инский сидел возле окна, устроился за тем столиком, где стекло не было сплошь закрыто: навык конспиратора. Впрочем, и в детстве, в усадьбе папеньки, всегда норовил расположиться так, чтобы можно было любоваться закатами - они там были какие-то совершенно особые, зловещие, растекавшиеся сине-красным пожарищем по кронам близкого соснового леса... Читал Дзержинский стремительно всегда любовался тем, как работал Ленин, - прямо- таки устремлялся в рукопись, писал летяще, правки делал стенографически споро, говорил быстро, атакующе - ничего общего с профессорской вальяжностью Плеханова, патриарх русского марксизма весьма и весьма думал о том какое впечатление оставит его появление на трибуне. Ленина не интересовала форма, он не страшился выглядеть задирой, дело, прежде всего дело, бог с ней с формой, мы же не сановники, прилежные привычному протоколу, мы практики революции, нам пристало думать о сути, а не любоваться своей многозначительностью со стороны, пусть этим упиваются старцы из Государственного совета. Дзержинский, видимо, просто-напросто не мог не поднять голову от эсеровской "Земли и Воли" в тот именно момент, когда Герасимов вылезал из экипажа, а под руку его поддерживал филер. Дзержинский моментально вспомнил вокзал, Азефа, садившегося в экипаж этого же человека, неумело водружавшего на нос черное пенсне, и почувствовал, как пальцы сделались ледяными и непослушными, словно у того мальчишки, что продавал на морозе газеты. Через несколько дней Дзержинский встретился с членом подпольного бюро эсеров товарищем Петром (5). Разговор был осторожным, обвинение в провокации, да еще такого человека, как руководитель Боевой Организации и член ЦК Евно Азеф, дело нешуточное. Поэтому, постоянно ощущая сторожкую напряженность собеседника, Дзержинский задал лишь один вопрос. - Мне бы хотелось знать давал ли ваш ЦК санкцию на встречу с одним из руководителей охранки кому-либо из членов боевой организации партии? - Товарищ Астроном, я могу не запрашивать ЦК мы не вступаем ни в какие контакты с охранкой. У вас есть сведения, что кто-то из наших поддерживает связи с палачами? - Я всегда страшусь обвинить человека попусту, - ответил Дзержинский. - Тем более если речь идет о революционере... Поэтому я ничего не отвечу вам. Но советую этот мой вопрос передать товарищам Чернову или Зензинову. Он не случаен. - Может быть, все-таки назовете имя подозреваемого? - Нет, - задумчиво ответил Дзержинский. - Полагаю это преждевременным. - Хорошо. Я передам ваш вопрос в ЦК. Но вы, видимо, знаете, что в последнее время появилось много толков о провокации в нашей боевой организации. Называли даже имя товарища Ивана. Смешно. Это то же, что упрекать Николая Романова в борьбе против монархии... Явные фокусы полиции, попытка скомпрометировать лучших Иван - создатель боевой организации, гроза сатрапов... - Вы имеете в виду Азефа? - спросил Дзержинский и сразу же пожалел, что задал этот вопрос, так напрягся собеседник. - Мне всегда казалось, что истинным создателем боевой организации был Гершуни... Яцек Каляев много рассказывал о нем... - Знали Каляева? - Он был моим другом, товарищ Петр. - А мне он был как брат... Я смогу ответить вам через неделю товарищ Астроном. - Тогда это лучше сделать в Варшаве Ваши знают, как со мной связаться, до свидания. Этой же ночью Дзержинский выехал в Лодзь. КОНЦЕПЦИЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО ЗАГОВОРА Из Лодзи Дзержинский отправился в Берлин, Роза Люксембург проводила совещание членов ЦК, - ситуация того требовала разгром революции предполагал новые формы борьбы. Поздно ночью, когда на квартире остались только Тышка, Ледер и Дзержинский, она заметила: - Не знаю, права ли я не вынося на суд товарищей мнения и чувствования... У меня такое ощущение, что в Петербурге началась мышиная драка за власть. - Полагаешь, мы должны учитывать и это в нашей борьбе? - осведомился Дзержинский. - С одной стороны, грех не учитывать разногласия между врагами - искусству политической борьбы надо учиться, мы в этом слабы, но - с другой - вправе ли мы позволять себе опускаться до такого низменного уровня, не поддающегося логическое просчету нормальных людей каким характеризуется ворочающийся заговор в Петербурге? Не измельчим ли мы себя? - задумчиво сказала Люксембург. - Какой заговор?! - Ледер пожал плечами. - Менжинский рассказывал кое-какие эпизоды о том, как там сражаются партии царедворцев, чтобы приблизиться поближе к трону... Обычная возня, свойственная абсолютизму... Заговор предполагает наличие персоналий. Нужен Кромвель. Или Наполеон. В России таких нет. - Зато Азефы есть, - жестко сказал Дзержинский. - Точнее говоря, Азеф. - Не уподобляйся Бурцеву, - заметил Ледер. - Он чуть ли не публично обвинял Евно в провокации. - Вполне возможно, что он поступает правильно, - ответил Дзержинский и рассказал собравшимся о том, как видел члена ЦК эсеров, садившегося в экипаж Герасимова. - Не верю, - отрезал Тышка - Ты мог обознаться, Юзеф. Не верю, и все тут. Да, барин от революции, да, внешность отталкивает, сноб и нувориш, но ведь он рисковал головой, когда организовывал покушение на Плеве и великого князя Сергея! Он организовал, именно он, Азеф! - Все же я бы просил передать мое сообщение Бурцеву, - упрямо возразил Дзержинский. - Я ему доверяю. И еще я прошу, - он обернулся к Люксембург, - поручить нашим товарищам в Париже разыскать на улице Мальзерб, шесть, Андрея Егоровича Турчанинова. Это бывший охранник, который очень и очень помог нам в деле с полковником Поповым, вы помните... Весьма информирован; полагаю целесообразным включить его в это дело. Как и все мы, я отношу себя к идейным противникам товарищей эсеров, однако невозможно мириться с тем, когда честнейшие подвижники революции, вроде Сазонова и Яцека Каляева, гибнут по вине провокатора... - Хорошо, - согласилась Люксембург. - Думаю, против Турчанинова возражений не будет. Возражений не было, согласились единогласно; только Здислав Ледер убежденно повторил: - Но вот что касается заговоров в Петербурге, - ты не права, Роза. Не следует выдавать желаемое за действительное. Не такие же они идиоты, эти сановники, чтобы рубить сук, на котором сидят! В единстве их сила, они друг за дружку кого угодно уничтожат; милые бранятся - только тешатся... Тем не менее Люксембург была права. Именно после разгрома первой революции в Петербурге начал зреть заговор. Точнее говоря, заговоры, в подоплеке которых стояли сугубо личные интересы сановников, обойденных кусками пирога при дележке портфелей и сфер влияния. В мозгу Герасимова концепция государственного заговора родилась не сразу, работая бок о бок со Столыпиным, он постоянно думал, как сделать карьеру; понял, что премьер прямо-таки алчет террора, - в первую очередь для того, чтобы оправдать в глазах общественного мнения свой безжалостный курс; виселиц понаставили не только на Лисьем Носу, но и по всей империи - "успокоение должно быть кроваво-устрашающим". Герасимов никогда не мог забыть, как премьер вспоминал о беседе с лидером кадетов Милюковым; встретились в первые недели столыпинского правления, когда Трепов всячески поддерживал идею коалиционного министерства. Нервно посмеиваясь, Столыпин рассказывал Герасимову (встречались, как правило, после двенадцати, когда в охранку стекалась вся информация за день) о том, что Милюков, - ах, либерал, чудо что за конституционалист! - сразу же отчеканил "Получив право руководить империей, отчитываясь за свои действия перед Думой, мы недвусмысленно скажем революционным партиям о пределе свободы. В случае нужды, - если они будут гнуть свое, - поставим на всех площадях гильотины, - и не картонные, а вполне пригодные для трагического, но, увы, необходимого действа". Разошлись в одном лишь Милюков требовал "Министры должны назначаться и утверждаться Думой". Столыпин стоял на том, что должности министров внутренних и иностранных дел, военного и морского есть прерогатива верховной власти и на откуп Думе никогда отданы не будут. Из-за этого Трепов, незримо поддерживавший Милюкова, проиграл все, что мог. Государь, удовлетворенный тем, что кончились беспорядки и героем этой победы стал Столыпин, не взял дворцового коменданта Трепова на фрегат во время традиционного путешествия по шхерам, сановные "византийцы" сразу же оценили этот жест государя, со всех сторон понеслось: "Ату, Трепова, ату его, шельмеца!" Трепов этого не перенес, умер от разрыва сердца. Вместо бывшего своего любимца государь решил пригласить в плавание московского генерал-губернатора, адмирала Федора Васильевича Дубасова, - с ним его связывали давние узы дружества. Женатый на дочери адмирала Сипягина, блестящий гардемарин Дубасов совершил кругосветное путешествие на яхте "Держава" еще в восемьсот шестьдесят четвертом году; во время русско-турецкой войны взорвал турецкий броненосец "Сейфи", - а сам-то был на маленьком катерочке "Цесаревич": в восемьсот девяносто первом году командовал фрегатом "Владимир Мономах", на котором наследник, его высочество Николай Романов совершал плавание на Дальний Восток; в девятьсот пятом году получил звание генерал-адъютанта; постановлением совета государственной обороны был назначен в ноябре пятого года генерал- губернатором Москвы, расстрелял Пресню, за что жалован званием члена государственного совета; эсер Борис Вноровский (дважды встречался с Дзержинским на квартире Каляева, фанат террора, все доводы Юзефа о том, что исход схватки решит не бомба, а противостояние идей, отвергал без спора) бросил бомбу в карету Дубасова, когда тот возвращался из Кремля к себе домой на Тверскую, адмирал отделался царапинами. Вноровского убили на месте - это было условие, выдвинутое Герасимову шефом Боевой Организации Азефом, осуществлявшим акт с санкции и ведома охранки, - любимца государя следовало нейтрализовать, явный кандидат на место Трепова, этого допустить нельзя слишком сладкая должность, носит стратегический характер, - каждодневное влияние на государя. Через три месяца Дубасов был уволен от должности генерал-губернатора и переведен в северную столицу, ждал назначения, эсеры-максималисты Воробьев и Березин бросили в него бомбу когда адмирал гулял по Таврическому саду, снова пронесло Березина и Воробьева повесили по приговору военно-полевого суда. Именно тогда выступая в Думе депутат Родичев произнес летучую фразу: - Хватит мучить Россию столыпинскими галстуками! В Думе воцарилось гробовое молчание потом все октябристы и большинство кадетов во главе с Милюковым и Гучковым поднялись и повернувшись к правительственной трибуне устроили овацию Петру Аркадьевичу, тот был бледен до синевы выстоял пятиминутный шквал аплодисментов (это кстати, было началом его конца - не понял что такое вызовет недовольство государя ревнив к успеху). Милюков попросил Родичева извиниться перед Столыпиным, поначалу коллега не соглашался Милюков нажал "это мнение фракции" (мнения такого не было еще не успели организовать) в конце концов Родичев сдался. Столыпин презрительно оглядев его сказал: "Я вас прощаю" протянутую депутатом руку не пожал демонстративно отвернувшись. Дубасова тем не менее государь не взял на фрегат поработал Столыпин. "За адмиралом охотятся бомбисты ваша личность священна для народа, если рядом будет Дубасов возможны эксцессы которые повлекут к трагическим последствиям". Когда Герасимов получил данные перлюстрации писем высших сановников империи после овации, устроенной Столыпину в Государственной Думе когда он явственно увидел всю меру завистливой ревности, а то и ненависти к преуспевающему премьеру среди дряхлевших бессильных но вхожих к государю сановников, увенчанных звездами и крестами полковник долго и многотрудно думал как ему следует поступать дальше. Он остановился на том что необходим его, Герасимова визит к государю он должен быть представлен монарху - единственный в империи руководитель охраны, расстраивающий все козни бомбистов. Сделать это обязан Столыпин, понудить его к этому может обстоятельство чрезвычайное каждый хочет выходить на государя самолично подпускать других - рискованно, сразу начнут интригу, сжуют за милу душу, жевать у нас друг дружку умеют чему-чему, а этой науке учены отменно. И Герасимов задумал постадийный план: сначала он готовит поднадзорное покушение на Столыпина, а затем когда акт сорвется и тот отблагодарит его визитом к царю начинает спектакль цареубиения. Обезвреживает и этих злодеев! Становится героем державы должность первого товарища министра и генеральские погоны обеспечены. Затем - если визиты к царю будут продолжаться - санкционирует Азефу убийство Столыпина. Никто кроме него Герасимова, в кресло министра не сядет, нет достойных кандидатов: Трепов помер фон дер Лауниц гниет в могиле, а Дубасов так запуган что из дома не показывается. С этим-то Александр Васильевич и поехал к Столыпину. Тот однако каждый свой день продумывал загодя намечая удары отступления возможные коалиции чередования взлетов и спадов в чем-чем, а в остром уме Петру Аркадьевичу не отказать - самородок слов нет. Гучков глава "оппозиции его величества", прав называя его "русским витязем"... Поэтому разговор Герасимова и Столыпина состоявшийся в тот достопамятный день представляет значительный интерес для каждого кто вознамерится понять ситуацию той поры царившую в империи. Поначалу Герасимов в своей неторопливой, вальяжной манере рассказал последние новости, ознакомил премьера с содержанием перехваченного письма одного из лидеров левых кадетов доктора Шингарева, бесстрашно зачитав строки весьма горестные, если не сказать оскорбительные для Петра Аркадьевича. Столыпин слушал Герасимова с видимым напряжением даже чуть откинулся словно норовил удержаться в седле норовистого коня, волнение его выдавали пальцы нервически вертевшие тоненький перламутровый карандашик, глаза он закрыл, чтобы собеседник не мог их видеть они у него слишком выразительные нельзя премьеру иметь такие глаза или уж очки б носил и то скрывают состояние а так - все понятно каждому, кто может в них близко заглянуть. - Так вот, - заключил Герасимов, - к величайшему моему сожалению я обязан констатировать Петр Аркадьевич, что подобных писем примерно двенадцать. И пишут это люди не простые, а те вокруг которых формируется общественное мнение. И оно доходит до Царского Села. - Не сгущаете краски? - Отнюдь. - Откуда пришли информации о Царском Селе? - Из Царского Села же. - Ну и что намерены предложить? Впрочем, - Столыпин, усмехнувшись, вздохнул - быть может, и вы изменили обо мне свое мнение? У нас на это быстры... - Мне хочется быть еще ближе к вам, Петр Аркадьевич, чтобы служить вам бронею против ударов в спину... - Я долго раздумывал над тем, как мне провести через сферы производство вас в генералы и перемещение в министерство, куратором всего полицейского дела империи. Но вы же знаете, Александр Васильевич, как трудно работать: каждому решению ставят препоны, интригуют, распускают сплетни. Я очень благодарен за то, что вы прочитали мне это, - Столыпин брезгливо кивнул на копию письма Шингарева. - Не каждый бы на вашем месте решился... Наша религия - умолчание неприятного, стратегия - предательство того, кто покачнулся. Спасибо вам. Герасимов, наконец, выдохнул (все это время сдерживал дыхание будто нырял в море, силясь разглядеть желтые водоросли на камнях симеизского пляжа). Снова угадал! Эх, Станиславский, Станиславский, тебе ли тягаться с нашими спектаклями!" - Я еще не помог вам. Петр Аркадьевич. Я только вознамерился помочь. - Каким образом? - горестно спросил Столыпин. - Мы же тонем, Александр Васильевич, медленно тонем в трясине, нас засасывающей. Все эти хитрые еврейские штучки... Коварная задумка погубить Россию... Герасимов чуть поморщился. - При чем здесь евреи, Петр Аркадьевич? Слава богу. что они пока еще есть у нас, - понятно на кого сваливать собственные провалы... И помогать я вам намерен именно с помощью еврея... - Этого еще не хватало! - Именно так, Петр Аркадьевич, именно так... Азеф, - а он, как вы догадываетесь, не туркестанец там какой или финн, - поможет мне организовать на вас покушение... Оно будет подконтрольным с самого начала... А когда я это покушение провалю, вы доложите обо мне государю и объясните, что я и есть именно тот человек, который единственно и может, - под вашим, понятно, началом, - навсегда гарантировать безопасность и его самого, и его августейшей семьи... Столыпин резко поднялся, походил по кабинету, остановился возле Герасимова и тихо. с пронзительной жалостью, произнес: - Какой это ужас - власть, Александр Васильевич... Она приучает человека к неверию даже в тех, кому, кажется, нельзя не верить... Я проведу вас в товарищи министра, оттуда всего один прыжок до министерского кресла, - свято место пусто не бывает, вот вы и... Герасимов похолодел от страха, ибо Столыпин повторил его мысль: на размышление были доли секунды, принял решение единственно правильное: поднялся, сухо кивнул - Прошение о моей отставке я хотел бы написать здесь же, в этом кабинете. Ваше Высокопревосходительство. По лицу Столыпина скользнула удовлетворенная улыбка. - Сядьте. Александр Васильевич, - по-прежнему тая скорбную улыбку, сказал Столыпин. - Полно вам. Уж и пошутить нельзя. Объясните, что нам даст организация покушения такого рода? - Многое, - играя затаенную обиду не сразу, а словно бы через силу ответил Герасимов. - Оно даст то, что именно Азеф возглавит дело и, таким образом, получит неограниченную власть над всей боевой организацией эсеров. Это - первое. Я поставлю такую слежку за боевиками, что половина из них сляжет с психическим расстройством и они сами потребуют отменить террор, как невозможный. Это - второе. Я, наконец, разорю их казну подготовкой этого акта. А ведь эсеры без денег ничего из себя не представляют - аристократы революции, господа. Это конец бомбистам. Раз и навсегда. Столыпин положил руку на плечо Герасимова, склонился над ним и жарко выдохнул в ухо: - Жаль, что им придет конец. Я что? Прогнали с должности после того, как в империи настала тишина, - и нет меня. А если бы начать подобное же дело против кого иного? Кто вечен на Руси? - На Руси вечен лишь символ самодержавия, хозяин, государь. - И я о том, - ответил Столыпин и, резко распрямившись, сказал: - Пойдемте чай пить, Ольга Борисовна заждалась. Когда Герасимов поднялся, Столыпин взял его под руку и тесно приблизил к себе: - Только встретив опасность лицом к лицу, государь даст мне право свободно работать в Финляндии и ужесточить до необходимой кондиции репрессалии против поляков. Эти две позиции я без вашей помощи не решу. Понятно? После того, как в ЦК эсеров - с подачи Азефа - начались дискуссии по поводу возобновления организованного террора, когда горячие головы взяли верх над теоретиками, когда была единодушно проголосована резолюция о поручении члену ЦК Азефу ("честь и совесть партии") взять на себя подготовку покушения на Столыпина, он выдвинул два условия: во-первых, члены Боевой Организации отчитываются перед ним в каждом шаге и, во-вторых, все финансы переходят в его полное распоряжение: такое гигантское дело требует безотчетного доверия. Проголосовали: восемь - за, три - против; прошло. Встретившись с Герасимовым (приехал на конспиративную квартиру прямо с заседания ЦК, ощущая нервическую радость из-за этого, некое приближение к ницшеанскому идеалу, - всепозволенности). Азеф сразу же взял быка за рога: - Александр Васильевич, чтобы я смог провести операцию так, как она задумывалась, отдайте кого-нибудь из генералов, иначе мне будет трудно поддерживать авторитет. Герасимов словно бы пропустил его слова мимо ушей, только рассеянно кивнул и, подвинув бутылку "шартреза", самого любимого ликера Азефа предложил: - Угощайтесь, Евгений Филиппович. - Вы не ответили, Александр Васильевич. Да или нет? - Угощайтесь же. - настойчиво повторил Герасимов, - на здоровье... Азеф насторожился: - Что, в доме есть еще кто? Герасимов покачал головою, вздохнул чему-то, досадливо повторил, не отрывая взгляда от лица Азефа: - Угощайтесь же... Азеф, наконец, понял: поднялся, не спросил разрешения, прошел по квартире, вернулся, налил себе "шартреза" не в бокал, а в чайный стакан, жадно высосал его, загрыз яблоком и только после этого закурил дамскую тоненькую папироску с длиннющим мундштуком желтоватого, китайского картона. Рассказав затем Герасимову в лицах о прошедшем только что заседании ЦК, Азеф много смеялся, шутил, пил стакан за стаканом, потом вдруг тяжело обвалился на хрупкую спинку ампирного диванчика и, протрезвев, тихо сказал: - А ведь за мною смерть каждый миг ходит... Я ее вижу, когда резко оборачиваюсь... И всегда в разных обличьях: то Сазонов, то Яцек Каляев, то Зиночка Коноплянникова... Брошу я все, полковник, брошу и уеду за границу, силы на исходе... Тем не менее Азеф задание выполнил; начал готовить акт против Столыпина; Герасимов поставил молодых филеров наблюдать за всеми участниками Боевой Организации: дал приказ прилепляться к объекту и не отступать ни на шаг; боевиков это повергало в смятение; началось, как и полагал Герасимов, брожение; деньги тратил, не считая: примерно третью часть переводил в Италию, на свой счет; Савинков, чудом бежавший из камеры смертников севастопольской тюрьмы, первым открыто сказал, что акт целесообразнее отменить; следует продумать новые методы борьбы с самодержавием, выработать стратегию, отвечающую нынешнему моменту. Через месяц Герасимов передал Столыпину - для доклада государю - запись решения ЦК о временам роспуске Боевой Организации и приостановлении исполнения смертного приговора премьеру. Столыпин доложил государю о "поразительной по своему мужеству" работе Герасимова: тот пожелал увидеть "героя". Переступив порог монаршего кабинета, Герасимов - впервые в жизни - ощутил сладостный ужас; его потрясла молодость царя, всего тридцать шесть лет: на всю жизнь запомнил малиновую куртку офицера стрелкового полка, шелковый кушак такого же цвета, короткие темно-зеленые шаровары и очень высокие сапоги. Подивился такту самодержца: согласно дворцовому церемониалу полковник не имеет права сидеть в присутствии августейшей особы даже если бы государь соизволил его пригласить в кресло, не пригласил, но и сам не сел, всю полуторачасовую беседу провели стоя возле окна. - Как вы оцениваете нынешнюю ситуацию полковник? Велика ль опасность? Почему нельзя было предотвратить покушение на фон дер Лауница и не забвенного Мина так же как вы сейчас предотвратили покушение на Петра Аркадьича? - Одной из главных помех ваше величество, - ответил Герасимов, - является свободная конституция предоставленная год назад Финляндии. Именно там засели ныне террористы, там у них склады оружия, явки, конспиративные квартиры. А ведь это всего в двух часах езды от столицы. Финская полиция относится к нам враждебно. Работать невероятно трудно. - Какая досада, - откликнулся государь. - Я завтра же переговорю с Петром Аркадьевичем, что можно сделать дабы положить конец такому невыносимому положению... - Да и Польша, ваше величество... Необходимо еще больше ужесточить меры охраны порядка в Привислинском крае... - Но ведь это легче сделать чем в Финляндии, - ответил государь. - Если же будут какие затруднения делу легко помочь, подготовьте записку Столыпину, он ее рассмотрит благожелательно. Герасимов ликовал, генеральские погоны - вот они, рядышком, протяни руку - твои. ...Назавтра Столыпин сказал что государь соизволил отметить в кругу министров: "Герасимов тот именно человек, который находится на настоящем месте". - Поздравляю Александр Васильевич, - улыбнулся Столыпин, - готовьте генеральский мундир. Однако же именно после аудиенции у царя все кто был вхож в Царское Село начали жевать полковника: "Болтун, красуется, сулит мир и благоволение, а террор по прежнему процветает в империи", представление Столыпина о присвоении ему генеральского звания оказалось под сукном началась обычная дворцовая интрига, пересуды, советы со старцами, застопорило. Столыпин утешал, "пробьем", был счастлив когда Герасимов арестовал максималистов отколовшихся от Азефа те во главе с Зильбербергом действительно таились в Финляндии, агентура - после того, как Герасимов получил свободу поступка - легко их вытоптала, схватила, повесили в крепости, он же Петр Аркадьевич отправил шифрограмму и в Варшаву: "По высочайшему повелению требую безжалостно уничтожить все оставшиеся очаги революции, применять крайнюю степень устрашения" По всей Польше началась новая волна повальных арестов, обысков и облав. В одну из таких и попал Дзержинский, борьбу против Азефа продолжал из камеры Варшавской цитадели. ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (I) Всего две недели я вне живого мира, а кажется, будто прошли целые столетия... Сегодня я получил эту тетрадь чернила и перо. Хочу вести дневник говорить с самим собою углубиться в жизнь чтобы извлечь из этого все возможное для самого себя, а может быть хоть немного и для тех друзей которые думают обо мне и болеют за меня душой. Завтра Первое мая. В охранке какой то офицер сладко улыбаясь спросил меня: "Знаете, что перед этим праздником мы забираем очень много ваших?" Сегодня зашел ко мне полковник Иваненко жандарм с целью узнать убежденный ли я эсдек, и в случае чего предложить пойти на службу к ним... "Может быть вы разочаровались?" Я спросил его не слышал ли он когда-нибудь голоса совести и не чувствовал хоть когда-нибудь что защищает дурное дело... ...Где выход из ада теперешней жизни в которой господствует волчий закон эксплуатации гнета насилия? Выход - в идее жизни базирующейся на гармонии жизни полной охватывающей все общество все человечество выход - в идее социализма идее солидарности трудящихся. Эта идея уже близится к осуществлению, народ с открытым сердцем готов ее принять. Время для этого уже настало. Нужно объединить ряды проповедников этой идеи и высоко нести знамя, чтобы народ его увидел и пошел за ним. И это в настоящее время насущнейшая из задач социал демократии, задач той горсточки, которая уцелеет. Социализм должен перестать быть только научным предвидением будущего. Он должен сделаться факелом зажигающим в сердцах людей непреодолимую веру и энергию... Небольшая, но идейно сильная горсть людей объединит вокруг себя массы, даст именно то, чего им недостает. что оживит их, вселит в них новую надежду, рассеет страшную атмосферу недоверия и жажду кровавой мести, которая обращается против самого же народа. Правительство убийц не повернет жизнь в старое русло. Не пропадет даром пролитая кровь ни в чем не повинных людей, голод и страдания народных масс, плач детей и отчаяние матерей... ...Опять был у меня полковник Иваненко. Увидав его, я задрожал, словно почувствовал противное, скользкое прикосновение змеи к своему телу. Он пришел с тем, чтобы любезно сообщить дело передано в военный суд, обвинительный акт уже послан мне, расспрашивал, есть ли у меня книги, как здесь кормят, уверял, что, будь его воля, он бы устроил в тюрьме театр. А когда я вновь спросил его, не заговорила ли в нем совесть, он с сочувствием и соболезнованием в голосе ответил, что я не в себе. ...Ежедневно заковывают в кандалы по нескольку человек. Когда меня привели в камеру, в которой я уже когда-то, семь лет тому назад, сидел, первый звук, какой я услышал, был звон кандалов. Он сопровождает каждое движение закованного. Холодное, бездушное железо на живом человеческом теле. Железо, вечно алчущее тепла и никогда не насыщающееся, всегда напоминающее неволю. Теперь в моем коридоре из тринадцати человек заковано семь. Заковывают из жажды мести, из жажды крови. Эту жажду стремятся утолить те, что находятся вверху. Я видел, как из кузницы вели уже закованного молодого парня. По его лицу было видно, что в нем все застыло, он пытался улыбнуться, но улыбка только кривила его лицо. Согнувшись, он держал в руках цепь, чтобы она не волочилась по земле, и с огромным усилием шел чуть ли не бегом, за торопившимся жандармом, которому предстояло, по-видимому, заковать еще несколько человек. Жандарм заметил, как мучается заключенный, на минуту остановился и, улыбаясь, сказал: "Эх, я забыл дать вам ремень" (для поддерживания кандалов) - и повел его дальше. Сегодня у меня было свидание с защитником. Прошло три недели полного одиночества в четырех стенах. Результаты этого уже начали сказываться. Я не мог свободно говорить, хотя при нашем свидании никто не присутствовал, я позабыл такие простые слова, как например "записная книжка", голос у меня дрожал, я отвык от людей. Адвокат заметил "Вы изнервничались" Я возвратился в свою камеру злой на самого себя: я не сказал всего и вообще говорил, как во сне, помимо воли, и, возможно, даже без смысла. Теперь я с утра до ночи читаю беллетристику. Она всего меня поглощает, читаю целые дни и после этого чтения хожу, как очумелый, словно я не бодрствовал, а спал и видел во сне разные эпохи, людей, природу, королей и нищих, вершины могущества и падения. И случается, что я с трудом отрываюсь от чтения, чтобы пообедать или поужинать, тороплюсь проглотить пищу и продолжаю гнаться за событиями, за судьбой людей, гнаться с такой же лихорадочностью, с какой еще недавно гнался в водовороте моего маленького мирка мелких дел, вдохновленных великой идеей и большим энтузиазмом. И только по временам этот сон прерывается - возвращается кошмарная действительность. В ночной тиши, когда человек лежит, но еще не спит, воображение подсказывает ему какие-то движения, звуки, подыскивает для них место снаружи, за забором: куда ведут заключенных чтобы заковать их в цепи. В такие моменты я поднимаюсь и чем больше вслушиваюсь, тем отчетливее слышу, как тайком с соблюдением строжайшей осторожности пилят обтесывают доски. "Готовят виселицу", - мелькает в голове, и уже нет сомнений в этом. Я ложусь, натягиваю одеяло на голову. Это уже не помогает. Я все больше и больше укрепляюсь в убеждении, что кто-нибудь сегодня будет повешен. Он знает об этом. К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему рот, чтобы не кричал. А может быть, он не сопротивляется, позволяет связать себе руки и надеть рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как хватает его палач смотрят на его предсмертные судороги и может быть циническими словами провожают его, когда зарывают его труп, как зарывают падаль. Неужели те же жандармы, которые стерегут нас, тот вахмистр, всегда любезный с глазами с поволокой, предупредительный начальник, который входя ко мне, снимает фуражку - неужели же они, те люди, которых я вижу, могут присутствовать при этом и принимать в этом участие? Привыкли. А как же чувствуют себя те, кто идет на виселицу? В душе поднимается страшный бунт. Неужели нет уже спасения? Сразу перейти к небытию перестать существовать видеть собственными глазами все приготовления и чувствовать прикосновение палача. Страшный бунт сталкивается с холодной, неизбежной необходимостью и не может с ней примириться не может понять ее. Но в конце концов обреченный идет спокойно на смерть, чтоб все покончить и перестать терзаться. ...Все сидящие рядом со мной попались из-за предательства. Покушение на Скалона - четыре предателя, убийство ротмистра в Радоме - предатель, который сам скрылся Соколов - предатель. Влоцлавек - предатель". ДРУГ СУПРОТИВ ДРУГА (I) Директора департамента полиции Его Превосходительству Трусевичу М.И. Милостивый государь Максимилиан Иванович! Интересующий департамент и петербургское охранное отделение Феликс (Юзеф) Дзержинский ("Доманский", "Астроном" "Переплетчик" "Рацишевский", "Красивый", "Пан" "Дроздецкий", "Быстрый") находится в настоящее время в Десятом павильоне Варшавской цитадели в одиночной камере, на строгом режиме, закован в ручные кандалы. Поскольку означенный Дзержинский славится в кругах социал-демократии как один из наиболее опытных конспираторов (руководил делом постановки наблюдения за лицами подозревавшимися революционерами в сношениях с охраною) мы предприняли меры к тому чтобы единственным каналом его возможной связи с "волей" оказался наш сотрудник. Для этой цели в Десятый павильон был направлен агент охранного отделения "Астров". Его арест объяснялся тем что он будучи членом ППС и человеком, близким к государственному преступнику Юзефу Пилсудскому, выступал с противуправительственными статьями в повременной печати однако с бомбистами ППС не связан, что дает надежду на оправдание если следователь прокуратуры решит передать его дело в судебную палату. "Астров" получил возможность сойтись с Дзержинским во время ежедневных пятнадцатиминутных прогулок в тюремном дворике расписание прогулок было подкорректировано комендантом цитадели таким образом чтобы встреча "Астрова" и Дзержинского не вызвала никаких подозрении последнего. Лишь на седьмой день знакомства когда "Астров" сообщил что его везут в суд, Дзержинский поинтересовался, не может ли он передать на волю весточку "Астров" ответил что возможен обыск: "боюсь оказаться невольным соучастником провала ваших товарищей если жандармы найдут послание". На что Дзержинский сказал "Это письмо не товарищам, а моей сестре хочется написать правду о том, как мы здесь живем, вы же знаете, что даже письма родным цензируются и все, что не устраивает палачей вычеркивается черной тушью". - "Хорошо, я подумаю", - ответил "Астров", ибо был проинструктирован полковником Иваненко, что с Дзержинским необходима игра слишком быстрое согласие может лишь насторожить его, как и чересчур резкий отказ. К вопросу о переброске письма на волю Дзержинский более не возвращался. Накануне "поездки на суд" означенный "Астров" сказал "товарищу по борьбе", что он готов рискнуть, но письмо должно быть написано так, чтобы в случае его "Астрова", обыска, никто не понял от кого весточка и кому направлена, ибо такого рода поступок наказуется - по тюремному расписанию о порядках - заключением в карцер. Дзержинский пообещал быть предельно осторожным пошутив при этом, что в карцерах он провел много месяцев, "привык словно к таинству исповеди, в казематах думается особенно хорошо, сытость - враг мысли, великая литература скорби, бунта, бури и натиска рождалась именно тогда, когда творцы были лишены комфорта, необходимого для защиты эволюционного развития". На вопрос "Астрова", как ему узнать того, кому нужно передать письмо, Дзержинский ответил, что передавать не надо - следует всего лишь обронить папироску, в которую закатана весточка, у входа в суд, когда создастся обычная в таких ситуациях толчея, сестра будет предупреждена, поднимет. Из этого я сделал вывод, что Дзержинский уже обладает каналом связи, по которому он поддерживает контакт с "волей". Получив "папироску", "Астров" передал ее нам, была сделана копия с письма Дзержинского "сестре", затем "папироску" вернули нашему сотруднику. За "Астровым", когда его "везли" в Судебную палату, было поставлено тщательное наблюдение, он сделал все, как и предписывал Дзержинский, однако филерам - что весьма странно и мистериозно, - не удалось установить личность человека, поднявшего "папироску". Следствие по этому поводу ведется. Прилагаю копию текста письма Дзержинского "сестре". "Дорогая, когда я последний раз тебя видел, ты обещала узнать все, что можно, о толстяке (6). Судьба нашего толстого любимца так тревожит меня! Ведь его невинные шалости могут принести беду десяткам окружающих его юношей. Не пугай его, не вздумай говорить с ним, взывая к здравому смыслу шалуны (7), ступив раз на стезю забубенной жизни, вспять вернуться не могут. Если бы ты написала мне что-то о нем, я бы, возможно, - посоветовавшись с моими соседями по несчастью людьми высоко интеллигентными и многознающими, - мог дать тебе какой-то совет даже из этого ужасного, сырого, уничтожающего человека каземата. Думаю, что ты уже получила ответ от Влодека (8), он подобен лекарю, знает исток и пересеченность всех недугов. Можешь сослаться на меня хотя думаю, моя фамилия ему не очень-то понравится, ибо он всегда враждовал с моими друзьями. Пошли ему фотографию дяди Герасима (9) нашего кучера. Я бы тоже хотел получить фотографию дяди Герасима, чтобы затем отправить ее Анджею (10). И, пожалуйста, не страшись за меня. Несмотря на ужасные условия в Десятом павильоне, я чувствую себя неплохо, ибо знаю, что обвинять меня не в чем. Судить за идею! Возможно ли такое в двадцатом веке?! Хотя в нашей империи возможно все. Но это ненадолго. Все трещит и рушится, дни террора сочтены так или иначе. Мысль бессмертна, - в отличие от плоти. Целую тебя, моя бесценная сестрица, целуй братьев и деток. Береги себя, мои верный и нежный друг. Ты всегда в моем сердце. Твой Юзеф". Не правда ли, милостивый государь, на первый взгляд это письмо не представляет следственного интереса? Однако, вчитываясь в него, я подумал, отчего Дзержинский подписывает письмо сестре, примерной католичке из вполне консервативной семьи, относящейся к преступной деятельности брата с осуждением своим революционным псевдонимом. Оперативная работа, проведенная со знакомыми Альдоны Эдмундовой Дзержинской-Булгак, подтвердила, что ей совершенно неизвестны псевдонимы брата под которыми тот скрывался в подполье. Мы продолжаем расследование, но я считаю целесообразным уже сейчас, не дожидаясь более полных результатов, проинформировать Вас о произошедшем, полагая, что "толстяк" и "Герасим" вполне могут принадлежать к числу особо опасных преступников, как и некая "сестра Юзефа". Вашего превосходительства покорный слуга полковник Заварзин". Отправив это письмо, Павел Павлович Заварзин, начальник Варшавской охранки, не мог предположить, какую реакцию оно вызовет в Петербурге, оказавшись на столе директора департамента полиции Максимилиана Ивановича Трусевича. Как всякий ветреный человек легкого характера, Трусевич думал легко и быстро, был доверчив и тянулся к тому хорошему, что порою придумывал для себя в собеседнике: "Чем больше в мире будет выявлено добра, тем легче объяснить заблудшим, на что они замахиваются и чего могут лишиться". Именно эта его черта, а также хлестаковская склонность щегольнуть осведомленностью обо всем, что творится в "смрадном революционном подполье, у нынешних "Бесов", в свое время поставила его карьеру на грань краха, и виновником этого возможного краха был именно полковник Герасимов. Дело обстояло следующим образом из-за Азефа, предложившего ЦК социалистов- революционеров приостановить акты на время работы Думы, идеалисты партии пошли на раскол, объявив о создании группы "максималистов" во главе с крестьянином Саратовской губернии Медведем-Соколовым, истинным самородком, человеком с хваткой, лишенным страха и фанатично преданным идее террора. Первым актом, который провели "максималисты" Медведя, была экспроприация Московского общества взаимного кредита; взяли восемьсот тысяч, начали ставить склады оружия, типографии, печатали прокламации, гудели вовсю. Герасимов нервничал, дело пахло порохом; Столыпин не считал нужным скрывать озабоченность бесконтрольной группой бомбистов; только Трусевич был спокоен и как-то даже затаенно счастлив; премьер недоумевал; директор департамента полиции успокаивал его: "Дайте мне еще недельку, Петр Аркадьевич, и я порадую вас приятнейшим известием..." И действительно, ровно через неделю Трусевич позвонил Герасимову и попросил его приехать в департамент по возможности срочно. Несмотря на то, что Герасимов, хоть и не впрямую, но тем не менее Трусевичу, подчинялся, приехал сразу же. - Александр Васильевич, - начал Трусевич торжественно, - я просил бы вас немедленно отзвонить в охрану и запросить ваших помощников, нет ли в картотеках каких-либо материалов по эсеру Соломону Рыссу? - Если бы вызывая к себе, вы позволили мне сделать это самому, а не помощникам, я бы прибыл часом позже, но со всеми документами, - сухо ответил Герасимов. (Так бы и отдал ты мне эти документы, сукин сын, подумал Трусевич, дудки, звони отсюда, спрашивай при мне, контроль - всему делу голова.) - Да ведь ко мне только-только поступила информация из Киева, - ответил Трусевич, - обрадовался, из головы выскочило... Ничего, попьем чайку, поговорим о том о сем, а ваши пока поглядят. Звоните. - И Трусевич требовательно подвинул ему телефонную трубку. Герасимов все понял: когда кругом интриги и подсидки, рождается обостренное чувствование происходящего. Взяв трубку, назвал барышне с телефонной станции номер своего адъютанта на Мойке: - Франц Георгиевич, я сейчас на Фонтанке (фамилию Трусевича не назвал, конспирировал постоянно; потом, впрочем, пожалел об этом). Меня интересуют материалы, какие у нас есть по "Роману", двум "Семенам" и "Ульяне". Поняли? Максималист. Отзвоните аппарату семнадцать двадцать два, я здесь. - Возможно ли передавать данные по телефону? - несколько озадаченно спросил адъютант. - Все-таки дело касается... Герасимов поднял глаза на Трусевича: - Мой адъютант интересуется, можно ли такого рода сведения передавать по телефону? - Конечно, нельзя. Пусть подвезет. - А то, что я фамилию интересующего вас лица назвал? - усмехнулся Герасимов - Это как? Ничего? - Все барышни на телефонной станции постоянно проверяются нами, Александр Васильевич. Да и вами, убежден, тоже. Нельзя же всего бояться! В конце концов мы хозяева империи, а не бомбисты. - Франц Георгиевич, - не скрывая улыбки, сказал Герасимов адъютанту, - по телефону передавать нельзя. Если, паче чаяния, найдут, пусть доставят сюда незамедлительно. (Слова "паче чаяния" были паролем, адъютант тем и ценен, что понимает взгляд, интонацию и построение фразы шефа, через полчаса отзвонил в кабинет Трусевича. попросив передать Александру Васильевичу. что в "архивах охраны интересующих его превосходительство документов не обнаружили".) Документы, однако, были. Азеф сообщил что некий Рысс является ближайшим помощником Медведя-Соколова и возглавляет группу прикрытия террора в организации эсеров-максималистов, весьма опасен, участвовал в нескольких актах, сейчас сидит в Киевской тюрьме, ждет смертной казни за ограбление артельщика чьи деньги должны были перейти в фонд партии. Походив по кабинету Трусевич сказал: - Нет, так нет... А жаль. Я полагал, что у вас должно быть что то интересное в сусеках. Коли так, какой смысл посвящать вас в подробности! Однако хочу предупредить чтобы ни одного ареста среди максималистов ваши люди не проводили. Отныне я их беру на себя. Трусевич сказал так поскольку неделю назад Рысс обратился к начальнику Киевской охранки Еремину и предложил свои услуги в освещении максималистов, поставив непременным условием организацию его побега из тюрьмы. При этом он присовокупил что ни с кем кроме Еремина и, если понадобится, Трусевича в контакт входить не будет. Трусевич приказал организовать побег во время спектакля убили тюремщика заигрались да и суматоха была обычная для неповоротливой карательной системы когда департамент полиции таился от охранки, та - от тюремной администрации, - тотальное недоверие друг к другу, ржавчина, разъедавшая громоздкую, нераскачливую машину царской администрации. (Чтобы еще надежнее прикрыть нового провокатора, Трусевич приказал отдать под суд трех тюремных стражников за халатность, бедолаг закатали в каторжные работы, освободили только через два года когда один уже плохо соображал и все время плакал, а другой заработал в рудниках чахотку.) Еремин, получивший благодаря показаниям Рысса повышение (тот, однако, отдал общие сведения, ни одной явки не назвал, клялся что оторван от максималистов обещал все выяснить в столице), был назначен "заместителем заведывающего секретным отделом департамента полиции", то есть стал хозяином всей наиболее доверенной агентуры - привез провокатора в Петербург. Трусевич беседовал с Рыссом на конспиративной квартире два дня проникся к нему полным доверием положил оклад содержания сто рублей в месяц, поручил приискать квартиру после этого сообщил Столыпину, что просит никому не разрешать трогать максималистов: "Спугнут всю партию, а я ее в ближайшее время прихлопну всех заберу скопом". Поселившись на свободе Рысс сразу же снесся с максималисткой Климовой сказав ей: "Делайте все, что хотите, я Трусевича вожу за нос, но имейте в виду времени мало он может обо всем догадаться". Трусевич ликовал ежедневно делал доклады Столыпину, но через неделю после появления Рысса в Петербурге трое максималистов, переодетых в офицерские формы, приехали в резиденцию премьера на Елагин остров. - Срочные депеши Петру Аркадьевичу, - сказал старший, кивнув на портфели, которые были у его спутников. Один из филеров заподозрил неладное, попытался вырвать портфель, тогда три боевика прокричав лозунги эсеров, бросили портфели себе под ноги, раздался взрыв, дача окуталась клубами дыма, погибло двадцать семь человек, ранено около восьмидесяти, Столыпин отделался царапиной. Первым на Елагин остров приехал Герасимов следом. - Трусевич сразу же заявил, что этот акт дело рук боевиков ППС, "проклятые поляки, Пилсудский". - Это не Пилсудский, - скрипуче возразил Герасимов они стояли в саду, возле искореженной ограды, - премьер, директор департамента полиции и начальник охранки. - Его людей в столице нет. Это Максимилиан Иванович, максималисты. - Нет. - воскликнул Трусевич, моляще глянув на Столыпина (Герасимов сразу понял, что премьер в курсе работы нового агента директора департамента, даже здесь интрига, хорош же Столыпин, побоялся сказать мне правду, и этот добром не кончит, нельзя делать несколько ставок). - Нет и еще раз нет! Смотрите по польским каналам Александр Васильевич! Максималисты у меня под контролем. Столыпин промолчал, а мог бы сказать то, что обязан был сказать Герасимову. Вернувшись в охранку, Герасимов вызвал полковника Глазова: - Милейший, вы с полковником Комиссаровым печатали погромные прокламации в этом здании? Да или нет? Молодец, что молчите. От гнева премьера Витте, который бы сломал вам жизнь вас спасли мои друзья и я. Да именно так, я, Глеб Витальевич. Так вот извольте напечатать сто прокламаций - где хотите, но только чтобы об этом знали два человека, - вы и тот кто это для вас сделает, - с текстом следующего содержания. "Мы боевики-максималисты принимаем на себя ответственность за покушение на главного российского вешателя Столыпина". Прокламации должны быть разбросаны на Невском Литейном у Путилова, а десять отправлены в редакции ведущих газет. Назавтра Столыпин вызвал Герасимова, кивнул на прокламацию лежавшую перед ним и спросил: - Читали максималистов? Так вот я хочу чтобы вы, лично вы встретились с этим самым Рыссом. С глазу на глаз. И сообщили мне свое мнение. - Я могу сказать об этом Трусевичу? Подумав секунду Столыпин ответил: - Да пожалуй это надо сделать. Он близок к министру Щегловитову, а этот юридический змей вхож к государю с черного хода. Трусевич, однако наотрез отказался отдать Рысса, после бурного объяснения с Герасимовым отправился к Столыпину, и тот, к вящему удивлению полковника поддержал директора департамента. - Не гневайтесь Александр Васильевич. Поразмыслив трезво, я решил оставить Рысса за Трусевичем. Коли Максимилиан Иванович это затеял пусть и доведет до конца. Не надо вам проводить аресты, пусть это сделает тот, кто с самого начала держал руку на пульсе операции. Герасимов ответил что указания премьера для него есть истина в последней инстанции но вернувшись в охрану, отдал устный приказ начать слежку за всеми максималистами, - независимо от Трусевича. Путем сложной многоступенчатой комбинации он подвел к Медведю Соколову своего агента Глеба Иванова, дал ему санкцию на все вплоть до участия в актах и экспроприациях, тот работал отменно стал личным адъютантом Медведя, через него Герасимов организовал информацию о том, что Рысс намерен убить Трусевича во время встречи на конспиративной квартире, материал был столь убедителен что Трусевич испугался перестал выходить из департамента без двух филеров и, наконец, устало предложил Герасимову самому поработать с максималистами. После экспроприации банка в Фонарном переулке Медведь-Соколов был схвачен вместе с ним арестовали большинство его товарищей, спустя несколько дней повесили. А когда Рысс был арестован в Донецке куда бежал из Петербурга (взяли его на экспроприации) он прямо сказал что нанялся в провокаторы самолично и действительно был им но лишь во имя конечного торжества революции. "Я вас ненавижу, пощады от меня не ждите, если даруете жизнь, я во всяком случае вас не пощажу, когда вырвусь на волю". Его повесили, а Трусевич с той поры - неписаным предписанием Столыпина - был отстранен от работы с особо секретной агентурой, первый шаг к отставке, с трудом удержался, задействовав все свои связи, в первую очередь главного мракобеса - министра юстиции Ивана Григорьевича Щегловитова. И вот сейчас вчитываясь в документ о Дзержинском, присланный начальником Варшавской охраны, Максимилиан Иванович споткнулся на "Герасиме" что-то зацепило сначала даже не понял что. А потом когда в шестой уже раз пробегал слово "толстяк" опуская его без внимания вдруг резко поднялся из-за стола стукнул себя ладонью по лбу и прошептал: - Господи да это ж Герасимов с Азефом. Через два дня когда были подняты все агентурные дела по Дзержинскому, директор департамента полиции убедился что "сестрою" Юзефа скорее всего была государственная преступница Розалия Люксембург. Ну держись Герасимов подумал он со сладостным, ликующим злорадством, держись голубь! Отольются тебе мои слезы, ох отольются! И вместо того, чтобы объявить тревогу, - коронный агент империи в опасности близок к провалу, засвечен человеком славившимся среди революционеров разоблачением провокаторов, - Трусевич и пальцем не пошевелил, резолюции на записке Заварзина не поставил, рассеянно сказав адъютанту чтобы документ отправили в архив. После этого попросил одного из своих верных помощников снестись с сотрудником Варшавской охраны полковником Иваненко и, сепаратно от Заварзина, завязать с ним доверительные отношения с целью получения доверительной информации о Дзержинском. ПЕРЕПАД НАСТРОЕНИЙ Вскоре после аудиенции у государя Герасимов вызвал шифрованным письмом Азефа из Италии: тот отдыхал в Сорренто впервые изменив полюбившейся ему Ривьере. "Милый Евгении Филиппович, был бы весьма признателен, найди Вы возможность незамедлительно выехать в Россию, дело касается меня лично. Отслужу сторицей. Искренне Ваш". Азеф письмо сжег, отзвонил своей подруге, жившей наискосок от того отеля, где снимал апартаменты для семьи и отправился в ресторан Дона Джузеппе (лучшая рыба и великолепное вино "Лямбруска" - красно-пузырчатое, нектар, способствует) весь вечер был грустен, совершенно не пьянел, попросил "шартрезу", в ресторане не оказалось будь неладна треклятая европейская заорганизованность в России, с ее бардаком - лучше обязательно что-нибудь неучтенное лишнее забытое заваляется где-нибудь на полках - только поискать Дон Джузеппе отправил экипаж в "Бристоль", привезли бутылку зеленого ликера прошлого века только в три часа ночи распустило, ощутил желание, подругу свою (немочку из Берлина) любил исступленно, уснул обессиленный, пустой: наутро, не заходя в отель к семье, выехал в Рим, а оттуда в Россию. - Герасимов долго тряс его руку, даже огладил плечи, неожиданно почувствовав себя Тарасом Бульбой во время встречи с любимым сыном, пригласил к столу, уставленному яствами из ночного ресторана "Альказар", где обычно гулял Савинков, подвинул любимцу "шартрез", тот покачал головою, кивнул на водку, выпил рюмку, отодвинул ее, мала: налил в фужер, выцедил с жадностью, закусил икрою и только после этого, утерев пот, появившийся на висках, спросил: - Что случилось? - Случилось то, что я хочу просить вас, Евгений Филиппович, взять на себя организацию цареубийства. - А бога пощадим? - зло усмехнулся Азеф. - Или его тоже - бомбою? - Можно и бога, - в тон ему ответил Герасимов, - но - как и царя - под моим контролем. - Как вы себе все это представляете? - спросил Азеф. - Цель? Какова конечная цель предприятия? - Покончить раз и навсегда с террором. И после этого отпустить вас с богом на покой. Азеф поморщился: - Ах, Александр Васильевич, Александр Васильевич, да что же это такое со всеми нами творится?! Отчего не верим друг другу?! Долго ли продержимся, ежели будем таиться, будто мыши, даже тех, кто нам всего ближе?! Не империя мы, а какое-то стомильонное сообщество дипломатов низшего класса! Те точно так же трусливы, но их хоть понять можно - карьеру делают. Говорите прямо: вам надобна игра, чтобы укрепить свои позиции и лишний раз попугать трон? Герасимов зашелся деланным смехом, в который уже раз испугавшись пронзительного ума Азефа вроде Шорниковой, все сечет, только та чувствует а этот, нехристь, считает. Азеф налил себе еще один фужер водки выпил одним длинным глотком, ну и ну закурил, впился кроличьими глазами в лицо Герасимова. Тот смеяться перестал, ответил тихо: - Это нам обоим надо, Евгении Филиппович. Покудова я на коне, и вы в порядке. Последний раз вы ведь из России вывезли пятьдесят тысяч золотом, денежки Боевой Организации. И на здоровье! Я радуюсь, когда человек вашего уровня живет так, как считает нужным. Новое предприятие позволит вам взять с собою в Италию еще больше. Азеф вздохнул: - Ноги б унести. Следили за мной! Откуда сведения о золоте? Имеете перекрестную агентуру? - Я - нет. А Трусевич - да. - Имя агента? - Не знаю. Клянусь памятью родителей. Право, сказал бы. Он, этот департаментский, мне тоже стоит поперек дороги. Герасимов лгал агентом была Зинаида Жуженко, адъютант боевика Сладкопевцева и его любовница, работала в Москве с Климовичем, начальником охранки первопрестольной недавно отдала ему свою подругу Фрумкину; та готовила покушение. Зиночка сама пришила террористке потаенный карман, чтобы револьвер не был заметен, целовала перед актом, а сообщение о месте и дате уже лежало на жандармском столе. - Предложения? - спросил Азеф, достав из кармана тяжелый серебряный портсигар. - Что вы предлагаете? - Воссоздать боевую организацию. Понятно, под вашим началом. Нацелить ее на цареубийство - Так все же будем Николашу убирать? - тихо, как-то даже ликующе спросил Азеф. - Или снова игра? - Спаси господь, - вздохнул Герасимов. - Священная особа надежда наша, как можно. - Вы меня интонациями не путайте, Александр Васильевич. А то ведь разорву монарха в клочья. Вы мне однозначно скажите, игра или всурьез? Герасимов, ужаснувшись тому, что в голове его загрохотало слово "всерьез" взмахнул даже руками. - Евгении Филиппович, окститесь! - Ни один мой человек не будет арестован? - Ни один. Ни в коем случае. - Вы понимаете, что арест хоть одного из той группы которую я создам, будет стоить мне жизни? - Понимаю прекраснейшим образом. Азеф поднялся, походил по зале потом склонившись над Герасимовым, спросил: - А я новым Наумовым паче случая не окажусь? Герасимов захолодел Азеф тронул то, чего он постоянно и затаенно боялся. Дело было в начале девятьсот седьмого когда из Царского позвонил генерал Дедюлин самый близкий государыне человек и нервничая, попросил "милого Александра Васильевича" срочно приехать, Герасимов выехал незамедлительно. - Два месяца тому назад, - начал Дедюлин пригласив полковника погулять по парку - казак царского конвоя Ратимов доложил своему командиру князю Трубецкому, что с ним познакомился сын начальника дворцовой почтово-телеграфной станции Владимир Наумов. Встречались несколько раз, говорили о том о сем, а потом молодой Наумов возьми да и дай казаку прочитать возмутительные прокламации. Ратимов бросился к Трубецкому. Князь поставил в известность начальника охраны государя Спиридовича. Вы ведь с ним в давнем дружестве правда? Ну а тот предложил казаку связей с Наумовым не прерывать а, наоборот еще больше сдружиться. - Зачем? - спросил Герасимов. - Такие игры в Царском Селе рискованны по-моему, надобно немедленно брать этого самого Наумова. - Ну я в подробности не входил, - сразу же отработал в сторону Дедюлин. - Видимо Спиридович хотел выявить подлинные намерения молодого Наумова, мало ли что тот читает, сейчас все на гниль падки. Словом Ратимов с санкции генерала Спиридовича попросил Наумова свести его с боевой группой эсеров в Петербурге. И тот вроде бы согласился. Вот почему я и пригласил вас мы-то ведь только здесь в Царском сильны, а столица а тем паче империя - словно бы другое государство. Через час Герасимов встретился с Ратимовым. Беседовали долго. Вместо того чтобы арестовать Наумова полковник решил поставить грандиозную провокацию с согласия Дедюлина и Спиридовича понудил Ратимова поклясться перед иконами, что тот сказал правду, казак забожился после этого поручил ему ехать в Петербург и просить Наумова поскорее организовать встречу с бомбистами. Поскольку Азеф знал всех членов боевой группы максималиста Зильберберга, отошедшего от его организации из-за споров по поводу методов террора, Герасимов имел все явки поставил за ними постоянное наблюдение, конвойный казак Ратимов шел таким образом, на встречу к подконтрольному эсеру сопровождаемый тем не менее тремя филерами: два от Герасимова и один от Спиридовича. Принимал Ратимова эсер Синявский, - за ним постоянно смотрели люди Герасимова, знали каждый его шаг, сидели, что называется, на закорках - куда тот, туда и слежка. Во время первой беседы Ратимов убеждал Синявского, что покушение возможно рисовал планы прогулок государя в парке давал советы, как туда проникнуть, - словом провоцировал и всячески торопил с проведением акта. Синявский долго раздумывал, соглашаться ли на вторую встречу какое-то сомнение жило в нем горячность, однако, возобладала назначил свидание решив проверить конвойца, спросил в лоб. - А вы на себя осуществление акта возьмете? Мы снабдим вас оружием деньгами и документами обеспечим бегство отправим за границу. Как? Ратимов был заранее проинструктирован Герасимовым, что именно такое предложение скорее всего и последует, советовал не отвергать но и не соглашаться: "Тяни время, играй колеблющегося, не бойся показать страх, все люди - люди, каждый петли боится. Посули им слать телеграммы о предстоящих выездах государя, о времени визитов великого князя Николая Николаевича и Столыпина, если клюнет запиши адрес, с кем связываться а еще лучше, пусть Синявский сам его тебе напишет". Синявский адреса писать не стал, но назвал улицу дом и имя кому такие телеграммы должны быть отправлены. Назавтра Герасимов поручил своим людям отправить телеграмму дождался когда эсер-боевик из группы максималистов расписался в получении и тут же провел налет на квартиру телеграмма оказалась главной уликой для предания арестованных суду военного трибунала. Первым Герасимов вызвал на допрос Наумова-младшего. - Вы понимаете, что вас ждет петля?! - закричал он, стукнув кулаком по столу. - Вы понимаете, что я с самого начала знал все от Ратимова?! Объясняться с вами у меня нет времени! Либо даете чистосердечные показания и я спасаю вас от смерти, либо пеняйте на себя! Вам погибель, отцу высылка, мать умрет с голода! Решайте сразу, ждать не намерен. Наумов потек, дал показания, прошли новые аресты, восемнадцать человек предстали перед военно-полевым судом. ЦК социалистов-революционеров принял резолюцию, что партия не имела никакого отношения к этому делу, смахивает на провокацию охранки, лучшие адвокаты России Маклаков, Муравьев, Соколов, Зарудный приняли на себя защиту обвиняемых, Наумов на суде отказался от прежних показаний, видя, как мужественно и гордо держатся другие обвиняемые, это позволило Герасимову снестись с помощником военного прокурора Ильиным. - В отношении Наумова у вас теперь развязаны руки. Он повел себя как двойной предатель. Я не хлопочу за него более, принимайте такое решение, какое сочтете нужным, я в нем теперь не заинтересован. В суд был вызван историк Мякотин: от Азефа охранке было известно, что он является членом эсеровского ЦК, арестовать его, однако, было невозможно, это бы провалило Азефа. Мякотин выступил с блистательной речью. - Да, социалисты-революционеры никогда не отказывались и не отказываются от того, что именно их боевка казнила великого князя Сергея, министра Плеве, министра Боголепова, генерала Мина, губернатора Гершельмана. Партия признавала то, что было ею сделано, бесстрашно и открыто. И если сейчас ЦК социалистов- революционеров категорически отвергает свою причастность к попытке провести акт, то этому нельзя не верить! Судьи дрогнули - имя Мякотина было известно многим и пользовалось серьезным авторитетом, широко, с размахом поставленная провокация оказалась на грани краха. Помощник военного прокурора Ильин предложил вызвать в заседание суда Герасимова, как главного эксперта по революционным партиям. Герасимов, узнав о предложении Ильина, растерялся. Его появление перед глазами родственников арестованных, адвокатуры приглашенных расконспирировало бы его совершенно, понудив отойти от дел, не отойди сам, бомбисты наверняка разделаются в течение недели, - он не государь или там Столыпин, которых стережет сотня филеров, разнесут на куски, хоронить будет нечего. - Хотите, чтобы меня кто-нибудь заменил в этом кабинете? - мягко улыбнувшись, вздохнул Герасимов. - Чем я вас прогневал? - Да господи, Александр Васильевич, как можно?! - Ильин искренне удивился. - О чем вы? - О том, что, появись я в публичном месте, головы мне не сносить. Нет, нет, я ничего не боюсь, человек я одинокий, существую, а не живу, но ведь чувство долга-то во мне вертикально, им и определяю все свои поступки. - Хорошо, хорошо, все понимаю, - по-прежнему волнуясь, ответил Ильин. - Но мы ведь можем провести выездное заседание прямо здесь, в здании охраны, на Мойке! Родственников не пустим, только одни адвокаты! Иначе дело повиснет! Провал! Герасимов перекрасил волосы и надел черные очки, показания давал, сидя на стуле и положивши "больную" ногу на спинку стула, стоявшего перед ним, - адвокаты могли видеть лишь его затылок, подсудимых он не боялся, знал, что большинство повесят, а остальных укатают на каторжные работы - оттуда не выходят. Правозащитник Маклаков демонстративно вышел из зала заседания, когда Герасимов потребовал, чтобы ЦК эсеров предъявил военному суду протоколы, в которых есть записи о том, что акт против царя и Столыпина отменен раз и навсегда, либеральная пресса улюлюкала "Правосудие в охранке"; тем не менее Синявский, Наумов и Никитенко были повешены на Лисьем Носу седьмого сентября девятьсот седьмого года, остальных закатали в каторгу, перед казнью Наумов плакал и молил о пощаде: "Мне лично Александр Васильевич обещал помилование, господа! Пригласите его сюда! Я хочу посмотреть ему в глаза", Синявский брезгливо поморщился: "Как вам не совестно, Наумов! Не унижайте себя перед палачами! Вы же доставляете им лишнюю радость!". Через неделю после той достопамятной ночи, когда Азеф вновь начал раскручивать дело террора, боевики убедились, что на этот раз все кончится успехом - так серьезен и продуман был план цареубийства. Азеф в сопровождении адъютанта Карповича (в свое время он по поручению эсеров убил министра Боголепова, поскольку был тогда еще зеленым юношей, вместо казни получил двадцать лет каторжных работ в рудниках, организовал побег, примкнул к боевикам) изучал маршруты следования царского поезда, вышагивал проспекты, по которым двигался кортеж Николая, когда тот посещал северную столицу, высматривал проходные дворы, заставлял боевиков репетировать каждое движение, шаг, жест дело двигалось к концу, как случилось непредвиденное молодой филер с цепкой зрительной памятью увидел на Невском разыскиваемого департаментом Карповича, вместе с городовым схватил его и приволок в охранку. Как раз в это время Герасимов говорил по телефону с Царским Селом: - Нет, государю завтра ехать в город нельзя. - Голос его был звенящим, приказным (по просьбе Столыпина царь согласился во всем следовать советам Александра Васильевича). - Его величество может прибыть в столицу лишь завтра, после полудня (В это время Азеф уберет с улиц своих изуверов, все договорено заранее.) Герасимов испытывал острое ощущение собственного могущества, когда по одному его слову изменялись государственные планы, переносились встречи с министрами, высшими сановниками империи, главами посольств; один его звонок, и все насмарку; ох и радость же быть всесильным, ох и счастье! Градоначальник звонил в ужасе: - Мне сообщили, что сегодня государь неожиданно появился на Невском, это правда?! - Да, истинная правда, ваше превосходительство. - Нельзя так, Александр Васильевич! Я же не могу нести ответственность за безопасность Его величества! - Не беспокойтесь, - ликовал Герасимов, - всю ответственность - с санкции двора - я взял на себя. Когда ему сообщили об аресте Карповича, полковник пришел в ужас, - вся его игра шла насмарку. И действительно, вечером этого же дня на конспиративную квартиру, где Герасимов порою принимал барышень (с тех пор как жена перебежала к коллеге, полковнику Комиссарову, о женитьбе не мог думать без содрогания, вызывал девиц из лучших борделей, начитанны и приятны в беседах), ворвался Азеф. - Вы что, - прямо-таки зарычал он, - погубить меня хотите! Вы понимаете, что наделали?! Шутки Рачковского намерены шутить?! Все! Довольно! Расхлебывайте кашу сами! Вашего паршивого царя подорвут как пить дать! Не умеете работать - на себя и пеняйте! Если арестован Карпович, а я на свободе, значит, я его вам отдал! Хватит! Остолопы! Не умеете ценить тех, кто вас же спасает от бомб! Научитесь! Разгильдяйская империя! Герасимова подмывало ударить Азефа в висок медным подсвечником: ну, гадина, ну, мерзавец, на что замахиваешься, нехристь?! Ан нельзя! Что он без него может? Ничего он без этого паразита не может, не он у меня в руках, а я! Господи, милостивый господи, спаси и сохрани! - В течение недели я устрою Карповичу побег, - сухо сказал Герасимов, дождавшись того мгновения, когда Азеф замолчит хоть на миг. - Даю слово. Рано утром Герасимов был в охранке из зубров никого не пригласил отправил экипаж за полковником Глазовым, тихоня, такие и нужны в серьезном деле, дай кость - руку оближут. Не посвящая Глазова в существо дела, спросил: - Как бы вы на моем месте поступили с государственным преступником, находящимся в розыскных листах департамента полиции, который случайно попался! Чуть прикрыв рот ладошкой, Глазов кашлянул и осторожно поинтересовался. - Видимо, вы ведете речь о человеке, который может представлять интерес? Объект вербовки? - Нет. Этот человек не пойдет на вербовку. - Но в нем заинтересован департамент полиции? - Бесспорно. - А взяли мы? - Именно так. Глазов покачал головой. - Задача не из легких. Отдавать, конечно жалко. Словно бы каштаны для господина Трусевича из огня таскаем. - Ну это вы перестаньте, - отрезал Герасимов внутренне порадовавшись ответу Глазова. - Не пристало нам делить врагов на "своих" и "чужих". Дружество, полковник, только дружество всех подразделений политической охраны даст победу... Я задумал комбинацию... И согласно плану целесообразно устроить побег человеку арестованному нами... - Он взят по своему документу? - поинтересовался Глазов, вопрос ставил осторожно словно кот - лапкой без коготков. Ах, умен, шельмец подумал Герасимов эк все соображает, с ним нужен глаз да глаз! - Да, - солгал Герасимов, - по своему. А что? - Если бы по чужому, - ответил Глазов догадавшись уже что речь шла о Карповиче - то можно обвинить в проживании по подложному паспорту и отправить в тот город где арестант рожден. Для опознания личности. Ну, а по дороге чин который будет везти его в пересыльную тюрьму для этапа, может зайти в лавку табаку купить... - Ах, если бы он был с чужим паспортом! - снова вздохнул Герасимов. - Ладно Глеб Витальевич (по имени-отчеству назвал впервые, новая интонация отношений: цени, Глазов, жди повышения) спасибо. Мне приятно с вами работать. До скорого. В тот же день самый доверенный офицер шефа охранки получив инструкции от Герасимова вывел Карповича из камеры посадил в пролетку пожаловавшись, что пришлось взять частника: "Все свои в разъезде" объяснил что везет его в пересылку для отправки на родину для опознания личности, по дороге мучительно зевал и плевался, играл тяжелую похмелку: - Мне пивка надобно выпить, голова раскалывается. Вон и трактир хороший, пошли, Карпович... В трактире офицер заказал себе два пива, арестанту - жареного картофеля с луком и салом, первую кружку выпил залпом, сыграл дурноту поднялся побежал в туалет там приник к щелочке. Карпович спокойно доедал картофель, изредка оглядываясь людей в трактире было тьма, постоянно хлопала входная дверь да уходи же ты черт взмолился офицер. Карпович, словно бы услышав его мольбу, медленно поднялся и начал расхаживать по трактиру потом шмыгнул на улицу, только б не вернулся дьявол, подумал офицер. Бедненький, думал между тем Карпович, погонят теперь охранника со службы, нарушил присягу, упустил меня, бедолага... Вскорости оказался в безопасности, на квартире Азефа, тот, предупрежденный Герасимовым сыграл изумление, пустил слезу прижал к груди прошептав: "Герой, ну, ты герои Карпович! Прямо из охранки сбежать - такого еще не было! Ну, слава богу, теперь за дело! Месть тиранам!" Через два дня Азеф сообщил Герасимову - умел благодарить за услугу - что в Петербурге появились люди из Северного Боевого Летучего Отряда, работают сепаратно, ЦК не подчиняются, поступают на свой страх и риск опираясь на низовые комитеты партии, особенно где много студенческой молодежи. - Это не наш с вами спектакль эти пугать не намерены, они будут и впрямь взрывать и стрелять, о них мог бы и не сообщать - не мои, но за Карповича я к вам сердцем проникся Александр Васильевич. Ищите их бейте тревогу эти люди опасны. - А фамилии-то у этих людей какие? - спросил Герасимов. - Псевдонимы у них Александр Васильевич псевдонимы. - Например? - Руководителя зовут "Карл". Пока он на свободе спокойным себя не чувствуйте, этот человек готов на все, умен и оборотист. - Сделайте милость, Евгении Филиппович повстречайтесь с ним пожалуйста, а? Азеф поехал в Финляндию, фотографии достать не смог, во внешнем портрете путался "нос прямой, глаза голубые", пойди возьми такого полстолицы придется хватать, тем не менее сообщил, что Карл готовит взрыв Государственного совета, а в нем заседают все те сановники из кого государь тасует колоду министров - не Милюкова же с Гучковым пускать к власти! - Карл посещает заседания Государственного совета, - заключил Азеф как всегда, отдавая главное, в самом конце беседы, - под видом иностранного корреспондента. Зацепка. Карла удалось взять, участник событий девятьсот пятого года, фамилия Трауберг. Повесили. Через несколько дней Азеф сообщил, что та же группа готовит акт против великого князя Николая Николаевича и министра юстиции Ивана Григорьевича Щегловитова. Герасимов немедленно установил дополнительные филерские посты возле дворца великого князя и дома Щегловитова. Азеф принес новое известие акт приурочен к новогоднему приему во дворце государя, Герасимов отправился к великому князю и министру, просил их отказаться от поездки в Царское. - Да кто где хозяин?! - возмутился Николай Николаевич. - Я в моей империи или мерзавцы-бомбисты? Лучше я погибну чем откажусь быть на приеме у государя! Герасимов бросился к Столыпину, тот незамедлительно поехал к царю, государь повелел Николаю Николаевичу оставаться во дворце, тот нехотя подчинился Герасимов поставил условие, чтобы великий князь и Щегловитов впредь никуда не выезжали, пока бомбисты не будут схвачены. Герасимов торопил Азефа, встречался с ним каждый день, наконец тот принес долгожданную новость на заседании ЦК кто-то раздраженно заметил: "Сколько раз можно откладывать акт?! Пусть Распутина поторопится, у всех нервы на пределе!" По счастью для охранки член ЦК назвал женщину ее подлинной фамилией, а не кличкой, агенты нашли Распутину в дешевеньком пансионате, подселили туда двух сотрудников, которые просверлили дырочки в тонкой фанерной стене, круглосуточно наблюдая за революционеркой, ничего интересного не замечали, зато филеры наружного наблюдения обратили внимание на любопытную деталь: каждое утро Распутина приходила в собор Казанской божьей матери, покупала копеечную мягкую свечку, ставила ее перед образом и начинала истово молиться, касаясь выпуклым, морщинистым лбом (провела девять лет в каторге, постарела раньше времени) холодных каменных плит. Получивши эти сведения, Герасимов удивился, сам поехал в собор, долго смотрел за Распутиной, диву давался - верующая бомбистка, потом заметил, как к ней подошли девушка и молодой мужчина, поставили свечки и тоже начали бить лбы, подолгу замирая в поклоне; господи, ахнул полковник, да они ж переговариваются друг с дружкой и передают что-то! Герасимов ждать далее не мог, приказал забрать всех, кто молился вместе с Распутиной, троих взяли во время их дежурства возле щегловитовского дома, "влюбленная", щебетавшая с юношей, сумела отскочить, когда ее хватали, выхватила браунинг и начала стрелять; обезоружили, третий бомбист крикнул филерам: - Осторожнее! Я обложен динамитом! Если станете применять силу, взорвутся все дома вокруг, погибнут ни в чем не повинные люди! Бомбиста привели в охранку, осторожно раздели; действительно, он был опоясан шнурами, что вели к запалам на спине и груди: девушка, которая открыла стрельбу, оказалась двадцатилетней Лидочкой Стуре, ее "возлюбленный" - террорист Синегуб, бомбист должен был в случае неудачи коллег броситься под карету, в которой мог ехать министр юстиции, звали его Всеволод Либединцев, выдающийся русский астроном, он работал в Италии, прочили блистательное будущее, записки, найденные после его заарестования, поражали смелостью мысли, - он был на грани рождения новой концепции галактик. Через неделю девять арестованных террористов были преданы военно-полевому суду: семерых приговорили к повешению, Лидочка Стуре, поднимаясь на эшафот, повела себя, как Зина Коноплянникова, которая была повешена за убийство генерала Мина, прочитала строки Пушкина "Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, и на обломках самовластья напишут наши имена!" Прокурор Ильин, присутствовавший на казни, приехал к Герасимову белый до синевы. - Мы их никогда не одолеем - сказал он, с трудом разлепив спекшиеся губы. - Это люди идеи, герои. А мы трусы Видим, куда нас тащит тупая бюрократия, и молчим... Герасимов достал из серванта бутылку "Смирновской", налил два фужера и, поднявшись, тихо произнес: - За упокой их души, Владимир Гаврилович. С Азефом, - после того, как тот отдал Герасимову столь богатый улов, - полковник встречался реже; двор был потрясен происшедшим, интриги против Столыпина прекратились, - так бывало, если царь по-настоящему пугался. - Александр Васильевич, - сказал Азеф во время очередного ужина на конспиративной квартире, - поручите, пожалуйста, вашим людям поглядеть за таможенниками еду отдыхать, видимо, в моей работе сейчас особой нужды нет, премьер на коне, да и вы в фаворе. - Все будет сделано Евгений Филиппович езжайте спокойно, но во избежание дурства - знаете, где живем, от случайности никто не гарантирован - часть золота переведите во французские бумаги, они вполне надежны. Потребуется всегда реализуете в живые франки. - Хорошо, - ответил Азеф. - Спасибо за совет. В случае чего я рядом с вами. Как думаете, на сколько времени Столыпин гарантирован от очередных перепадов настроений в Царском? - На полгода, - ответил Герасимов, поражаясь тому, что совершенно открыто он мог теперь говорить лишь с одним человеком в России, христопродавцем и негодяем, который гарантировал и ему самому, да и премьеру спокойствие и свободу рук, парадокс, бывало ли такое в истории человечества?! ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (II) С ежедневной пятнадцатиминутной прогулки Дзержинский вернулся в камеру, разгоряченный спором с Мареком Квициньским, боевиком Пилсудского, человеком необыкновенной храбрости, чистым в своих заблуждениях, резким до грубости, но по сути своей ребенком еще только-только исполнилось девятнадцать, ждал суда, понимая, что приговор будет однозначным. - Во всем виноваты москали, "Переплетчик", - повторял Марек, - только от них наши муки! Они жестоки, трусливы и жалки! Мы первыми начали девятьсот пятый год, мы поляки, гордая нация славов, нет такой другой в мире! - Русские начали пятый год, - возразил Дзержинский. - Мы поддержали. Не обманывай себя, Марек, не надо. Квициньский был неумолим, о величии поляков говорил с маниакальным упоением, как же страшен слепой национализм, думал Дзержинский; в который уже раз вспомнил Ленина, его "Национальную гордость великороссов", никогда не мог забыть, как однажды в Стокгольме, в перерыве между заседаниями съезда, Ленин чуть как-то сконфуженно даже заметил: - Знаете, Юзеф, я внимательно просматриваю западные газеты и не перестаю поражаться их дремучей некомпетентности. Когда мой народ упрекают в том, что он был пассивен в борьбе против самовластья, я спрашивал а кого, кроме Разина и Пугачева, знают оппоненты? Оказывается, никого. Ни декабристов, ни народовольцев... Я уж не говорю о Радищеве А ведь его повесть "Путешествие из Петербурга в Москву" - первый манифест русской революции. Обязательно почитайте. Правда, написано это сладостным мне старым русским языком, но вы, думаю, легко переведете на современный. Почитайте, право, это великолепное пособие для борьбы и с нашими черносотенными шовинистами, и с вашими нафиксатуаренными националистами. ...Во время очередной встречи с адвокатом Дзержинский шепотом попросил переслать ему Радищева, через несколько дней тайно доставили в Цитадель. Дзержинский проглотил "Путешествие" за ночь, после обеда достал перо и чернила, сел за перевод тех положений Радищева, которые показались ему особенно важными. В конечном счете, подумал он, Пушкин писал "из Шенье", а Мицкевич "из Байрона", я имею право на то, чтобы сделать эту главу понятной Мареку Квициньскому: он постоянно видел лицо юноши перед собою. Неужели не пощадят? Мальчик ведь еще, должен жить... ...Дзержинский оторвался от книги. Какое же надо было иметь мужество и гражданское достоинство, чтобы эдак-то писать во времена Екатерины, когда всякая мысль подвергалась цензуре и каралась смертью?! Ночью работать не решился, дежурил поганец стражник, постоянно подсматривает в глазок, завтра же донесет про книгу, отберут. Писать начал, едва рассвело, стражник сменился, работалось до хруста, испытывал счастье, прикасаясь к поразительному слову мастера. Во время прогулки Дзержинский незаметно сунул переведенные на польский странички в левую руку Квициньского, пальцы юноши были ледяными - тюремный кузнец зажал кандалы на запястьях сверх меры. - Почитай, - шепнул Дзержинский. - Что это? - Почитай, - повторил Дзержинский. - Это в продолжение нашего разговора. Вторую часть закончу завтра. - Так меня сегодня, может, на эшафот увезут. - Нет. - Почему ты так уверенно говоришь. Переплетчик? - Юноша потянулся к Дзержинскому. Ничто так не дорого человеку, как слово надежды в устах старшего. - Потому что всегда надо верить в добро, которое есть выявление здравого смысла. Квициньский презрительно усмехнулся. - Ты успокаиваешь меня, словно ксендз. - С точки зрения ксендза я говорю ересь. Стражник, наблюдавший за ними, рявкнул: - А ну прекратить разговоры! Вернувшись в камеру, Дзержинский сразу же сел к столу, тянуло работать, работа - это спасение, тягостное ожидание очередного допроса, гадание о будущем ломает человека, делает его истериком, лишает сна и погружает в безнадежный мир иллюзий, которые суть главный враг поступка, то есть поиска пути к свободе. Надо бы, подумал Дзержинский, уже загодя готовить школьные программы, которые мы предложим детям после революции. Без Радищева невозможно понять величие революционной мысли России, с него начинать надо изучение русского освободительного движения. Дзержинский походил по камере, остановился возле окна, заколочено: сырость, духота, смрад, начал вспоминать, когда Лютер восстал против папства. Кажется, в пятьсот семнадцатом. Или в девятнадцатом. Тридцать лет прошло с той поры, как курфюрст Бертольд провозгласил зверство, то есть запрет на мысль, выраженную словом... Как ужасно, что истории нас учат столь поверхностно! Суть этой науки о будущем - именно так, история дает возможные модели будущего, - ушлые цензоры из министерства просвещения сводят к зубрежке дат. Живая мысль, правда, купируется порою начинает казаться, что главной задачей педагогов является желание вызвать в учениках ненависть к предмету, который невозможно одолеть без слепой зубрежки. А литература? Как у нас учат Мицкевича? Да не учат его, потому что Петербург боится его памяти! И с Пушкиным не лучше! Выучи: "Я помню чудное мгновенье" - и хватит "Записки о Пугачевском бунте" - ни-ни, детям этого не надо, зачем ранить впечатлительные души? Тем не менее современная русская инквизиция не сможет держаться так долго, как подлинная, западноевропейская. Поезда, телефоны, телеграф, пароходы, воздухоплавание - все это сблизило народы, сделало их взаимосообщающимися. Марксизм, как наука, оформился и заявил себя по-настоящему в шестидесятых годах, а уже в восьмидесятых Плеханов с Аксельродом принесли его в Россию, через двадцать пять лет после этого началась революция - против имперской инквизиции, за права народа. Взаимосвязанность мира - факт объективный, и как бы ни хотели польские националисты или русские шовинисты законсервировать "самость", прогресс им этого не позволит. Вернувшись к столу, Дзержинский продолжил перевод, ощущая такую радость, словно вырвался из тюремного, затхлого ужаса в тишину весеннего леса, полного затаенным гудом первых ручьев, разрушающих глыбы снега, которые кажутся вечными, покрывшими землю навсегда, такое страшное чувство он впервые ощутил девятнадцати лет от роду, когда был сослан на север Вятской губернии, от кровохарканья его там лечил Иван Пунько, жил раньше со ссыльным поселенцем Николаем Бердяевым, тот знал множество народных рецептов, посоветовал попробовать медвежье сало, помогло. Именно там, на севере Дзержинский и ощутил страх, когда ушел в апрельский лес, увидел глыбы мертвого снега и не сразу понял тайный смысл тяжелого, устойчивого, постоянного гуда - началось таяние, невидное еще, но уже необратимое. Квициньский ловко передал ему прочитанные странички, спрятал в бушлате новые, быстро же человек привыкает к кандалам, нет ничего страшнее, когда такая привычка входит в плоть и кровь, тихо спросил: - Кто это пишет? - Москаль, - ответил Дзержинский, улыбнувшись. - Достоевский? - Радищев. - Я и не слыхал про такого. - Как тебе? - Интересно - задумчиво ответил Квициньский. - Но этот Радищев наверняка не чистый русский. - Это как? - споткнувшись даже, Дзержинский резко повернулся к спутнику и сразу же услышал окрик стражника: "Не переговариваться!" Пять минут ходили молча потом, понизив голос до едва слышного шепота, Дзержинский повторил: - Что значит "чистый" или "не чистый"!? Объясни. - В нем была или наша кровь, или немецкая. Ни один русский так горько не осудит своего правителя, пусть даже деспота. - Ты это серьезно? - Конечно. Разве ты сможешь написать плохо о поляке, даже если тот и не прав? Все-таки свой... - Тебя кто выдал охранке? - Провокатор, кто ж еще. - "Чистый" поляк? Или "не чистый"? Теперь дрогнул Квициньский, заторопился вослед Дзержинскому, чтобы стражник не заметил разговора: словно бы самому себе заметил. - Его били... Вынудили... Москали били, Юзеф... - Радищева вынуждали отказаться от написанного тоже москали. Он не отрекся. - Все равно, - упрямо возразил Квициньский. - Национальный вопрос - это та ось на которой созидается революция и борьба за свободу. Завтра на прогулку не выйду - везут на приговор. Если потом отволокут на эшафот странички передам нашим, они тебя найдут... ...В камере Дзержинский вспомнил последние слова Марека никакого волнения только глаза блестят, словно у парня очень высокое давление крови, маменька рассказывала, что у папы бывали такие приступы румянец на скулах и блеск в глазах так то ж отец, а этому девятнадцать господи, пусть стоит на своем, только б не осудили к смерти... "...Поразительно, - думал Дзержинский, - какой изумительный дар предвидения. Радищев ошибся всего на двадцать лет. Формальный акт об отмене рабства случился именно тогда, когда он ждал его, понимая, что раньше ничто не может произойти в несчастной стране, задавленной самовластьем... Сколько же надо было положить жизней, да каких еще, чтобы власть хоть как-то задумалась - не о подданных даже, а о своей собственной судьбе. Гибель Пушкина, Лермонтова, Белинского, казнь декабристов. Петрашевский, Достоевский, Добролюбов, травля Чернышевского. отчаяние Герцена, а уж потом "Народная воля" - терпение народа истощилось, взялись за взрывчатку, поняв, что двор ничего не отдаст добром. Какая стране может положить на весы истории столько гениев, отдавших жизнь делу борьбы за свободу своего народа?! А вышли все из рук Радищева, прав Ленин..." ...На прогулку Квициньский не вышел. Дзержинский обстучал соседние камеры - о приговоре никто еще не знал ночью свой стражник передал листочки которые Марек взял на прогулке, прикоснувшись к руке Дзержинского своей посиневшей от тесного наручника льдышкой, на обороте последней страницы было написано "Юзеф. жаль, что не смогу дочитать до конца. Иду на виселицу. Вместе со мною идет русский, Андрей Прохоров, эсер. Мы умрем, взявшись за руки. Прощай. Марек". ПРОВОКАЦИЯ (II) Тщательно фиксируя все, что происходило в салонах империи (информированность по праву считается первоосновой силы), Герасимов на этот раз побоялся отправить Столыпину отчет о перлюстрации писем наиболее богатых землевладельцев и правых политиков, так они были резки. Тем не менее, полагал он, не показать этого Столыпину нельзя в конечном счете лишь один премьер решал, ознакомить ли с этим государя или нет, Герасимов всегда помнил сколь точно Петр Аркадьевич дозирует "негативную информацию", отправляемую в Царское Село, ситуация непростая. Герасимов долго думал, как ему следует поступить, остановился на том, чтобы имитировать приступ острого ревматизма, слег дома позвонил полковнику Еленскому: - Сделайте милость, возьмите, пожалуйста, у меня на столе папку для срочного доклада Петру Аркадьевичу и напишите сопроводительное письмо, упредив, что документ носит совершенно секретный характер вручить в собственные руки. - Непременно сделаю, Александр Васильевич, - ответил Еленский своим вкрадчиво- сладким голосом (с агентами говорил аффектированно, всячески выказывая свою к ним любовь и уважение, вжился в образ, поэтому и с сослуживцами говорил так же) - Отправить надобно с фельдъегерем? Или вручить его высокопревосходительству самолично? - Полагаю, самолично, - после короткой паузы ответил Герасимов. Еленский перезвонил через час, извинился, что тревожит и сообщил: - Документ отправлен, хоть премьера не было на месте, чего ж попусту тратить время на ожидание оставил секретарю для передачи в собственные руки. Герасимов сразу же понял: прочитал сукин сын перлюстрацию, непременно прочитал потому и сделал "шаг в сторону", сухо поинтересовался: - Сопроводиловочку подписали? - Я попросил сделать это вашего адъютанта, присовокупив, что вы не смогли доставить папку лично в связи с болезнью. - Ну, спасибо, - ответил Герасимов. - Большое вам спасибо. Только впредь просил бы мои документы, направляемые главе правительства, не читать без моей на то санкции. - Да я и не заглядывал в них - с еще большей аффектированностью ответил Еленский. - Как можно-с?! - А чего ж тогда сами не отвезли?! Герасимов в сердцах швырнул трубку на рычаг, ну и народец! Каждый только и норовит подсидеть сослуживца, никто делом не хочет заниматься! Нет, погибнет империя, всенепременно погибнет, японцы с немчурой поставят гарнизоны грядет новое иго! Не об том надобно торжественные речи произносить, как Донской иго сбросил, а про то, отчего под ним оказались. Междоусобица, подсиживание друг дружки злоба астрах за шкуру, господи, сохрани господь святую Русь! Достав из сейфа копию доклада о перлюстрации. Герасимов прочитал его заново и ужаснулся тому что все это лежит на столе Петра Аркадьевича. ...Назавтра Столыпин позвонил самолично сразу после завтрака, в девять, Герасимов отчего-то явственно представил себе легонький, ажурный подстаканник, из которого Петр Аркадьевич обычно пил крепкий калмыцкий чай: в голосе премьера не было гнева, одна усталость. Справившись о здоровье, поинтересовался, не нужен ли хороший лекарь; осведомился, когда "милого Александра Васильевича" можно ждать на ужин, множество нерешенных вопросов, здоровье, понятно, прежде всего "Вы очень, очень нужны империи, Александр Васильевич. И мне Спасибо за вашу прямоту и преданность". Прочел, понял Герасимов, не взвился, ждет помощи снова я угадал момент; бог меня хранит хотя он всегда хранит того, кто умен и смел прав Петр Аркадьевич законы надо писать для тех, кто силен и трезв, а не в угоду пьяным и слабым пусть победит достойный... Петр Аркадьевич принял его дружески, заботливо усадил в кресло и, положив сухую, маленькую ладошку (чисто, как у барышни, подумал Герасимов, вот что значит порода) на папку, в которой лежал отчет о перлюстрациях, спросил: - Ну, и что же будем делать, Александр Васильевич? Отправлять государю в таком виде? Или, может, и вы гибели моей хотите? - Да, господи, Петр Аркадьевич, как можно! Хотел бы - запустил это, - он кивнул на папку, - самолично... - А ваш адъютант этого самолично не мог сделать? - глухо спросил Столыпин, тяжело скрывая ярость, внезапно в нем вспыхнувшую. - Гарантии есть?! Герасимов ответил: - Гарантий нет. А придумать дело, которое понудит сферы оставить это, - он кивнул на папку, - без внимания, я вам обещаю. Но для этого и вы должны помочь мне я должен знать, каких внешнеполитических поворотов можно ожидать в ближайшем будущем. Эсеры на это очень быстро реагируют... - Ждите сближения с Англией, - ответил Столыпин. - И с Парижем. Вернувшись в охранку, Герасимов сразу же отправил условную телеграмму Азефу, начал считать дни, без Евно как без рук, на него вся надежда. ВОТ ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ НЕМИНУЕМА! (III) Вчера мне был вручен обвинительный акт. Член Судебной палаты любезно пояснил, что у меня три дня времени на указание нужных свидетелей, дело будет слушаться не ранее августа. В обвинительном акте нет ни малейшего доказательства моей вины, и меня должны были бы освободить если бы можно было ждать приговора, зависящего не от произвола и настроения судей, а от юридических доказательств. Я, впрочем, совершенно не рассчитываю на освобождение. Возможно, состряпают новое дело в военном суде а если почему-либо не сделают это теперь, то в случае оправдания Судебной палатой, предъявят новое обвинение на основании тех бумаг, которые были найдены у меня в последний раз... Уже два дня рядом со мной сидит восемнадцатилетняя работница, арестованная четыре месяца назад. Поет. Ей разрешают петь. Молодая, она напоминает ребенка. Мучается страшно. Стучит мне, чтобы я прислал ей веревку, - повеситься. При этом добавляет веревка должна быть непременно от сахара, чтобы сладко было умирать. Она так нервно стучит и с таким нетерпением, что почти ничего нельзя понять, и тем не менее она все время зовет меня своим стуком, видно, места себе найти не может. Недавно она мне вновь простучала: "Дайте совет что делать, чтобы мне не было так тоскливо". У нас постоянные столкновения с жандармами. Живая, как ребенок, она не в состоянии ни переносить, ни примириться с господствующим здесь режимов. Эта девушка - полуребенок полусумасшедшая - устроит когда-нибудь большой скандал. Первого мая, во время прогулки, она кричала: "Да здравствует революция!" и пела "Красное знамя". Все были взволнованы, колебались петь ли, поддержать ли ее, никто не желал показаться трусом, но для того чтобы петь каждый должен был насиловать себя такая бесцельная неизвестно для чего затеянная демонстрация не могла вызвать сочувствия. Тюрьма молчала. По временам эта девушка вызывает гнев. Ее смех пение, столкновение с жандармами вносят в нашу жизнь нечто постороннее чуждое, а вместе с тем дорогое, желанное но - не здесь. Чего хочет эта девушка почему нарушает покой? Невольно сердишься Но начинаешь рассуждать: "Ее ли вина что ее, ребенка заперли здесь когда ей следовало еще оставаться под опекой матери, когда ей впору играть как играют дети?!" А может быть у нее нет матери и она вынуждена бороться за кусок хлеба! Этот ужасный строй заставил ее принять деятельное участие в революции, а теперь мстит ей за это. А сколько таких - с детства обреченных на жалкое, нечеловеческое существование? Сколько людей чувства которых извращены которые обречены на то, чтобы никогда даже во сне не увидеть подлинного счастья и радости жизни! А ведь в природе человека есть способность чувствовать и воспринимать счастье! Горсть людей лишила этой способности миллионы исковеркав и развратив самое себя остались только "безумие и ужас", "ужас и безумие" или роскошь и удовольствия находимые в возбуждении себя алкоголем властью религиозным мистицизмом. Не стоило бы жить, если бы человечество не озарялось звездой социализма звездой будущего. Ибо "я" не может жить если оно не включает в себя остальной мир и людей. Сегодня заковали двоих. Их вели из кузницы мимо наших окон. Моя соседка Ганка приветствовала каждого из них возгласом "Да здравствует революция!" Ободренные они ответили тем же. Должно быть их приговорили сегодня - возможно к виселице. Ганка ужасно страдает, не поет, присмирела. Она узнала что вчера ее брат приговорен к смерти. Вечером она мне простучала: "Сегодня может быть его повесят разрешат ли мне попрощаться с ним? Я остаюсь одна-одинехонька. А может быть они выполнят свою угрозу и меня тоже повесят. А он такой молодой. Ему всего двадцать один год". Что мне было сказать ей? Я простучал, что она несчастное дитя, что мне жаль ее что мы должны перенести все. А она ответила, что не знает стоит ли теперь жить. Когда эта ужасная смерть похищает кого-нибудь из близких нельзя освободиться от этой мысли убежать забыть эта мысль постоянно возвращается, стоишь у пропасти ужаса становишься беспомощным бессильным, безумным. Вечером, когда я при свете лампы сидел над книгой, услышал снаружи тяжелые шаги солдата. Он подошел к моему окну и прильнул лицом к стеклу, не побоялся. - Ничего брат не видно, - сказал я дружелюбно. - Да! - послышалось в ответ. Он вздохнул и секунду спустя спросил: - Скучно вам? Заперли (последовало известное русское ругательство) и держат! Кто-то показался во дворе. Солдат ушел. Эти несколько грубых, но сочувственных слов вызвали во мне целую волну чувств и мыслей. В этом проклятом здании от тех чей сам вид раздражает и вызывает ненависть услышать слова напоминающие великую идею ее жизненность и нашу связь узников с теми кого в настоящее время заставляют нас убивать! Какую колоссальную работу проделал революция! Она разлилась повсюду разбудила умы, сердца, вдохнула в них надежду и указала цель Этого никакая сила не в состоянии вырвать! И если мы в настоящее время видя как ширится зло с каким цинизмом из-за жалкой наживы люди убивают людей, приходим иной раз в отчаяние то это ужаснейшее заблуждение. Мы в этих случаях не видим дальше своего носа не сознаем самого процесса воскресения людей из мертвых. Японская война выявила ужасную дезорганизацию и развал русской армии, а революция только обнажила зло разъедающее общество. И это зло должно было обнаружиться для того чтобы погибнуть. И это будет! Сегодня у меня впервые было свидание. Пришла жена брата с маленькой Видзей. Девочка играла проволочной сеткой показывала мячик и звала "Иди дядя". Я очень рад что их увидел. Я их очень люблю. Они мне принесли цветы, которые теперь красуются на моем столе. Жена брата радовалась что у меня хороший вид, и я уверял ее, что мне здесь хорошо и весело. Я сказал ей что вероятно меня ожидает каторга". Именно во время этого свидания сестра и произнесла ту условную фразу которую ей передал Вацлав Боровский. Дзержинский не смог сдержать улыбку, ему стало ясно что дело против Азефа началось. "ВЫЗОВИТЕ МЕНЯ НА СУД!" 1 Бывший чин охранки Андрей Егорович Турчанинов, помогавший Дзержинскому и его друзьям, бежал из Варшавы, заметив за собой слежку. Скрыться помогли товарищи - через Закопаны ушел в Вену, оттуда отправился в Париж и, устроившись ночным портье в отеле "Фридланд", снял мансарду на Монмартре (без умывальника, туалета и зеркала). Первый месяц отсыпался, поначалу мучили кошмары, постоянно видел желтоватое, нездоровое лицо полковника Глазова, его мертвые глаза и, вскакивая с узенькой деревянной койки, махал руками над головою, стараясь оттолкнуть от себя недруга. Лишь по прошествии нескольких месяцев успокоился, сны сделались красочными, пасторальными, повторявшими прожитый день виде