---------------------------------------------------------------
  Данное  художественное  произведение    распространяется    в
  электронной форме с ведома  и  согласия  владельцов авторских
  прав  на  некоммерческой  основе  при   условии    сохранения
  целостности  и  неизменности  текста,   включая    сохранение
  настоящего  уведомления.  Любое  коммерческое   использование
  настоящего текста без ведома  и  прямого  согласия  владельца
  авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.

       По  вопросам  коммерческого  использования  этого текста
  можно обращаться по адресам:
       Литературное агенство "Классик".
       sander@stirl.spb.su
       alexanderkrivtsov@usa.net
---------------------------------------------------------------
 © Copyright Вячеслав Рыбаков
---------------------------------------------------------------


     - Опять спина,  -  опрометчиво  пожаловался  я,  потирая  поясницу  и
невольно улыбаясь от боли. - Тянет, тянет...
     - Уж молчал бы лучше, - ответила, повернувшись, жена. -  Вчера  опять
лекарство не принял. Что, скажешь - принял?
     - Принял, не принял, - проворчал я. - Надоело.
     - Подумать только, надоело. А мне твое нытье надоело. А мне  надоело,
что ты одет, как зюзя. Хоть бы для сына подтянулся.
     - Злая ты, - я опустил глаза и с  привычным  омерзением  увидел  свой
навалившийся на шорты, будто надутый живот.
     Жена кивнула, как бы соглашаясь  с  моими  словами,  и  вновь  сквозь
сильную линзу уткнулась в свой фолиант, - ослепительный свет утра,  бьющий
в распахнутые окна веранды, зацепился за серебряную искру в ее волосах,  и
сердце мое буквально обвалилось.
     - А у тебя еще волосок седой, - сказал я.
     С девчоночьей стремительностью жена брызнула к зеркалу.
     - Где? - она вертела головой и никак не могла его заметить. - Где?
     - Да вот же, - сказал я, подходя, - не суетись.
     - У, гадость, - пробормотала жена; голос ее был жалобный  и  какой-то
брезгливый. - Давай, что уж...
     Я резко дернул и сдул ее волос со своей ладони - в солнечный  сад,  в
птичий гомон, в медленные, влажные вихри запахов, качающиеся над  цветами.
Жена рассматривала прическу, глаза ее были печальными; я  осторожно  обнял
ее за плечи, и она, прерывисто вздохнув, отвернулась наконец от зеркала  и
уткнулась лицом мне в грудь, - очень славная женщина и очень странная,  но
- как я ее понимал!
     - Спасибо, - сказала она сухо и отстранилась. -  Глаз  -  алмаз.  Чай
заваришь? Сынище, наверное, скоро встанет.
     Я заварил свежий чай покрепче и вышел, как обычно, потрусить в холмах
перед завтраком; скоро шелестящие солнечными бликами сады остались справа,
слева потянулись, выгибаясь, отлогие травянистые  склоны,  все  в  кострах
диких маков; я уже различал впереди,  над  окаймлявшими  стоянку  кустами,
белую крышу машины сына; я миновал громадный старый  тополь;  вот  лопнули
заросли последнего сада, встрепенулся ветер, и мне  в  лицо  упал  голубой
простор - и Эми, сидящая перед мольбертом у самого прибоя.
     Наверное, я выглядел нелепо и гротескно;  наверное,  я  топотал,  как
носорог; она обернулась, сказала: "Доброе утро" - и, как все мы  улыбались
друг другу, безвыездно  живя  на  острове  едва  не  три  десятка  лет,  -
улыбнулась мне, эта странная и славная женщина, которую я,  казалось,  еще
совсем недавно так любил. Она страстно, исступленно искала красоты, -  она
то писала стихи, то рисовала, то пыталась играть на скрипке или клавесине,
и всегда, сколько я ее помню, жалела о молодости: в двадцать пять - что ей
не восемнадцать, в сорок - что ей не двадцать пять; до сих пор я волок  по
жизни хвост обессиливающей вины перед нею  и  перед  женою,  словно  бы  я
чего-то не сумел и не доделал, чем-то подвел и ту и другую.
     - Доброе утро, - ответил я.
     - Правда же? Чудесное! А к тебе мальчик прилетел?
     - Залетел на денек.
     - У тебя замечательный мальчик, - сообщила она мне и  указала  кистью
на машину: - Его?
     - Его.
     - Знаешь, - она смущенно  улыбнулась,  опуская  глаза,  -  тебе  это,
наверное, покажется  прихотью,  капризом  одинокой  старухи,  выжившей  из
ума... но, в конце концов, мы так давно и так хорошо дружим,  что  я  могу
попросить тебя выполнить и каприз, ведь правда?
     - Правда.
     - Он мне очень мешает, этот гравилет. Просто давит отсюда,  сбоку,  -
такой мертвый, механический, навис тут... Понимаешь? Я не  могу  работать,
даже руки дрожат.
     - Машина с вечера на этом месте. Ты не могла сесть подальше, Эми?
     - Нет, в том-то и дело! Ты не понимаешь! Здесь именно та точка, точка
даосской перспективы, больше такой нет!  Она  уникальна,  я  искала  ее  с
весны, тысячи раз обошла весь берег...
     Наверное, это была блажь.
     - Ты не попросил бы сына переставить гравилет - хотя  бы  вон  за  те
тополя?
     - Парень спит еще, - я пожал плечами и вдруг  опрометчиво  сказал:  -
Сейчас я отгоню.
     - Правда? - Эми восхищенно подалась из шезлонга ко мне.  -  Ты  такой
добрый! И не думай, милый, это не блажь.
     - Я знаю.
     - Я буду очень тебе благодарна, очень. Я ведь понимаю - сегодня  тебе
особенно не до меня, - она вздохнула, печально и  покорно  улыбаясь.  -  А
сколько, наверное, у твоей подруги радостей и хлопот!
     Нечто выдуманное, привычно искусственное чудилось  мне  в  каждом  ее
слове - но нельзя же было ей не помочь, хотя я уж лет  тридцать  не  водил
машину; я двинулся к гравилету, но Эми грустно сказала:
     - А я... Ах. Я еще могу любить, но рожать - уже нет...
     Я остановился. Все это звучало скорее претенциозно, нежели  искренне,
скорее банально, нежели красиво, это годилось бы в двадцать лет, но  не  в
пятьдесят; мне было жаль эту женщину - но меня тошнило.
     - В свое время ты мне говорила то же самое наоборот, - проговорил  я.
- Любить - уже могу...
     Она бессильно, чуть картинно  выронила  кисть,  тронула  уголки  глаз
суставом указательного пальца.
     - Я всегда... всегда знала, что этим  испортила  все,  -  пролепетала
она. - Только потому ты и позволил мне уйти... Сейчас я заплачу,  -  голос
ее и впрямь был полон слез. - Почему ты меня не заставил?
     - Я его перегоню, - ответил я.
     Гравилет был красив - стремительный,  приземистый,  жесткий;  правда,
быть может, чересчур стремительный и жесткий  для  нашего  острова  с  его
мягким ветром, мягким шелестом, мягкой лаской моря; возможно, это  была  и
не вполне блажь; так или иначе, я обязан был выполнить просьбу  Эми,  хотя
это, по-видимому,  обещало  оказаться  более  трудным,  нежели  я  полагал
сначала.
     Я коснулся колпака, и сердце мое сжалось, это было как  наваждение  -
непонятный, нестерпимый страх; я  не  в  силах  был  поверить,  что  смогу
откинуть колпак, положить руки на пульт, повиснуть в воздушной  пустоте...
но что тут было невероятного?.. но, может, все же лучше дождаться  сына?..
но я оглянулся, и Эми помахала мне рукою... я был омерзителен себе, но  не
мог перебороть внезапного ужаса - тогда, перестав бороться с ним, я просто
откинул  колпак,  просто  положил  руки  на  пульт,  гравилет  колыхнулся,
повинуясь истерической дрожи противоречивых моих команд; чувствуя, что еще
миг - и я не выдержу, я закричал и взмыл вверх; ума не приложу, как  я  не
врезался в тополя, я не видел, как миновал  их;  машина  ударилась  боком,
крутнулась, выбросив фонтан песка, замерла - хрипя, я вывалился  наружу  и
отполз подальше от  накренившегося  гравилета.  Все  же  я  справился.  Со
стороны, вероятно, выглядело очень смешно, как я на четвереньках  бежал  к
воде, но меня никто не видел, и, поднявшись, на дрожащих ногах я  вошел  в
воду по грудь; вода меня спасла.
     Блистающая синева безмятежно цвела медленными цветами  облаков,  море
переполнено было колеблющимся жидким светом. Казалось, мир поет; в  тишине
отчетливо слышалась  мерная,  торжественная  мелодия,  напоминающая,  быть
может, молитву  жреца-солнцепоклонника,  мага,  иссохшего  от  мудрости  и
горестного всезнания...
     Я плеснул себе в лицо соленой водой.
     ...Обратный путь лежал почти через весь поселок, и на каждом  шагу  я
улыбался и здоровался, здоровался и улыбался;  все  мы  знали  здесь  друг
друга, едва ли не пятьсот человек, которым для работы нужны только  книги,
да письменный стол, да телетайп информатория,  да  холст,  или,  как  мне,
синтезатор, - жители одного  из  многих  поселков,  рассыпанных  на  Земле
специально ради тех, кому для работы нужны лишь книги да письменный  стол.
Я не смог бы теперь жить больше нигде.
     Лишь дети навещали нас - дети,  родившиеся  здесь,  но  учившиеся,  а
теперь и живущие, в том  мире,  который  читал  наши  книги,  слушал  наши
симфонии, но занимался многим другим. Когда-то поселок напоминал громадный
детский сад...
     Сын  уже  проснулся.  С  веранды  слышался  приглушенный  разговор  и
счастливый женский смех; стараясь двигаться беззвучно, я обогнул дом и  по
наружной лестнице проник в свою комнату, потому  что  шорты  действительно
следовало снять, прикрыть драные саднящие колени длинными брюками...
     -  Ну  наконец-то,  -  сказала  жена,  с  хозяйским  удовлетворением,
рачительно отмечая изменения в моем туалете. - Мы уж тебя заждались.
     - Простите, ребята, - покаянно сказал я. - Встретил Эми на стоянке.
     - Ах, Эми, - значительно произнесла жена.
     - Сидит, рисует. Представь, попросила перегнать машину со стоянки  за
тополя - дескать, мешает композиции.
     Сын широко улыбался.
     - Ну и ты? - спросил он.
     - С грехом пополам, - засмеялся я и вдруг понял, что сквозь улыбку он
смотрит на меня со смертельным беспокойством.  Меня  будто  обожгло  -  он
знал!.. он что-то знал о моем кошмаре! - Чаю мне, чаю горяченького! - Я  с
удовольствием и гордостью разглядывал его: он-то мог не стесняться, что на
нем лишь короткие шорты в облипочку  и  безрукавка,  завязанная  узлом  на
узком мускулистом животе, - он был стройный, жесткий,  как  его  гравилет,
глазастый - молодой;  и  ведь  подумать  только,  какая-то  четверть  века
промахнула с той поры, как  несмышленый  и  шустрый  обезьяныш  с  хохотом
вцеплялся мне в волосы; какая-то четверть века; века. Века.
     Мы  завтракали  и  очень  много  смеялись.  Внука  хочу,  с  шутливой
требовательностью говорила жена, понял? Лучше двух. Сама дура была, родила
одного, таких дур на весь поселок  раз-два  и  обчелся.  Близняков  давай,
уговор? Мам, думаешь, с девушками так легко разобраться? Их знаешь сколько
много? А Леночка, она ведь так  тебе  нравилась,  даже  гостить  приезжали
вместе, целовались тут под каждым кустом... Не следовало  ей  говорить  об
этом столь бестактно, - Лена, младшая дочь Рамона Мартинелли, месяцев пять
назад улетела на один из спутников Нептуна, и сын, навещавший нас  за  это
время четырежды,  выглядел  явно  замкнутее,  чем  когда-либо  прежде;  мы
решили, что у них как-то не сладилось, и он переживает ее внезапный,  едва
ли не демонстративный отлет; из-за фокуса Лены даже дружба наша с  Рамоном
и Шурой, его женою, чуть не разладилась, но оказалось, что их принцесса  и
с ними повела себя резко  -  записала  лишь  одно  письмо  перед  отлетом,
коротенькое, минут на семь, и, даже  не  заехав  попрощаться,  с  тех  пор
вообще будто забыла о стариках. Знаешь, мам, ну просто невозможно выбрать.
Шейх, подыгрывая сыну, с удовольствием ворчала жена. Гарем ему  подавай...
И все подкладывала мальчишке то ветчины, то пирожных, то  пододвигалась  к
нему вплотную, проверяя, не сквозит ли на него из окна. Я слушал их  смех,
их  разговор,  и  он  непостижимым   образом   укладывался   на   мелодию,
подслушанную мною у мира сегодня; они словно бы пели, сами  не  подозревая
об этом. Самоходный очистной комплекс - это, мам, еще тот подарочек.  Нет,
не по самому  дну.  Средиземное  кончаем,  осенью  все  звено  перейдет  в
Атлантику...
     Было уже сильно за полдень, когда мы поднялись наконец из-за стола, и
тут сын спросил, есть ли у меня что-либо новое, а когда я кивнул, попросил
наиграть.
     Наверное, это действительно  была  плохая  соната.  Я  делал  ее  без
особого удовольствия, и играл теперь тоже  без  удовольствия,  со  смутным
беспокойством, не в силах понять, чего мне в ней недостает;  она  казалась
мне бегом на месте, рычанием мотора на холостом ходу  -  но  это  ощущение
безнадежной неподвижности было у меня от всей нашей жизни, в первую голову
- от самого себя; мне чудилось, будто я чего-то жду,  долго  и  стойко,  и
музыка лишь помогает мне скоротать время;  я  словно  бы  ехал  куда-то  и
должен же был наконец доехать,  -  я  заглушал  это  чувство  исступленным
метанием в невероятно сложном лабиринте кровяных  вспышек  и  болезненных,
почти человеческих вскриков; я знал наверное, что никуда не приеду, и  нет
никакого смысла в этом извилистом потоке  организованного  света  и  шума,
пусть даже его называют музыкой, - все  равно  молодой  мужчина  с  цепким
взглядом и сильными руками,  слушающий  теперь  меня,  никогда  больше  не
ухватится за мои пальцы и не позовет в холмы ловить  кузнечиков,  и  будет
прав, ибо его дела куда важнее моих; все равно мать этого мужчины  никогда
не сможет меня уважать, и будет права, ибо с самого начала я оказался не в
силах вызвать в ней уважение; все равно ни одна женщина больше  не  скажет
мне "люблю", и будет права, ибо я никогда  не  решусь  позвать  ее,  боясь
очередной вины, боясь предать уже трех; все равно у меня  не  будет  новых
друзей, ибо душа моя не способна создать ничего  нового;  эта  скованность
собой, эта обреченность на себя доводили меня до исступления, мне хотелось
все взорвать, сжечь, и я давил на неподатливую педаль "крещендо" так,  что
стрелки на шкалах трепетали подле ограничителей, -  вот  о  чем  я  думал,
играя сыну свою сонату, и вот о чем я думал, когда  ускользнули  последние
отзвуки вибрирующего эха, погасли  холодные  мечущиеся  огни  и  наступила
тишина.
     - Такие цацки, - сказал я и откинулся в кресле.
     - Потрясающе... Что-то итальянское, да?
     - Верно, я немного стилизовал анданте. Заметно?
     - Очень заметно, и очень чисто. Эти зеленые всплески - как кипарисы.
     - Усек? - удовлетворенно хмыкнул я.  -  Знаешь,  была  даже  мысль  в
Италию слетать.
     - И что же помешало? - спросил сын с улыбкой, но мне вновь почудилась
настороженность в его глазах.
     - Да ничего. Не собрался просто.  Собственно,  что  там  делать?  Про
пинии Рима все до меня написали.
     - Действительно! - облегченно засмеялся он. - Респиги, да?
     - Молодец. Память молодая... Так что, понравилось, что ли?
     Он помедлил, прислушиваясь к себе.
     - Пожалуй... Только зачем ты так шумишь?
     Сердце мое сжалось.
     -  Все  вокруг  так...  -  я  запнулся,  подыскивая  слово,   -   так
бессильно... не знаю. Хочется проломить все это,  чтобы  чувствовать  себя
человеком. Вышло искусственно?
     - Нет, очень мощно! Просто... приходишь домой  усталый  до  одури,  и
хочется чего-то нежного, без надрыва и штурма, чтобы, - он  усмехнулся,  -
чувствовать себя человеком.
     Мы посмеялись. Потом я опрометчиво сказал:
     - Я по характеру... ну, космонавт, что ли...
     - Космонавт?! - он резко выпрямился в кресле, реакция его  была  куда
сильнее, чем можно было ожидать. Я замахал руками.
     - В том смысле, что чего-то энергичного хочется.  А  жизнь  вывернула
совсем на другую колею. На остров этот сладкий. Я тебе не рассказывал, как
подавал в Гагаринское?
     - Нет, - медленно проговорил он.
     - Стеснялся, наверное... Разумеется, не прошел. Но был такой  грех  в
ранней молодости. Бредил галактиками... Когда начались работы по  фотонной
программе, чуть с ума не спрыгнул от вожделения, все сводки,  до  запятых,
помнил наизусть. А теперь, хоть убей, даже не знаю, чем они там занимаются
на Трансплутоне.
     - Вот, значит, в чем дело, - с какой-то странной интонацией  произнес
мой сын.
     Стена меж нами только толще сделалась от моей болтовни; наверное,  со
стороны я был смешной и жалкий; лучше бы сын зевал, скучал, не  слушал,  -
нет, он слушал внимательно, и что-то творилось в его душе, но мне чудилось
страшное: будто в каждом моем  слове  он  слышит  не  тот  смысл,  который
пытаюсь высказать я, и каждое слово, которое он сам произносит, значит для
него совсем не то, что для меня, - мы были так далеки, что  нам  следовало
говорить лишь о пустяках.
     - Ладно, - сказал я. - Пошли, что ли. Мама уж заждалась.
     - Погоди, - сказал сын смущенно. - Знаешь  что?  Сыграй,  пожалуйста,
вокализ.
     "Вокализ ухода". Он был написан очень давно, почти за год до рождения
сына; жена тогда  сообщила  мне  обычным,  деловитым  своим  голосом,  что
полюбила другого и он зовет ее и ждет; к тому времени я уж понял, что  мне
не сделать из нее человека, которого я, хоть и не встречал никогда, люблю,
- и я сделал, по крайней мере, ее голос таким, какой мог бы любить,  каким
она, по моим понятиям,  должна  была  бы  сказать  мне  то,  что  сказала:
печальным, нежным - призрачно-голубым; с  тех  пор  она  совсем  перестала
принимать меня всерьез, хотя почему-то не  ушла;  оказалось,  мне  приятно
касаться полузабытого ряда "вокс хумана",  извлекать  те  звуки  и  светы,
которыми я очень давно - в последний раз - надеялся все переменить; я стал
играть медленнее, мне жаль было кончать; едва ли не вдвое дольше  обычного
я держал финальный, алмазный стон, похожий  на  замерзшую  слезу,  -  стон
невиновности,  кающейся  в  своей  вине,  -  но  иссяк  и   он;   чувствуя
болезненно-сладкое изнеможение, я обернулся к сыну и, увидев слезы на  его
глазах,  с   удивлением   подумал,   что   когда-то,   очевидно,   написал
действительно сильную вещь.
     Мы весь день провели на  пляже.  Много  купались.  Любовались  острым
парусом у горизонта, - Якушев, как обычно, крутился километрах в двух,  не
отплывая дальше, - он сам рассказывал, какая жуть его берет, когда  родной
берег начинает пропадать. Потом с гитарой  пришла  Шурочка  Мартинелли;  я
обрадовался, забренчал, они заплясали,  и  Шура,  маскируясь  бесконечными
шутками, все пыталась что-то вызнать у сына о Лене. Очень много смеялись.
     Потом вернулись домой и долго - дольше, чем  завтракали,  -  обедали;
еще балагурили, но в глазах жены уже стояла смертная тоска.
     - Я провожу тебя, - сказал я, когда сын поднялся. - Надо сказать тебе
кое-что.
     - Тогда и я с вами, - заявила жена. - Чего мне тут одной-то куковать?
     - Не-ет, у нас мужской разговор, - разбойничьим голосом ответил  я  и
лихо подмигнул сыну так, чтобы обязательно видела она.
     В розоватом небе над поселком, упругими  толчками  меняя  направление
полета, реяли медленные, громадные стрекозы.
     Чуть не доходя до машины, сын остановился и нарушил молчание.
     - Да, ты ведь что-то собирался мне сказать мужское?
     Точно он только сейчас вспомнил об этом! Голос у него был чрезвычайно
небрежный.
     - Хочу увидеть остров с высоты, - столь же небрежно ответил я. Я  был
готов к чему угодно, но он отреагировал пока вполне нормально:
     - Да у меня же одноместная машина!
     - Помещусь.
     Он держался, но я чувствовал, что ударил его  по  какому-то  больному
месту, - это было нестерпимо, но у меня не было выхода. Я чувствовал,  что
если не разберусь сейчас и  лишь  попусту  напугаю  сына  -  он  не  скоро
прилетит к нам вновь.
     - Отец, да что тебе в голову пришло?
     Я заулыбался и пошел к машине. С каждым шагом  идти  становилось  все
труднее, гравилет внушал мне тот же страх, что и утром, -  нет,  наверное,
еще больший; но странно вот что: раньше такого никогда не было, ведь мы  с
женой не раз провожали сына до стоянки, целовали, перегибаясь через  борт,
- впрочем, раньше я подходил к машине твердо зная, что не полечу.
     Сын догнал меня. Он совсем не умел притворяться, странный  и  славный
мой   мальчик,   на   лице   его   отчетливо    читались    растерянность,
беспомощность... страх? Тоже - страх? Чего же мог бояться он?
     Я положил руку на корпус - меня обожгло.
     - Ну, тогда я один, -  попросил  я,  едва  проталкивая  слова  сквозь
комок, заткнувший горло; сердце отчаянно  бухало,  хотя  я  еще  стоял  на
земле. - На полчасика.
     - Н-нет, - пробормотал он. - Одному - это уж... На  такой  машинке  в
твоем возрасте - небезопасно, в конце концов!
     - Утром я летал прекрасно, - сказал я с  улыбкой;  она,  кажется,  не
сходила с моего лица. - Не хорони меня раньше времени.
     - Да я не хороню! -  выкрикнул  он.  Продолжая  улыбаться,  продолжая
смотреть сыну в глаза, я влез в  кабину;  он  вздрогнул,  сделал  какое-то
непроизвольное движение, словно хотел удержать меня силой, а  затем  тихо,
но твердо сказал: - Я не полечу.
     Тогда я опустил пальцы на контакты. Машина задрожала - так, наверное,
дрожал я сам, - песок под  нею  заскрипел,  и  сын  рванулся  ко  мне;  я,
улыбаясь, прижался к борту сбоку от кресла пилота и  захлопнул  колпак;  я
чувствовал напряжение, с каким  сын  ищет  выход  из  неведомой  мне,  но,
очевидно, отчаянной ситуации; машина невесомо взмыла метров на семьдесят -
перед глазами у меня заметались темные пятна, и тут же сквозь гул крови  я
услышал голос:
     - Видишь, тебе плохо!
     - С чего ты взял? - выдавил я. - Мне хорошо, просто чуть укачивает  с
непривычки. Выше, выше!
     Разламывалась от боли голова, но я снова видел и слышал отчетливо; мы
поднялись метров на сто и зависли, будто впечатанные в воздух, -  горизонт
раздвинулся; солнце, громадное,  рдяное,  плавилось  в  сероватой  знойной
дымке, неуловимо для глаза падая за огненный горизонт.
     На краю пульта прерывисто мерцала тревожная малиновая искорка.  Я  не
знал, что это за сигнал. Я протянул к нему руку.
     - Что это?
     - Индикатор высоты, - произнес сын и вдруг  испугался,  будто  сказал
что-то запретное, и поспешно забормотал: - Здесь кончается уровень  набора
высоты, понимаешь,  так  что  подниматься  больше  нельзя...  -  По  этому
бормотанию я и понял, что снова первые его слова имели тайный смысл.
     - Ах, высоты!! - закричал я, не в силах долее сдерживать вибрирующего
напряжения  души;  рука  моя,  вопросительно  протянутая   к   индикатору,
внезапным ударом смела с пульта ладони сына, другая упала на  контакты,  и
машина, словно от удара титанической  пружины,  рванулась  прямо  в  синий
зенит; перегрузка была ослепительной, до меня долетел  из  мглы  отчаянный
вопль: "Не надо!!!" - и в тот же миг еле  видные  солнце,  небо,  океан  и
остров пропали без звука, без всплеска, как пропадает в зеркале отражение.
Гравилет стоял.
     Гравилет стоял в громадном плоском зале.
     Светящийся потолок. Свет мертвый, призрачный. Бесконечные ряды машин,
погруженные в вязкий сумрак. Неподвижность, ватная тишина, как на  морском
дне.
     Дрожащими руками я откинул колпак.
     Пол тоже был  мертвым.  И  воздух.  Меня  качнуло,  я  обеими  руками
ухватился за борт. Несколько секунд мне  казалось,  что  меня  вырвет.  Но
этого не случилось. Тогда я посмел обернуться к сыну.
     Он скорчился на сиденье, спрятав лицо в ладонях.
     - Что это? - тихо спросил я.
     Он молчал.
     Я осторожно провел ладонью по его голове.
     Лет двенадцать я не гладил его по голове. Пожалуй, с тех  самых  пор,
как окончился домашний курс обучения, и  очень  старый,  седой  человек  -
инспектор ближайшей школы на материке - увез его учиться.
     На материке?!
     - Что это такое? - спросил я, с наслаждением  ощущая,  как  когда-то,
тепло его кожи, твердость близкой кости, шелковистость почти  моих  волос.
Он помедлил и, не поднимая головы, глухо ответил:
     - Звездолет.
     Я ничего не почувствовал.
     - Ах вот как, - сказал я. - Звездолет. Мы куда-то летим?
     - Уже прилетели. Больше трех лет.
     - Куда же? - спросил я после паузы.
     Он снова помедлил с ответом. Казалось, произнесение одного-двух  слов
требует от него колоссального напряжения и всякий  раз  ему  нужно  заново
собираться с силами. Я отчетливо слышал его дыхание.
     - Эпсилон Индейца.
     Я ударил плашмя прозрачный колпак. Громкий хлопок угас  в  сумеречной
пустоте ангара. В отшибленных ладонях растаяла плоская боль.
     - Долго летели?
     - Двадцать шесть лет.
     Я не знал, что еще спросить.
     - Все хорошо?
     - Хорошо. Да.
     И тут меня осенило.
     - Так это же смена поколений!
     - Да.
     - Значит, тот инспектор школы...
     - Один из пилотов. Они действительно учили нас...
     - Пилотов... Подожди! А передачи? Мой концерт  в  Мехико?  Мы  каждый
день... Книги? Фильмы?!
     - Информационная комбинаторика. Это Ценком.
     - Ценком?
     - Центральный  компьютер.  Он  отвечал  за  надежность  моделирования
среды.
     Сын поднял лицо наконец. Это было страшно. Он переживал сейчас  такое
горе, какого я и представить, наверное, уже не мог. И горе это было - боль
за меня?
     - А ну-ка возьми себя в руки! - резко сказал я.
     Это  выглядело,  конечно,  нелепо  и  смешно,  как  дешевый  фарс,  -
тонконогий пузатый композитор призывал к мужеству звездоплавателя. Но  мне
было странно весело, точно я помолодел. Сердце билось мощно и ровно. Я был
удивлен много меньше, чем должен был бы удивиться.  Собственно,  я  всегда
знал  это,  всегда  ощущал  все  это   -   ожидание,   бешеный   полет   и
сверхъестественное напряжение, пронизавшее неподвижность вокруг; и  вот  я
прилетел наконец!
     - Я должен все увидеть.
     Он молча поднялся, и  мы  двинулись,  лавируя  между  машинами;  лифт
взметнул нас куда-то высоко вверх, мы оказались в коридоре, пошли. Коридор
медленно уходил влево. Впереди и слева стена раскололась, выбросив изнутри
сноп нестерпимого, ядовито-алого света, и в коридор вышли два  человека  в
блестящих пластиковых халатах до пят и темных очках, плотно прилегающих  к
коже; из-за очков я не смог понять, чьи это сыновья. Они  увидели  меня  и
остолбенели, один схватился за локоть другого. Не замедляя шага, мы прошли
мимо, и вскоре стена рядом с нами вновь раскололась. Мой сын сказал:
     - Вот рубка.
     Я увидел их планету.
     Мягкая, тяжелая голубая громада висела в звездной тьме.
     - Мы на орбите? - хрипло спросил я.
     - Да.
     Стена  за  нами  закрылась.  Я  подошел  к  пультам,   над   которыми
возносились экраны, опустился в кресло -  наверняка  в  кресло  одного  из
пилотов, возможно от старости уже умершего; я понимал, что мне не  следует
сидеть в нем, но ноги мои вдруг снова совсем ослабели.
     - Когда же назад? - спросил я.
     Сын помотал головой.
     - Что... н-нет?
     - Никогда назад, - медленно проговорил он. - Мы -  человечество.  Два
корабля уже идут с Земли следом.
     - Подожди, - мысли у меня путались; шок проходил, и я начал понимать,
что ничего не понимаю. - Подожди. Давай по порядку.
     Он молчал.
     - Ну что ты дуришь, - ласково сказал я.
     Он сел на подлокотник кресла рядом со мною.
     - Нравится?
     - Очень, - искренне сказал я.
     - Там, вблизи, - еще прекраснее. Дух захватывает иногда.
     На нижнюю часть гигантского туманного шара стала наползать тень.
     - Ну?
     - Что тебе сказать... Были отобраны люди  с  чистыми  генотипами,  со
склонностью к уединению, с  профессиями,  предполагающими  индивидуальный,
кабинетный труд. Согласие участвовать дали процентов  шесть  из  них.  Еще
полпроцента отсеялось за год  тренажерной  проверки.  Остальные  составили
экипажи кораблей, ушедших к пяти звездам.
     - Но... подожди, что ты такое говоришь?! -  Я  почти  рассвирепел.  -
Почему мы ничего?.. - Я не умел сформулировать  вопрос,  -  любая  попытка
облечь происшедшее в слова делала его настолько диким и  невероятным,  что
язык отказывался повиноваться. - Мы же все знаем... считали...  что  -  на
Земле!
     Он покачал головой.
     -  Да-да...  Память  о  собеседованиях  была  блокирована,  а  легкое
внушение закрепило уже сложившиеся склонности к замкнутому  образу  жизни,
неприязнь к технике... это  оговаривалось  сразу  и,  наверное,  отпугнуло
многих... Вот почему я так растерялся  утром  -  ведь  ты  просто  не  мог
поднять гравилет...
     - Но зачем?! Зачем, ты мне можешь сказать?
     - Разве ты не понимаешь сам? - устало спросил он. - Чтобы жизнь  была
полноценной, нужно жить на Земле.
     - Но пилоты...
     - Пилоты! Профессионалы в летах! Их было  шестеро  -  и  пятерых  уже
нет... ну что они могли? Только контролировать полет, только руководить...
помочь учиться на первых порах... Кто рожал бы  детей?  Хранил  и  умножал
ценности духа? И не забывай о... о нас. Если родители не живут,  а  только
ждут... - он помолчал. - Ригидная установка  на  неполноценность  бытия  и
ожидание чудесной, осуществляемой кем-то перемены... - Он  качнул  головой
безнадежно.  -  Десяток  тяжелейших  комплексов  и  маний,   поверь,   все
просчитано не раз и не два. Когда освоим планету, память вам  деблокируют,
мы уже нашли похожий  остров,  даже  профиль  литорали  подправили,  чтобы
совпадение было полным.
     - А если кто-то не доживет?
     - Так в чем беда? То-то и оно! Он так и не узнает ни о чем. Всю  свою
жизнь он прожил полноценно... на Земле, понимаешь? На Земле...
     Стало совсем темно.
     - Я часто восхищаюсь вами, - вдруг сказал он. - Более  четверти  века
встречать одних и тех же людей, с которыми не связан никаким общим  делом,
только близостью жилищ, - и не возненавидеть друг друга, сохранить дружбу,
любовь, остаться людьми. Вырастить детей...
     - Смешно, - выговорил я. - Значит, все, что мы там вытворяем,  никому
не нужно? Просто чтобы время скоротали от того момента, как родили вас, до
смерти. Никому...
     - Мы для тебя - никто? - тихо спросил он.
     Я поднялся.
     - У нас  будет  своя  культура.  Понимаешь?  Нормальная.  Которую  вы
создавали не штурмуя, а... живя. И ваши внуки... - он  запнулся,  а  потом
заговорил с какой-то свирепой, ледяной  страстью,  от  которой  голос  его
затрепетал, как крылья бабочки на ветру, - наши дети  -  будут  учиться  у
вас! Не только у нас - но и у вас! Там, внизу, когда  она  станет  Землей,
эта проклятая планета!
     Под нами была ночная сторона. Я вдруг  заметил,  что  из  глубины  ее
мерцают смутные сиреневые искры.
     - Ваши города?
     Он проследил мой взгляд удивленно, потом горько усмехнулся.
     - Если бы.
     Я не стал уточнять. Не имел права. О нас я узнал. А о них...
     - Я останусь здесь.
     - Что ты говоришь... - ответил он безнадежно.
     - Я останусь здесь! - жестко повторил я. - Здесь!!
     - Папка! - его голос опять  задрожал.  -  Ну  что  ты  здесь  сможешь
делать?
     Атмосфера запылала  радужными  кольцевыми  сполохами;  я  смотрел  на
разгорающийся день и  всей  кожей  ощущал  стремительный  и  бессмысленный
круговой бег давно пришедшего к цели звездолета.
     - Как вы ее назвали?
     - Шона.
     - Странное название.
     - По имени первого из тех, что здесь погибли.
     Я задохнулся на миг. Но когда перевел дыхание, спросил лишь:
     - Первого?
     - Да, - его лицо  как-то  вдруг  осунулось,  обледенело.  -  Там  все
довольно сложно... Один из  пилотов  погиб  в  первый  же  месяц.  А...  а
недавно... еще.
     - Кто?
     - Лена Мартинелли.
     До меня дошло только через несколько секунд. Потом я спросил:
     - Что?
     Он не ответил.
     - Она же на Нептун... - я осекся. Сын молчал.  -  Рамон  ведь  письмо
получил: папа, мама, улетаю на "Нептун-7", новая интересная работа, она же
щебетала, как всегда!
     - Письмо... - проговорил он с презрением и болью. -  Записи,  отчеты,
которые она надиктовывала, - их масса в архиве. Я  написал  текст,  Ценком
синтезировал голос.
     - Ты?
     Он смотрел мне прямо в глаза.
     - Конечно. Кто смог бы еще? И буду  снова,  Шура  волнуется.  За  это
теперь всегда буду отвечать я. Я ведь знал ее лучше всех  -  как  говорит,
как шутит... -  У  него  задрожали  губы,  и  вдруг  я  увидел  маленького
мальчика, брошенного в адскую мясорубку и ставшего ей  сродни.  -  Ну  что
смотришь так? Смертей не планировали на Земле! А если и  планировали,  так
нас  не  предупредили  о  том!  А  выкручиваться  нам!  -  Он  отвернулся,
сгорбился, и вдруг я увидел старика. - Она любила  твою  музыку...  Хотела
сына, мечтала, что он станет музыкантом, как мой отец. Когда ее  хоронили,
звучал вокализ...
     - Мой? "Вокализ ухода"?
     Подругу моего мальчика хоронили под мое  давнее  хныканье  по  поводу
того, что благоверная моя вздумала сильнее обычного покрутить хвостом?
     - Ну хорошо, - с  бешенством  сказал  я.  -  Прекрасно.  С  нами  они
поговорили.  Облапошили  по  всем  правилам  уважения  к  человеку...   по
последнему слову гуманизма. Но вас-то! Вашими судьбами так  распорядиться!
Ведь вы даже не родились еще,  они  вас  только  планировали  к  рождению,
высчитывали вам наши гены!  Знай  борись  со  злом,  которое  навязали,  в
которое ткнули с младенчества, за то добро, которое не сам себе избрал!
     - Да разве в этом дело, - тихо ответил он.
     Мы говорили на разных языках. Я витал среди этических абстракций - он
рапортовал о степени продвижения к цели. Кто был прав? Никто - потому  что
никто не мог ничего изменить. Все - потому что все  делали  что  могли.  И
тогда я просто опустился перед ним на  колени,  обнял  руками  и  прижался
щекой к его ноге. Мне некого было винить. А ему некого было винить,  кроме
меня. Только я распорядился его судьбой, отказавшись от памяти,  понимания
и ответственности ради детской мечты; подарив ему  жизнь  в  искусственном
мирке, созданном вовсе не для людей - нет, для выполнения  задачи,  мирке,
само существование которого было нацелено, запрограммировано изначально...
А что чувствовали, что испытывали наши мальчишки и девчонки, в  двенадцать
лет попадая из детства в эту рубку?.. И что думали о нас? Почему не  стали
нас презирать?
     Они будут ненавидеть Шону, которая раньше или позже станет им  домом,
и любить Землю, как любят сказочных голубых принцесс...
     А что будем любить и ненавидеть мы?
     Сын поднял меня, как перышко;  поставил  на  ноги.  Кажется,  он  был
испуган.
     - Отец, что ты...
     Хорошо, что нас не видят, вдруг пришло мне в голову; с запозданием  я
увидел себя со стороны  -  пародия  на  Рембрандта,  возвращение  блудного
отца...
     Тонкий,  прерывистый  звук  раздался  откуда-то  слева,  прервав  мои
самоуничижения. Сын сказал: "Прости" - и подбежал к одному из пультов.  Не
садясь, положил  руки  на  контакты,  прикрыл  глаза  -  видимо,  считывал
какой-то сигнал. Это длилось секунд пять, потом он открыл глаза, перекинул
несколько рычажков, наклонился к затихшему пульту, заговорил  -  будто  на
неизвестном  мне  языке.  Беззвучно  вспыхнул  целый  ряд  дисплеев.   Мне
захотелось исчезнуть. Сын опять прикрыл  глаза,  опять  был  с  кем-то  на
контакте.
     Минуты две спустя, услышав его приближающиеся шаги,  я  повернулся  к
нему снова. Краем глаза я успел увидеть  на  большом  экране  стремительно
ускользающий к планете смутный силуэт.
     - Прости, - повторил сын. - Опять биошквал, - у  него  был  виноватый
голос. - В Аркадии теперь несладко, нужен был срочный контрпосев...
     - Мне пора домой, - ответил я.
     Он долго заглядывал мне в глаза больным, несчастным взглядом.
     -  Пойми.  Вид,  который   прекращает   расширять   ареал   обитания,
вырождается, - проговорил он так, словно это все объясняло и  оправдывало.
- Попросту гибнет.
     - Я знаю, - ответил я и кивнул,  потому  что  это  действительно  все
объясняло и оправдывало. - Если бы все были такими домоседами, как мы, - я
показал вниз, - неандертальцев давным-давно переели бы саблезубые тигры. Я
другого не понимаю. Как это я решился тогда?
     - Ты молодец, - искренне сказал он и застенчиво, неловко тронул  меня
за плечо. - Я очень счастлив, что... - горло у него вдруг захлопнулось, он
сердито мотнул головой. - Вы только не беспокойтесь там. В субботу  я  уже
опять прилечу. В общем-то, самое трудное мы уже сделали.
     А я подумал: жизнь так устроена, что самое трудное всегда еще  только
предстоит сделать. Но я не стал говорить этого сыну - он  понимал  это  не
хуже меня. Наверное, даже лучше.
     ...С моря веял теплый широкий ветер; песок был мягким и  шелковистым,
и, уткнувшись в него лицом, я лежал очень долго.
     У гравилета мы обнялись - не как отец и  сын,  но  как  двое  мужчин,
соединенных наконец общей целью, общим делом, общим  смыслом,  -  а  потом
гравилет стал медленно погружаться в небо,  я  махал  ему  обеими  руками,
Венера льдисто пылала в зареве заката, и розовеющий гравилет пропал, встал
на свое место в сумеречном ангаре - тогда я упал  без  сил  на  прохладный
шелковистый песок и лежал очень долго.
     А потом я шел  домой  и  улыбаясь  говорил:  "Добрый  вечер",  а  мне
улыбаясь отвечали: "Добрый вечер", а я думал: и он захотел лететь,  и  она
решилась на это; на верандах горели лампы, искрилась вокруг  них  мошкара,
доносились звуки транслируемой из Монреаля хоккейной  игры...  а  без  нас
создавался мир, от красоты которого у наших детей  захватывает  дух,  -  и
только от наших детей зависит, каким он будет... а невообразимо далеко  по
нашему следу шли еще корабли... Широкоплечий мужчина сидел на лавке  перед
коттеджем  и  неторопливо,  с  удовольствием  курил  трубку  -  в  сумраке
серебрились его седые усы; медовый  запах  табака  смешивался  с  вечерним
ароматом цветов.
     - Добрый вечер, - сказал я.
     Он вынул трубку изо рта.
     - Добрый, добрый. Что-то ты давненько не захаживал.
     - Сонату кончал.
     - Когда позовешь слушать?
     - Не знаю... Новое забрезжило. Что ты-то с Шурой не пришел  нынче  на
пляж?
     - Да знаешь... бывает. Работалось  хорошо,  жаль  было  отрываться...
Шура надеялась, девчонка хоть твоему  напишет.  Нам  казалось,  она  очень
любит его.
     - За что его любить, шалопая.
     Рамон засмеялся.
     - Я-то понимаю, что случиться ничего не могло, просто  девчонке,  как
это у вас говорят... вожжа под хвост попала, - произнес он  старательно  и
со вкусом, - но попробуй это Шуре объясни. Может, зайдешь?
     - Прости, боюсь, моя меня уже заждалась... передавай Шурочке  привет,
мы обязательно на днях заскочим. И пусть  не  волнуется  попусту  -  скоро
обязательно придет письмо, я уверен.
     Из коттеджа Эми  слышались  музыка,  смех,  какие-то  выклики  -  там
отдыхали, и я подумал: а сколько же энергии ушло на то, чтобы донести  эту
женщину до Эпсилона Индейца, сколько антиматерии превратилось в  неистовый
свет, разгоняя до субсветовой скорости, а затем затормаживая ее  тело,  не
давшее продолжения? И еще я подумал: но ведь она тоже согласилась тогда? А
если рассказать ей? Я усмехнулся: пожалуй, она стала  бы  гордиться  собой
еще больше, она любила обманывать ожидания; делать то, что  от  нее  ждут,
казалось ей всегда унизительным;  пожалуй,  она  стала  бы  говорить,  что
совершила подвиг - отказалась от женского счастья, но не родила  детей  на
заклание звездному Молоху... Но ведь именно выполняя ее нелепую прихоть  я
поднял себя на дыбы и проник в тайну - случайно ли  это,  или  здесь  есть
некий парадоксальный смысл?
     Жена ждала на веранде, где мы ее оставили; казалось,  она  просто  не
трогалась с места эти два с половиной часа.
     - Ты долго, - сказала она, а я подумал: она тоже тогда решилась. -  Я
уже начала беспокоиться.
     - Ну о чем тут  беспокоиться?  Мы  поболтали,  потом  еще  искупались
чуток... Потом я Рамона встретил, он нас в гости...
     - Купались? Вечером? А твоя спина?
     - Знаешь, - я от души рассмеялся, - я про нее забыл на радостях.
     - Это не  годится,  -  она  решительно  встала,  ушла  в  столовую  и
вернулась  через  полминуты  с  таблеткой  в   одной   руке   и   стаканом
апельсинового сока в другой. - Выпей-ка. Знаешь, я лишней  химии  сама  не
люблю. Но это хорошие таблетки.
     - Конечно, выпью, - сказал  я  и  выпил.  -  Так  приятно,  когда  ты
заботишься.
     - Кто о тебе еще позаботится, - вздохнула  она  и  немного  тщеславно
добавила: - Не Эми же... Как ваш мужской разговор?
     - Как нельзя лучше. Представь, уговорил его прилететь в следующую  же
субботу.
     - Он очень прислушивается к твоим словам.
     - Это потому, что я мало говорю, - пошутил я.
     - Разговор касался... Шуры? - с усилием спросила  она,  не  глядя  на
меня.
     - И Шуры тоже. И Лены тоже. Успокойся, все в порядке.
     Она решительно встряхнула головой.
     - Все же ты напрасно его так задержал.  Теперь  ему  вести  машину  в
темноте.
     - Он справится, - сказал я, пересаживаясь на пол  рядом  с  женою,  и
потерся лицом о ее гладкое колено; словно  встарь,  словно  я  вновь  стал
настоящим, у меня  перехватывало  горло  от  нежности.  Жена  с  некоторым
удивлением посмотрела на меня сверху, а потом, будто  вспомнив,  что  надо
делать, положила руки мне на плечи. Я хотел поцеловать  ей  руки,  но  она
сказала:
     - Конечно, справится. Такой большой мальчик. Да и кровь в  нем  твоя,
настырная, - пальцы ее чуть стиснулись на моих плечах. - А все равно...  -
она вздохнула. - Ох, что-то на сердце неспокойно.
     - Наверное, давление меняется, - сказал я.

+========================================================================+
I          Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F OCR Laboratory         I
I         в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2"        I
Г------------------------------------------------------------------------
I        Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент       I
I    (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov    I
+========================================================================+

Популярность: 10, Last-modified: Thu, 06 Nov 1997 09:00:49 GMT