стеровским сборником свидетельствует о том, что под масками Робина и девы Мариан, так же как и под масками Голубя и Феникс, выведены друзья и покровители "поэтов Бельвуарской долины" - хозяева Шервудского леса, чей удивительный союз так неожиданно для всех обернулся летом 1612 года мистическим союзом в смерти. В поэтическом цикле "Подлесок", опубликованном в 1640 году, уже после смерти Бена Джонсона, есть поэма "Прославление Чарис в десяти лирических отрывках"14. Джонсон рассказывает об изумительной женщине, чья красота и ум облагораживают и возвышают все, с чем она соприкасается; он называет ее своей звездой, своей богиней. "Но ее красота скрывает больше, чем открывается нашим глазам". Несмотря на ряд перспективных аллюзий, прототип и этой героини Джонсона оставался не установленным комментаторами изданий его произведений. Сделать это помог мне анализ шестой части поэмы, где поэт вспоминает, как он удостоился поцелуя Чарис "за то, что было создано им и его Музой", а произошло это после какого-то представления в королевском дворце, "когда сама невеста не выглядела и наполовину такой прекрасной, как Чарис...". "Все разговоры, все внимание было приковано к Вам больше, чем ко всему, что сияло и сверкало тогда в Уайтхолле". О каком же празднестве в королевском дворце в Уайтхолле, связанном с творчеством Бена Джонсона и некой невестой, которую Чарис затмевала, говорит здесь автор? Бесспорно, речь идет о представлении в Уайтхолле одной из его пьес-масок*; указание же на невесту позволяет безошибочно определить, что Джонсон вспоминает не что иное, как пышное придворное празднество 5 января 1606 года, когда вся английская знать во главе с королевским семейством разыгрывала пьесу-маску "Гименей", специально написанную Беном Джонсоном по случаю бракосочетания юного Роберта, графа Эссекса (сын казненного в 1601 году мятежника и единоутробный брат Елизаветы Рэтленд) и столь же юной Франсис, дочери графа Сэффолка. Костюмы и машинерия для пьесы-маски были разработаны знаменитым архитектором Иниго Джонсом, музыка написана композитором Альфонсо Феррабоско. _________________ *Пьесы-маски - нечто вроде балета-пантомимы - ставились при дворе с участием высшей знати королевства. Сразу же после торжественных церемоний четырнадцатилетний новобрачный был отправлен для продолжения образования на континент, а юная Франсис осталась дома, под присмотром своей матери - графини Сэффолк. Присмотр оказался не слишком стеснительным, и Франсис не устояла перед соблазнами великосветской и придворной жизни. Среди ее поклонников был и сам наследный принц, но объектом ее подлинной страсти стал королевский фаворит шотландец Роберт Карр. Вернувшийся через несколько лет в Англию молодой Эссекс пытался вступить в супружеские права, но Франсис ушла от него и навсегда связала свою жизнь с Карром. После скандального бракоразводного процесса с пикантными эпизодами (Франсис и ее покровители объявили молодого Эссекса импотентом; для "проверки" этого утверждения была создана специальная комиссия из придворных дам, обследовавшая Франсис), король, которому обычно было трудно отказать в чем-либо своим фаворитам, санкционировал расторжение союза, заключенного под его же эгидой; Франсис стала свободной и могла выйти замуж за Карра. Поэт Томас Овербери, давнишний друг Карра, был не в восторге от намерения последнего жениться на разведенной Франсис, которую считал легкомысленной и опасной особой. Все это имело непосредственное отношение к джонсоновской пасторали "Печальный пастух". Мы уже знаем, что среди личностей, выведенных им в пасторали, Джонсон назвал поэта Овербери, а также графиню Сэффолк и ее дочь. Считают, что поэму "Жена", где описывается идеальная женщина, Овербери написал специально, чтобы удержать своего друга от рискованной, как он считал, женитьбы. Что касается самого образа идеальной женщины, то он очень похож на поэтическое описание Елизаветы Рэтленд, в которую, по словам Джонсона, Овербери был влюблен. По просьбе Овербери Джонсон прочитал (или передал) Елизавете поэму "Жена" и с похвалой отозвался об авторе; несколько строк из поэмы Елизавета запомнила. Таким образом, предприимчивая подруга Карра имела основания считать Овербери своим личным врагом, не испытывала она теплых чувств и к своей золовке, чьи добродетели воспевались Овербери в противовес ее (Франсис) видам. Ясно также, что в перипетиях отношений в треугольнике Эссекс - Франсис - Карр симпатии Елизаветы Рэтленд были на стороне брата, и Сэффолки, понимая это, плели какие-то интриги против Рэтлендов и окружавших их "поэтов Бельвуарской долины". Теперь становятся понятными образы старой колдуньи и ее дочери, злоумышляющих против девы Мариан. Уже после смерти бельвуарской четы, в 1613 году, по наговору Карра, Овербери был упрятан в Тауэр и здесь, при прямом участии Франсис, отравлен, причем (как выяснилось потом) яд ему давали в пище в течение длительного времени, а потом под видом лечебных процедур, предписанных врачами, вводили новые, еще более сильные дозы. Поэт, скончавшийся в страшных мучениях, был похоронен, но убийцам не удалось сохранить свое преступление в тайне. Все новые и новые подробности убийства становились достоянием гласности, и даже влияния королевского фаворита оказалось недостаточно, чтобы заглушить голоса друзей убитого поэта, требовавших расследования мрачного преступления и наказания виновных. В 1614 году Карр и Франсис стали графом и графиней Сомерсет, но уже в 1616 году они были осуждены и провели следующие шесть лет там, где до этого томилась их жертва, - в Тауэре. Непосредственные - нетитулованные - исполнители злодеяния были повешены. Многое в этой страшноватой истории остается неясным, в том числе позиция короля Иакова и его отношения с Карром, замешанность в отравлении таких людей, как Томас Кэмпион - врач, известный поэт и композитор, близкий к Рэтлендам. В 1614 году были изданы сочинения Овербери, потом неоднократно переиздававшиеся; кроме "Жены" в собрание включались его "Характеры" и другие произведения, многочисленные стихотворения друзей покойного поэта, оплакивающих его безвременную гибель и требующих возмездия убийцам. За девять лет вышло десять изданий книги. И вот в 1622 году появляется одиннадцатое издание, в которое оказалась включенной никогда прежде не публиковавшаяся элегия Фрэнсиса Бомонта на смерть графини Рэтленд! То, что эта элегия появилась в десятую годовщину смерти бельвуарской четы и именно в этой книге, бесспорно подтверждает, что знаменитое дело Овербери - одно из продолжений истории "поэтов Бельвуарской долины", трагической истории Рэтлендов*... ______________ *По иронии судьбы злосчастный поэт Томас Овербери оказался потом приобщенным к шекспировской биографии еще одним необычным образом. Его портрет (так называемый янсеновский) был в XVIII в. каким-то фальсификатором "превращен" (удлинен лоб и т.п.) в "портрет Шекспира" и в качестве такового долго фигурировал в изданиях сочинений Великого Барда. В нашем веке портрет приобрела Библиотека Фолджера в Вашингтоне, а через несколько десятилетий эксперты установили фальсификацию. Празднество 5 января 1606 года в Уайтхолле надолго осталось в памяти его участников. Но не только в памяти. Сохранились письма современников, описывающие его, и, главное, - книжка формата кварто, отпечатанная в этом же году типографом Симмзом для издателя Томаса Торпа. В этом первом издании пьесы-маски "Гименей" мы находим ряд важных деталей (в последующих изданиях, после обнаружившегося непостоянства новобрачной и скандального развода, опущенных Джонсоном). Там есть и имена восьми знатных леди; имена напечатаны в том порядке, в каком эти дамы попарно располагались на сцене по обе стороны от королевы. Одна из этих пар - Елизавета, графиня Рэтленд, и ее кузина и ближайшая подруга Люси, графиня Бедфорд. Мы знаем, что в 1936 году исследователь Б. Ньюдигейт, обнаружив рукописную копию джонсоновской "Оды вдохновенной" с надписью "Люси, графине Бедфорд", решил, что именно она и является прототипом Феникс в честеровском сборнике. В том же году он издал шекспировскую поэму "Феникс и Голубь" с репродукцией старинного, так называемого уоборнского портрета Люси Бедфорд в костюме участницы представления маски "Гименей". Но кроме уоборнского существует и другой - уэлбекский** (**Свои названия - уоборнский и уэлбекский - эти портреты получили по поместьям, где они находились в прошлом веке) - портрет, изображающий другую участницу представления. То, что эти дамы представлены в костюмах участниц "Гименея", бесспорно подтверждается сохранившимися описаниями декораций и костюмов. На уэлбекском портрете мы видим молодую красивую женщину со слегка удлиненным лицом, золотисто-каштановыми волосами в мелких локонах и пристальным взглядом темных глаз. Она стоит на фоне декорации - несущееся облако, пронизанное светом, льющимся из правого верхнего угла. Левая рука упирается в бедро. Волосы заколоты драгоценным украшением в виде маленькой короны, с которой ниспадает прозрачная вуаль. С левой стороны в волосах закреплена белая эгретка. Прекрасный ансамбль включает белый жакет с отложным воротником, обрамленным кружевами и золотым шитьем, корсаж земляничного цвета, короткую красную верхнюю и длинную голубовато-зеленую нижнюю юбки. Красные чулки с золотыми стрелками и голубые туфли с красными розетками завершают туалет. На шее - жемчужное ожерелье с бриллиантами; драгоценными камнями и золотой вышивкой украшены многие детали костюма и обувь молодой дамы. Одежда уэлбекской и уоборнской дам имеет немало сходства, что послужило в свое время причиной ошибочного определения уэлбекского портрета как второго портрета Люси Бедфорд*. Но лица молодых дам на этих картинах настолько несхожи, что не может быть сомнений: перед нами - разные женщины. Кроме того, - и это очень важно - уэлбекская леди повернута слегка вправо, и ее эгретка укреплена в волосах с левой стороны, а уоборнская повернута слегка влево, и эгретка у нее - справа. Ясно, что они находились по разные стороны от королевы, как это и было предусмотрено джонсоновским сценарием. Люси Бедфорд стояла с правой стороны от королевы - и это соответствует уоборнскому портрету. Существуют и другие ее изображения, облегчающие идентификацию. Что касается уэлбекского портрета, то запечатленная на нем дама стояла от королевы по другую сторону. Крупнейшие исследователи творчества Джонсона Ч. Херфорд, Э. Симпсон и П. Симпсон пришли к заключению, что дама на уэлбекском полотне - Елизавета Рэтленд15. Эти ученые сожалели об отсутствии других живописных изображений графини Рэтленд, с которыми можно было бы сопоставить уэлбекский портрет. Но я обнаружил явное сходство лица на этой картине с изображением матери Елизаветы, Франсис Уолсингем, на известном портрете работы У. Сегара**, который относится к 1590 году, когда Франсис Уолсингем было 20 лет, то есть столько же, сколько будет ее дочери в дни свадьбы юного Эссекса в 1606 году. Лицо на уэлбекском портрете также имеет заметное сходство с лицом скульптурного изображения Елизаветы Рэтленд на надгробном памятнике в Боттесфорде. __________________________ *Принимали этот портрет и за изображение Мэри Фиттон, любовницы Пембрука, которую некоторые шекспироведы считали таинственной "Смуглой леди" сонетов, и даже представили не так давно в таком качестве портрет в иллюстрированном молодежном календаре. Но Мэри Фиттон в показе маски "Гименей" участия не принимала. **Интересна судьба этого портрета, ныне находящегося в США. В прошлом веке его посчитали портретом Марии Стюарт и даже позаботились снабдить соответствующей надписью16. В уэлбекском портрете есть еще одна интригующая особенность - бриллианты, украшающие Елизавету Рэтленд, выглядят на картине темными, почти черными. Специалисты затрудняются делать определенное заключение о причине столь странного явления: то ли лак, то ли пигмент оказался в этом единственном случае некачественным и не выдержал испытание временем, то ли художник специально, по желанию заказчиков, изобразил бриллианты этой необыкновенной женщины черными, скрывающими свое сияние! "Прославление Чарис" и маска "Гименей" во многом являются продолжением появившейся еще в 1600-1601 годах джонсоновской пьесы "Развлечения Синтии", полной намеков в адрес Елизаветы Сидни, только что ставшей графиней Рэтленд. В очень интересном посвящении, как и в ряде других случаев, Джонсон обыгрывает смысловое значение фамилии Рэтлендов - "Manners". Упоминание об Аполлоне "который теперь направляет Синтию", - прямая аллюзия на недавно заключенный брак Елизаветы; ей адресована и подпись автора: "Твой слуга, но не раб". Сохранился экземпляр пьесы с дарственной надписью Джонсона Люси Бедфорд - "ярчайшей из звезд Синтии". О тесной дружбе Елизаветы с Люси знали все. Другая джонсоновская надпись - на рукописной копии "Оды восторженной", опубликованной потом в честеровском сборнике, когда Джонсона не было в Англии, - свидетельствует, что появление этой книги не обошлось без участия Люси. Джонсоновская Чарис - это Елизавета Рэтленд, бывшая центральной фигурой празднества в Уайтхолле по случаю бракосочетания ее юного брата. Люси Бедфорд после воцарения Иакова была непременной участницей дворцовых увеселений, особенно джонсоновских масок, и ее присутствие возле королевы никого не могло особенно поразить. А вот появление во дворце и участие в театрализованном празднестве дочери Филипа Сидни, о необычных отношениях которой с мужем к тому времени, наверное, уже знали все (а кое-кто знал о бельвуарской чете и более того), действительно было событием, и неудивительно, что взоры собравшихся устремились на нее, и молодая поэтесса затмевала всех, в том числе и девочку-невесту. Для Елизаветы это первое - и последнее - участие в придворном представлении стало, наверное, самым ярким, надолго запомнившимся событием в ее небогатой внешними эффектами жизни книжницы и лесной затворницы. Хозяйственные записи дворецкого отражают значительные расходы - более тысячи фунтов стерлингов - не только на наряды и обувь для пьесы-маски, но и на трехнедельное пребывание в Уайтхолле (с 16 декабря 1605 до 8 января 1606 года*); отсюда можно судить о продолжительности репетиций. Скорей всего, портреты Люси Бедфорд и Елизаветы Рэтленд написаны именно в эти дни, и можно представить, сколько забот и волнений было у молодой женщины (всего лишь двадцати лет от роду) и ее верного поэтического оруженосца Бена Джонсона, - об этих днях он вспоминал со светлой и печальной улыбкой через много лет, когда Елизавета Рэтленд, его Муза, его Чарис, несравненная Феникс, уже давно была в Элизиуме, а после отгремевших в 1606 году празднеств осталась лишь тоненькая книжка - первое кварто "Гименея" да эхо последовавших трагических событий. __________________ *Все даты в книге даются по грегорианскому календарю, который был введен в Англии только в середине XVIII столетия. До этого (а значит, и в шекспировские времена) новый год начинался 25 марта. В одной из своих элегий17, которая, как я считаю по ряду аллюзий, тоже обращена к Елизавете Рэтленд (уже после ее смерти), Джонсон подчеркивает, что он связан клятвой не называть ее имени: "Я - ваш слуга, который клянется сохранять Бриллиант вашего имени скрытым так же прочно, Как сон замыкает наши чувства, а сердце - мысли". И в той же элегии: "... но иногда украдкой, тайно от других, Под другим именем, я обращаюсь к вам..." Графиня Пембрук - хозяйка поэтической Аркадии туманного Альбиона В рассказе о Рэтлендах, о честеровском сборнике, о "Печальном пастухе" я несколько раз упоминал имя Мэри Сидни, в замужестве - графини Пембрук. Пора читателю ближе познакомиться с той, чья роль в истории английской литературы - и в становлении Шекспира - начинает проясняться только теперь. Вряд ли сегодня мы знали бы много об этой замечательной женщине без биографов ее брата, крупнейшего поэта английского Возрождения Филипа Сидни; изучая его жизнь и творчество, они неизбежно и неоднократно выходят на нее. Парадокс, однако, заключается в том, что только благодаря таланту, труду и самоотверженной любви Мэри Сидни - Пембрук последующие поколения (в том числе и упомянутые биографы) вообще получили возможность прочитать произведения Филипа Сидни. О посмертной же судьбе собственного имени и своих произведений она, как ни странно, совсем не беспокоилась; более того, похоже, она заботилась скорее о том, чтобы ее имя всегда оставалось - и навсегда осталось - в тени. Поэтому лишь с начала нашего века исследователи стали задумываться над характером отзывов о ней современников, над обнаруженными рукописями и списками ее произведений и писем - и постепенно проступали контуры удивительной, многосторонне одаренной личности и открывался ее великий вклад в сокровищницу художественной культуры не только шекспировской Англии, но и всего человечества. Известна эпитафия, написанная на смерть Мэри Сидни поэтом Уильямом Брауном из Тэвистока, автором "Британских пасторалей": "Под этим надгробием Покоится источник всей поэзии, Сестра Сидни, мать Пембрука. О, Смерть, прежде, чем тебе встретится другая, как она, Столь же исполненная добра, мудрости и знаний, - Тебя саму успеет сразить бесконечное время"18. В таком же духе говорили о ней и другие писатели и поэты - ее современники. Для Спенсера она была "сестра Астрофила, Урания, чей высокий разум, подобно золотому сосуду, содержит в себе все дары и драгоценности небес". Сэмюэл Дэниел восславил ее за то, что именно она высвободила английскую поэзию из "плена этих отвратительных монстров - беспамятства и варварства". Габриэль Харви в своем памфлете, направленном против Нэша, говорит, что "графиня Пембрук, если бы только захотела, могла за месяц продемонстрировать больше своих работ, чем Нэш написал за всю жизнь". Поэт Джон Харрингтон в частном письме пишет о ней: "В поэзии она является зеркалом нашего века". Натаниэль Бакстер называет ее поэтическое искусство божественным и уподобляет гомеровскому. Ф. Мерез в уже известной нам "Сокровищнице Умов" говорит, что она превосходит античную Сафо. В книге Эмилии Лэньер (мы еще встретимся с этим именем дальше) упоминается "множество созданных графиней Пембрук мудрых и прекрасных книг". Уолтер Свипер называет ее дом маленьким университетом, а спустя поколение Джон Обри напишет, что "дом графини Пембрук был подобен целому колледжу, так много было в нем выдающихся личностей". Эти восторженные отзывы (список можно продолжить) никак нельзя отнести в разряд преувеличенных комплиментов - Мэри Сидни превозносят не только как покровительницу искусств и литературы, но прежде всего как автора, выдающегося писателя и поэта. Однако эти свидетельства, рассеянные по различным, долго не переиздававшимся, часто забытым книгам ее современников начали собираться и осмысливаться в своей совокупности только в нашем столетии. Первая посвященная Мэри Сидни работа Франсис Юнг, собравшей биографические сведения и значительную часть отзывов о ней, вышла в свет в 1912 году. Следующие большие работы о ней появились уже в наше время (Ринглер, Рэтмел, Уоллер)19, когда были исследованы найденные манускрипты ее переводов библейских псалмов, показавшие ее многолетнюю неустанную работу над ними, ее творческую лабораторию. Поэтесса родилась в 1561 году в семье Генри Сидни, принадлежавшего к так называемой новой знати, заполнявшей место старинных феодальных родов, истребивших друг друга в войне Алой и Белой розы. Но мать ее была из славного рода Дадли (фаворит королевы Елизаветы граф Лейстер приходился матери родным братом). Детство Мэри прошло в Кенте, в имении Пензхeрст, воспетом впоследствии Беном Джонсоном в том же поэтическом цикле "Лес", где он поместил и два стихотворения из честеровского сборника и послание Елизавете Рэтленд. Если братья Мэри были посланы в высшую школу, то ее учили дома, и учение попало на благодатную почву: девочка жадно впитывала знания, проявив очень рано не только интерес к литературе, но и незаурядный поэтический дар, способности к музыке и иностранным языкам (французский, итальянский, латынь, греческий). Уже в 14 лет она в качестве фрейлины вместе со своей матерью встречала королеву Елизавету поэмой собственного сочинения, что и было отмечено свидетелем события Гаскойном: "Столь юная годами и столь зрелая разумом .................................................................. О, если ты продолжишь так же, как и начала, Кто сможет состязаться с тобою?" По обычаю того времени, ее рано - в 15 лет - выдали замуж за немолодого, но богатого и влиятельного вдовца Генри Герберта, 2-го графа Пембрука, известного в истории английского театра как покровитель актерской труппы*. Она переезжает в имение Пембруков Уилтон (графство Уилтшир, на реке Эйвон), которое постепенно станет наиболее значительным литературным центром в Англии и заслужит название "маленького университета". _____________________ * Это покровительство относится уже к тому периоду, когда Мэри стала хозяйкой графского дома. Многие западные шекспироведы считают, что Шакспер состоял в труппе графа Пембрука или имел с ней дело в начале 1590-х гг. Ее брат Филип Сидни, вернувшийся в 1577 году с континента, подолгу живет в Уилтоне; здесь он создает "Аркадию", ставшую потом известной как "Аркадия графини Пембрук", "Защиту поэзии", другие свои произведения. Интересно, что и другой брат, Роберт, чьи стихотворения были найдены и опубликованы лишь совсем недавно, сделал на рукописной тетради своих стихов надпись: "Для моей сестры графини Пембрук". Здесь, в Уилтоне, Филип Сидни обдумывал нововведения, долженствующие дать толчок к развитию английской поэзии, поднять ее до уровня современной ему итальянской и французской, до уровня Петрарки и Ронсара. В эти планы и идеи он посвящал в первую очередь сестру, ставшую его ученицей и наперсницей. Сидни отмечал, что по сравнению с континентальными гуманистами английские писатели, и особенно поэты, выглядели провинциалами. "Почему Англия, мать множества блестящих умов, могла оказаться столь жестокой мачехой для английских поэтов?" - спрашивал он. О лирической поэзии своих предшественников и части современников он отзывался так: "Если бы я был женщиной, к которой обращаются с такими стихами, то никогда бы не поверил, что эти люди действительно ведают, что такое любовь". В Уилтон стали приезжать и подолгу жить в нем многие поэты и писатели. Уже в 1590-е годы трудно назвать имя какого-то выдающегося английского поэта или драматурга, который не был бы в той или иной степени связан с уилтонским кружком. Писатели, гостившие в Уилтоне, сочиняли и обсуждали свои произведения, иногда несколько человек писали произведения на одну тему, происходили своеобразные поэтические состязания. Между членами кружка поддерживалась переписка; в некоторых сохранившихся письмах заметны следы подобия организованной структуры. Позже, уже после смерти Филипа Сидни, от этого "университета" отпочковались "поэты Бельвуарской долины", никогда, впрочем, не порывавшие связей с Уилтоном. Новаторство, шедшее из Уилтона, касалось как обогащения лексики, усиления образности, выразительности поэтического языка, несравненно более строгих требований к технике стихосложения, так и введения в английскую литературу ренессансных гуманистических идей. Эти нововведения получили распространение, в исторически короткий срок изменив лицо английской литературы позднеелизаветинского и якобианского периодов. Трагическая смерть Филипа Сидни в 1586 году стала переломным событием в жизни и творчестве его сестры (в этом же году умерли ее отец и мать). Отныне главная задача жизни Мэри - сохранение, редактирование и публикация всего литературного наследия Филипа Сидни и продолжение начатого им дела, - и это был воистину великий подвиг самоотверженности и любви. При жизни Филип Сидни не напечатал (и не готовил к печати) своих произведений, большинство из них остались после его смерти незавершенными. Кроме того, умирая, он просил свои рукописи уничтожить. Но эту его последнюю просьбу она не сочла возможным выполнить, приняв на себя титанический труд по спасению литературного наследия брата. Огромная работа была проделана ею по редактированию и завершению "Аркадии"; многие поэтические вставки и часть прозаического материала принадлежат ее перу. Эта книга, значение которой в истории английской литературы трудно преувеличить, была издана в 1593 году типографом У. Понсонби (тем самым, которого иногда называли "придворным печатником" Мэри Сидни). В 1593 году также выходит "Защита поэзии", а в 1598-м - собрание сочинений Филипа Сидни. Следует отметить вышедший в 1593 году поэтический сборник "Гнездо Феникса", содержащий элегии уилтонского кружка на смерть Филипа Сидни; многие из них обращены к его безутешной сестре. В 1595 году вместе со спенсеровским "Астрофилом" была напечатана траурная поэма "Горестная песнь Хлоринды", написанная, как считают, самой Мэри. Таким образом, ее работа над литературным наследием и увековечиванием памяти Филипа Сидни заняла не менее 12 лет (конечно, были у нее в этой работе и помощники, но основное бремя лежало на ней). И еще в течение многих лет после этого она продолжает начатую им работу по поэтическому переводу библейских псалмов на английский язык. Так произведения Филипа Сидни дошли до современников и потомков, для многих тогда он сам стал поэтическим полубогом, очень часто к его имени прибавляли эпитеты "божественный" или "великий". В 1592 году публикуются ее переводы с французского: "Рассуждение о жизни и смерти" Де Морне и "Марк Антоний" Гарнье; оба перевода выполнены на чрезвычайно высоком уровне, не знакомом прежде в изданиях такого рода. В 1593 году она переводит "Триумф смерти" Петрарки с итальянского (найденный рукописный список этого перевода содержит также копию письма поэта Джона Харрингтона к его сестре Люси, графине Бедфорд, где он предлагает ее вниманию несколько переведенных Мэри Сидни - Пембрук псалмов и называет хозяйку Уилтона "зеркалом нашего времени в поэзии"). Переводчица открывает в английском языке неизвестные доселе поэтические возможности для адекватной передачи глубоко эмоциональных, исполненных внутренней музыки стихов великого итальянского поэта. При этом она вносит в поэму и личные чувства, свою любовь и преданность брату, никогда не утихающую боль от сознания невозвратимости его утраты, которая ничем не может быть облегчена, - лишь поэзия открывает перед ними врата все примиряющей вечности. Она переводила и другие произведения Петрарки, но эти переводы пока не найдены. Особый интерес и значение представляют обнаруженные в разное время рукописные списки ее переводов библейских псалмов. Анализ этих манускриптов высветил подлинно подвижническую работу Мэри Сидни - Пембрук над поэтическими текстами, постепенный и впечатляющий рост ее мастерства. Филип Сидни успел перевести 43 псалма; его сестра не только перевела остальные 107, но и частично переработала некоторые из переведенных им. Добиваясь большей выразительности, поэтесса все время экспериментирует с поэтической формой, используя чуть ли не все возможные формы строфики - двустишия, трехстишия, четверостишия (наиболее часто) и их сочетания. Чрезвычайно разнообразна рифмовка, включая очень сложные и редкие варианты; одна и та же схема рифмы редко повторяется, применяются как мужские, так и женские рифмы. В метрике она предпочитает ямб, но часто пробует силы и в других размерах. Есть стихотворения алфавитные (первые буквы последовательных строк идут в алфавитном порядке), труднейшие акростихи. Похоже, поэтесса задалась целью продемонстрировать богатейшие неиспользованные возможности, заключенные в английском языке и его просодии, и часто достигает этого с ошеломляющей виртуозностью. Разные манускрипты содержат отличающиеся редакции (до четырех-пяти) одних и тех же псалмов, созданные в разные периоды; последовательные варианты отражают непрерывное редактирование, переделки, вплоть до коренных. Видно, как к концу этой, удивительной не только для своего времени, многолетней (продолжавшейся, вероятно, всю ее жизнь) работы она предстает гораздо более зрелым, уверенным в себе и своем искусстве мастером, подлинно большим поэтом, предшественником Донна и Милтона. Известен также принадлежащий ей пасторальный диалог, напечатанный в сборнике "Поэтическая рапсодия" (1602), вышедшем, как и сборник "Английский Геликон" (1600), с участием поэтов уилтонского кружка. Оба издания, как и появившийся ранее сборник "Гнездо Феникса", выполнены на высоком полиграфическом уровне. Еще не исследованы до конца связи и влияние Мэри в издательском мире, но ясно, что через своего "придворного типографа" Понсонби, а потом и через его ученика Эдуарда Блаунта она направляла работу по изданию не только "оставшихся сиротами" произведений Филипа Сидни, но и других заметных в истории английской культуры книг. Интересный факт: Мэри Сидни - Пембрук получала определенные доходы от изданий своих трудов (в отличие от Шекспира!); для аристократов - явление крайне редкое. На это намекает и Бен Джонсон в комедии "Эписин". Как и Бен Джонсон, и ее сын Уильям, 3-й граф Пембрук, передавший другу и помощнику Блаунта Торпу шекспировские сонеты, Мэри Сидни - Пембрук хорошо знала подлинного Потрясающего Копьем. Ибо союз Роджера Рэтленда с ее племянницей был заключен с ее благословения и под ее эгидой, и она помогала им в тайном служении Аполлону и музам. И не только при их жизни. Обстоятельства появления Великого фолио в 1623 году, где впервые были напечатаны 20 из 37 шекспировских пьес, говорят о прямой причастности Мэри Сидни - Пембрук этому феномену мировой культуры. Сама дата долго не вызывала особого любопытства - никто не мог и даже не пытался объяснить, почему книга вышла именно в 1623 году. Но вот через три века, в 1925 году, один настырный англичанин, перелистывая пожелтевшие страницы каталога, выпущенного типографом Джоном Биллом для Франкфуртской книжной ярмарки, среди списка английских книг, которые предполагалось отпечатать в 1622 году и продавать на осенней ярмарке этого года, наткнулся на такую строку: "Пьесы, написанные М. Уильямом Шекспиром, все в одном томе, отпечатанные Исааком Джаггардом". Так сравнительно недавно стало известно, что книга должна была появиться в 1622 году (хотя мало кто заметил, что эта дата совпадает с десятой годовщиной смерти Рэтлендов). Судя по всему, участники издания очень торопились, чтобы успеть к намеченному сроку, однако в самый разгар работы, в октябре 1621 года, печатание было вдруг и надолго прервано, и книгу смогли выпустить только в конце 1623 года. Убедительного объяснения этому внезапному и длительному перерыву ни биографы-стратфордианцы, ни их оппоненты-оксфордианцы дать не могут, ибо не знают, что работа остановилась буквально через несколько дней после скоропостижной смерти от оспы Мэри Сидни - Пембрук в конце сентября 1621 года. Ее сын Уильям - граф Пембрук, лорд-камергер и приближенный короля - взял осиротевшее издание под свою опеку и привлек к работе Бена Джонсона, назначив его на должность, дающую возможность распоряжаться судьбами как новых, так и старых пьес; Эдуард Блаунт, вероятно, принимал участие в издании с самого начала. Эти и другие факты (в том числе и посвящение книги ее сыновьям), говорят о том, что в создании Великого фолио Мэри Сидни - Пембрук играла вначале ту же роль, что и в публикации литературного наследия Филипа Сидни, - роль инициатора, редактора, и частично - соавтора. Именно этим объясняются и столь удивляющие шекспироведов изменения - не только сокращения, но и обширные дополнения авторского характера к текстам в этом издании: ее участие в появлении дорогих ее сердцу книг никогда не сводилось к простой правке чужих текстов - она всегда выступала полноправным - наравне с автором - участником творческого литературного процесса. Такой характер ее работы над наследием Филипа Сидни теперь общепризнан; пришло время признания ее роли в становлении Великого Барда. В одном из самых "трудных" (для джонсоноведов) - но и самом перспективном для исследователей - произведении Бена Джонсона- пьесе "Магнетическая леди" (1632), приуроченной к 20-й годовщине смерти Рэтлендов, в аллегорической форме рассказывается о некоем Великом проекте, "генеральный смотритель" которого умирает, не успев довести дело до конца. Характер этого Великого проекта становится понятным из реплики одного из его исполнителей, помощников "генерального смотрителя": "То, что для вас потом становится предметом чтения и изучения, для меня - лишь обычная работа". 25 сентября 1621 года оспа уносит Мэри из жизни; ее хоронят в соборе города Солсбери, но ее могила не отмечена памятником. Лишь через три с половиной столетия, в 1964 году, в дни Шекспировского юбилея ее земляки прикрепили на стене собора доску с эпитафией, написанной на ее смерть одним из самых молодых поэтов "уилтонского университета", Уильямом Брауном из Тэвистока; с этих строк я и начал рассказ о замечательной женщине Мэри Сидни, в замужестве графине Пембрук. Писатель Габриэль Харви и другие ее современники утверждали, что она при желании могла бы показать много своих произведений, однако под собственым именем Мэри Сидни опубликовала их сравнительно мало. В середине XVII века Уилтон сильно пострадал от пожара; сгорели, очевидно, и почти все бумаги его прежней хозяйки, из которых мы могли бы узнать и о других ее произведениях, появившихся в разное время под чужими именами или псевдонимами. Известно также, что значительная часть рукописных материалов была утрачена ее равнодушными к истории литературы потомками (так, одну из рукописей переводов псалмов вместе с другими "старыми бумагами" приобрел некий джентльмен для заворачивания кофе - к счастью, его брат догадался снять с нее копию, которая сохранилась). Имеется несколько достоверных портретов Мэри Сидни. Самый интересный и значительный из них относится к 1614 году, когда ей было уже 53 года. На картине мы видим женщину с красивым, удивительно одухотворенным лицом; глубокий взгляд открывает напряженную работу мысли, устремленной к нам через века и поколения. В правом верхнем углу картины - интригующая, загадочная надпись: "No Spring till now", что можно перевести и истолковать по-разному, в том числе и как обет сохранения тайны... Сегодня по-новому звучат обращенные к ее памяти слова хорошо ее знавшего поэта Сэмюэла Дэниела, предсказывавшего, что искусство Мэри Сидни переживет века и откроет грядущим поколениям ее имя. Преображение жены капитана Лэньера В 1973 году английский историк и шекспировед Лесли Роуз объявил, что тайна шекспировских сонетов раскрыта им окончательно и что Смуглая леди, доставившая Великому Барду столько огорчений, - это некая Эмилия Лэньер. В хранящемся в Бодлейанской библиотеке дневнике астролога и врачевателя Симона Формана (1552-1611), в записи, относящейся к его клиентке Эмилии Лэньер, Роуз прочел не очень ясно написанное слово "brave" (смелая, красивая) как "brown" (смуглая, темная), и это неверно прочитанное слово стало главным аргументом его идентификации, которая сейчас обычно вспоминается учеными как курьез. Но кроме попытки голословно отождествлять Эмилию Лэньер со Смуглой леди Лесли Роуз сделал и другое, на мой взгляд, несравненно более полезное дело. В 1978 году он переиздал со своим предисловием (но без научного комментария) чрезвычайно редкую поэтическую книгу, отпечатанную в 1611 году и написанную, как гласит ее титульный лист, "Эмилией Лэньер, женой капитана Альфонсо Лэньера"20. Переизданию этого раритета Роуз не преминул дать рекламное заглавие "Поэмы шекспировской Смуглой леди" и в предисловии повторил свои утверждения о тождестве Эмилии Лэньер с прекрасной незнакомкой сонетов*. Но, независимо от гипотезы Роуза, сама старинная книга проливает неожиданный свет на своего автора - противоречивую личность, талантливую поэтессу, эрудита, интеллектуала, чьи идеи часто на целую эпоху опережали современные ей представления, женщину, достойную высокой чести быть литературной современницей Шекспира! ___________________ *Белокурого друга Роуз отождествил с графом Саутгемптоном; все остальные гипотезы о смысле сонетов и их героях он, со свойственной ему горячностью, объявил "полной чепухой". Что касается молчания, которым было окружено появление книги Эмилии Лэньер (ни одного отклика ни в 1611 году, ни позже), то Роуз в качестве причины мог указать лишь на незначительный тираж... Записи в дневнике Симона Формана (1597 и 1600) характеризуют его клиентку Эмилию Лэньер совсем не так, как можно было ожидать, прочитав ее поэтическую книгу, Эмилия родилась в 1569 году в семье придворного музыканта итальянца Бассано. Юную девушку (если верить дневнику Формана) заметил и сделал своей любовницей старый лорд-камергер Хэнсдон (покровитель актерской труппы), и она имела от него сына. В 1593 году ее "для прикрытия" - так пишет Форман - выдали замуж за Альфонсо Лэньера, подвизавшегося при дворе на самых скромных ролях и сочтенного быть годным в качестве такого "прикрытия". Ни до 1611 года, ни после (а она умерла в 1645 году) нет никаких следов ее связи с литературой, поэзией, ничего об этом не пишет и Форман. Он рисует свою клиентку весьма сомнительной особой, афиширующей перед врачевателем-астрологом свою былую связь с престарелым лордом-камергером (он умер в 1596 году) и допытывающейся, удастся ли ей самой стать когда-нибудь "настоящей леди". Форман, который не брезговал и сводничеством, характеризует ее однозначно - "шлюха". Тем более удивительно, что в 1611 году такая сомнительная даже в глазах Формана "дама полусвета" вдруг выпускает серьезную поэтическую книгу, где предстает перед читателем как апологет религиозного пиетета и моральной чистоты, нетерпимости к греху во всех его проявлениях. Приходится предположить, что с ней за несколько лет произошла серьезная метаморфоза, нисколько не отразившаяся, впрочем, на ее дальнейшей жизни. При этом в 1611 году она - тоже "вдруг" - оказывается превосходным поэтом, мастером поэтического слова, исполненного глубокого смысла, мысли и знаний, и Роуз с полным основанием считает ее лучшей (наравне с Мэри Сидни - Пембрук) английской поэтессой шекспировской эпохи! Книга, отпечатанная типографом В. Симмзом для издателя Р. Баньяна (имена, знакомые по первоизданиям нескольких шекспировских пьес), открывается авторскими обращениями к самым высокопоставленным женщинам королевства, начиная с самой королевы Анны и ее дочери принцессы Елизаветы, после них - к Арабелле Стюарт, родственнице короля (вскоре Арабелла вступит в тайный морганатический брак и, заключенная за это в Тауэр, сойдет там с ума). Далее следует стихотворение "Ко всем добродетельным леди вообще", затем обращения - тоже в стихах - к графиням Пембрук, Кент, Камберленд, Сэффолк, Бедфорд, Дорсет - к каждой в отдельности. Обращения к этим знатным женщинам интересны и заметными различиями, и оттенками отношений автора к каждой из них. Особенно важны эти различия и оттенки, когда речь идет о таких известных историкам литературы личностях, как Анна Клиффорд, тогда графиня Дорсет*, и "Блестящая Люси" - графиня Бедфорд, не говоря уже о самой Мэри Сидни - Пембрук, которой адресована самая большая (56 четверостиший) поэма, озаглавленная "Мечта автора к Мэри, графине Пембрук". Удивляет близость безродной Эмилии Лэньер к чрезвычайно высокопоставленным дамам, включая саму королеву и ее дочь, - она явно лично знакома с ними, и в ее стихах к ним присутствует лишь высокая почтительность, но не раболепие. Так, адресуясь к Арабелле Стюарт, женщине королевской крови, она сожалеет, что, будучи давно знакома с ней, не знает ее, однако, так близко, как желала бы! _____________________ *Потом, после смерти Дорсета, она стала женой младшего сына Мэри Сидни - Пембрук - Филипа, графа Монтгомери. Ее стараниями воздвигнуты памятники Спенсеру и Дэниелу. После этих обращений идет исполненное лукавой иронии послание "К добродетельному читателю" и, наконец, - на 57-ми страницах - сама поэма, давшая название всей книге: "Славься Господь Царь Иудейский". Потом - еще одна поэма, содержание которой кажется не связанным с предыдущей, названная "Описание Кукхэма". Завершают книгу несколько строк на отдельной странице, адресованных "Сомневающемуся читателю", которому доходчиво "объясняется", что название поэмы пришло автору однажды во сне много лет назад! В поэме, особенно в части, озаглавленной "Оправдание Евы в защиту женщин", поэтесса развивает целую систему взглядов на несправедливость тогдашнего положения женщин в обществе. Учитывая уникальность публичного изложения подобных взглядов в то время, мы можем без большой натяжки назвать Эмилию Лэньер предтечей феминизма. Развенчивая древние и средневековые предрассудки о женщине как средоточии греховности, автор соответственно трактует и библейский сюжет об изгнании первых людей из рая. Она доказывает (не без иронии), что не Ева, а Адам виноват в грехопадении и вообще мужчины - гораздо более расположенные к греху существа, чем женщины, которым они причиняют столько страданий, и потом их же во всем обвиняют! Еву, не устоявшую перед искушением, оправдывает ее любовь к Адаму, ее женская слабость; но мужчина - сильнее, никто не мог заставить его отведать заветного плода, если бы он сам не захотел этого! И совсем уже было несправедливо (и недостойно первого мужчины) перекладывать свою вину на плечи слабой и любящей его женщины. "Мужчины хвастают своими познаниями, но ведь они получили их из прекрасных рук Евы как из самой умной книги!" Поэтесса не ограничивается констатацией несправедливости униженного положения женщин, она прямо призывает их вернуть себе утраченное достоинство, а мужчин, осознав женскую правоту, не препятствовать этому! "Вернем же себе нашу свободу И бросим вызов вашему господству. Вы приходите в мир только через наши муки, Пусть это умерит вашу жестокость; Ваша вина больше, почему же вы не признаете Нас равными себе, не освобождаете от тирании?" Автор постоянно делает упор на чистоту, благородство, верность, незапятнанность репутации женщины. Рассказывая о великих женщинах - героинях Ветхого и Нового Заветов, она опускает такую личность, как Мария Магдалина, а переходя к женщинам из греко-римской античности и уделяя достаточно места Клеопатре и трагической истории ее любви к Антонию, она, однако, дает ясно понять, что ее симпатии на стороне скромной и целомудренной Октавии. И так - везде. Красота должна быть соединена с добродетелью. Все это чрезвычайно трудно согласовать с тем, что сообщает об Эмилии Лэньер в своем дневнике Симон Форман. Действительно в искренность и нравственную чистоту поэтессы трудно не поверить - ее личность, ее духовный мир, нравственные оценки все время на переднем плане. Но, с другой стороны, и записи Формана нельзя просто сбрасывать со счетов - ведь он знал Эмилию довольно близко, она неоднократно обращалась к нему, посвящала в свои интимные секреты... Поэмы и посвящения демонстрируют уникальную для незнатной женщины образованность и начитанность автора; бесчисленное множество свободных ссылок и аллюзий на библейские книги и греко-римскую мифологию, литературу, историю свидетельствуют об этом. Обращение к Мэри Сидни - Пембрук, названное "Мечтой", - чрезвычайно значительно. Несомненна не только духовная общность двух поэтесс, но и личная близость Эмилии Лэньер к семье Сидни. Она склоняется перед подвигом сестры Филипа Сидни, сохранившей и открывшей миру его несравненные творения. Имя Филипа Сидни поэтесса произносит с молитвенным обожанием, ее голос прерывается - так даже через много лет потрясает ее его судьба; хорошо известно ей и о том, что графиня Пембрук - поэт и писатель, о ее переводах псалмов и других произведений (хотя, как мы уже знаем, Мэри почти ничего из написанного не печатала). "К этой леди теперь я направляюсь, Предлагая ей плоды своих свободных часов; Хотя она сама написала много книг, несравненно ценнейших, Но ведь есть мед и в самых скромных цветах...". Несколько раз в книге повторяется шекспировская мысль о сценической преходяшести всего сущего, образ мира-театра: "Вы знаете хорошо, что этот мир - лишь Сцена, Где все играют свои роли, а потом должны уйти навсегда. Никому не делается снисхождения, ни знатности, ни юности, ни сединам, Никого не щадит всепоглощающая Смерть..." Поэтический язык Эмилии Лэньер насыщен яркой образностью, впечатляет богатством лексикона, эвфуизмами, редкими словосочетаниями, тонкими нюансами интонации, несущими важный подтекст. Хотя это - единственная ее книга, не чувствуется, что автор - новичок в поэзии; перед нами - мастер, уверенно владеющий многими средствами художественной выразительности, поэтической техникой. Немало строф в этой книге по праву можно отнести к лучшим достижениям английской поэзии XVII века. Но книга заслуживает самого тщательного изучения не только в силу очевидных поэтических достоинств и апологетики женского равноправия. Самым серьезным является вопрос о личности автора книги. "Мистрисс Эмилия, жена капитана Альфонсо Лэньера, слуги Его Королевского Величества" - таким скромнейшим образом представляет она себя на титульном листе своей единственной и достаточно необычно (да еще во сне!) названной книги, отпечатанной в считанных экземплярах (что стоило недешево). Больше ни в печатной, ни в рукописной литературе той эпохи это имя не встречается, хотя она жила еще долго; никто из современников не говорит ничего о ее связях с литературой; в архивах обнаружено лишь несколько ее материальных тяжб. Отсутствует такая писательница и в литературном окружении Мэри Сидни - Пембрук, к которой она так доверительно обращается, и около Люси Бедфорд... Все тексты, особенно предварительные обращения, свидетельствуют, что поэтесса - свой человек в самом высшем свете, превосходно знающий тонкости и условности великосветских отношений и даже разделяющий тогдашние сословные, аристократические предрассудки. Несколько раз как о деле само собой разумеющемся говорится, что книга предназначена только для знатных и благородных леди королевства; другие женщины (если это не библейские или мифологические персонажи) просто вне поля ее зрения - это не ее мир. С высокородными же леди она разговаривает на равных, поучает их, как себя вести и как одеваться. В духовном и моральном плане обрисованную в дневнике Формана сомнительную "даму полусвета" отделяет от высоконравственной, бескомпромиссной к пороку позиции автора книги целая пропасть. Все это, вместе взятое, приводит к заключению (хотя автор или издатель, явно потешаясь в предвидении будущих сомнений на этот счет, поместил в конце книги специальное обращение "К сомневающемуся читателю"), что появление в литературе имени доселе и после того непричастной к ней "жены капитана Альфонсо Лэньера" было мистификацией, частью большой Игры. Вероятно, поиски действительного автора книги имели бы не много шансов на успех, если бы в данном случае исследователю не помогали весьма серьезные обстоятельства. Женщин-поэтов в тогдашней Англии было мало. Если же оставить из них тех, кто был лично и близко знаком с каждой из девяти названных знатнейших дам королевства, да еще учесть заметную в посланиях разницу в степени близости к каждой из них, многочисленные аллюзии конкретного характера, то такой отбор позволяет в конце концов вплотную подойти к таинственной поэтессе, пожелавшей предстать перед своими посвященными в Игру адресатами в столь странном (для нас) чужом наряде-маске. Поэтические строки написаны молодой женщиной - это видно по ее чувствам и настроениям; но это и не юная девушка - она высокообразована, многое знает, многое обдумала. Из всех своих адресатов она ближе всех к графине Мэри Сидни - Пембрук - она говорит с ней не как посторонний человек, а, скорее, как преданная дочь; при этом она удивительно хорошо осведомлена о ее неопубликованных литературных трудах! А когда речь заходит о ее брате, великом Филипе Сидни, поэтесса не может совладать со своим голосом - Филип Сидни продолжает жить в любящих его сердцах, сама смерть бессильна перед его славой, лучи которой освещают дорогу всем, следующим его путем Особое место, отводимое поэтессой графине Пембрук и ее литературным трудам, дочернее преклонение перед памятью Филипа Сидни, все содержание "Мечты" - поэмы-послания к Мэри Сидни - Пембрук и многое другое прямо указывают в сторону самой близкой и дорогой для Мэри молодой женщины - ее племянницы и воспитанницы Елизаветы. Как мы уже знаем, Бен Джонсон в нескольких произведениях и своих разговорах с Драммондом утверждал - уже после смерти Елизаветы Сидни - Рэтленд, - что в искусстве поэзии она нисколько не уступала своему великому отцу; о ее поэзии говорит и Фрэнсис Бомонт. Однако, несмотря на эти авторитетные свидетельства, не было напечатано ни одной строки, подписанной ее именем, не удавалось идентифицировать ее и среди поэтических анонимов... И только теперь, следуя в направлении, освещаемом сначала трогательным обращением поэтессы к Мэри Сидни - Пембрук, а потом и другими бесспорными аллюзиями, мы можем различить за одиозной маской "жены капитана Лэньера" всегда скрывающуюся от любопытных глаз, всегда - как и ее платонический супруг - словно играющую в прятки со всем родом человеческим удивительнейшую женщину - Елизавету Сидни - Рэтленд. Особенное звучание, которое обретает голос поэтессы, когда она вспоминает о Филипе Сидни, замечено и Л. Роузом, но объяснить это он не пытался. То обстоятельство, что эти рыдающие строки написаны дочерью поэта, с младенчества воспитанной в культе его памяти, ставит все на свои места, дает искомое объяснение. Очень важная конкретная аллюзия содержится в обращении к королеве Анне, когда поэтесса говорит, что ее ранние годы были озарены благосклонностью великой Елизаветы. Дочь Филипа Сидни - как никакая другая английская поэтесса - могла так сказать о себе с полным правом: ведь она получила имя от своей крестной матери королевы Елизаветы, специально прибывшей на церемонию крестин. Эта аллюзия дополняется в книге другой, еще более важной: поэтесса следует примеру своей почившей в бозе венценосной крестной матери, оставаясь девственницей; такая аллюзия, никак не связанная с наложницей лорда Хэнсдона и женой капитана Лэньера, звучит вполне естественно лишь в устах Елизаветы Рэтленд... Еще раз посмотрим на имена знатных дам, к которым, как к хорошим знакомым, обращается "жена капитана Лэньера". О королеве, ее дочери, Арабелле Стюарт и графине Пембрук я уже говорил. Люси Бедфорд и графиня Дорсет (Анна Клиффорд) - ближайшие подруги Елизаветы Рэтленд. Мать Анны, графиня Камберленд, была известна своей глубокой религиозностью и строгими правилами жизни (на семейном портрете она изображена с книгой псалмов в руках). И поэтесса знает об этом: там, где в ее книге цитируется или имеется в виду Священное Писание, на полях сделаны пометки: "Маргарите, вдовствующей графине Камберленд". Очень трудно вообще представить себе подлинную Эмилию Лэньер, как ее описывает Форман, возле этой богомольной строгой пуританки, которая после смерти в раннем детстве обоих своих сыновей отдавала все время воспитанию родной дочери и молитвам. Елизавета же Рэтленд знала ее хорошо. Еше одна графиня - Екатерина Сэффолк - дама, известная неразборчивостью в средствах для достижения своих целей; именно ее Бен Джонсон вывел в своем "Печальном пастухе" как старую колдунью. После того, как ее дочь Франсис стала женой брата Елизаветы Рэтленд, они оказались родственниками. В послании "Эмилии Лэньер" к графине Сэффолк проглядывает заметная настороженность - слухи о связи Франсис с Карром, безусловно, дошли и до Рэтлендов, но возможные последствия еще не ясны. Таким образом, все адресаты обращений поэтессы - хорошо известные Елизавете Рэтленд дамы, и в этих обращениях мы находим точное подтверждение особенностей ее отношений с каждой из них. Следует обратить внимание на основное настроение автора - настроение усталости, печали, безысходности: "Я живу, заключенная в пещере скорби..." Пессимизм поэтессы часто обретает мотив прощания с миром, с жизнью. Именно такие настроения владели Елизаветой в 1607-1611 годах, когда она часто живет вдали от дома, тяготясь своим положением "вдовствующей жены", в тревоге за безнадежно больного супруга. Судя по всему, решение последовать за ним в случае его смерти созрело у нее уже в это время и с его ведома, что нашло отражение и в завещании графа, где она (редчайший случай!) не упоминается совсем. Эти настроения Елизаветы в последние годы жизни отмечены Фрэнсисом Бомонтом в элегии, написанной сразу после ее смерти. Есть в этой элегии и другие аллюзии, показывающие, что Бомонт знал, кто скрывался за маской "Эмилии Лэньер". В обращении к графине Пембрук поэтесса сетует на бога сна Морфея, который отнимает у нас половину и без того короткого промежутка жизни (span of life). И Бомонт, оплакивая Елизавету Сидни - Рэтленд, не только повторяет эту ее поэтическую метафору, но и отвечает на нее: "Почему ты умерла так рано? О, прости меня! Я ведь знаю, что это была большая жизнь, Хотя и названная до того так скромно коротким промежутком..." Особое место занимает последняя поэма, появляющаяся в конце, казалось бы, уже завершенной книги "Эмилии Лэньер" и названная тоже достаточно странно: "Описание Кукхэма". Автор этой поэмы, заметно отличающейся по языку, образности, поэтической форме от других текстов в книге, описывает некое прекрасное место, называв мое Кукхэмом, которое навсегда покинула его хозяйка. С этого места, с этой высоты взору открывается изумительней вид, "достойный взора королей, подобного которому не сможет предложить вся Европа": отсюда можно сразу увидеть земли тринадцати окружающих Кукхэм английских графств. Однако единственный в Англии Кукхэм расположен в юго-восточной части страны, в низменной местности, откуда мало что видно. Поэтому Роуз затрудняется как-то объяснить эти слова и считает, что они свидетельствуют о "склонности к большим преувеличениям". Но ведь есть в Англии место, откуда, как тогда утверждали, в ясную погоду действительно можно видеть земли тринадцати (или двенадцати) окружающих графств; это место - замок Рэтлендов Бельвуар. Ни о каком другом месте в Англии такое сказать нельзя, хотя есть горы гораздо выше бельвуарского холма: дело тут не столько в высоте, сколько в исключительно удачном положении Бельвуара среди окружающих небольших равнинных графств. Это еще одна - и очень серьезная по своей однозначности - реалия, подтверждающая нашу идентификацию. Можно добавить, что вблизи от Бельвуара, в долине расположена целая группа селений, названия которых звучат сходно с "Кукхэм": Оукхэм, Лэнгхэм, Эденхэм, что, вероятно, объясняет и такой - не без иронии - выбор названия. ... Лучи солнца не греют больше землю, ветви деревьев поникли, они роняют слезы, оплакивая свою ушедшую навсегда госпожу. Цветы и птицы, все живое в этом прекраснейшем земном уголке помнит о ней, тоскует о ней, само эхо, повторив ее последние слова, замерло в печали. Холмы, долины, леса, которые гордились тем, что видели эту Феникс, теперь в безутешной скорби. Осиротевшим выглядит ее любимое дерево, под которым было прочитано и обдумано так много мудрых книг. Здесь хозяйка дома когда-то прогуливалась с юной девушкой, теперь ставшей графиней Дорсет. Автор поэмы рассказывает, как прекрасная хозяйка поведала о связанных с этим деревом воспоминаниях, как на прощание подарила невинный, но любящий поцелуй, как вскоре после этого дня она умерла. В воспоминании о том дне, о ее последнем, чистом поцелуе мы слышим голос страдающего друга, его безутешную боль: "Ее черты укрыты в моей недостойной груди, И пока я буду продолжать жить, Мое сердце связано с ней драгоценными цепями..." Итак, многочисленные аллюзии показывают, что в этой дополнительной поэме-эпилоге описывается замок Рэтлендов Бельвуар и оплакивается кончина его хозяйки, Елизаветы Сидни - Рэтленд, перу которой принадлежат помещенные ранее обращения к королеве и знатнейшим дамам, и сама поэма о страстях Христовых, давшая название книге. Запись в Регистре Компании книгоиздателей сделана 2 октября 1610 года; указано имя издателя Р. Баньяна и название первой поэмы, имя автора отсутствует. На титульном листе мы видим дату - 1611 год - и оглавление без "Описания Кукхэма". Появилось на титульном листе объявление об авторе: "Написано Эмилией Лэньер, женой капитана Альфонсо Лэньера, слуги Его Королевского Величества". Наиболее вероятная дата выхода книги из типографии в ее окончательном виде (с "Описанием Кукхэма") - конец 1612 года. Автором дополнительной поэмы - прощания с хозяйкой Бельвуара ("Кукхэма") мог быть Томас Овербери или Фрэнсис Бомонт - в этой поэме много общего с его уже упоминавшейся "Элегией на смерть Елизаветы Рэтленд". Последнее прощание - вскоре не станет и обоих поэтов... Глава четвертая. ВЕЛИЧАЙШИЙ ПЕШЕХОД МИРА,
ОН ЖЕ КНЯЗЬ ПОЭТОВ ТОМАС КОРИЭТ ИЗ ОДКОМБА Все поэты Англии славят Гиганта Ума и его "Нелепости". - Галопом по Европе. - "Капуста" на десерт для идиотов-читателей. - Пешком в Индию под хохот Водного Поэта Его Величества. - Раблезианский карнавал Все поэты Англии славят Гиганта Ума и его "Нелепости" Изучая творчество Бена Джонсона, Майкла Дрейтона, Джона Донна, Джона Дэвиса и других английских поэтов шекспировской эпохи, я неоднократно встречал в их произведениях имя некоего Томаса Кориэта. В основном это были хвалебные стихотворения, написанные поэтами специально для выпущенной этим Кориэтом в 1611 году книги о своем пешем путешествии по Европе. Как сообщали комментаторы, для книги Кориэта поступило так много поэтических панегириков, что часть из них пришлось поместить в другом издании. Названия этой и последовавшей за ней книг Кориэта показались мне весьма странными для трудов о путешествиях: "Coryat's Crudities" ("Кориэтовы Нелепости") и "Coryat's Crambe"* ("Кориэтова Капуста", но также и "Кориэтова игра в слова"). Странную смесь из безмерных восхвалений, многозначительных и не всегда поддающихся расшифровке намеков и грубо-гротескного высмеивания представляют из себя и сами обращенные к Кориэту панегирики. А ведь смысл публикации панегирических обращений к авторам заключался именно в том, чтобы воздать им хвалу, рекомендовать их произведения читателям. Очень трудно представить, чтобы какой-то автор, рассказывающий от своего имени о путешествии за границу, мог дать собственным трудам такие издевательские названия и поместить в них такие материалы, как джонсоновские "комментарии" к рисункам на титульном листе "Нелепостей", развязно высмеивающие якобы незадачливого путешественника. Однако эти двустишия Джонсон почему-то назвал "ключом, которым можно открыть тайну Кориэтовой книги". __________________ *В оригинале в обоих случаях апостроф отсутствует. Crudities можно в контексте всего заглавия перевести как "нелепости", "незрелости", "непереваренности" и даже "экскременты", так как сruditas (лат.) - несварение желудка. Crambe (греч. и лат.)- капуста, но crambo - старинная игра в отыскание загадочного слова по рифмам к нему, косвенным намекам или мимике. Джон Донн, говоря о Кориэте и его книге, прибегает к таким эпитетам, как "величайший", "неизмеримый", "превосходящий и удивляющий весь мир", "Гигант Ума" и даже "Великий Лунатик"! Донн отмечает глубину Кориэтовой мысли, его ученость, точность его описаний, которые могут служить образцом для любого писателя. Творение Кориэта не уступает лучшим созданиям античности, ему суждено великое будущее! Но критикам грядущих времен будет нелегко постигнуть его смысл, ибо, по словам Донна: "Книга Кориэта мистична, она подобна Сивиллиным, И каждая ее часть не менее ценна, чем целое". Непохоже, чтобы Донн просто иронизировал, - в книге совершенно не известного тогда писателя о его первом и заурядном по маршруту путешествии на континент есть что-то очень значительное даже для такого поэта философского склада, как Джон Донн. Но что именно? От ответа на этот вопрос Донн демонстративно уходит, прикрываясь двумя макароническими (склеенными из разноязычных слов) двустишиями. Майкл Дрейтон идет еще дальше; от имени всех поэтов он обращается к "дорогому Тому": "Ты наш наставник, который учит нас петь, И мы все лишь твои дзанни*, твои послушные обезьяны". ____________________ *Слуга просцениума в итальянской комедии масок. Все эти многозначительные намеки, а также участие в книге беспрецедентного числа других поэтов, в том числе Томаса Кэмпиона, Генри Гудиа, Хью Холланда, Джона Дэвиса, Кристофера Брука, Джона Харрингтона, требовали изучить тщательнейшим образом все о Томасе Кориэте и его сочинениях. Однако, приступив к изучению необыкновенного явления, которое называется "Томас Кориэт", я довольно скоро обнаружил, что оно сравнительно мало исследовано и удовлетворительно не объяснено. Его "Нелепости" за прошедшие без малого четыре века были переизданы в Англии лишь два раза - без комментариев, а первая и единственная монографическая работа о нем - книга англичанина Майкла Стрэчена1 - появилась уже в наше время, в 1962 году. На русском языке о Кориэте никогда не писали. Первые сведения о Кориэте в XVII столетии сообщил Томас Фуллер в своем сочинении о достопримечательностях Англии (1662)2. Фуллер писал, что Кориэт был чем-то вроде шута и посмешища для окружения наследного принца Генри, причем обладал уродливой формой головы ("перевернутая сахарная голова") и "сама его физиономия носила отпечаток глупости, которую снисходительные люди называли веселостью". Еще через двести лет, в 1887 году, в британском Национальном биографическом словаре была напечатана обстоятельная статья А. Джессопа3, содержавшая, однако, ряд неточностей и трактующая все рассказываемое о Кориэте от его имени в "Нелепостях" и "Капусте" наравне с исторически достоверным биографическим материалом. Наш современник Майкл Стрэчен тоже не полностью свободен от этого недостатка, хотя он располагал несравненно большим сводом фактов и не мог не заметить более чем сомнительную достоверность многих рассказов Кориэта о самом себе, к тому же постоянно подчеркиваемую целым поэтическим хором, вовсю потешающимся над злополучным автором на страницах его собственной книги. И Джессоп, и Стрэчен не могут преодолеть непостижимое противоречие между тем, что они сообщают о его унизительном положении нищего шута-придурка, служившего посмешищем, безответной мишенью для придворных остроумцев и их литературных друзей, и обширной и глубокой эрудицией, демонстрируемой его книгой во многих областях: политике, истории, географии, архитектуре, классической филологии (особенно латынь), и незаурядным литературным талантом. При этом шутки над ним (как видно из некоторых "панегириков") носили далеко не безобидный характер. Так, во время представления при дворе одной из джонсоновских масок, его под хохот зрителей извлекли совершенно мокрого и съежившегося из какого-то сундука, и обливали его, похоже, не только водой... Что же известно о нем достоверно? Современник Шекспира Томас Кориэт (1577-1617) родился в местечке Одкомб в графстве Сомерсет в семье местного священника, бывшего одно время капелланом графа Пембрука. Обучался в Оксфорде, но курса не закончил. Каким образом бедный недоучившийся студент оказался среди блестящего окружения наследного принца, точно неизвестно; в списках прислуги его нет (лишь однажды казначей принца выдал ему 10 фунтов). Принц Генри проявлял активный интерес к другим странам, к иностранной политике, давал поручения британским послам о направлении ему подробной информации о событиях в местах их пребывания. Интересовался он также рассказами и письмами из-за границы своих приближенных. Его окружение всячески поддерживало в нем такой интерес - многие из этих людей связывали с принцем свои надежды на будущее (не осуществившиеся в связи с ранней смертью Генри осенью 1612 года). В 1606-1609 годах на континенте путешествовало несколько близких к принцу людей, в том числе юный граф Эссекс и Джон Харрингтон, регулярно писавший для своего патрона подробные отчеты о всем виденном4. В 1608 году посылал своего слугу по имени Нэн Делето во Францию и Италию для уточнения каких-то сведений граф Рэтленд... И вот именно в это самое время, в мае 1608 года, как сообщает Томас Кориэт в своих "Нелепостях", обуреваемый охватившей его страстью к путешествиям, он тоже пересек пролив, проследовал совсем налегке и с тощим кошельком через всю Европу в Венецию (где гостил довольно долго), откуда, преодолев такое "пустяковое" препятствие, как Швейцарские Альпы, возвратился домой. Все путешествие заняло, по его словам, менее пяти месяцев - уже 3 октября 1608 года он опять был в Лондоне. А 26 ноября 1610 года два влиятельных члена Компании печатников - уже знакомый нам Эдуард Блаунт и его партнер Уильям Баррет - официально зарегистрировали книгу, поименованную "Кориэтовы Нелепости, спешно наглотанные во время пятимесячного путешествия..."5. Книга форматом ин-кварто, очень большого объема (950 страниц), отпечатана на редкость тщательно: ошибок и опечаток очень мало, качество гравюр исключительно высокое, первоклассная бумага с водяным знаком - большой короной. Вначале - несколько двустиший Бена Джонсона, долженствующие, по его словам, служить ключом к тайне "Нелепостей". Но, кроме того, они "являются лечебными припарками на опухоли и прыщи, выступившие на лице Кориэта, когда он пыхтел над своими "Нелепостями", из которых поднимаются пары невероятностей". Далее - послание Кориэта принцу Уэльскому с пространным изложением мотивов, побудивших одкомбианца совершить путешествие и написать о нем книгу. Безродный Кориэт то шутит вполне непринужденно с наследником престола, то обращается к нему в самых изысканных и высокопарных выражениях. Тринадцать страниц занимает многословное пародийное обращение к читателю, подписанное "Одкомбианский Скороход"*, после чего Джонсон предлагает еще одно свое сочинение, озаглавленное "Характер знаменитого одкомбианца, описанный его искренним другом". Учитывая, что речь идет о никому доселе не известном писателе, эпитет "знаменитый" может быть воспринят только как комический. Оказывается, одкомбианец - человек, одержимый непреодолимой страстью к путешествиям (хотя до этого нигде не был). Увидев на обложке книги слова "Франкфурт" или "Венеция", он "готов разорвать на себе одежду и заполняет помещение своим бормотанием". Он помешан также на веселье и - не менее того - на греческом и латыни. __________________ *Ниже подписи - "трагическая маска" - та же эмблема, что и в "Поэтической рапсодии", в изданиях 1600 г. двух шекспировских пьес и в гросартовском переиздании "Жертвы Любви" (на шмуцтитуле). Кориэт, по Джонсону, - великий и смелый мастер слова (Carpenter of Words) или, "если сказать на его собственный манер - Логодедал**" (**Дедал - в греческой мифологии строитель Лабиринта на Крите) - то есть мастер словесных хитросплетений. Он, оказывается превосходит по своим знаниям целый колледж, и в любой компании его подают "как самое изысканное блюдо". Но, "если попытаться сказать главное о нем, то это такой Автор, который всегда будет стоять сам по себе, отдельно от своей книги, не нуждаясь в том, чтобы ее соединяли с ним". Звучит очень многозначительно, но как это понимать? Прозаическая "Характеристика" завершается "Характеристическим акростихом", выдержанным в том же духе и начинающимся такими словами: "Роджер было истиннное имя, Но теперь правдивый Том заместил Роджера..." Что это за таинственный Роджер, которого "заместил" Томас Кориэт, комментаторы-джонсоноведы определенно сказать не могли. Но сегодня я могу предложить их вниманию одного хорошо знакомого Бену Джонсону Роджера, близкого к принцу Уэльскому и его окружению, странного человека, всегда прячущего свое лицо под одиозными именами-масками, начиная с "парнасского" шута Галлио и его шекспировской ипостаси. Этот странный человек - Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд... Особое предисловие громогласно объявляет, что виднейшие умы королевства написали для книги Кориэта похвальные стихи. Эти "панегирики" занимают целых 120 страниц и подписаны именами 56 авторов, среди которых действительно "виднейшие умы" и крупнейшие литераторы тогдашней Англии. Впечатление, которое остается после знакомства с этим разделом книги, трудно охарактеризовать иначе как ошеломляющее; вероятно, сходное впечатление произвела бы на нас книга Рабле - узнай мы о ней и прочитай ее сегодня впервые. Ничего подобного этому собранию мы не находим в английской - и не только в английской - литературе ни до, ни после; это не просто блестящий фейерверк гротескного остроумия, но настоящее карнавальное празднество смеха, разыгрываемое вокруг главной смеховой, шутовской фигуры - Томаса Кориэта из Одкомба. Появлению каждого автора предшествует объявление: "Incipit..." (то есть "Начинает такой-то..."), а после последней строки "панегирика" следует: "Explicit..." (то есть "Заканчивает такой-то...") - подобно сценарию некоего представления. Уже первый автор, скрывающийся за греческим псевдонимом, который можно перевести как "Друг путешествующих за границей", приглашает господ повеселиться над этим Томасом, "появившимся на свет из колодца мудрости". Он-де владеет "магазином ума" и секретным ключом от него, который, однако, доступен не для всех. "Его имя Кориэт, я полагаю, Но мясо он или рыба, я еще не смог решить...". Состав авторов "панегириков" удивляет не только количеством: третья часть из них связана с королевским двором, столько же - с лондонскими юридическими корпорациями, роль которых в культурной жизни эпохи нам уже известна. Биографии половины участников можно сегодня найти в британском Национальном биографическом словаре. Перечислю наиболее известных авторов: Бен Джонсон, Майкл Дрейтон, Джон Донн, Генри Гудиа, Роберт Коттон, Ричард Мартин, Джон Оуэн, Хью Холланд, Кристофер Брук, Джон Хоскинс, Томас Кэмпион, Джон Дэвис из Хирфорда, Джон Харрингтон, Генри Пичем, Иниго Джонс - целое поэтическое созвездие! Из них Джонсон и Холланд позже приняли активное участие в издании шекспировского Великого фолио, Ричард Мартин защитил в суде интересы актерской труппы "слуг Его Величества", Кристофер Брук является автором "Призрака Ричарда III", содержащего шекспировские аллюзии. Рукой Джона Дэвиса (он учил каллиграфии наследного принца) написан "нортумберлендский манускрипт", он же - автор двусмысленного стихотворения "К нашему английскому Теренцию, мистеру Уильяму Шекспиру" (1610 год - незадолго до Кориэтовой книги) - того самого удивительного обращения, где утверждается, что Шекспир "не только играл иногда для забавы королевские роли, но и бывал компаньоном короля". Генри Пичем известен своим рисунком (в манускрипте) с изображением сцены из "Тита Андроника". Это единственная иллюстрация к Шекспиру, выполненная его современником. Чего только нет в этих "панегириках", иногда почти непереводимых! Стихи на английском и латинском, древнегреческом, французском, итальянском, испанском, фламандском, валлийском, а также на фантастических "языках" - макароническом, утопическом и антиподском. Есть стихи, переложенные на музыку, с приложением нот, акростихи, сонеты, вирши, образующие на бумаге форму яйца! О стихотворениях Джонсона, Донна, Дрейтона я уже упоминал. Другие авторы якобы "превозносят" Кориэта, хохоча над ним во все горло, изощряясь в издевательских каламбурах, нисколько не заботясь о чувстве меры. Хью Холланд называет его "Топографическим и Типографическим Томасом" и проводит параллель между "Доном Улиссом из Итаки" и "Доном Кориэтом из Одкомба". Но "...если Одиссея воспел один Гомер, то Кориэта - все поэты наших дней". Сравнение с Гомером (не в пользу древнего грека) встречается и у других авторов. У Дэвиса совсем просто: "Он наставил нос самому Гомеру". Некто под псевдонимом "Гларианус Вадианус" сравнивает Кориэта с Амадисом Галльским, знаменитым героем испанского рыцарского романа, и даже с Орлеанской девой. Есть многословные сравнения с Юлием Цезарем, Ликургом, Солоном, Пифагором, Дон Кихотом, Пантагрюэлем, Колумбом, Магелланом, Меркурием, Протеем и т.д. и т.п. Хью Холланд именует его Князем Поэтов. Джон Харрингтон: "О ты, знаменитейший Гусь, поддерживающий славу Капитолия, Подари мне хоть одно перо, чтобы я мог Вписать им еще одну похвалу Среди других, принадлежащих столь выдающимся умам". Неоднократно на все лады издевательски обыгрывается и само имя Кориэта, и название его родного местечка Одкомб. Тот же неведомый Гларианус Вадианус демонстрирует незаурядные познания в языках и медицине в стихотворении, озаглавленном "Скелет и чистая анатомия всех точек и сочленений Томаса Кориэта из Одкомба", сплошь окруженном на боковых и нижних полях пародийными наукообразными комментариями и отсылками к авторитетам. Кориэт опять "ни мясо, ни рыба, ни маринованная селедка, и его родной Одкомб мог бы вдоволь потешиться, увидев своего питомца, вытащенного из рассола в сундуке", - это о том же эпизоде во время представления маски. Есть еще "Декларация о пророчестве Нерея, сделанная двумя рыбами относительно падения значения Гластенберийского аббатства* и возвышении Одкомба", где уточняется, вполне по-раблезиански, что пророчество это было сделано "в таверне, знаменитой тем, что мимо нее когда-то пробежала собака, преследовавшая медведя, и при этом они забежали на север так далеко, что оба животных вмерзли в лед", и тому подобная чепуха. _____________ *Один из древнейших монастырей Англии. Или такие "комплименты": "Из всех, носивших когда-либо имя Том, Том Кориэт - самый знаменитый... Том-осел может шествовать важно, Но не для его длинных ушей такие бриллианты, Которые украшают нашего Тома". Завершают это необыкновеннейшее собрание макаронические стихи "самого Кориэта", показывающие, что он нисколько не обиделся на издевательское отношение к его книге и его собственной персоне со стороны тех, кого он "так простодушно пригласил принять участие в издании своего труда". Такая его реакция может удивить серьезного историка - ведь только законченный дурак не увидел бы, что из него делают посмешище! Более того, он взял на себя роль исполнителя заключительного комического танца в этом гротескном полиграфическом представлении. Автор подтвердил, что он выступает как главная смеховая фигура, как шут - активный участник разыгрываемого вокруг него карнавального фарса; смех амбивалентен, всеобъемлющ. Но слишком многое говорит за то, что здесь не автор исполняет роль шута, а наоборот - шут, буффон представлен в роли автора. Значение вступительного "панегирического" материала для постижения смысла удивительного издания и всей истории вокруг него исключительно велико; но даже и само по себе это уникальное собрание остается наиболее ярким раблезианским явлением в истории английской литературы, причем явлением непонятым и неоцененным. Галопом по Европе Посмотрим теперь на сами Кориэтовы путевые заметки. Сначала, в качестве еще одного вступления, в книге помещена речь, приписанная ученому немцу Герману Киршнеру - "О пользе путешествий", длинное (40 страниц) сочинение, явно, но без гротескного шаржирования пародирующее нудные "труды" тогдашних любителей наукообразного пустословия. Описание хождения Кориэта по Европе открывается подсчетом расстояний (в милях) между местечком Одкомб и важнейшими европейскими городами, пройденными Кориэтом, - до Венеции включительно: между Одкомбом и Лондоном - 106 миль; между Лондоном и Дувром - 57; между Дувром и Кале - 27; между Кале и Парижем - 140 и т.д. Всего, если верить Кориэту, он преодолел, передвигаясь на чем придется, но часто на своих собственных ногах через всю Францию, Италию до Венеции, потом обратно - через Швейцарские Альпы, Верхнюю и Нижнюю Германию, Нидерланды в Англию, расстояние в 1 975 миль. Поскольку в книге даются точные даты (а то и часы) его нахождения в каждом пункте, можно высчитать, что он находился в движении не более 80 дней (наиболее длительная остановка - в Венеции, кроме того - остановка в Париже, Падуе и других городах). Таким образом, он двигался по чужим, незнакомым странам, по плохим дорогам, в том числе через Альпы, посетив 45 европейских городов, внимательно осматривая их достопримечательности, списывая иноязычные надписи на памятниках, ведя систематические записи обо всем увиденном и услышанном, включая массу географических, исторических и культурных фактов, составивших потом огромную книгу, - он двигался со средней скоростью 35-40 км в сутки, уступая в быстроте разве что Пантагрюэлю. Ясно, что такая скорость является еще одной фарсовой деталью, недаром и сам Кориэт, и его "панегиристы" не раз с откровенными ухмылками обыгрывают вопрос: как это одкомбианский пешеход умудрился за такой короткий срок обойти столько стран и городов, столько увидеть и записать - и все это с пустым брюхом и без гроша в кармане, и что делать с теми, кто будет сомневаться в правдоподобности Кориэтовых подвигов? Финансовое обеспечение путешествия остается загадкой: такое хождение по чужим странам было делом недешевым, Кориэт же неоднократно подчеркивает свое безденежье. Да и Бен Джонсон сообщает в "Ключе к тайне "Нелепостей": "Старая шляпа, рваные чулки, дырявые башмаки И сумка, кишащая вшами, были его единственным достоянием". Как же он жил, как расплачивался хотя бы за питание и ночлег? К тому же он, оказывается, иногда позволял себе останавливаться не на захудалых постоялых дворах, а в самых дорогих и престижных гостиницах. Так, в Лионе он живет в лучшей гостинице города "Три короля" вместе с такими людьми, как брат герцога Гиза и французский посол в Риме (с молодым графом Эссексом, тоже останавливавшимся в "Трех королях", Кориэт, оказывается, разминулся на один день), и с этими людьми нищий и поистрепавшийся за дорогу одкомбианец беседует на превосходной латыни; в других местах он тоже позволяет себе дорогие удовольствия, пробует изысканные блюда и вина. Таких "несоответствий" очень много на всех этапах его путешествия - там, где он говорит о себе, элементы вымысла, пародии, шутовства встречаются на каждом шагу, свидетельствуя, что эта сторона его повествования сугубо литературна и далека от достоверности. Можно добавить что для путешествия за границу тогда необходимо было иметь разрешение от властей, где оговаривались сроки и другие вопросы, однако ни о чем таком обычно словоохотливый Кориэт не сообщает. Зато маршрут путешествия Кориэта совпадает (но в обратном порядке) с тем, которым за двенадцать лет до него проследовал в Падую Роджер Мэннерс, граф Рэтленд. Если говорить о научно-познавательной и литературной ценности описаний европейских стран, то она исключительно высока, и элементы фарса, буффонады ее не слишком снижают. Это подлинно уникальный труд, к тому же ощутимо передающий атмосферу жизни тогдашней Европы. Каждому важному городу отводится специальный раздел, излагается его история, дается общее описание; рассказывается о народных обычаях, детально и со знанием дела описываются важнейшие архитектурные сооружения, воспроизводятся надписи на памятниках и склепах. В ряде случаев затрагиваются вопросы государственного управления, межгосударственных отношений, войн, дипломатии, династические проблемы - и все это вполне компетентно. Особенно интересны - и это отмечает М. Стрэчен - разделы об архитектурных памятниках; многие из этих сооружений нигде до книги Кориэта не описывались. Например, он буквально открыл англичанам многие работы Палладио, первым не только в Англии, но и в Европе обратил внимание на такие его творения, как базилика и ротонда в Виченце. Великолепны панорамы Ломбардии, Рейна, Швейцарии. Особенно трогательно восхищение англичанина солнцем и красками Италии - он сравнивает ее с раем. Одну шестую часть книги занимает глава о Венеции, о которой до этого на английском языке существовали всего две книги, по своей познавательной и литературной ценности не идущие в сравнение с книгой Кориэта. Красочность, полнота, точность рассказа о Венеции таковы, что Стрэчен считает его самым совершенным из всех, когда-либо написанных о жемчужине Адриатики на любом языке, и, вероятно, это - не преувеличение. Рассказывая о быте и обычаях венецианцев, Кориэт не забывает ни гондол, ни устриц, ни денежной системы, ни положения женщин, иностранцев и иноверцев. В театре его внимание привлекли, конечно, актрисы - ведь в Англии все роли исполнялись мужчинами. Но в целом Кориэт оценивает уровень венецианского театрального искусства ниже, чем английского, что в устах современника Шекспира звучит сегодня вполне естественно. С явным интересом описываются венецианские клоуны, фокусники и всякого рода шарлатаны, рассказывается о могуществе и влиянии куртизанок, одну из которых - богатую (и очень дорогую!) Маргариту Эмилиану - нищий Кориэт посетил, оказывается, в ее доме. И превосходная гравюра Уильяма Хоула изображает вдруг оказавшимся изысканно одетым, модно подстриженным Кориэта и венецианскую жрицу любви, устремляющихся навстречу друг другу. Можно, конечно, отнести изысканный костюм одкомбианца на счет фантазии иллюстратора, хотя здесь, как и в других случаях, дело, похоже, обстоит не так просто. Большая глава отведена Падуе, ее памятникам, ее знаменитому университету. С особым чувством путешественник вспоминает о том, что отличает Падую от других городов, - о длинных крытых галереях для пешеходов вдоль улиц (такая галерея изображена на портрете молодого лорда, которого я выше идентифицировал с графом Рэтлендом, возвратившимся в 1597 году из Падуи). Везде, где он побывал, Кориэт общается с выдающимися учеными, знатоками филологии, риторики, философии, например, с известным швейцарским полиглотом и ориенталистом Гаспаром Вазером, с богословами Буэлером, Хоспинианом и другими; посещает лекции по богословию и древнегреческой литературе, сравнивает их с лекциями в английских университетах. В конце книги даже помещены пространные письма Кориэта к этим ученым и их не менее пространные и бессодержательные ответы - вся эта "переписка" на латыни и греческом носит шутливо-пародийный характер, но установлено, что эти ученые действительно переписывались с некоторыми англичанами; Гаспар Вазер, как мы знаем, состоял в переписке с графом Рэтлендом. Подробно описывается знаменитая Франкфуртская книжная ярмарка, где Кориэт побывал в сентябре 1608 года; в это же время (по счастливой случайности, конечно) там был и молодой граф Эссекс, которого одкомбианец почему-то называет кузеном четвертой степени родства. Объявлять себя родичем - пусть и дальним - знатного аристократа, воспитывавшегося вместе с наследным принцем, для безродного одкомбианца было несомненной дерзостью, бестактной шуткой, за которую можно было и поплатиться. Вот если бы речь шла о ком-то из родственников Елизаветы Сидни, сестры юного Эссекса, например о ее платоническом супруге графе Рэтленде, то такое шутливое обозначение степени и качества их родства было бы вполне уместным... Количество фактов, дат, имен, сообщаемых Кориэтом, огромно, это подлинная энциклопедия. В ряде случаев в книге использовались существовавшие уже труды по соответствующим темам, причем не только на английском и латыни, но и на итальянском языке, которого одкомбианец тогда, по его собственным словам, еще не знал. Литературные достоинства книги не могут не броситься в глаза - они очевидны. Очень большой словарный запас, латинские и греческие слова, выражения и целые страницы - на каждом шагу. В Кориэтовых "речах", являющихся пародиями на заезженные штампы университетского красноречия, обнаруживается превосходное знание классической риторики. Автор много и охотно оперирует эвфуизмами, гиперболами, яркими и неожиданными метафорами, его повествование содержит множество новых, чрезвычайно смелых словообразований, в том числе и на латинских и греческих корнях (ряд этих новообразований сохранился с тех пор в английском языке); в этих экспериментах часто чувствуется рука мастера, подлинного Логодедала. В самом конце книги, после отдельного шмуцтитула, помещены стихотворные опусы, главным образом на латыни, приписанные покойному отцу Томаса Кориэта - преподобному Джорджу Кориэту; обращены они к уже умершим, но когда-то всесильным елизаветинским вельможам - лорду Берли, графам Лейстеру и Пембруку (деду графа Пембрука и графа Монтгомери) и другим знатным персонам. Есть и обращение к самой королеве Елизавете - скромный пастырь, оказывается, настоятельно советовал ей побыстрее выйти замуж! Поэтические упражнения предка Кориэта носят малозамаскированный пародийный характер и не имеют к содержанию книги никакого отношения. Завершает книгу обширный алфавитный указатель, делающий ее похожей на сегодняшние научные издания с их детальным справочным аппаратом. И в самом конце - две страницы - список опечаток, сопровождаемый специальным обращением автора к читателям. Опечаток совсем немного (хотя Кориэт и утверждает, что на самом деле их гораздо больше, и предлагает читателям включиться в их поиск). Среди отмеченных Кориэтом опечаток несколько раз кстати и некстати фигурирует слово "Manners" - и с маленькой и с большой буквы. Так, он рекомендует читателю на странице 297 вместо напечатанного там слова "лордство" (Lordships) читать "Manners"! Такого слова - "лордство" - в указанном Кориэтом месте вообще нет, а если бы оно там и было, то представить себе такую опечатку очень трудно. Но все становится на свои места, если мы вспомним, что Мэннерс - родовое имя графа Рэтленда, того самого Роджера, которого, по утверждению Джонсона, "заместил" Томас. И имя "Мэннерс" обыгрывается здесь довольно открыто, так же, как оно обыгрывается в шекспировских сонетах и нескольких произведениях Джонсона, о которых мы будем говорить дальше. И еще одно "совпадение". В этом же последнем своем обращении к читателям Кориэт кокетливо извиняется за то, что он якобы "слабо, поверхностно владеет латынью и греческим" (хотя вся книга изобилует превосходными латинскими и греческими текстами). Буквально то же самое повторит потом Бен Джонсон о Шекспире, произведения которого, однако, свидетельствуют о том, что Великий Бард хорошо владел этими языками! Ясно, что Джонсон не случайно взял эту фразу из Кориэтовой книги, в создании которой он - так же, как и в создании Великого шекспировского фолио, - принял активнейшее участие. Тираж книги точно неизвестен - вероятно, он был невелик, около 100 экземпляров; до нашего времени дошло 40. К работе были привлечены крупнейшие издатели и печатники Блаунт, Баррет, Стэнсби, художник-график и гравер Уильям Хоул, не имевший равных среди современников. По своим полиграфическим данным - качеству бумаги, набора, печати и особенно уникальных гравюр - "Нелепости" имеют мало аналогов в ту эпоху. Для каждого члена королевской семьи были изготовлены специальные подарочные экземпляры. Так, хранящийся теперь в Британском музее экземпляр наследного принца переплетен в красный бархат, обрез и застежки вызолочены, гравюры тщательно раскрашены; краски и позолота не потускнели до сегодняшнего дня. Учитывая характер издания, привлеченные силы и явно незначительный тираж, затраты на него были очень велики, а выручка мизерная. Поэтому неоднократные заявления о том, что нищий Кориэт-де издал книгу за свой собственный счет, носят явно шутовской характер - такими огромными суммами одкомбианец никогда в жизни не располагал; издание финансировалось окружением наследного принца, и в бумагах одного из инициаторов, Лайонела Кренфилда, имеются тому подтверждения. Вскоре Кориэт расскажет в "Капусте" комическую историю о том, как он хлопотал о разрешении на издание "Нелепостей", а для пущей "убедительности" его письмо секретарю лорда-казначея будет даже приклеено к роскошному экземпляру, подаренному наследному принцу, - оно и сейчас там! Письмо, конечно, пародийное, и вообще никакой необходимости кланяться незначительному чиновнику не было - книга создавалась под личным покровительством принца, при участии многих влиятельных людей из его окружения и не содержала ничего предосудительного. Письмо, включая подпись Кориэта, написано тем же каллиграфическим почерком, что и подписи к гравюрам Хоула, так что рассматривать его в качестве кориэтовского автографа (притом единственного) нет особых оснований. Все в "Нелепостях" говорит о фарсовом характере издания, и об этом же свидетельствуют удивительные события, развернувшиеся после того, как книга покинула стены типографии. "Капуста" на десерт для идиотов-читателей Через несколько месяцев в Лондоне появилась еще одна книга. несравненно меньшего объема (около 100 страниц), но с не менее странным и трудно совместимым с авторским достоинством названием: "Кориэтова Капуста, еще раз подогретая* и теперь поданная вместе с другими макароническими блюдами, как вторая часть к его "Нелепостям"6. Название весьма хитроумное: "капуста" присутствует в нем и на греческом, и на латыни, и на английском, и в прямом и в переносном смысле, a crambo, как я уже говорил, это старинная игра в отыскание скрытого (загаданного) слова. _________________ *"Подогретая капуста" - нечто без конца повторяемое (лат. выражение). Содержание "Капусты" составляет дополнительная порция "панегириков", будто бы не поместившихся в первой книге, обращение к наследному принцу, комически повествующее о перипетиях с получением разрешения на издание "Нелепостей", речи, якобы произнесенные Кориэтом перед самим королем и каждым из членов королевской семьи в отдельности. Есть также ругательный ответ торговцу полотном Старру, являющийся частью фарсовой судебной тяжбы, затеянной Кориэтом. Старр-де отказался выплатить тройной залог, обещанный Кориэту в случае его благополучного возвращения из путешествия, доказывая, что за такой короткий срок просто невозможно посетить и описать столько стран и городов. "Петиция в суд", состоящая в основном из витиеватых и забавных ругательств, подписана Кориэтом на латыни, английском и греческом языках! Читателю предлагается также рассказ о вражде одкомбианцев с жителями соседнего поселка Иоувил (Кориэт забавно перевирает его название - Evil* вместо Yeouvil), причем сначала якобы в поход отправились вооруженные одкомбианцы, а затем иоувилианцы двинулись на Одкомб. В обоих случаях "военные действия" удалось остановить лишь длинными речами, произнесенными Кориэтом со шпагой в руках, под звуки военного оркестра и мушкетные залпы (откуда бы в Одкомбе взяться военному оркестру и мушкетерам?) по всем правилам ораторского искусства, с цитатами из Гомера, Ксенофонта и Ливия - речи, конечно же, приводятся полностью. Эта пародийная новелла о "войне" двух крошечных сомерсетских поселков занимает четверть объема книжки, и она была бы вполне на месте в книге деяний другого великого путешественника - Пантагрюэля. _________________ *Evil - зло, бедствие, несчастье. Так же как и предыдущая книга, "Капуста" открывается стихотворением Бена Джонсона, выдержанным в прежней фарсовой манере. Восхваляя "мудрую башку нашего одкомбианца и его неутомимые ноги", Бен советует ему просто помочиться на тех, кто не верит, что он мог за пять месяцев обойти мир и в следующие пять месяцев описать его! Что еще нужно недоверчивым - ведь в книге точно указано, в какой день и час Кориэт входил в каждый город и когда уходил! К тому же сохранилось и "вещественное доказательство" - его единственная пара обуви, в которой одкомбианский скороход "дохромал" от Венеции до Англии! Об этих же башмаках с ухмылками говорят и другие "панегиристы", они даже изображены художником увитыми лавровым венком, и Кориэт объясняет, что, вернувшись, он повесил свои стоптанные башмаки на видном месте в одкомбской церкви. Интересно, что за десятилетие до того комик и клоун Уильям Кемп взялся протанцевать жигу весь путь от Лондона до Норича, после чего повесил свою обувь в Норичском таун-холле. Параллель Кориэт - Кемп проведена и в одном из "панегириков". Стихотворение Лоренса Уитэкера сопровождается нотами и озаглавлено "Музыка, исполненная на одкомбианском гобое, чтобы представить вторую часть кориэтовского капустника и спеть самую мелодичную комическую песню". Кориэт награждается новым набором комических титулов: Корифей, Кориэт Великий и др., а Хью Холланд дает своему стихотворению заголовок "К идиотам-читателям". Имел ли он в виду только своих современников? Пять речей, якобы произнесенных Кориэтом перед королем и членами августейшего семейства, заслуживают большего внимания, чем они до сих пор удостоились. Действительно ли в апреле 1611 года при дворе английского короля и в местах пребывания членов его семьи было последовательно проведено - с интервалом в два-три дня - целых пять специальных церемоний, на которых безродный нищий одкомбианец торжественно вручал сначала королю*, потом королеве и, наконец, каждому из их троих детей по подарочному экземпляру своих "Нелепостей", и действительно ли он произносил при этом напечатанные в "Капусте" речи - неизвестно. Но сам факт, что этот рассказ и эти "речи" было разрешено напечатать, еще раз свидетельствует о чрезвычайно высоком уровне покровительства изданию. ___________________ *О том, кто и как на самом деле ознакомил короля с "Нелепостями", можно узнать из письма Джона Харрингтона графу Пембруку (1611). Харрингтон рассказывает, как он показал (или вручил) королю "Нелепости" и как тот долго хохотал над панегириками в честь "автора". Это письмо, хранящееся в Британской библиотеке, нашла М.Д.Литвинова. В этих "речах" соблюдены все тонкости титулования, но в них присутствует и тщательно дозированный пародийный, комический элемент в степени, достаточной для того, чтобы вызвать улыбки у августейших читателей. Так, свое выступление перед королем Иаковом, состоявшееся во вторник 2 апреля 1611 года в 11 часов утра (какая точность!), "наивный" Кориэт уподобляет речам Демосфена перед Филиппом Македонским! Но, оказывается, торжественно-лекционная деятельность великого пешехода в кругу королевского семейства не ограничилась этими пятью выступлениями. На семи страницах можно ознакомиться с речью, произнесенной Кориэтом месяц спустя, 12 мая, перед юным герцогом Йоркским (будущим злополучным Карлом I) по случаю возведения принца в сан рыцаря ордена Подвязки. Здесь безродный одкомбианец выступает уже в одной из главных ролей на важнейшей государственной церемонии (где присутствовали лишь избранные из избранных), подробно рассказывая юному принцу об истории высшего ордена королевства, его статусе и эмблематике, разъясняет обязанности и ответственность, которые накладывает на вновь посвященного принадлежность к его рыцарям. Доскональное знание истории ордена, малоизвестных геральдических тонкостей делает эту "речь" наиболее полной, эрудированной, даже уникальной из известных публикаций сходного объема на эту тему. Заметен почтительно-бережный тон обращения (принц еще совсем мальчик); буффонады тут сравнительно немного, но все-таки для пущей наглядности свой "доклад" Кориэт разделил на несколько частей, которые вполне по-раблезиански уподобляет бутылям, последовательно им осушаемым. Никакого отношения к его путешествию эта "речь" не имеет; как он оказался в роли облеченного столь высокими и серьезными полномочиями ментора, никто объяснить не может, остается еще добавить, что в официальных документах и свидетельствах современников никаких указаний на выступление Кориэта нет. И наконец, "Капуста" завершается рассказом о том, как, вручив "Нелепости" королю, он сложил остальные предназначенные для дарения экземпляры книги в сундук, погрузил его на спину осла и отправился к другим членам королевского семейства. А на сундуке написал крупными буквами: "Asinus portans mysteria" - "Осел тащит на себе тайну". Еще одна странность. В Лондоне появляется небольшая книжица, озаглавленная "Одкомбианский Десерт, сервированный Томасом Кориэтом при участии многих благородных умов, приветствовавших его "Нелепости" и "Капусту" тоже"7. Книжка содержала все "панегирики из "Нелепостей" с обращением к читателю, анонимный автор которого с серьезным видом сообщал, что он счел достаточным напечатать только хвалебные стихи, а само Кориэтово описание путешествия решил опустить - во-первых, чтобы избавить читателя от лишних расходов, во-вторых, ввиду чрезмерного объема "Нелепостей", содержание которых "вполне можно было бы изложить на четырех страницах""! Непонятно, как этот аноним мог знать о "Капусте", еще не вышедшей из печати; интересно и другое: на титульном листе "Десерта" сразу после упоминания имени Кориэта напечатано: "Осел тащит на себе тайну". И Кориэт на заключительных страницах "Капусты" шумно воюет с анонимным "гиперкритиком", столь пренебрежительно отозвавшимся о его труде, но больше всего он, оказывается, уязвлен тем, что издатели "Десерта" специально и с гадким умыслом поместили такую надпись на титульном листе рядом с его именем и названием его книг, чтобы читатели именно Кориэта и считали тем ослом, который тащит навьюченную на него тайну. Кориэт многословно доказывает, что это не так, что он не осел, и всячески честит придуманными для этого случая забавными ругательствами злокозненных издателей "Десерта", пока не становится ясным, что он действительно является подставной смеховой фигурой, буффоном, живой маской, за которой прячутся подлинные авторы. Фарсовый характер этой "полемики" станет еще более очевидным, если обратить внимание на то, что издателем "Десерта" является Томас Торп (выпустивший в 1609 году шекспировские сонеты), ближайший и верный друг Эдуарда Блаунта, издателя "Нелепостей" и "Капусты". Судя по всему, они сотрудничали и теперь*; книжка предназначалась для участников фарса вокру