вато-белом халатике, с короткой светлой челкой - стояла, как березка на обочине. Петельникову в какой-то миг даже показалось, что он попал совсем не туда и надо немедленно извиниться. Но тут же задумчиво-волоокий взгляд не от мира сего уперся ему в глаза. Взгляд был спокоен, будто ничего не случилось и никогда ничего не случится. Она узнала его сразу; он видел, что узнала, хотя у нее и волосинка не дрогнула. - Вам кого? - вежливо спросила она. - Тебя, милая, - ответил Петельников и шагнул в квартиру. За ним гуськом потянулись понятые, участковый инспектор и Леденцов. Все сбились в передней, кроме Петельникова, который для начала быстро обежал квартиру - нет ли кого еще. - Хам, - пожала она плечами. - Так, - сказал Петельников, вернувшись в переднюю. - Товарищи понятые, садитесь и смотрите, что мы будем делать. А вы, гражданка, предъявите свои документы. - Дайте переодеться, - попросила она и шевельнула телом. Сразу все увидели, что халатик на ней детский не детский, но почти все ноги открыты. Петельников взял со стула юбку с кофтой, глянул, нет ли карманов, и протянул ей. Она лениво приняла одежду и пошла на кухню, словно угадав мысль инспектора, который не хотел, чтобы она закрывалась в ванной. На кухне было спокойнее: квартира на пятом этаже, в окно не выскочит и будет на глазах. Инспектор побрел за ней, как верный пес. В кухне она усмехнулась: - Может, отвернешься? Петельников отступил в коридорчик, повернулся к ней спиной и начал рассматривать комнату, кусок которой был ему виден. Квартира удивила инспектора. Он думал, что попадет в проспиртованный притон, но оказался в чистенькой, уютной квартирке в старом доме с четырехметровыми потолками и лепными карнизами. Красивые, со вкусом подобранные обои... Книжные полки, подсвечники... На стене висит "Даная" Рембрандта... На столике пишущая машинка и журналы... И какой-то особенный уют, который бывает только в девичьих комнатах, куда не ступает нога мужчины. Петельников слышал, как она одевается: щелкает резинками, натягивает чулки и вжикает молниями. Он смотрел на букет цветов, который стоял на стеллаже и казалось, был подобран по всем правилам японской икебаны. В такой квартире читать стихи при свечках, а не обыск делать. Она еще пошуршала за спиной и затихла. - Все? - спросил Петельников. Она молчала. Ее можно было оставить на кухне под присмотром Леденцова, но обыск рекомендовалось делать в присутствии подозреваемого. - Ну все? - еще раз спросил инспектор и шелохнулся, показывая что сейчас войдет. Она молчала. Петельников резко обернулся и шагнул в кухню - там никого не было. Он бросился к окну и рванул раму, но та оказалась запертой на шпингалеты - значит, не открывалась. Петельников заглянул в ванную и туалет, хотя знал, что она могла туда пройти только мимо него. Инспектор опять уже вместе с Леденцовым влетел в кухню, непроизвольно дотронулся рукой до пистолета. Ее не было, словно она растворилась в воздухе вместе со своими оригинальными духами, которыми еще пахло. А может, пахнул халатик, брошенный на стул. На второй день Рябинин сидел у себя в кабинете и смотрел в тусклое мутное небо - кусок неба, потому что в городе небо только кусками. Дождя не было, но облака набухли и ползли упорно, набухая все больше. Инспектор ерзал на стуле, хотел сесть поудобнее, и все никак не получалось. Бывают в жизни такие неудобные стулья, на которых ушлые люди долго не сидят. Работники приходили в уголовный розыск и уходили, ошарашенные темпом, стилем и спецификой; уходили, ничего не увидев, кроме мотания по городу и бессонных ночей; уходили в отделы сбыта и кадров, переучивались, устраивались - уходили, как туристы из музея. Оставались прирожденные сыщики. И сидели на этих жестких неудобных стульях, которые они, и сами не зная почему, не променяли ни на какие бы кресла. Но сидеть было неудобно. Стул скрипел, скользил по полу, будто хотел вырваться из-под инспектора. - Да не ломай ты мебель, - ворчливо бросил Рябинин. - Сергей Георгиевич, ну чего ты на меня взъелся!? Отвыкли мы от старых домов и от черных лестниц! Не могу же я все предвидеть... Рябинин словно ждал этих слов - молчавшего ругать труднее. Он вскочил и пробежался по своему трехметровому кабинету. - С вытрезвителем, Вадим, я тебе ни слова не сказал. Там ошибиться мог каждый. Но тут! Уже знал, с кем имеешь дело! Черт с ней, с черной лестницей... Почему оставил одну переодеваться?! - Женщина ведь. - Понятую бы посадил в кухне, дворничиху. А деньги? Мы их не нашли. Значит, взяла с собой. - Кофту и юбку я проверил. - А лифчик ты проверил? А кухню ты проверил, прежде чем пускать ее? Интересно, что тебе сказал начальник уголовного розыска? - Неприличное слово, Сергей Георгиевич, - вздохнул Петельников. Инспектор сидел розовый и чем-то непохожий на себя. Следователь замолчал, пытаясь понять, чего же не хватает Петельникову... Самоуверенности. Он потерял самоуверенность, которую обычно носил на себе, как значок. И она шла к нему - вот что странно. Рябинин кашлянул, чтобы перейти на другой тон, и сказал уже спокойно: - Чего я злюсь, Вадим... Такой случай больше не представится. Как ее теперь ловить? Жди, когда и где она всплывет... - Теперь мы знаем ее фамилию. Карпинская Любовь Семеновна, двадцать восемь лет... - А что толку? Прописываться она же не будет. Петельников медленно и невкусно закурил. Рябинин ощутил его горечь на своих губах, но все-таки не удержался: - Глаз-то должен быть у тебя зоркий... На кухонной стене висит ковер... Но кто вешает на кухне ковры? - Мало ли... Безвкусица, - вяло возразил Петельников. - Хотя бы вспомнил "Золотой ключик", картину у папы Карло, под которой была дверь. Впрочем, чего я ворчу - у тебя начальник есть. А мне вынь ее да положь. Петельников сунул руку в широкий карман плаща и действительно вынул и положил катушку с магнитофонной пленкой. - Вот, в порядке компенсации. - Где записали? - В такси. Рябинин открыл нижнее отделение сейфа и достал портативный магнитофон. По обыкновению, тот ему не давался, как и всякая техника вообще. Он крутил, щелкал кнопками, чертыхался и делал вид, что тот неисправен. Петельников встал, лениво протянул длинные руки, незримо отстранив следователя. Магнитофон сразу гуднул и дернулся катушками. Сквозь скрип и шум, как из космоса, послышались голоса: "- Понимаешь... Ты мне с первого взгляда пришлась... Один к одному... - Как это: один к одному? - Ну, в смысле, раз на раз не приходится. - Вот теперь понятно. Ты только сиди прямо. - Курикин сидит, стоит, ходит... живет... прямо. У тебя хата приличная? - Для тебя сойдет. - А выпить найдется? - Ты же в ресторане взял. - Ты мне сразу... один к одному... - Понятно: раз на раз. Только не хватай в общественном месте. - Ты Курикина пойми... У меня жена номер четыре... - Ясно. А ты, как в ботинках, гони до сорок третьего номера. - ...Оказалась хуже трех, вместе взятых. - Чего ж так? - На почве семейной неурядицы. Смазливая, но тупая. Живу с ней и чувствую - обрастаю собачьей шерстью. - Дети-то у вас есть? - Двое. Но я с ней ничего общего не имел. - Все вы не имели. - Скажи, ты меня в данный момент уважаешь? - Вылезай, философ..." Что-то заскрежетало, звякнуло, и пошел ровный бессловесный шумок. - Да, маловато, - сказал Рябинин. - Все-таки, - пытался хоть в этом сохранить позиции Петельников. - Это не доказательство. Ты же знаешь, что идентифицировать голоса трудно. Она скажет, что не ее голос - и все. А текст в себе ничего не несет. Кроме одного он пьяный, а она трезвая. - Думаешь, она домой не вернется? - Не считай ее дурнее нас. - Что же придумать?.. Рябинин не знал, что придумать. Он опять повернулся к облакам, которые так и не разразились дождем. А какое было утро - цветное. Высоченное небо, напитанное бездонной синью; густые, непролазно зеленые ветки лип с щемящим запахом; белые и светлые дома с четкими гранями, с прохладными углами в утреннем ненагретом воздухе... Но теперь ничего не было - ни погоды, ни настроения. Рябинин вспомнил последний семинар по криминалистической технике. Прокурор-криминалист, один из тех людей, для которых все новое является откровением, потому что они плохо знают старое, сделал часовой доклад о достижениях современной криминалистики. Эффект был отличный. И все модно: и видеомагнитофоны, и диктофоны, и киносъемка, и силиконовые пасты, и десяток тончайших экспертиз... Но как могла сейчас вся эта кримтехника помочь им найти преступницу? И Рябинин додумал ту мысль, которую вчера дома оборвал телефонный звонок Петельникова... Если обвиняемый не признается, хоть вставай перед ним на колени, как поможет видеомагнитофон? В душу его заглянуть - какая нужна экспертиза?.. В жизни человеческой разобраться - какие отпечатки снимать?.. Причину преступления найти - какую лупу вытащить из портфеля?.. Вот Рябинину нужно хоть на минуту перевоплотиться в преступницу и решить, что же она будет делать дальше, сбежав из дому. А он не мог - не знал ее, даже ни разу не видел, хотя в квартире они сняли, видимо, отпечатки ее пальцев. Главное оружие следователя, которое всегда будет главным, пока существуют преступления, - это психология. Нет психологии - нет следствия. И никакая криминалистическая техника тут не поможет. Но сейчас не помогала и психология. Рябинин полистал протокол допроса Курикина, с которым он говорил в жилконторе сразу после обыска. - Уже немало. Первое: в ресторанах Карпинская больше орудовать не будет. Второе: она обязательно проявит свои криминальные способности в другом месте. Это не та натура, чтобы сидеть в тени. - Да, эта не засидится, - согласился инспектор, - А вот чем бы сейчас заняться срочным... - Ждать. Попробуй посмотри связи по месту жительства. Но это ничего не даст, не такой она человек: чтобы наследить. А я пока дело приостановлю. Петельников ждать не любил - он мог только выжидать. А теперь, когда второй раз упустил эту Карпинскую, ждать не хватало сил. - Я буду искать. Должны быть родственники, приятели, прежняя работа... Имя-то ее известно. - Ищи, на то ты и сыщик, - вяло улыбнулся Рябинин и предложил: - А поехали-ка со мной на ее квартиру... Рябинин решил провести повторный обыск, хотя деньги она наверняка вынесла. Прошлой ночью, расстроенные, они в квартире покопались кое-как. И теперь он хотел осмотреть внимательно и спокойно, надеясь на какую-нибудь улику. Лицо, одежда, манеры говорили о человеке много, но квартира рассказывала все. Она не могла утаивать, потому что была многолика. Квартира сообщала о характере, вкусе, привычках, здоровье и, самое главное, о стиле. О работе квартира иногда рассказывала больше, чем рабочее место. Рябинин стоял посреди комнаты, медленно обводя взглядом стены и не зная, с чего начать. Начал с книг. Три полки, сделаны хорошо и со вкусом, но художественных книг мало и собраны случайно, наспех. Паустовский стоит новенький, зато Конан-Дойль заметно потрепан. Некоторые книги томятся в желтых картонках, чего он терпеть не мог. Рябинин взял толстый коричневый том - "Кристаллография". Рядом оказалось "Геологическое картирование". Он перешел к столу с пишущей машинкой. "Геохимия"... Большой кристалл флюорита - дымчато-лилового, как сирень во льду. Иероглифические студенческие конспекты... Пачка чистой бумаги... Выходило, что за этим столом работали. На другом столике, маленьком и круглом, как поднос, стояли цветы. Он скользнул взглядом по вазе между прочим, но что-то заставило на ней задержаться. Это "что-то" Рябинин понял не сразу - красивый букет был собран из самых простых полевых цветов: даже лютики желтели, даже был какой-то красный колючий цветок, который вроде бы назывался чертополохом... По краям ваза зеленела листьями мать-и-мачехи. Видеть вещи, квартиру без хозяина всегда грустно - даже при обыске. Рябинин поднял голову от букета - на стене, над цветами, висела миниатюрная полочка с несколькими томиками стихов. Между книгами, в узких проемах, как на витрине сувенирного магазина, кучками сбились разные жирафы, мартышки, негритята... И дань моде - свеженькая икона, веселая, как натюрморт. Он опять направился к столу, выдвинул нижний ящик и начал разбирать кипу бумаг. Петельников их ночью перелопатил, искал деньги, но Рябинин искал сведения о личности. Он разглаживал справки, разворачивал листки, раскатывал рулоны и разлеплял конверты. Сомнений быть не могло - она работала или работает в Геологическом тресте, который он хорошо знал. Шумно вернулся из жилконторы Петельников и подсел к ящику. - Вадим, вполне очевидно, где она работает. - Я тоже установил: ездит в экспедицию. С самого низа ящика инспектор вытянул громадный альбом и несколько пакетов с фотографиями. Теперь он рассматривал каждую карточку - искал знакомое лицо. Следователь пошел на кухню, кивнул понятым, которые направились вслед. Халат Карпинской по-прежнему лежал на стуле. Видимо, у Рябинина сработала ассоциация: дома, когда тоска без жены доходила до предела, он шел в ванную и нюхал Лидин халат, словно утыкался в ее грудь. И теперь у него сразу мелькнула мысль об одорологии - хоть здесь обратиться к криминалистике. Рябинин шагнул и понюхал халат. - Странные духи, - буркнул он и достал из портфеля полиэтиленовый мешок. В нормальных температурных условиях запах держался часов двадцать. Халат, который одевался почти на голое тело, держал запах дольше. Рябинин достал из портфеля большой пинцет и на глазах удивленных понятых затолкнул халат в мешок, как пойманную кобру, - руками его трогать не рекомендовалось, чтобы не привнести свой запах. Упаковав халат, он вернулся в комнату. Петельников досматривал фотографии. Кроме недоумения на лице инспектора ничего не было. Рябинин его сразу понял. - Не нашел? - Не нашел, - ответил он и швырнул в стол последний пакет. - Может, не узнал? Фотография ведь... - Ничего похожего! Лиц много, а ее нет. Выходит спрятала она фотографии? - Чего ж ты удивляешься, - спокойно сказал Рябинин. - Меня другое удивляет. Человек с высшим образованием, геолог, а по совместительству воровка и мошенница. Как это понять? У тебя такие преступники были? Петельников отрицательно качнул головой. - Вот и у меня не было, - вздохнул Рябинин и сел писать протокол. Изымал он только один халат. Парики, бутылка коньяка и отпечатки пальцев были изъяты ночью. - Может быть, Сергей Георгиевич, она преступница века? - мрачно предположил инспектор. Неужели она, преступница века, образованный человек, не понимала, что ей некуда деваться? Квартиры не было, работы не было, под своей фамилией жить нельзя - только временное существование под фальшивым именем. - Вадим, - сказал Рябинин, защелкивая портфель, - пожалуй, ее квартира больше вопросов поставила, чем разрешила. - Странная девка, - согласился Петельников. - Сейчас поеду в трест. Рябинин подошел к шкафу, открыл его, начал рассматривать платья, кофты, пальто... И вдруг невероятное подозрение шевельнулось в нем, как зверь в норе. Рябинин усмехнулся, но у подозрения есть свойство засесть в голове намертво и его оттуда уже ничем не вышибешь - только доказательствами. Петельникову он решил пока не говорить. Инспектор склонился к нему и полушепотом, словно обнаружил Карпинскую под кроватью, сказал: - Пойдем выпьем по бутылочке пивка. - Пойдем, - вздохнул Рябинин. Он не сказал ему о том, что увидел в шкафу. Часть вторая На другой день Рябинин загорелся надеждой от простой мысли: если ее ухажеры теряли сознание, то кто же платил? Видимо, она. Но тогда ее должны запомнить официанты. И вот сейчас он кончил допрос трех работников ресторана, которых ему мгновенно доставил Петельников. Один официант помнил, как расплачивалась девушка, но внешность ее забыл. Второй рассказал, что она повела пьяного парня и вообще не уплатила. А третий ничего не помнил - частенько девушки выводили подвыпивших ребят... От надежды ничего не осталось. Выговор Рябинину за эксгумацию объявили. В приказе говорилось: "... за халатность, допущенную при захоронении". О гробе не упоминалось, поэтому весь день ему звонили из других районных прокуратур и спрашивали - куда он дел покойничка. Рябинин удивился самому себе: он не очень расстроился, будто и не ему взыскание. Подумав, понял, почему - наказан не за плохое следствие, а за случай. Он перебрал в памяти все свои взыскания и благодарности и высчитал, что взысканий было побольше. И все за случаи. Поэтому Рябинин не боялся закономерностей - их можно предусмотреть. Но в работе следователя случаев немало, как и в жизни. Мысль Рябинина уже перескочила с выговора на другое - побежала по свободному руслу... Казалось бы, общие законы, впитавшие мудрость жизни, можно применять безбоязненно. Законов было много: криминалистика, уголовное право и уголовный процесс, кодексы, инструкции, приказы, где деятельность следователя расписана, как движение поездов. Были люди, которые основательно усваивали их и применяли универсально; применяли легко, часто и бездумно, словно бросали в автомат двухкопеечные монеты. Этих людей опасно было учить законам, как опасно давать ребенку заряженное ружье. На простой исполнительской работе они были на месте. Но, получив дипломы, эти люди допускались к творческой деятельности. И творили, не понимая, что в общественной жизни нет общих решений, а есть только конкретные. Следователь чаще других оказывается в ситуациях, на которые нет ответов. Уголовное дело - это всегда частный случай. - Привет наказанным, - сказал Юрков, входя в кабинет. - Как, переживаем? - Да, пожалуй, не очень, - ответил он и вдруг понял, что все-таки переживает. - Ничего, переживешь, ты еще молодой, - успокоил Юрков и ушел: проведал. Юрков часто говорил, что Рябинин молод, хотя разница у них была всего лет в шесть. Или хотел подчеркнуть свой опыт, или шаблонно упрекал в молодости как в мелком грешке. Рябинин действительно выглядел моложе своих лет. Из "молодого человека" он не выходил. И вообще - у него не было той формы, которая заставляет людей почтительно сторониться или хотя бы взглянуть с интересом. Ни габаритов, ни яркой внешности, ни бородки. Ему даже казалось, что вызванный человек отвечает, говорит и доказывает ему, только как следователю. А работай он, Рябинин, на производстве - повернулся бы этот человек и ушел. Дверь кабинета открылась - к нему сегодня ходили, как к больному. Пришла помощник прокурора по общему надзору Базалова. - Ну что, гробокопатель, переживаешь? - Есть чуть-чуть. - Береги лучше нервы. Обидно, конечно, за пустяк иметь выговорешник. Господи, как хорошо, что я ушла со следствия! Лет пять назад Базалова перевелась на общий надзор и до сих пор не могла нарадоваться. Они были одногодки, но у нее, как она говорила, семеро по лавкам - трое детей. Базалова всегда куда-то спешила, и уже никто не мог понять, бежит ли она на предприятие проверять законность или в магазин за кефиром. - Как детишки? - спросил Рябинин. - Едят много, - сообщила она и тут же встала. - Ну, понеслась, у меня три жалобы не рассмотрены. А ты не переживай, перемелется. Она стремительно ушла. Рябинин подумал, что следователю иметь троих детей нельзя - и детей не воспитаешь, и работу завалишь. Следователь Демидова. Следователь Демидова вошла в кабинет, будто подслушала его мысль за дверью. Небольшая, коренастая, грубоватое крупное лицо, короткие седые волосы подстрижены просто, как отхвачены серпом; в мундире со звездой младшего советника юстиции. - Мария Федоровна, ты тоже с соболезнованиями насчет гроба? - спросил Рябинин. - Видала я твой гроб в гробу, - ответила Демидова и села на стул, закурив сигарету. - Чего тебе соболезновать? Следователь на это должен чихать. Вот у тебя, говорят, преступница смылась? - Смылась. - Похуже гроба, кто понимает. - Это для следующего взыскания. Если бы его попросили назвать самого цельного человека, он, не задумываясь, указал бы на Демидову. Или описать чью-либо жизнь - интересней он не знал. - Установочные данные есть? - Полностью, даже квартиру стережем. - Тогда поймаете. - Боюсь, что уедет из города. Придется объявлять всесоюзный розыск. - Петельников поймает, он парень дошлый. А вот у меня был случай... Она любила рассказывать истории из своей практики, которыми была прямо нафарширована. Ей исполнилось уже пятьдесят семь, но на пенсию не хотела и была энергичнее практикантов. Биография Демидовой распадалась на две неравные половины: детство до восемнадцати лет, а с восемнадцати - органы прокуратуры. И не было у нее иной жизни, кроме следственной. Ее отношение к работе отличалось, скажем, от юрковского. Тот заканчивал уголовные дела - Демидова боролась с преступностью. - Или вот еще был случай... Убег от меня парнишка, почуял, что хочу арестовать. Ну, объявила я розыск, жду. Вдруг приходит через месяц, обросший, с рюкзаком, голодный... Не могу, говорит, больше: в подвале, в бочках живу, как Диоген... Демидова тоже жила одна, как Диоген. Выходила в молодости замуж, посидел муж дома месяца три: жена то дежурит, то допрашивает, то в тюрьме... Посидел-посидел и ушел. Так и жила много лет без личной жизни, без имущества, без иных интересов. Научилась курить, играть на гитаре и петь жалостливые песни из блатной судьбы да при случае могла разделить мужскую компанию и выпить кружечку пивка. А потом взяла и усыновила чужих детей. Начальство се недолюбливало "За громкий голос", - смеялась она. Но все знали, что за другое качество, которое прокурор района Гаранин деликатно называл "несдержанностью". - Нет, Мария Федоровна, моя с рюкзаком не придет. Уже прокурор вызывал... - Э-э-э, прокурор. Знаешь, Сережа, что такое прокурор? Это неудавшийся следователь. Она презирала всякую иную профессию. - Посуди сам, - кипятилась Демидова, - ведь разные у них работы, у прокурора и следователя. И общего-то мало. Согласен? И вдруг этот самый прокурор, который сбежал со следствия или никогда его не нюхал, начинает мне давать указания, как допрашивать или делать обыск... Я таких прокуроров - знаешь?! Представь, в больнице врач, терапевт, не справился. Его раз - и переводят на хирургию, может, там справится... Он смотрел на бушевавшую Демидову и думал, что она, пожалуй, энергичнее его, молодого тридцатичетырехлетнего парня, у которого за сейфом стоит двухпудовая гиря. Мария Федоровна со злостью придавила в пепельнице сигарету, крутанув ее пальцем. - Пойду на завод лекцию читать. Она ушла, но тут же легкой иноходью вбежала Маша Гвоздикина, играя глазами туда-сюда. Были на старых часах такие кошки с бегающими глазами в прорезях над циферблатом. - Вам прокурор дельце прислал. Распишитесь. - Чего-то очень тощее, - удивился Рябинин. - Зато непонятное, - сообщила она, засеменив к двери. В папке было три бумаги: постановление о возбуждении уголовного дела, заявление гражданки Кузнецовой и ее же объяснение. "Пять дней назад я, Кузнецова В. И., прилетела в командировку в ваш город из Еревана. Вчера родители позвонили из Еревана и сообщили, что в мое отсутствие они получили телеграмму следующего содержания (привожу дословно): "Потеряла паспорт документы деньги вышлите сто рублей имя Васиной Марии Владимировны Пушкинская 48 квартира 7 Валя". Родители деньги по данному адресу выслали. Заявляю, что документы я не теряла, телеграммы не посылала и сто рублей не просила и не получила. Прошу разобраться и наказать жуликов". Рябинину сделалось скучно. Даже в разных уголовных делах бывает однообразие - есть же похожие лица, двойники и близнецы. Наверняка эта Кузнецова сказала кому-то в самолете свой ереванский адрес, может быть самой Васиной или ее знакомой, а скорее всего, знакомому. Рябинин отложил тощее дело - там пока и дела-то не было... Получил он сегодня выговор, сидел, удрученный и обиженный, с мыслями, которые разбегались в разные стороны. Но зашел неприятный ему Юрков... Забежала домовитая Базалова... Посидела сердитая Демидова... И кажется теперь, что выговор есть, но получен давным-давно, и его уже стоит забыть. Рябинин опять пододвинул трехлистное дело и подумал, что Петельников ему раскрыл бы эту загадку в один день - только успевай допрашивать. И тут же зазвонил телефон. Рябинин знал, что это Петельников: так уже бывало не раз - он подумает об инспекторе, а тот сразу же звонит. - Сергей Георгиевич, - голос инспектора прерывался, будто тот говорил слова порциями. - Да отдышись ты, - перебил Рябинин. - Наверное, только вбежал? - Никуда я не вбегал, - быстро сглотнул Петельников. - Любовь Семеновна Карпинская в Якутске. - Как узнал? - В Геологическом тресте. Я связался по ВЧ с Якутским сыском, Карпинская сейчас там. - Что ж она, сюда наездами? - Гастролерша, самое удобное. Наверное, еще и алиби предъявит. - Летишь? - Да, в шестнадцать ноль-ноль. - Желаю успеха, - вздохнул Рябинин и вяло добавил: - Не упусти. Петельников, видимо, хотел его в чем-то заверить, но промолчал, вспомнив всю историю, - с этой Карпинской зарекаться не приходилось. - Всего хорошего, Сергей Георгиевич. Завтра позвоню из Якутска. Рябинин хорошо сделал, что ничего не сказал инспектору и отринул все сомнения. Но завтра он не позвонил. Не позвонил и через день. Рябинин поймал себя на том, что думает не о предстоящем допросе Кузнецовой, о чем положено сейчас думать, а о Якутске, Петельникове и еще о чем-то неопределенном, тревожном, неприятном. Но вот-вот должна прийти Кузнецова. У следователей стало модой ругать свою работу. Рябинин и сам ее поругивал, называя спрутом, сосущим нервную систему. Но он морщился, когда следователи не чувствовали в ней той прелести, из-за которой все они добровольно отдавали этому спруту свое тело и душу на растерзание. Одним из таких чудесных моментов Рябинин считал допрос человека. Энтомолог поймает неизвестную бабочку - и это событие. Следователь же на каждом допросе открывает для себя нового человека, а каждый человек - это новый мир. Кузнецова оказалась юной элегантной инженершей, только что кончившей институт. Ее на месяц послали в командировку - первая командировка в жизни. Плечи хрупкие; тонкие кисти рук, которые, не будь опаленными ереванским солнцем, казались бы прозрачными; глаза не робкие, но еще студенческие, познающие. В представлении Рябинина, может уже слегка устаревшем, взгляд инженера должен играть разрушительством и созиданием - все сломать и сделать заново. Да и кисти должны быть у инженера покрепче, чтобы собственными руками трогать металл. - Ну, рассказывайте, - предложил Рябинин. - Села я в самолет... - Кто-нибудь провожал? - спросил он, хотя знал, кто мог ее провожать. - Мама. - Какой у вас багаж? - Небольшой чемоданчик я сдала... А в руках сумочка и сетка с пирожками. - Пирожки с чем? - почему-то спросил Рябинин. - С мясом, с яблоками... Были с повидлом. - А с капустой были? - Нет, с капустой не было, - с сожалением ответила она, серьезно полагая, что все это имеет значение для следствия. Он уже знал, как она училась в школе: аккуратно и серьезно, с выражением читала стихи, плакала от полученной тройки и с седьмого класса знала, в какой пойдет институт. Но все это не имело отношения к допросу. - На чемодане вашего адреса не было написано или наклеено? - Нет. - А в чемодане были какие-нибудь документы с вашим адресом и фамилией родителей? - Нет, - подумала она. - Кто сидел с вами рядом? - Пожилой мужчина, приличный такой... - Вы с ним познакомились, поговорили? - Ну что вы... Он же старый. - Да, что с ним разговаривать, - согласился Рябинин. - Может, вы с молодым перебросились словами? - Ни с кем я не перебрасывалась. Лету всего четыре часа. Он знал, как она училась в институте, - не училась, а овладевала знаниями. Не пропустила ни одной лекции. Вовремя обедала. Делала удивительно чистые чертежи и носила их в тубусе. И ни разу не уступила места в трамвае женщине, не старушке, а усталой женщине с чулочной фабрики - сидела, уложив изящный тубусик на великолепных хрустящих коленках, обтянутых кремовыми чулками с той самой фабрики, на которой работала усталая женщина... Но следствия это не касалось. - Прилетели. Дальше что? - Села в троллейбус и приехала к дяде. - А кто у вас дядя? - Оперный певец Колесов, - ответила Кузнецова, и теперь Рябинин увидел в ее глазах, схваченных по краям черной краской, как опалубкой, искреннее любопытство, - она предвкушала эффект от этого сообщения. - Ого! - радостно воскликнул Рябинин. - И хорошо поет? - У него баритон. - Небось громко? - Еще бы. На весь театр. На кой черт придумывают тесты! Да привели бы этих проверяемых к нему на допрос... Он уже может сообщить начальнику Кузнецовой, как она работает и что будет с ней дальше. Ничего не будет, кроме тихой карьеры. Нет, не той, из-за которой не спят по ночам, не едят по дням и целиком уходят в пламя творчества, как дрова в золу. Это будет карьера спокойная, от института до пенсии, с хлопотами о прибавке, с намеками о премии и с завистью к тем, которые горят по ночам. Но все это не касалось следствия. - В троллейбусе вы тоже ни с кем не знакомились? - Совершенно ни с кем. - А у вас в городе знакомых нет? - Кроме дяди, абсолютно никого. - И вы никуда ни к кому не заходили? - Прямо из аэропорта к дяде. - А как узнали про телеграмму и деньги? - Мама сначала выслала сто рублей, а потом позвонила дяде. Стала его упрекать, почему он не дал денег. - А если бы от вашего имени попросили двести рублей? - просто так поинтересовался Рябинин. - Конечно бы прислали... Разве дело в деньгах? - слегка брезгливо спросила Кузнецова. - А в чем? - вздохнул он. И вспомнил, как на первом курсе, еще до перехода на заочное отделение, устроился на полставки истопником. Таскал до пятого этажа связки дров, огромные, как тюки с хлопком. Вспомнил, как однажды всю ночь разгружал вагоны с картошкой, носил какие-то шпалы, а потом широченные ящики и был похож на муравья, который поднимает груз больше своего собственного веса. - Ну, а эта Васина Мария Владимировна вам знакома? - Впервые узнала о такой из телеграммы. - Как же так? Никто вас не знает, ни с кем вы не знакомились, адреса домашнего никому не давали... Но кто-то его здесь знает... - Я и сама не понимаю, - сказала она и пожала плечами. - Но вы-то должны знать. Вот оно, мелькнуло то, что Рябинин угадывал давно и все думал, почему оно не проявляется, - барственная привычка потребителя, которому должен весь мир. - Я-то должен. Но я не знаю. - Как же так? - подозрительно спросила она. - У вас должны быть разные способы. - Способы у нас разные, это верно. А вот кто украл ваши деньги, я пока не знаю. А вы все знаете? - У меня высшее образование, - опять пожала она плечами. - Мои знания на уровне современной науки. - Скажите, - вдруг спросил Рябинин, - у вас было в жизни... какое-нибудь горе? Она помолчала, вспоминая его, как будто горе надо вспоминать, а не сидит оно в памяти вечно. Кузнецова хотела ответить на этот вопрос - думала, что следователь тонко подбирается к преступнику. - Нет, мне же всего двадцать три. - Жаль, - сказал Рябинин. Видимо, она не поняла: жаль, что ей двадцать три, или жаль, что не было горя. Поэтому промолчала. Нельзя, конечно, желать ребенку трудностей, юноше - беды, а взрослому горя. Рябинин твердо знал, что безоблачное детство, беспечная юность и безбедная жизнь рождают облегченных людей, будто склеенных из картона, с затвердевшими сморщенными сердцами. Но желать горя нельзя. - Я разочаровалась в следователях, - вдруг сообщила она. - Это почему же? - Отсталые люди. - Это почему ж? - еще раз спросил Рябинин. - Не подумайте, я не про вас. - Да уж чего там, - буркнул он. - На заводе, где я в командировке, читал лекцию ваш следователь. Такая седая, знаете? - Демидова. - Вот-вот, Демидова. Извините, старомодна, как патефон. Рассказывала случаи любви и дружбы. Как любовь спасла парня от тюрьмы. И как дружба исправила рецидивиста... Я думала, что она расскажет про детектор лжи, криминологию или применение телепатии на допросах... - Но ведь про любовь интереснее, - осторожно возразил Рябинин. Кузнецова фыркнула: - Конечно, но во французском фильме или на лекции сексолога. А у нее голова трясется. То, что накапливалось, накопилось. - Скажите, вы сделали на работе хоть одну гайку? - тихо спросил Рябинин. - Мы делаем ЭВМ, - поморщилась она от такого глупейшего предположения. - Ну так вы сделали хоть одну ЭВМ? - Еще не успела. - А пирожки вы печь умеете? С мясом? - повысил он голос на этом "мясе". - У меня мама печет, - пожала она плечами. - Так чего же вы... - пошел он с нарастающей яростью. - Так чего же вы, которая ест мамины пирожки и не сделала в жизни ни одной вещи своими руками, судите о работе и жизни других?! - Судить имеет право каждый. - Нет, не каждый! Чтобы судить о Демидовой, надо иметь моральное право! Надо наделать ЭВМ, много ЭВМ... Да ЭВМ ваши пустяки, - Демидова людей делает из ничего, из шпаны и рецидивистов. Верно, ее во французском фильме не покажешь. Верно, Софи Лорен лекцию о любви прочла бы лучше... Голова у нее трясется знаете от чего? Ей было двадцать два года, на год младше вас. Бандит ударил ее в камере на допросе заточенной ложкой в шею. Она в жизни ни разу не соврала - это знает весь город. Она в жизни видела людей больше, чем вы увидите диодов-триодов. Она... В общем, о ней имеет право судить только человек. - А я, по-вашему, кто? - А по-моему, вы еще никто. Понимаете - никто. Вы двадцать три года только открывали рот. Мама совала пирожки, учителя - знания. А вы жевали. Это маловато для человека. Человеком вы еще будете. Если только будете, потому что некоторые им так и не становятся... - Почему вы кричите? - повысила она голос. - Не имеете права! - Извините. Не имею. Подпишите протокол. Кузнецова чиркнула под страницами не читая. Она сидела красная, уже не элегантная, с бегающими злыми глазами, которые стали меньше, словно брови осели. Рябинин чувствовал, что и он побурел, как борец на ковре. Сейчас, по всем правилам, она должна пойти с жалобой к прокурору - на добавку к пропавшему гробу. - Вы свободны. Деньги мы ваши найдем. А не найдем, я свои выплачу. Кузнецова медленно поднялась, пошарила по комнате глазами, словно боясь чего-то забыть, и пошла к двери. Но совершенно неожиданно для него обернулась и тихим убитым голоском сказала: - Извините меня, пожалуйста. Рябинин не уловил: поняла она или обрадовалась, что деньги выплатят. А может, не виновата эта девушка ни в чем, как ни в чем не виновата кукла. Искусственного горя человек, слава богу, еще не придумал. Но все это не имело никакого отношения к допросу. Раскрыть загадочный случай с деньгами Рябинин намеревался на допросе получательницы Васиной - там лежала отгадка. Петельников не звонил Рябинину - нечего было сообщать. Он сутки ждал вертолет, потому что Карпинская оказалась в поле, в тайге. Потом он часа два смотрел вниз на землю, на какие-то проплешины, щетинистые куски тайги, мелкие домики... Далеко она забралась, хотя к стоянке партии был и другой подход, не из Якутска. Девка умная, но элементарно ошибалась. В его практике уголовники не раз бежали в отдаленные области с небольшим населением. Тут их находили легко, как одинокое дерево в степи. Но попробуй отыщи человека в миллионном городе... Восемь палаток стояли на поляне дугой. В центре лагеря был вкопан длинный обеденный стол. Петельникова удивил окрестный лес, тайга не тайга, но лес большой, - он-то ждал сплошную тундру. К вертолету подошли шесть бородатых людей, обросшие гривами, как львы. Между собой они почти ничем не разнились - только ростом, да трое были в очках. - Начальник партии, - представился тот, у которого бородка струилась пожиже. - Прошу в нашу кают-компанию. Петельников, оперативник из Якутска и летчик прошли в самую большую палатку-шатер. В середине простирался громадный квадратный стол, сооруженный из толстых кусков фанеры на березовых чурбаках. Вместо стульев были придвинуты зеленые вьючные ящики. По углам стояли какие-то приборы, лежали камни разных размеров, стоял ящик с керном - и висели три гитары. Петельников с любопытством рассматривал незнакомый быт. Когда все сели за стол, начальник партии деликатно кашлянул. Инспектор понял, что пора представляться. - Комариков у вас, - сказал он и хлопнул себя по щеке. - Да, этого сколько хочешь, - подтвердил начальник. Бородатые парни выжидательно смотрели. Теперь их инспектор уже слегка различал. - Мне нужна Карпинская Любовь Семеновна, - просто сказал Петельников. - Она вот-вот должна прийти. Геологов не удивило, что три человека прилетели на вертолете к Карпинской, - и это удивило инспектора. - Вы из Института геологии Арктики? - спросил начальник партии, потому что Петельников все-таки не представился. - Нет. - Из "Геологоразведки"? - спросил второй геолог, пожилой. - Нет. - Из Всесоюзного геологического института? - Из Института минерального сырья? - Из Академии наук? - Да нет, товарищи, - засмеялся Петельников, но мозг его бешено работал. Из Геологического треста она уже уволилась и перешла сюда. И вот теперь он не знал должности Карпинской, поэтому опасался разговора. В тресте она была геологом. Но Карпинская опустилась и могла сюда устроиться и коллектором, и поварихой, и рабочей. Хорошенькое дельце: экспедиция Академии наук прилетела к поварихе. Но его смущало, что геологи такую возможность допускали. Или это была ирония, которую он еще не мог раскусить. - Все проще, - весело заявил инспектор, - я родственник Карпинской, уезжаю в очень дальнюю командировку. Вот заскочил проведать, попрощаться... - Понятно, - сказал молодой парень с желтой плотной бородкой прямоугольничком, - вы генерал в штатском, а это ваш адъютант. Все засмеялись, кроме его "адъютанта" - оперативника, крепкого и молчаливого, как двухпудовка. Геологи приняли версию инспектора. Документов они не спрашивали: видимо, вертолет был надежной гарантией. Конечно, проще все рассказать и расспросить. Но с незнакомыми людьми Петельников рисковать не хотел. Среди них вполне мог находиться ее сообщник. Инспектор даже усмехнулся: вдруг вся эта геологическая партия обросших людей со зверскими лицами - шайка с атаманшей Карпинской... - А родственников принято угощать, - сказал начальник партии и поднялся. - Влад! Организуй чайку. На столе появился здоровый ромб сала, вспоротые банки тушенки, громадные черные буханки местного хлеба и холодные доли какой-то рыбы. Начальник партии открыл вьючный ящик и достал бидон, который оказался запаянным, словно был найден на дне океана. Обращались с ним осторожно, как с магнитометром. Когда сели за стол, начальник налил в кружки прозрачной жидкости. - Чай-то у вас незаваренный, - улыбнулся Петельников. - Потом мы и заваренного сообразим, - пообещал начальник. - За гостей! Инспектор не знал, что делать. Оперативник из Якутска посматривал сбоку - ждал команды. Не хотелось обижать этих ребят, которые, несмотря на их зверские морды, ему нравились. Он чуть кивнул оперативнику и взял кружку со спиртом: - За хозяев! И сразу рассосался холодок официальности - есть такое качество у спирта. Ребята заговорили о своей работе, весело ее поругивая: комары, гнус, болота, завхоз Рачин, какой-то эманометр и какие-то диабазы, которые лежали не там, где им было положено. Петельников знал эту ругань, в которой любви больше, чем злости. Пожилой геолог взял гитару, и вроде бы стало меньше комарья. Петельников слушал старые геологические песни, чувствуя, как тепло растекается по телу спирт. Только летчик скучал, молча поедая сало, ибо спирту ему было не положено. Окончив курс, по городам, селеньям Разлетится вольная семья. Ты уедешь к северным оленям - В знойный Казахстан уеду я. Начальник партии сунулся в один из ящиков и достал длинный пакет. Он развернул кальку торжественно, как новорожденного. - Примите подарок от геологов. Это был чудесный громадно-продолговатый кристалл кварца, четкий и ясный, словно вырезанный из органического стекла. Только чище и прохладнее, как мгновенно застывшая родниковая вода. Петельников принял подарок, мучаясь, чем бы отдарить ребят. Закури, дорогой, закури. Завтра утром с восходом зари Ты пойдешь по горам опять Заплутавшее счастье искать. Если бы не существовал на свете уголовный розыск, Петельников остался бы с ними. Все люди в душе бродяги и, не будь отдельных квартир, разбрелись бы по земле. Я смотрю на костер догорающий. Гаснет розовый отблеск огня. После трудного дня спят товарищи, Почему среди них нет тебя? Начальник партии опять достал бидон и забулькал над кружками. Вторую порцию инспектор решил твердо не пить. - Предлагаю тост за Карпинскую Любовь Семеновну, - вдруг сказал начальник. Петельников поспешно схватил кружку, - этот тост он пропустить не мог. - Ну как тут она... Люба-то? - быстренько ввернул инспектор, пока еще не выпили. - Она на высоте, - заверил пожилой геолог, который оказался геофизиком. - Способная девушка, - пояснил начальник, - кандидатскую заканчивает. Петельников поперхнулся спиртом. Геологи решили, что у него не пошло. Но он представил удивленно-вздернутые очки Рябинина и вспомнил, что Капличникову в ресторане она представилась научным работником. Жил на свете золотоискатель, Много лет он золото искал. Над своею жизнью прожитой Золотоискатель зарыдал. Инспектора уже захлестывали вопросы: как ей удалось слетать в город во время полевого сезона, зачем ей столько денег и почему она... Но тут его молчаливый помощник, выпив вторую порцию, встал, скинул пиджак и повесил его на гвоздик. Геологи сразу затихли, будто у гитары оборвались струны, - на боку гостя, ближе к подмышке, висел в кобуре пистолет. Петельников не заметил, сколько длилась тишина. Инспектор придумал бы выход - их в своей жизни он придумывал сотни. Но не успел... - Здравствуйте, братцы, - раздался женский голос, но геологи не ответили. Петельников резко обернулся к выходу... На фоне белого палаточного брезента стояла высоченная тонкая девушка ростом с инспектора, с полевой сумкой, молотком в руке и лупой на груди, которая висела, как медальон. Это пришла из маршрута Любовь Семеновна Карпинская. Но это была не та, кого искал Петельников. Принято считать, что каждый свидетель сообщает что-нибудь важное, и вот так, от вызванного к вызванному, следователь докапывается до истины. В конечном счете следователь докапывался, но копал он, главным образом, пустую породу. Чаще всего свидетели ничего не знали или что-то где-то слышали краем уха. Был и другой сорт редких свидетелей. От них часто зависела судьба уголовного дела. Мысль о Петельникове держалась в Рябинине постоянно, как дыхание. Но рядом появилась другая забота - о новом деле. Поэтому он с интересом ждал второго свидетеля. Мария Владимировна Васина, которая упоминалась в телеграмме, оказалась шестидесятипятилетней старушкой. - Вот она и я, - представилась свидетельница. - Зачем вызывал-то? - А вы что - не знаете? - удивился Рябинин. - Откуда мне знать, сынок? - тоже удивилась старушка, и он поверил: не знает. Рябинин переписал из паспорта в протокол анкетные данные, дошел до графы "судимость" и на всякий случай спросил: - Не судимы? - Судима, - обидчиво сказала она. - Наверное, давно? - предположил он. - Вчера, сынок. - За что? - опешил Рябинин. - Пол в свой жереб не мою, а квартира обчая. За это и позвал к ответу? - Не за это, - улыбнулся он и понял, что речь идет о товарищеском суде. - Я впервой в вашем заведении. У меня сестра знаешь отчего померла? - Нет, - признался Рябинин. - Милиционера увидела и померла. От страху, значит. - Ну уж, - усомнился он. Начинать допрос прямо с главного Рябинин не любил, но с этой старушкой рассуждать не стоило - завязнешь и не вылезешь. Поэтому он спросил прямо: - Бабушка, у вас в Ереване знакомые есть? - Откуда, милый, я ж новгородская. - А Кузнецовых в Ереване знаете? - Господь с тобой, каких Кузнецовых... И где он, Ириван-то? - Ереван. Столица республики, город такой. - А-а, грузинцы живут. Нет, сынок, век там не бывала и уж теперь не бывать. А Кузнецовых слыхом не слыхивала. Разговор испарился. Оставался один вопрос, главный, но если она и его слыхом не слыхивала, то на этом все обрывалось. - Как же, Мария Владимировна, не знаете Кузнецовых? А вот сто рублей от них получили, - строго сказал Рябинин и положил перед ней телеграмму, которую он уже затребовал из Еревана. Васина достала из хозяйственной сумки очки с мутно-царапанными стеклами, долго надевала их, пытаясь зацепить дужки за седые волосы, и, как курица на странного червяка, нацелилась на телеграмму. Рябинин ждал. - Ага, - довольно сказала она, - я отстукала. - Подробнее, пожалуйста. - А чего тут... Плачет девка, вижу, все нутро у нее переживает. - Подождите-подождите, - перебил Рябинин, - какая девка? - Сижу у своего дома в садочке, - терпеливо начала Васина, - а она подходит, плачет, все нутро у нее переживает... - Да кто она? - Обыкновенная, неизвестная. Из того, из Иривана. Откуда я знаю. Плачет всем нутром. Говорит, бабушка, выручи, а то под трамвай залягу. Мазурики у нее украли документы, деньжата, всю такую помаду, какой они свои чертовские глаза мажут. Дам, говорит, телеграмму родителям на твой адрес, чтобы сто рублей прислали. А мне что? Вызволять-то надо девку. Дала ей свой адресок. А на второй день пришли эти самые сто рублей. Ну, тут я с ней дошла до почты, сама получила деньги и все до копейки отдала. Вот и все, родный. Рябинин молчал, осознавая красивый и оригинальный способ мошенничества. Теперь он не сомневался, что это мог сделать только человек, знавший Кузнецову, ее адрес и время командировки. - Какая она, эта девушка? - спросил он. - Какая... Обыкновенная. - Ну что значит - обыкновенная... Все люди разные, бабушка. - Люди разные, сынок. А девки все на одно лицо. Рябинин улыбнулся - прямо афоризм. Но ему сейчас требовался не афоризм, а словесный портрет. - Мария Владимировна, скажите, например, какого она роста? - Росту? Ты погромче, сынок, я уж теперь не та. Какого росту?.. С Филимониху будет. - С какую Филимониху? - Дворничиха наша. - Бабушка, я же не знаю вашу Филимониху! - крикнул Рябинин. - Скажите просто: маленькая, средняя, высокая? - Откуда я знаю, сынок. Не мерила же. Васина очки не сняла, и на Рябинина смотрели увеличенные стеклами огромные глаза. На молодую он давно бы разозлился, но старушки - народ особый. - Ну, ладно, - сказал он. - Какие у нее волосы? - Вот вроде твоих, такие же несуразные висят. Рябинин погладил свою макушку. Он уже чувствовал, что никакого словесного портрета ему не видать, как он сейчас не видел своих несуразных волос. - Какие у нее глаза? - спросил он громко, словно теперь все ответы зависели только от зычности вопроса. - Были у нее глаза, родный, были. Как же без глаз. - Какие?! - крикнул Рябинин неожиданно тонким голосом, как болонка тявкнула: крик сорвался непроизвольно, но где-то на лету перехватился мыслью, что перед ним все-таки очень пожилой человек. - Обыкновенные, щелочками. - Какого цвета хоть? - Да сейчас у них у всех одного цвета, сынок, - жуткого. Придется обойтись без словесного портрета. Но тогда что остается, кроме голого факта, кроме состава преступления?.. - Узнаете ее? - на всякий случай спросил Рябинин. - Что ты, милый... Себя-то не каждый день узнаю. - Зачем же вы, Мария Владимировна, совершенно незнакомому человеку даете свой адрес и помогаете получить деньги? Старушка нацелилась на него мудрыми глазами змеи и спросила: - А ты б не помог? - Помог бы, - вздохнул он и с тоской подумал, что у него зависает второй "глухарь" - два "глухаря" подряд. Это уже много. Рябинину показалось, что Петельников подрос - ноги наверняка стали длиннее. Лицо как-то осело, будто подтаяло, и черные глаза, которые и раньше были слегка навыкате, теперь совсем оказались впереди. В одежде исчезла та легкая эстрадность, которой так славился инспектор. Он вяло курил, рассеянно сбрасывая пепел в корзинку. - Ты мне не нравишься, - поморщился Рябинин. - Я себе тоже, - усмехнулся Петельников. - Как говорят японцы, ты потерял свое лицо. Инспектор не ответил, упорно рассматривая улицу через голову следователя. Рябинин знал, что Петельников человек беспокойный, но это уже походило на болезнь. - Ничего я не потерял, - вдруг твердо сказал инспектор и добавил: - Кроме нее. - Выходит, что она привела Курикина в чужую квартиру? - спросил Рябинин. - Привела, - хмыкнул Петельников, придавливая сигарету. - Она вообще жила там целый месяц Карпинская полгода в командировке. А эта... Петельников рассеянно забегал взглядом по столу, подыскивая ей подходящее название. Но в его лексиконе такого названия не оказалось. Не было таких слов и у Рябинина: то сложное чувство, которое он испытывал к таинственной незнакомке, одним словом не определишь. - Ну, а как же соседи, дворники? - спросил он. - Соседи... Они думали, что Карпинская пустила жильцов. Она ведь там даже кошку держала... Опять было просто, красиво и выгодно. Отдельная квартира, запасной выход на черную лестницу - делай, что хочешь, и в любой момент можно выйти через дверь за ковром, не оставив после себя ничего, кроме трех париков. - А я ведь догадался, что это не ее квартира, - вдруг сообщил Рябинин. - Почему? - Когда ты не нашел фотографий, я уже заподозрил. А потом заглянул в шкаф. Вижу, одежда на высокую женщину, очень высокую. - Чего ж не сказал? - подозрительно спросил Петельников. - Не хотел отнимать у тебя надежду. А Карпинскую все равно надо было опросить. Вдруг ее знакомая. Они помолчали, и Рябинин грустно добавил: - Знаешь, Вадим, мы ее не поймаем. - Почему? - насторожился инспектор. - Боюсь, что мы с тобой глупее ее. - Она просто хитрее, - буркнул Петельников. - Не скажи... Это уже ум. Не с тем зарядом, но уже большие способности. Я бы сказал - криминальный талант. Теперь его уже не радовал этот талант. После ресторанных историй Рябинин не сомневался, что ее поймают. Но сейчас ему хотелось, чтобы таланта у нее поубавилось. - А у меня новое дело, - сообщил Рябинин, - и тоже пока глухо. Он начал рассказывать. Петельников слушал внимательно, но не задал ни одного вопроса. Видимо, не осталось в его мозгу места для новых дел. - Знакомые этой Кузнецовой обтяпали, - вяло отозвался инспектор. - Надеюсь. Вот теперь надо установить всех ее знакомых, - тоже без всякой энергии заключил Рябинин. Теперь они не шутили и не подкалывали друг друга. Время пикировок кончилось само собой. И сразу из их отношений, из совместной работы пропало что-то неизмеримое, как букет из вина. Но Рябинин был твердо убежден, что без чувства юмора не раскрываются "глухари". Сначала он услышал шаги, потом ощутил запах духов, который несся впереди той, чьи это были шаги. В кабинет вошла Маша Гвоздикина в новом платье, удивительное платье, которому удавалось больше открыть, чем скрыть. Маша увидела Петельникова, и ее глаза зашлись в косовращении. Петельников давно нравился ей - это знала вся прокуратура и вся милиция, но, кажется, не знал Петельников. В руках Гвоздикина, как всегда, держала бумаги. Наверняка несла Рябинину, но сейчас забыла про них. - Привет, Гвоздикина, - невыразительно кивнул инспектор, сделав ударение на первом слоге, хотя она не раз ему объясняла, что фамилия происходит не от гвоздя, а от гвоздики. - Как наука? - спросил он. Маша училась на юридическом факультете. - Спасибо, - щебетнула она. - Вот надо практику проходить. К вам нельзя? Петельников обежал взглядом ее мягко-покатую фигуру, которую он мог представить где угодно, только не на оперативной работе. - Куда - в уголовный розыск? - А что? - фыркнула Маша. - У вас интересные истории... - Интересные истории вот у него, - кивнул инспектор на следователя. - У кого? - удивилась она, оглядывая стол, за которым сидел только Рябинин: лохматый, в больших очках, костюм серый, галстук зеленый, ногти обкусаны. Казалось, что только теперь Гвоздикина его заметила и вспомнила, зачем пришла. - Еще заявление по вашему делу. - Она ловко бросила две бумажки. Петельников с Гвоздикиной лениво перебрасывались словами. Рябинин читал объяснения, которые взяли работники милиции у женщины. Рябинин не верил своим глазам - такой же случай, как с Кузнецовой-Васиной. Хоть бы чем-нибудь отличался! Даже сумма сторублевая. Одно отличие было, и, может быть, самое важное: Кузнецова прилетела из Еревана, а новая потерпевшая - Гущина из Свердловска. Он сравнил места работы и объекты командировок - тоже разные. - Вадим Михалыч, - допытывалась Маша, - а у вас были страшные случаи? Такие, чтобы мороз по коже. - У меня такие каждый день, - заверил Петельников. - Расскажите, а? Самый последний, а? - Ну что ж, - согласился инспектор и вытянул ноги, перегородив кабинет, как плотиной. - Забежал я вчера под вечер в морг, надо было на одного покойничка взглянуть. - Зачем взглянуть? - удивилась Гвоздикина. - Вдруг знакомый. Всех покойников смотрю. Значит, пока я их ворочал, слышу, все ушли. Подбегаю к двери - заперта. Что такое, думаю. Стучал-стучал - тишина. Как говорят, гробовое молчание. Что делать? Был там у меня один знакомый Вася... - Вы же сказали, что все ушли? - перебила она. - Правильно, все ушли. А Вася остался, лежал себе под покрывалом и помалкивал. Васю я хорошо знаю... - Вася-то... он кто? - не понимала Маша. - Как кто? - теперь удивился Петельников. - Можно назвать моим хорошим знакомым. Встречались не раз Я его и вызывал, и ловил, и сажал. Приятель почти, лет восемь боролись. А лежит спокойно, потому что помер от алкоголя. Ну, подвинул я его, лег - и на боковую. - Зачем... на боковую? Теперь Гвоздикина смотрела прямо, зрачки были точно по центру - глаза даже вытянутыми не казались. - Ну и вопрос! - возмутился инспектор. - Что мне, на следующий день идти на службу не выспавшись? Вася человек спокойный, он и при жизни тихоня был, только бандит. Просыпаюсь утром, кругом поют. - Кто... "поют"? - ошарашенно спросила Маша. - Птички за окном. Поворачиваюсь я на бок, а Вася мне и говорит: "Доброе утро, гражданин начальник". Хрипло так говорит, противно, но человеческим голосом... - Так ведь он... - начала было она. - Все нормально. Решили, что Вася скончался, и привезли в морг, чтобы, значит, вскрыть и посмотреть, отчего бедняга умер. А чего там смотреть - Вася умрет только от напитков. Находился он в тот вечер в наивысшей стадии алкогольного опьянения, которая еще неизвестна науке. Человек не дышит, сердце не работает мозг не работает, а ночь пролежит, протрезвеет - и пошел себе к ларьку... - Врете? - вспыхнула Гвоздикина. - Процентов на двадцать пять, - серьезно возразил Петельников. - С покойниками рядом я спал. Рябинин смотрел между ними в одну точку - прямо в сейф. Смотрел так, будто сейф приоткрылся и оттуда выглянул тот самый покойничек Вася, с которым спал инспектор. - Ты чего? - спросил Петельников. - Вадим, еще один аналогичный эпизод со ста рублями. - Те же лица? Рябинин рассказал. - Выходит, здесь знакомые Кузнецовой ни при чем, - решил инспектор. Они замолчали. Маша не уходила, не спуская опять окосевших глаз с Петельникова и глубоко дыша, будто ей не хватало кислорода. Инспектор автоматически вытащил сигарету, но, покрутив ее, помяв и повертев, воткнул в пепельницу. - Пожалуй, - медленно сказал Рябинин, - второе мое дело посложней, чем снотворное. Тут я не понимаю даже механизма. Люди прилетают из разных городов, никому ничего не говорят, ни с кем не знакомятся, но домой идут телеграммы с просьбой выслать деньги. Она... Он так и сказал - "она". Что случилось потом, Маша Гвоздикина толком не поняла, но что-то случилось. Рябинин вскочил со стула, наклонил голову, пригнулся и уперся руками в стол, словно собирался перескочить его одним махом. И Петельников вскочил и тоже уперся в стол, перегнувшись дугой к Рябинину. Они смотрели друг на друга, будто разъярились, - один большими черными глазами, второй громадными очками, которые сейчас отсвечивали, и Маша вместо глаз видела два ослепительных пятна. Не будь они теми, кем были, Гвоздикина бы решила, что сейчас начнется драка. - Ой! - непроизвольно вскрикнула она, потому что Рябинин, словно уловив мысль о драке, размахнулся и сильно стукнул Петельникова по плечу - тот даже пошатнулся. Но инспектор так долбанул сбоку ладонью следователя, что тот сел на стул. - Это она... Она! - блаженно крикнул Рябинин. - Как же я раньше не понял! Ее же почерк... Он опять вскочил, попытался походить по кабинету, но места не было - сумел только протиснуться между Петельниковым и Гвоздикиной. - Нет, Вадим, нам ее никогда, запомни, никогда не поймать. Она творческая личность, а мы с тобой кто - мы против нее чиновники, буквоеды, службисты... - Сергей Георгиевич, предлагаю соглашение. Ты додумайся, как она это делает, а мы с уголовным розыском ее поймаем. - Хитрый ты, Вадим, как двоечник. Да тут все дело в том, чтобы додуматься. Он отошел к окну и посмотрел на улицу. Нащупав золотую жилу, она будет разрабатывать, пока тень инспектора не повиснет над ней. Теперь все дело заключалось в том, чтобы додуматься до того, до чего додумалась она. - Мы отупели, - сказал Рябинин. - Если бы ты не пошутил о покойничках, нас бы не осенило. Рената Генриховна Устюжанина, крупная решительная женщина сорока пяти лет, с сильными немаленькими руками, какие и должны быть у хирурга, обычно возвращалась домой часов в восемь вечера. Но сегодня, после особенно трудной операции, она решила уйти пораньше, - хоть раз встретить мужа горячим домашним обедом. Устюжанина зашла в гастроном и в два часа уже отпирала свою дверь. В передней Рената Генриховна скинула плащ, отнесла сумку с продуктами на кухню, заскочила за халатом в маленькую комнату и пошла к большой - у нее была привычка обходить всю квартиру, словно здороваясь. Она толкнула дверь, переступила через порог - и в ужасе остановилась, чувствуя, что не может шевельнуть рукой. Перед трюмо, спиной к ней, стояла невысокая плотная девушка и красила ресницы. Устюжанина онемело стыла у порога, не зная, что сделать: спросить или закричать на весь дом. Она даже не поняла, сколько так простояла, - ей показалось, что целый час. - Что скажете? - вдруг спросила девушка, не переставая заниматься косметикой. Рената Генриховна беспомощно огляделась - ее ли это квартира? На торшерном столике лежит раскрытая книга, которую она читала перед сном. На диване валяется брошенный мужем галстук... - Что вы тут делаете? - наконец тихо спросила она. - Разве не видите - крашу ресницы, - вызывающе ответила девушка, убрала коробочку с набором в сумку, висевшую через плечо, и повернулась к хозяйке. Симпатичная, с чудесными черными волосами, брошенным на плечи, с волглыми глазами, смотрящими на Ренату Генриховну лениво, словно она тут ни при чем и не ее они ждали - эти глаза. - Кто вы такая? - уже повысила голос Устюжанина. - А вы кто такая? - спокойно спросила незнакомка, села в кресло, достала сигареты и красиво закурила, блеснув импортной зажигалкой. От ее наглости у Ренаты Генриховны перехватило дыхание, чего с ней никогда не бывало - даже на операциях. С появлением злости возникла мысль и сила. Она шагнула вперед и четко произнесла: - Если вы сейчас же не уйдете, я позвоню в милицию! Девушка спокойно усмехнулась и пустила в ее сторону струю дыма, синевато-серую и тонкую, как уколола стилетом. - Да вы успокойтесь... мамаша. Как бы милиция вас не вывела. - Что, в конце концов, это значит? - крикнула Устюжанина и уже пошла было к телефону. - Это значит, что я остаюсь здесь, - резко бросила девушка. - Это значит, что он любит меня. И тут Рената Генриховна увидела большой чемодан, стоявший у трюмо. Она сразу лишилась ног - они есть, стоит ведь, но не чувствует их, будто они мгновенно обморозились. Устюжанина оперлась о край стола и безвольно села на диван. Последнее время она замечала, что Игорь стал немного другим: чаще задерживается на работе, полюбил командировки, забросил хоккей с телевизором и начал следить за своей внешностью, которую всегда считал пустяком. Она все думала, что он просто сделался мужчиной. Но сейчас все стало на место, какого она даже в мыслях не допускала - по крайней мере, в отчетливых мыслях. - Что ж, - спросила Рената Генриховна растерянно, - давно вы?.. - Давно, - сразу отрезала девушка. - И любим друг друга. - Почему же он сам?.. - А сам он не решается. - Ну и что же вы... собираетесь делать? - Я останусь тут, а вы можете уйти, - заявила девица, покуривая и покачивая белыми полными ногами, от которых, наверное, и растаял Игорь. Ренате Генриховне хотелось зарыдать на всю квартиру, но последняя фраза гостьи, да и все ее наглое поведение взорвали ее. - А может, вы вместе с ним уберетесь отсюда? - сдавленно вскрикнула она. - Мне здесь нравится, - сообщила девица. Устюжанина была хирургом. Эта работа требовала не только крепкой руки, но и твердых нервов, когда в считанные секунды принимались решения о жизни и смерти - не о любви. Она встала, взяла нетяжелый чемодан, вынесла в переднюю, открыла дверь и швырнула его на лестницу. Чемодан встал на попа, постоял, качнулся и съехал по ступенькам к лестничной площадке - один пролет. Устюжанина вернулась и пошла прямо на кресло. Девица все поняла. - Ну-ну, - поднялась она, - без рук. Ренате Генриховне хотелось схватить ее за шиворот и бросить туда, к чемодану. Может, она так бы и сделала, но девица добровольно шла к двери. На лестнице девица обернулась, хотела что-то сказать, отдуваясь дымом, но Устюжанина так хлопнула дверью, что она чуть не вылетела вслед за незваной гостьей. Рената Генриховна вернулась в большую комнату. У нее все кипело от обиды и злости - этот узел надо рубить сразу, как и собиралась сделать это его новая пассия. Не ждать Игоря, не слушать сбивчивых слов, не видеть жалостливых глаз и вообще не пускать его сюда. Давясь слезами, которые наконец вырвались, она схватила с дивана галстук и открыла шкаф. Ей хотелось собрать его вещи в чемодан - только взять и пойти. Но чемодана в шкафу не было. Она обежала взглядом вешалки. Заметно поредело, как в порубленном лесу. Не было пальто, да и ее мутоновой шубы не было... Устюжанина рассеянно осмотрела комнату, ничего не понимая. Увидела свою коробочку, где лежало золотое кольцо - коробочка стояла не там. В операционные дни она никогда не надевала украшений. Рената Генриховна открыла ее. Кольцо тускло светилось жирноватым блеском, но восьмидесяти рублей не было. Она бросилась к двери и долго возилась с замком, который раньше всегда открывался просто... На лестнице никого... На площадке все так же стоял ее чемодан. Она сбежала по ступенькам и втащила его в квартиру - в нем оказались вещи из шкафа, собранные второпях, вместе с вешалками-плечиками. Но уж совсем непонятно, зачем она положила сюда электрический утюг - в шкафу лежали вещи и поценнее. И почему оставила этот чемодан на лестнице... Устюжанина задумчиво походила по квартире. И вдруг свалилась на диван, захохотав так, что вздрогнуло трюмо и шелестнула раскрытая книга. Рената Генриховна смеялась над собой - так оригинально обворовать ее, пожившую, ученую, неглупую тетку. Боялась потерять любимого человека, но отделалась только восьмьюдесятью рублями. Этой воровке нужны были только деньги. Оказавшись застигнутой, она вмиг придумала выход: набила чемодан вещами потяжелее и разыграла мелодраматическую сценку. И опять Устюжанина смеялась над собой - уже зло, потому что сразу поверила в плохое про Игоря... И вновь смеялась от счастья, как после минувшей беды. В милицию решила не заявлять - она ценила оригинальные решения, пусть даже преступные. Да и что сказать работникам уголовного розыска - что ее обокрали? Как она сама выбросила чемодан со своими собственными вещами? Что ее обманули? Рассказать, как она не поверила в своего мужа? Рената Генриховна вздохнула и засмеялась еще раз, представляя, как она расскажет Игорю о краже. А кража ли это, знают только юристы. Но юристы ничего не узнали. Рябинин тщательно допросил новую пару свидетелей. Гущина показала, что в дороге никому ничего не рассказывала, знакомых у нее в этом городе нет, и она никого не подозревает. Иванова, пенсионерка, рассказала, в сущности, то же самое, что и Васина. И тоже эту девушку не запомнила. Итак, два похожих, как пара ботинок, преступления. Они не будут раскрыты, и преступница не будет поймана, пока он не решит задачу - где она получала информацию об адресах, именах родителей и обстоятельствах командировок. Рябинин полагал, что он только собирается обо всем этом думать, но он уже думал. Мысль пошла в пустоту, как камень, брошенный в небо. И, как камень, возвращалась обратно. Ей не за что было зацепиться: ни цифр, ни расчетов, ни графиков. Рябинин даже вспотел: миллионный город, и в этом городе, в крохотном кабинете, сидит он и хочет путем логических размышлений найти преступницу - это в миллионном-то городе! И ничего нет: ни электронно-вычислительных машин, ни кибернетики, ни высшей математики - только арифметика. Да в канцелярии лежат счеты, на которых Маша Гвоздикина считает трехкопеечные марки. Он злился на себя, на свою беспомощность, на отставание гуманитарной науки от технического прогресса... Ну вот, сидит он со своей любимой психологией, со своей логикой и не знает, что с ними делать. А за окном электронный век. Если допустить, что она была в Ереване и Свердловске, где узнала про потерпевших? Нет. Слишком маленький разрыв во времени, да и очень дорогой и громоздкий путь. Рябинин посмотрел на часы - оказывается, он уже просидел полтора часа, рассматривая за окном прохожих. Если допустить, что она летала на самолетах... Нет. Во-первых, опять-таки громоздко. Во-вторых, легко попасться - с самолета не убежишь. И в-третьих, невыгодно - все на билет уйдет. Если допустить, что у нее знакомая стюардесса... Вряд ли. Стюардессы хорошо зарабатывают, дорожат своей работой, и нет им смысла идти в соучастницы. Но, допустим, жадность. Или она обманула проводницу... Нет. Чтобы подать телеграмму о деньгах, наклейки с адресом или паспорта мало - надо знать имена родителей, и надо знать о командировке. И надо знать, что потерпевшая летит из дому в командировку, а не наоборот. И надо знать имя потерпевшей. У Рябинина вертелся в голове какой-то подобный случай. Что-то у него было похожее, хотя свои дела он помнил - свое не забывается. Или кто-то из следователей рассказывал... А может, читал в следственной практике. Он еще поднапрягся и вспомнил: было дело о подделке авиабилетов - ничего общего. Если допустить, что потерпевшие кому-то говорили о себе... "Ей" в самолете? Но этот вариант он уже отбросил. Кому-то, кто потом передал "ей"? Тогда этот кто-то должен летать на двух самолетах из Еревана и Свердловска, что маловероятно. Да и какие бывают разговоры в самолетах - необязательные. Потерпевшие могли сказать, откуда они летят, куда летят, зачем, но как могли они в легком разговоре сообщить свой адрес и фамилию-имя-отчество родителей... Это можно сказать только специально для записи в книжечку. Тогда бы потерпевшие запомнили. Рябинин знал, что он не дурак - вообще-то он умный, хотя в частности бывает дураком. Каждый умный в частности дурак. Ум проявляет вообще, способности - в частности. Но сейчас ему надо решить задачу как раз в частности. С воздухом он покончил - самолет опустился на землю. Потерпевшие получили вещи и пошли на транспорт. Одна села в троллейбус. Там уж она наверняка ни с кем не говорила: времени мало, да и не принято у нас разговаривать в транспорте с незнакомыми людьми. Здесь передача информации исключалась... - А? - обернулся Рябинин к двери. - Оглох, что ли? - поинтересовался Юрков в приоткрытую дверь. - Третий раз обедать зову. - Нет, спасибо, - отмахнулся Рябинин и сел на стул задом наперед, как Иванушка-дурачок на Конька-Горбунка. Вторая взяла такси. Времени на дорогу еще меньше, чем в троллейбусе. С шоферами такси разговаривают о погоде, о красоте города, о ценах на фрукты... Она могла, не придав значения, сказать, откуда прилетела и с какой целью. Но не могла же она сообщить имена родителей и домашний адрес. И если допустить шофера такси, надо допускать соучастника, а до сих пор преступница работала одна, и это было не в ее стиле. - Господи, да повернись ты, - услышал он за спиной. Рябинин повернулся. Помощник прокурора Базалова удивленно смотрела на него изучающим взглядом, как она, наверное, разглядывает заболевшего сына. Рябинин молчал: он видел ее, видел материнский взгляд, доброе полновато-круглое лицо, но видел глазами и каким-то тем клочком мозга, который не думал о преступлении. - Господи, как хорошо, что я в свое время ушла со следствия, - вздохнула она. Рябинин не понял, куда девалась Базалова. Когда он оглянулся, ее не было, будто она вышла на цыпочках. Допустить, что информация утекала уже здесь, из семей, где жили потерпевшие? Все-таки один город, уже не Ереван и Свердловск. Но между семьями не было абсолютно никакой связи, ничего общего, ни одной точки соприкосновения. Может быть, она, эта колдунья, где-то встречалась с потерпевшими в городе, на работе, в общественных местах. Может быть, нашла каких-то знакомых... Нет, отпадает - обе телеграммы поданы в день прилета потерпевших, и побывать они нигде не успели. Мысль, которая так и сочилась, как вода в пустыне, высохла Больше думать не о чем. Или все начинать сначала, с Еревана, со Свердловска, с самолетов. Но Петельников уже там побывал, всех опросил, проверил всех знакомых, поговорил со всеми стюардессами, побеседовал с почтовыми работниками - нигде ни намека. Рябинин считал, что никаких следственных талантов не существует - есть ум и беспокойное сердце. Чтобы не скрылся преступник, признался обвиняемый или поверил подросток, нужно переживать самому. Так он считал, находясь в нормальном состоянии. Но сейчас у него было иное состояние, которое врач определил бы как психопатическое. Ему казалось, что другой криминалист эту задачу давно бы решил; что он бездарен, как трухлявое дерево; что зря он в свое время пошел на следственную работу... Да и какой из него следователь - библиотекарь бы из него вышел неплохой. Он уже удивлялся, как проработал столько лет и до сих пор его держат. Рябинин вспомнил свои дела и среди них не увидел ни одного сложного и нашумевшего... Не зря прокурор района на него косится, как на огнетушитель, - вроде бы не особенно нужен, а иметь положено. Какой к чертям, он следователь - разве следователи такие! Они высокие, оперативные, проницательные и неунывающие. Никому не пришло в голову проверить следователей тестами - он не сомневался, что быстро и впопад не ответил бы ни на один вопрос... Откуда-то запахло табачным дымом. Рябинин все принюхивался, размышляя о своей никчемности. Но дым уже поплыл полотенцем, и он повернулся - перед столом сидела Демидова и курила. - Никак? - спросила она. - Никак. - А ты выпей, поспи, а потом по новой за работу. Если случались неприятности, Рябинин никогда не пил. И во время работы ни разу в жизни не взял в рот спиртного. Вот в радости мог фужер-второй сухого вина, мог и третий. А сейчас сошлись вместе - работа с неприятностью. Им только поддайся, и повиснут руки... Он не отрываясь смотрел на улицу, грызя авторучку. Теперь уж эти два преступления виделись ему в графическом изображении - хоть оси черти. Первый график - прямая из Еревана. Второй - прямая из Свердловска. Пересеклись они в этом городе. Нет, не пересеклись, а сблизились, очень сблизились. Но если не пересеклись, то откуда она узнала об этих потерпевших? Значит, где-то пересеклись. На работе не могли - разные предприятия, да и преступница ни с какой работой не связана. Оставался город. И он опять вернулся к парадоксу: в городе есть место, в котором они не могли не быть, коли она про них узнала; но они там не были, потому что телеграмма подавалась в день прилета, а прилетели они в разные дни. Нет, пути потерпевших нигде не пересекались, а шли параллельно, как два рельса. Вторая находилась уже в Свердловске, а на квартиру первой в Ереван уже летела телеграмма о деньгах. Казалось, этих командировочных встречали у самолета и спрашивали имена родителей и домашний адрес. На универмаге зажглись зеленые буквы. Рябинин только теперь заметил, что на улицы вползла лиловая мгла: нежная и зыбкая, темная под арками домов и светлая перед его окнами. Он встал и посмотрел на часы - было десять. Только что было десять утра, а теперь стало десять вечера. В желудке ныла легкая боль, пока еще примериваясь. В него нужно что-то вылить, хотя бы стакан чаю. А в голову послать таблетку - она ныла тяжестью, которая распирала череп и постукивала в висках. Он считал, что потерпевшие сказали правду. А почему? Надо допустить и обратное. В жизни человека случаются такие обстоятельства, о которых не расскажешь. Иногда люди скорее признавались в преступлении, чем в гадливом грешке, от которого краснели следователи. Может, и его командированные что-нибудь утаивают? Например, познакомилась в самолете с молодым человеком и заехала к нему на часик. Или... Но тогда бы хоть одна из них призналась - не может быть лжи у ста процентов свидетелей. Почему же ста? Если мошенница обманула десятерых, а заявили двое, то будет двадцать процентов. И почему ложь? Возможно, командированные женщины какому-нибудь пикантному обстоятельству не придают значения, например знакомству с молодыми людьми, и теперь встречаются с этими ребятами и не хотят, чтобы их вызывали в прокуратуру. Но ведь эти ребята должны быть не ребятами, а одним лицом. Тогда придется допустить, что он летел и в том, и в другом самолете... Что он связан с ней, с той... Но эту версию Рябинин уже отверг. Да и вторая потерпевшая, Гущина, на легкомысленную особу не похожа. В дверь несильно постучали. Рябинин вздрогнул, - стук разнесся в опустевшей прокуратуре, как в осенней даче. - Да, - хрипло сказал он. Вошла женщина лет двадцати с небольшим, и, только присмотревшись, можно было наскрести тридцать. Фигура худощавая, невысокая, очерченная мягкоженственной линией. Маленькое точеное личико с большими голубыми глазами, слегка раскосыми и насмешливыми. Волосы неожиданны, как откровение, - густая латунная коса через плечо на грудь. - Мне нужно следователя Рябинина, - сказала она грудным голосом. - Я и есть он, - ответил Рябинин хриплым басом, который вдруг прорезался, потому что во рту без еды и разговоров все пересохло. - Мне нужно с вами поговорить, - сказала женщина и без приглашения села к столу. - Слушаю вас, - вздохнул Рябинин. Она быстро взглянула на часики и виновато спросила: - А удобно ли? Уже одиннадцать часов... - Удобно, - буркнул он. - Восемь лет назад, - с готовностью начала женщина, - я вышла замуж. Он меня любил, я его тоже. Мы поклялись всю жизнь прожить вместе и умереть в один день. Помните, как у Грина? Но случилось вот что: за восемь лет он ни дня, ни вечера не пробыл дома. Только ночует, да и то не всегда. Верите ли, у меня впечатление, что я пустила жильца с постоянной пропиской. - Подождите, гражданка, - перебил Рябинин. - Он проводит время с другими женщинами? - Нет, - уверенно ответила она. - Пьет, играет в карты или ворует? - Нет. - Не бьет вас? - Нет-нет. - Тогда вы не туда пришли, - объяснил Рябинин. - Мы этим не занимаемся. Ее удивление было прелестно. Она не понимала, как это может существовать организация, которая не занимается такими вопросами, как любовь. И Рябинин подумал, что ее муж - большой чудак: уходить от такой изумительной женщины. Скользнув взглядом по ее груди, которую она носила осторожно, словно боясь расплескать, он промямлил: - Никто. Но я могу вам помочь... психологически. - Большое спасибо, - с готовностью согласилась женщина, и чертовские зеленоватые огоньки забегали в ее глазах, а может, это бегала за окном реклама на универмаге. - Чем же занимается ваш муж? - Не знаю. Говорит, что работает. - Видите, - назидательно сказал Рябинин. - Он же занят делом. - А разве есть такое дело, ради которого можно забросить любимого человека? - наивнейшим тоном спросила она и даже губы не сомкнула. Рябинин вскочил и дугой прошелся по кабинету. Маленькие, крепко сомкнутые ножки в кофейных тончайших чулках она поставила изящно-наклонно - чуть под стул, чуть рядом со стулом, как это могут делать только женщины: тогда их ножки начинают смотреться самостоятельно, сами по себе. Рябинин подошел сзади и легонько провел рукой по ее плечу, косе и груди. Она не шевельнулась. - Есть такие работы, которые засасывают, как пьянство, - сказал он. - Неужели? - тихо удивилась она. - Какие же, например? - Я не знаю, какая работа у вашего мужа... Ну вот, например, моя работа такая... - А что - тяжело? - спросила женщина и тихо вздохнула. - Очень, - признался он. - Кого-нибудь не поймать? - Не поймать, - ответил он, осторожно расплетая ей косу. - Наверное, женщину? - предположила она. - Да, женщину. - А мужчине женщину никогда не поймать, - заверила она и повернула к нему лицо. Теперь он увидел полуоткрытый рот сверху, увидел широко-раскосые потемневшие глаза, уже без зеленоватых обликов, грустноватые, как у обиженного ребенка. А всех обиженных в мире - и собак, и людей - вмещало рябининское сердце, как наша планета умещает на себе все народы, будь их три миллиарда или четыре. Он наклонился и поцеловал ее в дрогнувший полуоткрытый рот. - Ты сегодня ел? - спросила она, шурша ладонью по его небритой к ночи щеке. - Ел. Нет, вроде бы не ел. - Пойдем домой, - решительно заявила она и встала. Они вышли на предночную улицу. Рябинин любил их, затихающие, отшумевшие, теплые городские улицы, с редкими прохожими, частыми парочками и красными деревьями в рекламном неоне. Было не светло, но и тьмы не было, хотя та вечерняя лиловая дымка теперь сгустилась и легла на город, как будто залила его тепловатым фиолетовым соком. Но где-то на горизонте светилось небо бледно-зеленой полосой, и оно будет там всю ночь светлеть и зеленеть прозрачным весенним льдом. - Лида, - сказал Рябинин, - я день просидел в своей камере. Давай съездим за город, на свежий воздух, а? - Завтра? - Нет, сейчас. - Да ведь ночь же! - удивилась она. - На часик, а? Подышим, и обратно. - Ты же есть хочешь, - неуверенно согласилась она. С полчаса они топтались под доской с шашечками. Когда сели в машину, Лида вдруг засмеялась и прильнула к нему: - Ну и сумасшедший! То домой не идет, а то гулять ночью придумает... Рябинин промолчал. Может быть, он и был в эти дни сумасшедшим. В конце концов человек, захваченный до мозга костей идеей, - разве не сумасшедший? И разве страстная мысль не похожа на манию? Работать сутками без приказа, без сверхурочных, премиальных и благодарностей - не сумасшествие? Да и что такое "нормальный"? Человек, у которого все аптечно уравновешенно и на каждый минус есть свой плюс? Кто стоит на той самой золотой середине, которую любит обыватель и ненавидит Рябинин? - Куда поедем? - спросил шофер. - В аэропорт, - ответил Рябинин и пугливо глянул на жену. Аэропорт не спал. На летном поле ревели реактивные самолеты, наверное прогревали моторы, но со стороны казалось, что изящно-могучие машины обессилели, не могут взлететь и только надрывно кричат, как раненые звери. - Чувствуешь, тут ветерок, - сообщил Рябинин, - все-таки мы за городом. С летного поля несло гарью. Лида взглянула на мужа. Он тут же перебил ее вопрос: - Смотри, садится! Самолет снижался, наплывал в темноте цветными огнями. Казалось, он сейчас покатится перед ними, но самолет куда-то нырнул за ангары, за темные силуэты хвостов, за лес самоходных трапов. Рябинин потащил Лиду к проходу, через который выпускали прилетевших. Пассажиров сначала подвозили к стеклянному параллелепипеду - багажной. Но она стояла за проходом, практически на летном поле, и туда встречающих не пускали. При желании пройти можно: скажем, помочь вынести чемодан. Но там-то, в багажной, как узнать имена родителей, которых даже в паспорте нет. И в багажной Петельников уже посидел, изучив жизнь ее работников, как четырехправиловую арифметику. Багажная отпадала. Рябинин повел жену в один зал ожидания, потом во второй, потом в третий... Они терпеливо перешагивали через ноги дремавших пассажиров. Но Кузнецова и Гущина сюда не заходили. И все-таки здесь преступница получала информацию. - В четвертый зал пойдем? - спросила Лида. Рябинин быстро глянул на жену: ни упрека, ни иронии, ни усталости. - Пойдем в кафе, - предложил он. Она пошла безропотно, будто у него в кабинете час назад ничем не возмущалась. Он знал, что Лида сейчас его безмолвно утешает, - она умела утешать молча, одним присутствием. Они взяли крепкого чаю и горку сосисок - ему. Рябинин осматривал зал, механически жуя резиновую колбасу. - Целлофан-то сними, - засмеялась Лида. Кафе было огромное, современное и деловое, как и сам аэропорт. Здесь, видимо, не засиживались и не застаивались. И здесь пили только кофе и чай. Нет, это не то место, которое он искал. Рябинин даже перестал жевать - разве он искал какое-нибудь место? Он просто хотел побродить там, где, ему казалось, и произошла завязка. Бродил без плана, без логики, по воле интуиции и фантазии - авось поможет мысли. - Сережа... - А? - Пока ее не поймаешь... ты не вернешься? - Как? - не понял Рябинин. - Мы сейчас пойдем домой... - Это ты свое тело повезешь домой... А сам будешь здесь или с той, которую вы ловите, - вздохнула она. - Лида... - начал было Рябинин. - Молчи, - приказала она. - Даю тебе три дня на поимку этой ужасной женщины. - Три дня, - усмехнулся он. - Может, и трех месяцев не хватит. - Зачем себя так настраиваешь? Вспомни, другие-то дела раскрывал. Да и не одно. Другие дела раскрывал. Но те дела уже казались легкими, а последнее дело всегда самое трудное. Лида утешала его - теперь словами. Женщины-утешительницы... Мужчине нужна любовь, семья, дети, секс, обеды и все то, что связано у него с женщиной. Но каждому мужчине, даже самому сильному, а может быть сильному мужчине тем более, нужна женщина-утешительница. - Сережа, если ты будешь так переживать, то дай бог, если дотянешь до сорока лет, - сообщила Лида. - А как же пенсия? - спросил он и увидел за столом двух инспекторов уголовного розыска, которые тоже ели по тарелке сосисок. Значит, ведомство Петельникова крутилось в аэропорту денно и нощно. Но вслепую здесь ничего не сделаешь, - тут нужно догадаться. Рябинин вспомнил, как однажды они с Петельниковым искали преступника, о котором только знали, что номер его домашнего телефона кончается на цифру 89 - в шестизначном номере. Работа шла интересно и споро, а было ее немало. И раскрыли. - Пойдем, Лидок, домой, - предложил Рябинин, оставляя недоеденные сосиски. - Тебе же завтра на работу. - Завтра суббота, Сережа. - Да?! - удивился он. Что-то в его "да" она услышала еще, кроме простого "да". Лида рассмеялась почти весело, будто он сострил: - Так сказал, словно страшней суббот ничего нет. Обещаю завтра тебя не держать. - А мне как раз некуда идти. Я теперь могу работать дома - сидеть и мыслить. - Чудесно. Будем вместе мыслить. А куда мы идем? Он опять привел жену к воротам прибытия. Рябинина тянуло к ним, словно его подтаскивал туда один из тех могучих реактивных двигателей, которые стояли на самолетах. Увидит он этот проход с дежурным, и спустится на него озарение, наитие, откровение, хоть голос божий - вот что ему надо в аэропорту. Но оно даже не блеснуло, даже зарницы этого озарения не вспыхнуло. От ворот прибытия вела широкая асфальтированная пешеходная дорожка, обсаженная молодыми липками - метров двести. Упиралась она в стоянки: справа такси, слева троллейбусы. Вот и весь путь потерпевших. Улетавший человек бродит по залам и кафе, а прилетевший сразу идет по этой аллейке к транспорту. - Пошли, Лида, - вздохнул Рябинин. Конечно, чтобы найти брод, приходится много оступаться. Известно, что путь к истине усеян не только открытиями. Ошибки - тоже путь к истине. Но только одни ошибки - разве это путь? Домой они пришли в два часа. Кажется, не светилось ни одно окно. Но уже светилось небо, на котором луна казалась бледной и немного лишней. Рябинин выпил еще две чашки крепкого чаю и уставился на эту самую луну. - Спать будешь? - осторожно спросила Лида. - А как же, - бодро ответил Рябинин. - Чтобы завтра встать со свежей головой. Только постели мне в большой комнате, на диване, а? А то буду ворочаться, тебе мешать. Лида усмехнулась. Она подошла и обвила тонкими руками его шею. Руки с улицы были прохладными, как стебли травы в лесной чаще. Она бы могла ничего не говорить, но она не удержалась - поцеловала его легким радостным поцелуем. Рябинин пошел в большую комнату, разделся, лег на диван и уставился очками в потолок. И сразу повисло медленное время, будто сломались все часы мира и солнце навсегда завалилось за горизонт. По каждому "глухарю" в уголовном розыске обычно накапливались кипы разного материала. И всегда было несколько человек подозреваемых, которых он отрабатывал, отбрасывал одного за другим, пока не оставался последний, нужный. Но по этому делу и подозреваемых-то не было. Хоть бы кто анонимку прислал... Казалось, он перебрал все варианты. Петельников проверил всех лиц, которые так или иначе связаны с потерпевшими; опросил всех работников аэрофлота, которые работали в те дни. И ничего - как поиски снежного человека. Петельников все делал правильно, но вот он, Рябинин, в чем-то допускал просчет. Видимо, надо отказаться от заданного хода мыслей, изменить ракурс, что ли... Подойти к проблеме с другими мерками, с другим методом. Но где взять этот метод? Рябинину показалось, что он задремал. Небо еще темнело, луна висела там же - в углу большого окна. И тишина в доме не скрипела паркетом и не гудела лифтом. Значит, еще глубокая ночь, которой сегодня не будет конца. А если она узнавала фамилии потерпевших - это все-таки можно узнать в аэропорту, - звонила по телефону в Ереван или в Свердловск знакомой и просила найти по справочному имена и адрес родителей... Боже, как сложно, а потому нереально. Если допустить, что встречающие их... Но их не встречали. Рябинин сел на своем диване. Ему хотелось походить но чертовы паркетины расскрипятся на весь дом. Может и правда начать курить - и красиво, и модно, и говорят помогает. Он знал, что ему сейчас необходимо переключиться на что-нибудь постороннее, тогда нужная мысль придет скорее. Но он не мог - его мозг был парализован только одной идеей. Он все-таки встал и тихонько подошел к окну. Нет, луна чуть сдвинулась, даже заметно съехала к горизонту. Рябинин никогда не делился своими неприятностями с людьми - даже Лида знала только то, что видела. Ему казалось, что посторонним людям это неинтересно. А людей близких он не хотел обременять - нес все беды и заботы на себе, как гроб. Поэтому бывал одинок чаще, чем другие. И сейчас, разглядывая небо, он вдруг хорошо понял волка зимой, севшего ночью на жесткий голубоватый снег где-нибудь под треснувшей от мороза сосной и завывшего на желтую опостылевшую луну. Иногда и ему, как вот сейчас, хотелось сесть на пол и завыть. Рябинин отошел от окна и лег на диван. Обязательно надо поспать, чтобы завтрашний день не выскочил из недели... Перевоплотиться бы в эту потерпевшую Кузнецову. Сразу представил, как мама укладывает пирожки, провожает, беспокоится... Как Кузнецова летит, не говоря ни слова соседу, потому что тот старый. А он бы, Рябинин, заговорил как раз потому, что сосед старый. Как выходит из самолета и идет те двести метров - и он бы тоже пошел. Как садится в троллейбус - в незнакомом городе и он бы сразу поехал к родственникам... Перевоплотившись, он повторил путь, который мысленно делал уже десятки раз. Рябинин стал вспоминать, с чем были пирожки. С капустой, с яблоками... Вроде бы с мясом... Теперь он наверняка задремал, даже спал - он мог поклясться, что спал. Но вдруг что-то блеснуло бело-бело, сине-сине, как электросварка. Он вскочил, озираясь по углам. Ему показалось, что там, во сне, или здесь, в комнате, ярко блеснули пирожки с мясом или с капустой. Рябинин подбежал к окну, уже не боясь скрипучих паркетин. Он знал, что сейчас, вот сейчас догадается - только бы не потерять ту мысль, которая пошла от пирожков. Вроде и с мясом были, и с капустой, и с яблоками обязательно... Ну да, они же из приличных семей, если им в дорогу пекут пирожки с яблоками. Какая дурь! Но от дури сейчас ближе к истине, чем от правильных аксиом. У них же любящие мамы... С мясом пирожок испечь трудно. Его же надо молотить, или молоть, или фаршировать - это самое мясо. А если любящие мамы, приличные семьи, то... Рябинин бросился в переднюю и сорвал телефонную трубку. Диск завертелся неохотно, понимая, что стоит глубокая ночь. - Вадим! - как ему показалось, шепотом крикнул Рябинин. - Ты что делаешь? - Да как тебе сказать, - хрипло замялся Петельников. - Если учесть, что сейчас три часа десять минут, то я смотрю широкоэкранный сон. - Вадим, - зачастил Рябинин, - завтра утром возьми машину и вези ко мне потерпевших. Кажется, я нашел. - Ну?! - окончательно проснулся инспектор. - Сейчас рассказывать не буду, боюсь жену разбудить. - Но это... точно? - Не знаю. Надеюсь. Все решат завтра потерпевшие. Досматривай свой итало-французский... Но он слышал, как Петельников закуривает, значит, спать больше не будет. Рябинин повернулся и на цыпочках зашагал к большой комнате, будто ступая по кирпичикам в луже. Он смотрел на пол, поэтому прямо уперся в Лиду, стоявшую на пути. - Догадался?! - Не скажу, сглазишь. - Он взял ее за покатые плечи. - Надо еще проверить. - А сияешь-то, - засмеялась она. - Теперь будешь спать? - Что ты! - удивился Рябинин. - Какой же теперь сон! Теперь я жду утра. А небо-то! Оно высветилось до ровной глубокой белизны, свежей и какой-то пугливой, чего-то ждущей. Казалось, эта ясность трепещет в прохладном воздухе, как голуби, летавшие с балкона на балкон. И уже горели розовато-кровавыми полосами крыши, словно там, за домами, варили сталь. Вдруг он увидел в руке Лиды книжку. Значит, она не спала, пока он корчился на диване. Не спала, когда он смотрел на луну. Рябинину сделалось стыдно. Бывают, будут в жизни минуты, когда захочется выть по-волчьи, и он будет выть. Но не когда друг за стеной. - Лида, - помолчал Рябинин, не выпуская ее теплых, убегающих вниз плеч, - если тебе мое следствие осточертело, то скажи, я его брошу ко всем дьяволам! - Если я возненавижу твое следствие, то об этом никогда не скажу. - Почему ж? - Потому что ты бросишь меня, а не следствие. - Ну да, - обиженно буркнул он. - Нет, скорее ты будешь рваться между нами всю жизнь, до изнеможения. - То-то сейчас не рвусь. Он собрал ее расплетенные косы в громадную охапку и зарылся в нее лицом - погрузился в тот особенный аромат, который можно разложить на запах духов, волос, тела, свежей подушки, но вместе все это непередаваемо пахло Лидой. Он никогда не думал, что дороже - следствие или Лида, как не задумывался, какая рука важней. Лида была его первой и, он надеялся, последней любовью. Да и неважно, что будет, если любовь вдруг пройдет, как неважно, что будет с землею еще через четыре миллиарда лет. Потом можно сойтись с дурой и уйти от нее к дряни, полюбить за шиньон или за брючный костюм, жить ради автомобиля или богатого папы - потом можно любить кого угодно. Но первую любовь выбирают так, словно это твой первый и последний выбор, потому что первая любовь, как родинка, - на всю жизнь. Лида поцеловала его: - Расследуй... Только я беспокоюсь за твое здоровье. - Тут уж ничего не поделаешь: или будешь жить долго и нудно, или кратко и интересно. - А нельзя жить интересно и долго? - Можно, - согласился Рябинин, - если кушать по утрам кефир. Лидок, давай завтракать, а? Они пошли на кухню, и она подогрела тот завтрак, который он не успел съесть; тот обед, на который он не пришел; тот ужин, к которому он не вернулся. Рябинин с удовольствием ел среди ночи салат, котлеты, желе, просил еще, будто на него напал жор. Она грустно смотрела на эту нервную еду. - Мой начальник, доктор наук, ходит на работу к одиннадцати часам утра, спит по ночам и получает пятьсот рублей. - Бог с ним, - быстро ответил Рябинин, принимаясь за третью котлету. - Самый верный способ спрятаться от жизни - это уйти в науку. - А где же она, эта жизнь? В следствии? - На заводах, в полях, в производстве, в политике, в воспитании, в медицине... И в следствии. Но сейчас у меня голова занята не наукой. - Как ты догадался? - спросила она о том, чем была занята его голова. - Я уверен на все сто, - он сразу отодвинул тарелку. - Но завтра проверю. Вот что бы ты сделала в аэропорту, прилетев в чужой город? - Поехала в гостиницу, или к знакомым, или к родственникам. - А если бы у тебя были с собой пирожки? - А в пирожках радиопередатчик? - предположила Лида, которая из-за него прочла немало детективов. - Да нет, - поморщился Рябинин. - С капустой, яблоками и разной там ерундой. - И не отравлены? - Что бы ты сделала, если бы тебя провожала мама и дала с собой эти самые пирожки? Потерпевшие сидели рядом - впервые встретились у него в кабинете. Совершенно разные: по возрасту, по опыту, по уму и даже по росту. Они выжидательно смотрели на следователя. Петельников сидел против них, будто вызванный на очную ставку. Он тоже поглядывал на следователя короткими злыми взглядами, зыркал сбоку черными глазами, потому что Рябинин пока ему ничего не сообщил. Но догадки лучше не сообщать. Рябинин тянул, бессмысленно листая дело. Если не подтвердится, то опять... - Товарищ Гущина, - наконец спросил Рябинин у обстоятельной женщины лет тридцати, - какая у вас семья? - Муж, ребенок, мать... - Прекрасно, - обрадовался Рябинин. Гущина и Кузнецова с интересом глядели на следователя. - Вы родственников наверняка любите? - поинтересовался он. - Странный вопрос - конечно. Неужели вы их подозреваете? - вдруг обеспокоилась она. Кузнецова даже фыркнула - что-то среднее между смехом и возмущением. Рябинин неприязненно глянул на нее и сказал Гущиной: - Нет, разумеется. Просто я интересуюсь, любят ли они вас? - Странно... Конечно любят, - растерянно посмотрела Гущина на Петельникова, как бы ища поддержки. Рябинин тоже повернул к нему голову и увидел два испытующих черных глаза, которые упорно смотрели на него. Рябинин не понял - сам ли он подмигнул Петельникову или его глаз самостоятельно сработал тиком, но смысл этого подмаргивания он знал: мол, не беспокойся, я не свихнулся. Петельников, кажется, окончательно убедился, что следователь не в себе. - Так, - сказал Рябинин, наводя очки на Кузнецову, - у вас есть мама, я уже знаю, и она вас любит... - Зачем нас привезли? Почему отрывают в субботу... - начала было тонким писклявым голосом Кузнецова. - Прошу отвечать на мои вопросы, - перебил Рябинин и крикнул, сильно шлепнув ладонью по столу: - Прошу отвечать на мои вопросы! Стало тихо. Гущина залилась краской, и слегка порозовела Кузнецова. Петельников ни на йоту не отвел взгляда от следователя, от его вспотевших очков, пятнисто-горящего румянца и окончательно вздыбившихся волос. - Извините, - сказал Рябинин, - но прошу отвечать на мои вопросы. Гущина, что вы сделали в аэропорту? - Села на такси и уехала. - Так. Кузнецова, что вы сделали в аэропорту? - Села в троллейбус и уехала. Она так ответила, что Рябинин понял - не уехала бы на троллейбусе, да теперь все равно бы не сказала. Напрасно он их допрашивает вместе, не зря закон запрещает, но ему нужно только спросить. - Так, - сказал Рябинин, встал и отбросил ногой стул, который сейчас ему мешал. - Вы прилетели, дома беспокоятся родственники, а вы сели и поехали?! - Да, вспомнила, - вдруг оживилась Гущина. - Конечно! - вскрикнул Рябинин так, что Гущина чуть не забыла того, что она вспомнила. - Ну?! - Я зашла на почту и подала маме телеграмму. - Почему же вы раньше молчали? - укоризненно спросил Рябинин. - Я же просил сообщить каждую мелочь. - Это так естественно, - вмешалась Кузнецова. - Я тоже дала телеграмму. Рябинин торжествующе глянул на Петельникова - тот сидел, как шахматист за партией. Он ничего не понимал. Может быть, поэтому в очках Рябинина и засветилось легкое самодовольство. - Какие писали тексты? - спросил он сразу обеих. - Наверху адрес, фамилию, имя, отчество, - начала перечислять Гущина, - а текст такой: "Долетела благополучно Целую Тоня". - У меня вместо "благополучно" написано "хорошо", - сообщила Кузнецова. - Кто-нибудь около вас был? - Там полно народу, - пожала плечами Гущина. - Даже очередь стояла. - Видал! - гордо сказал Рябинин инспектору и заложил бланк в машинку. В пять минут он отстучал два коротких, как справки, протокола. Потерпевшие молча расписались и ушли, заверенные им, что сделан еще один шаг к адресу прест