брак своих героев обстоятельством очень важным для их характеристики, отличающим их от других и потому нуждающимся в каком-то объяснении. В последнем стихотворении "Ода восторженная", завершающем весь сборник, Джонсон говорит о Феникс как о реальной женщине, называет ее "леди" и чрезвычайно высоко оценивает интеллектуальные качества своей героини. "О, великолепие! О, блеск, который никто не может затмить! Ее мысль быстра и оживленна, как огонь... Ее природный ум углублен ученостью, ясен, как у весталки, замкнут в орбите кристальной чистоты. Ее голос прекрасней тех, которыми славятся места, ее породившие, и при этом он смешан со звуком, превосходящим возможности самой природы". Но, увы! Там, куда поэт направляется, чтобы достойно прославить эту леди, его голос оказывается почти заглушенным. "Я отступаю и говорю: ее достоинства Глубже и значительней, чем это видно глазу, Но она не гордится ими И не хочет выставлять их напоказ". Эта последняя строка Джонсона - последняя строка в книге. Еще раз отметим: не только в "Прелюдии", но и в трех других стихотворениях Джонсон говорит о Голубе и Феникс в настоящем времени, не упоминая об их смерти, хотя его стихотворения завершают книгу и, казалось бы, не могли оставить без внимания столь важное и трагическое событие. Почему же Бен Джонсон все-таки промолчал о нем? За завесой тайны Таково содержание поэтического сборника "Жертва Любви" (теперь, познакомившись с его героями, мы можем предположить, что это название скорей всего относится к Феникс, добровольно последовавшей за своим ушедшим из жизни супругом). Поэты - авторы сборника, как они и обещали, в аллегорической форме рассказали об удивительной супружеской паре, которую они хорошо знали и смерть которой они (за исключением Джонсона) оплакивают. Как можно заключить, супруги умерли незадолго до появления книги. Поэма Честера заканчивается рассказом Феникс о кончине ее друга; она готовится последовать за Голубем. Неизвестный обращается к Феникс, которая еще жива. В заключительных стихотворениях Честера ("Пеликан" и "Заключение") сообщается, что и Феникс рассталась с жизнью. Шекспир и Марстон скорбят об умерших супругах, причем последний воспевает и некое оставшееся после них совершенное творение. Стихотворения Джонсона, судя по всему, написаны еще при жизни обоих героев. Все поэты соблюдают только самую общую договоренность о характере аллегории, именуя мужчину Голубем, а женщину Фениксом, уделяя мало внимания древней легенде, адресуясь к своим героям как к действительно существовавшим личностям, однако избегая не только называть их подлинные имена, но и приводить такие подробности, которые могли бы открыть эти имена непосвященным читателям. В трактовке каждым поэтом образов Голубя и Феникс есть свои особенности, но различия не носят принципиального характера. Одни уделяют больше внимания Голубю, другие - Феникс, в некоторых случаях больше, чем в других, чувствуется знакомство и дружба поэта со своими героями. Различия эти - естественное несовпадение отдельных деталей в рассказах очевидцев об одних и тех же людях и событиях, вызываемое разной степенью приближенности и осведомленности, направленностью интеллектуальных и духовных интересов, а поскольку речь идет о поэтах - поэтическим видением и манерой. В главном же свидетельства совпадают, ибо взор поэтов направлен в одном направлении, они говорят об одних и тех же людях. Авторы не противоречат, а дополняют друг друга, каждый добавляет какую-то новую, важную для него черту, какие-то особенности личных отношений с прототипами своих героев. И пересечение этих достаточно авторитетных и многочисленных свидетельств вырывает из мрака сначала совсем смутные, а потом и более отчетливые контуры двух необыкновенных личностей, современников и друзей крупнейших поэтов Англии, которые почтили их память своими произведениями, но не хотели или не могли назвать их имена. Поэма Честера и "дополнительные" стихотворения известных английских поэтов убедительно свидетельствуют, что за аллегорическими именами-масками скрываются не персонажи древних легенд или абстракции, а вполне реальные люди, исключительные по своим высоким достоинствам, по тому влиянию, которое они оказывали на окружающих. Хотя они были супругами, их отношения оставались целомудренными - это подтверждено поэтами неоднократно; их связывала общность духовных интересов, служение Аполлону и музам, то есть творчество. И читатель может ознакомиться с частью оставленного ими творческого наследия - собранием "Песен Голубя", носящим печать тончайшего поэтического мастерства и имеющим удивительно много общего с шекспировскими поэмами и сонетами. Они явно занимали очень высокое положение (говоря о них, авторы прибегают к таким эпитетам, как "царственный", "божественный", "благороднейший", "сиятельный", "совершенный"), но по какой-то причине вся жизнь этой четы, их поэтические занятия держатся в строгом секрете, окружены тайной, недоступной для непосвященных. Эта секретность, как видно из многочисленных намеков и умолчаний поэтов, из их объявленного на титульном листе намерения вуалировать правду, окружала даже смерть загадочной четы. Но все-таки мы узнаем, что они умерли почти одновременно - сначала он, потом она. И из пламени служения Аполлону, из их пепла восстало имя, одно имя, владеющее всем недосягаемо совершенным, что было создано ими при жизни... Тайна Голубя и Феникс довлеет над их памятью, над их наследием, над честеровской книгой, делая ее неразрешимой загадкой для нескольких поколений исследователей. Кто же эти двое, эта необыкновенная чета, оставившая после себя одно имя? Что связывало их с лучшими поэтами Англии и прежде всего с Шекспиром? Почему издание сборника окружено такой таинственностью, почему в этой книге столько загадок? Какое отношение к изданию 1601 года имеет лондонский экземпляр с датой "1611" и странным заглавием? Таковы основные вопросы, всегда встававшие перед исследователями честеровского сборника. Ясно, что центральным является первый вопрос: только найдя несомненно существовавших в шекспировской (елизаветинско-якобианской) Англии прототипов Голубя и Феникс, можно будет понять и объяснить все остальное. Пробуждение - первые догадки и гипотезы В XVII веке, насколько известно, никто о честеровском сборнике не вспоминал и тем более - его не изучал. В 1616 году Бен Джонсон выпускает свои "Труды", где помещает слегка подредактированные "Прелюдию" и "Эпос", а в 1640 году Джон Бенсон издает поэтические произведения Шекспира, куда включает и поэму о Голубе и Феникс из честеровского сборника, тоже без заглавия и без ссылки на источник - перед элегиями на смерть Шекспира. В 1710 году поэма появляется в новом собрании шекспировской поэзии (Гилдона), а потом и в других переизданиях. В 1780 году один из первых энтузиастов изучения Шекспира, Эдуард Мэлон, в своем издании почему-то напечатал поэму как двадцатое стихотворение из "Страстного пилигрима", и в этом же качестве она неоднократно публиковалась не только в XVIII, но и в XIX веке, что неудивительно при тогдашнем уровне науки о Шекспире, еще только нарождавшейся. Серьезные комментарии к поэме отсутствовали, не было и попыток понять ее смысл. В 1865 году Д. Холлиуэл опубликовал короткие заметки о книге Честера11, по существу, впервые представив ее читающей публике. Холлиуэл специально подчеркивал, что это единственный случай участия Шекспира в книге другого современника, и делал при этом вывод, что Роберт Честер был интимным другом Великого Барда (хотя Холлиуэл и не знал ничего об этом человеке); саму книгу он оценивал как одну из редчайших и ценнейших в английской литературе. Сообщалось и о местонахождении обоих известных экземпляров "Жертвы Любви". Первый был приобретен на аукционе-распродаже библиотеки Джорджа Дэниела. Дата на титульном листе отсутствует, но прежний владелец (Дэниел) в 1838 году специальной надписью на свободной странице удостоверил, что дата не обрезана - ее не было с самого начала. Следовательно, это тот экземпляр, который теперь находится в Калифорнии. Второй экземпляр (хранящийся ныне в Вашингтоне) в прошлом веке был приобретен известным библиофилом Миллером. Холлиуэл также сообщал, что книга была переиздана в 1611 году под другим заглавием - "Анналы Великой Британии..." ("опечатку" в ключевом слове заглавия Холлиуэл старательно "исправил"). Итак, странную книгу заметили и стали ею интересоваться только в прошлом веке. Скорей всего сборник разделил бы судьбу ряда других изданий шекспировской эпохи, и сегодня почти неисследованных, если бы не имя Шекспира под одним из напечатанных в нем произведений. Попытки разгадать смысл поэмы не могли не привести к честеровскому сборнику. Р.У. Эмерсон - выдающийся американский философ и писатель, - исключительно высоко оценивая поэму, рассматривал ее как траурную элегию на смерть какого-то поэта и его поэтической подруги. В 1875 году он предлагал даже учредить специальную академическую премию за исследование поэмы и честеровского сборника, хотя сам не имел возможности прочитать его (все экземпляры находились еще в Англии). И вот вскоре после этого, в 1878 году, книга Честера была наконец переиздана небольшим тиражом и прокомментирована известным тогда текстологом Александром Гросартом для английского Нового Шекспировского общества. Этот ученый имеет большие заслуги в изучении и переиздании редких книг шекспировской эпохи, хотя сегодня в его работах можно найти и досадные промахи, и необоснованные утверждения. Укажу, например, на придуманную Гросартом для переиздания честеровского сборника систему двойной пагинации. В оригинале непагинирована вводная часть, есть сбои в нумерации страниц основного текста. Чтобы это "поправить", Гросарт печатает наверху каждой страницы исправленный им порядковый номер (без учета вводной части), а внизу порядковый номер с включением вводной части. Таким образом, он предлагает читателю две пагинации, ни одна из которых не совпадает с оригиналом, что мешает научной работе с книгой, порождая путаницу. Немало хлопот доставила мне и эффектная декоративная эмблема (трагическая маска, сама по себе очень интересная и многозначительная), которой Гросарт без объяснений украсил репродукцию шмуцтитула сборника вместо отпечатанной на шмуцтитуле всех трех экземпляров книги обычной эмблемы печатника Р. Филда. Переиздание Гросарта остается единственным и на сегодня, хотя давно уже назрела потребность в новом, отражающем работу ученых и все предложенные ими за более чем столетний период гипотезы. Однако желающих взяться за такую работу среди наших английских и американских коллег пока не находится. Свое переиздание Гросарт снабдил специальным стихотворным обращением к президенту и членам Нового Шекспировского общества, предлагая их просвещенному вниманию страницы загадочной книги, извлеченной им из "пыльного забвения". Гросарт идентифицировал личность Роберта Честера (1566-1640), джентльмена из Ройстона в графстве Хартфордшир, посвященного в рыцари королем Иаковом в 1603 году. Гросарт также разыскал следы сэра Джона Солсбэри, владельца имения Ллевени в графстве Денбишир, главы довольно большой семьи, не очень удачливого в делах. Точной даты его смерти Гросарт не установил, не нашел и его завещания, но обратил внимание, что имя Джона Солсбэри присутствует в небольшом поэтическом томике некоего Роберта Парри (1597), еще без титула "сэр", в качестве то ли патрона, то ли соавтора. Томик под странным названием "Синеты" существует в единственном экземпляре, и сегодня ожидая исследования в контексте важнейших проблем истории литературы той эпохи. Анализируя содержание поэтического сборника Роберта Честера, Гросарт не нашел в его текстах какой-либо связи с Джоном Солсбэри, к имени которого авторы сборника обращаются в надежде, что оно поможет защитить книгу от любопытства и подозрений невежественной толпы. Гросарт определенно установил, что поэма Честера ни в какой форме не является переводом и что "итальянский поэт Торквато Челиано" - вымысел. Дату "1601" на титульном листе Гросарт воспринял без каких-либо сомнений, хотя некоторые основания для них он не мог не заметить; наоборот, как ему казалось, этот год хорошо согласовывался с его догадками и предположениями, образовавшими гипотезу, которую он сам называл "золотым ключом" к постижению смысла загадочной книги и составляющих ее поэтических произведений. Гросарт решил, что за аллегорическими именами Феникс и Голубь скрываются сама королева Елизавета I и ее фаворит граф Эссекс. Создавая эту гипотезу, Гросарт исходил из того, что поэты и придворные льстецы часто называли свою королеву Фениксом. И не только при жизни. Даже в шекспировском "Генрихе VIII", написанном через десятилетие после ее смерти, в последней сцене Кранмер, предсказывая будущее величие новорожденной Елизаветы, говорит о ней как о чудесном Фениксе: "Как девственница-феникс, чудо-птица, Себя сжигая, восстает из пепла Наследником, прекрасным, как сама, - Так и она, вспорхнув из мрака к небу, Свои заслуги передаст другому, Который из ее святого пепла Взойдет в сиянье славы, как звезда..." Кроме того, безмерное преклонение перед героиней Честера, эпитеты "царственная", "небесная", "величественная" указывали, по мнению Гросарта, на ее не просто высокое, но исключительное, то есть королевское, положение. Зная ревнивый характер королевы, никто бы не осмелился при ее жизни публично обращаться с такими восхвалениями к какой-то другой женщине в Англии, считал Гросарт (заметим это "при жизни"). Идентифицировав Феникс с королевой Елизаветой, ученый стал искать подходящую кандидатуру для Голубя. А кто же мог им быть, как не блистательный и злополучный Роберт Девере, 2-й граф Эссекс (1566-1601), которого многие историки считали, и продолжают считать, не только фаворитом, но и любовником престарелой монархини? К тому же безжалостная казнь графа Эссекса после его нелепого, чуть ли не театрального бунта была наиболее трагическим событием в том самом 1601 году, который указан на титульном листе честеровского сборника. Эссекса при жизни воспевали многие поэты, явную симпатию к нему выразил в "Генрихе V" и Уильям Шекспир. Такое решение загадки сборника казалось Гросарту единственно возможным, и он без колебаний пускал в ход свой "золотой ключ" для объяснения любых текстов из "Жертвы Любви", не останавливаясь перед явными натяжками. И таких оказалось немало. Не говоря уже о бездоказательных утверждениях и натяжках, гипотеза во многом прямо противоречила содержанию сборника. Действительно, честеровская Феникс предстает перед Голубем послушной ученицей, которой он передает свои знания мира и людей, - так не могли рисовать отношения старой королевы с ее молодым подданным даже под аллегорическими именами. Да и Госпожа Природа обращается с Феникс с фамильярностью и непочтительностью, недопустимыми для тогдашнего автора, если бы он действительно имел в виду королеву. Например: "Фу, капризная птица, что ты сходишь с ума, что ты запутываешь себя глупыми огорчениями?" Описывая Феникс, поэты говорят о ее свежей, распустившейся красоте - по отношению к старой (пусть даже молодящейся и падкой на лесть) королеве такие комплименты выглядели бы издевательски. Воинственный, храбрый - порой до безрассудства - Эссекс мало похож на болезненного, с трудом передвигающегося честеровского героя. Отрубленная по приказу (по крайней мере - с согласия) королевы голова Эссекса тоже как будто не вписывается в трогательные, идиллические отношения Голубя и Феникс. И наконец, Голубь умирает на глазах у Феникс, после чего она следует за ним, и Шекспир говорит о похоронах их обоих. Но ведь королева Елизавета умерла только в 1603 году! Совершенно непостижимо, каким образом поэты могли за два года до этого, в 1601 году, описывать ее смерть и похороны, оплакивать как мертвую свою здравствующую и правящую страной государыню. Этот пункт является, пожалуй, особенно уязвимым для критики, хотя некоторые сторонники Гросарта и пытались объяснить, что Шекспир и другие поэты предчувствовали, мол, близкую кончину королевы и могли даже за два года писать об этом как о свершившемся факте! В отношении Создания (Творения), поднявшегося из пепла Голубя и Феникс, сторонникам Гросарта приходилось предполагать, что у престарелой монархини и молодого графа могло быть тайное потомство или же Честер и его коллеги (будучи каким-то путем в курсе дела) этим образом символизировали чистую любовь высоких любовников, так трагически оборвавшуюся. Здесь можно заметить, что не существует абсолютно никаких достоверных свидетельств того, что у Елизаветы когда-либо было потомство, и вообще о характере ее отношений с теми приближенными ко двору аристократами, которых кое-кто из современников, а потом и некоторые историки и романисты считали не только ее фаворитами, но и любовниками, никто никогда ничего определенного не знал. Как далеко заходила она в своих отношениях с фаворитами - остается тайной, унесенной ею в могилу. К Эссексу это относится, пожалуй, в большей степени, чем к другим, например, к Лейстеру. Ведь Елизавета не только была на 34 года старше Эссекса, но и доводилась ему двоюродной бабкой (его бабка Екатерина Кэри была кузиной королевы). Х. Диксон, биограф философа Фрэнсиса Бэкона, называет само предположение, что шестидесятипятилетняя Елизавета была любовницей внука своей кузины, чудовищной выдумкой, которая могла родиться разве что в воспаленном воображении какого-нибудь монаха. Как видно из их переписки, она всегда считала Эссекса необузданным юнцом, способным на героические глупости. Но она видела в нем потомка Болейнов, чья кровь текла и в ее жилах, и до поры до времени прощала ему его выходки, пока он не замахнулся на святая святых - на ее трон и корону. В письмах Елизаветы к Эссексу нет ни одной строки, которую она не могла бы написать и собственному внуку (если бы он у нее был). Что касается их "чистой любви" и ее плодов, то изображение окровавленной, обезображенной ударами палаческого топора головы Эссекса подходило бы в качестве их символа гораздо больше, чем марстоновское Совершенство. Почти все авторы и издатель честеровского сборника были известны своими проэссексовскими симпатиями; они никак не выразили скорбь, когда королева действительно умерла в 1603 году, - они, как и многие другие, не сумели простить ей казни их кумира. Трудно представить, чтобы они могли такими розовыми красками рисовать ту, кого считали палачом Эссекса, да еще сразу после его гибели. И какой вообще смысл имело в таком случае издание сборника, несущего на себе явные следы какой-то конспирации? И разве не называли Фениксами других выдающихся личностей эпохи, особенно часто - великого поэта Филипа Сидни? В общем, гипотеза Гросарта вызвала немало недоуменных вопросов, критическую и даже сатирическую реакцию со стороны многих ученых. Но с нее началась научная дискуссия, начались попытки проникнуть в смысл странного феномена, каким-то непонятным образом связанного с самим Великим Бардом. Эта заслуга преподобного Александра Гросарта не должна быть забыта. Исследование личности Джона Солсбэри (1566-1612) и его окружения продолжил и углубил Карлтон Браун, издавший в 1913 году работу12, сыгравшую важную роль для дальнейшего постижения честеpовского сборника. Браун изучил хранящиеся в библиотеке в Оксфорде манускрипты на английском и валлийском языках, содержащие стихотворения, подписанные именами Солсбэри и Честера, а также другие относящиеся к ним документы - копии писем, домашние заметки и даже рецепты лекарств. Браун установил и уточнил много интересных фактов о владельце имения Ллевени. Джон Солсбэри учился в Оксфорде, но неизвестно, закончил ли курс. В 1586 году его старший брат был казнен за участие в заговоре с целью освободить Марию Стюарт, а через три месяца после казни брата Джон Солсбэри женится на Урсуле Стэнли, внебрачной дочери графа Дерби и сводной сестре Уильяма Стэнли, 6-го графа Дерби (один из "кандидатов в Шекспиры"). К 1600 году приходские регистры зафиксировали появление у четы Солсбэри десяти детей. При покровительстве тестя и некоторых других знатных особ, он получил службу при дворе и пытался открыть себе путь к выгодным должностям в своем родном графстве, но нелады с соседями мешали его планам. Судя по всему, Солсбэри был лояльным подданным королевы и не поддерживал Эссекса (Браун считает, что он был противником Эссекса, так как после поражения в 1601 году эссексовского мятежа называл графа изменником); в июне этого же, 1601 года ему было пожаловано рыцарское звание. После воцарения Иакова Стюарта Солсбэри уехал из Лондона в Денбишир, где участвовал в церемонии приведения дворянства этого графства к присяге новому монарху. Он ждал, что ему снова предложат прежнюю службу при дворе, но приглашения не дождался и остался навсегда в своем поместье. Документы свидетельствуют, что в конце жизни он испытывал финансовые затруднения. Солсбэри умер в 1612 году, оставив жену, четырех выживших законных отпрысков, а также внебрачного сына. Браун обратил внимание на некоторые странные обстоятельства, связанные с уходом Солсбэри из жизни. Конкретная дата его смерти указана в записи нотариуса Робертса - 24 июля 1612 года; нотариус отметил также, что тело было предано земле той же ночью. Однако в приходском регистре нет ни слова о ночных похоронах (как это делалось втаких случаях), а имеется обычная запись о погребении 25 июля. Почему? И почему такая поспешность с захоронением тела владельца имения Ллевени? Исследованные Брауном манускрипты - нечто вроде семейного альбома - содержат и стихотворные восхваления в адрес Солсбэри и его семьи, подписанные некоторыми его соседями и друзьями. Есть и акростихи, подписанные Солсбэри и Честером, где первые буквы строк образуют имя Бланш Винн - родственницы хозяина, но больше акростихов, где имя Солсбэри переплетается с именем другой дамы - Дороти Холсол, сестры его жены. Как можно понять, Дороти была объектом нешуточных любовных устремлений Солсбэри. Там, где тексты или документы датированы, они относятся к периоду от 1586 до 1608 года. Среди стихов "домашнего" характера, однако, оказалось и стихотворение Бена Джонсона (собственноручно им переписанное) и Дэниела, а среди документов - копии письма Эссекса лорду Томасу Эгертону и писем поэту Филипу Сидни от его отца и сестры. Письмо Эссекса Эгертону (1598) получило тогда широкую (по тем временам) известность и распространялось в списках. Речь шла об эпизоде ссоры графа с королевой, когда он за свою строптивость публично заработал монаршью пощечину. Письмо дышало благородным гневом и чувством оскорбленного достоинства; чего стоила одна такая фраза: "Я служу Ее Величеству в качестве графа и лорда-маршала Англии, я готов служить Ей даже в качестве простого клерка, но никогда не буду прислуживать ей как низкий раб..." Если появление копии этого (переписывавшегося и друзьями и недругами) письма среди бумаг Солсбэри еще можно как-то объяснить, то проследить пути, которыми туда попали копии личных писем Филипу Сидни от его отца и сестры Мэри (графини Пембрук, поэтессы и переводчицы), труднее, и Браун даже не пытался это сделать; он лишь констатировал, что муж Мэри, граф Пембрук, ходатайствовал за Солсбэри, когда тот домогался для себя должности в Денбишире. Вслед за Гросартом Браун не обошел вниманием поэтический томик Роберта Парри "Синеты" (Браун называет его загадочным, головоломным, но не высказывает естественно возникающего предположения, что это слово могло быть образовано от английского sins - грехи, грешки) с посвятительным обращением к Джону Солсбэри. В акростихах первой части книги имя автора переплетается с двумя женскими именами - неких Франсис Уиллоуби и Елизаветы Волфрестон. Во второй части эти три имени встречаются в одном акростихе с именами Джона Солсбэри и Дороти Холсол, после чего последняя пара появляется еще несколько раз в других стихотворениях. Браун писал, что более замечательные и хитроумные акростихи могут существовать разве что в воображении самых фанатичных бэконианцев (он имел в виду искателей тайного шифра, которым якобы пользовался Фрэнсис Бэкон). Браун считал, что большинство стихотворений, двусмысленно представленных Робертом Парри как принадлежащие некоему Патрону, написаны Джоном Солсбэри. В том числе и тридцать прекрасных сонетов, на сходство которых с "Песнями Голубя", - а стало быть, и с шекспировскими сонетами - исследователь внимания не обратил, ибо был поглощен утверждением своей идеи, что Голубь в честеровском сборнике - не кто иной, как сам владелец имения Ллевени в графстве Денбишир. На роль прекрасной Феникс, однако, Браун предложил не Дороти Холсол (как можно было ожидать), а законную супругу Джона Солсбэри - Урсулу, родившую ему десятерых детей и после его смерти дожившую до весьма почтенных лет. Основываясь только на начальных эпизодах честеровской поэмы, Браун решил, что она посвящена их свадьбе в 1586 году; на малоподходящее для такого случая название поэмы - "Жертва (или мученица. - И.Г.) Любви" и на трагическое ее заключение автору этой гипотезы пришлось закрыть глаза. Что касается нового Феникса - Творения, восстающего из праха сгоревших в пламени героев, - то Браун подсчитал, что к 1601 году старшей дочери, Джейн, исполнилось 14 лет - вот вам и новый Феникс, вот вам и не поддающееся описанию Совершенство! Остальных девять детей Джона и Урсулы (или хотя бы четверых, оставшихся в живых) исследователь просто опускает - для них в его гипотезе места нет, как и для многого другого. Браун не согласился с идентификацией Гросартом Роберта Честера как джентльмена из Ройстона и предложил другую кандидатуру, на наш взгляд, менее убедительную. Но главная слабость гипотезы Брауна не в этом. Для обоснования своей гипотезы, отождествляющей Голубя и Феникс с многодетной четой Солсбэри, исследователю пришлось очень произвольно толковать поэму Честера. Что касается "дополнительных" стихотворений Шекспира, Марстона, Чапмена, Джонсона и анонимов, то здесь не могли помочь никакие натяжки, и Браун был вынужден признать, что согласовать шекспировскую поэму с честеровской аллегорией (разумеется - в его интерпретации) абсолютно невозможно. Единственное объяснение, которое он мог предложить: "Вероятно, Шекспир не был хорошо знаком с Солсбэри". Как совместить свадебную поэму с рассказом о смерти и похоронах? Реквием в качестве подарка ко дню свадьбы или к совершеннолетию дочери? Многочисленное потомство четы Солсбэри тоже никак не согласуется с неоднократным свидетельством поэтов о чисто духовном характере союза Голубя и Феникс, об отсутствии у них потомства. Не может не бросаться в глаза то насилие, которое Брауну приходится совершать над текстами честеровской книги, чтобы привязать исполненные глубокой скорби и волнения строки к свадьбе и дальнейшим заурядным событиям в жизни обремененного большой семьей провинциального джентльмена. Можно также напомнить, что в лондонском экземпляре, датированном 1611 годом, вместе с прежним титульным листом оказались выброшенными и страницы с обращением к Джону Солсбэри (так же, как и имя самого Честера). Такое бесцеремонное обращение с именем Солсбэри, который в 1611 году был еще жив, показывает, что создатели (и издатели) сборника не очень-то им интересовались, во всяком случае, их не беспокоило впечатление, которое может произвести на него этот акт явного неуважения. Произведенные Карлтоном Брауном исследования рукописных Материалов из Ллевени представляют большую ценность, позволяя Правильно представить фигуру Джона Солсбэри, его окружение, интересы и заботы. Конечно, нельзя игнорировать тот факт, что кроме нескольких поэтов и издателей Солсбэри - единственный современник, названный в книге по имени, хотя и в довольно двусмысленной форме; для чего-то это имя было создателям сборника нужно, некоторые из них, включая самого Честера, знали Солсбэри и его близких лично, были знакомы с поэтическими упражнениями его друзей и поклонников. И это почти все, что можно определенно - даже после брауновских исследований - сказать о связи Солсбэри с появлением загадочной "Жертвы Любви". Гипотеза же Брауна о смысле этого издания, его торопливая идентификация таинственных Голубя и Феникс с четой Солсбэри противоречит историческим и литературным фактам (в том числе и открытым самим Брауном) и потому совершенно неубедительна. Однако публикация Брауном оксфордских рукописей, содержащих множество неизвестных ранее текстов и имен, придает его гипотезе, несмотря на ее явную научною несостоятельность, определенный вес в глазах некоторых современных историков английской литературы, и она продолжает присутствовать в той или иной форме, с разными оговорками в их диссертациях и примечаниях к шекспировским переизданиям, в справочниках. "Наслаждайтесь музыкой стихов..." Поскольку гипотеза Брауна не получила убедительного подтверждения, поиски Голубя и Феникс продолжались, и не только вокруг Джона Солсбэри. В 1937 году совершенно новую гипотезу предложил Б. Ньюдигейт, который обнаружил в хранящемся в Бодлейанской библиотеке в Оксфорде манускрипте копию "Оды восторженной" Бена Джонсона с надписью "То L:C:of:B", то есть "Люси, графине Бедфорд". Графиня Бедфорд, урожденная Харрингтон (1581-1627), сестра поэта Джона Харрингтона, известна историкам и литературоведам как очень образованная дама, близкая ко двору короля Иакова, друг и патронесса многих известных поэтов, в том числе Джонсона, Донна, Чапмена, Дрейтона, Дэниела. "Блестящая Люси", как ее звали поэты, была постоянной участницей дворцовых театрализированных увеселений. Основываясь на этих надписанных от руки инициалах и на джонсоновском стихотворении "Феникс постигнутый" (где поэт прямо говорит, что Феникс - реальная женщина), Ньюдигейт отождествляет честеровскую героиню с графиней Бедфорд, а ее мужа Эдуарда - с Голубем. Однако отношения супругов Бедфорд, вступивших в брак в декабре 1594 года, не были платоническими - у них рождались дети, и оба они здравствовали долго и после 1601-го, и после 1611 года - дат, отпечатанных на титульных листах "Жертвы Любви", - что никак нельзя согласовать с честеровской историей Голубя и Феникс. Ньюдигейт, в сущности, и не пытался это сделать, надеясь, что дальнейшие исследования в данном направлении смогут прояснить картину. Гипотеза Ньюдигейта остается недоказанной, но обнаруженная им надпись очень важна: она свидетельствует о какой-то причастности "Блестящей Люси" к появлению честеровского сборника (и к его героям). По крайней мере графиня Бедфорд, как и пославший ей (или написавший в альбом) свою "Оду" Бен Джонсон, знала, о какой хорошо знакомой ей женщине идет речь. Но о какой же? Делались попытки найти решение в комбинации отдельных элементов этих гипотез. Так, Т. Гаррисон, соглашаясь с Гросартом в отождествлении Феникс с королевой Елизаветой, следовал за Брауном в вопросе о Голубе, считая этот образ аллегорическим изображением Джона Солсбэри. Но в исторических источниках - письмах, дневниках современников - нет ни слова о каких-то отношениях Солсбэри с королевой, которую он к тому же пережил почти на десять лет, тогда как честеровский Голубь умирает на глазах у Феникс. Бедная "королева-девственница", кого только не пытались записать ей в любовники историки следующих веков... Создаваемые таким образом интерпретации сборника легко уязвимы для критики, их натянутость и внутренняя противоречивость часто не отрицаются и самими авторами. Подробный и объективный обзор работ о шекспировской поэме и честеровском сборнике, появившихся в первой трети нашего века, содержится в Новом вариоруме - комментированном издании поэтических произведений Шекспира, выпущенном Х.Э. Роллинзом в 1938 году13. Работы последующих десятилетий проанализированы P.A. Андервудом в 1974 году в серии научных исследований елизаветинско-якобианского периода истории английской литературы, издаваемой Зальцбургским университетом (Австрия)14. Наиболее обстоятельное исследование шекспировской поэмы и честеровского сборника, а также всех попыток объяснить их смысл принадлежит перу американского ученого У. Мэтчета (1965)15. Мэтчет критически относится к гипотезе Брауна, приписывавшего Джону Солсбэри и его семейству роль, которой они не играли и не могли играть в высокой трагедии, потрясшей лучших поэтов шекспировской Англии. Мэтчет, соглашаясь, что гипотеза Гросарта в ряде важных пунктов неудовлетворительна, все же пытается вернуться к предположению, что сборник посвящен памяти казненного Эссекса, хотя начал создаваться еще при его жизни, и лишь потом, в целях конспирации, в адресованные ему обращения было вставлено имя Солсбэри. Возможно, полагает ученый, первоначально издатель Э.Блаунт, известный своими проэссексовскими симпатиями (именно его Мэтчет считает главной фигурой в издании), и его друзья хотели способствовать примирению королевы со строптивым графом, но после его казни решили все-таки довести предприятие до конца, удалив или тщательно замаскировав наиболее откровенные аллюзии. Только таким сложным образом Мэтчет может объяснить головоломные методы маскировки, к которым прибегли авторы и издатели книги, а также полное отсутствие каких-либо откликов современников на ее появление. Однако удовлетворительно объяснить, почему поэты оплакивали смерть королевы при ее жизни, ему не удалось, как и многое другое. Но то, что честеровский сборник скрывает в себе некую важную тайну, после исследования Мэтчета, казалось, могло стать ясным всем шекспироведам... Многолетние безуспешные поиски подходящих прототипов, чьи биографии более или менее согласовывались бы со свидетельствами Честера и его коллег, подтолкнули некоторых западных литературоведов к тенденции рассматривать шекспировскую поэму (а вместе с ней, обычно, и весь сборник) как изощренные поэтические упражнения с философскими абстракциями, где Голубь, например, олицетворяет Верность, Феникс - Любовь, а появившееся после них Творение - метафизическую гармонию платонической любви. У этих авторов много рассуждений о неоплатонизме Ренессанса, которым, однако, трудно объяснить, как и с какой целью крупнейшие писатели Англии в один прекрасный день сговорились прославить идеальную метафизическую Любовь и с помощью виднейших лондонских издателей и печатников тайком, без регистрации, издали свои посвященные этой невинной теме стихотворения, поместив их в странном сборнике, вышедшем с явно фальшивыми обращениями, с сомнительными титульными листами, со множеством намеков на какие-то чрезвычайно значительные, но аллегорически замаскированные неведомые нам личности и события. Поэты, как видно из их произведений, были близко знакомы с этими "абстракциями", панихиду по которым они описывают и о смерти которых так глубоко скорбят. Надо сказать, что подобные "метафизические" тенденции разделяют не все западные шекспироведы, но изучением конкретных обстоятельств появления честеровского сборника мало кто занимается. Явная натянутость, неубедительность "чисто неоплатонических" интерпретаций заставляет их авторов обычно все-таки оговаривать возможность существования каких-то реальных личностей, чьи необычные отношения и почти одновременная смерть послужили поводом для такого группового обращения поэтов к прославлению и оплакиванию идеальной любви и верности. В таких работах эклектически, в разных сочетаниях излагаются элементы основных гипотез - Гросарта, Брауна, Ньюдигейта, но завершается все призывом сосредоточить внимание не на поисках ускользающего сегодня, но актуального для своего времени смысла шекспировской поэмы, а на ее поэтике, художественных достоинствах и особенно на пресловутых "мотивах ренессансного неоплатонизма"*. _________________ *Строго говоря, сколько-нибудь законченную и ясную в своих основных положениях - и тем более в деталях - "неоплатоническую" или другую метафизически-поэтическую интерпретацию честеровского сборника никто еше сформулировать не смог. Речь идет лишь об отдельных высказываниях достаточно неконкретного характера, чаше всего только в связи с шекспировской поэмой. Авторитетнейший шекспировед первой половины нашего столетия сэр Эдмунд Чемберс, сам честеровского сборника специально не изучавший, характеризовал его, следуя брауновской гипотезе, как "плохо подобранное собрание поэтических произведений, прославляющих любовь сэра Джона Солсбэри и его жены Урсулы, символизированных в образах Феникс (Любовь) и Голубя (Постоянство), и плод их союза - дочь Джейн. В стихотворениях Шекспира, Джонсона, Чапмена, Марстона и анонимов развивается тема Феникса. Поэма Шекспира не свидетельствует о глубоком изучении им работы Честера, ибо она оплакивает смерть бездетных Голубя и Феникс"16. Это было написано в 1930 году, и с тех пор несколько поколений западных ученых формировали свои представления о проблеме честеровского сборника под влиянием этого краткого и не претендующего на оригинальность замечания патриарха британского шекспироведения. Неудивительно, что через четыре десятилетия читатели оксфордской "Антологии литературы английского Ренессанса" (1973) получали такие сведения о честеровском сборнике: "К путаной поэме Честера Бен Джонсон, Шекспир и другие по неизвестным причинам согласились добавить небольшие поэтические произведения. Честер прославляет своего патрона Солсбэри как Голубя (Постоянство), его жену как Феникс (Любовь) и дочь от этого союза. Другие поэты, включая Шекспира, отнеслись к созданному Честером мифу с большой свободой. Шекспир находит в нем случай сочетать образ Феникс с описанием похорон птиц по типу, известному в фольклоре... но при этом он написал свою наиболее темную и метафизическую поэму. Шекспировские птицы не оставили потомства, также и Феникс в это время не восстал из пепла. Возможно, были актуальные события, которые могли бы объяснить все это, - казнь Эссекса, ускорившая смерть Феникс - королевы Елизаветы, но этому нет удовлетворительных доказательств. Лучшим выходом является поэтому принимать поэму как она есть - с ее ритмом, движением мысли, богатством поэтического языка; великолепная работа сама по себе является Фениксом"17. Американский профессор Д.М. Зезмер в своем "Путеводителе по Шекспиру" (1976) сообщает, что Феникс в поэме Шекспира символизирует красоту, Голубь - честность и постоянство в любви. Бегло упомянув о попытках конкретной идентификации героев поэмы и всего сборника, не исключая возможности того, что поэты писали свои произведения, имея в виду королеву Елизавету и графа Эссекса или под впечатлением таких событий, как свадьба Джона Солсбэри или смерть первого сына графини Бедфорд, Зезмер отмечает, что "все больше ученых склонны концентрировать свое внимание на философских аспектах поэмы, на мотивах ренессансного неоплатонизма"18, на возможности того, что субъектом здесь является поэзия сама по себе. Более того, ученый полагает, что Шекспир в данном случае, подобно Джону Донну в его стихотворении "Канонизация" (о котором мы еще будем говорить), вовсе не так серьезен, как хотелось бы верить многим ученым. "Поэма остается искусным образцом восхитительной лирики". Итак, "восхитительная лирика"... А вот и совсем свежий комментарий авторитетного английского шекспироведа Стэнли Уэллса в оксфордском собрании сочинений Шекспира (1994): "Поэма Честера написана как поздравление его патрону сэру Солсбэри и его супруге. Нам ничего не известно о каких-то связях между семейством Солсбэри и Шекспиром, возможно, его поэма не была написана для книги, в которой она появилась... Странная элегия вполне может иметь какой-то нераскрываемый аллегорический смысл"19. В этих суждениях английских и американских университетских профессоров в почти неприкрытой форме выражено стремление уйти от обескураживающих трудностей и загадок честеровского сборника, приписав их туманному неоплатонизму и идеализму Ренессанса и призвав студентов и читателей наслаждаться музыкой шекспировских (и не только шекспировских) стихов, не ломая голову над их конкретным для своего времени смыслом, над проблемами идентификации их героев и обстоятельств. Такой подход постепенно стал не просто привычным, - некоторым сегодняшним составителям справочников и хрестоматий, редакторам западных шекспироведческих журналов он начал казаться безальтернативным. В 1992 году, будучи в США, я мог убедиться, что за последние два десятилетия западные шекспироведы мало продвинулись в исследовании книги Честера. После Мэтчета никаких фундаментальных работ о сборнике не появилось, он по-прежнему не переиздается, не слышно о попытках критического пересмотра старых, противоречащих многим фактам гипотез. Шекспировский реквием обычно продолжают трактовать - приходилось даже слышать о некоем "консенсусе" на этот счет - как случайно попавший в "свадебный" сборник (о том, что поэма самого Честера тоже заканчивается отнюдь не свадьбой, а смертью и Голубя и Феникс, не знают даже некоторые специалисты по шекспировской поэзии). Все же, в результате более чем столетних изысканий и дискуссий, мы сегодня знаем о честеровском сборнике и вообще об этой эпохе, о ее людях, о многих сторонах ее художественной культуры несравненно больше, чем те, кто впервые извлек странную книгу из "пыльного забвения". Высказанные в ходе этих исследований гипотезы - этапы на трудном пути, приближающем науку к постижению сложной истины, и в этом качестве они заслуживают объективного к себе отношения. Но именно научная объективность требует признать, что все эти гипотезы - как исторического, так и метафизического толка - в своих основных положениях настолько противоречат содержанию сборника, что не могут ни в какой форме служить ключами к его смыслу. Они лишь фиксируют несколько направлений поисков, доказавших свою бесперспективность. Главный вопрос по-прежнему остается без удовлетворительного ответа: чью смерть оплакивали Шекспир и его товарищи? Отсюда и давно обозначившийся пессимизм относительно принципиальной возможности решения этой головоломной проблемы. А. Фарчайлд еще в 1904 году сравнивал положение тех, кто пытается проникнуть в смысл поэтических произведений сборника и реальные ситуации, послужившие поводом для их создания, с танталовыми муками путников, искушаемых в пустыне обманчивыми видениями и надеждами. В 1938 году крупнейший американский текстолог Х.Э. Роллинз, завершая в Новом вариоруме обзор работ о шекспировской поэме и констатируя, что разгадка этой поэмы и всего честеровского сборника так и не найдена, высказал серьезное сомнение, что когда-нибудь удастся найти решение, удовлетворяющее всех ученых. Датировку - под вопрос! Итак, после ста лет исследований и дискуссий - тупик, который не могут замаскировать никакие джентльменские соглашения шекспироведческого истэблишмента о "временном консенсусе". Однако положение не безнадежно, есть веские основания не разделять пессимистический прогноз даже такого замечательного ученого, как Х.Э. Роллинз (труды которого - эталон научной добросовестности). Коль скоро в сборнике содержатся многочисленные и убедительные признаки того, что известнейшие поэты Англии откликнулись в нем на смерть каких-то знакомых и близких им выдающихся людей, между которыми существовали такие необычные отношения, исследователь конца XX века не может и не должен соглашаться с выводом о невозможности их установить, какой бы трудной ни казалась эта задача. Констатация неудовлетворительности всех предложенных до сих пор гипотез не обязательно должна вести к глобальному (в масштабе проблемы) пессимизму. Скорее этот факт может свидетельствовать лишь о том, что до сих пор поиски велись в малоперспективных направлениях, где удалось, правда, уточнить некоторые интересные сами по себе, но, очевидно, второстепенные по отношению к главной проблеме обстоятельства. Однако такая констатация (или даже простое допущение) может играть положительную роль, нацеливая исследователей на выбор новых путей поисков, на критический пересмотр положений, из которых исходили их предшественники. В самом деле, главным отправным пунктом всех сформулированных ранее гипотез является датировка книги 1601 годом, который вызвал у ее первого исследователя понятные ассоциации с самым трагическим событием этого года - мятежом королевского фаворита Эссекса и его казнью, тем более, что за именем "Феникс" можно было - хотя и с некоторой натяжкой во времени - увидеть саму королеву. Эта дата как будто не мешала связывать содержание книги и с упомянутым в посвящении Джоном Солсбэри, с семейными делами и сердечными привязанностями этого многодетного джентльмена. Поиски же какой-то значительной пары, чьи отношения были похожи на отношения Голубя и Феникс и чья смерть произошла бы в этом (или близком к нему) году, остались безрезультатными. Тысяча шестьсот первый год заводил в тупик... Но на чем, собственно, такая датировка основывается? Изучив вопрос, я убедился, что традиционная, принятая в шекспироведении датировка базируется только на титульном листе одного из трех имеющихся экземпляров сборника и на шмуцтитуле, оставшемся неизменным у всех трех (там напечатано: MDCI). Больше никаких подтверждений этой традиционной датировки нет. Напомню, что в хантингтонском экземпляре дата на титульном листе отсутствует, а в лондонском - совершенно другой титульный лист, с другим названием и другой датой - 1611. За прошедшие четыре столетия никаких дополнительных подтверждений отпечатанной на титульном листе даты не нашлось. Зато в ходе исследований установлен ряд фактов, которые вызывают сомнение в ее достоверности и даже прямо ее опровергают. Начну с того, что книга, как уже говорилось, не была зарегистрирована в Регистре Компании* (*В русских научных изданиях ее часто называют Гильдией - по характеру деятельности) печатников и книгоиздателей. По установленному порядку члены Компании имели право печатать только те книги, которые были разрешены лицами, на то уполномоченными королевой: несколько членов Тайного совета, высшие духовные сановники и канцлеры обоих университетов. Высокие сановники в свою очередь часто перепоручали просматривать рукописи и давать разрешение на их печатание своим подчиненным. Это разрешение помечалось на рукописи (в некоторых случаях печаталось потом на титульном листе), после чего издатель регистрировал ее в Регистре Компании, уплатив всего 6 пенсов, и мог приступать к печатанию. Иногда регистрировались уже отпечатанные книги, но есть и такие, записи о регистрации которых в Компании не обнаружены. Поскольку плата за регистрацию была ничтожной, она не могла быть причиной нарушения правила (за что виновных наказывали). Уклонялись от регистрации те издатели и печатники, которые по каким-то соображениям хотели скрыть сам факт издания ими определенной книги или же дату ее выхода в свет. При этом издатель или вообще не указывал на титульном листе год издания, или печатал фальшивую дату, доставлявшую впоследствии немало хлопот ученым. Могли существовать и другие причины уклонения от регистрации, но в любом случае они должны были быть серьезными - ведь запись в Регистре Компании фиксировала монопольное право издателя на печатание данной книги, защищала его материальные интересы. В нашем случае имеют значение и личности издателей и печатников: Блаунт, Филд и Лаунз были авторитетными членами своей Гильдии, неоднократно выбиравшимися ее руководителями (старшина, попечители), и рисковать просто так репутацией, нарушая правила, исполнения которых они требовали от других, они бы не стали. То обстоятельство, что на титульных листах нашего сборника стоят подлинные имена этих уважаемых издателей и печатников и их эмблемы, а в текстах - имена известных поэтов, говорит о том, что сборник не регистрировался специально, чтобы скрыть действительный год издания, который мог послужить ключом к пониманию смысла книги, без сомнения, появившейся по свежим следам заметного события - смерти знатной супружеской четы. Что касается разрешения, то получить его через влиятельных друзей покойных не представляло большого труда, тем более, что книга не содержала политической или религиозной крамолы. Конечно, отсутствие регистрации (и в 1601-м, и в 1611 году) само по себе еще не является бесспорным доказательством фиктивности даты на титульном листе, но оно, во всяком случае, и не подтверждает эту дату. Подтверждения нет! А поскольку в создании книги принимали участие известные поэты, издатели и печатники, отсутствие регистрации дает первое серьезное основание (и даже обязывает ученых) поставить традиционную, но бездоказательную датировку под вопрос. И можно только удивляться, что это не было сделано раньше*. _________________ *Впрочем, понять причину такого пренебрежения важным фактом со стороны западных ученых несложно. Регистрации многих (считается, что до 30 процентов) английских книг XVI - XVII вв. не найдены, поэтому ученые привыкли не очень обращать внимание на каждый отдельный случай, тем более - доискиваться его обстоятельств, особенностей, причин. Такая практика весьма порочна, ибо солидные, занимавшие первые ряды в иерархии членов Гильдии издатели дорожили своим положением и правило регистрации без особой необходимости не нарушали. Проверив подряд все издания Э. Блаунта за 1598-1623 гг., я подсчитал, что за этот период им - или с его участием - было издано 62 книги, из них не зарегистрированы только 3 (в том числе книга, издававшаяся до этого в Шотландии, и книга, которую он лишь продавал). М. Лаунз за 1600-1607 гг. и в 1611 г. издал всего 44 книги, из них не зарегистрировано только 2 (одна с нападками на папу римского, другая - опасное письмо к У. Рэли, сидевшему тогда в тюрьме). Таким образом, и Блаунт, и Лаунз регистрировали практически все свои издания (а также переиздания, передачи прав и т.п.); случай с книгой Р. Честера, когда они оба уклонились от регистрации одной и той же книги, является уникальным, и уже хотя бы потому проблема его датировки требует специального исследования. Полагаю, что с этим английские и американские ученые - шекспироведы и книговеды - теперь согласятся. Имеются и другие веские причины сомневаться в том, что загадочная книга действительно появилась в 1601 году. Известно, что именно к этому периоду относится так называемая война театров, когда Бен Джонсон отчаянно враждовал с Джоном Марстоном и Томасом Деккером, и именно в 1601 году эта вражда находилась в самом разгаре. Позже Джонсон рассказывал поэту Драммонду20, что ссора доходила до прямого рукоприкладства: он отнял у Марстона пистолет и жестоко избил его. Многие исследователи честеровского сборника, в частности Мэтчет, недоумевали: как можно, да еще с учетом "взрывчатого" характера Бена Джонсона, совместить эту длительную вражду, доходившую до взаимных публичных нападок, оскорблений и даже побоев, с фактом сотрудничества обоих поэтов в создании книги в том же, 1601 году? При этом вклад Джонсона и Марстона в сборнике наибольший - по четыре стихотворения у каждого. Мэтчет вынужден даже предположить, что яростные и ядовитые выпады поэтов друг против друга, включая такие известные появившиеся в 1601 году пьесы, как "Что вам угодно" Марстона и "Рифмоплет" Джонсона, делались с целью замаскировать их участие в тайном сборнике (связанном, как считает этот ученый, с судьбой Эссекса). Необоснованность и натянутость такого предположения о секретном сотрудничестве поэтов-соперников в 1601 году очевидны. Гораздо логичней было бы считать, что такое сотрудничество (а следовательно, и издание книги Честера) имело место позже, во всяком случае, не раньше примирения поэтов в 1602-1603 годах. В 1601 году Марстон был еще молодым и задиристым ("новым", как назвал его в своих записях театральный предприниматель Филип Хенслоу) поэтом-сатириком, не печатавшимся под собственным именем, и к нему в это время вряд ли могло относиться помещенное на шмуцтитуле определение участников как "лучших и главнейших поэтов Англии". Да и Бен Джонсон был еще далек от зенита своей славы, которая пришла к нему только через несколько лет, уже после окончания пресловутой "войны театров". Заметно также, что стихотворения Марстона в честеровском сборнике отличаются своей серьезностью и философской глубиной от всех его ранних произведений. Еще первый комментатор сборника А. Гросарт с удивлением отметил верноподданническую аллюзию в адрес Иакова Стюарта, содержащуюся в поэме Честера (в диалоге Природы и Феникс). Но сын Марии Стюарт в 1601 году правил только Шотландией и не был еще английским королем, не был он и официально объявленным наследником Елизаветы. Поскольку с Шотландией книга Честера как будто никак не связана, Гросарт, не видя признаков позднейшей вставки (а мысль о более позднем появлении всего издания ему вообще не приходила в голову), был вынужден допустить, что подданные Елизаветы уже за несколько лет до ее смерти относились к шотландскому монарху как к своему будущему королю и не боялись высказывать это отношение публично. Такое допущение противоречит историческим фактам. До последнего дня жизни королевы Елизаветы никто в Англии открыто не называл шотландского короля Иакова наследником английской короны; лишь несколько высокопоставленных вельмож в предвидении будущего позволяли себе касаться вопросов престолонаследия в глубоко законспирированной переписке с Эдинбургом. А за печатные намеки и комплименты такого рода (государственная измена!) виновные могли дорого поплатиться. Можно вспомнить, что в тайном доносе на Кристофера Марло среди других его преступлений доносчик указывает и на сношения с шотландским двором. Позднейшие исследователи честеровского сборника даже не пытались как-то объяснить эту рискованную "обмолвку" Роберта Честера, а ведь она свидетельствует о том что он писал свою поэму (или по крайней мере - ее часть) уже в царствование короля Иакова I*, то есть не ранее 1603 года. ______________ *О короле Иакове напоминает и образ грозного Юпитера, который, восседая на троне в "Высокой Звездной Палате", выслушивает жалобу Розалинды и посылает больному Голубю чудодейственный бальзам, чтобы "привести его в постель Феникс". Гросарт также упоминает (не вдаваясь в тщательный анализ) о маленьком томике, существующем в единственном экземпляре, - "Четыре птицы из Ноева ковчега" Томаса Деккера. Книга содержит молитвы, вложенные автором в уста Голубя, Орла, Пеликана и Феникс; каждому персонажу отведена отдельная глава со своим шмуцтитулом. Особое внимание уделено в авторских обращениях Голубю и Феникс. "Птицы" (и их прототипы) здесь явно те же, что и у Честера, и отношение к ним автора также исполнено глубочайшего пиетета, но характерные для честеровского сборника траурные мотивы у Деккера полностью отсутствуют - эти прототипы были еще живы в 1609 году, которым книга о "четырех птицах" датирована. Еще один факт, говорящий за более позднее, чем традиционно было принято считать, происхождение честеровского сборника. На титульном листе фолджеровского и хантингтонского экземпляров указано, что поэма якобы переведена Честером с итальянского и даже приведено выдуманное имя автора итальянского оригинала. Это - откровенная мистификация, ибо ни такой итальянской поэмы, ни поэта Торквато Челиано история литературы не знает, и вообще все произведения сборника безусловно британского происхождения (с этим, слава Богу, согласны все исследователи книги). Такая мистификация, однако, вполне согласуется с предупреждением составителей (на том же титульном листе, двумя строками выше), что правда о Голубе и Феникс будет выражена аллегорически завуалированной, затененной (shadowed). Указание на мифического итальянца - один из элементов этого вуалирования. Сюда же относятся аллегорические имена, нарочитые многостраничные отступления, призванные сбить с толку, отпугнуть непосвященных читателей ("толпу") - судя по всему, в планы издателей совсем не входило рекламировать свое причудливое детище, предназначенное для "глубоких ушей", то есть для тех, кто знал тайну Голубя и Феникс. Заботясь о том, чтобы не дать "толпе" ключ к своей аллегории, издатели понимали: главным нежелательным ключом может стать подлинная дата издания, и приведенные выше факты свидетельствуют, что они принимали меры для ее сокрытия, но, к счастью для нас, полностью скрыть все следы не смогли (а может быть - и не хотели). Странная "опечатка" в Британском музее Важным - и убедительным - доказательством того, что честеровский сборник появился на свет не в 1601 году, а значительно позже, является хранящийся в Британском музее экземпляр, датированный 1611 годом. Обычно его принято называть переизданием или вторым изданием сборника. Однако целый ряд очень странных обстоятельств противоречит такому упрощенному представлению об этом уникуме. Лондонский экземпляр с датой "1611" на титуле отпечатан с того же набора, что и фолджеровский, датированный 1601 годом (и хантингтонский тоже), - это факт бесспорный, так как совпадает весь текст, включая опечатки, особенности и дефекты шрифта. Однако титульный лист с заглавием "Жертва Любви..." вместе с предварительными обращениями Честера (без пагинации) отсутствуют, и на их месте мы видим другой титульный лист, с совершенно другим, витиеватым и не соответствующим содержанию заглавием: "Ануалы Великой Британии, или Самый превосходный Памятник..." Я уже обращал внимание читателя на первое, отпечатанное крупным шрифтом слово "Ануалы", которое сегодняшние комментаторы часто "добросовестно исправляют" на не вызывающее вопросов "Анналы". Но в своем действительном (а не исправленном через четыре столетия) виде это слово выглядит как новообразование от латинского anus - заднепроходное отверстие. И тогда заглавие приобретает непристойный, раблезианский смысл. Такому прочтению соответствует и двусмысленная заключительная часть заглавия. Вероятность неумышленной опечатки в ключевом слове на титульном листе крайне мала, а вероятность того, что такую "опечатку" на самом видном месте не заметил ни хозяин типографии, ни кто-то другой, - почти нулевая. Удивительно, что на этом титуле вообще исчезло не только прежнее название книги (а чем "Жертва Любви" плохое название для выпускаемой в продажу книги?), но и всякое упоминание о ее главных героях - Голубе и Феникс, и даже имя автора - Роберта Честера! Исчезло и сообщение о том, что книга содержит произведения некоторых "современных писателей", а вместе с первыми страницами - и посвятительное обращение Честера к имени Джона Солсбэри. Вместо издателя Блаунта появилось имя его коллеги Мэтью Лаунза и эмблема печатника Эдуарда Оллда. Шмуцтитул же с датой "1601" и с эмблемой Филда остался на своем прежнем месте нетронутым. Кто же все-таки печатал эту книгу - Филд или Оллд? Немного есть на свете книг, которые задавали бы исследователям столько загадок, как этот экземпляр честеровского сборника, хранящийся в Британском музее. И немного за четыре столетия нашлось желающих поломать голову над этими загадками - неблагодарное занятие; куда проще занести книгу в справочники как "второе издание" и на этом успокоиться. Что же все-таки произошло с лондонским экземпляром честеровского сборника, который почти потерял право так называться (если в фолджеровском экземпляре имя Честера встречается восемь раз, то в лондонском оно осталось только в трех местах заключительной части его поэмы - один раз полностью и дважды инициалы, - откуда его было непросто удалить)? Каким образом экземпляры книги, отпечатанные с одного набора, на одной и той же бумаге, вышли в свет с промежутком в десять лет? Ясность могла бы внести запись в Регистре Компании печатников и книгоиздателей, но мы уже знаем, что и Блаунт, и Лаунз, вопреки своему обычаю, почему-то сочли необходимым уклониться от регистрации и в 1601-м, и в 1611 году. Ученые - сторонники гипотезы Гросарта, пытавшиеся как-то объяснить эту загадочную историю (или хотя бы ее часть), могут только предполагать - как это делает Мэтчет, - что, отпечатав книгу слишком большим тиражом, Блаунт не успел его быстро распродать. Затем по каким-то причинам (возможно, боясь преследования за издание книги, касающейся запретной темы отношений королевы с казненным графом) Блаунт спрятал где-то оставшиеся экземпляры или несброшюрованные листы, а через десять лет передал их Лаунзу. Последний, по непонятным соображениям (например, посчитав заглавие книги устаревшим и не сулящим коммерческого успеха), выдрал титульный и несколько следующих за ним - непагинированных - листов, вклеил новый, специально напечатанный титульный лист с курьезным и содержащим странную "опечатку" заглавием и в таком "подновленном" виде пустил старую книгу в продажу. При этом оказалось выброшенным имя не только Джона Солсбэри, но и самого автора - Роберта Честера, хотя оба были еще живы. Почему Лаунз убрал упоминание о произведениях других поэтов? Ведь за прошедшие десять лет эти поэты действительно стали знаменитыми, "лучшими и значительнейшими" в Англии и их имена могли бы только привлечь к книге внимание покупателей (раз уж Лаунз так заботился о "коммерческом успехе"). Мотивы, которыми могли при таком варианте руководствоваться сначала Блаунт, а потом Лаунз, представляются достаточно нелогичными и непостижимыми для каждого, кто попытается в них проникнуть. Если в какой-то момент между 1601 и 1611 годами некая опасность действительно угрожала изданию, самым простым и естественным для Блаунта было уничтожить нераспроданный или несброшюрованный остаток. Он, однако, предпочел прятать этот - предполагаемый - остаток в течение долгих десяти лет, невзирая на серьезнейшие изменения, происшедшие в стране в эти годы. Если еще можно с натяжкой допустить, что кто-то из власть имущих увидел в вышедшей без надлежащей регистрации книге недозволенный намек на королеву Елизавету и графа Эссекса (хотя и тогда, как и сегодня, обнаружить такие намеки было чрезвычайно трудно), то какое значение вообще эти соображения могли иметь после смерти королевы, то есть после 1603 года? (Да и в 1601 году ни Блаунт, ни типограф Филд, ни кто-либо из авторов не пострадал, как это бывало в подобных случаях. Так, в 1605 году те же Джонсон и Чапмен оказались в тюрьме только за расцененные как политически вредные пассажи в пьесе "Эй, на Восток!".) Известно чрезвычайно благосклонное отношение короля Иакова к уцелевшим соратникам Эссекса и его достаточно равнодушное отношение к памяти покойной королевы Елизаветы. В любом случае после 1603 года Блаунт (очень активный и влиятельный именно в этот период) мог спокойно распродать остатки тиража, если таковые у него действительно были. Но выходит, что он еще долгие годы продолжал прятать книгу (или начисто забыл о ней), после чего передал "остатки" другому книгоиздателю, который нелепо искажает ее выходные данные, ставит зачем-то эмблему другого типографа и в таком виде отправляет книгу в продажу. И опять ни Блаунт, ни Лаунз не регистрируют книгу, в которой напечатаны не содержащие ничего крамольного (не так ли?) произведения известных поэтов. Почему? Что им могло мешать теперь? Сторонники гипотезы Брауна тоже привычно называют лондонский экземпляр "вторым изданием" сборника. Но, объясняя десятилетнюю разницу, отличающую его титульный лист от фолджеровского, они не могут, конечно, ссылаться надело Эссекса и связанные с ним опасности для издателя. Вместо этого предполагаются причины чисто коммерческого характера. Сначала - та же выдуманная версия о том, что Блаунт не смог распродать весь отпечатанный тираж. Известно, что приблизительно в 1609 году он передал свою книжную лавку "Голова епископа" Лаунзу. Отсюда появляется предположение: очевидно, вместе с лавкой были переданы и остатки нераспроданных книг, в том числе и "Жертва Любви" (будто бы пролежавшая в лавке восемь лет). Далее уже знакомое: книга по-прежнему не пользовалась спросом, вот и пришлось Лаунзу еще через два года выдирать у пресловутого "остатка" титульные листы и т.п. Как видим, привычное представление о том, что в 1611 году продавался с новым титульным листом остаток тиража 1601 года, наталкивается на множество серьезнейших несоответствий, преодолеть которые можно путем явных натяжек и домыслов, далеких от подлинных реалий и логики. Напомню главное: никаких подтверждений того, что книга Честера вообще была в продаже, тем более, что у Блаунта якобы образовались ее "нераспроданные остатки", которые он через много лет передал Лаунзу, - не существует и никогда не существовало. Никаких! Еще хуже обстоит дело с предположением о десятилетнем - беспрецедентном - хранении старых наборных досок. Эта версия отпала окончательно после того, как в ходе исследования было установлено, что лондонский экземпляр отпечатан на той же - причем уникальной - партии бумаги, что и остальные. К доказательствам мистификационного характера честеровского сборника, полученным аналитическим путем, добавились эмпирические - чрезвычайно важные и интересные. Вот как это произошло. Поскольку вначале я изучал книгу Честера по микрофильмокопиям и по переизданию Гросарта, то не мог сам проверить и сравнить бумагу, на которой напечатаны оригиналы первоиздания, находившиеся в Англии и США. В западной научной литературе отсутствовали какие-либо сведения об этой бумаге, о водяных знаках на ней (как потом выяснилось, за четыре столетия никто не удосужился посмотреть на свет страницы загадочного издания, на титульных листах которого стояли разные даты). А между тем выявить и сличить водяные знаки было совершенно необходимо: они могли нести бесценную для правильной датировки информацию. Поэтому после публикации первой статьи о честеровском сборнике я стал обращаться к друзьям и коллегам, направлявшимся в США и Англию, с просьбой принять участие в следующем этапе исследования. Наконец, в декабре 1988 года известная переводчица, преподаватель Института иностранных языков и энтузиаст шекспироведческих исследований Марина Дмитриевна Литвинова, будучи по своим делам в Вашингтоне, добилась пропуска в Шекспировскую библиотеку Фолджера и попросила показать ей хранящийся там экземпляр честеровского сборника "Жертва Любви". И вот она - первый человек за несколько веков - рассматривает потемневшие страницы на свет и на многих из них ясно различает контуры старинных знаков. Среди них - занятный единорог с искривленными задними ногами. Подходят научные сотрудники Библиотеки, приносят специальные справочники по водяным знакам и констатируют, что, хотя изображения мифических единорогов встречаются на старинной бумаге нередко, такой единорог обнаружен впервые* (*И где обнаружен этот единорог - в самом центре Вашингтона!), этот водяной знак является уникальным! К странностям честеровской книги добавилась еще одна, и весьма существенная. Теперь было необходимо проверить водяные знаки в лондонском экземпляре, уже много десятилетий отделенном от своего вашингтонского собрата Атлантическим океаном. Получив от Библиотеки Фолджера воспроизведенные специальной аппаратурой факсимильные изображения водяных знаков, посылаю их в Британскую библиотеку (отпочковавшуюся от Британского музея) с просьбой сравнить их со знаками в лондонском экземпляре. Ответ задерживается, поэтому надоедаю всем знакомым и незнакомым, собирающимся в Лондон... Наконец, в июле 1989 года в поиск включается находящийся в Лондоне в командировке историк Игорь Кравченко - он добирается до заветной книги, просматривает ее страницы на свет, зарисовывает контуры водяных знаков. Потом в Москве мы сравниваем эти зарисовки с фолджеровскими отпечатками - водяные знаки одни и те же! Вскоре приходит подтверждение и от эксперта Британской библиотеки. Всего в книге - в каждом экземпляре - шесть видов водяных знаков (включая необыкновенного единорога); страницы с этими знаками занимают две трети объема, остальной текст напечатан на бумаге без определенных знаков, но с фабричной водяной сеткой. Все совпало. Так впервые было открыто, что фолджеровский экземпляр с датой "1601" и лондонский экземпляр с датой "1611" печатались не только с одного набора, но и на бумаге с одними и теми же - в том числе уникальными - водяными знаками. Потом, уже будучи в Вашингтоне, я и куратор отдела редких книг Библиотеки Фолджера Летиция Йендл запросили Библиотеку Хантингтона в Калифорнии и Национальную библиотеку Уэльса и получили оттуда подтверждение, что и в их экземплярах сборника водяные знаки идентичны фолджеровским. Круг замкнулся. Что касается курьезного титульного листа лондонского экземпляра, то в 1995 году я получил возможность исследовать его в Британской библиотеке. Так же, как и треть других листов в книге, он не имеет определенного водяного знака, лишь фабричную водяную сетку. Измерение расстояний между линиями, образующими водяную сетку, показало, что они точно соответствуют аналогичным параметрам сетки на нескольких других листах в конце книги. Самый знаменитый издатель Теперь пора обратить внимание на издателя честеровского сборника, столь тщательно позаботившегося о том, чтобы не посвященный в тайну читатель не смог догадаться, о ком в этой книге идет речь. Имя этого издателя навсегда вошло в историю мировой культуры. Ибо Эдуард Блаунт - тот самый человек, который 8 ноября 1623 года предстанет перед старшиной Компании печатников и книгоиздателей, чтобы законно зарегистрировать только что отпечатанный объемистый фолиант: "Мастера Уильяма Шекспира Комедии, Хроники и Трагедии" - великое шекспировское Первое фолио, где впервые появляется 20 из 37 пьес, составляющих ныне шекспировский драматургический канон. Случилось это через семь лет после смерти Шекспира; без этого издания человечество, скорее всего, так никогда бы не узнало о "Буре", "Макбете", "Юлии Цезаре", "Двенадцатой ночи", "Цимбелине", "Кориолане", "Зимней сказке" и о других, прежде не печатавшихся пьесах. До этого, в 1608 году, Блаунт зарегистрировал шекспировские пьесы "Перикл" (издана его другом Госсоном) и "Антоний и Клеопатра" (напечатана только в Первом фолио), а другой его ближайший сподвижник, Томас Торп, зарегистрировал и издал в 1609 году сонеты Шекспира, попавшие к нему от загадочного до сего дня "Мистера W.H.". Блаунт известен не только как издатель, но и как переводчик с испанского и итальянского языков; возможно, он был автором нескольких изданных им книг. Кроме бесценного по своему значению для всей мировой культуры шекспировского Первого фолио, можно назвать и другие издания Блаунта, сыгравшие важную роль в истории английской литературы. В 1596 году он зарегистрировал и в 1598 году выпустил англо-итальянский словарь "Мир слов" Джона Флорио, в том же, 1598 году - посмертное издание поэмы Кристофера Марло "Геро и Леандр"; в посвящении сэру Томасу Уолсингему Блаунт говорит о себе как об одном из интимных друзей убитого поэта. 1600 год - Томас Торп публикует переведенную Марло книгу Лукана с теплым посвящением своему "доброму и истинному другу Эдуарду Блаунту"; в этом же году Блаунт выпускает странную книгу неизвестного автора "Больница для неизлечимых дураков" (есть предположение, что автор - он сам). Позже он издает первые переводы "Опытов" Монтеня и "Дон Кихота" Сервантеса, а также собрание пьес Лили с собственным предисловием, где Блаунт высоко оценивает не только драматургию Лили, но и то значение, которое имел для английской культуры его роман "Эвфуэс". Он же впервые зарегистрировал в Регистре Компании печатников и книгоиздателей джонсоновского "Сеяна", а потом там же зафиксировал передачу своих прав на эту книгу Томасу Торпу - один из многочисленных фактов, показывающих, что законы и правила, регулировавшие книгоиздание, были ему хорошо известны. Как мы уже знаем, свои издания Блаунт всегда оформлял и регистрировал, придерживаясь действовавших правил. Только серьезная причина могла побудить его уклониться от регистрации. В 1610 году Блаунт зарегистрировал и в 1611-м выпустил удивительнейшую книгу путешественника Томаса Кориэта, известного шекспироведам своими связями с лондонской таверной "Русалка", завсегдатаями которой были не только такие поэты и драматурги, как Бен Джонсон и Фрэнсис Бомонт, но - как полагают - и сам Великий Бард. Эта огромная книга, вышедшая под странным названием "Кориэтовы Нелепости", содержит рассказ о путешествии автора по Европе, но первую сотню страниц в ней занимают стихотворные панегирики в честь автора. Под этими беспрецедентными раблезианскими "восхвалениями" на дюжине языков (в том числе - трех фантастических: "бермудском", "макароническом", "антиподском") стоят имена 56-ти (то есть подавляющего большинства) английских поэтов того времени! Среди них - весь цвет поэтической Англии! С этой книгой и ее крестными отцами мы еще встретимся. Все издания Блаунта значительны, хотя важность некоторых из них историкам литературы еще предстоит оценить; пустяками, даже прибыльными, он не занимался (раблезианские розыгрыши - не пустяки). В некоторых случаях он утверждал, что имя автора издаваемой книги ему якобы неизвестно. Ряд своих изданий Блаунт посвятил таким чрезвычайно влиятельным и высокопоставленным персонам, как графы Саутгемптон, Пембрук, Монтгомери, позже - самому всесильному Бэкингему. Многое говорит за то, что Блаунт был связан с этими вельможами через сестру Филипа Сидни - Мэри, графиню Пембрук; он пользовался их покровительством и значительной финансовой поддержкой при издании определенных книг, в том числе и шекспировского Первого фолио, посвященного графам Пембруку и Монтгомери - сыновьям Мэри Сидни - Пембрук. В его распоряжение для этих целей предоставлялись, очевидно, весьма значительные средства. От такого доверенного лица требовалось не только хорошее знание типографского ремесла и издательского дела, но - при необходимости - и сохранение в полной тайне обстоятельств, которые его заказчики и доверители по каким-либо причинам не желали предавать гласности. И в своем посвящении одной из книг графу Саутгемптону Эдуард Блаунт говорит об этом прямо и многозначительно: "Я прошу Ваше Лордство быть первым и самым компетентным цензором этой книги, но хочу, чтобы, прежде чем начать читать дальше, Вы смогли прочитать здесь мое молчание". О том, как хорошо умели молчать Эдуард Блаунт и его помощники, свидетельствует и честеровский сборник, остававшийся на протяжении почти четырех столетий неприступным литературным и полиграфическим сфинксом. Мертвый Солсбэри приоткрывает завесу Многочисленные признаки мистификации и в текстах, и в полиграфических реалиях сборника, так же как находка Ньюдигейтом джонсоновской "Оды восторженной" с надписью в адрес графини Люси Бедфорд, и явно мизерный тираж свидетельствуют о том, что изготовление поэтического сборника Роберта Честера было для Блаунта не рутинной издательско-коммерческой работой, а деликатной и ответственной операцией, за которой стоял кто-то из его постоянных высоких доверителей. Действия Блаунта и других участников издания были направлены прежде всего на сохранение в тайне от "толпы", то есть от непосвященных, смысла произведений сборника и прототипов его героев; посвященным же можно было предложить не только двусмысленные намеки в текстах, но и хитроумную датировку на титульных листах и соленые раблезианские шутки в заглавии, дабы они могли по достоинству оценить тонкую работу мистификаторов. Абсолютно беспочвенны всякие разговоры о каких-то "остатках" тиража, который, судя по отсутствию не только регистрации, но и малейшего упоминания о книге в современных ей документах, дневниках, письмах, вообще исчислялся считанными экземплярами, предназначенными для немногих знавших тайну Голубя и Феникс. Тот, кто продолжает верить, что на титульных листах сборника отпечатаны подлинные даты его издания - 1601 и 1611 годы, должен закрывать глаза на противоречащие этим датам (особенно первой) факты, на многочисленные следы мистификации, сочинять далекие от достоверности и логики версии и "обстоятельства". Но предположение о десятилетней "выдержке" части тиража с последующим его "омоложением" ("переизданием"), конечно же, возникает не случайно - только так можно пытаться хоть как-то совместить странный факт вклейки в лондонский экземпляр курьезного титульного листа, без имени автора и с раблезианской "опечаткой", с сохранением доверия к бездоказательным во всех отношениях издательским датировкам. И явная неудача этих попыток свидетельствует о несостоятельности привычного представления о том, что лондонский экземпляр - это якобы "второе издание" сборника. Издательские датировки не просто сомнительны и ничем не подтверждаются: анализ реалий, внутренних и внешних свидетельств показывает - эти датировки являются преднамеренной мистификацией. Остается единственное убедительное объяснение всех странностей и загадок: лондонский экземпляр не лежал целое десятилетие в книжной лавке у ворот собора св. Павла или в типографии Филда или Оллда, дожидаясь, пока из него выдерут титульный лист с привлекательным названием и вклеят другой, гротескный, малопонятный и не имеющий внешне ничего общего с его героями и даже с его автором. Зачем бы (это особый вопрос) ни напечатал издатель или типограф - будь то Блаунт, Лаунз, Филд или Оллд - этот удивительный титульный лист, он является ровесником остальных страниц лондонского экземпляра, в который его вклеили. За это говорит и тот факт, что водяная сетка на титульном листе идентична сетке на нескольких других страницах книги. Сформулируем важный вывод: лондонский экземпляр ни в какой форме не является вторым изданием честеровского сборника, все экземпляры книги, несмотря на разные даты на титульных листах, напечатаны с одного набора на уникальной партии бумаги, то есть - в условиях тогдашней полиграфии - одновременно. Выпуск изданий с фальшивыми датами в те времена не был большой редкостью. Наиболее известен и интересен для нас случай с раскрытием мистификации издателя Томаса Пэвиера при датировке изданных им шекспировских и псевдошекспировских (сомнительных по своей принадлежности Шекспиру) пьес. В течение многих лет ученых смущали эти издания - вызывали сомнение проставленные на них даты и имена некоторых печатников, их эмблемы. Но только уже в нашем веке А.У. Поллард обратил внимание на то, что все эти кварто отпечатаны на бумаге с одним и тем же водяным знаком, хотя разница в датах на титульных листах колебалась от одного до девятнадцати лет (1600; 1608 - "Генрих V" и "Король Лир"; 1618; 1619). Но бумага одной партии не могла храниться в типографии так долго, значит, вопреки указанным датам, эти книги были напечатаны приблизительно в одно время. Ясно также, что никто не станет ставить на выпускаемой в продажу книге дату на 10-20 лет вперед, следовательно, какая-то из более поздних дат близка к подлинной. Проанализировав это обстоятельство, а также эмблемы типографий и другие полиграфические реалии, Поллард, Грег и другие ученые пришли к заключению, что пэвиеровские даты являются преднамеренной мистификацией, и датировали все издания 1619 годом21. Можно привести и другие случаи, например, второй том собрания произведений Бена Джонсона (фолио 1640 года). Он был зарегистрирован в Регистре Компании через полтора года после смерти Джонсона, 20 марта 1639 года (по григорианскому календарю - 1640). На титульном листе в качестве издателя указан Р. Мейен и год - 1640. Поскольку печатание могло продолжаться и какое-то время после регистрации, датировка на титульном листе вполне реальна. Однако на шмуцтитулах перед некоторыми из вошедших в этот том произведениями стоит дата "1631" и имя издателя Р. Аллота, умершего в 1637 году. Джонсоноведам нашего века было сравнительно нетрудно установить, что дата печатания - 1631 - в этом фолио отстает от подлинной приблизительно на десятилетие. Этот и предыдущий примеры говорят о том, что само по себе искусственное "постарение" отпечатанных книг было для тогдашних издателей и типографов знакомой операцией, хотя их мотивы в каждом отдельном случае могли быть различными - и эти мотивы надо тщательно исследовать, ибо далеко не всегда они были связаны только с коммерцией. ...Если все экземпляры честеровского сборника появились одновременно, то какая же из дат на их титульных листах ближе к этому событию - 1601 или 1611 год? Если предположить, что это произошло в 1601 году, значит издатель или печатник поставил на какой-то части тиража дату на десять лет вперед, что само по себе невероятно. Против 1601 года говорит также вражда Джонсона с молодым Марстоном, бывшая как раз в это время в самом разгаре, зрелый характер марстоновских стихотворений, книга Деккера "Четыре птицы из Ноева ковчега" и верноподданническая аллюзия в адрес Иакова Стюарта, который тогда еще не был английским королем. Итак, 1601 год отпадает. Остается 1611-й - лондонский экземпляр свидетельствует о том, что книга о Голубе и Феникс увидела свет не ранее этой даты. Возможно, к такому выводу английские и американские ученые пришли бы уже давно, если бы этому не мешала первая по времени гипотеза Гросарта, для которой 1601 год - год казни Эссекса - является одним из краеугольных камней. Привычную датировку шекспировской поэмы, повторенную в сотнях и тысячах изданий произведений Барда, не ставили под вопрос и создатели других гипотез, пытаясь привязать к ней свои представления и догадки. Это может показаться удивительным, но при наличии стольких оснований для сомнений ни один ученый за прошедшие столетия не исследовал досконально проблему датировки загадочного сборника. Впрочем, читатель будет меньше удивляться этому, когда ближе познакомится с историей англо-американского шекспироведения и местом, которое занимает в этой науке доверие к авторитету устоявшихся представлений. Мы определили, что сборник - все его экземпляры - не мог появиться ранее 1611 года. Попытаемся эту датировку еще уточнить, благо для такого уточнения есть реальные возможности. Строка из Горация, следующая сразу же за посвятительным упоминанием об "истинно благородном рыцаре сэре Джоне Солсбэри", обещает, что Муза не даст умереть памяти о муже, достойном хвалы. Упоминание о смерти (mori) в таком контексте придает обращению к имени Солсбэри посмертный характер. Интересно, что в превосходном старом русском издании Шекспира под редакцией С.А. Венгерова в комментарии к "Фениксу и Голубке" указывалось, что это стихотворение посвящено "памяти сэра Джона Солсбэри"; неизвестно, знал ли автор комментария год смерти Солсбэри, был ли знаком с вышедшей в 1878 году в Лондоне работой Гросарта, но похоже, что он попал (может быть, случайно) в самую точку. Американский профессор У. Мэтчет, писавший о честеровском сборнике менее трех десятилетий назад, точно знал, что и в 1601-м, и в 1611 году владелец имения Ллевени был еще жив. Поэтому он считает, что слова Горация, обещающие от имени Музы бессмертную память, относятся не к здравствовавшему (и не слишком значительному) Солсбэри, а к "недавно казненному герою", то есть к Эссексу. Нельзя не согласиться с Мэтчетом: строка Горация вряд ли могла быть адресована живому человеку. Но нельзя игнорировать то обстоятельство, что слова Горация помещены сразу после имени Солсбэри и читатель мог связать их только с ним (я имею в виду читателя - современника книги, не посвященного в ее тайну, в чем бы она ни заключалась). Для такого читателя строка из Горация приобретала характер посмертной эпитафии, относящейся к Солсбэри, и выглядела естественно только после его смерти, - что издатель (или тот, кто стоял за ним) безусловно учитывал. Это хорошо согласуется с тем, как бесцеремонно в лондонском экземпляре выброшено прозаическое обращение Честера к Солсбэри; для живого Солсбэри такое пренебрежительное обращение с его именем само по себе было бы оскорблением, причем странным и немотивированным - ведь шмуцтитул остался прежним. Вот когда Солсбэри был мертв - и только тогда, - посмертная эпитафия выглядела вполне естественно для непосвященного, случайно заглянувшего в книгу читателя. Для тех же немногих, кто знал, о ком на самом деле идет речь, это был дополнительный мазок, штрих в картине хитроумной мистификации. Очень важный штрих - ибо сегодня он позволяет нам приблизиться еще на один шаг к более точной датировке сборника. Джон Солсбэри умер, как мы теперь знаем, летом 1612 года, следовательно, именно этот год и является самой ранней из возможных дат появления загадочного сборника. При этом само обращение видных поэтов и издателей к имени человека, память о котором ненадолго пережила его, говорит за то, что это происходило вскоре после его кончины, и мистификаторы решили использовать совпадение во времени печальных событий - смерти Голубя и Феникс и смерти Солсбэри - в своих целях, благо Честер хорошо знал сэра Джона при жизни и был знаком с его стихотворными опусами и двусмысленным посвящением ему части томика Роберта Парри. Основываясь на всей совокупности свидетельств, содержащихся в каждом из сохранившихся экземпляров честеровского сборника, а также в историческом и литературном контексте эпохи, я определил время издания сборника 1612-1613 годами. С такой датировкой хорошо согласуется и то отмеченное выше обстоятельство, что Бен Джонсон во всех своих четырех стихотворениях, помещенных в честеровском сборнике, рисует и Голубя и Феникс живыми, ни словом не упоминая об их смерти, ставшей причиной и поводом для появления этой книги. Мэтчет и другие исследователи тщетно пытались найти этому какое-то убедительное объяснение. Для нас же этот факт является еще одним подтверждением правильности даты 1612-1613. Дело в том, что именно в это время Бен Джонсон совершал - в новом для него качестве воспитателя - поездку во Францию с юным отпрыском сидевшего в Тауэре знаменитого флотоводца Уолтера Рэли. Отпрыск оказался весьма изобретательным по части всевозможных проделок, используя известную всем слабость своего ментора к крепким напиткам, о чем впоследствии Джонсон рассказывал поэту Драммонду. Так что во время создания сборника Джонсона просто не было в Англии, и составители воспользовались предоставленными им кем-то стихотворениями Джонсона о тех же людях (Голубе и Феникс), написанными поэтом ранее, еще при их жизни (это подтверждается найденными рукописями и списками). Исследователи сборника обратили внимание на то, что имя Джонсона появляется в книге в качестве подписи дважды, и оба раза оно транскрибировано через букву h (Johnson), а известно, что он этого написания не любил (считал чересчур заурядным, распространенным), и в тех случаях, когда издание шло под его наблюдением (как, например, фолио 1616) или с его ведома, типографы считались с орфографическими амбициями автора и печатали его имя без h - Jonson. В нашем же случае поправить наборщика было некому - Джонсон вместе со своим подопечным находился за границей. Другое подтверждение того, что стихотворения Джонсона оказались в честеровском сборнике без ведома автора, в его отсутствие, мы получаем, сравнивая текст его "Прелюдии" в честеровском сборнике с найденным более ранним рукописным вариантом и с более поздним (в фолио 1616), подготовленным, безусловно, самим Джонсоном. В 1616 году он отказался от большинства сделанных в его отсутствие изменений, восстановив бывшие в ранней рукописи местоимения единственного числа "я", "мое" вместо множественного "мы", "наше". Только исходя из того, что книга Честера - Блаунта создавалась в 1612-1613 годах, когда Джонсона не было в Англии, можно сравнительно легко объяснить все столь удивляющие джонсоноведов особенности его вклада в сборник. Новая датировка хорошо согласуется и со многими другими фактами, имеющими к нашему сборнику прямое или косвенное отношение; количество таких "совпадений" по мере продолжения исследования неуклонно растет. Уже после открытия водяных знаков, исследуя в Фолджеровской библиотеке книги, отпечатанные Филдом и Оллдом в первые десятилетия XVII века, я обнаружил, что именно в 1612-1613 годах эти два лондонских печатника, чьи эмблемы стоят на честеровском сборнике (эмблема Филда - на всех шмуцтитулах, эмблема Оллда - на титульном листе лондонского экземпляра), участвовали еще в одной мистификации. Они печатали прокатолические сочинения некоего Роджера Уидрингтона (псевдоним католического проповедника Томаса Престона). Здесь Филд именовался Теофилом Пратом, а Оллд - Теофилом Фабри, места издания соответственно названы Космополисом и Альбинополисом. В этих изданиях* - одно и то же предисловие, одни и те же декоративные элементы набора (использованные частично и в честеровском сборнике!). Это дополнительное и очень веское свидетельство в пользу датировки книги Честера 1612-1613 годами и объяснение, почему в лондонском экземпляре, полностью идентичном по набору и бумаге фолджеровскому, на титульном листе вдруг оказалась эмблема Оллда: в это самое время он и Филд выполняли еще один (и довольно опасный - связанный с преследуемой католической пропагандой) заказ, работали вместе. ________________ *Эти книги по "Краткому каталогу титульных листов..." Полларда-Редгрейва (1948) имеют номера 25596, 25597, 25602. Тысяча шестьсот двенадцатый год... Именно тогда и в непосредственно следующие годы в Англии появился ряд прозаических, поэтических и драматических произведений, об истинном смысле которых учеными высказаны противоречивые предположения и догадки. А из шекспировских биографий все знают, что именно 1612-1613 годами датируется прекращение творческой активности Уильяма Шекспира - Великий Бард, как нам сообщают, не написал больше ни одной строки, хотя умер только в 1616 году... Существует ли связь между появлением поэтического сборника Роберта Честера и прекращением творческой деятельности Уильяма Шекспира или это простое совпадение во времени, чистая случайность? У читателя будет больше возможностей ответить на этот и другие непростые вопросы, когда чтение книги подойдет к концу. Другой такой пары в Англии не было Долго и безуспешно искали английские ученые в исторических архивах следы какой-то занимавшей высокое положение бездетной четы, чьи странные отношения, а также другие обстоятельства жизни и особенно почти одновременной смерти, последовавшей около 1600-1601 года, хотя бы приблизительно соответствовали тому, что рассказали о таинственных Голубе и Феникс авторы честеровского сборника. Такой подходящей пары, как мы уже знаем, никому обнаружить не удалось, что и породило пессимистический взгляд на возможность убедительной идентификации прототипов честеровских героев вообще, а значит, и на перспективы постижения смысла самого загадочного произведения Шекспира. Но теперь, когда исследование привело нас к другой дате - к 1612 году, я могу сразу назвать именно такую странную супружескую чету, ушедшую из жизни, как и Джон Солсбэри, летом этого года, и в той же очередности, что и честеровские Голубь и Феникс. Это были Роджер Мэннерс, 5-й граф Рэтленд, и его жена Елизавета, дочь великого поэта Филипа Сидни, которого боготворившие его современники часто называли Фениксом (а его дом, его семью - "гнездом Феникса"). В течение трех столетий имена дочери Филипа Сидни и ее мужа покоились в желанном для них забвении; английские историки литературы мало что о них знали, известно было лишь, что Рэтленд являлся участником эссексовского мятежа. И только в начале нашего века, с расширением и углублением круга научно-исторических поисков и исследований, ученые наткнулись на ряд доселе неизвестных или давно забытых фактов, свидетельствовавших не только о необычности их отношений, но и о какой-то бесспорной близости к ним крупнейших писателей эпохи, в том числе Джонсона, Бомонта, Флетчера и самого Уильяма Шекспира. По свидетельствам современников, брак Рэтлендов был фиктивным: у них не только не было детей, но в течение всех двенадцати лет супружеской жизни их отношения оставались платоническими - Джонсон и Бомонт говорят об этом прямо. Как и честеровские Голубь и Феникс, они умерли один за другим - сначала он, потом она, и случилось это летом 1612 года. Роджер скончался в Кембридже 26 июня после длительной и тяжелой болезни; ему было 35 лет. Набальзамированное тело графа доставили в закрытом гробу в его родной замок Бельвуар и сразу же, ночью предали земле в фамильной усыпальнице; вопреки обычаю, никому не было разрешено видеть лицо умершего. А торжественные похоронные церемонии совершили через два дня, уже без покойника! Об обстоятельствах кончины Елизаветы Рэтленд историки долгое время ничего не знали, даже год ее смерти был под вопросом*. Лишь сравнительно недавно из сохранившегося письма современника узнали, что она приняла яд и умерла в Лондоне всего через неделю после странных похорон мужа. Также ночью, без огласки, ее захоронили в соборе св. Павла в могиле отца, Филипа Сидни, чьи пышные, оплаченные короной похороны за четверть века до того стали событием в жизни страны. Она прожила на свете менее 27 лет и покинула этот мир по собственной воле, вслед за своим мужем - как и Феникс, последовавшая за сгоревшим на алтаре Аполлона Голубем. ______________ *Неверно указан год ее смерти - 1615 - и в таком авторитетном для западных историков и литературоведов издании, как британский Национальный биографический словарь. Но не только смерть и похороны графа и графини Рэтленд заключают в себе много таинственного и труднообъяснимого - необычайна и окутана тайной вся их совместная жизнь. И дело не просто в платоническом характере их брака, хотя эти особые отношения чрезвычайно важны для их идентификации с честеровскими героями. Как видно, они все время держали в тени свои занятия, окружали их завесой секретности, хотя в силу происхождения и высокого общественного положения им не легко было это делать. Одно то, что Елизавета являлась единственной дочерью, единственным отпрыском Филипа Сидни - кумира целого поколения английских поэтов и друзей поэзии, делало ее очень заметной фигурой того времени. Достаточно сказать, что Фулк Гревил, который был не только поэтом, но и одним из влиятельнейших сановников, в своей лаконичной автоэпитафии говорит о том, что он "был слугой королевы Елизаветы, советником короля Иакова и другом сэра Филипа Сидни", поставив последнего, таким образом, в один ряд с монархами. А ведь дочь великого поэта Елизавета была еще и падчерицей самого графа Эссекса (через несколько лет после гибели Филипа Сидни его вдова стала женой Эссекса). Несмотря на все это, имя Елизаветы Сидни, графини Рэтленд, редко встречается в сохранившейся печатной и рукописной литературе того времени (посвящения, обращения и т.п.), особенно по сравнению с другими женщинами ее круга, например, с ее кузиной и подругой Люси Бедфорд. Однако так дело обстояло не всегда. Можно вспомнить, что даже само рождение дочери Сидни отметили поэты, а ее крестной матерью стала специально прибывшая на крестины королева Елизавета! Лишь после того, как она соединила свою судьбу с Рэтлендом, ее имя перестает появляться на книжных страницах. Но, может быть, она не унаследовала от своего гениального отца и от воспитавшей ее тетки - высокоученой и высокоталантливой Мэри Сидни, графини Пембрук, - их глубокой интеллектуальности, литературной одаренности, была настолько неинтересной, заурядной личностью, что даже великая притягательная сила имен Филипа Сидни и ее отчима графа Эссекса не могла привлечь к ней внимание поэтов и писателей? Нет! Не кто иной, как сам Бен Джонсон, не раз бывавший в ее доме, сказал через семь лет после ее смерти: "Графиня Рэтленд нисколько не уступала своему отцу сэру Филипу Сидни в искусстве поэзии"22. Это чрезвычайно важное свидетельство - такая похвала была тогда для поэта высочайшей из возможных; значит, Бен Джонсон не только знал о ее поэтическом даре, но и ценил его самой высокой мерой времени. Его оценка не могла быть вызвана желанием польстить, заискиванием, - Джонсон говорил это, будучи в гостях у провинциального поэта Драммонда, не зная, что все услышанное от разговорившегося столичного гостя любознательный хозяин потом старательно заносит на бумагу. Сама Елизавета и ее супруг давно уже были в могиле, и Джонсону не было никакой необходимости говорить неправду, тем более выдумывать детали такого рода. К тому же сказанное Драммонду находит подтверждение в обоих поэтических посланиях Джонсона к Елизавете Сидни - Рэтленд, впервые опубликованных им в его фолио 1616 года, то есть через четыре года после ее смерти. В 79-й эпиграмме Джонсон восклицает, что Филип Сидни, будь он жив, мог бы увидеть свое искусство возрожденным и превзойденным его дочерью! Джонсоноведы нашего времени с удивлением обращают внимание на ни с чем не сравнимый пиетет, с которым Бен говорит здесь о ее поэтическом даре, - ведь ни одной поэтической строки, подписанной именем дочери Филипа Сидни, до нас не дошло. Второе стихотворное послание к ней, написанное и отосланное адресату еще в 1600 году, но опубликованное тоже лишь в фолио 1616 года, Джонсон поместил там в небольшом (всего 15 стихотворений) разделе "Лес", являющемся, как он сам считал, важнейшей частью его поэтического наследия. Большинство этих стихотворений связано в той или иной степени с семейством Сидни. И вот именно в этот "сидниевский" раздел Джонсон включает два своих стихотворения из загадочного честеровского сборника - "Прелюдию" (несколько измененную и без названия) и "Эпос" (переименованный в "Эподу"*), посвященные Голубю и Феникс! А теперь очень существенное, но никем еще адекватно не оцененное обстоятельство: "Прелюдия" получает номер X, "Эпода" - номер XI, а сразу же за ними, под номером XII, Джонсон ставит свое раннее "Послание к Елизавете, графине Рэтленд". Уже говорилось, что Джонсон сам подбирал и тщательно группировал произведения для этого - такого важного для него - издания, и расположение его стихотворений обнаруживает бесспорную функциональность, заданность. Поэтому появление послания к Елизавете в такой тесной связке с обращениями к таинственным честеровским Голубю и Феникс является еще одним доказательством правильности нашей