где были напечатаны четыре "письма Кориэта", датированные 1615 годом, вместе со стихотворениями, автор которых потешается над Кориэтом, причем часть стихов вложена в уста самого одкомбианца. Здесь среди прочего сообщается и о возведении Кориэта в "сан" Троянского Рыцаря. Особый интерес представляет письмо, адресованное "Верховному Сенешалю Истинно Почитаемого Братства Сиреночьих Джентльменов, которые встречаются в первую пятницу каждого месяца под вывеской "Русалки" на Бред-стрит в Лондоне". Это единственное упоминание современника о таком "братстве". Неизвестно, случайно или в шутку Кориэт путает русалку с сиреной, остается открытым и вопрос о том, кто был тогда этим самым "Сенешалем". Великолепна подпись под письмом: "Наиболее облагодетельствованный Вами соотечественник и подданный, Иерусалимско-Сирийский-Месопотамско-Армянский-Мидийско-Парфянский-Персидско-Индийский Скороход из Одкомба, что в Сомерсете, Томас Кориэт". В 1617 году Тэйлор выпускает прозаический памфлет "Три недели, три дня и три часа путешествия из Лондона в Гамбург", пародирующий некоторые страницы "Нелепостей". Книжка посвящена "Отсутствующему Одкомбианскому Странствующему Рыцарю Сэру Томасу Кориэту, Великобританскому Недоразумению, Космографическому и Каллиграфическому Писателю, Шагомеру, Иноходцу, Рысаку, Неутомимому Путешественнику, Рыцарю Трои, Любимчику Слепой Фортуны". В 1618 году появляется "Путешествие без единого пенни, или Прогулка Джона Тэйлора из Лондона в Эдинбург". Таких путешествий у Тэйлора было несколько, и их описания открыто пародируют кориэтовские. О степени достоверности многих сообщаемых Тэйлором удивительных деталей можно судить хотя бы по описанию им своего плавания из Лондона в Куинберри (Кент) на лодке из оберточной бумаги с веслами в виде двух вяленых рыбин, привязанных к палкам... Впрочем, немало западных ученых склонны принимать россказни Джона Тэйлора (как и кориэтовские) всерьез, и, как можно понять, они представляют себе неистощимого Водного Поэта чем-то вроде Тура Хейердала шекспировских времен... В 1618 году Тэйлор (гонитель, насмешник, враг Кориэта!) публикует еще одно (пятое и последнее) письмо Кориэта из Индии, адресованное матери и датированное 1616 годом. Кроме этого письма, стилизованного под откровения "простака-пилигрима", в книжке много стихов Тэйлора, в которых он, продолжая насмехаться над Кориэтом, "доказывает", что это письмо действительно написано одкомбианцем, а не сочинено самим Водным Поэтом. Но через 12 лет, издавая собрание своих трудов10, Тэйлор наравне с другими своими сочинениями поместил там и полный текст этого "письма Кориэта", - и факт этот свидетельствует о многом. В той же книжке (1618) есть потешная речь Кориэта - абракадабра, якобы произнесенная им перед лицом самого Великого Могола - императора Джахангира, да еще на персидском языке! Помещен здесь и "портрет" Кориэта - гравюра на целую страницу: мужчина, одетый вполне прилично и модно, при шпаге, но его высокая шляпа с пером нахлобучена буквально на нос, полностью закрывая лоб и глаза! Читателю предоставляется возможность рассматривать нижнюю часть носа, усы и бороду великого пешехода, стоящего со сложенными на животе руками*. Скрытое от читателей за живой маской лицо подлинного автора (или авторов) - важнейшая деталь раблезианского фарса, разыгрываемого не только на страницах хитроумных изданий, но и на сцене жизни. ___________________ *В наше время этот портрет (вероятно, из-за нахлобученной на нос шляпы) можно иногда видеть в книгах по искусству елизаветинско-якобианской Англии, снабженным подписью "Портрет меланхолика"! Ирония судьбы - чем-чем, а меланхоличностью олкомбианский скороход не отличался. Почти весь 1613 год Кориэт с кем-то из сопровождающих проводит в Константинополе, пользуясь гостеприимством резидента английской Левантийской компании (бывшего фактическим английским послом) Пиндара, которому он передал внушительные рекомендательные письма. План дальнейших похождений, вероятно, еще не определился. Летом 1612 года умер Рэтленд, а в ноябре того же года внезапно умирает наследник престола, для которого создавались Кориэтовы книги, - главный покровитель всего фарса; предприятие на время повисло в воздухе, пока его не взяли под свою опеку другие, прежде всего - граф Пембрук. В первой половине 1614 года Кориэт и сопровождавший его англичанин странствуют по Ближнему Востоку, посещают Святую Землю. Наконец, в сентябре 1614 года он пешком отправляется через Сирию, Персию и современный Афганистан в Индию и за девять месяцев достигает своей цели. Поскольку в его "письмах" утверждается, что весь маршрут от Иерусалима до Индии - 3 300 миль (5300 км) - через горы, пустыни и джунгли он проделал исключительно пешком, он является не только первым и единственным англичанином, совершившим такой беспримерный подвиг, - это его пешее хождение вообще, насколько мне известно, не имеет аналогов в мировой истории! И в одном из "писем Кориэта из Индии" справедливо замечается: "Вряд ли вы в своей жизни слышали о таком". В этих напечатанных в Лондоне письмах содержится рассказ о некоторых красочных деталях невероятного путешествия, о дворе и империи Великого Могола. Но кроме этих "писем" существуют и другие, для печати не предназначавшиеся. Находившийся в Индии Томас Роу - адмирал, путешественник, дипломат и поэт, друг Джонсона, Донна, Саутгемптона, Пембрука - пишет в это время последнему, что путевые заметки некоего известного тому путешественника уже созрели для того, чтобы лондонские издатели с радостью взялись их печатать, - значит, Пембрук, ведавший, между прочим, и королевскими развлечениями, был в курсе дел, связанных с подвигами Кориэта и предполагавшимся изданием новой книги; связь кориэтовского фарса с покровителем Потрясающего Копьем и Бена Джонсона вполне очевидна. В конце письма Роу сообщает, что это лицо (то есть Кориэт) сейчас составляет и репетирует новые речи, "главным образом для нашей леди Хартфорд". Графиня Франсис Хартфорд была известна в тогдашнем английском высшем свете своей красотой и особенной надменностью - вряд ли эта сверхнадменная дама могла вообще иметь что-либо общее с безродным, нищим (вдобавок и уродливым) одкомбианцем. Ясно, что речь идет о заготовке еще одного комического эпизода для будущей книги. Какими-то путями (вероятно, через тех же Роу и Пембрука) вести о Кориэте доходили даже до самого короля. Известно, что незадолго до своей смерти Кориэт встретил прибывшего из Англии торговца и был сначала обрадован его словами о том, что добрый король Джеймс (Иаков) не забыл своего одкомбианца, но потом ужасно огорчился тем, как именно вспомнил о нем король: "Что, разве этот шут еще жив?" После этого жить Томасу Кориэту действительно оставалось недолго. Он был болен, очень слаб, и вино, которым его хорошо угостили на английской фактории, ускорило развязку. Какое совпадение - ведь, по преданию, записанному Уордом через несколько десятилетий после смерти Уильяма Шакспера в Стратфорде, тот умер от "лихорадки", приключившейся после застолья с прибывшими из Лондона друзьями! В декабре 1617 года капеллан Терри11, в обществе которого одкомбианец провел свои последние дни, похоронил его где-то в районе Сурата (западное побережье Индии). Рассказ о смерти Кориэта Терри завершает: "Так закончил Кориэт, так он покинул cцену, и за ним должны последовать и все другие, как бы долго ни продолжалась их роль..." Терри замечает при этом, что, вероятно, жизнь Кориэта могла бы сложиться более благополучно, не окажись он в цепких руках выдающихся умов своего времени... Насколько капеллан Ост-Индской компании был посвящен в секреты кухни, где за несколько лет до того были приготовлены такие необыкновенные блюда, как "Кориэтовы Нелепости", "Кориэтова Капуста" и "Одкомбианский Десерт", - неизвестно... В конце 1618 года прибывшее из Индии судно доставило в Лондон письмо Томаса Роу, сообщавшего среди других новостей и о смерти Томаса Кориэта. Известие это прошло почти незамеченным; единственным, кто на него публично откликнулся, был Водный Поэт Его Величества - насмешник и безжалостный преследователь одкомбианца. В той же книжке, где описывается плавание Тэйлора на лодке из оберточной бумаги с веслами из вяленой трески, он в прочувствованных и "почти нормальных" стихах простился после восьмилетней буффонады с ушедшим со сцены главным комическим персонажем удивительной игры, назвав себя при этом его товарищем: "... Прощай, Томас, ты уже никогда не вернешься... Увы, нам суждено расставаться с тем, что мы не можем сохранить, Поэтому теперь мы оставляем тебя в покое навсегда". Раблезианский карнавал Слова Водного Поэта были эпилогом современника к необыкновенной истории жизни и литературной славы Томаса Кориэта из Одкомба. Некоторое время его имя еще встречалось кое-где в произведениях других его современников. Через четыре десятилетия Томас Фуллер, собирая сведения о Кориэте для своей книги, смог узнать лишь, что тот был придурковатым шутом, служившим забавой для придвоpных остроумцев и их литературных друзей, и отличался уродливой формой головы. Потом наступает почти полное молчание. В Англии, раздираемой гражданской войной, политическими распрями, о необыкновенном путешественнике-скороходе и связанных с его именем причудливых книгах, похоже, забыли совсем. Поколение же "просветителей" взирало на этого (и не только на этого) странного пришельца из такого, казалось бы, недалекого прошлого с некоторой растерянностью, подобно троянцам, толпившимся вокруг деревянного коня, оставленного им уплывшими за море хитроумными греками. "Кориэтовы Нелепости" переиздаются - без всяких комментариев - лишь в конце XVIII века. И только спустя еще одно столетие начали уточнять состав участников издания "Нелепостей", раскрывать псевдонимы, постепенно приближаться к смеховому кругу, в центре которого стоял обряженный в пестро размалеванные шутовские одежды странный одкомбианец, чья голова напоминала перевернутую сахарную. Однако для широкого читателя книги Кориэта и вся удивительная история вокруг него продолжают оставаться малоизвестными. В своей монографии, посвященной Кориэту, Стрэчен исключительно высоко оценивает научные и литературные достоинства "Нелепостей", сожалея, что Кориэт заключил такую ценную работу в неуместную смеховую оболочку. На пародийный, комический, а то и просто фантастический характер многих сообщаемых Кориэтом о себе деталей (вроде развоза "Нелепостей" на "осле, несущем тайну", речей перед королем и Великим Моголом, скорости его пеших передвижений и многого другого) Стрэчен особого внимания не обращает, хотя они порой и ставят его в тупик. Не может он объяснить и появление огромного, не имеющего себе подобных свода пародийных издевательских "панегириков", принадлежащих перу самых выдающихся английских поэтов и писателей, в таком географическом труде. Действительно, над чем же смеются именитые авторы "панегириков", прямо-таки надрываются от хохота, что заставляет Водного Поэта корчиться в пароксизмах смеха при одном лишь упоминании имени Томаса Кориэта из Одкомба, что вообще означает эта продолжавшаяся целое десятилетие беспрецедентная буффонада вокруг столь выдающегося путешественника и писателя? На эти вопросы Стрэчен ответа дать не может, ибо он, как и другие английские историки, всерьез принимает откровенную комедию, дерзкий фарс за чистую монету, а безответного шута-выпивоху - за эрудированного страноведа и незаурядного писателя. Фарсовый, карнавальный, смеховой аспект, являющийся важнейшим и определяющим во всей необыкновенной истории "Князя Поэтов" Томаса Кориэта, остается ими непонятым. Хантингтон Браун12 в своем обстоятельном исследовании влияния Рабле на английскую литературу (1967) отметил огромное собрание пародийных панегириков в "Кориэтовых Нелепостях" (он называет это собрание лавиной, обвалом). Раблезианские элементы в этих стихах и в самой книге Кориэта бесспорны; имя Рабле прямо называется несколько раз, многочисленны аллюзии, прямые и скрытые цитаты из "Гаргантюа и Пантагрюэля". Однако Браун фактически проходит мимо других аспектов фарса о Кориэте, его своеобразия, его тесной связи с литературной и театральной действительностью эпохи. Очень слабо исследован и такой важный аспект кориэтовской истории, как ее документально подтверждаемая близость к самой выдающейся (хотя всегда остающейся за занавесом) личности эпохи, - ведь все эти события происходят буквально рядом с Великим Бардом! Томас Кориэт и Уильям Потрясающий Копьем - не только современники. У них оказываются одни и те же издатели (Блаунт, Торп, Джаггард)13, те же покровители (Пембруки); тех немногих поэтов, которые назвали имя Шекспира в своих произведениях, мы находим и среди кориэтовских "панегиристов". И в первую очередь их тесно связывает публично заявивший о личном знакомстве с обоими Бен Джонсон, чьими обращениями и стихотворениями начинаются как "Нелепости", так и посмертное шекспировское Великое фолио 1623 года. Однако, хотя, кроме Бена Джонсона, ни один имеющий открытое отношение к литературе современник Шекспира не может сравниться с Кориэтом по количеству и значительности подобных достоверных "пунктов соприкосновения" с Великим Бардом, имя удивительного одкомбианца стало появляться в некоторых шекспировских биографиях сравнительно недавно. Его упоминают - в нескольких фразах, - когда речь заходит об известном (но далеко не достоверном) описании Фуллером словесных поединков между Шекспиром и Джонсоном, или о более достоверных фактах: о не знавшем удержу остроумии и "практических шутках" собиравшихся в таверне "Русалка" джентльменов, любивших называть себя "британскими умами". Итак, Томас Кориэт продолжает оставаться для английских историков и литературоведов неким загадочным ухмыляющимся сфинксом. Однако затянувшаяся загадочность этого явления не в последнюю очередь проистекает из непонимания многообразия проявлений смеховой культуры Средневековья и Возрождения, из которых самым ярким и известным (сегодня), но отнюдь не единственным и не исчерпывающим является великое творение Франсуа Рабле. "Гаргантюа и Пантагрюэль" - литературное произведение, хотя его образы, поднявшиеся из глубин народной смеховой культуры, и не укладываются в какие бы то ни было академические каноны. Явление же, имя которому - Томас Кориэт, - это не только литература; многочисленные и убедительные факты показывают, что перед нами - фарс, грандиозная, продолжающаяся целое десятилетие карнавальная Игра, действие которой все время переходит с печатных страниц на сцену реальной жизни и обратно. Фарс этот разыгран так дерзко, в таких необычных масштабах, что его театральная сущность до сих пор оставалась непонятой и не оцененной адекватно в контексте породившей его эпохи - шекспировской. Так же как и книгу Рабле, фарс о Кориэте можно уподобить ларцу, за причудливым оформлением которого скрывается драгоценное содержание. Но великий француз не был шутом, безответным посмешищем; он был автором, и читатели смеялись не над ним, а над рассказываемыми им историями, над созданными его воображением героями. Кориэт же - сам главный герой разыгрываемого вокруг него фарса, отплясывающий вместе с потешающимися над ним остроумцами. И при этом он не фантастический гигант, а маленький человек во плоти и крови, "прописанный" в шекспировской Англии, которого то запихивают мокрого и съежившегося в раскрашенный сундук, то таскают по дорогам Европы и пустыням Азии, возводят в "сан" Великого Троянского Рыцаря, показывают королю и членам его семьи, сочиняют и издают от его имени книги и письма, и все время вокруг него карнавальный смех, обрушивающийся на нас со страниц "Нелепостей", "Капусты", "Десерта", "писем из Индии", гротескных памфлетов Водного Поэта Его Величества. Важная особенность этого фарса: хотя главная книга, вышедшая под именем Кориэта, имеет гротескное название и густо насыщена пародийным и комическим материалом, ее костяком является высокоэрудированный и сохраняющий свою историческую и литературную ценность рассказ о тогдашней Европе, причем увиденной глазами современника Шекспира и Джонсона. И это смешение жанров - сатиры, гротеска, комедии - вокруг серьезных научных текстов, постоянное вторжение литературы в реальную жизнь, постоянное присутствие шута, загримированного под автора, придают фарсу ощутимую театрализованность. Однако постижение секретов этого театра затрудняется еще особой (можно сказать - английской) манерой смеяться всерьез, когда рамки реальности не отбрасываются напрочь, а используются как элементы декораций, способных ввести в заблуждение непосвященных читателей. Главным приемом придания такому фарсу достоверности в глазах непосвященных (и одновременно поводом для насмешки над ними) является, конечно, использование подлинным автором (авторами) не просто псевдонима, а живой, притом одиозной маски, со стороны которой можно было не опасаться разглашения секрета. И действительно, никаких дневников, оригиналов писем и вообще никаких автографов от Кориэта (так же, как и от Шакспера) не осталось. Что касается подлинных авторов и их помощников, то некоторый свет на их лица проливает не только список имен поэтов под "панегириками", но и приписка Кориэта к "письму из Индии", где он просит "Верховного Сенешаля" передать приветы "истинным друзьям литературы". Среди них поэты Джон Донн, Ричард Мартин, Кристофер Брук, Джон Хоскинс, Хью Холланд, ну и, конечно, Бен Джонсон и географ Порчес. Есть здесь и несколько имен издателей - их всего пять, но этот список чрезвычайно важен: кроме зарегистрировавших "Нелепости" и "Капусту" Блаунта и Баррета там значится и Мэтью Лаунз, чье имя напечатано на титульном листе лондонского экземпляра честеровского сборника "Жертва Любви". Следы причастности самого Рэтленда к фарсу мы уже отметили - они достаточно многочисленны. Ясно, что в "Нелепостях" частично использованы некоторые из его старых путевых заметок и впечатлений, ему принадлежат и некоторые из "панегириков"; возможно, именно он считался "Верховным Сенешалем Истинно Почитаемого Братства Сиреночьих Джентльменов", или, как обозначено в том же письме, - "Протопластом", то есть "Первочеловеком". Вспомним, что последними книгами, доставленными безнадежно больному "Роджеру, которого заместил Томас", были "Капуста" и "Десерт", что из пяти известных рукописных экземпляров "Философического пира" один находится в Бельвуаре, - и на это "совпадение", как и на многие другие, до сих пор внимания исследователями обращено не было; они держали в руках ключи к фарсу, не понимая их значения. Игра о Кориэте не была доведена до конца - вторая книга, которая должна была превзойти первую, дать описание тогдашнего Востока, увиденного глазами пилигрима-шута, так и не появилась, но заметки Порчеса, дневники Роу вместе с Кориэтовыми "письмами из Индии" показывают контуры и отдельные детали нового акта грандиозного замысла, приоткрывают "технологию" создания фарса. И это очень важно - ведь потомки оказались благодарными зрителями и читателями, восприняв Фарс о Кориэте как Быль о Кориэте, и это можно считать высшей оценкой, поставленной Временем его создателям. Разумеется, многие детали этой истории требуют дополнительных исследований, для которых более чем достаточно неподнятого, но многообещающего архивного материала. Однако главное уже сейчас представляется бесспорным: здесь, как мало где еще, проявилась присущая необыкновенному Шекспирову поколению страсть к Игре, к превращению самой сцены жизни в Театр, страсть к фарсу, розыгрышу, к очищению Смехом. Это - осуществленная мечта Жака-меланхолика, и это - один из важнейших ключей к другой - еще более грандиозной - его Игре, к постижению Тайны Уильяма Потрясающего Копьем. Возможно, именно это и имел в виду Джон Донн, когда назвал "Кориэтовы Нелепости" - книгу, к появлению которой он тоже основательно приложил руку, - Сивиллиной. Интерлюдия ФРАГМЕНТЫ ИЗ КНИГИ "КОРИЭТОВЫ НЕЛЕПОСТИ" Некоторые "панегирические" вступительные материалы, превозносящие необыкновенного пешехода и писателя* ХАРАКТЕРИСТИКА знаменитого ОДКОМБИАНСКОГО или, скорее, ВЕЗДЕСУЩЕГО Путешественника Томаса Кориэта**, Джентльмена, Автора этих Пятимесячных НЕЛЕПОСТЕЙ. Написана щедрым другом***, посчитавшим, что теперь необходимо дать вам возможность понять Творца так же хорошо, как и сам его Труд. Он представляет из себя Особое Устройство****, целиком состоящее из крайностей: Голова, Пальцы Рук и Пальцы Ног. Места, которых касались Пальцы его неутомимых Ног, тут же описывают Пальцы его Рук под диктовку его великолепной Головы. Он направился в Венецию 14 мая 1608 года и собственной персоной вернулся домой 3 октября того же года, пробыв в отсутствии около пяти месяцев. Его шаги были вдвое длиннее против обычных; благодаря такому преимуществу он оказался в состоянии посетить многочисленные города и деревни, ярмарки и рынки, во всех этих местах приветствуемый людьми как желанный Спектакль, особенно же в этой Ниневии - городе Норич*****. И теперь он сделался еще лучшей Марионеткой******, заимев Объяснителя в лице этой Книги, хотя она обрисовывает состояние его кошелька лучше, чем его __________________ *Перевод и примечания И. Гилилова; примечания на полях{ЗДЕСЬ ДАНЫ ПО ОБЩЕЙ СХЕМЕ - ПОД АБЗАЦАМИ, НО ОБОЗНАЧЕНЫ ЗНАЧКОМ "~" И РИМСКОЙ ЦИФРОЙ} - "самого" Кориэта. **Для придания имени Кориэта большего шутовского звучания в этом заголовке оно даже употребляется с артиклем - Thomas the Coryate. ***Автором этой "Характеристики Томаса Кориэта" является Бен Джонсон, судя хотя бы по тому, что объявленный в конце "Характеристики", непосредственно следующий за ней и тесно связанный по смыслу "Характеристический Акростих" подписан его полным именем. ****В оригинале - Engine. В лексиконе Бена Джонсона это слово имеет такие значения: устройство, эмблема, выдумка, замысел, затея. *****Город Норич в Средние века был до основания разрушен датчанами. ******Здесь - игра с различными значениями слова motion: марионетка, кукла; ход, движение; действие кишечника. самого. Зато мы, его обожатели, безжалостно загрузили печатный станок своими восхвалениями, и под этот ветер он распустил все свои паруса, благо исписанной бумаги, которая на них пошла, он наплодил предостаточно. Он замыслил печататься, еще когда служил в собственной одежде и за свой счет Забавой Двора, где он не замедлил обзавестись знакомствами, начиная от самих хозяев Палатина и до плебеев; некоторые одкомбианцы даже опасались, что такая популярность может повредить ему. Но он легко избегает суетных соблазнов; когда его собираются поднять на более высокое место, он уклоняется от этого, дабы не произошло помехи для его будущих путешествий, к которым он неизлечимо привержен. При одном только слове "путешествие" он готов превратиться хоть во вьючную лошадь или в запряженного в телегу быка, и любой возчик может увести его из компании людей, не бывавших в чужих странах, ибо он является непревзойденным образчиком истинного путешественника. Прибывшая голландская почта возбуждает его; простая надпись на письме, что оно доставлено из Цюриха, заставляет его вскочить, и он начинает крутиться волчком, если письмо из Базеля или Гейдельберга. А увидя слова "Франкфурт" или "Венеция" хотя бы только на обложке книги, он может разорвать на себе камзол, выворачивает локти и заполняет комнату своим бормотанием. Он помешан на всем греческом не менее, чем на веселье, и предпочитает торговаться при покупке яиц, пудингов, имбирных пряниковI~, а также при починке своих рваных башмаков на аттическом диалекте; совесть не позволяет ему говорить на другом языке, даже когда он в одиночестве сидит возле таганка, присматривая за доверенным его попечению варевом. Хотя он великий деятель, но приходит в храм св. Павла, чтобы потолковать с греком, который попрошайничает там на паперти, - настолько он скромен. В глубине души он печалится, что не родился в той стране, чтобы иметь возможность делать то же самоеII~. Вы можете уловить эту его греческую жилку во всех его писаниях; другая же его склонность или, вернее, его конек - это латынь. ____________________ I~Он делал все это во время своего путешествия, но, вернувшись из Венеции, считает теперь зазорным самому заниматься закупками провианта. II~Конечно, не попрошайничать, а разговаривать на наилучшем греческом языке. Он - великий и смелый Стругалыцик слов, или, если назвать его одним метким словом в его же собственной манере, - Логодедал. Все его фразы совпадают с его обликом и поведением, как если бы они специально заучивались, чтобы развеселить всех опечаленных на свете; его рассуждения рассеивают все обманы и заблуждения, они в состоянии сдвигать с места камни, возвращать разум безумным, опорожнять мочевой пузырь, распутывать самые тугие узлы подагры, исцелять там, где престыженная Природа низко опустила свою голову, а Медицина показала свою спину. Он является не только Противоядием от всех печалей, но и пожизненным Охранителем вашего веселого настроения. Любой, находящийся в его компании, забывает обо всем на свете; имея дело с ним, человек не нуждается ни в каких колледжах. По мнению многих он поддерживает свою жизнь за счет того, что выпускает из себя больше воздухаI~, чем вдыхает. Опасаются, что его брюхо может подать иск в суд лорда-канцлера против его рта, который выбалтывает из себя всю поглощаемую пищу. В любой компании он становится Главным Языком, и если можно надеяться на появление вечного двигателя, то только отсюда. Он засыпает вас вопросами: Как дела? Какие новости? Приходилось ли вам путешествовать? Каково там? Как вам понравилась моя книга? И тысяча пустейших вопросов сыплется из него безумолку, без всякой жалости к тому, кто оказался его жертвой. ___________________ I~Полагаю, что он делает это через переднюю часть, а не через заднюю. Чтобы еще лучше представить себе этого непревзойденного путешественника, вам полезно будет узнать, что он часто сиживает в самых непринужденных компаниях за уставленным яствами столом, и хотя он восседает там как гость, но подается, скорее, в качестве особого блюда, и при этом он старается ничего от себя не оставить впрок для следующего дня. И в заключение скажу о самом главном в нем: это настолько независимый Автор, что он хотел бы всегда оставаться только самим собой, не нуждаясь в том, чтобы его Книгу связывали с ним. Здесь заканчивается Характеристика, сопровождаемая Характеристическим Акростихом. ВСТУПЛЕНИЕ К ВИРШАМ, КОТОРЫЕ ЗА СИМ СЛЕДУЮТ Здесь, благородный Читатель, я представляю тебе хвалебные и панегирические стихи некоторых наидостойнейших Умов этого Королевства, сочиненные особами выдающихся достоинств и высокого положения, не менее известными своими заслугами, чем блестящим остроумием; ныне эти особы соблаговолили снизойти до того, чтобы попытаться возвысить и украсить мои вымученные писания, невзирая на их очевидные недостатки (которые я чистосердечно признаю), несравненными и изысканными плодами своей утонченной фантазии, выраженными ими на самых просвещенных языках мира. Здесь, в своей книге, я выставляю для твоего обозрения такое невиданное изобилие стихов, ее восхваляющих, подобно которому ты не найдешь ни в одной другой книге из всех, напечатанных в Англии за все эти сто лет*, но я прошу тебя не приписывать появление этих лестных стихов какому-то честолюбивому хумору моему, как будто это я сам неотступно выпрашивал и вымаливал у столь многих сильных мира сего, чтобы они похвалили мою книгу. Ибо могу уверить тебя, что я не обращался и к половине сих достойнейших мужей за хвалебными виршами, которые я теперь разглашаю перед всеми; большая часть из них была послана мне вполне добровольно моими благородными друзьями, хотя я даже не ждал от них такого учтивого внимания. Когда же я увидел, что количество этих похвальных строк возросло до неимоверности, то решил внести свыше тысячи из них в Индекс Очищения и не допустить, таким образом, до печатного станка. Однако Его Высочество Принц (который милостиво соблаговолил быть Меценатом моей книги), узнав, что я собираюсь столь многое скрыть от мира, дал мне строгое и безусловное повеление отпечатать все стихи, которые я прочитал Его Высочеству. И вот, в силу этой неотвратимой обязанности, на меня возложенной, я довожу теперь до сведения всего мира обильнейшую поэтическую рапсодию, а именно стихотворения, коими мои просвещенные друзья столь щедро одарили меня и в которых многие из них сделали меня предметом своих свободных и веселых шуток, и это, как я надеюсь, побудит тебя, осмотрительный и вежливый Читатель, воздержаться судить обо мне до тех пор, пока ты не прочитаешь всю мою книгу до конца. _________________ *В самом деле, ничего подобного в английской литературе до этого не было (и после - тоже). ПАНЕГИРИКИ В ЧЕСТЬ КОРИЭТА* ГЕНРИКУС** ПУЛ начинает: Я Тома видел раз, но труд его - ни разу, И все ж обоих полюбил я сразу. Ведь автор с книгой связаны взаимно: Кого ни пой, другому - честь и гимны. Сей труд не осквернит язык вонючий: Сей труд составил Кориэт могучий. Диковинками груженое судно Тебе, Читатель, залучить нетрудно: Ты автору будь просто благодарен И щедро будешь автором одарен, Который видел в странствиях поболе, Чем многие кудесники дотоле; Он, описав чудесные картины, Согражданам их представляет ныне. Пять месяцев он пробыл за границей. И что ж, молчать? Куда ж это годится? Дать нужно, Томас, Музе попытаться Искусством иноземным напитаться И, проглотив заморские секреты, Домой вернуться и срыгнуть все это. ГЕНРИКУС ПУЛ заканчивает. ___________________ *Для ознакомления читателя здесь приводятся лишь некоторые панегирики. Перевод Е. Фельдмана. **Почти все имена авторов панегириков латинизированы. РОУЛАНДУС КОТТОН начинает: Дрейк, Магеллан, Колумб - храним доныне Мы в памяти их имена-святыни, Но ихдеянья и твои деянья Я, Кориэт, сравнить не в состоянье. Но что ж никто отметить был не в силе, В какие дали Тома парусило? Пять месяцев в пути (пешком, как правило!), Кого б при этом здравье не оставило? Без книги, что твой тяжкий путь итожит, Сегодня мир прожить никак не сможет. Твой труд прочтут под крики одобренья. Ни в ком из нас не зародится мненье, Что ты, тельца принесшая нам телка, Свой путь прошел без смысла и без толка. Люби свой труд, как первенца. А буде Найдутся где завистливые люди, С насмешкой предложу им за придирки Пройти твой путь с сумой дыра-на-дырке. Но жаль, что ты за правду так болеешь, Что и себя при этом не жалеешь. Зачем сказал ты своему ребенку, Сколь вшей и гнид собрал ты на гребенку? Что коль восторг ты вызвал тем у детки И станет детка много вшивей предка? На этом, Кориэт, уж ты прости мне, Твоим талантам кончу петь я гимны. Ослу про уши толковать негоже; Про гребень петуху, пожалуй, тоже. Ах, сможет ли обыкновенный смертный Столь быстро обозреть весь люд несметный? Конечно, сможет. Средство есть простое: С луны людишек взглядом удостоя! Другой художник суетись и ерзай, Тебя изображая кистью борзой. Я умоляю: не сочти обузой, Договорись ты с собственною Музой, Отметь, отец твой был угрюм иль весел? Сколь много торс твоей мамаши весил? Решались ли в семье дела на равных, И если нет, то кто в семье был в главных? Сколь долго ты в мамаше копошился, Пока ползти на выход не решился? Какие звезды ублажают скопом Тебя, дружок, в согласье с гороскопом? Как звали повитуху и соседку? Где гнезда родовые вили предки? Кто пестовал тебя? И где, бывает, Наш Айсис* ныне влажный лик скрывает? Где ныне Кейм** струится говорливый, Чей брег тенистый покрывают ивы? Поведай нам, чтоб юноша упорный Вслед за тобой пошел тропою торной. Итак, пиши! Одно мне только страшно: Ты семя не на ту уронишь пашню И дурень, время на твой труд потратя, Как ты, навек останется дитятей! РОУЛАНДУС КОТТОН заканчивает. _______________________ *' Название Темзы в Оксфорде. **Река, на которой стоит Кембридж. ЯКОБУС ФИЛД начинает: Из Томов, коих видел белый свет, Всем Томам Том - наш славный Кориэт. Том-коротышка мышкой в пудинг влез, И там замолк и с наших глаз исчез. Том-дудочник, что всех здесь развлекал, Ушел навек - веселья след пропал. Том-дурень в школе греков зря зубрил: Наш Том на греческом с пеленок говорил. Осленок-Том ушам длиннющим рад, Но не для них бесценный наш наряд. Том-без-вранья (хотя и пустослов) Обставил всех шутов, уродцев и ослов. ЯКОБУС ФИЛД заканчивает. ХЬЮ ХОЛЛАНД начинает: ПАРАЛЛЕЛЬ МЕЖДУ ДОНОМ УЛИССОМ С ИТАКИ И ДОНОМ КОРИЭТОМ ИЗ ОДКОМБА ПРЕАМБУЛА К ПАРАЛЛЕЛИ Упившись параллелями Плутарха, Решил идти я вслед за патриархом. Но с Римлянином сравнивал он Грека, А я найду навряд ли человека (Хоть мудрый Хэклит* обнаружил многих) Средь наших англичан, сухих и строгих, Носителя Улиссова апломба. Нет, есть один; сей Брут - краса Одкомба. Пусть Кэндиш, Дрейк** ходили и подале, Но мы-то их чернильниц не видали! В отличие от этих двух светил Том книгу пухлую немедля сочинил. Хотя сэр Дрейк клевался, словно кочет, Наш Том-гусак всегда перегогочет Поодиночке, а захочет - в массе Всех Лебедей, засевших на Парнасе! _______________ *Ричард Хэклит - английский географ, опубликовал ряд книг о путешествиях, начиная с древних времен. **Томас Кэндиш (Кэвендиш) и Фрэнсис Дрейк - прославленные елизаветинские мореплаватели. ПАРАЛЛЕЛЬ САМА ПО СЕБЕ Бодряк Улисс прожил, судьбу дразня, И Томас Кориэт - не размазня. Улисс - островитянин. Ну и что ж? Наш Томас-бритт - островитянин тож. Улисс был изворотлив гениально. Наш Том ученостью пропах буквально. Улисс ходил на малом корабле - На лодке Кориэт приплыл в Кале. Улисс в коне троянском скрылся дерзко, А Том сидел на бочке гейдельбергской. Улисс разил отточенным клинком, А Кориэт - острейшим языком. Сбежал Улисс с трудом от чар цирцейских, А Томас - от прелестниц веницейских. Улисс - большой любитель колесниц, А Том - в телеге счастлив без границ. Улисс в бою с Аяксом лез из кожи, А Кориэт с голландцем дрался тоже. Улисс развел баранов и овец, Вшей Том кормил собою. Молодец! Улисс был эфиопских вин любитель, Наш Томас - эля истинный губитель. Улисс бродяжил целых двадцать лет, И столько же недель - Том Кориэт. Улисс трепал единственное судно, Том - пару башмаков (что трижды трудно!). Улисс Минервой к цели был ведом, Терпенье призывал на помощь Том. Сирены не смогли прельстить Улисса, А Тома - иноверцы речью лисьей. Ждала Улисса верная жена, Но Том себя блюл строже, чем она. Улисс был часто в рубище убогом, И Том был в том же - я клянусь вам Богом. Улисс в дороге Флашинг* основал, В конце пути там Томас побывал. Улисса пела лишь Гомера лира, Но Кориэта - все поэты мира! __________________ *Порт на побережье Нидерландов, в конце XVI - начале XVII в. арендовавшийся англичанами; теперь - Флиссинген. ЭПИЛОГ К ПАРАЛЛЕЛИ Прочтя про парня из Одкомба, Взорвитесь со смеху, как бомба! И параллелям смейтесь тож: Серьезность - делу острый нож. И Томас будет возмущен, И параллель нарушит он; Кой-где, увы, косит она, Но в целом все ж она верна, А если я концы найду, Я параллель на нет сведу. Найди ж мы с вами Тома, верьте, Мы обхохочемся до смерти! ХЬЮ ХОЛЛАНД заканчивает. ИОАННЕС ХОСКИНС начинает: КАББАЛИСТИЧЕСКИЕ СТИХИ, КОИ ПУТЕМ ПЕРЕСТАНОВКИ СЛОВ, СЛОГОВ И БУКВ ПРИОБРЕТАЮТ САМОЕ ВЫСОКОЕ ЗНАЧЕНИЕ (А ИНАЧЕ НЕ ИМЕЮТ ВОВСЕ НИКАКОГО) ВО СЛАВУ АВТОРА Безмозглых рыб ли шторм покрутит в масле, Труба ли по-библейски загудит, Иль камбала, плывя коптиться в ясли, На троицу певцов угрюмо поглядит, Иль теста равноденственного корка Карету пышную оставит без колес И сферы так сожмет, что пыли горка Сей аргумент сочтет ответом на вопрос, Но и тогда, под мраморной хвальбою, Наш Автор мудрый, сей ГимнософистI~ (Читатель, думай, кто перед тобою!) С дороги не свернет, хоть путь его тернист. ___________________ I~"Гимнософист" - происходит от греческих слов "гимнос" и "софиос", и означает "голый софист". Томаса Кориэта называют так потому, что в Базеле во время купания он вышел на улицу без штанов. ХВАЛЕБНОЛОГИЧЕСКИЕ АНТИСПАСТЫ*, СОСТОЯЩИЕ ИЗ ЭПИТРИТОВ, ЗАНИМАЮЩИХ ЧЕТВЕРТОЕ МЕСТО В ПЕРВОЙ СИЗИГИИ, В ПРОСТОРЕЧИИ НАЗЫВАЕМЫХ ФАЛЕКТИЧЕСКИМИ ОДИННАДЦАТИСЛОЖНИКАМИ, ТРИМЕТРИЧЕСКИМИ КАТАЛЕКТИКАМИ С АНТИСПАСТИЧЕСКИМИ АСКЛЕПИАДОВЫМИ СТИХАМИ, ТРИМЕТРИЧЕСКИМИ АКАТАЛЕКТИКАМИ, СОСТОЯЩИМИ ИЗ ДВУХ ДАКТИЛИЧЕСКИХ КОММ, КОТОРЫЕ НЕКОТОРЫЕ УЧЕНЫЕ ИМЕНУЮТ ХОРИЯМБАМИ, ГДЕ ОБА ВМЕСТЕ, БУДУЧИ ДИСТРОФИЧЕСКИМИ, РИТМИЧЕСКИМИ И ГИПЕРРИТМИЧЕСКИМИ, А ТАКЖЕ АМФИБОЛИЧЕСКИМИ, ПОСВЯЩЕНЫ НЕУВЯДАЕМОЙ ПАМЯТИ АВТАРКИЧЕСКОГО КОРИЭТА, ЕДИНСТВЕННОГО ИСТИННОГО ПУТЕШЕСТВУЮЩЕГО ДИКОБРАЗА АНГЛИИ К означенным стихам добавлена также мелодия, а ноты расставлены в соответствии с формой музыки, предназначенной для исполнения теми, кто к сему занятию расположен. _____________ *Антиспасты - стихи, стопы. Далее комически обыгрываются термины, обозначающие размеры (стопы) в стихосложении. Dmired Coryate, who like a Porcupen, Doft fhew prodigious things to thy countritmen. Блестящий Томас, ты, как дикобраз, Для земляков тьму новостей припас. Зверек, чуть что, иголки вверх направит, Твое ж перо сердца друзей дырявит. Вокруг дикобраза не кишит зверье, Столь одиноко и твое житье. Зверек сей пеш при тьме и пеш при свете, И ты в Венецию доставлен не в карете. Враги врагов, друзья друзей твои Все дикобразы - в злости и в любви. Внеси ж в свой герб актера-дикобраза, Ведь путь твой трюками наполнен до отказа. Хор грянул. Мощной голосиной Подвыл я было старой псиной. Но песня в глотке раскололась: От старости увял мой голос. Здесь миллионы глотки драли, Гонцы, форейторы орали, Но повергают нас в унынье Ботинки Кориэта ныне: Вестей нет хуже в нашем доме, Чем весть об исхудавшем Томе. В Венецью шел Единорогом И, не упившись рейнским с грогом, В одной лишь паре он башмачной Пришел домой (пример - сверхмрачный). Святого Павла двор мощеный... О чем толкует люд ученый? Ботинки - на вершине шпиля. К ним имя "Томас" прикрепили. Шрифт - крупный. Надпись ту без фальши Читают в Финсбери* и дальше. Коль слава - ветер, пусть он дышит И пусть весь мир о Томе слышит, Пусть ветер, бриттов покидая, Летит в Перу и до Китая. Пускай на юг он устремится К той птице Рух, что больше птицы, Которая у озера Стимфала Гераклу солнце закрывала. Коль ветер славы не остынет, Он, может быть, на север двинет. Хоть он расстанется с мечтою, Узнав за неизвестности чертою, Что там закон Христов не ведом, Вдохнут сей ветер кит с медведем. Пешком от Северного моря Он к Антиподам двинет вскоре, Что век под нами вверх ногами, Чтоб не сместился мир под нами, Что век дивятся, что мы с вами К ним тоже - книзу головами. Так вот, известие по кругу Передадут они друг другу: "Том, как с Венецией расстался, Пешком до родины добрался!" Стук башмаков несет по свету Весть о походах Кориэта. Вопит счастливая орава: "Обогнала героя слава!" Утихнут страсти. Скромным видом Том подчеркнет: "Я - semper idem**!" ИОАННЕС ХОСКИНС заканчивает __________________ *Место народных гуляний недалеко от Лондона. **Semper idem (лат.) - всегда один и тот же. ЛЮДОВИКУС ЛЬЮИКНОР начинает: Поэт-червяк припишет непременно Античным дурням ум наш современный. Ио - Корова, Ослик Апулея Нужны сегодня только дуралею. Их с книгой Тома сравнивать-то жутко: Что скрипку Феба с Пановою дудкой! Ведь Том гогочет нам не о лягушках, Гогочет он о градах, деревушках. Он о чудесной бочке повествует, Что над потоком древним торжествует: Ее вино рифмующие орды Плодит быстрей, чем муз источник гордый. В Одкомбе Томы мнят, будто Циклопы - блохи, Том же собою вшей кормил неплохо. Так древний был мудрец для вшей поживой, Как в наши дни - создатель рифмы вшивой. Пять месяцев наш Том жил, Музою беременный, Штанов и башмаков не заменив и временно. Се - плод его трудов, том - ваше достояние. Грызите ж сей орех, коль грызть вы в состоянии! ЛЮДОВИКУС ЛЬЮИКНОР заканчивает. ИОАННЕС СКОРИ начинает: Ты - путешественник? Есть возраженье: Не ты бродил, - твое воображенье! Не столь в науке. Том, твой путь успешен, Сколь просто хорошо язык подвешен. Что из того, что ты прошел полмира? Хорош ходок, да с трещиною лира! Прочтя твой труд внимательно и строго, Поймет любой: написан он убого. Урода породил твой славный предок, Но твой урод, прости, совсем уж редок. Еще младенцем ты не без азарта Из простыней мочою делал карты. Как только ты впервые помочился, Английскому ты тут же научился. Чуть позже завертись язык, что лопасть, Когда бы языков такую пропасть Осилил ты? Не знаю я голландский, Французский, итальянский и испанский, И греческим с латинским в коей мере Владеешь ты, я сроду не проверю. В твоей башке историй - до отказа. Твои мозги приемлют лишь рассказы. Пройдя Европу в блеске безобразия, Пройдись теперь по Африке и Азии. Ты всех уродцев там сживешь со света: Всех устрашит уродство Кориэта. Свой труд повесь на спину иль на пузо И будет щит прочней, чем щит Медузы! ИОАННЕС СКОРИ заканчивает. ЛАУРЕНТИУС УИТИКЕР начинает: Самому несравненному Поэтическому Прозаику, самому превосходному Заальпийскому Путешественнику, самому едино-безбрачному, едино-сущному и едино-штанному Наблюдателю, Одкомбианскому Галлобельгикусу Взяв пару башмаков, одну суму, Честь оказал Одкомбу своему: За Альпами Одкомб известен стал! А дома кучу перьев исписал Ты, чудо мира, сотворив обзор Всего, во что вонзал ты острый взор: В людские нравы, склепы и врата, И в башни, коих дивна высота, В свиней, улиток, бабочек, ягнят И в то, как мясо вилками едят. Ты все включил в обширный каталог: Швейцарским гульфиком не пренебрег И донной веницейской; не отверг Ты бочки, коей славен Гейдельберг. Преславный муж! Ты редко выпивал, Утешен шлюхой редко ты бывал, И крал лишь только, чтобы дать ответ, Коль брюхо вопрошало: "Где обед?" Катил в телеге в странствиях своих, Но больше топал на своих двоих. Плевал на крики критиков-чистюх, Лишь прусских ты чулок не вынес дух. Ты полем битвы взор повеселил И вшей отряд в Одкомб переселил. А в Базеле, смутив мужчин и дам, Штаны стирал ты, голый, как Адам. Монастырей, монахов тьму ты повидал, А сам не в келью, но в сундук попал. Кончаю опись подвигов на том, И про тебя скажу, про пухлый том: Ты чудесами славно кормишь нас, Тебя ж прославит чудный твой рассказ. ЛАУРЕНТИУС УИТИКЕР заканчивает. ИОАННЕС ДЖЕКСОН начинает: Мир обойти быстрее Кориэта, - из смертных кто-нибудь горазд на это? Нет - если б даже ткнуть в башмак он мог побольше перьев, чем Меркурий-бог, взять шляпу Фортунатуса* (в народе с времен Бладуда** крылья уж не в моде). Ты кошелек свой щедро развязал и напечатал все, что написал. Иначе как бы мы узнали, что думал ты, какие видел дали? Каков трофей твой? В сем Яйце пою молитву я голодную твою. Твое расслышав приглашенье, шлю в подхо- дящей форме прославленье. Друзей по Геликону верный круг прислал к яйцу соль, перец, ук- сус, друг, чтоб твой банкет украсить ита- льянский, где восторжествовал твой дух гигантский. Своим рассказом услаждая мир, печатню истощи, презри придир***. ИОАННЕС ДЖЕКСОН заканчивает. ______________ *Фортунатус - герой популярных в те времена многочисленных книжек о его необыкновенных приключениях. Владел чудо-шляпой, переносившей его в любое место на Земле. **Бладуд - в британской мифологии - десятый король Британии, отец короля Лира. По преданию, был волшебником, совершил полет с помощью искусственных крыльев, но разбился, упав на храм Аполлона. ***Текст образует форму яйца. {ЗДЕСЬ, К СОЖАЛЕНИЮ, ПОВТОРИТЬ ЭТУ ФОРМУ НЕВОЗМОЖНО, ОДНАКО ДЛИНА СТРОКИ, ВЕРОЯТНО, ПОДСКАЖЕТ ЧИТАТЕЛЮ, КАК ЭТОТ ТЕКСТ ВЫГЛЯДИТ В КНИГЕ.} РИЧАРДУС МАРТИН начинает: Моему другу, который, лежа под вывеской Лисицы, доказывает таким путем, что он не Гусь, Томасу Кориэту, путешественнику СОНЕТ Устраиваем яркий наш балет Мы Петуха Одкомбского во славу. "Нелепости" с обувкой вместе браво Слатал мастеровитый Кориэт. Глаза обозревали белый свет, А руки том писали многоглавый, И ноги шли походкою корявой, Но отдыха в пути не знал он, нет. Он масло сберегал на башмаках, салате, И хоть едой бывал он поглощен, "Нелепость" на десерт кулдыкал он, Всех ублаготворяя таровато. Главу пред ним, о путник, обнажи, О нем, поэт, в сонетах расскажи. РИЧАРДУС МАРТИН заканчивает. ИОАННЕС ОУЭН начинает: К читателю Во славу сего достойного труда и во славу Автора его соответственно Не столь в лисице хитростей таится, Сколь смеха мудрого таят сии страницы. Ищите же и верьте: в них сама Игра великого Британского Ума. ИОАННЕС ОУЭН заканчивает. Глава пятая. СМЕРТЬ И КАНОНИЗАЦИЯ ЗА ЗАНАВЕСОМ Волшебный остров книжника Просперо и его завещание. - И мертвых лица были сокрыты, и молчали все... - Тайные элегии. - И Мэннерс ярко сияет... - Когда же появились шекспировские пьесы о войне Алой и Белой розы? Волшебный остров книжника Просперо и его завещание В 1609 году состояние здоровья Рэтленда несколько улучшилось, а благосклонность короля помогла ему поправить свое финансовое положение. Он посещает Кембридж, занимается делами по устройству госпиталя и богадельни в соседнем с Бельвуаром Боттесфорде. Елизавета последние несколько лет живет в основном вне Бельвуара - в других имениях Рэтлендов или у своей тетки... 20 мая 1609 года друг и доверенное лицо Эдуарда Блаунта, Томас Торп, зарегистрировал в Компании печатников и книгоиздателей книгу под названием "Шекспировы сонеты" ("Shake-speares Sonnets"). Сам Блаунт в это время был занят работой над огромными "Кориэтовыми Нелепостями"; затем к "Кориэту" подключится и освободившийся Торп, издав "Одкомбианский Десерт". 2 октября 1610 года Ричард Баньян зарегистрировал "книгу под названием "Славься Господь Царь Иудейский"" без имени автора. Книга появится потом с именем "Эмилии Лэньер, жены капитана Альфонсо Лэньера". Лицензию на ее издание, как и на издание Кориэтовых трудов, дает капеллан архиепископа Кентерберийского, воспитанник Оксфордского университета доктор Мокет, - его имя есть среди тех, кому Кориэт шлет шутовские приветы из Индии. В 1609 году Генри Госсон выпускает "Перикла", зарегистрированного за год до того Блаунтом; потом Госсон станет главным издателем памфлетов Водного Поэта Его Величества. Таким образом, появление всех этих книг находится в тесной взаимосвязи, которую практически обеспечивают Эдуард Блаунт и стоящие за ним Пембруки. Почти все шекспироведы согласны с тем, что шекспировские сонеты печатались без какого-либо участия автора и даже без его ведома. Но вот в отношении того, к кому адресуется в своем странном обращении Торп, мнения, как известно, расходятся. Из торповского обращения явствует, что этот таинственный W.H., во-первых, присутствует в некоторых сонетах, а во-вторых, своим появлением эта книга сонетов обязана только ему, то есть он передал эти сонеты - не спросясь автора - издателю. Большинство ученых, в том числе такие авторитеты, как Э. Чемберс и Д. Уилсон, считали, что за инициалами "W.H." скрывается Уильям Герберт, граф Пембрук, и после того, как мы так много узнали о Рэтлендах, Пембруках, об издателе Блаунте, нам будет нетрудно присоединиться к мнению Чемберса и Уилсона. То, что написанные бельвуарской четой (в основном Роджером) сонеты оказались у их ближайших друзей и родственников Пембруков, - вполне естественно, на это намекал еще Мерез; и осмелиться передать эти лирические, интимные стихотворения издателю без согласия автора (авторов) могла позволить себе только такая высокопоставленная персона, какой являлся граф Пембрук. В августе 1610 года Пембруки приезжают в Бельвуар вместе с Елизаветой. Мы уже знаем, что именно этот визит к больному Рэтленду нашел отражение в начале поэмы Честера, когда Госпожа Природа (Мэри Сидни - Пембрук) и Феникс привозят живущему на высоком холме Голубю полученный от Юпитера (короля Иакова) чудодейственный бальзам для его головы и ног. Вполне возможно, что этот "бальзам" - не поэтическая фантазия Честера и что король, который за два года до этого тоже посетил больного Рэтленда, велел своему лекарю изготовить для бельвуарского страдальца какое-то особое снадобье*. Но ни королевские, ни домашние лекарства, ни даже столь излюбленные тогдашними эскулапами кровопускания не приносили заметного облегчения... _______________ *Можно в связи с этим вспомнить, что, по представлениям той эпохи, законный монарх мог исцелять людей от некоторых болезней. Обстановка в Бельвуаре вокруг постепенно угасающего Рэтленда и его поэтической подруги наложила отпечаток на последнюю шекспировскую пьесу "Буря". Созданная в 1610-1611 годах, эта пьеса, однако, будет через десятилетие помещена в Великом фолио первой, и это говорит о значении, которое придавали ей составители. Сюжет "Бури", определенных источников которого - в отличие от других шекспировских пьес - не установлено, несложен. Герцог Миланский Просперо, предательски свергнутый своим братом Антонио, оказывается вместе с дочерью Мирандой на необитаемом острове, где кроме них живет еще одно, довольно странное существо - Калибан, сын ведьмы Сикораксы, которого Просперо научил говорить и приучил исполнять черную работу. Просперо - волшебник, он может повелевать духами и стихиями. Миранда за время пребывания на острове превращается во взрослую девушку. Отец рассказывает ей историю совершенного по отношению к нему предательства. Из этого рассказа можно многое узнать об интересах и занятиях герцога Миланского - не только первейшего из италийских князей по своему могуществу и влиянию, но, оказывается, и не имеющего себе равных в свободных искусствах: "Занятьями своими поглощен, Бразды правленья передал я брату И вовсе перестал вникать в дела. ...Отойдя от дел, Замкнувшись в сладостном уединении, Чтобы постичь все таинства науки, Которую невежды презирают, Я разбудил в своем коварном брате То зло, которое дремало в нем... ...Он хотел Миланом Владеть один, всецело, безраздельно. Ведь Просперо - чудак! Уж где ему С державой совладать? С него довольно Его библиотеки!..*" ____________________ *В оригинале буквально: "Мне, бедняку, моя библиотека была вполне достаточным герцогством". Заручившись поддержкой короля Неаполя, брат изгоняет Просперо с дочерью. Их посадили на полусгнивший остов старого корабля и отдали во власть морской стихии. Из сострадания благородный Гонзало снабдил их одеждой, провиантом и пресной водой; при этом, зная, как Просперо дорожит своей библиотекой, Гонзало позволил изгнаннику взять с собой несколько любимых книг, которые для него "были дороже самого герцогства". Это дважды повторенное утверждение о том, что книги, библиотека для Просперо превыше всего, дороже герцогства, не должно пройти мимо нашего внимания: оно показывает истинные интересы истинного Шекспира, ибо мало кто в шекспироведении оспаривает, что в словах, во всем духовном облике Просперо чувствуется сам автор. Однако язык, которым говорит Просперо, - это язык человека, привыкшего не только размышлять и рассуждать, но и повелевать. И вне библиотеки, вне духовных интересов заботы Просперо - это заботы владетельного сеньора, и в изгнании сохраняющего усвоенную с детства привычку к власти. Попав на необитаемый остров, Просперо заботится о воспитании и образовании своей дочери: "И тут я стал учителем твоим - И ты в науках преуспела так, Как ни одна из молодых принцесс, У коих много суетных занятий И нет столь ревностных учителей"(I, 2). (На фоне подчеркнутых забот Просперо об образовании Миранды невольно вспоминается, что жена и младшая дочь Уильяма Шакспера из Стратфорда всю жизнь оставались неграмотными, а старшая дочь в лучшем случае умела лишь расписаться.) Узнав, что в море находится корабль, на котором плывут король Aлонзо со своей свитой, в том числе и Антонио - брат Просперо, последний вызывает страшную бурю; его враги оказываются выброшенными на берег, в его власти. Придя в себя после пережитого кораблекрушения, королевские вельможи и прихлебатели быстро показывают свои волчьи повадки. Антонио подговаривает Себастьяна убить его брата, короля Алонзо, и завладеть престолом. Дворецкий Стефано и шут Тринкуло - отвратительные пьяницы - вместе с Калибаном хотят убить Просперо. Обезоружив врагов и продемонстрировав им свою силу, заставив их страдать и раскаиваться, Просперо неожиданно отказывается от мести. Он прощает злоумышленников, помогает сыну короля Фердинанду и Миранде, полюбивших друг друга. А дальше Просперо отпускает на свободу служившего ему духа Ариэля и объявляет о намерении не прибегать отныне к чарам: "А там - сломаю свой волшебный жезл И схороню его в земле. А книги Я утоплю на дне морской пучины, Куда еще не опускался лот" (V, 1). В эпилоге, который произносит отрекшийся от своего могущества Просперо, мы слышим голос усталого, больного человека. Хотя ему возвращен его Милан, умиротворенный взор Просперо устремлен к близкому концу - "каждая третья моя мысль - о смерти". Почти все, писавшие о "Буре", отмечали в пьесе сильное субъективное, идущее от самого автора начало; Просперо - это, несомненно, автор или кто-то неотделимо близкий ему, его мыслям и чувствам. Многие считали - и продолжают считать, - что образ Просперо, это соединение в одном лице мудрости, понимания человеческих слабостей и снисхождения к ним, показывает Шекспира в последние годы его жизни. Просперо прощается с жизнью; в словах, с которыми он покидает сцену, нельзя не почувствовать торжественного тона завещания. И это завещание неоднократно пытались прочитать и истолковать. Сделать это стратфордианским биографам непросто: в 1611 году Шакспер здравствовал и занимался своими обычными делами. Только зная о последних днях Роджера и Елизаветы Рэтленд, можно проникнуть в смысл этой пьесы, прочитать завещание Просперо, так разительно отличающееся от знаменитого стратфордского завещания, которое будет составлено через пять лет. 1 ноября 1611 года "Буря" была представлена королю во дворце Уайтхолл, и монарх, который знал о Потрясающем Копьем несравненно больше, чем сегодняшние шекспироведы, смотрел пьесу с пониманием и сочувствием. Значение "Бури" хорошо осознавали составители и редакторы Великого фолио - пьеса не только помещена в фолианте первой, но и отпечатана необычайно тщательно, текст полностью разделен на акты и сцены, снабжен списком действующих лиц с их характеристиками. В пьесе есть сильные реалистические сцены, в которых видна уверенная рука автора "Гамлета" и "Лира". Это прежде всего открывающий пьесу эпизод на корабле, носимом безжалостной бурей по бушующему морю, эпизод потрясающей силы и убедительности. Обстановка на гибнущем корабле, отчаянные попытки экипажа бороться со стихией переданы несколькими репликами и командами боцмана, свидетельствующими о том, что человек, писавший эти строки, был знаком с мореплаванием отнюдь не понаслышке, он хорошо знал быт и язык моряков, знал, что творится на парусном корабле во время бури. В связи с поисками источников сюжета исследователи задавались и вопросом о местоположении острова, на котором происходит действие "Бури". Судя по тому, что корабль короля Алонзо плывет из Туниса в Неаполь, этот остров должен находиться где-то в Средиземном море, но в то же время дух Ариэль говорит о "росе Бермудских островов". Следует ли отсюда заключать (как это делают некоторые биографы), будто автор "Бури" действительно считал, что Бермудские острова находятся в Средиземном море? Ясно, что географические названия здесь, как и в некоторых других шекспировских пьесах, являются условными. Давно уже шекспироведы обратили внимание на то, что через многие пьесы Шекспира проходит - почти навязчиво - тема вражды братьев, причем обычно младший злоумышляет против старшего, законного главы рода. Эта вражда присутствует в "Как вам это понравится", "Много шума из ничего", "Гамлете", "Короле Лире", "Макбете", и, наконец, - в "Буре". Некоторые сторонники рэтлендианской гипотезы склонны видеть в дважды повторенной в "Буре" теме заговоров младших братьев против старших (Антонио против Просперо и Себастьян против Алонзо) свидетельство серьезных интриг Фрэнсиса, брата Рэтленда, с целью побыстрее устранить больного и углубленного в свои книги и странные занятия графа, не имевшего к тому же прямых наследников. Эти рэтлендианцы полагали, что "Буря" была написана больным Рэтлендом, дабы воздействовать на брата и его сообщников, пристыдить, заставить отказаться от коварных планов. Делались даже предположения, что, несмотря на такие методы увещевания, брат-преступник все-таки довел дело до конца - умертвил Рэтленда и его жену. Сегодня, после нескольких десятилетий исследований и анализа документов, можно сказать, что для утверждений и предположений о насильственной смерти бельвуарской четы нет оснований, и честеровский сборник - еще одно подтверждение тому. Однако образ мудрого книжника - миланского герцога, готовящегося к уходу из жизни и прощающегося со своими книгами и трудами, - неоспоримо напоминает угасающего хозяина Бельвуара как раз в период создания этой последней шекспировской пьесы. Я не буду здесь подробно останавливаться на возможности уверенной идентификации такого образа, как Миранда, но необыкновенные отношения Роджера и Елизаветы Рэтленд, напоминающие скорее отношения молодой девушки со старшим братом или с любящим мудрым отцом и воспитателем, сходство Миранды с джонсоновской девой Мариан из "Печального пастуха", ряд аллюзий в пьесах Бомонта и Флетчера и в честеровском сборнике позволяют отметить явные параллели, узнать в Миранде будущую "жертву любви" - Елизавету Сидни - Рэтленд. Положение больного, тающего на глазах Рэтленда (вспомним "вид Голубя, подобный бледному лику Смерти") не могло не быть предметом разговоров и забот окружающих, и прежде всего - его братьев. Эти разговоры, возможно, даже какие-то практические шаги в предвидении близкой развязки не остались незамеченными больным, вероятно - очень мнительным человеком. Его отношения с двумя братьями-католиками никогда не были особенно теплыми, а с самым младшим - Оливером, близким к иезуитам, они были определенно неприязненными (это нашло отражение еще ранее, в "Как вам это понравится"). Хотя документальных следов каких-то злоумышлений со стороны Фрэнсиса, к которому должен был перейти графский титул, нет, похоже, что Рэтленд ему не очень доверял. К тому же он не мог не думать о своей супруге, хрупком существе, которому предстояло после его ухода остаться одной в этом мире низких страстей, корысти и торжествующего зла*. Ее фальшивое положение в глазах света, вероятно, волновало близких ей женщин - Мэри Сидни - Пембрук, Люси Бедфорд, Мэри Рот. Да и ей самой будущее теперь виделось в гораздо более мрачном свете, чем раньше. Рыцарское поклонение таких блестящих кавалеров, как Овербери или Бомонт, могло, конечно, скрашивать общую безрадостную картину. Но решение последовать за Рэтлендом уже созрело в ее сердце, хотя и он сам, и ее друзья, принимавшие участие в создании "Бури", пытались показать "Миранде", что другая любовь, простое человеческое счастье ей не заказаны, пусть и в будущем... __________________ *Вспомним последнюю строку сонета 66. А пока, в попытках Пембруков изменить отношения платонической четы, "привести Голубя в постель Феникс", принял посильное участие и Бен Джонсон, написавший в этот период две пьесы-маски, посвященные примирению и возрождению любви после разлада, - "Любовь, освобожденная от заблуждений" и "Любовь возрожденная". В "Буре" есть и другие аллюзии в сторону Бельвуара и его хозяев. Так, убедившись в сверхчеловеческом могуществе мудрого Просперо, Себастьян восклицает, что теперь он верит в существование единорогов**, в то, что в "Аравии есть одно дерево - трон Феникса, и один Феникс царствует там в этот час". Антонио и Гонзало присоединяются к нему: да, они действительно видели на "острове" эти чудеса, да, необыкновенный образ жизни (manners) его обитателей поразил их (III, 3). Мэннерс, Мэннерс... В другом месте (II, 1) Гонзало восторгается буйной растительностью "острова", его прекрасной зеленой травой, а Антонио вдруг, ни с того ни с сего заявляет, что почва здесь действительно (indeed) рыжего цвета (tawny)***. ______________________ **В гербе Рэтлевдов - два единорога. ***Название графства "Рэтленд" (Rutland) пошло, вероятно, от латинского Rutilus (красный), из-за встречающегося в тех краях цвета почвы, содержащей железистые руды. Антонио здесь обыгрывает смысловое значение названия графства - и титула Роджера Мэннерса, хозяина Бельвуара. Много соображений было высказано литературоведами о странном, ни на что не похожем образе Калибана. В нем видели то прообраз будущего "грядущего хама", то даже порабощенного колонизаторами туземца, восстающего против своих угнетателей. Но никто не обратил внимания на параллели, различимые в образах этого сына "проклятой колдуньи Сикораксы" и грубого, неотесанного скотника Лорела - сына пэпплуикской ведьмы в джонсоновском "Печальном пастухе". Джонсоновская ведьма, так же как и Сикоракса, заточает своих жертв в расщепе старого дерева, держит в услужении расторопного духа Пака (Ариэль в "Буре"). Джонсон говорил Драммонду, что в своей пасторали он в образе ведьмы вывел графиню Сэффолк. Можно добавить, что эта дама, после скандального брака ее дочери с юным Эссексом - братом Елизаветы Рэтленд, зная о характере отношений последней с мужем и в предвидении близкой развязки, не скрывала матримониальных планов: свести Елизавету со своим младшим сыном; также пытается пэпплуикская ведьма свести Лорела с девой Мариан, а Калибан одно время покушается на Миранду. Параллели здесь несомненны, но мог существовать и другой прототип неблагодарного дикаря - кто-то из тех, кого Рэтленд, как и Просперо, "научил говорить"; в любом случае, образ Калибана - не выдумка, а злая и презрительная карикатура на реальную одиозную личность, случайно оказавшуюся в зеленой Бельвуарской долине и затаившую злобу против ее хозяев. Герцог Миланский впервые появляется не в "Буре": мы находим носителя этого титула в списке действующих лиц шекспировских "Двух веронцев", а также в пьесе Бомонта и Флетчера "Женоненавистник" (1607). В "Триумфе любви", пьесе, сочиненной, как считают, одним Бомонтом, появляется герцог Миланский Ринальдо и его "скрытая" герцогиня Корнелия; написанная в 1620 году пьеса Мессенджера называется "Герцог Миланский"; в Милане происходит действие пьесы Джонсона "Дело изменилось". Такое пристрастие к Милану и его правителю любопытно и само по себе, и ввиду сходства ситуаций и аллюзий, в этих пьесах содержащихся. А вот в "Триумфе чести" - пьесе, также принадлежащей перу Бомонта и входящей в тот же цикл из четырех пьес, что и "Триумф любви", действует такой персонаж, как герцог Афинский, носящий имя Софокла, а его жена Дориген названа "примером чистоты". С "Бурей" все эти произведения связывает не литературная мода, а общие герои, трагическая история бельвуарской поэтической четы. Последняя шекспировская пьеса "Генрих VIII", датируемая 1613 годом, была, как это общепризнано в шекспироведении, дописана Джоном Флетчером. Объяснить это стратфордианским биографам нелегко: ведь Уильям Шакспер жил еще долгих три года. Нет удовлетворительного объяснения этому у оксфордианцев, дербианцев, сторонников других нестратфордианских теорий и гипотез. Кроме рэтлендианской. Ибо в 1612 году Рэтлендов не стало, и кому же было дописывать неоконченную пьесу, оставшуюся после них, как не преданному "поэту Бельвуарской долины" Флетчеру, другу и однокашнику Рэтленда по кембриджскому колледжу Тела Христова... И мертвых лица были сокрыты, и молчали все... Болезнь прогрессировала, и весной 1612 года Рэтленд был доставлен в Кембридж к знаменитому тогда врачу Уильяму Батлеру. То, что нам известно о тогдашней медицине и применявшихся ею методах, не позволяет обольщаться относительно характера помощи, которую мог получить от врачей тяжело больной человек, после перенесенного паралича временами лишавшийся речи (об этом пишет в сохранившемся письме из Кембриджа некто Джон Торис). 8 мая 1612 года в Кембридже, в присутствии своего любимого брата Джорджа, хозяин Бельвуара и "главный человек Шервудского леса" подписывает завещание: "Я, Роджер, граф Рэтленд... будучи больным телом, но в полной и совершенной памяти..." Главным наследником завещатель оставлял следующего за ним по старшинству брата Фрэнсиса. Достойные суммы выделялись другим членам семьи, специально предусмотрены средства на образование, которое предстояло получить юным племянникам. Не были забыты и слуги - Фрэнсису предписывалось вознаградить каждого из них в меру их достоинств и продолжительности службы; крупная сумма предназначалась на сооружение госпиталя и богадельни в Боттесфорде, а также обоим кембриджским колледжам, где учился граф Рэтленд, - колледжу Королевы и колледжу Тела Христова... И лишь Елизавете, графине Рэтленд, своей законной супруге, завещатель не оставил абсолютно ничего, он вообще не упомянул ее! Завещание владетельного лорда, в котором ни разу не упомянута его жена, является крайне удивительным, вероятно - уникальным документом. Если говорить только о семьях Мэннерсов и Сидни, то можно вспомнить завещание Филипа Сидни, назначившего исполнителем своей последней воли жену Франсис, мать годовалой тогда Елизаветы, и оставившего ей половину состояния. После смерти Джона Мэннерса - отца Роджера - всеми делами и имуществом распоряжалась, в соответствии с последней волей покойного, его вдова. Полное отсутствие Елизаветы Рэтленд в завещании мужа противоречит не только ее законным правам и традициям обоих семейств. При жизни муж, несмотря на временами весьма стесненные финансовые возможности, никогда не отказывал Елизавете в оплате ее личных расходов (напомню затраты на платье и драгоценности для участия в постановке маски "Гименей" - свыше тысячи фунтов!). Когда она жила в Лондоне или в другом имении Рэтлендов, управляющий исправно высылал ей по указанию графа достаточные средства... Как можно совместить это постоянное внимание и заботу о ней - даже в период их раздельной жизни - с полным, просто непостижимым "забвением" ее в завещании? Клауд Сайкc, внимательно изучавший все документы, относящиеся к Рэтленду, но не придававший не очень ясной для него фигуре дочери Филипа Сидни особого значения, пишет по поводу отсутствия ее имени в завещании: "Для Рэтленда она уже была мертва"1, употребляя это выражение как метафору. Однако после исследования честеровского сборника и зная, что произошло летом 1612 года вслед за смертью Рэтленда, мы можем повторить эти слова в буквальном их смысле. Ведь - как свидетельствует Честер - Феникс уходит из жизни сразу же после Голубя не случайно: они заранее условились вместе покинуть этот мир. И когда Рэтленд излагал нотариусу свою волю, он знал, что его супруга последует за ним, поэтому-то он и не оставляет ей ничего, - как и ему, ей ничего уже в этом мире не требовалось. Роджер Мэннерс, граф Рэтленд, скончался в Кембридже 26 июня 1612 года. Тело его было набальзамировано (есть запись дворецкого о плате бальзамировщику), но доставлено в родные места, находящиеся всего в сотне километров, только 20 июля. По обычаю, перед похоронами гроб с телом покойного должны были выставить в его доме, чтобы родные и домочадцы могли с ним попрощаться. Но на этот раз - и позднейший историк Бельвуара Ирвин Эллер2 не смог найти этому никакого разумного объяснения - обычай был грубо нарушен. Закрытый гроб сразу же препроводили в церковь соседнего селения Боттесфорд и предали земле в фамильной усыпальнице Рэтлендов, рядом с могилами отца и матери покойного графа; при этом с самого момента прибытия процессии из Кембриджа никому не было дозволено видеть лицо покойника! И - словно всей этой необъяснимой таинственности было недостаточно - через два дня, без покойника, в замке и церкви исполнены все надлежащие торжественные похоронные церемонии. Очевидно, священник был в недоумении, так как счел своим долгом сделать в приходской книге специальную запись о странной процедуре. Почему же такая спешка с погребением, почему никому не было разрешено видеть лицо покойника? Для этого устроители похорон - братья умершего Фрэнсис и Джордж - должны были иметь какую-то очень вескую причину, но какую? Можно, конечно, предположить, что лицо мертвого было обезображено предсмертными страданиями или он был убит (не обратив внимания на то, что незадолго до смерти его поразил "апоплексический удар", и на присутствие при нем до конца преданного ему брата Джорджа, на слова честеровской Феникс об улыбке, застывшей на лице мертвого Голубя). Но ведь и тогдашние бальзамировщики умели приводить доверенное их заботам тело в должный порядок даже в самых худших случаях. Нет, причина была явно другая. Тем более, что, изучая бельвуарские бумаги, мы обнаруживаем новый и не менее удивительный факт: графиня Рэтленд не присутствовала на похоронах своего супруга! Хотя она, как видно из поэмы Честера, была возле умирающего в его последние дни и часы: "Посмотрите на насмешливое выражение, застывшее на его лице! Раскинув свои крылья далеко, он смеется при этом..." Голубь умирает на глазах у Феникс - Елизавета присутствовала при эпилоге жизненной драмы Рэтленда... Отсутствие Елизаветы на похоронах мужа не может быть объяснено платоническим характером их отношений - перед всем светом она была его законной супругой, графиней Рэтленд, и всего лишь незадолго до того принимала гостей в качестве хозяйки Бельвуара. Теперь же, когда там разыгрывались странные похоронные церемонии без покойника, она находилась далеко: готовился следующий акт трагедии. О нем стало известно из сравнительно недавно найденного письма одного хорошо осведомленного современника событий. Вот что писал сэру Дадли Карлтону 11 августа 1612 года собиратель лондонских новостей Джон Чемберлен: "Вдова графа Рэтленда умерла десять дней назад и тайно похоронена в храме св. Павла, рядом со своим отцом сэром Филипом Сидни. Говорят, что сэр Уолтер Рэли дал ей какие-то таблетки, которые умертвили ее"3. Итак, Елизавета умерла в Лондоне 1 августа, через десять дней после более чем странных боттесфордских похорон Рэтленда. Слух о том, что причиной ее смерти был яд, полученный от Уолтера Рэли, подтверждает добровольный характер этой смерти. Не забудем, однако, что говорить о самоубийстве открыто было нельзя - церковь осуждала самоубийц, их даже запрещалось хоронить в пределах церковной ограды (вспомним сцену погребения бедной Офелии). Неясно, как Елизавета Рэтленд могла получить ядовитые таблетки от Уолтера Рэли, который уже восемь лет сидел в Тауэре, приговоренный к смерти. Впрочем, заключение не было слишком строгим: в крошечном тюремном садике он не прекращал своих ботанических опытов, писал книгу, к нему приходили не только жена с сыном, но и другие посетители, в том числе сама королева Анна с почитавшим знаменитого мореплавателя наследным принцем Генри. В таких условиях получить от Рэли "таблетки" для Елизаветы было несложно, изготовить же их "на всякий случай" для заключенного мог его сводный брат Адриан Гилберт, живший в те годы в доме Мэри Сидни - Пембрук и занимавшийся составлением различных лекарств. В отличие от мужа Елизавету Рэтленд захоронили сразу после смерти, но тоже тайно, ночью, в главном храме страны - ее останки опускают в могилу отца, первого поэтического Феникса Англии. Такое быстрое и тайное захоронение говорит о предварительной подготовке, о том, что все совершалось в соответствии с предсмертными указаниями самой Елизаветы. И здесь можно привести строки из стихотворения, которого не могла не знать Елизавета Рэтленд. Стихотворение это завершает поэтический сборник близкого к Мэри Сидни - Пембрук поэта Николаca Бретона (1592) и сборник "Гнездо Феникса" (1593), содержащий отклики на смерть Филипа Сидни: "О, пусть моя душа обретет свое последнее успокоение Только в пепле убежища Фениксов". Несмотря на торжественные государственные похороны Филипа Сидни в феврале 1587 года и многочисленные поэтические отклики на его смерть, над его могилой не было сооружено никакого памятника, только на ближайшей к могиле колонне прикреплена табличка с начертанными на ней несколькими строками. Похоже, что сестра поэта и его друзья считали, что, живя в своих творениях, он не нуждается в других памятниках. После тайных похорон его дочери ничего в храме и возле могилы не изменилось. А еще через полстолетия, во время Великого лондонского пожара, деревянное здание старого собора св. Павла сгорело дотла, погибли и все архивы, в которых не могло не быть записи о погребении дочери Сидни в "убежище Фениксов"... И в течение нескольких столетий дата и обстоятельства ее кончины оставались загадкой для историков и литературоведов, когда они встречались с ее именем, изучая произведения Бена Джонсона и Фрэнсиса Бомонта*. _____________________ *После Великого пожара 1666 г. и возведения нового здания собора подземная его часть (крипта), где расположены захоронения, была недоступна для посетителей. Лишь в прошлом веке ее расчистили, осушили, благоустроили. Я был там и видел на одной из внутренних стен крипты новую доску с именем Филипа Сидни. О том, что здесь же покоится прах его единственной дочери, в сегодняшней Англии мало кто знает... Правильность сведений, сообщаемых о смерти Елизаветы Рэтленд в письме Джона Чемберлена, подтверждается и тем, что в приходской книге боттесфордской церкви, где находится фамильная усыпальница Мэннерсов, графов Рэтлендов, записи о ее погребении вообще нет. Однако скульптурный памятник на могиле ее супруга изображает не только его, но и ее возлежащими на смертном одре с молитвенно сложенными ладонями один подле другого, как будто бы они оба захоронены здесь. Есть некоторые признаки того, что ее изображение появилось несколько позже. Все записи о погребениях в усыпальнице в конце XVI и XVII веке, как и приходская книга, где они делались, полностью сохранились, что исключает возможность какой-либо ошибки; под памятником со скульптурным изображением Елизаветы Сидни - Рэтленд ее останки никогда не покоились. Еще одна потрясающая мистификация... Вопросы остаются. Почему доставленное из Кембриджа тело Рэтленда было сразу же, за два дня до церемонии похорон, предано земле, почему никому не разрешили видеть лицо покойного?! Я уже говорил, что предположение о насильственном устранении Рэтленда не имеет под собой оснований, противоречит многим фактам. В еще большей степени это относится к его жене. Такое злодеяние не прошло бы незамеченным. Ее многочисленные родные и друзья были чрезвычайно влиятельны, имели доступ к самому королю, они не дали бы замять дело, какие бы силы ни были в нем замешаны; дело Овербери показывает, что даже сам король в таких случаях не мог воспрепятствовать разоблачению и наказанию виновных. Постепенно установленные факты, документальные материалы, а теперь - и разгаданный честеровский сборник позволяют восстановить события, происходившие летом 1612 года в Кембридже, Бельвуаре и Лондоне. В закрытом гробу, доставленном через месяц после смерти Рэтленда из Кембриджа прямо в боттесфордскую церковь, находилось тело другого человека, - поэтому оно сразу было предано земле и никто не видел его лица, а похоронные церемонии состоялись лишь через два дня. Жена покойного при этом не присутствовала, ибо в это самое время она в сопровождении нескольких верных людей везла гроб с набальзамированным телом Рэтленда в Лондон. Потом еще несколько дней уходит на заключительные приготовления - надо было предусмотреть многое, чтобы тайна Потрясающего Копьем навсегда осталась за занавесом. И наконец - яд, смерть, тайное ночное погребение обоих супругов в соборе св. Павла, в "убежище Фениксов" - рядом с Филипом Сидни. Те немногие, кто знал все, были связаны страшной клятвой молчания, остальные - вынуждены довольствоваться догадками и обрывками слухов (это показывает письмо обычно хорошо информированного Джона Чемберлена). Потом пришло желанное забвение... Если история исчезновения бельвуарской четы и может показаться невероятной, то только тому, кто не обратит внимания на приведенные здесь многочисленные убедительные факты, не узнает в них почерк величайшего мастера мистификаций - бельвуарского Голубя, оставшегося верным себе во всех своих ипостасях как при жизни, так и приобщившись к вечности. Через несколько дней в Бельвуар прибыл сам король с наследным принцем; они пробыли там три дня. Узнали ли они тайну погребения бельвуарской четы - неизвестно, но в тайну Потрясающего Копьем король несомненно был давно посвящен... А еще через семь месяцев новый хозяин Бельвуара вызывает к себе Шакспера и Бербеджа. Судя по всему, Шаксперу было приказано убраться из Лондона; получив от дворецкого Томаса Скревена деньги за пресловутую "импрессу моего Лорда"*, он спешно ликвидирует свои дела в столице, бросает актерскую труппу и навсегда возвращается в Стратфорд. "Великим Владетелям" он понадобится только через десятилетие - уже мертвым и полузабытым, когда они позаботятся соорудить небольшой настенный памятник рядом с его могилой в стратфордской церкви. _______________________ *Томас Скревен был дворецким Рэтлендов и при Роджере, и при его преемнике Фрэнсисе, поэтому "моим Лордом" он мог назвать в этой записи как одного, так и другого. Если он имел в виду недавно умершего Роджера, то "импресса" может пониматься как "условное изображение", то есть маска. Так летом 1612 года не стало Роджера Мэннерса, графа Рэтленда и его платонической супруги Елизаветы; их смерть совпадает с прекращением шекспировского творчества - факт, равноценный которому не могут привести не только стратфордианцы, но и сторонники других нестратфордианских гипотез. И сразу же - другой важнейший факт: абсолютное молчание, окружающее почти одновременный уход из жизни необыкновенной четы, к которой были близки самые известные поэты и писатели эпохи, часто гостившие в их доме. Не написали ни одной элегии на смерть Рэтленда (как это было принято) многочисленные кембриджские друзья, которым он покровительствовал и помогал, "поэты Бельвуарской долины", поэты из окружения наследного принца, принимавшие участие в создании "Кориэтовых Нелепостей"; никто - ни слова**. Еще более поразительно, что никто не отозвался на смерть - сразу после смерти мужа - единственной дочери бесконечно чтимого всеми литераторами Англии Филипа Сидни, а ведь она, по словам Джонсона, была незаурядной поэтессой. Молчал и сам Бен Джонсон, знавший и боготворивший ее, хотя он откликнулся прочувственными элегиями на смерть чуть ли не всех знакомых ему (и даже многих незнакомых) людей. Летом 1612 года Джонсона не было в Англии, но в конце этого года он вернулся; известие о смерти Елизаветы должно было потрясти его, и все-таки открыто он никак на него не реагировал. В 1616 году в своих "Трудах" он помещает два поэтических обращения к графине Рэтленд, написанные при ее жизни и известные их общим друзьям (Люси Бедфорд, например), но о ее недавней смерти - опять ни звука. Чудовищное, просто невероятное - если не знать его причины - умолчание!*** ____________________ **Для сравнения: когда в 1624 г. умер граф Саутгемптон, его смерть была открыто оплакана многими поэтами. ***Есть данные о том, что в 1612 г. вышел сборник эпиграмм Джонсона, однако ни одного экземпляра этого издания не найдено; похоже, оно было полностью изъято и уничтожено. Как в рот воды набрали близко знавшие ее Дэниел, Донн, Марстон, Чапмен, Дрейтон, Мэри Рот, Люси Бедфорд, даже воспитавшая ее Мэри Сидни - Пембрук, хотя их не могло оставить равнодушными самоубийство дочери Филипа Сидни (то, что сумел узнать Джон Чемберлен, не было, конечно, тайной и для всех ее друзей и родных). Так же как и смерть великого поэта и драматурга Уильяма Шекспира, смерть бельвуарской четы окружена странным, просто непостижимым для историков молчанием, причиной которого не могло быть незнание или тем более - невнимание. Возможно только одно объяснение: писать об их смерти было нельзя. Если посвященные в тайну их жизни и смерти уже давно были связаны обетом молчания, то молодой Фрэнсис Бомонт, очевидно, не входил в их число. Еще за год до смерти Елизаветы Рэтленд он написал стихотворение, "необычное письмо" - так он назвал его, - в котором выражал глубокое преклонение перед этой замечательной женщиной. Ему "никогда еще не приходилось славить какую-либо леди в стихах или прозе", он отбрасывает избитую манеру навязывания женщинам льстивых комплиментов, ибо понимает, к кому обращается сейчас. "Даже если я истрачу все свое время, чернила и бумагу, воспевая Вас, я ничего не смогу добавить к Вашим добродетелям и не смогу сказать Вам ничего такого, что не было бы Вам известно и без меня... Но если Ваш высокий разум, который я чту даже выше Ваших блестящих титулов, одобрит эти слабые строки, я постараюсь вскоре прославить Ваши достоинства в новой песне... Я знаю, что каковы бы ни были мои стихи, они поднимутся выше самой изощренной лести, если я напишу правду о Вас"4. Такая возможность представилась Фрэнсису Бомонту, увы, слишком скоро. Элегия, написанная им через три дня после смерти Елизаветы Рэтленд, исполнена мучительной боли: "Я не могу спать, не могу есть и пить, я могу лишь рыдать, вспоминая ее". Он скорбит о ней, чья жизнь началась с утраты великого отца, скорбит о том, что источник женского счастья - замужество было для нее ("если верить молве") лишь видимостью, ибо она жила как обрученная дева, но не жена. Оплакивая Елизавету Рэтленд (судя по тексту элегии, Бомонт не знал - или не хотел касаться - причины ее смерти), он выражает веру в вечную ценность поэтических идеалов. Он не в силах продолжать, он вынужден замолчать - "Я не буду больше нарушать мир ее тихой могилы". Биографы Бомонта отмечают, что элегия на смерть дочери Филипа Сидни по глубине переживания, значительности выраженных в ней идей, трагическому звучанию выделяется среди всех его поэтических произведений. Об этой элегии говорил в 1619 году Драммонду - и высоко оценивал ее - Бен Джонсон. Когда в 1616 году умер сам Бомонт, Джон Эрл отозвался о его элегии на смерть Елизаветы Рэтленд как о "монументе, который переживет все мраморные памятники, ибо они обратятся в прах скорее, чем ее имя"5. А в эпитафии Фрэнсису Бомонту, написанной его братом Джоном, есть строки об этой элегии, позволяющие определенно предположить, что именно безвременная кончина дочери Филипа Сидни явилась для молодого поэта таким потрясением, от которого он уже не смог оправиться. Несмотря на то, что и Джонсон, и Джон Бомонт, и другие поэты знали об этой элегии и высоко ее ценили, напечатать ее смогли лишь через шесть лет после смерти Фрэнсиса Бомонта... Сами же они продолжали молчать и после этого. Тайные элегии Итак, то обстоятельство, что, издавая в 1616 году, всего через несколько лет после смерти Елизаветы Рэтленд, свои "Труды", так хорошо ее знавший Бен Джонсон не проронил ни единого слова об этой смерти - и не сделал этого позже, - бесспорно свидетельствует, что эта тема была под запретом. Но, конечно, кто-кто, а уж Бен Джонсон умел обходить самые строгие запреты, формально не нарушая их (то есть не называя имен тех, о ком он говорил в своих предназначенных для немногих посвященных произведениях "с двойным дном"). В этом трудном искусстве Джонсон достиг большого мастерства, превзойдя в нем почти всех* своих современников. Но тщательный научный анализ этих произведений и обстоятельств их появления в контексте творческой биографии Джонсона позволяет увидеть заключенные в них чрезвычайно важные аллюзии. _________________ *Читатель поймет, что слово "почти" необходимо, поскольку одним из современников Джонсона был Уильям Шекспир. В разделе его "Трудов", названном поэтом "Лес" и состоящем всего из пятнадцати стихотворений, большинство из которых прямо адресовано членам семьи Сидни и их кругу (есть там, как известно, и два стихотворения из честеровского сборника о Голубе и Феникс), мы находим стихотворение под номером IV. Оно озаглавлено "К миру" и снабжено подзаголовком: "Прощание знатной, благородной и добродетельной женщины". Это - драматический монолог, горькое прощание с несовершенным, исполненным суеты и фальши миром, из которого знатная и благородная женщина уходит - судя по ее монологу - добровольно. "Я знаю, мир - только лавка кукол и пустяков, западня для слабых душ". Судьба предоставляет ей возможность начать новую жизнь, но она отвергает этот путь. В ее голосе звучит усталость и горькая решимость. Осознав призрачную сущность мирской суеты и оказавшись теперь перед трагическим выбором, она не хочет начинать все сначала, не хочет "уподобиться птице, которая, покинув свою клетку и ощутив воздух свободы, снова вернулась бы туда (в клетку. - И.Г.)". Нет, она отбрасывает такую возможность: "Моя роль на твоей сцене окончена"** (**"My pan is ended on thy stage"). Комментаторы джонсоновских произведений до сих пор не могли идентифицировать эту женщину, столь драматически прощающуюся с оставляемым ею миром, с его сценой. Но действительно ли так трудно узнать ее среди других героев и адресатов небольшого "Леса" - самого "сидниевского" из всех поэтических собраний Джонсона? Кто еще из имеющих отношение к семейству Сидни и хорошо известных Джонсону знатных женщин ушел из жизни при таких же обстоятельствах за несколько лет до появления его книги, то есть до 1616 года? Женщина, о чьей смерти, как свидетельствуют факты, нельзя было почему-то говорить открыто... Ответ однозначен: этой знатной, благородной женщиной, хорошо знакомой Джонсону (знакомство подтверждается несколькими словами, сказанными Драммонду, открыто адресованными ей двумя стихотворениями, письмами), добровольно покидающей этот мир, является дочь Филипа Сидни. Именно у нее, у Елизаветы Рэтленд, молодой женщины, поэтессы, после смерти мужа была возможность начать новую жизнь. И именно она отвергла эту возможность, не пожелала "вернуться обратно в эту клетку", отказалась "исполнять свою роль на сцене мира", покончила с собой через несколько дней после похорон Рэтленда в Боттесфорде, предварительно позаботившись и о своем тайном погребении. "Прощание знатной, благородной и добродетельной женщины" - это прощальный монолог честеровской Феникс, и он вполне мог бы найти себе место в сборнике, если бы Джонсон был в Англии, когда Честер с Блаунтом начали готовить посвященную памяти Рэтлендов странную книгу. Другая поэма - "Юфимь"* (*Eupheme - неологизм, образованный Джонсоном от греческого Euphemia - "слава", "прославление"), написанная приблизительно в то же время, что и "К миру", - была впервые напечатана только в 1640 году, уже после смерти Джонсона, в поэтическом цикле "Подлесок". Она состоит из десяти частей, все названия которых вначале объявлены, но потом вдруг сообщается, что тексты четырех из них (как раз тех, где, судя по заголовкам, рассказывается о занятиях героини поэзией и о ее друге-супруге) утеряны! Из остальных частей половина снабжена явно позднейшими, в том числе и прозаическими, неуклюжими дописками, уводящими в сторону; есть обрывы на полуфразе. Эти явные - почти демонстративные - дописки обращены к покровителю Джонсона в самые последние годы его жизни - сэру Кенелму Дигби и его молодой жене Венеции, умершей в 1633 году. В оставшихся неискаженными и необорванными частях поэт говорит о той, кто была его Музой, его вдохновительницей, "кому он обязан каждой написанной им строкой"; он прощается с ней, его горе безмерно, он упрекает тех, кто не сумел остановить ее, отговорить от рокового шага. Есть здесь и строки, прямо говорящие о поэме Елизаветы Сидни о страстях Христовых: "О