ркадьевич? -- Тридцать семь, -- ответил тот несколько рассеянно, стараясь, видимо, скрыть раздражение. -- Значит, помните форму царских жандармов? Милиционеры одеты именно в жандармскую форму! Только что без аксельбантов... Вы, кстати, читали в книгах по истории, что главным лозунгом солдатской массы в семнадцатом году был "Бей золотопогонников!"? -- Золотопогонниками были дворяне, -- возразил Иванов. -- Мой отец из бедняков, Всеволод Владимирович. Так что речь надо вести не о форме, но о содержании. -- Генерал Шкуро из крестьян. Сотрудник Гиммлера генерал Краснов был сыном сельского учителя, да и нацист Бискупский, генерал царя, тоже из разночинной семьи. -- Нет, -- вздохнул Иванов, -- ничем я вам не смогу помочь, ежели вы такое несете, честное слово... Я вас слушаю с интересом, мотаю на отсутствующий ус, но если мы остановим всю эту уличную толпу и я разрешу вам высказать то, что вы только что говорили мне, вас втопчут в асфальт. ...В ресторане "Москва" они устроились возле окна; вид на Кремль был ошеломляющим; Исаев нашел глазами те окна в "Национале", где жили Ильич и Надежда Константиновна; Каменев жил этажом выше, рядом с ним был приготовлен двухкомнатный номер для Троцкого, но нар-комвоенмор сразу же перебрался в свой поезд, который сделался его штабом, -- вплоть до конца двадцатого мотался по фронтам: в номере жили его жена Наталья Седова и сыновья Сережа и Лев. -- Я предлагаю меню, -- сказал Иванов, разглядывая наименования блюд, написанные на шершавой серой бумаге от руки. -- Закуска: селедка с картошкой, две порции икры и балык. Сборную солянку будете? Не забыли, что это такое? -- Я просто не знаю, что это такое, -- ответил Исаев. -- В Москве и Питере такого в мое время не было, во Владивостоке подавали все больше рыбные блюда. Иванов поднял глаза на Исаева, в них было сострадание: -- Тогда обязательно угощу сборной солянкой... Это наше, типично русское... Потом возьмем рыбу "по-монастырски", тоже из серии забытых блюд, так сказать, золотопогонных... Традиционная еда, наша, не "деваляй" какой или "шнитцель"... Русская кухня вполне может соревноваться с французской, и не только соревноваться, но и победить... Это я вам -- за вицмундиры, -- рассмеялся Иванов, -- под ребро, чтоб знали, на что замахиваетесь... "Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь" -- формула отлита в бронзу-Исаев хотел сказать, что помнит ярость Ильича, когда Сталин предложил включить Украину, Закавказье, Белоруссию и Туркестан в состав РСФСР, автоматически подчинив их Москве; Ленин ярился так, как умел яриться только он -- открыто, с гневом: не включение в РСФСР, а добровольное соединение, с правом выхода из Союза! Не имперское поглощение, а братское соединение народов, освобожденных Революцией. Нет, этого ему говорить нельзя, я и так сказал слишком много, подумал он, но я должен был сделать нечто, чтобы -- в свою очередь -- раскачать этого "Аркадия Аркадьевича"; разгневанный человек чаще открывается, а мне нужно хоть в малости понять его, я хожу в потемках, они меня запутали, я ничего не понимаю, такого со мною не было еще... Однако Иванов открылся сам. После того как официантка убрала стол и поинтересовалась, что "дорогие гости" возьмут на "третье" (единственное слово, что осталось от моих времен, подумал Исаев; на Западе это называют "десерт"; мы во время революции "третьим" называли компот), генерал заказал мороженое с вареньем и кофе, дождался, пока официантка отошла, достал из кармана фотографию и протянул ее Исаеву: -- Знаете этих людей? -- Одного знаю очень хорошо. Это Эйхман, в гестапо он занимался уничтожением евреев... Я же писал о нем, когда работал на даче... -- Читал... Очень интересный материал... Эйхман скрылся... Мы делаем все, чтобы найти этого изувера... А тот, кто рядом с ним? В штатском? -- Знакомое лицо... Очень знакомое... Я этого человека видел... -- Не в гестапо? -- Гестапо -- не моя епархия, -- усмехнулся Исаев. -- Я бы застрелился, доведись мне там работать... Иванов искренне удивился: -- Почему?! С точки зрения разведчика -- это поразительный объект для оперативной информации. -- Верно. Но мне пришлось бы, как и всем сотрудникам Мюллера, принимать участие в допросах, которые чаще всего сопровождались пытками.... А пытали там не своих, а наших... Вы бы смогли там работать? -- Вопрос жесткий, -- Иванов ответил не сразу, лоб собрало морщинами, лицо как-то постарело, выявилась тяжелая, многолетняя усталость. -- Я сразу и не отвечу. Вы меня поставили в тупик, честно говоря... Ладно, а у вас, в шестом управлении, в разведке, у Шелленберга, вы этого человека не встречали? -- Нет. Я его встречал где-то в посольствах... Или у Риббентропа, на Вильгельмштрассе... -- Когда? В какие годы? -- Опять-таки боюсь быть неточным, но это были последние месяцы войны... -- Сходится, -- сказал Иванов, и то напряжение, которое так изменило его лицо, сменилось расслабленностью; даже на спинку стула отвалился. -- Фамилию не помните? -- Нет. -- Кто он, судя по лицу, по национальности? -- Я не умею определять национальность по лицу, ушам или черепу, -- ответил Исаев. -- Это в рейхе знали рейхсминистр Розенберг, псих Юлиус Штрайхер и пропагандист-идеолог Геббельс... У них надо консультироваться... -- Валленберг... Вам что-нибудь говорит это имя? Исаев снова посмотрел на фотографию, кивнул: -- Вы правы, это Валленберг, банкир из Швеции. -- Вам не кажется странным, что еврейский банкир из Швеции дружески беседует с палачом еврейского народа? -- Шведский банкир, -- уточнил Исаев, -- в Швеции нет национальности, там есть вероисповедание... Валленберг, мне кажется, был католиком... Он работал в шведском посольстве в Будапеште, там Эйхман не только уничтожал евреев, но старался часть несчастных обменять на машины и бензин для рейха... Видимо, Валленберг, как и граф Бернадотт, родственник шведского короля, пытался спасти как можно больше несчастных-Иванов спрятал фотографию в карман, дождался, пока официантка расставила на столе мороженое и кофе, а потом сказал: -- Дело в том, что Валленберг у нас... И мы располагаем данными, что он сотрудничал с Эйхманом... В общем-то, вы могли убедиться в этом, разглядывая их улыбающиеся лица, -- говорят не враги, а друзья... Мы не хотим портить отношения со шведами, нам хочется провести открытый суд, изобличить Валленберга, а потом выслать его к чертовой матери в Стокгольм... Мы попали в сложное положение, понимаете? Я расскажу вам суть дела, если согласитесь помочь мне... -- То есть? -- Либо мы переведем вас в камеру к Валленбергу и вы, как Штирлиц, а не Исаев, убедите его в целесообразности выйти на открытый процесс, принять на себя хотя бы часть вины в сотрудничестве с Эйхманом, то есть с гестапо, или же на открытом процессе дать показания -- в качестве Штирлица, а не Исаева, -- что вы знали о сотрудничестве Валленберга с Эйхманом... -- Второе исключено: вас уличат во лжи... Я, чтобы вернуться на родину, сказал англичанам, что являюсь русским разведчиком; Максим Максимович Исаев, он же Юстас, вы читали мою исповедь... -- А если не это обстоятельство? Вы бы предпочли второе предложение? Исаев ответил не сразу; конечно, второе, думал он, это мой единственный шанс... На открытом процессе я скажу всю правду, если только там будут иностранные журналисты и наши писатели вроде Вишневского и Эренбурга, как на Нюрнбергском процессе... -- Я боюсь, что после процессов тридцатых годов, -- сказал Исаев, -- если не будет иностранной прессы со всего мира, если об этом не будет снят фильм, вам не поверят... Жаль, кстати, что процессы над генералами Власовым и Малышкиным были закрытыми... Я не мог понять, отчего их не транслировали по радио... Измену, настоящую, а не мнимую, надо обличать публично, чтобы люди слышали и видели воочию... -- Беретесь написать сценарий вашего поединка с Вал-ленбергом на открытом процессе, где будет пресса и кино со всего мира? -- Он отрицает связь с гестапо? Иванов долго смотрел в глаза Исаева, не в надбровье, не на уши, а именно в глаза; потом, вздохнув, ответил: -- Да. . -- Я должен ознакомиться с документами, Аркадий Аркадьевич. Это во-первых. После этого процесса я наверняка тоже буду осужден как штандартенфюрер СС Штирлиц, и не только осужден, но и ликвидирован -- лжесвидетеля полагается нейтрализовать, это во-вторых. И вообще вся ваша конструкция кажется мне липовой, потому что, как только английские журналисты сделают мои фото, а хроникеры перешлют в Лондон пленку, вас схватят за руку, и это будет такой позор, от которого не отмоешься: русский Юстас играет роль немца Штирлица... -- Хорошо, а если мы предпримем такие шаги, что Лондон промолчит? Исаев вздохнул: .-- Будет вам, Аркадий Аркадьевич! Я ж в разведке побольше вас отслужил... -- И все-таки, -- поднимаясь из-за стола, повторил Иванов, -- если мы решим вопрос с Лондоном, вы согласитесь оказать услугу Родине? -- Сначала вы мне должны доказать, что эта услуга нужна Родине. Затем вы должны устроить мне встречу с семьей, а потом объяснить, как вы "решите вопрос с Лондоном"... 92 -- Подождите пару минут, я вызову машину, -- сказал Иванов. -- Только не уходите на сутки, как Сергей Сергеевич, меня в милицию заберут, денег-то нет, -- усмехнулся Исаев. -- Чем расплачусь за такой сказочный обед? ...Когда они спустились к "ЗИСу", Исаев сразу заметил, что рядом с шофером сидит чем-то знакомый ему человек; наклонил голову, словно бы завязывал шнурок ботинка; заметил он и то, что возле двери салона сидел бугай с майорскими погонами; он, таким образом, оказался посередине -- между майором и Ивановым, как и полагается арестованному. Когда "ЗИС" резко взял с места, тот, что сидел возле шофера, распрямился и медленно повернул голову. Это был Макгрегор. -- Знакомьтесь, Всеволод Владимирович, это Викентий Исаевич Рат, наш сотрудник, -- сказал Иванов. -- Лондон у нас оборудован неподалеку в стране, как говорится, доверяй, но проверяй. Не заподозрили игру? Как язык нашего Макгрегора? -- Блестящая работа, -- ответил Исаев. -- Поздравляю. Сказать ли им про трамвайный перезвон, который удивил меня, когда они гнали на "военный аэродром", подумал Исаев, или приберечь? Видимо, стоит приберечь, потому что у меня тогда только мелькнула тень подозрения, я действительно верил, что попал к англичанам, я был слишком счастлив, когда после этого ублюдка "никс фарштеен" и одеяла с клеймом теплохода "Куйбышев" услышал оксфордское придыхание; слишком страшно было поверить, что в смрадный трюм меня бросили свои... -- Честно признаться, -- сказал Рат и, словно мальчишка став на колени возле шофера, повернулся к Исаеву, -- я здорово волновался, когда шел к вам на первую встречу. -- Встречей я определяю мероприятие иного рода, -- усмехнулся Исаев, завороженно разглядывая улицу Горького. -- Вы шли на допрос, а не на встречу. -- Вопрос с Лондоном, который вы определяли как "главный", -- решен, правда? -- спросил Иванов. -- Осталось решить еще два, -- ответил Исаев. -- А как называется этот проспект? -- спросил Исаев, когда они переехали мост, переброшенный через подъездные пути Белорусского вокзала. -- Ленинградский, -- ответил Рат. -- Ведет к Химкинскому водохранилищу, прекрасные пляжи, сосновый бор; трудящиеся отдыхают по воскресеньям. -- Посмотрим? Иванов кивнул: -- Рабочие новостройки посетим в следующий раз, у меня скоро совещание, руководство не поймет, если я опоздаю. -- Вы -- руководство, -- Исаев усмехнулся,. -- Так вас называет секретарь. Иванов пожал плечами: -- Штампы довольно быстро входят в обиход, вытравить их куда труднее... Я должен быть у товарища Абакумова, он министр -- это и есть руководство... -- Санкцию на свидание с женой и сыном дадите вы? Или руководство! -- Это не простой вопрос, Всеволод Владимирович... Мы разделим его на два этапа... -- То есть? -- С матерью вашего сына вы встретитесь в ближайшие дни, после того как начнете писать сценарий... Стенограф Коля, видимо, неприятен вам, так что я попрошу подключиться к работе милого Макгрегора... Не возражаете, Викентий Исаевич? -- не глядя на Рата, утверждающе спросил Иванов. -- Я с радостью, -- ответил тот. -- С Максимом Максимовичем одно наслаждение трудиться, школа... -- Вы не спросили мое мнение, Аркадий Аркадьевич, -- сказал Исаев, продолжая жадно смотреть на людей, шедших по проспекту, на очереди возле троллейбусных остановок, на витрины магазинов, не мог скрыть восхищения стадионом "Динамо" (Иванов заметил: "Наш, мы строили") и повторил: -- Мое мнение вас не интересует? * -- Отводите Рата? -- Отнюдь... Я начну работать лишь после того, как получу свидание с... женой... матерью моего сына... И с ним, Саней... -- Договорились, -- легко согласился Аркадий Аркадьевич. -- Накидайте пару страничек плана сценария, никакой конкретики, вероятия... После этого получите встречу. Если передадите наметку, встреча состоится на квартире... Не напишете -- свидание в тюрьме. -- В тюрьме... -- повторил Исаев. -- Подумайте, -- сказал Иванов. -- Я понимаю ваше состояние, но не торопитесь с окончательным ответом... Ваше постоянное недоверие к нам, своим коллегам, может обернуться всякого рода непредвиденными трудностями, Всеволод Владимирович. -- Я ответил, Аркадий Аркадьевич. Другого ответа не будет... Под утро Исаев проснулся от истошного вопля; он вскочил с койки, потер лицо; выл кто-то совсем рядом, скорее всего, в соседней камере; потом он услышал крик; немец, голос знакомый, господи, это же Риббе -- тот, с которым Макгрегор сводил его в "Лондоне". -- Нет, нет, молю, не надо! Я согласен! -- вопил Риббе. -- Не надо! -- А когда ты пытал коммунистов, о чем ты думал?! -- человек не кричал, но говорил с болью, громко; потом забубнил переводчик. -- Я не пытал! Клянусь! Я никогда никого не пытал! Я работал в картотеке, пощадите, молю! Штурмбаннфюрера, видимо, вытаскивали из камеры, он хватался за дверь, сопротивлялся, потом ему заломили руки -- судя по тому, как он взвизгнул, -- и быстро потащили по коридору; крик его был слышен еще минуты три, потом где-то хлопнула дверь, и наступила гулкая тишина... Прошло еще четыре недели; свидания не было, на допросы не вызывали: прогулка, гимнастика, прикидки возможных партий, лицо Сашеньки в слезах, и глаза сына -- в минуту прощания в Кракове, декабрь сорок четвертого... Порою он впадал в отчаяние, но резко, презрительно даже, одергивал себя: они только этого ждут. Всякое лишнее движение может лишь ухудшить положение тех, кого он любит. Его больше нет. Он кончен. Надо бороться за своих. ...Скрываемо все, кроме правды. Жаль, что ждать приходится века, но все равно тайное всегда делается явным, хоть и разнотолкуемым, увы... ...Он то и дело вспоминал свою последнюю встречу в Испании, в тридцать седьмом, с Антоновым-Овсеенко, Сыроежкиным, Малиновским, Орловым, Смушкевичем, оператором Романом Карменом и старым знакомым -- еще с Октября семнадцатого -- Михаилом Кольцовым; кроме Антонова, который именно тогда и сказал: "Приказано выжить", Кольцов на его, Исаева, вопрос, что происходит дома, пожал плечами, усмехнулся: "Борьба есть борьба, она не исключает эмоций", долго смотрел на Исаева сквозь толстые стекла очков, и в глазах ег0 метался то ли смех, то ли отчаяние; Жора Сыроежкин, ветеран ЧК, отвел его в сторону и тихо сказал, что настоящая фамилия его адъютанта Савинков и что он студент из Парижа. "Я постоянно чувствую себя перед ним в неоплатном долгу -- ведь его отца я брал на границе... Парень горячий, рвется в диверсанты, я его при себе оставил: отец погиб, пусть сын выживет... Один тип -- пришел в ЧК в прошлом году -- порекомендовал мне отделаться от "компрометирующей связи", я, понятно, послал его на хер, он наверняка отправил сообщение в Центр, а там теперь любят сенсации..." Через полгода Жору Сыроежкина расстреляли, об этом со смехом и радостью сообщили в РСХА: "Ас русской разведки, как выяснилось, был нашим агентом, жаль, что мы об этом узнали только сейчас, дорого б мы дали, стань он действительно нашим агентом". В те месяцы все протоколы процессов, публиковавшиеся в русских газетах, ежедневно переводили в службе Гейдриха; перепечатывали на особой машинке с большими буквами -- ясно, для Гитлера. Тот не носил очки: это могло помешать образу, созданному пропагандистами: у великого фюрера германской нации должны быть орлиное зрение, богатырские плечи и вечно молодое, без единой морщинки лицо. Гейдрих ликовал: -- Сталин повернулся к нам! Вместо идеологии интернационального большевизма он предложил государственную концепцию, а это уже предмет для делового обсуждения, можно торговаться... Каменев, Пятаков, Раковский, Радек, Крестинский -- адепты Коммунистического Интернационала -- расстреляны; на смену им приходят антиличности, механические исполнители сталинской воли; именно теперь можно разделаться с паршивыми демократиями Парижа и Лондона; Россия, лишенная командного состава, парализована. Когда были расстреляны последний председатель Коминтерна Бухарин и бывший премьер Рыков, он, Исаев, практически подошел к ответу на мучившие его вопросы: сначала он заставлял себя думать, что Политбюро и Сталин не знают всей правды; поскольку всех ветеранов к началу тридцатых годов разогнали, вполне могло случиться, что в органы проникла вражеская агентура. Германская? Нет, иначе об этом, как о великой победе, Гейдрих бы доложил фюреру и наверняка поделился бы с Шеллен-бергом; хорошо, но ведь и англичане не испытывают страстной любви к большевикам, и французы, а службы у них крепкие... Но почему тогда Троцкого, Радека, Бухарина обвиняли именно в германском шпионстве? Это же не могло не вызвать дома взрыв ненависти против гитлеровцев? Почему, тем не менее, Гейдрих так ликовал? ...Исаев начал вспоминать, заставляя свою память работать фотографически, избирательно, когда и где он видел Сталина. В девятнадцатом? Вроде бы да. В президиуме Сталин садился рядом с Каменевым или сзади Троцкого; не выпуская маленькой трубки изо рта, улыбчиво и доверительно переговаривался с ними, поглядывая изредка в зал; работники Секретариата чаще всего подходили к нему, реже к Зиновьеву, как-никак -- один из вождей; Сталин вдумчиво, медленно читал документы, правил их и лишь потом передавал первому ряду -- Ленину, Троцкому, Каменеву, Бухарину, Зиновьеву. Он порою улыбался, улыбка была потаенной, но мягкой; только один раз, когда Ленин исчеркал бумагу, переданную ему Сталиным, и несколько раздраженно, не оглядываясь даже, протянул ее народному комиссару по делам национальностей, Исаев вспомнил, как глаза Сталина сделались щелочками, а лицо закаменело, превратившись в маску; но это было одно лишь мгновение, потом он поманил кого-то из товарищей, работавших в аппарате Секретариата, и, полуобняв его, начал что-то шептать на ухо, указывая глазами на ленинские перечеркивания... . Геббельс -- после расстрела ветеранов НСДАП Эрнста Рэма и Грегора Штрассера -- дал в газетах сообщение, что лично фюрер ничего не знал о случившемся, идет расследование, о результатах будет сообщено дополнительно, и было это за полгода до того, как убили Кирова. Гейдрих отмечал, что в советской прессе полная неразбериха: сначала обвинили монархо-эсеровскую эмиграцию, потом обрушились на троцкиста Николаева, а уж потом арестовали Каменева и Зиновьева -- эффект разорвавшейся бомбы. Исаев тогда заставил себя отринуть вопросы, терзавшие его, страшные аналогии, которые были вполне закономерны, параллели, напрашивавшиеся сами собой. В тридцать восьмом, когда обвиняемые, кроме Бухарина, признались в том, что служили немцам через Троцкого -- "главного агента Гитлера", которого нацистская пресса называла "врагом рейха номер один", Исаев вдруг подумал: "А что, если этот ужас нужен нам для того, чтобы заключить блок с демократиями Запада против Гитлера?" Это было успокоение, в которое он заставлял себя верить, слыша в глубине души совершенно другое, запретное: но если те откажутся от блока с нами, Сталин легко повернет к Гитлеру: "С теми, кто был мозгом и душою большевистской теории и практики, покончено, мы стали державой, мы готовы к диалогу, а вы?" Политика альтернативна; вчерашний враг часто становится другом; Александр Первый после сражения с "мерзавцем Наполеоном" сел с ним в Тильзите за дружеский стол переговоров -- консул Бонапарт стал императором; с ним можно было сотрудничать, только набраться терпения и такта... ...Исаев снова увидел лицо отца, его седую шевелюру, кбротко подстриженные усы, выпуклый, без морщин лоб и -- он хранил в себе эту память особенно бережно -- услышал его голос. Отец, как всегда ничего не навязывая, изучал с ним дома, в Берне, то, что в гимназии проскальзывали, уделяя теме всего лишь один урок... Почему-то особенно врезалась в память история Каталины. В гимназии учитель рассказывал, что "омерзительный развратник 'и злодей Каталина, предав родину, ушел в стан врагов и за это поплатился жизнью". Учитель задал ученикам упражнение на дом: выучить три пассажа из речей Цицерона, обращенных против изменника. Исаев, тогда еще "Севушка", зубрил чеканный текст обвинительной речи с увлечением, в ломком голосе его звучали гнев и презрение к врагу демократии, посмевшему поднять руку на прекрасные общественные институты древней Республики... Что же я тогда читал, подумал Исаев. Интересно, смогу вспомнить? Должен, сказал он себе. Он остановился посреди камеры, расслабился и приказал себе увидеть кухоньку, где отец, умевший легко обживаться, поставил старенький стол, накрыл его крахмальной скатертью, повесил на стенах репродукции Репина, Яро-шенко, Серова, Сурикова, барона Клодта; керосинку, раковину и ведро для мусора отгородил фанерой, задекорировав ее первомайскими плакатами французских и немецких социалистов, получилась уютная гостиная-столовая. В комнате, которая была их спальней и одновременно кабинетом отца, висели литографии Маркса, Энгельса, Бебеля; стеллажи были заполнены книгами, журналами, газетами, и этот кажущийся беспорядок лишь придавал их жилищу какой-то особый артистический шарм. Диванчик, на котором спал Всеволод, был застелен шотландским черно-красным пледом; свою узенькую коечку отец покрывал старой буркой: его любимой книгой -- знал почти наизусть -- был "Хаджи-Мурат". Как же давно все это было! Да и было ли вообще? -- горестно спросил себя Исаев, снова осмотрев грязно-фиолетовые, покойницкие стены камеры. Это было, ответил он себе, и это во мне, а когда меня убьют, это останется в мире, потому что старик Шамес был прав -- энергия разума не исчезает, надо уметь на нее настроиться, наверняка ученые изобретут аппарат, который запишет мои мысли и заложит их в архив человеческой памяти... А читал я тогда, ликующе вспомнил он, вот какие строки из Цицерона: "Честолюбие заставило многих людей сделаться лжецами, одно держать втайне на уме, другое высказывать на словах... Эти пороки росли сначала едва заметно, иногда даже наказывались; после, когда зараза внедрилась, общество изменилось в корне и верховная власть из самой справедливой превратилась в жестокую и совершенно неприемлемую..." Исаев замер, потому что явственно услышал голос отца, который тихонько, извиняющимся голосом заметил, что это не Цицерон, а Крисп; консул Цицерон говорил иначе, у него была блистательная система доказательств, первый прагматик мира; послушай, как он вел свою линию против Каталины: "Сейчас ты явился в Сенат. Кто обратился к тебе с приветствием? Зачем тебе ждать словесного оскорбления, когда ты уже уничтожен грозным приговором молчания?! С твоим приходом места возле тебя опустели. Вся Италия заговорила со мной: "Марк Тулий, что ты делаешь?! Неужели ты не отдашь распоряжение заключить Каталину в оковы и применить к нему не просто казнь,(но самые отчаянные пытки?,,". Я тогда спросил отца, отчего Цицерон и вправду не казнил изменника и корыстолюбца? Вот тогда-то он и ответил, что историю Каталины нам преподают нечестно, видимо, еще не пришло время открыть правду про этого доброго и честного бунтаря, которого Цицерон смог представить человечеству убийцей, развратником, вором и предателем... "Будущее вынесет свой приговор, -- сказал тогда папа. -- Революция позволит заново понять историю, оправдать тех, кого клеймили преступниками, и с презрением отнестись к властолюбцам, кто называл себя праведниками... Наверное, учитель не читал вам эту часть третьей речи Цицерона: "Я желаю, чтобы все мои триумфы, почетные отличия, все памятники, увековечивающие мою славу, оказались глубоко запечатленными в ваших сердцах... Мои подвиги будут питаться вашей памятью, они будут расти, передаваемые из уст в уста, они глубоко внедрятся в скрижали истории и займут в них почетное место...". Отец тогда усмехнулся: "Можешь себе представить, чтобы нечто подобное сказали Плеханов, Кропоткин или Засулич? А помнишь, как Цицерон уверял римлян, вынеся смертный приговор соратникам Каталины, что казнь встречена всем народом с полным энтузиазмом?! Как он возносил себя, утвердившего казнь?! А вот чьи это слова: "Римское государство попало в кабалу олигархов, и граждане сделались бесправной, презренной чернью! Олигархи не знают, куда девать свои богатства, транжирят их на застройку морей и срытие гор, а у других дома -- бедность, вне дома -- долги... Только тот, кто сам несчастен, может быть заступником несчастных". Это слова "изменника" Каталины. Почему Цицерон так его ненавидел? Только из-за разности идейных позиций? Нет, Севушка, он ненавидел его еще и потому, что Каталину впервые судили за то, что он, юноша, был искренне влюблен в весталку Фабию, сестру жены Цицерона... В политике всегда надо искать не только общественную, но и личную подоплеку... А когда Каталина внес предложение кассировать, то есть отменить все долги ростовщикам, он сделался самым популярным человеком Рима, это и испугало олигархов, отсюда та клевета, которая была обращена против него... Он выставил свою кандидатуру в консулы, и он бы стал консулом, но в действие была введена провокация, и Цицерон, получив власть, обвинил Каталину в заговоре и измене... Сколько прошло веков, прежде чем мы узнали не только речи Цицерона, но и позицию Каталины? И что же, мы подняли Каталину на щит, как народного героя? Судя по тому, что вам задают учить в классах, педагогика буржуа до сих пор страшится открыть правду... Подвергай все сомнению, сын, прекрасная позиция..." ...Исаев присел на табурет, обхватил голову руками: зачем мне привиделось все это, подумал он, почему я вновь, как в самые счастливые или горькие минуты жизни, услышал отца? Ты услышал его дотому, медленно, превозмогая себя, ответил он, что никогда не забывал то выступление Каменева в двадцать пятом, когда он открыто перед съездом потребовал устранения Сталина. Вот почему ты сейчас вспомнил Цицерона и Каталину; ты просто боялся назвать имя, ты до сих пор страшишься говорить себе правду, ты ищешь искренность в словах Аркадия Аркадьевича, который так хочет выслать этого самого Валленберга в Швецию, только для этого ему надо доказать миру, что шведский банкир был агентом гестапо. А не так ли работали с Алексеем Ивановичем Рыковым девять лет назад? Тебя приглашают влезть в дерьмо для того лишь, чтобы сделать "благо" другому человеку. И я все время возвращаюсь мыслью к его предложению сделать добро Валленбергу, с "которым мы попали в глупое положение", разве нет? Я запрещаю себе даже думать о подсадке, но именно потому, что я постоянно запрещаю это, значит, так же постоянно эта мысль живет во мне! ...В конце пятой недели его разбудили в половине пятого утра; на пороге стоял тот самый Сергей Сергеевич, которого он назвал тварью... Лицо его было уставшим, осунувшимся, в глазах застыла боль... -- Поднимайтесь, -- сказал он. -- Зря вы на меня наговорили руководству... Мне строгача объявили, а я ведь отца похоронил... Исаев почувствовал, как ослабли ноги и остановилось сердце, когда в камере, куда его ввели, он увидел Сашеньку, сидевшую на табурете. Это была не Сашенька, а седая женщина с морщинистым серым лицом и высохшими руками; только глаза были ее -- огромные, серые, мудрые, скорбные, любящие... -- Садитесь на вторую табуретку, -- сказал Сергей Сергеевич. -- Друг к другу не подходить, если ослушаетесь, прервем свидание. Я оставлю вас наедине, но глазок камеры открыт постоянно, за нарушение будет отвечать Гаврилина -- три дня карцера. И, по-солдатски развернувшись на каблуках, Сергей Сергеевич вышел из камеры... -- Любовь моя, -- сказал Исаев и понял, что он ничего не сказал -- пропал голос. -- Любовь моя, -- повторила Сашенька. -- Максимушка, Максим Максимович, нежность вы моя единственная... Зачем я не умею плакать, горестно подумал Исаев, как счастливы те, кто может дать волю слезам; от инфаркта чаще всего умирают улыбчивые люди. -- Двадцать лет назад... Я видел в Шанхае сон... Будто я вернулся к тебе, в Москву... И мы едем на пролетке, -- прошептал он, откашлявшись. У Сашеньки задрожал подбородок... Я оставил ее, повинуясь приказу, пришедшему во Владивосток из этого дома, подумал Исаев. Ей было двадцать тогда... А сейчас? Измученная старенькая женщина... И я не имею права сразу же спрашивать о сыне, я должен что-то сказать ей... -- Ты похудела, любовь, но тебе это очень." Даже не знаю, как сказать... К лицу... -- Максимушка... Я же знаю про себя все... Женщины все про себя знают... Даже если отобрали зеркальце... Я старуха, Максимушка... Глубокая старуха... Вы меня не успокаивайте, вы ж всегда подтрунивали надо мною, вот и сейчас будьте таким... Я вас тоже видела во сне... Это были какие-то кинофильмы, а не сны... -- Ты сказала "отобрали зеркальце", -- Исаев осмотрел камеру; сразу же обратил внимание на большую отдушину, понял, что их не только записывают, но и снимают. -- Тебя давно арестовали? В чем обвиняют? Говори быстро, потому что могут прервать свидание-Сашенька покачала головой: -- Мне сказали, что не прервут, дали честное слово... И разрешили отвечать на ваши вопросы... Можно я спрошу, Максимушка? -- Конечно, любовь... -- Вы были верны мне все эти годы? Ее заставили задать этот вопрос, понял Исаев, до конца ощутив их трагическую, непереступаемую отгороженность друг от друга: дело здесь не в том, что она говорит мне "вы", она и во Владивостоке так говорила, дело в другом, совсем в другом, нам обоим неподвластном. -- Я люблю тебя, -- ответил он, неотрывно глядя в ее лицо, словно бы стараясь снять морщины, пепельность, отеки, чтобы увидеть прежнюю Сашеньку. -- Я всегда любил тебя... -- Но ведь вы живой человек... У вас были женщины? -- Да. -- И они ничего не значили в вашей судьбе? Они не остались в вас? Зачем она говорит это, подумал Исаев. Нельзя так говорить, это совсем даже и не Сашенька, это не моя Сашенька... Я же никогда не посмею спросить, был ли у нее мужчина, Конечно, был, но ведь любовь, такая, как наша, отмечена иной печатью, другим смыслом... -- Они оставили рубец в душе, потому что их из-за меня убили, -- ответил он и ощутил, что сердце наконец перестало колотиться. -- Вы совсем не изменились... -- прошептала Сашенька. -- Такой же красивый... Нет, даже еще красивей... Вам так идет седина... Спасибо, что вы сказали правду... Вы всегда были таким чистым человеком... Только чистые люди честны... Помните, на заимке у Тимохи я говорила, что твои... что... ваши читатели режут фамилию "Исаев" под статьями, когда заклеивают газетами окна на зиму... Я ж поняла тогда, кого вы называли "читателями". -- Я это чувствовал, любовь... Я был так благодарен тебе за это... Мужчина очень гордится, когда любимая все про него понимает... Ведь понять -- это значит простить, нет? -- Понять -- это значит любить, Максимушка... Вы не спрашиваете про Санечку... Почему? Не хотите сделать больно? -- Да... Не знаю... За эти годы я приучился ждать, когда сам чело... Фу, как ужасно я говорю... Я растерян, Сашенька... Да, я привык, что люди сами говорят то, что посчитают нужным сказать... Но ведь ты не человек... Ты Сашенька... -- Наш Санечка пропал без вести, -- из ее глаз покатились слезы; лицо было прежним, страдальческим, но губы все же таили в себе какое-то умиротворение, появившееся в первое мгновение их встречи. -- Санечка пропал в Праге, в последний день войны... Когда выступили власовцы... -- Ты запрашивала командование? Где он был до исчезновения? С кем встречался? Адреса? -- Я писала всем... Я обратилась даже к товарищу Сталину... -- Отвечали? -- Да... "Никакой информацией не располагаем"... Я писала и товарищу Берия... Три раза... Меня пригласили на Кузнецкий мост... -- Куда? -- Исаев не понял. -- Что это? -- Это приемная Министерства государственной безопасности... -- Ну? -- спросил он нетерпеливо и понял, как бестактен он с этим своим требовательным "ну?". -- Мне сказали, -- Сашенька замолчала надолго, потом снова заплакала. -- Мне сказали, что Санечка ушел с власовцами... -- Это ложь, -- отрезал Исаев. -- Я сказала то же самое. -- Мне обещали с ним встречу, любовь... Или мне врали, или он тоже сидит... Ты давно тут? -- Нет... Меня только что привезли из Бутырок. -- Я спрашиваю, давно ли тебя арестовали? -- Три^ месяца назад. Когда я вернулся, сразу же понял Исаев; чуть ли не в тот же день... -- В чем тебя обвиняют? Из ее глаз еще горше покатились слезы, которые как-то странно молодили морщинистое лицо; безутешность свойственна детству или юности, люди средних лет и старики готовы к потерям, в них нет такого отчаяния, как в малыше или девушке; те еще слишком остро ощущают несправедливость, свою беззащитность и малость, страшное противостояние огромного мира; потом это проходит; утраты меняют людей. -- Сначала пришла похоронка на вас... Потом про нашего Санечку написали... что он пропал без вести... Это очень позорно, вы ведь знаете, как это у нас позорно... А я кинохронику смотрела, бои за Будапешт, бежал наш солдатик, а потом вдруг исчез, прямое попадание мины, облачко, ямка, и ни следа от человека... А матери его: "пропал без вести"... Ни пенсии, ни помощи... -- Саня жив. И он не предатель, -- повторил Исаев. -- Пожалуйста, верь мне, любовь... 104 -- Вы не называете меня по имени... Почему? -- Потому что у тебя два имени... Одно -- Сашенька, а второе -- Любовь... В' Латинской Америке к женщине обращаются -- "Любовь", "Амор"... -- А теперь я вам расскажу правду, ладно? -- Конечно. Тебе разрешили? Тебя не предупреждали, что мне можно говорить, а что нельзя? Сашенька покачала головой: -- Нет, меня ни о чем не предупреждали... -- Я боюсь, если ты откроешь всю правду, свидание прервут... -- Мне сказали, что в вашей власти помочь мне... -- Если я сделаю то, что от меня требуют, тебя выпустят? Тебе это сказали? -- Не выпустят... Нет, в общем-то выпустят... Просто не в лагерь отправят, а сошлют -- с правом работы по специальности... -- Ты же поэт, -- Исаев наконец смог улыбнуться. -- Это не специальность, любовь... -- Я учитель русского языка в начальных классах женской школы, Максимушка... -- Ввели раздельное обучение? -- И формочки... Как у гимназистов... Не понимая толком зачем, он сказал: -- Очень давно я провел ночь в Харбине с Сашей Вертинским... Он пел пронзительную песню: "И две ласточки, как гимназистки, провожают меня на концерт"... -- Я слыхала эту песню... Он часто выступает... -- Где?! В Москве?! -- Конечно, -- Сашенька вытерла глаза ладошками. -- Он же вернулся... Ему все простили... Он так популярен в Москве... -- Ты увидишь Саню, -- повторил Исаев. -- Только будь молодцом, ладно? . -- Максимушка, вам ничего про меня не говорили? -- Нет. Сашенька глубоко, прерывисто вздохнула; Максим Максимович чувствовал, как тяжело ей переступить в себе что-то; бедненькая, она хочет мне признаться в том, чего не могло не случиться за четверть века разлуки; он понял, что обязан помочь ей: -- Любовь, что бы ни было с тобою, с кем бы тебя ни сводила жизнь, я буду любить тебя так же, как любил. И случилось чудо: ее старенькое лицо вдруг озарилось таким счастьем, такой пасхальной надеждой, что он наконец смог увидеть прежнюю Сашеньку, ту, которая жила в его памяти все эти годы. -- Вот сейчас ты стала неотразимо красивой, -- сказал Исаев. -- Такой, какой жила во мне все время нашей разлуки. -- Максимушка, -- голос ее прервался, дрогнул; она резко откинулась, распрямила плечи, ему сразу же передалась ее струнная напряженность. -- Любовь, -- она улыбнулась через силу, -- вы верите мне? -- Как себе... -- Вы верите, что я любила, люблю и буду вас любить, и умру с вашим именем в сердце? -- Эта фраза -- бумеранг, -- Исаев тоже улыбнулся через силу. -- Мы никогда не будем жить вместе, Максимушка... Я сделалась старухой... Вы же сохранили силу и молодость... Вы еще очень молодой, а я больше всего ненавижу принудительность -- в чем бы то ни было... Если господь поможет, мы всегда будем друзьями... Я буду благодарно и счастливо любить вас... Это будет грязно, если я посмею разрешить вам быть подле меня... Вы проклянете жизнь, Максимушка... Она сделается невыносимой для вас... Равенство обязано быть первоосновой отношений... А еще я ненавижу, когда меня жалеют... Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула... Я запила, Максимушка... Я сделалась алкоголичкой... Да, да, настоящей алкоголичкой... И меня положили в клинику... И меня спас доктор Гелиович... А когда меня выписали, он переехал ко мне, на Фрунзенскую... Он был прописан у своей тетушки, а забрали его у меня на квартире... Через неделю ко мне пришли с обыском -- при аресте обыска не делали, он же не прописан, и ордера не было... Меня попросили отдать все его записи и книги. Я ответила, что вещи его у тетушки, мне отдавать нечего... Меня попросили расписаться на каких-то бумагах, я расписалась, начался обыск, и в матраце, в Санечкиной комнате, нашли записные книжки, доллары, брошюры Троцкого, книгу Джона Рида, "Азбуку коммунизма" Бухарина... И меня арестовали... Как пособницу врага народа... Изменника родины... А вчера следователь сказал, что, если я попрошу вас выполнить то, чего от вас ждет командование, меня вышлют... И я смогу спокойно работать... А несчастного, очень доброго, но совершенно нелюбимого мною Гелиовича не расстреляют, а отправят в лагерь... 106 -- Бедненькая ты моя, -- прошептал Исаев, -- любовь, Сашенька, нежность... -- И все твои ордена при обыске забрали... Мне же вручили их -- орден Ленина и два Красных Знамени... -- Ты что-нибудь подписала на допросах, Сашенька? Дверь камеры резко отворилась, вбежали два надзирателя, подхватили Сашеньку легко, как пушинку, и вынесли из камеры. -- Ничего не подписывай! -- крикнул Исаев. -- Слышишь?! Будет хуже! Терпи! Я помогу тебе! Держись! Сергей Сергеевич, стоявший возле двери, заметил: -- Она в обмороке... Не кричите зазря, все равно не услышит... Ну что, пошли? А то без пшенки останетесь, время баланды... Возле камеры, однако, стоял тот вальяжный, внутренне неподвижный мужчина, что сидел за столом-бюро в приемной Аркадия Аркадьевича. -- Добрый день, Всеволод Владимирович... Генерал приглашает вас пообедать. -- Следователю, вытянувшемуся по стойке "смирно", сухо бросил: -- Вы свободны. Когда поднимались в лифте, мужчина поинтересовался: -- Как себя вел следователь' сегодня? Никаких бестактностей? Был корректен? -- Вполне... Пережить такое горе... -- Какое горе? -- мужчина нахмурился. -- У него отец перенес тяжелый инфаркт... Сейчас стало лучше, вот он и перестал быть таким раздражительно-забывчивым... -- Да, да, -- рассеянно согласился мужчина. -- Как хорошо, что вы отнеслись к нему снисходительно, отец есть отец... А у немцев такого прокола не могло произойти, подумал Исаев. Видимо, этот хлыщ не посвящен в подробности игры, иначе он бы посочувствовал Сергею Сергеевичу -- смерть отца, горе... Интересно, напишет он рапорт о нашем разговоре или нет? Если напишет, его уволят, это точно... Любопытно, как он себя поведет, если я скажу ему о проколе? Ты думаешь использовать его, спросил .себя Исаев. Напрасно, не выйдет. Он убежден, что служит Идее и что я действительно враг. Сергей Сергеевич во время первого допроса заметил, что сейчас времена другие, зря никого не сажают, ежовщина выкорчевана товарищем Берия по указанию Вождя; без улик и бесспорных доказательств прокуратура ныне не даст санкции на арест... Какие на меня могут быть улики или доказательства? Да и посадили меня, как выясняется, только для того, чтобы включить в комбинацию по Валленбергу... В теплоход сунули от растерянности, я ж постоянно твердил: "Скорее берите Мюллера, бога ради, товарищи!" В "Лондоне" мотали на излом, на даче начали настоящую игру... И ни слова о Мюллере... Почему? Если бы меня сразу отвезли домой, я бы пошел на любое задание; мы умнеем в камерах, на воле живем иллюзиями... "Отвезли домой", зло повторил он; квартира опечатана, Сашеньку мучают в Бу-тырках, принуждая учить то, что она должна мне сказать... Бедненькая моя, нежность... А если бы ты приехал раньше? И тебя бы не бросили в камеру? И ты бы узнал ее адрес и пришел к ней? И увидел в ее квартире этого самого доктора Гелиовича? Мой Саня здесь, Исаев оборвал себя; сейчас надо сделать все, чтобы мне его показали. Я должен увидеть его... И потребовать его дело... Иначе я пойду под пулю, но не шевельну пальцем, чтобы помочь им выйти из "сложного положения" со Швецией... ...Иванов на этот раз поднялся из-за стола, вышел ему навстречу, молча пожал руку, кивнул на длинный стол совещаний, где был накрыт скромный обед (бульон с яйцом, котлета с долькой соленого огурца и пюре), снял свой потертый пиджак и сказал: -- Как вы понимаете, я слушал весь ваш разговор с Гаврилиной... Я лишен сантиментов, но сердце у меня прижало, признаюсь... Вы же настаивали на свидании, не я... -- Надеюсь, вы позволите нам увидеться еще раз? -- Позже. -- Это зависит от тех условий, которые вы намерены мне поставить? -- Нет. Давайте кушайте, а то остынет... Ел Аркадий Аркадьевич сосредоточенно, очень быстро, зато кофе пил смакуя, маленькими глоточками, чуть отставив мизинец; закончив, нажал кнопку под столом; вошел вальяжный мужчина, унес поднос, как-то артистически придержав дверь локтем левой руки так, что она не хлопнула, а мягко притворилась. Аркадий Аркадьевич поднялся из-за стола, походил по кабинету, потом остановился напротив Исаева и сурово спросил: -- Теперь, видимо, вы захотите узнать все о сыне? -- Да. -- 'Вы не верите, что он пропал без вести? -- Не верю. -- Правильно делаете... СМЕРШ схватил его в Пльзене, .когда там еще стояли американцы... Он утверждал, что бросился искать вас... Ему якобы сказал полковник военной разведки Берг, что вас арестовали в середине апреля, а потом, как и всех заключенных, транспортировали в район "Альпийского редута"... Откуда Берг из военной разведки мог узнать про ваш арест? Вы верите в это? -- Верю. Берг был не прямо, но косвенно связан с участниками заговора против фюрера... Я ж сообщал... Его могли сломать на этом, завербовав в гестапо... А Мюллер активно работал со мной до двадцать восьмого апреля... Он мог вычислить Саню, мальчик был ему выгоден, они умеют... умели ломать отцов и матерей, приставляя пистолет к виску ребенка... -- Вы бы согласились работать на Мюллера, случись такое? -- Не знаю, -- ответил Исаев, подумав, что он плохо ответил, снова открылся, прокол. -- Скорее всего -- нет... Я бы просто сошел с ума... Думаю, если у вас есть дети, с вами случилось бы подобное же... -- Я покажу вам дело сына... -- Этого мало. Я хочу получить с ним свидание. -- Я же сказал: получите. После окончания работы. -- Я начну работать .только после того, как вы освободите мою же... Александру Гаврилину и сына... -- Вы с Лозовским встречались? -- Кто это? Знакомая фамилия... -- Соломон Лозовский, председатель Профинтерна... -- В семнадцатом встречался... И в двадцать первом тоже, на конгрессе... -- Как думаете, генсек Профинтерна Лозовский -- он сейчас депутат Верховного Совета, заместитель товарища Вячеслава Михайловича Молотова -- помнит вас? -- Вряд ли... -- А вашего отца? -- Наверняка должен помнить... Аркадий Аркадьевич снова принялся ходить по своему огромному кабинету, потом взял со стола стопку бумаги, самописку (очень дорогая, сразу же отметил Исаев, "монблан" с золотым пером и тремя золотыми ободками, миллионерский уровень) и положил перед Исаевым. -- Пишите, -- сказал он. -- Депутату Верховного Совета СССР Лозовскому С. А. -- Я не умею писать под диктовку... Каков смысл письма? -- Вы обращаетесь к представителю высшего органа власти страны с просьбой о помиловании Гаврилиной и вашего сына... -- В качестве кого я обращаюсь к Лозовскому? -- Подписываетесь Штирлицем... Этот псевдоним, думаю, был известен высшему руководству наркомата, тьфу, министерства иностранных дел... -- "Заключенный Штирлиц"? -- спросил Исаев. -- Или "штандартенфюрер"? Иванов рассмеялся: -- Я сам поеду с этим заявлением к Соломону Абрамовичу... И покажу вам его визу -- какой бы она ни была... Второе письмо напишите товарищу Кузнецову Алексею Александровичу, секретарю ЦК ВКП(б), он теперь курирует органы, попросите его о переводе вас на дачу в связи с началом операции по шведу... -- Второе письмо я напишу после того, как вы покажете мне резолюцию Лозовского. -- Хорошо, не пишите про шведа, -- досадливо поморщился Аркадий Аркадьевич. -- Посетуйте на несправедливость в отношении вас и попросите, указав на работу против Карла Вольфа в Швейцарии, перевести на дачу... Напишите, что идет завершающий этап проверки, вы убеждены в предстоящей реабилитации, сдают нервы, одиночка -- не курорт... С этим письмом поедет заместитель товарища Абакумова. Возможно, все дальнейшие встречи с Александрой Гаврилиной и свидание с сыном мы проведем на даче... Я ничего не обещаю, я говорю предположительно, не обольщайтесь... Эти его слова и позволили Исаеву взять перо и лист бумаги... ...Спрятав заявления, Аркадий Аркадьевич бтошел к своему столу, снял трубку телефона и коротко бросил: -- Введите. ...Привели штурмбаннфюрера Риббе. Глаза его были по-прежнему совершенно пусты, лицо пепельное, прозрачное с очень большими ушами; Исаеву даже показалось, что отечные мочки трясутся при каждом шаге. Рат, сопровождавший Риббе, улыбнулся Исаеву, как доброму знакомому. -- Спросите его, -- сказал Рату Аркадий Аркадьевич, -- что он может показать о деятельности Валленберга в Будапеште... -- В конце ноября сорок четвертого года, -- начал рапортовать Риббе, -- Эйхман поручил мне провести встречу с Валленбергом на конспиративной квартире и обговорить формы связи в Стокгольме, если произойдет трагедия и рейх рухнет. Сначала я возражал Эйхману, говорил, что нельзя произносить такие слова, однако Эйхман заверил меня, что фраза согласована с группенфюрером Мюллером, некая форма проверки агента... Нам надо, пояснил Эйхман, проверить реакцию Валленберга, и это я поручаю вам... Во время конспиративной встречи Валленберг сказал, что он гарантирует безопасность нашим людям... Переправит их в Латинскую Америку, если мы выполним его-просьбу и освободим тех евреев, список которых он передал ранее "его другу" Эйхману... Вот в общих чертах та единственная встреча, которую я имел с Валленбергом... -- Вы видели его вербовочное обязательство работать на РСХА? -- спросил Аркадий Аркадьевич. Рат перевел, Исаев отметил, что он допустил ошибку, ерундовую, конечно, но тем не менее двоякотолкуемую: вместо "обязательство" сказал "обещание"; в разведке не "обещают", а "работают". -- Нет, -- ответил Риббе, -- все эти документы Эйхман хранил в своем сейфе... -- Каким образом Эйхман исчез? -- спросил Аркадий Аркадьевич. -- Говорили, что он пробрался во Фленсбург, а оттуда*-- в Данию... -- Вы хотите сказать, что он стремился попасть в Швецию? -- Бесспорно. Все остальные партийные товари... коллеги, -- быстро, с испугом поправился Риббе, -- стремились на юг, к швейцарской границе, чтобы уходить по линии ОДЕССА* в Италию, а оттуда -- в Испанию... ( ОДЕССА -- секретная организация нацистов по переправке ответственных сотрудников партии и СС в Испанию и Латинскую Америку после краха рейха.) Аркадий Аркадьевич неожиданно обернулся к Исаеву и быстро спросил на ужасном немецком: -- Штирлиц, это правда? -- Да, -- ответил Максим Максимович и сразу же пожалел об этом, надо было просто кивнуть; его уже, хоть в самой малости, в едином слове "да", втянули в комбинацию... -- Вас вывозили через Италию, Штирлиц? -- продолжая коверкать немецкий, уточнил Аркадий Аркадьевич. Исаев колебался лишь одно мгновение, потом ответил по-русски: -- Да, товарищ генерал... Риббе никак не прореагировал на то, что он загоцорил по-русски, отсутствовал; Иванов и Рат многозначительно переглянулись, и, хотя это было лишь одно мгновение, Исаев точно засек выражение их острых, напряженных глаз. -- Спасибо, Риббе, -- мягко сказал Аркадий Аркадьевич. -- Можете сегодня отдыхать, завтра вам увеличат прогулку до часа... Рат чуть тронул Риббе, тот, словно автомат, повернулся и зашагал к двери, вытянув руки по швам, словно шел на параде... -- Ну как? -- спросил Иванов. -- Вы ему поверили? Или врет? -- Видимо, вы даете ему какие-то препараты, Аркадий Аркадьевич... Он производит впечатление больного человека... Он малоубедителен... Как Ван дер Люббе... -- Кто? -- не понял тот. -- Ван дер Люббе, свидетель гитлеровского обвинения в процессе против Георгия Димитрова... -- Я отдам сотрудника под суд, -- тихо, с яростью сказал Аркадий Аркадьевич, -- если узнаю, что он применяет недозволенные методы ведения следствия... Сейчас лучше промолчать, сказал себе Исаев; он должен отдать под суд Сергея Сергеевича, который держал меня на стуле по сорок часов без движения, да еще лампа выжигала глаза... ...Дверь внезапно открылась; вошел невысокого роста человек; Аркадий Аркадьевич замер, подобрался, лицо его резко изменилось, сделалось подобострастным, внимающим... -- Здравия желаю, товарищ 4Мальков! -- отрапортовал он. -- Разрешите продолжать работу? Или прикажете отправить заключенного в камеру? -- Нет, нет, продолжайте, -- ответил Мальков. -- Если не будете возражать, я посижу, послушаю, не обращайте на меня внимания... ...Мальков устроился на стуле с подлокотниками в углу кабинета, возле окна, так, чтобы лица не было видно заключенному, -- солнце обтекало его толстое, женственное тело, лицо с коротенькими усами и бородкой-эспаньолкой, в то время как слепящие лучи делали землистое лицо Исаева со впавшими щеками, выпершими скулами и морщинистым лбом четким, как фотография. -- Итак, Всеволод Владимирович, -- Иванов заговорил иначе, сдержаннее, даже голос изменился, чуть сел, -- по указанию руководства я выполнил две ваши просьбы, что дает вам основание верить, что и последняя, третья, будет выполнена, тем более вы обратились к товарищу Кузнецову и товарищу Лозовскому, другу вашего покойного отца... Могу ли я в присутствии товарища Малькова задать вопрос: вы готовы помочь нам распутать шведский узел? -- Я уже ответил: до тех пор, пока я не увижу сына, все разговоры бессмысленны. -- Разумно ли ставить ультиматум? Аркадий Аркадьевич отошел к сейфу, стоявшему в углу кабинета, с видимым трудом открыл тяжелую бронированную дверь, достал папку с грифом "совершенно секретно, хранить вечно", предложил: -- Полистайте. Исаев машинально похлопал себя по карманам: -- Очки-то вы у меня изъяли... -- Вернем, -- пообещал Аркадий Аркадьевич и протянул Исаеву свои -- маленькие, круглые, в коричневой целлулоидной оправе. Он дал мне дело Сани, понял Исаев; это -- пик нашего противостояния, я должен приготовиться к схватке, я не имею права ее проиграть, грош тебе цена, если ты проиграешь; ,ты выиграешь ее, потому что ты устал жить, тебе стало это неинтересно после теплохода "Куйбышев", "Лондона" и одиночки; тебе пусто жить после встречи с изломанной Сашенькой, которая невольно выполняет их задания, откуда ей, бедненькой тростиночке, знать наши хитрости... Ты виноват в том, что погубил ее жизнь, ты виноват в том, что твой мальчик сидит в камере; если виноват -- искупай вину, принимай бой; смерть -- избавление, я мечтаю о ней, но они, эти двое, -- люди иной структуры, и то, что они не понимают моей жажды искупления вины, дает мне простор для маневра... Нет, сказал он себе, не торопясь открывать папку, ты виноват не только в том, что 'погубил самых близких, единственных, ты еще виноват в том, что предал друзей -- тех, с кем начинал... Ты предал память Дзержинского, согласившись с тем, что все его помощники -- Кедров, Трифонов, Сыроежкин, Уншлихт -- "шпионы"; Революцию, разрешив себе смириться с тем, что друзья Ленина оказались "врагами и диверсантами", ты кругом виноват, и то, что ты выкрал Мюллера, закончив этим свою личную борьбу с нацизмом, не снимает с тебя вины... Ладно, сказал он себе, это -- прошлое, сейчас ты готов к бою, открывай страницу... Сначала он увидел изможденное лицо Сани, бритого наголо, в профиль и анфас, отпечатки его пальцев, понял, что папку готовили, потому что не было дат, перевернул следующую страницу, собственноручные показания сына: "Виновным в предъявленных обвинениях не признаю, прошу разрешения обратиться к великому вождю советского народа генералиссимусу Сталину". Затем увидел протокол вербовки сына пражским гестапо -- 19 апреля 1945 года; затем шли пять его донесений о работе чешского подполья с адресами, явками, паролями вплоть до 26 апреля, затем была подшита справка гестапо: "По информации агента Шмель арестован руководитель Пражского городского комитета коммунистов Ян, он же Йозеф Смрков-ский..." Стоп! Смрковский был арестован перед моей поездкой в Линц! О такого рода победах нам в РСХА сообщали, значит, мне суют липу... -- Дело в том, что указание завербоваться к нацистам дал сыну я, -- Исаев поднял глаза на Малькова, словно бы Аркадия Аркадьевича не было рядом с ним. -- Он был денщиком полковника военной разведки Берга, связь с РСХА была ему необходима как прикрытие... -- Значит, вы дали ему право предавать гитлеровцам товарища Смрковского, члена ЦК братской партии? -- спросил Аркадий Аркадьевич. -- Я не могу в это поверить... Исаев папку захлопнул, брезгливо ее отодвинул от себя: -- Вы не учитываете меру моей информированности... Я знал, когда взяли Смрковского и кто руководил операцией по его захвату... Вы забыли, что я был не кем-то, а штандартенфюрером СС... Если вы намерены так же работать процесс против Валленберга, вас ждет мировой скандал-Аркадий Аркадьевич взял папку, запер ее в сейф, сел за стол, за свое рабочее место, потер ладонями лицо и бесстрастно поинтересовался: -- Вас надо понимать так, что вы отказываетесь помочь нам? -- Повторяю: до тех пор, пока я не получу встречи с сыном, пока он и Александра Гаврилина не будут освобождены, я палец о палец не ударю. И тут заговорил Мальков: -- Я хочу отметить ряд ваших ошибок, Аркадий Аркадьевич... Во-первых, вы просили Исаева помочь нам... Это неверно... Речь идет о помощи Родине, большевистской партии, советским людям, которые до сих пор живут в Белоруссии и на Смоленщине в землянках, а денег, чтобы построить им дома, можно просить лишь у шведов... Во-вторых, вы употребили слово "ультиматум" вместо того, чтобы назвать вещи своими именами: "наглость"... В-третьих, мы не вернем очки Исаеву, как вы пообещали, до тех пор, пока он не начнет работать... Если же он не начнет работу по Валленбергу и не заявит об этом сейчас, немедля, в моем присутствии, я попрошу дать мне те материалы на него, которые у вас есть... Они подобраны? Или вы все это время играли с ним в вашу обычную христову доброту? -- Мы не подбирали документы, -- откашлявшись, ответил Аркадий Аркадьевич. -- Я был убежден в партийной дисциплине Исаева, как-никак старый чекист... -- Если он старый чекист и вы убеждены в его партийной дисциплине, какое вы имеете право держать человека в камере?! -- Мальков даже пристукнул пухлой ладонью по ручке кресла. -- Вы обязаны извиниться перед ним, уплатить ему компенсацию и выдать квартиру... Почему вы не сделали этого?! Отчего нарушаете Конституцию?! Кто дал вам право на произвол?! -- Товарищ Мальков, разрешите до... -- начал было Аркадий Аркадьевич сдавленным, тихим голосом... -- А что вы мне можете доложить? -- так же бесстрастно, но прессово-давяще продолжал Мальков. -- Что?! Аркадий Аркадьевич снова открыл сейф, делал он это теперь кряхтяще, с натугой, достал несколько маленьких папочек и, мягко ступая, чуть ли не на цыпочках, подошел к Малькову: -- Это неоформленные эпизоды... Не скрывая раздражения, Мальков начал листать папки, одну уронил; Аркадий Аркадьевич стремительно поднял ее; первым порывом -- Исаев заметил это -- было положить ее на колени Малькова, но колени были женственные, округлые, папка не удержится, соскользнет, конфуз, руководство еще больше разгневается, решил держать в руках... Не поднимая глаз от папок, Мальков спросил: -- В Югославии, в сорок первом, ваш псевдоним был Юстас? Исаев ?нял очки, положил их на стол, потер лицо, разглядывая стены кабинета, -- Маркс, Сталин, Берия; на вопрос, обращенный в пустоту, не ответил. -- Я вас спрашиваю или нет?! -- Мальков повысил голос и" поднял глаза на Исаева. -- Простите, но я не понял, к кому вы обращались, -- ответил Исаев. -- У меня еще пока есть имя... Имена, точнее говоря... Да, в Югославии я выполнял задания командования также под псевдонимом Юстас. Мальков зачитал: -- "Единственно реальной силой в настоящее время является товарищ Тито (Броз), пользующийся непререкаемым авторитетом среди коммунистов и леворадикаль-ной интеллигенции..." Это вы писали? -- Да. . -- Настаиваете на этом и сейчас? -- Конечно. Мальков протянул вторую папку Аркадию Аркадьевичу: -- Дайте ему на опознание подпись... Если опознает, пусть подтвердит. Аркадий Аркадьевич быстро подошел к Исаеву, положил перед ним папку, в которой была сделана прорезь, вмещавшая в себя немецкую подпись -- "Штирлиц". -- Ваша? Или фальсификация? -- Моя. -- Удостоверьте русской подписью. -- Сначала я должен посмотреть, какой текст я подписывал. -- При чем здесь текст? Речь идет о подлинности вашей подписи. -- Я ничего не подпишу, не посмотрев текста-Аркадии Аркадьевич открыл папку: подпись была на чистом листе бумаги. Исаев перечеркнул подпись, расписался заново и приписал "подпись верна, полковник Исаев", поставил дату и место -- "МГБ СССР". Как только Аркадий Аркадьевич отошел от Исаева, Мальков поднял над головой третью папку: -- "Обязуюсь по возвращении в СССР работать на английскую разведку с целью освещения деятельнЬсти МГБ СССР. Полковник Исаев (Юстас)". Это что такое?! Чья подпись?! Чья бумага?! Английская бумага и ваша подпись! -- Вам же прекрасно известно, что это фальсификация Рата, так называемого Макгрегора, -- ответил Исаев. -- Я не очень понимаю, зачем вам обставляться фальшивками? Никто не знает, что я вернулся, шлепните без фальшивок -- и концы в воду... Мальков ответил с яростью: -- Тогда нам придется шлепать и вашу бабу! Вы же хотели с ней повидаться?! Помните немецкую пословицу: "Что знают двое, то знает и свинья"?! А какие у нас есть основания ее расстреливать?! Нет и не было! Тянет на ссылку!.. А сейчас придется выбивать решение на ее расстрел! -- он обернулся к Аркадию Аркадьевичу. -- Все душеспасительные разговоры с ним кончать! Или в течение недели выбейте из него то, что надо, или готовьте материалы на Особое совещание, я проведу нужный приговор... И, резко поднявшись с кресла, Мальков пошел к двери; Аркадий Аркадьевич семенил следом, всем своим видом давая понять малость свою, растерянность и вину. Обежав Малькова, Аркадий Аркадьевич распахнул дверь, и тут Исаев громко сказал: -- Деканозов, стойте! Реакция Деканозова, называвшего себя Мальковым, была поразительной: он присел, словно заяц, выскочивший на стрелка. -- Выслушайте, что я вам скажу, -- требовательно рубил Исаев. -- И поручите так называемому Аркадию Аркадьевичу выключить микрофоны -- для вашей же пользы: работая с Шелленбергом, я прослушивал часть ваших бесед с Герингом и Риббентропом, а также с Ниночкой... Деканозов медленно выпрямился и коротко бросил Аркадию Аркадьевичу: -- В подвал, расстрелять немедленно, дело оформите потом, -- и снова открыл дверь. Исаев рассмеялся -- искренне, без наигрыша: -- Мой расстрел означает и ваш расстрел, Деканозов, потому что моя одиссея, все то, что я знал, хранится в банке и будет опубликована, если я исчезну окончательно... Сядьте напротив меня, я вам кое-что расскажу -- про Ниночку тоже... -- Молчать! -- Деканозов сорвался на крик; кричать, видно, не умел, привык к тому, чтобы окружающие слышали его шепот, не то что слово. -- Выбейте из него, -- сказал он заметно побледневшему Аркадию Аркадьевичу, -- все, что он знает! Где хранится его одиссея?! Принесите ее мне на стол. Срок -- две недели, -- и он снова распахнул дверь. -- Деканозов, -- усмехнулся Максим Максимович, -- возможно, вы выбьете из меня все, я не знаю, как пытают в том здании, где не осталось ни одного, кто начал работать в семнадцатом? Заранее обговорено, что рукопись вернут только в руки, в Лос-Анджелесе, один на один. И если мои друзья не получат моего приглашения -- они, кстати, стали и нашими друзьями, ибо поверили мне, -- и не проведут месяц у меня в гостях, в моем доме, -- они опубликуют то, что я им доверил. Ключ от моего сейфа в банке у них, отдадут они его только мне -- в присутствии адвоката и нотариуса... Моя подпись на любом письме, если вы заставите меня его написать, будет сигналом к началу их работы... Хотите, чтобы я процитировал отрывок из вашей беседы с Герингом, которому вы передавали устное послание Сталина? Вы не учли, с кем имеете дело, Деканозов... Меня послали на смерть -- к нацистам... И я уже умер, работая в их аппарате... Но там я научился так страховаться, как вам и не снилось... Вы ломали честных и наивных людей... А меня национальный социализм Гитлера научил быть змеем, просчитывать все возможности... Я не думал, что мне придется применять этот навык у своих... Отныне я не считаю вас своими... Я вас считаю партнерами... А теперь можете идти, я сказал то, что считал необходимым... На лесоповале во время пятиминутного перекура подполковник авиации Розин Иван Онуфриевич, кавалер двух орденов Ленина, Отечественной войны (второй степени) и Красной Звезды, ныне зэк 14-846-к, осужденный решением Особого совещания на двадцать пять лет каторги за "каэровскую деятельность" (вернувшись из родной деревни Климовичи, сказал друзьям, что в стране идет истребление крестьянства, наместники из областей обрека,ют людей на голодную смерть), собрал взносы с членов партии; на первом закрытом партсобрании уговорились платить по рублю из той зарплаты, которую стали давать тем, кто выполнял норму; до пятнадцати рублей в месяц (самые низкооплачиваемые негры и пуэрториканцы получали за час работы на стройке полтора доллара; американские коммунисты боролись против этого бесчеловечного выкачивания пота и крови из рабов капитала). Собирая взносы, Розин шептал каждому: "Полетел Маленков. Начинается новый этап драки за власть. Передать каждому из руководителей пятерок: быть в состоянии боевой готовности номер один. Как только из Москвы поступят новые сведения, начинаем. Прошу всех большевиков провести репетицию первого этапа восстания: каждый должен точно знать свое место возле конвоиров, когда начнем их разоружать.. Передайте Скрипко, чтобы он, когда будет перегонять трактор в Усть-Вимский лагерь, связался с капитаном Темушкиным. Мы пойдем на соединение с его группами..." И, отойдя к конвоиру, Розин протянул ему кисет: -- Вчера из дома посылку получил... Самодер... Угощайся, браток... Только газеты нету... Не поделишься на добрую козью ногу? ...Поздним вечером -- в концлагерях поднимали в четыре утра, отбой давали в десять тридцать -- собрал трехминутное совещание подпольного парткома ВКП(б). Распределили обязанности; в том, что ситуация на Большой земле способствовала скорейшему вооруженному выступлению заключенных-ленинцев против кровавой сталинской диктатуры, уверены были все. Член Политбюро Всесоюзной Коммунистической партии большевиков, маршал, Герой Советского Союза, заместитель Председателя Совета Министров Союза ССР, депутат Верховных Советов СССР и РСФСР, многолетний шеф госбезопасности товарищ Берия Лаврентий Павлович испытывал к Сталину все "более и более растущую ненависть -- особенно после того, как Маленков (под нажимом Жданова) был отправлен в Ташкент и Берия остался один на один с "бандой" -- так он называл членов ПБ. Он ненавидел его так, как ненавидят выживших из ума стариков, которых, тем не менее, по законам мегрельской деревни полагается почитать уважаемыми, оказывать им прилюдный почет, не прерывать, когда они несут чушь, и постоянно славить, превознося их ум и заслуги. Берия понимал, что Сталин, поставивший под пули своих выдвиженцев Ягоду и Ежова, рано или поздно расплатится им, носителем его тайн, без колебаний и жалости. Он понял это давно, еще в тридцать девятом, когда Сталин, назначив его наркомом, не кооптировал при этом в Политбюро. Он тогда сразу же просчитал возможные последствия: очередной "исполнитель" срочно переориентировал работу НКВД, организовал убийство Троцкого, Кривицкого, Рейс-са, перенес акценты на таинство закордонной службы, провел ряд показательных процессов над ежовскими садистами, реабилитировал несколько десятков тысяч коммунистов, обеспечив себе ореол "либерала и законника". Несколько успокоился, когда началась война, ибо стал членом ГКО, легендарного Государственного Комитета Обороны, -- теперь уже наравне с Молотовым, Ворошиловым, Кагановичем, Ждановым, Вознесенским, Микояном и Косыгиным; почувствовал звездный час, когда стал членом Политбюро. Сдружился с Егором (так звал Маленкова) , их альянс -- могучая сила. Но, после того как Сталин выступил в феврале сорок шестого перед избирателями и ничего не сказал о торжестве коммунизма, но лишь о величии Державы, Берия понял: грядет кардинальный поворот политики, невозможный без большой крови. Тогда-то и сообразил: спасение и жизнь лишь в том, если он возьмет на себя проект по созданию атомной бомбы (после Потсдама Сталин бредил ею) и аккуратно отойдет от прямого руководства МГБ. Однако чем дальше, тем больше он ощущал, что его позиции пошатнулись, ибо верх брал прагматик Вознесенский, переведенный Сталиным из кандидатов в члены Политбюро, несмотря на те меры, которые в свое время были приняты им, Маленковым, Ворошиловым и Сусловым; взлет Вознесенского прошел не без влияния Жданова, ясное дело. И сейчас секретарь ЦК Кузнецов, взявший отделы, Маленкова, стал, таким образом, курировать Берия. Что ж, операция против Берия начата, его дни сочтены, если дать Жданову и Вознесенскому прибрать к рукам власть. Значит, предстоит борьба. А что в этой жизни дается без борьбы?! Или смерть, или победа, третьего не существует. ...Как-то Деканозов рассказывал, что фюрер стал фанатичным антисемитом, когда ему сказали, что доктор Блох, еврей по национальности, лечивший его мать от рака, применял не те медикаменты... Сначала Берия пропустил это мимо ушей, ждал гостью, очаровательную девушку, порученец Саркисов увидел ее на улице Алексея Толстого; новеньких Берия обожал, хотя сохранял самые дружеские отношения со всеми своими подругами, даже если переставал спать с ними... Он еще не понял, отчего ночью, проснувшись резко, словно кто-то толкнул его в плечо, вспомнил рассказ "долбаря" (так в узком кругу называли Деканозова после того, как он, пригласив молоденькую стенографистку, запер дверь кабинета, снял брюки и показал ей член: "МаленйКая, я хочу, чтобы нам стало сладко". Девушка, однако, оказалась строгих правил и крутого характера: выбросила в окно брюки заместителя министра иностранных дел; скандал замяли, отправив девицу в посольство в Монголию; на границе арестовали -- везла "контрабанду", сунули в сумочку две тысячи рублей). Берия тогда не сразу уснул, так и не поняв, отчего вспомнил рассказ Деканозова о еврейском враче Блохе, но мыслью довольно часто к нему возвращался... ...Начиная с марта семнадцатого, когда стали жечь полицейские околотки и здания охранных отделений, в нем, Лаврентии Берия, постоянно жил затаенный страх: а что, если в архивах остались следы его встреч с теми, кто вел с ним затаенные беседы о его, Лаврентия, друзьях по подпольному кружку "социал-демократов": о Гоглидзе (теперь начальник ГУЛАГа, Главного управления лагерей, все секретари сибирских и дальневосточных обкомов и крайкомов -- под ним, в кулаке), Севе Меркулову (был куратором разведки, умница, эрудит, без него и помощника Петра Тария не выходил ни один документ наркома, ни один его доклад; сейчас оттерт в ГУСИМЗ)*( Главное управление советского имущества за границей.) Мирд-жафаре Багирове (назначен вождем азербайджанских большевиков -- с его, Берия, подачи). Одна надежда была на то, что бумаги сгорели, но до двадцать второго года, до той поры, пока он не стал зампредом АзЧК и не получил в свои руки архивы, он страдал бессонницей -- в его-то возрасте, всего двадцать два, ровесник века! Несколько документов, обнаруженных им в папках особого отдела охранки, потрясли его. Сначала он решил сжечь их, но потом передумал, уехал за город, шофера и охранника оставил в машине, пошел погулять в лес: "Хочу послушать пение птиц, устал". Там-то, в лесу, отвалил камень и запрятал резиновый пакет -- никто не найдет, спецсообщения охранки были не о нем, про себя он все сжег; рапорты были о другом человеке, датировались девятым и двенадцатым годами. Шофера и охранника поручил устранить своему помощнику по оперработе; через час после того, как задание было выполнено, организовал стол и лично сыпанул в бокал помощничку; хоронили торжественно, с оркестром и залпами красноармейцев над свежей могилой, -- концы в воду... Зимой двадцать четвертого к нему в Тбилиси позвонил Сталин и предупредил, что он, Берия, новый председатель ГрузЧК, головой отвечает за безопасность и времяпрепровождение Льва Давыдовича, лечившегося в Сухуми: "Ни на шаг не отпускать, голову снимем, если что, -- сами знаете, как еще сильны меньшевики в Закавказье, докладывать каждый день..." Он докладывал -- по телефону. Он понимал, чего ждет от него Сталин, но официальные рапорты подписывал его заместитель: еще не ясно было, куда повернется дело, -- с армией шутки плохи, а Лев Давыдович -- наркомвоен-мор, Троцкий есть Троцкий, признанный вождь Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Но после того, как Зиновьев и Каменев в двадцать пятом году выступили против Сталина, объявив на Четырнадцатом съезде, что он не может руководить штабом партии, а Троцкий промолчал, не поддержал, отдав их, таким образом, на заклание Кобе и Бухарину, после того, как леваки потеряли свои позиции в ЦК, Берия до конца убедился: время колебаний кончилось, ставка сделана окончательно. Поэтому, когда в Тбилиси приехал Каменев, остававшийся еще членом ЦК, Берия устроил роскошный стол (был искренне потрясен прекрасным грузинским, на котором говорил Каменев, -- родился-то здесь, воспитывался среди грузин), поднимал тосты за друга Ильича, возглавившего Институт Маркса -- Ленина, и редактора собрания сочинений незабвенного вождя. Назавтра подвел к нему двух осведомителей, те легко разговорили Льва Борисовича, мнения своего о Сталине он не скрывал, подчеркивал свою дружбу с Мдивани и Ма-харадзе, врагами Кобы; этот материал Берия сам отвез Сталину и вручил в руки. ...С затаенным восхищением Берия наблюдал за тем, как на Политбюро Вознесенский -- единственный из всех -- спокойно и уверенно возражал Сталину, спорил с ним, оперируя цифрами и фактами. Старец с нескрываемой любовью смотрел на профессора, соглашался с ним, конечно же, не всегда, но явно выделял его своим уважительным вниманием; однажды, в отсутствие Вознесенского, заметил: "Надо подумать, не дать ли ему Сталинскую премию за его брошюру о военной экономике... Хотя она отнюдь не бесспорна, но человек хорошо поработал, сам написал -- не помощники..." Если он -- единственный из членов ПБ -- получит премию, трудно предугадать, что может произойти в дальнейшем, тем более Кузнецов и Вознесенский -- ленинградцы, одна Шайка-лейка. Вознесенский и Кузнецов и, конечно, Жданов должны уйти -- в этом спасение. Но эту операцию должен провести другой человек, нужна комбинация; на мне нет ни одного политического процесса в стране, и я не намерен их на себя брать, я лишь убрал Троцкого и Кривицкого. Старцу это нравилось, обожает интригу, а разведка -- это долгая интрига, комбинация может развиваться годами, а то и десятилетиями... Берия понимал: если компрометирующие материалы на соперников будут подобраны, если придет время для операции, следствием которой будут арест, пытки, суд и расстрел, все это захотят взвалить на него. Но Вознесенский и Кузнецов не признаются в шпионстве, их не обманешь, как Пятакова и Рыкова, не сломишь, как Радека и Раковского, не уговоришь, как Ягоду и Буланова... Они прекрасно понимают, что никакое признание не сохранит им жизнь; лучше уж погибнуть, как Постышев, Эйхе или Чубарь, -- безмолвно, хоть публичного позора не будет, зато вопросы в народе останутся, а любой вопрос рано или поздно родит ответ, нет ничего безответного в этом мире. Именно поэтому Берия дважды встретился с Ждановым -- один раз приехал к нему на дачу, другой раз -- в ЦК, аккуратно подбросил, что курировать атомный проект и органы не под силу ему, надо выдвигать мрлодых. Не он, а Суслов назвал Виктора Абакумова -- прекрасный работник, хорошо показал себя во время войны, беспредельно предан товарищу Сталину, русский, из бедняцкой семьи, чем не нарком? Зашел Берия и к Кузнецову (по протоколу ежемесячно заходил к секретарю ЦК, несмотря на то что был членом Политбюро; традиция родилась при Сталине, когда он сформировал свой Секретариат, -- на смену Крестинскому и Серебрякову привел Молотова, тот, в свою очередь, подобрал людей по себе; и Зиновьев, приезжавший из Питера, и Рыков с Каменевым считали своим долгом заглянуть к секретарю ЦК -- средостение всей текущей работы; с тех пор и пошло), попили чайку с сухариками, Берия поднял тот же вопрос: "Атомный проект забирает все время, надо двигать на Лубянку крепкого человека, кандидатуры у меня нет, назвал бы Гоглидзе или Баги-рова, но, думаю, целесообразнее назначить русского, нельзя не считаться с настроением великого народа, кровью заслужившего право на главенство в стране..." Берия знал, что удар, нанесенный Ждановым по Ахматовой и Зощенко, был прелюдией к широкой кампании против интеллектуалов; как обычно, Сталин порекомендовал сначала ударить по русским: "Наши все снесут, не страшно, зато развяжем себе руки в главном". Он тщательно калькулировал возможную реакцию западных друзей, поэтому атаку начинал исподволь, загодя выстраивая линию защиты: "Виноват Жданов, его идея". Судя по тому, как Сталин после победы правых в Израиле раздраженно бросил ему: "Посмотрите-ка внимательно, чем занимается наш Еврейский антифашистский комитет, народу надоел бесконечный плач израилев", Берия понял, что пришло время готовить компрометирующие материалы на руководителей комитета -- Лозовского, Михоэлса, писателей Переца Маркиша и Фефера. Значит -- новый процес? Нет, он не намерен так просто терять ту репутацию, которую наработал в тридцать девятом. ...За день перед тем, как Сталин назначил его заместителем Ежова, -- тот уже был отстранен, в наркомате не появлялся, -- им был отдан неподписной приказ "почистить^ ежовские подвалы; всю ночь шли расстрелы большевиков, которые вынесли пытки, ни в чем не признавшись; надо уничтожить всех, кто был связан с Орджоникидзе, Постышевым, Эйхе, Косиором, Чубарем; как-никак члены Политбюро; никаких следов оставлять нельзя -- совет Сталина. Когда наутро Берия доложили, что приказ выполнен, расстреляно восемь тысяч заключенных, он тяжко вздохнул: -- Было сказано "почистить"! Это значит -- выпустить людей, а не бесчинствовать! Сейчас же расстрелять всех расстрельщиков, это не люди -- исчадия ада... ...Когда в июле сорок, первого из Белоруссии привезли командарма Павлова, Берия проговорил с ним всю ночь, благодарил за помощь, которую тот оказывал чекистам с лета тридцать седьмого, обещал защитить его перед товарищем Сталиным; приказ на расстрел подписал не он, а высшее руководство, он лишь подготовил документы. В сорок четвертом, когда сын наркома авиационной промышленности Шахурина застрелил на лестнице Каменного моста дочку посла Уманского, аппарат начал дуть дело: вышли на детей Микояна, арестовали, младшему только исполнилось шестнадцать. Берия затаенно ждал, не повалится ли Микоян, как-никак именно Серго и он, ветераны, давали санкцию на его, Берия, вступление в грузинскую партию меньшевиков -- естественно, для "нелегальной работы"; Серго, к счастью, нет, а Микоян мог начать копать его прошлое, опасен. Сталин, однако, Микояна не тронул; Берия после заседания ПБ шепнул: "Не волнуйся, Анастас, я позабочусь о мальчиках, они будут хорошо устроены, все обойдется, ты держался мужественно". ...А сейчас -- он ощущал это кожей -- безумный Старец снова захотел кровавых игрищ, и, если он, Берия, по-прежнему будет шефом Лубянки, следом за этими спектаклями наступит его черед. Но почему Сталин не убрал Вышинского после процессов, спрашивал себя Берия. Почему, наоборот, он его поднял? Потому, ответил он себе, что Вышинский работал с трупами, которые заранее выучивали ответы на его вопросы, а учить эти сумасшедшие ответы их заставляли Ягода и Ежов. Он вспомнил, как Меркулов, приехав к нему на дачу с докладом, во время прогулки -- это было в тридцать девятом -- предложил запустить в народ термин "ежовщина"... Через пять дней его люди обмолвились в Большом театре после "Кармен", которую пела Верочка Давыдова, назавтра по Москве поползло; ничто так стремительно не распространяется, как слухи, особенно в том обществе, которое лишено информации... Ежову противопоставляли его, Берия: истинный преемник Дзержинского, "ученик Вождя, как при нем спокойно дышится в стране, никаких нарушений закона... Генерал Рычагов, посмевший грубить Сталину на ПБ в сорок первом, сам обрек себя на пулю; командарма Штерна можно было бы спасти, отрекись он от Блюхера... Но ведь Мерецкова, Рокоссовского и Ванникова спас я, Берия! Армия этого не забудет! На мне нет процессов, повторил себе Берия, и не должно быть. Пусть это делают другие, а я дам приказ пристрелить их в камере, как Ежова, когда тот метался, падая на колени, а в него всаживали пулю за пулей те два человека, которых назвал Сталин поименно: управделами ЦК Крупин и Панюшкин... ...Когда Виктор Абакумов сел в его кабинет, Берия на Лубянке более не появлялся, работал в Кремле, однако "шарашки" оставил за собой; часто ездил туда, подолгу беседовал с одним из руководителей "Красной капеллы" Шандором Радо, с Туполевым; пил вместе с ними кофе, по-товарищески обсуждал не только текущую работу, но и международные дела; "шарашники" принимали все "голоса", заглушки не было -- специфика их научной работы того требовала; с интересом рассматривал Сергея Королева -- неуемная фантазия; Сталина посвящать в его идеи нельзя, рано, Старец помнил это имя, слишком рьяно хлопотали Гризодубова и Громов, именно они вытащили его из камеры смертников; если бы не преклонение Сталина перед прославленными летчиками -- шлепнули б этого нового Циолковского в одночасье... ...Пусть себе Абакумов работает, пусть ощутит себя хозяином в лавке, все равно каждый шаг нового министра подконтролен: глубинные операции готовят его, Берия, люди, ему, Абакумову, докладывают только то, что он, Берия, санкционирует. ..И вот сейчас перед ним сидят растерянные Деканозов и Комуров, хотя всячески эту свою растерянность стараются скрыть, а он, Берия, понимая, что случилось нечто чрезвычайное, из ряда вон выходящее, неторопливо читает документы, хотя и не видит букв, а просчитывает партитуру предстоящего, разговора; он не может не просчитать любой поворот разговора, потому что Деканозов как-никак сидел с Молотовым дверь в дверь; да, через год-два Молотов потеряет свои позиции, план операции разработан, Жемчужина, его жена, станет субъектом еврейской комбинации, выдержка и еще раз выдержка... Деканозов, хоть и предан ему, опасен тем еще, что начал свою политическую жизнь как брат одного из лидеров боевиков армянского "Дашнакцутюн"; оружием делился с Литвиновым и через него -- с Камо и Кобой. Старец благоволит к нему, до сих пор называет так, как писали о брате в сводках охранки, -- "Деканози"... Проклятье какое-то, никому нельзя верить, никому и ни при каких обстоятельствах... ...Отложив наконец красные и синие папки, Берия снял пенсне, потер веки, улыбнулся визитерам своей неожиданной чарующей улыбкой и спросил: -- Что стряслось? Деканозов и Комуров переглянулись: видимо, так и не решили, кто будет докладывать. -- Разрешите, начну я, Лаврентий Павлович, -- несколько растерянно сказал Деканозов. -- Богдан дополнит и поправит, если я в чем не прав. -- Давайте, слушаю... -- Вы, конечно, помните "девятого"? Он же Юстас? Работал в Берлине, у Шелленберга... Берия ответил не сразу, ибо допускал мысль, что Абакумов мог всадить и к нему в кабинет прослушку -- по просьбе Старика, конечно же, ведь он, Берия, ставил "жучки" у Молотова, Кагановича, Жданова, Ворошилова -- деспот хотел знать, о чем его гвардия говорит дома, в кабинете, на даче, почему бы сейчас не послушать и его, Берия? -- Нет, -- ответил маршал, хотя вроде бы ему что-то рассказывал Меркулов, особенно нажимая на то, что отец полковника ЧК был членом меньшевистского центрального комитета. Берия тогда поинтересовался его судьбою: когда посажен? Меркулов ответил, что старший Владимиров погиб в двадцать первом от белобандитской пули, активную работу в партии прекратил еще в феврале восемнадцатого, был вполне лоялен, судя по сохранившимся документам. -- А кто эти документы готовил? -- задумчиво спросил тогда Берия. -- Какие-нибудь Александровичи, Уншлихты или Кедровы с Бокиями? Вы его вызовите сюда, этого Юстаса, пусть на него здесь поглядят, дома человек лучше виден, чем за кордоном... Именно тогда Исаеву и была отправлена шифровка с просьбой вернуться, но связь с ним оборвалась, восстановилась только во время югославского кризиса, в апреле сорок первого. Вызывать его не стали, ибо Берия уже тогда точно знал, что Гитлер начнет войну именно двадцать второго июня, информация была абсолютной, но повторить это Хозяину было безумием, тот впадал в ярость, мог бросить в камеру, поднять на дыбу, уничтожить... -- Вы помните, Лаврентий Павлович, -- тихо сказал Комуров. -- Мы по вашему указанию готовили на него вхождение на звание Героя за срыв переговоров в Швейцарии между Даллесом и немцами... -- А почему вы, собственно, явились ко мне, а не пошли с этим вопросом к Абакумову? -- Берия сыграл удивление. -- Я сейчас позвоню к нему, проведите совещание, а потом, если решите посоветоваться, приезжайте втроем, зачем игнорировать наркома? Деканозов, видимо, понял те мотивы, которые вынуждали Берия вести себя именно так. -- Поскольку Абакумов, -- сказал он, -- в ту пору, когда работал Штирлиц, занимался СМЕРШем, мы не хотим ставить наркома в неловкое положение... Комуров, однако, гнул свое: -- Виктор не ориентируется в этой ситуации, Лаврентий Павлович... А если поймет, то может повернуть дело не туда, куда следует. Берия резко поднялся из-за стола: -- Ты свои интриги брось! Что это за батумские штучки?! Одно дело делаете! Спрятав папки в сейф, вызвал Саркисова: -- Позвони на дачу, пусть накроют стол на троих, голова разваливается, хоть часок воздухом подышу, -- и пошел к двери, бросив Деканозову и Комурову: -- Едем, я вам там мозги прочищу, интриганы... Только в машине, отделившись от шофера и охранника толстым стеклом, Берия сказал: -- Ну, выкладывайте... -- Инициатором ареста этого самого Исаева был я, Лаврентий Павлович, -- сказал Деканозов. -- Богдан лишь подписал ордер... Дело в том, что он может оказаться ключевой фигурой в деле Валленберга, а вы знаете, как Иосиф Виссарионович относится к этому дурацкому инциденту... -- Это не дурацкий инцидент, -- возразил Комуров. -- Мы были готовы отдать Валленберга шведам, но Абакумов лично вывез его из Будапешта в Москву и начал мять, выбивая признание, что тот работал на гестапо... Ну и домял -- мы его с трудом отходили... -- Что у вас есть на Исаева? -- спросил Берия. -- Обращение к Кузнецову и Лозовскому, -- ответил Деканозов. -- То есть связь с врагами... С будущими врагами народа... Это первое. Признание, что он является сторонником Тито, -- два... Остальное довольно топорно сработал Влодимирский, он теперь, -- Деканозов усмехнулся, -- "Аркадий Аркадьевич"... Есть признание, что встречался с Троцким, называл его "вождем РККА"... Курит фимиам Тито... Есть обязательство "работать на англичан", подобраны апрельские шифровки из Берлина, чтобы мы переводили деньги на его имя в Парагвай... Берия досадливо перебил Деканозова: -- Если мне не изменяет память, Меркулов считал это игрой... Комуров вздохнул: -- Кстати, он еще там, в Южной Америке, в нашем посольстве стал просить, чтобы мы немедленно забрали Мюллера, давал координаты... Но ведь сидят-то на местах анкетные дуболомы, что для них Мюллер? -- Кто назначал этих людей? -- спросил Берия заинтересованно. -- Мы, Наркоминдел, -- ответил Деканозов. -- Но виза Абакумова есть. -- Подготовьте мне записку, -- сказал Берия. ...На даче и в своем особняке на улице Качалова Берия не опасался подслушки (вернее, не в такой мере, чтобы непереступаемо избегать рискованных разговоров); поскольку приглашал к себе Курчатова, реабилитированного Ландау, Микулина, других ученых, он ввел в личную охрану своего инженера, который контролировал возможность проникновения "вражеских технических спецслужб"; абакумовские "жучки" обнаружили бы неминуемо; в Кремле такого рода профилактика была недопустима -- хотя Сталин давно уж не жил здесь, перебравшись на Ближнюю дачу, но работать приезжал сюда -- немедленно б настучали... Сев за стол, Берия, тем не менее, машинально включил приемник и разговор продолжил, потому что в голове его что-то зрело, тяжело, сумрачно ворочаясь, словно жернова гигантской мельницы прилаживались друг к другу... Валленберг интересовал его в такой же мере, как и Сталина; Швеция до сих пор поднимала вопрос о своем выкраденном дипломате; зимой сорок пятого посол в Стокгольме Александра Коллонтай, да и сам Деканозов заверили шведские власти, что Валленберг находится в Будапеште под охраной советских войск; как только кончатся уличные бои, его отправят домой, нет никаких оснований для беспокойства. Однако Абакумов вывез Валленберга в Москву; швед действительно ничего не знал, кроме того, что переговоры с нацистами о спасении обреченных узников концлагерей ведут и американцы в Швейцарии. Абакумов навалился на Валленберга со всей яростью, на какую был способен, несчастный оказался в госпитале, шведы продолжали требовать ответа от Москвы, к Сталину обратился министр иностранных дел Трюгве Ли, который должен был стать генеральным секретарем Объединенных Наций. -- Что со шведом? -- раздраженно спросил Сталин, вызвав Берия. -- Почему Коллонтай признала, что он у нас? Он действительно здесь? Если был гестаповским агентом -- выведите на процесс, пригласите прессу, найдите свидетелей, не мне вас учить... Но вскоре разразился очередной кризис в Берлине, не до шведа; потом Берия аккуратно отошел от Лубянки, а сейчас -- в связи с делом этого банкира -- Исаев обещает опубликовать книгу о беседах Деканозова с Герингом и Риббентропом... Деканозов его человек, сидел у Молото-ва в конечном-то1 счете как связник; значит, если книга действительно выйдет, будет нанесен удар по нему, Берия, потому что он -- прямо или опосредованно -- руководил работой аппарата, когда этот чертов Штирлиц был в рейхе, единственный внедренный в РСХА... -- Ну хорошо, -- выслушав гостей, задумчиво произнес Берия, -- а что, собственно, он мог знать о нас, кроме девок Деканозова и его бесед с Герингом? Что нам Геринг? Отвергнем, и все тут! Фальсификация истории, провокация господ империалистов! На девок и вовсе отвечать не будем, грязные сплетни. Что он мог знать еще? -- Он мог знать все об операции по устранению Лейбы, -- сказал Комуров. Берия нахмурился, не сразу его поняв, потом усмехнулся: -- Троцкого, что ль? Лейба... Во сколько миллионов стал нам этот Лейба... Ну написал Лейба книгу о Хозяине -- гнусную, клеветническую, напечатали ее, а каков результат? Пшик! Ноль! Умные люди даже обернули ее в нашу пользу: "Смертельный враг диктатора пишет о нем с уважением..." -- Он может знать и наверняка знает о наших деловых подходах к Гитлеру начиная с тридцать пятого, -- сказал Деканозов. -- Вы имеете в виду Дадиани? -- Да... -- Что еще? -- Секретные протоколы, подписанные Молотовым и Риббентропом, уничтожение нашей агентурной цепи в Германии, приказ о прекращении работы по национал-социализму... -- Деканозов вздохнул. -- Он знает много, Лаврентий Павлович... Он пересекался с Орловым, который исчез из Испании и которого мы не можем найти... Орлов знал такое, от чего волосы встанут дыбом, открой он это... -- Так заставьте этого Исаева рассказать, что он написал! -- Берия не мог скрыть раздражения. -- Что, разучились работать?! -- Он не развалится, -- убежденно сказал Кому-ров. -- Вариант Постышева. -- А фармакология зачем?! -- Берия принялся за жареного поросенка. -- Возьмите показания, выкупите его рукопись, неужели трудно составить план и решить его? Денег не пожалеем, деньги решают все. -- Лаврентий Павлович, тут особый случай, -- снова возразил Деканозов. -- По словам Исаева, рукопись в сейфе, в Лос-Анджелесе... Его друзья и адвокаты имеют право отдать папку только ему и лишь в Америке... -- А если он блефует? -- спросил Берия. -- Вы такое допускаете? -- А если его книгу все же напечатают? Берия усмехнулся: -- Боитесь, расскажет о ваших берлинских девках? За такое Хозяин действительно спустит шкуру... -- Но ведь представление на меня, как на посла в рейхе, писал не Молотов, а вы... Берия неторопливо доел поросенка, отставил тарелку и, тщательно вытерев руки туго накрахмаленной салфеткой, негромко заметил: -- Товарищ заместитель министра иностранных дел, а ведь у порядочных людей это называется шантажом. -- И, перейдя на крик, рубанул: -- А ну, вон из-за стола, мамацгали! Прочь отсюда! Деканозов медленно поднялся, вышел из-за стола и, согбенный, приниженный, покинул комнату. -- Что ты предлагаешь? -- Берия обернулся к Кому-рову. -- У нас его жена и сын. Вернее, не то чтобы жена -- мать его сына, так точней... Но она старуха, с ней перестарались... И с сыном тоже, парень свернул с ума... А этот Владимиров отказывается работать с Валлен-бергом, если мы не дадим ему свидания с сыном... -- Он русский? -- Да. -- А если отпустить его бабу и придурка? -- Во-первых, он не поверит... Во-вторых, судя по его словам, он должен периодически приглашать американцев, чтобы они не опубликовали его вещь... -- Да ну и пусть! -- взъярился Берия. -- Плевать мы хотели! Комуров покачал головой: -- Первые недели он сидел у нас на даче и диктовал о своей работе, Лаврентий Павлович... У него такие выходы, которых нет и не было ни у кого из наших... То, как он описал убийство Рэма и Штрассе-ра, -- всего в паре абзацев, -- целиком проецируется на дело Кирова... И это он писал не в камере, а на даче, ожидая, когда мы "подготовим" семью к встрече... Я взял с собою расшифровку, -- Комуров вышел в холл, достал из папки рукопись, отдал Берия. -- Он был знаком с Каменевым, Бухариным, Крестинским; Дзержинский действительно подписывал на него приказы, и -- самое неприятное -- мы нашли представление Дзержинского на Красное Знамя этому Владимирову-Исаеву... И Указ ВЦИКа... Мы нашли это только вчера... -- Поезжай на хозяйство, -- сказал Берия. -- Рукопись я погляжу... Деканози скажи, что приму через неделю, но чтобы он не входил ко мне, а вползал на пузе... Исаева посади к Валленбергегу... -- Стоит ли? -- А что? Плох швед? -- Да. -- Но голова варит? -- Даже слишком. -- Замечательно. Пиши не то что каждое их слово, а даже вздох. В воскресенье буду готов к разговору, -- и Берия показал глазами на папку Максима Максимовича. ...В Кремль Берия не вернулся: не мог оторваться от работы Исаева; закончил в пять утра, долго ходил4 по своему сосновому бору, досадливо махнув Сар-кисову и двум охранникам, чтобы шли прочь, -- постоянно маячили за ним затаенными тенями. "А ведь только один человек, дай ему пистолет в руки, пустит пулю в лоб Старца, -- очень медленно, пугаясь самого себя, Берия произнес эти страшные слова и снова оглянулся, не сорвалось ли с языка. -- Вот оно, избавление от безумного деспота! Вот какую комбинацию бы разыграть! Вот бы что сунуть Абакумову!" Ах, Егор, Егор! Как же не хватает тебя, Маленков! Один я, один... Тогда-то он и сказал себе: "Исаева к такому делу надо готовить впрок, а вот если я не верну в Москву Маленкова, -- в самое ближайшее время, -- моя карьера кончена, Старец сделался полным психом, настроение меняется пять раз на день, ужас..." Назавтра Исаева перевели в другую камеру; не успели надзиратели закрыть дверь (что-то сразу удивило в том, какой была эта камера), как стремительная, словно выстрел, догадка отторгла удивление: перед ним был изможденный, поседевший, лимоннолицый Рауль Валленберг. Он стоял под оконцем, едва пропускавшим свет, прислонившись к стене так, словно хотел вжаться в нее, исчезнуть, и неотрывно смотрел на двух надзирателей: в глазах у - него был ужас, сменившийся тяжелой ненавистью. Только оторвавшись от лица Валленберга, Максим Максимович понял, что его удивило: стены и даже дверь были обиты войлоком; койки -- деревяные, шаткие; видимо, узник пытался разбить голову о стену, понял Исаев, несчастный парень... -- Здравствуйте, -- сказал он по-русски. Валленберг молча кивнул. -- Русский еще не выучили? Валленберг непонимающе пожал плечами, внимательно вглядываясь в лицо Исаева; потом спросил по-немецки: -- Мы не могли с вами где-то встречаться? Исаев ответил по-английски: -- Мы встречались... То ли в вашем берлинском посольстве, то ли на Вильгельмштрассе, в министерстве иностранных дел, у Вайцзекера... И, пожалуйста, не говорите со мной о вашем деле, я не отвечу ни на один ваш вопрос и не дам ни единого совета: каждое наше слово записывается... Валленберг усмехнулся: -- Я знаю... Мне подсаживали многих... Только они... Сначала я вообще ничего не понимал, теперь -- знаю, что к чему... Вы отказываетесь говорить со мною вообще? Или найдем какую-то нейтральную тему? -- Нейтральную тему найдем... По вашему усмотрению... -- Последние семь месяцев я сижу один... Начал беседовать с самим собою.... Первый шаг в шизофрению... -- Отнюдь... Каждый человек постоянно говорит сам с собою... Неважно -- про себя или вслух... -- Думаете, я еще не стал пациентом дома умалишенных? -- Я не психиатр, господин Валленберг... -- Вы не представились... Как мне к вам обращаться? -- Называйте меня сокамерник. Так будет лучше -- в первую очередь для вас... "Мистер сокамерник" -- прекрасное словосочетание... Заметив книгу, лежавшую на койке Валленберга, удивился: -- А мне отказали в праве пользования библиотекой... Вы -- счастливчик... -- Это Библия... Прекрасное издание, странный дар главного следователя, это ведь здесь запрещенная литература. -- Позвольте взглянуть? -- Конечно... Вы шотландец или англичанин? Исаев сухо ответил: -- Я сокамерник... Мы же уговорились... Ладно? Вам днем лежать разрешают? -- В последнее время -- да... Раньше я стоял... Вы давно здесь? Исаев взял Библию, лег на свою койку, начал листать страницы; сразу же обратил внимание на то, как кто-то отчеркивал на полях ногтем целые фрагменты. В дверь забарабанили: -- Заключенный номер сорок, вам днем лежать запрещено! Исаев, словно бы не поняв надзирателя, вопросительно посмотрел на Валленберга, по-прежнему стоявшего у "намордникового" окна; тот пожал плечами: -- Мне такое кричали первые полтора года... По-моему, требуют, чтобы вы поднялись... -- Вы же не знаете русского... -- Это не обязательно... Вам объяснят иначе... -- Лежать запрещено! -- повторил надзиратель. -- Ясно?! За нарушение режима отправим в карцер! -- Вас в карцер сажали? -- поинтересовался Исаев. Валленберг ответил с усмешкой: -- Здесь в карцеры ставят, сокамерник... Это шкаф, повторяющий челов