садясь на постели, воскликнула Маша. -- Это отвратительно! Ты не жил с женщиной, ты ее не любил, ты ей изменял, а теперь ты говоришь, что она тебя предала? -- Если бы она захотела, я бы остался ей верен, -- сказал он. -- Я бы жил с ней и не изменял. -- Ну-ну, дальше, -- прошептала Маша, не веря своим ушам. -- Это очень интересно... Это что-то невероятное... Все рушилось, едва успев начаться. -- Что тут невероятного? -- удивился он. -- Она ведь моя жена. Было бы подло предать ее и бросить только потому, что у нас не заладилось в постели. -- Какая я дура! -- ошарашено бормотала Маша. -- Как я могла связаться с таким человеком, как ты?! -- Что такое? -- удивился Волк и нежно притянул к себе упиравшуюся Машу. -- Что тебя так поразило? Разве мужчина не должен быть верен своей жене? Что бы ни случилось в жизни, разве супруги могут предавать друг друга? -- Подожди! -- сказала Маша и снова резко отстранилась. -- Дай собраться с мыслями... У меня голова идет кругом! Он привстал и, положив ей ладони на плечи, заглянул в глаза. -- Кажется, я понял... -- наморщив лоб, проговорил он. -- Наверное, ты считаешь, что отношения между мужем и женой, а точнее супружество, заканчивается в тот самый момент, когда вдруг выясняется, что они не сошлись характерами или один из них нашел себе более подходящего партнера? Неужели ты думаешь, что брак -- это простая формальность? Что развестись так же просто, как плюнуть на пол? Развестись -- и вступить в новый брак... Может быть, это считается признаком простого и без комплексов отношения к жизни, но я так не думаю. -- А как ты думаешь? -- спросила Маша. -- Я думаю, что отношения между мужчиной и женщиной не могут быть простыми и уже по своей сути состоят из одних комплексов, -- заявил Волк. -- Любовь и страсть -- это стихийные и разрушительные силы, и только закон супружества может их обуздать. -- Хорошо... Давай рассуждать спокойно, -- сказала Маша, потерев пальцами виски. -- Значит, по-твоему, если Оксана встречается с другим мужчиной -- это предательство, и тебя это огорчает. -- А как мне может нравиться, если моя жена спит с другим? -- осторожно поинтересовался он. -- Но ведь ты-то со мной спишь! -- вскричала Маша, забыв о том, что только что собралась рассуждать спокойно. -- Начнем с того, что я с тобой не сплю. Я тебя люблю. А кроме того, мужчина -- это все-таки мужчина, а женщина -- женщина-Маша почувствовала, что вот-вот задохнется от ярости. -- Это гадко, пошло, отвратительно, низко, эгоистично, примитивно! -- выпалила она. Ей хотелось сейчас же, среди ночи, одеться и бежать прочь от этого человека. Но что-то ее тем не менее удержало. А он неторопливо раскурил свою черную трубочку и задумчиво повторил: -- Да, я уверен, что женщина и мужчина -- разные существа. Если бы они были одинаковыми, то тогда зачем они друг другу? Я не могу это хорошо объяснить, но только знаю, что, может быть, вся прелесть человеческой жизни, все то, что кажется нам прекрасным, существует лишь на этом крошечном отрезке. Не будет его, и ничего не будет... Он обнял ее, и она бессильно припала к его груди. -- Подумай сама, глупенькая, -- продолжал он, гладя ее по волосам, -- разве два человека могли бы соединиться и сделаться одной новой плотью, если бы они были одинаковыми? Я люблю тебя, потому что ты это ты, и я люблю тебя, как никого на свете не любил и не полюблю. Другой такой не найти. -- Наверное, я действительно глупая, -- вздохнула Маша. -- Я уже не понимаю ничего из того, что ты сказал, но мне так приятно это слышать... Некоторое время она молчала, а потом вдруг спросила: -- Скажи, а ты ревновал бы меня к моим друзьям и моей работе? -- Нет, конечно, -- не колеблясь ответил он. -- Я же сказал, что ты -- это часть меня. То, что радует и приносит удовольствие тебе, радует и меня. Только в этот момент Маша поняла, что все, что он говорил в эту ночь и что вызывало у нее такую ярость и раздражение, на самом деле было и ее собственным пониманием того, что такое любовь. И еще она подумала о том, что если вдруг потеряет его, то потеряет все. Он нежно обнял ее, и она заснула спокойно, как никогда. XXXVI Маша не спала. По крайней мере, ей так казалось. Волк был рядом с ней, в ее московской квартире с окном в тихий зеленый переулок. В шкафу лежали идеально сложенные и обрызганные духами наволочки и простыни. Повсюду царил абсолютный порядок. Мать была бы ею довольна. Когда у изголовья раздался телефонный звонок, Маша открыла глаза и сняла трубку. Пространство, существовавшее во сне, без малейшего искажения или изъяна на ложи л ось на пространство, существовавшее наяву. -- Алло, -- сказала она и услышала в трубке журчание горных рек. -- Я скучаю по тебе, -- сказал он без всяких предисловий. Она невольно шевельнулась, чтобы его обнять, но у нее в руке была лишь телефонная трубка. -- Я тоже скучаю. -- Мне кажется, что я встречался с тобой только в своих снах. -- Наверное, так оно и было... -- прошептала она. -- А ведь мы расстались только два дня назад. Это время проделывает такие жестокие фокусы. Минуты превратились в месяцы, а часы в годы. -- Хорошо еще, что не наоборот. Когда мы наконец встретимся, время пойдет чуть-чуть быстрее. -- Я буду делать новую программу, -- робко сообщила Маша. -- Я знаю. -- Тебе известны планы нашего телеканала? -- изумилась Маша. Ведь она сама узнала обо всем лишь накануне. -- Ты знаешь о том, что планирует наше руководство? Впрочем, что тут удивительного. Учитывая специфику ведомства, к которому он принадлежит, ей надо бы привыкнуть к подобной прозорливости и смириться с тем, что где-то рядом находятся информаторы. Система умерла. Да здравствует система... -- Это совсем не то, что ты думаешь, -- усмехнулся он. -- Я знаю тебя. Смешная ты все-таки! Разве ты забыла, что я могу читать твои мысли?.. -- Думаю, -- добавил он, -- при желании ты могла бы делать то же самое. Маша как наяву представила себе полковника Волка, который сидит сейчас у аппарата спецсвязи и покуривает свою черную трубочку. Знакомые нотки теплой иронии в его голосе наполнили ее такой любовью, что она непроизвольно сжала бедра. -- Да, да, -- сказал он. -- Именно так. Я думаю о нашей скорой встрече. -- Действительно, -- согласилась она. -- Не нужно пользоваться агентурными данными, чтобы догадаться о том, что в моих планах новая командировка... -- Все гораздо проще. Просто через два дня я на неделю прилетаю в Москву. Маша даже взвизгнула от радости. -- Я тебя люблю, -- услышала она его хрипловатый голос. -- Может быть, и ты мне наконец признаешься в том же? После того, как Маша успела признаться в своей любви к нему почти всем московским знакомым и даже маме, ей ничего не стоило повторить это по телефону. -- Я тебя люблю, -- сказала она, чувствуя его в себе. Если дело и дальше пойдет в этом направлении, то скоро непорочное зачатие не будет казаться ей такой уж фантастической возможностью. -- У тебя отпуск? -- спросила она, чтобы, чего доброго, не доводить дело до мифологических развязок. -- Не совсем, -- снова усмехнулся он. -- Во-первых, мы должны подготовить для своего ведомства доклад, а во-вторых, есть шанс начать трехсторонние мирные переговоры. -- Но у тебя будет свободное время? -- многозначительно прошептала Маша. -- Утро, вечер, ночь и, надеюсь, даже обеденные перерывы. -- Неужели ты будешь тратить их на еду? -- Только если ты заставишь меня достаточно проголодаться. -- Боюсь, я доведу тебя до такого истощения и сделаю таким голодным, что тебе захочется и меня съесть! -- Хорошо бы! -- мечтательно произнес он. -- Я люблю тебя, -- повторила она. -- Может быть, в конце концов, ты смиришься и с тем, что придется выйти замуж за военного? -- Ну нет! -- воскликнула Маша не то шутливо, не то всерьез. -- Я буду сопротивляться до последнего! XXXVII На следующий день с утра Маша окунулась в родной сумасшедший дом отдела новостей и уже через полчаса ей показалось, что она вообще никуда не уезжала. Дежурные телефоны звонили непрерывно, а сотрудники сновали туда-сюда, как пчелки, приносящие в улей мед, -- по капле, по крупице, по кусочку собирая информацию, которая должна была заполнить сегодняшний эфир. Несколько папок на столе секретаря на глазах распухали, по мере того как в них то и дело подкладывали листки со сводками новостей. Несколько факсов в дальнем углу обширного помещения трещали без умолку, и длинные ленты бумаги сползали в подставленные коробки. Все обилие информации должно было перерабатываться и переоформляться, чтобы в результате таинственных пертурбаций появилось то, что называлось выпуском новостей. Столы сотрудников с раннего утра уже были заставлены чашками из-под кофе, стаканчиками из-под какао и вскрытыми пачками с печеньем и сухарями. Маша тоже собиралась прийти на студию пораньше, чтобы зря не травить душу мыслями о Волке, который должен был прилететь в Москву лишь завтра. Ее задержал дома телефонный звонок сестры Кати, и она проговорила с сестрой часа полтора. Вернее, в основном, говорила только Катя, а Маша была вынуждена лишь слушать. Катя была в слезах и в ужасном расстройстве из-за того, что им пришлось вернуться из отпуска обратно. Во-первых, и она, и дети умудрились попросту жаться по пути на банановые острова, а во-вторых, вместо обговоренного в путевках четырехзвездочного отеля их поселили в каком-то хлеву и за все норовили содрать деньги -- за пляж, за экскурсии и т.д. Словом, пришлось вернуться, и отпуск, о котором они мечтали целый год, был безнадежно испорчен. Катя то хныкала, то рыдала и жаловалась на судьбу. Она и слышать не хотела Машиных увещеваний. В глубине души Маша ее понимала. Наверное, все-таки для такой чудесной женщины, какой была ее сестра, маловато оказалось обзавестись квартирой, машиной и коттеджем в Апрелевке, а также двумя здоровенькими ребятишками и преданным мужем -- зубным врачом, хотя и с пушистыми цыплячьими ногами и давно утраченной шевелюрой. А почему, собственно, маловато? Пусть он не красавец и, судя по всему, страдает от избытка либидо, но любит же он ее, и это самое главное. И все-таки, наряду с жалостью Маша испытывала раздражение. В конце концов, за что боролась, на то и напоролась наша умница-красавица Катя. Что толку теперь сетовать на судьбу. Угнетал ее, понятно, не один испорченный отпуск и сопли у детей, а то, что она снова была беременна. -- Ты же всегда хотела троих детей, -- напомнила сестре Маша. -- Я не отрицаю, не отрицаю, -- захныкала та. -- Только я уже смотреть не могу на свое отвисшее пузо! На груди, которые набухают от молока и превращаются в два астраханских арбуза. Мне дурно от одной мысли, что после родов я буду еще два года вскакивать по ночам, возиться с мокрыми пеленками и загаженными подгузниками! Ведь от этого озвереть можно!.. Слушая сестру, Маша почувствовала, что и у нее самой начинает кружиться голова. Однако она нашла в себе силы сказать: -- Не грусти, сестричка! Вечером я к тебе приеду, и мы спокойно обо всем поговорим. Все это так странно. Особенно если принять во внимание то, с каким пьянящим восторгом Маше вспоминались звездные ночи в Минеральных Водах. Волк признался ей тогда, что хотел бы иметь от нее ребенка. Это его признание стало для нее наслаждением почище оргазма. При всей самовымуштрованности и бдительности Маши в этом отношении как-то так вышло, что за все время ее романа с полковником такие штучки, как диафрагма, пилюли и прочее, оказались напрочь забыты. Разговор с сестрой лишь невыносимо обострил тоску и страстное ожидание завтрашней встречи с Волком. Единственным местом, где можно было немного отвлечься и забыться, был отдел новостей. x x x Итак, Маша сидела в отделе новостей и впитывала окружающую суету, как целебный бальзам или средство местной анестезии. Она уже успела поставить перед собой чашку с растворимым кофе и блюдечко с крошечным бисквитом. Отщипнув от пирожного и сделав глоток кофе, Маша увидела, как в отдел вплыло юное создание женского пола и, обольстительно покачивая бедрами, начало приближаться. Ее пухлые губки капризно подобраны. За щекой -- шарик-леденец, одна палочка торчала наружу. Громадные зеленые глаза совершенно пусты. Но зато ягодички и грудки необычайно тверды и работоспособны, а ножки длинные-предлинные. Очаровательным щебетом эта птичка заставила вздрогнуть и оторваться от экрана монитора бородатого режиссера-серфингиста, уставившегося на нее с таким рефлекторным собачьим обожанием, словно он был цирковой дворнягой, на которой опробовали систему доктора Павлова. От одного взгляда на леденец за ее щекой у бедняги взбунтовалась предстательная железа. Казалось, ей достаточно было помахать сладким шариком на палочке у него перед носом, и он начнет скакать через горящий обруч или играть на барабане. Маша невольно улыбнулась. Ей сразу вспомнились мамины поучения, сводившиеся к тому, что для женщины никакие жизненные достижения не могут сравниться с удачным замужеством. Когда будучи еще десятиклассницей, влюбленной в словесность как таковую, Маше довелось выслушать не однажды мамины предостережения о том, что, пока она, такая романтичная и возвышенная, будет грызть карандаши и писать стихи, слетающиеся в Первопрестольную эдакие энергичные, свеженькие шлюшки разберут и молодых и старых и сведут на нет шансы Маши когда-нибудь обзавестись супругом. Бедная мама, она сама была готова с ружьем стоять у папиной конторы, чтобы отпугивать от него всех этих юных соблазнительниц. Почти с абстрактным любопытством Маша наблюдала, как девчонка в колготках в сеточку, купленных, по-видимому, у каких-нибудь привокзальных цыганок, подошла к взрослому, видавшему виды мужчине и, слегка вильнув бедрами и поиграв рельефными грудками, мгновенно сделала его дурак-дураком. И еще у Маши не было никаких сомнений в том, что эта любительница леденцов ничтоже сумняшеся укокошит кого угодно, даже собственную тетю, у которой она остановилась, приехав поискать счастья в Москве, -- лишь бы оказаться на Машином месте. Но вот девочка засекла скромную персону Маши Семеновой и что-то зашептала бородатому режиссеру, который, превозмогая протуберанцевые выбросы гормонов, пытался понять, что она у него спрашивает, помимо царапанья ноготками его предплечья. Режиссер взглянул в сторону Маши, а потом утвердительно кивнул головой. И только теперь на Машу снизошло озарение, для чего Господу Богу понадобилось подсылать к ней эту девицу. Суть озарения была чрезвычайно проста и как бы даже не имела никакого отношения к вышеописанной девице. Маша хотела ребенка от Волка. Кем бы он ни был и где бы ни служил. Кем бы она ни была и чего бы ни добилась в жизни. Тем более что ничего более призрачного и ненадежного, чем телевидение со всеми его рейтингами и премиями и выдумать было нельзя, учитывая, что только сюда устремлялись самые плотные и хищные косяки леденцовых пираний... Стало быть, девица все-таки имела самое прямое отношение к ее озарению. За первым озарением последовало и второе. Девица, которая уже оттолкнулась от режиссера и плыла теперь прямо к Маше, не успела сделать и нескольких покачиваний бедрами, как Маша мысленно обратилась внутрь себя, а именно в заповедную область материнского органа, и пришла к заключению, что с огромной долей вероятности уже несет в себе дитя, зачатое вблизи кавказских гор. К сожалению, юная любительница леденцов была совсем рядом и не дала Маше насладиться обдумыванием озарений. Она решительно подъехала к ней с глупым восклицанием и испоганила все лилейное благолепие, установившееся в душе. -- Неужели это вы?! Сама Маша Семенова! Я готова на вас молиться! Именно такой я вас себе и представляла! У нее на лице отразилось нечто похожее на детский восторг, когда ребенок наконец дорывается до любимой игрушки и страстно желает распилить ее пополам, чтобы немедленно разгадать ее секретное очарование. Случалось, на улице или в метро Машу уже повергала в недоумение (а иногда и в бегство) подобная гипертрофированная телезрительская реакция, но чтобы это обрушивалось на нее непосредственно на рабочем месте -- такого еще не бывало. Маше ничего не оставалось, как терпеливо дожидаться, пока неумеренные восторги истощатся и ее оставят в покое. Однако юная особа не унималась: -- Я тащилась от вас еще в седьмом классе! -- (Сколько же, интересно, ей теперь лет?) -- Я так счастлива, что познакомилась с вами! -- (Разве они уже познакомились?) -- Вы вылитая эта... как ее?.. Ну, мадонна с младенцем! -- (У этой девчонки, однако, какая-то дьявольская хватка и интуиция!) Маша резким движением надела дымчатые очки и холодно улыбнулась. Не для того она с утра пораньше пришла в родные стены, чтобы ее хватали за горло. -- А вы-то, простите, кто? -- осведомилась Маша. -- Что вы здесь делаете? -- Я -- ассистент режиссера, -- гордо ответила девочка. -- Думаю, скоро станете и режиссером... -- Нет-нет! Я хочу быть, как вы! Я хочу работать в эфире! -- Тогда хотя бы дососите леденец. -- Это вы пошутили, да? Но я поняла ваш намек. Конечно, это очень дурная привычка. Это может повредить зубам, да? Маша хотела сказать, что такими зубами, как у этой милой девочки, можно легко перегрызать корабельные тросы, но сдержалась. -- И фигуре тоже, -- сказала она. -- Неужели? -- совершенно искренне ужаснулась любительница леденцов и инстинктивно скользнула ладонями по своим грудке и бедрам, словно убеждаясь, что пока что такого несчастья с ней не произошло. -- Вы меня просто спасли! -- воскликнула она. -- Я на всю жизнь запомню ваше предостережение. Огромное вам спасибо! -- Не за что. -- А еще я хотела сказать, что жутко восхищаюсь всеми вашими репортажами из криминальных новостей, а особенно вашими последними кавказскими репортажами! При упоминании о Кавказе Машу снова обожгло воспоминаниями. Ей показалось, что она, наверное, никогда не дождется своего полковника, который так хотел сделаться отцом ее ребенка... -- Боже, а какие у вас шикарнейшие волосы! -- продолжала восклицать девочка. Между прочим, она действительно вытащила из-за щеки леденец и решительно выбросила его -- хотя и не без сожаления -- в корзинку для бумаг. -- Говорят, -- сказала она, -- такими шикарными волосы становятся, если их мыть... -- Она наклонилась к Маше и перешла на шепот. -- Чего не сделаешь, чтобы стать красивой, -- вздохнула Маша. На самом деле ее мысли были далеко. Она представила себя с раздутым животом и грудями, накачанными молоком и размером с астраханские арбузы. Как ни странно, это ее нисколько не пугало. Лишь бы он держал ее за руку. -- А что вы делаете с _ними_? -- спросила девочка. Казалось, что ее любознательности не будет предела. -- С чем именно? -- Ну, с _ними_! Она застенчиво ткнула пальчиком с обгрызенным ноготком прямо в будущие астраханские арбузы. Пора было заканчивать интервью. Маша поманила ее поближе, и девочка подставила ей ушко. -- Даю лапать только своим начальникам, -- шепнула Маша. -- Да что вы! -- прочирикала девочка с таким непосредственным изумлением, что Маша пожалела ее бедную головку и добавила: -- Но только не во время эфира. -- Ну это-то понятно, -- серьезно закивала головой бывшая любительница леденцов. Маша откинулась в своем кресле и демонстративно прикрыла глаза. Наступила пауза, во время которой она снова успела сосредоточиться на демографической теме и перед ее мысленным взором промелькнуло видение, в котором она сама, как настоящая мадонна, держала у груди малыша, а его отец с умилением взирал на процесс кормления. Когда она открыла глаза, девочка все еще стояла около ее стола и морщила лоб, словно продолжала переваривать содержание последнего рецепта из серии "секреты профессии". Машу снова уколола совесть. Если бы она действительно знала какие-то особые профессиональные тайны, то с радостью бы поделилась ими. Ей самой все тайны будут скоро ни к чему. Поскольку она будет качать ребеночка. Во избежание дальнейших вопросов Маша поспешно поднялась и спросила: -- Артем уже в студии? -- Кажется, он еще не приходил. -- Если увидишь его, скажи, что я жду его в буфете. Если, конечно, тебе не трудно. -- Что вы! -- воскликнула девочка, преданно подпрыгивая на задних лапках. -- Я для вас что угодно готова сделать! x x x Бросив растроганный взгляд на удаляющиеся сетчатые колготки ассистентки, Маша направилась в буфет исключительно для того, чтобы где-нибудь в уголке поразмышлять об отдаленном будущем. Но и там поразмышлять не пришлось. В буфете она встретила целую компанию коллег, с которыми работала еще в те времена, когда Эдик ловил ее с градусником. Это была неразлучная троица Петюня -- Ирунчик -- Гоша. Увидев ее, они хором заохали и заахали. -- Какой кошмар, Маша! -- воскликнул Петюня-помреж, весивший не меньше центнера. -- Я до сих пор не могу прийти в себя от того, что случилось с Ромой! Петюня имел привычку чесать у себя между ног, когда его увлекал какой-то сюжет. Он хохотал и плакал над материалами, как ребенок. -- Я за всех вас молилась, да, видно, не помогло! -- воскликнула Ирунчик-гримерша, которая с большим мастерством запудривала на щеках, шее и прочих местах Маши следы любовных приключений с Борисом Петровым. -- А ты какому Богу молилась, Ирунчик? -- спросил Гоша-редактор. Он был такой нервный и длинный, что когда очки сваливались с его утиного носа, то обязательно разбивались. -- Как какому? -- удивилась Ирунчик. -- Нашему, православному, конечно! -- Вот видишь, -- заметил Гоша, тряся головой, -- а там нет другого Бога, кроме Аллаха! -- Неужели Рома сделал что-нибудь этому Аллаху? -- почесавшись, вздохнул громадный Петюня. По его пухлой щеке скатилась крупная слеза, которую он поймал огромным клетчатым платком, который привычным движением извлек из своего безразмерного кармана. -- Не надо, ребята, -- попросила Маша, -- не то я сейчас тоже расплачусь. -- Если бы ты знала, как мы здесь все рыдали, -- сказала Ирунчик, прижимая к себе Машу. От нее пахло как от парфюмерной лавки. -- Я знаю, -- кивнула Маша. -- Говенная наша жизнь, -- вздохнул Петюня, убирая платок обратно в пропасть своего кармана. -- Тоже мне, открыл Америку! -- поморщившись, проворчал Гоша и, двигая одним носом, попытался поднять повыше сползающие очки. Глядя на обступивших ее коллег, Маша подумала, что молоденькой ассистентке, пришедшей на телевидение с мечтой блеснуть в эфире, -- как когда-то и сама Маша -- из всех "профессиональных" тайн достаточно было бы познать эту одну -- тайну цеховой солидарности. Если господин Зорин, твердя, что Останкино для них -- "дом родной", вряд ли понимал смысл того, что говорил, то для остальных сотрудников это не было пустым звуком. Впрочем, эту тайну невозможно было познать. Это нужно было просто чувствовать. -- Здесь такое творилось! -- сказал Петюня. -- Когда шел тот твой репортаж, я имею в виду. -- На тебе просто лица не было, -- сказала Ирунчик. -- В этом случае не помог бы никакой грим. -- Я думал, что ты вот-вот в обморок грохнешься, -- добавил Гоша. Для коллег, которые годами не вылезали из студии, работая лишь с пленками, Маша была кем-то вроде живой богини, имевшей силу и власть не только путешествовать в ином бытии, -- каким для них был мир внешней реальности -- но и предопределять это бытие. Она была сверхчеловеком, который был там и все видел своими собственными глазами. Маша понимала, что не вправе отказать им в том, чтобы через нее они ощутили все то, что произошло за пределами студии. Иначе они не найдут покоя и не смогут примириться с трагедией. Ведь они знали Рому Иванова и любили его так же, как и она... С другой стороны, и сама Маша не будет знать покоя, если не узнает того, что происходило с ними. -- Неразбериха в студии царила ужасная, -- сказал Петюня. -- Мы как чувствовали, что случится какая-то гадость... -- После обеда я сидел у Артемушки, -- вспоминал Гоша. -- Ему позвонил господин Зорин. А тому, кажется, позвонили коллеги из Си-Эн-Эн. Мы ведь всегда все узнаем последними... -- Не всегда! -- запротестовал Петюня и снова почесался. -- Маша присылает такие горячие репортажи, что обжечься можно! -- Ну, Маша! -- уважительно отозвался Гоша. -- Ее я, естественно, в виду не имел. Далее Гоша рассказал, что по первой информации, полученной от Си-Эн-Эн, стало известно, что в пригороде Грозного какая-то съемочная группа попала под обстрел и что есть раненые. -- Никому и в голосу не могло прийти, что случится что-то подобное, -- воскликнул Гоша. -- Нас попросили подождать, не пороть горячку, пока не выяснится все подробно. Господин Зорин позвонил в отдел новостей и распорядился, чтобы Артем не отходил от телефаксов -- на тот случай, если сюда новая информация поступит раньше. -- В тот день был просто какой-то обвал информации. Я разгребал горы бумаги, стараясь выловить что-нибудь о событиях в Грозном. Мы с ума сходили от неизвестности, -- сказал Петюня и снова полез за платком. -- Мы понятия не имели, где вы, что с вами! Маша прикрыла глаза и мгновенно воспроизвела в памяти всю цепочку событий того дня. -- Когда военные подавили огневые точки боевиков, засевших на холмах, -- начала рассказывать она, -- за останками Ромы подогнали бэтээр. Останки завернули в брезент, который уже был измазан чьей-то кровью, и погрузили внутрь. Наш оператор настоял, чтобы ему позволили ехать вместе с Ромой. Бэтээр шел с танковой колонной. Я сидела в командирском "газике". Я уже оправилась от первого шока и, приехав в Грозный, сразу бросилась в главную комендатуру, чтобы получить связь с Москвой. Один полковник провел меня к телефону, но сначала я зашла в какую-то кладовку и сняла куртку, которая сплошь была забрызгана кровью. Мне дали другую. Мальчик-связист почему-то долго не мог соединиться с Москвой. Вернее, с Москвой-то он сразу соединился, но вот там возникли какие-то вопросы. Полковник взял трубку и долго что-то объяснял, а потом ждал ответа. Я сидела, как оглушенная, и не понимала ни одного слова. Потом я разозлилась и вышла на улицу. Здесь я наткнулась на группу французского телевидения, и французы, обрадовавшись, что перехватили меня, предложили связь по спутнику. От них я узнала, что корреспондент Си-Эн-Эн, которому удалось что-то узнать по своим каналам, уже успел передать своим какую-то информацию... Поэтому-то сначала наш господин Зорин и получил неточные сведения. -- А у меня есть фотография Ромы, -- вдруг сказала Ирунчик, вытирая слезы. -- Он подарил ее мне после вашей прошлой командировки. На ней он снят с какой-то старухой на фоне сгоревшего дома. -- Он увидел эту старуху, когда мы проезжали по улице, -- объяснила Маша. -- Она осталась одна, ее дом сгорел. Но она не хотела уезжать. Рома ходил к ней каждый день и просто разговаривал с ней... Но в последний наш приезд он ее не нашел, и никто не знал, куда она делась. Точнее, и спросить-то, в общем, было не у кого, потому что во всем районе только она одна и оставалась... Маша подняла глаза на своих друзей и увидела, что все они, как один, размазывают по щекам слезы. Глядя на них, и она зарыдала. У нее не хватило духа рассказать им, что, не найдя эту старуху, Рома сказал ей, что у него плохое предчувствие. Он так загадал -- если они приедут и с ней, со старухой, все будет в порядке, то и с ними ничего не случится. В этом смысле он был суеверным, как настоящая женщина. Три дня он бегал, пытался найти свою старуху, а на четвертый день его убило. -- А когда привезли запись с твоим репортажем, я уже не выходил из монтажной, -- сказал Гоша. -- Нужно было, чтобы материал пошел в очередной эфир... Все работали не покладая рук. Бедняга Артемушка сидел у себя в кабинете, прижав к каждому уху по телефонной трубке. Информация все продолжала поступать, и начальство требовало постоянного отчета. -- Потом пришел Зорин, и на мониторах стали прокручивать твой репортаж, -- продолжал Петюня. -- Когда мы увидели первые кадры, то просто онемели от ужаса. Даже Зорин упал в кресло и не мог пошевелиться. А Артемушка бросил свои телефонные трубки и зарыдал, как ребенок. -- А когда материал уже прошел в эфир и программа закончилась, никто не хотел расходиться, -- сказал Гоша. -- Я узнала позже всех, потому что была в гримерной, -- сказала Ирунчик. -- Пришел Гоша, все рассказал, и мы вместе пошли в отдел. Все сидели бледные и молчали. Потом Зорин поинтересовался, кто сообщит родителям Ромы о смерти сына. Артем молча поднялся и ушел к себе в кабинет звонить. Оказывается, он дозвонился не только родителям, но даже сумел разыскать телефон того приятеля Ромы... Нельзя сказать, что Маша почувствовала большое облегчение, узнав обо всех этих подробностях, но все-таки на душе стало чуть светлее. -- Ты действительно в тот момент стояла рядом с ним? -- прерывающимся голосом спросил Петюня. -- Действительно. Только я ничего не видела. Когда я повернулась к нему, все уже было кончено. Больше добавить было нечего. Маша обернулась и увидела молоденькую ассистентку, которая прибежала сказать, что Артем пришел и просил, чтобы Маша зашла к нему в кабинет. По-видимому, она застала часть их разговора, и на ее лице был написан священный ужас. Во-первых, она поняла, что такое журналистская семья, а во-вторых, что репортерская профессия, возможно, не совсем то, к чему стоит так рьяно стремиться. -- Сейчас иду, -- кивнула Маша и вместе с неразлучной троицей направилась в отдел новостей. -- Надолго ты к нам? -- спросила Ирунчик. -- Наверное, скоро опять туда? -- добавил Петюня. -- Она иначе не может, -- сказал Гоша. -- К острым ощущениям привыкают, как к наркотикам. -- Разве я не обыкновенная женщина, ребята? -- проворчала Маша. -- Разве и мне не хочется мира и спокойствия? -- Нет, вы не обыкновенная женщина! -- истово пропищала ассистентка, поспешающая за ними сзади. -- Вы потрясающая женщина! -- Ты думаешь, одно другое исключает? -- с любопытством оглянулась на нее Маша. -- Конечно! -- А как там сейчас обстановочка? -- поинтересовался Петюня, подсмыкивая на ходу свои широченные штаны. -- Напряженность растет? Я записал твой последний репортаж на видак и прокручиваю дома. -- А у меня он прокручивается в голове, -- сказала Маша. -- И я не могу нажать на "стоп". -- На днях в Москве начинаются трехсторонние консультации по вопросу перемирия и дальнейших мирных переговоров, -- торопливо сообщил Гоша. -- Только что-то не очень во все это верится. Чечня -- это для нас второй Афганистан! -- авторитетно заявил он. -- Нет, Гоша! -- горячо воскликнула Маша. -- Это не так! -- А как же? -- Вот это я и пытаюсь понять... -- хмыкнула она. -- Это ваш кавказский сюжет! -- снова подала голос ассистентка. Если Господь Бог существует, то он должен обладать большим чувством юмора. Иначе бы он не изрекал такие важные вещи устами леденцовых ассистенток в сетчатых колготках. Именно так. Это был старый кавказский сюжет, который до Маши пересказывали другие люди. Теперь она пересказывала его на свой лад. И не просто пересказывала. Она сама была его героиней. x x x Когда Артем увидел Машу на пороге своего кабинета, то немедленно бросил телефонную трубку и отложил бумаги. Радостно улыбнувшись, он поднялся ей навстречу и, нежно взяв под руку, усадил в кресло. -- Неужели ты пришла с утра пораньше, чтобы сказать, что соскучилась по мне? -- воскликнул он и, обернувшись к ассистентке, с умилением взиравшей на эту сцену, попросил: -- Принеси-ка, милая, нам кофе, что ли. -- Мы только что из буфета, -- сказала та, сделав ударение на слове "мы". Артем поморщился. -- Мы действительно только что из буфета, Артемушка, -- улыбнулась Маша. -- Ну тогда, -- сказал он, обращаясь к ассистентке, -- просто оставь нас одних. Надув губки, словно ребенок, которого взрослые выставляют за дверь, когда начинается самое интересное, девочка повиновалась. -- Видишь, какие кадры прорастают! -- вздохнул Артем. -- Вот именно... -- Ты чем-то расстроена? Маша подняла на него глаза. Как и Рита, Артем всегда был ее настоящим другом и очень чутко ловил перемены ее душевного состояния. Но постель, так некстати замешавшаяся между ними, слегка свихнула ему мозги. -- Это из-за меня? -- осторожно спросил он. -- Или из-за того Терминатора? -- Никакой он не Терминатор. И дело совсем не в нем... -- А в ком? Как объяснить ему? Конечно, все последние события в ее жизни сказались на ее мироощущении. И то, что случилось с Ромой, и то, что она испытала с Волком... Но было еще что-то. Поговорив с этой смешной и непосредственной девочкой-ассистенткой, Маша почувствовала, что сама она, кажется, утратила способность такого непосредственного восприятия. -- Мне страшно, Артемушка, -- честно ответила она. Но он снова не понял ее. -- Все позади! Ты просто устала. В конце концов, тебе вовсе не обязательно больше мотаться на Кавказ. У нас впереди новая программа... Маша только мотала головой, и глаза у нее были снова на мокром месте. -- Ты сделала столько, сколько другие бы не сделали и за десять лет... У тебя есть имя. Никто не требует, чтобы ты и дальше расплачивалась за все своей кровью... -- Не то! Не то, Артем! -- воскликнула она. -- Мне страшно совсем по другой причине. Со мной что-то происходит. Раньше у меня бы просто крылья выросли, если бы мне сказали о новом шоу. Да и репортерская работа была для меня единственным и самым большим счастьем. Теперь все изменилось. Я чувствую, что телевидение больше не имеет для меня прежнего значения, а ведь оно и правда было моим домом! Теперь я чувствую, что могу быть счастлива только рядом с любимым мужчиной. Не думаю, что это хорошо. Поэтому мне страшно... -- Хотя я помирился с женой и на нашем семейном небосклоне нет ни одной тучки, -- признался Артем, -- мне кажется, что я ревную тебя к этому человеку. -- Я же тебе говорила, что... -- Погоди, -- нетерпеливо перебил он, -- я совсем не о том. Это я сначала так думал, что это обычная мужская ревность. Но когда ты рассказала мне о своих ощущениях, я понял, что я ревную тебя к нему из-за нашей работы. Наверное, это похоже на ревность моей жены к тебе, когда она подсчитывала, сколько времени я провел с ней дома, а сколько с тобой в студии. Люби его на здоровье, но умоляю тебя, не расслабляйся! Не выбрасывай из своего сердца работы! Он так испуганно и горячо просил ее, что Маша не выдержала и улыбнулась. Они по-дружески обнялись. -- Я не хотела тебя так огорчать, Артемушка, -- сказала она. -- Прости меня, глупую. Я никогда не брошу своей работы. -- Пообещай! -- наивно потребовал он. -- Клянусь тебе, -- снова улыбнулась она. Только после этого он успокоился. -- А вообще-то, -- произнес немного погодя этот благородный человек, -- я должен быть счастлив, что ты нашла своего мужчину! -- Ну вот, и будь счастлив. -- Так-то оно так, но мне всегда казалось, что идеальная партия для тебя -- это какой-нибудь маститый режиссер или влиятельный продюсер. Но только не военный... -- Ты говоришь, как моя мама. -- Потому что я питаю к тебе родительские чувства. -- Тогда ты должен понять, что такое для меня -- женское счастье. Я его люблю. Он часть меня. Мне даже кажется, что мы были с ним одним целым в какой-то другой, прошлой жизни... Артем засмеялся. -- Ну так будьте одним целым и в этой жизни. Я не против. Наоборот, благословляю... И я действительно рад за тебя. Но если когда-нибудь, -- шутливо продолжал он, -- этот блестящий офицер тебе все-таки наскучит, я самолично подыщу тебе такого ослепительного продюсера или режиссера, просто пальчики оближешь... * ** Не успели они еще разомкнуть дружеских объятий, как в кабинет без стука явилась ассистентка. -- Что тебе еще, милая моя? -- снова поморщился Артем. -- Машу Семенову срочно просят к телефону, -- пролепетала девочка. -- Звонит ее сестра. Кажется, что-то срочное... Маша стремглав бросилась к телефону и схватила трубку. -- Катя, что случилось? Понять, что говорит сестра, было весьма затруднительно, поскольку ее речь перебивалась бурными всхлипами, сморканиями и прикрикиваниями на детей. Наконец, она кое-как взяла себя в руки и сказала Маше, что им нужно немедленно встретиться. То есть даже не встретиться, а срочно мчаться домой -- в квартиру на Патриарших. Несколько минут назад Кате позвонила бабушка. Она сообщила, что отец сегодня утром не пошел на работу, а вместо этого принялся паковать свои вещи. Как только он достал с антресолей чемоданы и стал забрасывать в них что ни попадя, мама ушла в ванную и заперлась на задвижку. Несмотря на то, что бабушка находилась уже в изрядно дряхлых летах, она прекрасно помнила, чем закончилась подобная ситуация в предновогодние дни много лет назад. Она умоляла отца выломать дверь ванной, но тот только раздраженно махнул рукой и, прихватив чемоданы со своими английскими костюмами, ушел из дома. Не зная, что предпринять, перепуганная бабушка наглоталась валидола и позвонила Кате. Увидев, как побледнела Маша, Артем беспокойно заерзал. -- Мама ей не отвечает? -- спросила Маша сестру. -- Естественно! -- воскликнула Катя. -- Я сказала ей, чтобы она вызвала слесаря или позвала кого-нибудь из соседей, и что мы немедленно выезжаем. Но бабушка ответила, что у нее от страха отнимаются ноги и она лежит на кровати. -- Сейчас же выхожу! -- сказала Маша. -- Ты через сколько сможешь подъехать на Патриаршие? -- Не знаю. Наверное, не раньше, чем минут через сорок... Маша положила трубку и несколько секунд тупо таращилась на Артема. Сердце у нее стучало так, что в кофейной чашке на столе позвякивала ложечка. -- Что случилось? -- спросил Артем. -- Боже мой, кажется, мама опять чем-нибудь отравилась... Боже мой, это как пить дать! -- Но почему ты так решила? -- Ох, Артемушка, -- задыхаясь, сказала Маша. -- Без папы она жить не может, а он от нее уходит... -- Тебе нужна какая-то помощь? -- Какая помощь? -- горько усмехнулась она. -- Я должна сама туда ехать. -- Может, мне поехать с тобой? -- Ни к чему. Туда уже выезжает сестра. Артем проводил Машу до служебного "рафика" и помог забраться внутрь. -- Если что понадобится, немедленно звони. Дай Бог, все обойдется. -- Спасибо, Артемушка, -- кивнула Маша. -- Спасибо, родной! Коллеги по работе действительно были для нее семьей, а телецентр -- домом родным. Однако, как бы там ни было, был у нее и другой дом, и другая семья... XXXVIII Дай Бог, все обойдется. Она снова и снова твердила про себя эти слова. С водителем, который сидел за рулем служебного "рафика", она была незнакома. Она дрожала от страха и одиночества. Они выехали в самый час пик, и тупоносый "рафик" надолго застревал в автомобильных пробках. Казалось, светофоры были понатыканы через каждые десять метров. Дорогу то и дело преграждали какие-то полосатые строительные заборчики. На пешеходных переходах люди плелись через улицу так медленно, словно страдали от истощения сил. Впрочем, возможно, так оно и было. Из окон соседних автомобилей на Машу глазели незнакомцы, пытались гримасами привлечь ее внимание, а когда это не удавалось, начинали гудеть. -- Чего гудите, идиоты! -- ворчал водитель и, глядя на них, вертел толстым пальцем у виска. -- Пожалуйста, -- попросила Маша, -- нельзя ли побыстрее? Я должна оказаться на Патриарших как можно скорее! -- Может быть, ты сама сядешь за руль, а? -- проворчал он. -- Я и так корячусь, как могу! Спорить с ним не было никакого толку, поскольку "рафик" был намертво зажат в железном автомобильном потоке. Сзади КамАЗ, спереди КамАЗ. Справа "мерседес", слева "мерседес". Воздух отравлен густыми автомобильными выхлопами и руганью водителей, высовывающихся из окон, чтобы поорать друг на друга. Нервы у всех натянуты до предела. Того и гляди начнут палит друг в друга из револьверов. Впрочем, и это дело обычное. Зато самое время поразмышлять о семье и, вообще, об идиотизме нашей жизни. Маше казалось, что она провалилась куда-то в четвертое измерение и очутилась в какой-то безразмерной черной дыре, где, кроме автомобильной вони и ругани, ничего не было. До Патриарших было так же далеко, как, к примеру, до Полярной звезды. Поэтому и волноваться было не о чем. Тот, кто живет-поживает на этой самой звезде, наверное, умер бы со смеху, если бы узнал, что где-то на задворках Вселенной живут какие-то недовольные друг другом букашки да еще мечтают о каком-то прекрасном будущем. Светофоры включались и выключались, автомобили терлись друг о друга боками, а движения не было никакого. Маша взглянула на часы и увидела, что прошло уже полчаса. -- Прошу вас, -- взмолилась она, испытывая желание начать лупить водителя кулаком в загривок, -- нельзя чуть-чуть побыстрее? Я ужасно спешу! -- Поспешность, барышня, хороша при... -- начал он, но, взглянув на опрокинутое лицо Маши, переменил тон. -- Успокойся, дочка, -- сказал он. -- Как только свернем с этого чертова кольца, можно будет ударить по газам. -- У вас не найдется сигареты? -- спросила Маша. -- Кури, дочка, на здоровье, -- ответил он, протянув ей пачку. -- Лучше гробить организм, чем нервную систему. Когда автомобиль наконец тронулся с места, Маша снова окунулась в свои переживания. Ей пришла в голову простая мысль, что то, до чего в результате докатилась их семья, было вполне закономерным и, может быть, даже эстетичным -- в смысле своей логической завершенности. Они доехали туда, куда, собственно, и должны были доехать. x x x Ругань, которая с регулярностью, достойной лучшего применения, неслась из комнаты родителей, сделалась для сестричек такой же банальной обыденностью, как и битье тарелок после ужина. Ссоры затухали, осколки тарелок сметались бабулей в совок и высыпались в мусорное ведро, и все опять шло чин-чином. Что еще нужно детям, кроме уверенности в завтрашнем дне? Проблемы родителей их волновали мало. -- Я всего добился своим умом! -- кричал папа. -- Я учился, когда кругом жрали колбасу из крыс и по-черному глушили портвейн! -- Пока ты учился, люди вкалывали у станков и сидели в лагерях! -- кричала мама. Между тем Катя и Маша росли в тепле и уюте. Они знали, что никогда в жизни не будут вкалывать у станков, сидеть в лагерях, есть колбасу из крыс, а тем более пить портвейн. Социальные проблемы были для них понятиями абстрактными, которые обсуждаются на школьных уроках обществоведения. О том, что в мире существует нечто, кроме тепла и уюта, Маша по-настоящему узнала, лишь когда занялась журналистикой. Катя этого вообще не узнала. Единственным психотравмирующим фактором были домашние разборки. Каждый за себя. Мама, например, устраивала истерики исключительно с целью продемонстрировать всем, как папа заставляет ее страдать. Сестрам, к сожалению, никогда не удавалось достаточно солидаризироваться друг с другом против идиотизма взрослых. Между ними намеренно вбивали клин. Не хватало еще, чтобы дети стали неуправляемыми. Однако они инстинктивно тянулись друг к другу, несмотря на естественное соперничество старшего ребенка и младшего. Случалось, конечно, они ругали друг друга последними словами, ломали друг другу игрушки и даже желали смерти. Однако с возрастом поняли, что, по большому счету, могут рассчитывать на поддержку друг друга, поскольку бескрайний эгоизм и самодурство папы и истерическая распущенность мамы сделались слишком очевидными. Папа третировал Катю, считая, что она заурядна, непривлекательна и глупа, а потому от нее не требовалось ничего, кроме примерного поведения. Это была совершеннейшая и вопиющая неправда. Катя была белокура и голубоглаза -- настоящая красавица -- хоть икону с нее пиши, хоть для "Плейбоя" снимай. Да и не глупая, надо сказать, девушка. Она зачитывалась русской классикой, и именно от нее зажглась любовью к словесности и Маша. -- Книги -- штука получше снов! -- объясняла она сестре. Мама избрала Катю "своим" ребенком и даже, возможно, ощущала некоторую зависимость от нее. Действительно ли она любила Катю больше Маши или искусно притворялась -- этого нельзя было понять. По крайней мере, мама умело притворялась в своей особой симпатии к Кате. Между ними существовало нечто вроде взаимовыгодного сотрудничества. Катя подыгрывала ей в том, чтобы при случае выставить отца тираном, а мама уделяла ей толику ласки. -- Я получила "пятерку" по русскому, -- говорила Катя, приближаясь к отцу, занятому газетой. -- Какая ты умница, доченька, -- откликалась мама. -- Завтра опять "двойку" принесет, -- хмыкал папа, не отрываясь от газеты. -- Папа, почему ты меня никогда не похвалишь? -- начинала хныкать Катя. -- Потому что ты дура набитая, -- механически отзывался папа. -- Изверг! Как ты можешь так с нами обращаться?! -- тут же восклицала мама, а Катя начинала громко плакать. Маша была из этой игры исключена по той простой причине, что младшая дочь раздражала отца и без того. Главный пункт заключался в том, что у нее якобы был смазливый и развязный вид. Когда однажды пятнадцатилетняя Маша по детской простоте пожаловалась ему, что один из его гостей вдруг полез лапать ее за грудь, отец разозлился и закричал: -- Это потому что ты вела себя, как шлюха! Пятнадцатилетнюю девочку озадачили слова отца. Как так она могла себя вести, если в тот момент, когда к ней полез мужчина, она всего лишь стояла на кухне у окна и с набитым ртом жевала кусок "Наполеона"? Отец и мысли не мог допустить, что его гость был, возможно, ярко выраженным педофилом и после этого случая его и на порог было нельзя пускать. Но нет -- папа-юрист оправдывал юриста-педофила, а родную дочь по-сталински круто осуждал без суда и следствия, несмотря на эту самую растреклятую презумпцию невиновности. Вообще последние школьные годы были отравлены ядом родительской подозрительности, и Маша была бы до смерти рада, чтобы они поскорее пронеслись. Ей казалось, что тогда она станет свободной. В ее девичьем сердечке таилось столько заветных чувств, мыслей и замечательных планов, что она не могла дождаться, когда, наконец, кончится это чертово детство. x x x -- Хочешь совет? -- обратился к Маше водитель, и она вынырнула из воспоминаний. -- Совет? -- переспросила она. -- Ну да. Касательно организма и нервов. -- Какой совет? -- Чем такой молодой девушке курить, лучше уж выпивать. -- Да что вы? -- А еще лучше -- не выпивать, а гулять с парнями. -- Да что вы? -- А еще лучше -- выйти замуж и рожать мужу деток. -- И что тогда? -- слегка обалдев, проговорила Маша. -- Тогда и организм, и нервы будут здоровы, -- ответил водитель. -- Надо подумать... А это точно? -- недоверчиво проворчала она. -- Сто процентов! x x x ...Однажды мама прочла дочери-невесте небольшую лекцию насчет особенностей мужской физиологии. Маша подозревала, что на самом деле мать косвенно старалась таким образом как-то оправдать отца. Дескать, в отличие от женщины мужчине требуется постоянная разрядка. В отличие от женщины мужчина ощущает неудовлетворенность желания практически как физическую боль. Поэтому уж лучше бы постараться его удовлетворять. Если же нет, то тогда женщине остается пенять самой на себя. -- А если жена его не может удовлетворить? -- спросила Маша. -- Тогда пусть поможет ему завести любовницу, -- ответила мама. Сама она, кажется, так и не смирилась с выводами физиологов. А может быть, выбрала семейные скандалы именно в качестве альтернативы заурядному коитусу. Следуя физиологической теории, которую мать излагала дочери, можно было заключить, что папа вообще не знал разрядок. Иначе как объяснить то, что он постоянно находился в состоянии взрывоопасности? В этой связи Маше вспоминались рутинные семейные ссоры, происходившие по сценарию, который за многие годы был отточен родителями до полного драматургического совершенства. Происходило это обычно за ужином. Папа инспектировал содержимое тарелки, которую ставила перед ним мама, а затем внезапно отбрасывал ее от себя, словно обнаруживал в ней живую жабу. Он кричал: -- Опять курица?! (говядина, баранина, свинина, треска, селедка, сосиски и т.д.) -- А что? -- бледнела мама. -- А то! -- кричал он. -- Что? Что? -- Ты имеешь благодаря мужу все, что твоей душе угодно, а не способна приготовить ему нормальный ужин! Последняя фраза являлась сигналом к тому, чтобы мама в слезах вскакивала из-за стола и бросалась к платяному шкафу. -- Что я имею? -- кричала она. -- Что я имею? С этими словами она принималась выхватывать из шкафа свои платья, туфли и шубы и, распахнув входную дверь, выбрасывать их на лестничную площадку. Очистив шкаф от вещей, она кидалась на кровать и начинала рыдать, а папа, который все это время с холодным интересом наблюдал за происходящим, надевал очки и усаживался перед телевизором. Это означало, что концерт окончен. Бабуля могла приступать к собиранию со скатерти раскритикованного блюда. Она бережно помещала его обратно в кастрюльку, а Катя с Машей бежали на лестничную площадку, чтобы нести назад вещи, которые мама на следующий день отдавала в химчистку. XXXIX Когда Маша наконец подъехала к родительскому дому и увидела у парадного машину "скорой помощи", дорога уже не казалась ей такой долгой. Знакомый вахтер поднялся ей навстречу из-за своего столика и, разведя руками, словно чувствовал за собой какую-то вину, сообщил, что бабуля все-таки доковыляла до него, а уж он вызвал слесаря, врачей и с перепугу даже милицию. -- Спасибо, спасибо, -- благодарно кивнула Маша и побежала к лифту. Она вдруг представила себе, как отреагировал бы папа, если бы ему сообщили о происходящем. Он наверняка бы воскликнул: -- Дура! Она устраивает эти концерты мне назло! Наверное, думает, что я снова попадусь на эту удочку. Как бы не так! Вероятно, предвидя подобную реакцию, мама сделала все возможное, чтобы он не обвинил ее в том, что она опять ломает комедию. Мама выпила весь бабулин нитроглицерин, клофелин и еще Бог знает что. Когда слесарь взломал дверь ванной, выяснилось, что комедией там и не пахло. В домашнем халате мама сидела в совершенно пустой ванне, а на ее посиневших губах застыла беловатая пена. Она чуть слышно хрипела и, увы, уже испускала дух. Повсюду валялись распотрошенные лекарственные коробочки, опустошенные пузырьки и клочки ваты, которой обычно в склянках затыкают таблетки. Все указывало на ее крайнее ожесточение и отчаяние. Из крана текла тонкая струйка холодной воды, а в маминой руке был зажат стакан с остатками какой-то гадости. Именно такую картину застали прибывшие на место врачи "скорой". Об этом Маша узнала чуть позже. Бригада врачей подъехала на специализированном швейцарском реанимобиле и имела при себе все необходимое в подобных обстоятельствах. Они подъехали весьма скоро после вызова, однако... Однако все-таки опоздали. Уж очень мама на этот раз постаралась. Всего несколько минут назад врачи вытащили ее из ванной и уложили на кушетку в гостиной. Пробегая мимо старинного орехового комода, уставленного дорогими безделушками, Маша механически обратила внимание на конверт, который был вложен в зубы индийскому сандаловому крокодилу. На конверте маминой рукой было написано: "Моим близким". Видимо, мама все-таки сочла необходимым объяснить содеянное. Маша на бегу схватила конверт и, свернув пополам, сунула в задний карман джинсов. Ей было не до чтения. -- Мамочка! -- закричала она, бросаясь к кушетке. -- Мамочка! С большим трудом ее оттащили от матери. Врачи не то чтобы не теряли надежды что-то предпринять, но действовали лишь для успокоения совести. Один из них сказал Маше, что ее мама, кажется, чрезвычайно безграмотно приняла сильнодействующие препараты, которые могут вызвать теперь самые непредсказуемые последствия. -- Что значит непредсказуемые? -- зарыдала Маша, ломая руки. -- Вы же врачи! В глазах у нее все поплыло и закачалось. Врач задумчиво смотрел в окно, выходившее прямо на Патриаршие, и молчал. Потом, что-то пробормотав себе под нос, он подступил к матери и всадил ей в вену иглу, соединенную тонкой пластиковой трубкой с какой-то прозрачной бутылкой, которую держал в руках другой врач. Мать уже не хрипела и вообще не шевелилась. -- Что с ней? Что с ней? -- закричала Маша, снова делая попытку прорваться к кушетке. -- Вы что, с ума сошли? -- резко сказал врач. -- Держите себя в руках. Другой врач даже не посмотрел в ее сторону, а, обращаясь к медсестре с большим чемоданом, набитым медикаментами, цедил сквозь зубы целый список медикаментов, которые та должна была приготовить. Медсестра молниеносно выхватывала из чемодана одну за другой ампулы и ловко сбивала с них головки. Через минуту на подносе выстроилась внушительная батарея разнокалиберных ампул и флаконов, вид которых зажег в Маше надежду на лучшее. По вызову прибыла не заурядная бригада "скорой помощи", в арсенале которой были разве что тонометр с фонендоскопом, а бригада частной, безумно дорогой страховой медицинской службы, оснащенной по последнему слову техники. Надо отдать должное -- на здоровье семьи отец никогда не экономил. Глядя на фантастическую укомплектованность медицины для богатых, Маша невольно вспомнила убожество медицины в Грозном. Больницу, переполненную больными и ранеными. Вонь, антисанитарию, отсутствие самого элементарного. Обыкновенный йод был чем-то вроде твердой валюты, а бинты, как во время Великой Отечественной войны, простирывались по многу раз и вывешивались сушиться во дворе. Тем временем врач пытался разжать матери челюсти, чтобы вставить в рот трубку или ввести зонд. Маша едва сдерживала себя, чтобы не броситься и чем-нибудь прикрыть ее, поскольку мамин халат распахнулся и обнажились груди. Чтобы не упасть в обморок, она повернулась и вышла на кухню. На кухне зачем-то сидел милиционер и скромно рассматривал свои ладони. -- Дело-то вот, размышляю, -- сказал он, -- с криминалом или без... Маша развернулась и пошла в бабушкину комнату. Бабушка стояла на своих больных коленях, оперевшись животом и локтями на постель, и смотрела на маленькую иконку Николая Угодника. -- Ну скажи, Никола, разве какой-то там мужик, какое-то там горчичное семя, стоил того, что она, голубка, над собой сотворила?! -- плакала она. -- Не плачь, бабуля, -- сказала Маша. -- Врачи делают ей уколы, ничего не будет. -- Будет! Бу-у-удет! -- по-старушечьи тоненько голосила бабушка. -- Теперь будет! -- Бабушка! -- вскрикнула Маша и, упав рядом с ней на колени, зарыдала, как маленькая. Бабушка гладила ее по лицу сморщенными сухими лапками и причитала: -- Бедное дитя, бедное дитя! Через несколько минут Маша вдруг вскочила и бегом вернулась в гостиную. Один из врачей склонился над мамой и делал ей искусственное дыхание рот в рот. Другой прилеплял в область сердца электроды. Медсестра держала в руках электрошок и ждала команды. -- Я теряю пульс, -- воскликнула медсестра. -- Я теряю пульс! -- Продолжай делать искусственное дыхание! -- крикнул врач коллеге. -- Энергичнее! Перед глазами у Маши снова все поплыло. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело мамы, распростертое на кушетке в гостиной... Она чувствовала, как подкатывает дурнота, и беспомощно вертела головой. Сплошной туман. -- Разряд! Еще разряд!.. Укол! Готовьте вену! Быстрее! -- Пульс исчезает! -- Еще разряд! -- Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией! -- Пульса опять нет! -- Колите в сердце! Быстрее! Руки и ноги у мамы подскакивали и болтались, но не сами собой, а потому, что двое мужчин и женщина в поте лица трудились над ней, пытаясь вернуть ей жизнь. Но жизнь стремительно утекала. Утекла. Было ясно, что все кончено. -- Сделайте же что-нибудь! -- закричала Маша. -- Она уходит! -- сказал один из врачей. -- Прошло уже пятнадцать минут, -- добавил другой, -- гибнет мозг... -- Отче наш... -- голосила в соседней комнате бабушка. -- Вы что, не видите, что она умирает! -- забормотала Маша, дергая врача за руку. -- Она умерла, -- ответил врач. -- Примите мои соболезнования. В глазах у Маши потемнело, и она рухнула на пол. x x x Когда она пришла в себя, то увидела сестру Катю и бабушку, которые обнимали ее и плакали. -- Я в полном порядке! -- вырвалось у нее, как только она вспомнила, что произошло. -- Я так вас люблю, -- воскликнула она, -- давайте больше никогда не будем ссориться! -- Давайте, -- согласилась Катя. -- Там на кухне милиционер, -- вдруг спохватилась Маша. -- Дай ему банку какого-нибудь своего варенья, -- попросила она бабушку, -- пусть он уйдет. Бабушка кивнула и поплелась на кухню. Между тем врачи сосредоточенно собирали свои принадлежности. Вытаскивали из мамы иглы, отсоединяли провода, сматывали трубки и прятали лекарства. У одного из них на поясе запищал пейджер. Им нужно было спешить по другому вызову. Маша смотрела, как они виновато пятятся к дверям и уходят, и ей не верилось, что они уйдут, а мама не поднимется с кушетки, не выругает своих безалаберных дочерей и не отправится к себе в спальню делать косметический массаж... Ей казалось, что стоит только ненадолго закрыть глаза, и все ужасы исчезнут, как дурной сон. Она закрыла глаза, открыла. Но нет -- ничего не исчезло. Маша увидела, как по прихожей в сопровождении бабули и с банкой варенья в руках пробирался милиционер. Встретившись с ней взглядом, он сочувственно спросил: -- Умершая являлась вашей матерью? Но Маша только хлопала глазами и не могла взять в толк, о чем он спрашивает. Почему "являлась"? Ведь он имеет в виду ее мать? Но оттого, что она умерла, она ведь не перестала являться ее матерью? -- Врач сказал, что криминала нет, -- успокаивающе продолжал милиционер. -- Просто неосторожное обращение с лекарствами... Это ж не криминал, так? -- Простите, -- сказала Маша, -- вы бы не могли излагать более связно? -- Ваша мамаша неосторожно употребила лекарства. Это ж не самоубийство? -- Конечно, нет! -- поспешно кивнула она. -- Значит, криминала нет, -- кивнул в ответ милиционер. -- Не забудьте вызвать участкового врача, чтобы выписать справку о смерти, -- на прощание посоветовал он. Оказывается, нужны еще какие-то справки. Только в такие вот моменты понимаешь, что живешь в цивилизованном обществе. Скажем, где-нибудь в пригороде Грозного, чтобы тебя закопали в общей могиле или у кого-нибудь на огороде, никаких справок не требуется. Вообще формальностей минимум. Тем временем Катя совершила мужественный поступок. Она достала из шкафа совершенно новую простыню -- в нежно-розовых цветочках -- и накрыла мать. x x x После этого Маша с Катей и бабушка вышли из гостиной и сели на кухне. -- Ох-хо-хо, -- снова начала голосить бабушка, -- что же теперь будет? -- Что теперь будет? -- рассеянно проговорила Маша. -- Неужели он теперь будет здесь жить с этой своей любовницей? -- Ба, о чем ты? Разве у него появилась любовница? -- Что значит, появилась? -- проскрипела бабушка -- Она у него всегда и была... Если только он приведет ее жить сюда, я лучше в дом престарелых уйду! -- Ты что-то знаешь, ба? -- нахмурилась Катя. -- Тогда расскажи нам. -- Ах, деточки мои! -- вздохнула старушка. -- Что тут рассказывать? Последние несколько лет ваш отец приводил ее прямо сюда. Когда мама отправлялась ночевать к Кате или когда куда-нибудь надолго уходила, он приводил эту. -- Как?! -- вскричали сестры в один голос. -- Он приводил ее прямо домой? Даже не стесняясь тебя, ба?.. -- Да, деточки. -- Но как же ты это терпела? -- изумилась Маша. Ведь мама твоя дочка! Ты говорила ей об этом? Она это знала? -- Что я могла поделать с этим кобелем, миленькие? Он говорил мне, что это по делу, и запирался с ней в спальне. -- В маминой спальне? -- ахнула Катя. -- Почему ты не предупредила маму? -- спросила Маша, чувствуя тошноту. -- Сколько раз хотела... Но ты же сама знаешь, что... Бабушка снова залилась слезами. -- Но мне или Кате ты же могла об этом сказать? -- Такой стыд! -- бормотала старушка. -- А потом у тебя и у Кати хватало своих неприятностей. Зачем же вас еще огорчать? -- Но ведь она твоя дочка, ба! -- снова воскликнула Маша. -- Чего же тебе стоило это знать и молчать! -- Да, деточки, он приводил ее, а я сидела в своей комнате и молила Бога, чтобы ваша мама вдруг случайно не вернулась домой... x x x Представить себе, что отец приводил любовницу прямо в их дом, что он ложился с ней в мамину постель... Каким нужно было быть негодяем, извергом и подлецом? У Маши это в голове не укладывалось. Хотя почему не укладывалось? И почему, собственно, негодяем, извергом и подлецом?.. Однажды Рита Макарова рассказывала ей кое о чем подобном. Как-то раз один женатый мужчина сказал Рите: -- Моя жена уехала с детьми к матери. Давай поужинаем у меня дома. И Рита приняла его приглашение. Во-первых, это был тот тягостный период в ее жизни, когда она потеряла и мужа, и ребенка, а Господь Бог еще не наградил ее за исключительное мужество благородным и безупречным Иваном Бурденко. Во-вторых, этот женатый мужчина был необыкновенно хорош собой -- остроумен, чертовски талантлив и голубоглаз. А в-третьих, Рита поклялась себе не сделаться "синим чулком" и не терять жизнерадостности. Однако непередаваемо гнусное ощущение начало овладевать ею в тот момент, когда, подходя с ней к его дому, он показал рукой вверх и сказал: -- А вон наши окна! -- Которые? -- вежливо спросила Рита. -- А вот те -- с геранью на подоконнике! Жена обожает разводить цветы. Едва жена вышла из дома, а муж уже тащил туда другую бабу. Да еще хвалился жениной геранью. Дальше было еще гнуснее. Они сидели на кухне, и этот самый муженек острил, жарил цыплят, накрывал на стол, откупоривал дорогое французское винишко. Рита боялась поднять глаза. Ей казалось, что все вещи осуждающе на нее вызверились: клетчатый передник, кастрюли, сковородки, часы с кукушкой... А когда после ужина мужчина как ни в чем ни бывало повел ее в спальню, и Рита легла на супружеские простыни, от ощущения гнусности и мерзости с ней приключился своеобразный шок. От ее жизнерадостности и оптимистической настроенности вести жизнь полноценной женщины не осталось и следа. Удовольствие, которое Рита рассчитывала получить в обмен на мелкие нравственные травмы, оказалось более чем сомнительным. -- Расслабься, -- убеждал Риту партнер. -- Мой брак с этой женщиной -- просто мираж! Конечно, он нагло лгал. Его брак был такой же безусловной реальностью, как кастрюли, сковородки и герань на окне. Когда он взобрался на Риту и принялся за дело, ей казалось, что в нее хотят засунуть эту самую герань, да еще вместе с горшком. x x x Рита не кривила душой. За это Маша и любила ее. Она всегда говорила правду, даже самую неприятную. Она была честна, и ее нельзя было упрекнуть за тот случай... Но если так, то какое Маша имела право осуждать другую женщину, любовницу отца? И все-таки у нее снова помутилось в глазах от злости. x x x ...Ах, мама, если бы она повременила хотя бы еще один день, то познакомилась бы с Волком! Может быть, увидев суженого своей дочери, она не воспринимала бы жизнь в таких черных тонах. Однако полковник прилетал только завтра, а значит, они уже никогда не познакомятся. Эта мысль так огорчила Машу, что из глаз брызнули слезы. Глядя на нее, зарыдала и Катя. -- Деточки мои, сиротинушки, -- причитала бабушка. -- Я ему этого никогда не прощу! -- наплакавшись, сказала Катя, и ее глаза гневно засверкали. -- Разве мы не видели всего этого раньше? -- печально проговорила Маша. -- Нам казалось, что мать слишком строга с нами, и поэтому мы не замечали, как она страдает, -- вздохнула Катя. -- Господи, -- шамкала бабушка, -- чем она, голубка наша, была виновата? Она его так любила! -- Я ненавижу его, -- прошептала Маша. -- Он ее убил! XL Через полчаса пришел участковый врач и, едва взглянув на мать, быстро выписал свидетельство о смерти и удалился. -- Маша! -- вдруг воскликнула Катя и, наморщив лоб, проговорила: -- Мы забыли об одной вещи... -- О чем? -- Кто-то все-таки должен сообщить отцу. Тебе не кажется? Маша передернула плечами, а потом медленно кивнула. Было ясно, что никто из сестер не испытывал желания взять это на себя. От бабушки этого нельзя было требовать и подавно. К счастью, скоро появился Катин супруг. -- Григорий, -- проворчала Катя, -- сколько тебя можно ждать? -- Я летел со всех ног, честное слово! -- начал оправдываться он. -- Что у вас стряслось? Вместо ответа Катя кивнула ему в направлении гостиной. Григорий побледнел и шатаясь двинулся туда. -- Зачем ты так с ним? Он всегда с тобой такой нежный и заботливый, -- шепнула Маша сестре. -- Из-за вашего отпуска? Ей хотелось, чтобы оставшиеся в живых были более терпимыми друг к другу. -- Черт с ним, с отпуском, -- ответила та. -- Этот заботливый осел меня снова обрюхатил! -- Разве ты не хотела еще одного ребенка? -- Вообще-то я уже настроилась на то, что дети, наконец, подрастут. Один пойдет в школу, другой в детский сад, а я займусь собой. Конечно, может быть, и мне хотелось бы где-нибудь работать... -- Катя, -- горячо начала Маша, -- а разве нельзя как-то совместить эти две вещи -- быть матерью и работать, заниматься в жизни чем-то серьезным? Сестра взглянула на нее с любопытством. -- Погоди, погоди! Что это тебя стало так волновать, а? Ты часом не задумала остепениться? -- Почему бы и нет? -- застенчиво проговорила Маша. -- Ну, поздравляю, -- усмехнулась Катя. -- Что же, у тебя, я уверена, это совмещение прекрасно получится. Однако они были вынуждены прервать эту занимательную тему. Из гостиной донеслось громкое рыдание Григория, и они снова спустились на землю. -- Бедная мамочка! -- заплакала Маша. -- Твой Григорий ее тоже любил. -- Хотя обычно не подавал вида, -- заметила Катя. -- Разве ее можно было не любить! -- присовокупила бабушка. Несколько минут женщины слушали, как рыдает мужчина. Как ни странно, от этого им стало немного легче. Потом рыдания стихли. Прошло еще несколько минут, и Григорий вернулся на кухню. На этот раз более уверенной походкой. -- Какой кошмар, -- сказал он, -- я только вчера говорил с ней по телефону... Давайт.е плакать вместе! -- Ты такой чуткий, Гриша, -- вздохнула Маша. -- Спасибо, -- поблагодарил он и смахнул слезу. Некоторое время он переминался с ноги на ногу, а потом сказал: -- Я потрясен. Это ужасно. Я пощупал пульс и прослушал сердце. Она действительно скончалась. -- Более точного диагноза от зубного врача и не требуется, -- фыркнула Катя. -- В заключении о смерти врач написал, что мама скончалась от сердечного приступа. -- Она так посинела, -- вздохнул Григорий. -- Кажется, мы все посинели, -- заметила Катя. -- Прошу тебя, -- умоляюще взглянув на сестру, воскликнула Маша, -- давайте говорить друг с другом нежно! -- Может, стоит выпить чего-нибудь успокоительного? -- предложил Григорий. -- Вот-вот, -- сказала Катя, -- пойди достань из холодильника водки и налей себе немного. Григорий повиновался. -- Наверное, нужно позвонить в похоронное бюро, -- сказал он, педантично убрав бутылку обратно в холодильник. -- А еще, -- сказала Катя, -- позвони в контору отцу. Хоть какая-то от тебя помощь. x x x Григорий ушел звонить, бабушка тихо молилась у себя в комнате, а сестры сидели на кухне. Когда Маша оставалась с Катей наедине, ей казалось, что они снова возвращались в детство -- в те времена, когда забивались в угол, чтобы вместе перемочь несправедливости, которые обрушивали на них родители. -- Его хоть немного будет мучить совесть? -- прошептала Маша. -- Не знаю, -- ответила Катя. -- Не удивлюсь, если уже вечером он явится сюда со своей любовницей. -- Странно, что случилось такое, а мы сидим тут с тобой и спокойно разговариваем! -- сказала Маша. Катя откинула со лба волосы, и ее голубые глаза опять наполнились слезами. -- Я знала, что рано или поздно это случится. Я была в этом уверена. -- Как ты можешь так говорить? -- Потому что так оно и есть, -- резко откликнулась Катя. -- Последние годы ты была занята своими делами, а последние несколько месяцев мы имели счастье лицезреть тебя только по телевизору... -- Ну и что? -- А то, что ты не видела, как она медленно сходит с ума. -- Ты на меня злишься? -- Вовсе нет, -- вздохнула Катя. -- Что теперь толку злиться? -- А раньше злилась? -- Еще бы! До тебя ей было не добраться, а мне она названивала целыми днями или приезжала и сводила с ума своим плачем и жалобами на отца. Григорий, как только ее видел, чуть на стену не лез. Не говоря уж обо мне. Да и отцу, я думаю, от нее доставалось... -- Но почему ты ни разу не сказала мне об этом? -- обиделась Маша. -- Почему не звонила, когда у нее начинались приступы тоски? Катя горько усмехнулась. -- А тебя можно было найти? -- Я постоянно появлялась на телецентре. Нужно было позвонить в студию. -- Пару раз я звонила. -- Так что же? -- Мне объясняли, что ты выехала на задание. То брать интервью у какого-то террориста, то на какую-то пресс-конференцию. Предлагали даже, чтобы я продиктовала тебе записочку. -- Ты все-таки злишься и мучаешь меня, -- сказала Маша. -- Злюсь не злюсь. Разве теперь это имеет значение? -- иронично откликнулась Катя. -- Может, я на себя злюсь! Такой дуры, как я, еще поискать. -- Я тебя не понимаю... -- Я сама себя не понимаю. Что мне всегда больше всех надо было? Я только и разрывалась на части, чтобы вам всем было хорошо! Машу задели ее слова. -- А я, по-твоему, не хотела, чтобы всем было хорошо? -- Ну да, ты хотела! -- усмехнулась Катя. -- Поэтому ты всегда делала только то, что хотела. На остальное тебе было наплевать... А я, дура, одна расхлебывала! -- Но ведь я всегда звонила тебе и маме! Спрашивала, как у вас дела. И вы отвечали, что все хорошо, прекрасно... -- Ага, тебе, конечно, не о чем было волноваться. Тебя и так любили. -- Это меня-то любили? -- изумилась Маша. -- Не меня же! -- ревниво проговорила Катя. -- Что ты говоришь! -- возмутилась Маша. -- А ты вспомни: что бы ни случилось, всегда считали меня виноватой! Даже если всем было очевидно, что виновата ты, то вину все равно перекладывали на меня. -- Ах, бедняжка! Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела? -- холодно сказала Катя. -- Какая ты несчастная, ты достигла всего, чего хотела! -- Боже мой, неужели ты мне завидуешь? -- Как тебе не завидовать, ты же у нас звезда! -- Ты что, серьезно, Катя? Маша бросилась к сестре, чтобы обнять ее, но та инстинктивно отстранилась. Знакомый жест матери. Катя и сама это заметила, и ей стало неловко. Она смущенно улыбнулась и сама протянула руку Маше. -- Я забыла, что нам некого больше делить. Прости! Обе сестры обнялись и всплакнули. -- Ты мне так нужна! -- прошептала Маша. -- Ладно, -- примирительно сказала Катя, -- мы все-таки сестры. XLI После полудня, дождавшись, когда отшумит короткий летний ливень, сестры уселись в машину и Григорий повез их в похоронную контору на Ваганьковском кладбище. С собой у них была мамина фотография. Когда Григорий звонил в контору, ему велели прихватить с собой какую-нибудь фотографию покойной. Если, конечно, они будут заказывать гримера. Предстояла тягостная погребальная волокита. Машина остановилась перед желтой каменной оградой. На площадке перед тяжелыми кладбищенскими воротами было пусто и скучно. Сколько раз Маше доводилось бывать здесь со своей телевизионной группой на похоронах известных политиков, предпринимателей, мафиози и журналистов! Раз за разом это место начинало напоминать ей огромные декорации, в которых разыгрывали финалы пьес -- будь то трагедия или фарс. Авторы, режиссеры-постановщики и актеры менялись, но декорации и массовка оставалась прежними... И вот теперь она вдруг оказалась здесь не в качестве зрителя и увидела, что ограда, ворота, церковь -- вовсе не декорации, а самые настоящие. Ей предстояло хоронить маму. Внутренний интерьер бюро ритуальных услуг, расположенного в каменном флигеле, не оставлял в душе места другим чувствам, кроме ощущения смерти. Повсюду венки, гробы, ленты, покрывала и прочее. Несмотря на то, что за окнами сверкал летний день, здесь был разлит холодный электрический свет. Григорий сказал пару слов администратору, и тот расплылся в сочувственной улыбке, всем видом выражая готовность услужить богатым клиентам. Он повел их в другое помещение, свой офис, где они могли сделать свой выбор -- американский гроб, мальтийский мрамор, ограду чугунного литья и тому подобное. -- Примите, пожалуйста, мои самые сердечные соболезнования, -- сказал администратор, когда они расселись в мягких креслах. -- Позвольте узнать, кого из вас постигло это ужасное несчастье -- потеря близкого человека? Вероятно, подобный вопрос вызван исключительно профессиональным интересом, однако Машу от такого вопроса почему-то покоробило. К тому же вот уже больше двух часов на нее то и дело нападала нервная икота. С того самого момента, как на Патриаршие приехали санитары, чтобы забрать тело матери в морг. Они без лишних слов переложили тело, подхватив под мышки и за ноги, на складные носилки и исчезли, так что Маша даже не успела еще раз всмотреться в родные мамины черты, еще не слишком искаженные смертью. Она икнула и посмотрела на сестру. Лицо у Кати сплошь опухло, глаза заплыли от слез, и вообще она выглядела так, словно ее сутки вымачивали в огуречном рассоле. -- Эт-то нас обеих постигло... несчастье, -- выговорила Маша, судорожно хватая ртом воздух и, достав из сумочки мамину фотографию, протянула ее администратору. -- Еще раз примите мои соболезнования, -- кивнул тот с таким значительным выражением, словно его соболезнования были чем-то вроде чудодейственных витаминов, возвращающих интерес к прелестям жизни. -- Вы ее дочери, то бишь сестры, -- продолжал он, бегло взглянув на снимок. -- Я сразу уловил сходство. Вы прекрасные дочери, раз желаете отдать последний долг вашей маме по полной программе. Мы сделаем все, что полагается в таких случаях. Нам нужно лишь определиться с вашими вкусами на этот счет... Катя смотрела в окно с выражением абсолютной непричастности ко всему происходящему, но, когда администратор умолк, поспешно проговорила: -- Моя сестра сделает все распоряжения. В данном случае Маша никак не могла пожаловаться на то, что сестра забивает ее инициативу и ревнует к матери. Администратор понимающе кивнул и принялся листать громадный каталог ритуальных услуг, слюнявя палец быстрым, как у ящерицы, языком. -- Итак, перед вами широчайший выбор, -- сказал он. -- Вы найдете здесь цены на все услуги, а также на все то, что может понадобиться вашей дорогой маме... Маша подумала о том, что, наверное, нет ничего странного, что ежедневное пребывание в смердящей ауре смерти делает человека слегка идиотом. -- ...Всевозможные гробы, -- продолжал администратор, -- венки, аренду помещения для предварительного прощания с телом, а также ритуального зала, включая музыку и, естественно, соответствующий транспорт, чтобы привести вашу дорогую маму и всех близких родственников на кладбище... Даже если он слегка идиот, то не больше того, чем требует от него профессия. Может быть, в данном случае это лишь издержки его добросовестности. Если бы Маша, к примеру, поинтересовалась, сколько стоит похоронить человека, завернув его в целлофан и зарыв на огороде между грядками с картошкой, он бы, пожалуй, не моргнув глазом, полистал свой замечательный каталог и назвал цену. -- ...причем цена указана независимо от расстояния, если оно не превышает пятидесяти километров. Если превышает, то следует приплюсовать дополнительный километраж, помножив его на соответствующий коэффициент, указанный в условных единицах... У вас возникли какие-нибудь вопросы? -- поинтересовался администратор. Однако у Маши не возникло абсолютно никаких вопросов. Кроме нарастающей могильной жути, которой веяло на нее из кондиционера, качающего туда-сюда кладбищенский воздух, Машу ничто не волновало. -- Мне все ясно, -- сказала она. -- Очень хорошо, -- кивнул он и, не удержавшись, потер ладони. -- Можете ни о чем не беспокоиться. Мы сделаем все необходимое. Последний его жест, видимо, означал: вздохните свободно, ваша мама теперь в надежных руках. -- Спасибо, -- сказала Маша. -- Большое спасибо. В ответ он скромно наклонил голову: о чем, мол, разговор, это наш святой долг. -- А теперь... -- сказал он, поднимаясь и поглаживая себя по голове, -- прошу пройти и осмотреть конкретные образцы нашего ассортимента. Маша покорно поднялась, хотя колени у нее чуть-чуть дрожали. Она вопросительно взглянула на Катю. -- Если ты не возражаешь, -- взмолилась та. -- Я пойду в машину. Что-то я нехорошо себя чувствую. И вот так было всегда. Что бы там Катя ни говорила об эгоизме младшей сестры. Машу провели в помещения, где пахло сосной, дубом и лиственницей. А также какой-то синтетикой. Оглядевшись и обнаружив вокруг себя сплошные гробы, Маша почувствовала, как к горлу подкатила тошнота. Мать была мертва, а ей, ее дочери, предстояло выбрать поприличнее и поудобнее гроб. -- Не могли бы вы сами... -- проговорила она. -- Естественно! -- воскликнул он и, безусловно довольный и гордый, что его хозяйство произвело на гостью подобающее впечатление, проводил Машу к выходу. -- Еще раз большое спасибо, -- сказала она, прощаясь. -- Я вас узнал, -- шепнул он. -- Ваши репортажи всегда бесподобны! Милости прошу к нам в любое время! Маша подумала, что, наверное, это уже ни что иное, как слава. XLII Погода была переменчива. Когда они вернулись на Патриаршие, снова разразилась гроза. Усевшись перед электрическим самоваром на кухне, они смотрели в окно. За исключением бабушки, которая, обессилев, спала у себя в железной кроватке. Ливневые потоки неслись с неба и вспучивали поверхность пруда. Грозы над Патриаршими были для Маши не художественной метафорой, а одним из первых впечатлений детства. -- На кровати в спальне у мамы, -- сказала Катя, -- лежит ее новое зеленое платье. А еще -- ее новые лаковые туфли. Маша снова ощутила дуновение кошмара. -- Мама как будто все приготовила, -- сказала Катя. -- Она действительно все приготовила, -- прошептала Маша. -- Разве ты не знаешь маму, ей всегда все нужно проконтролировать самой! -- Похоже, она знала обо всем заранее... -- Не травите душу, девочки! -- взмолился Григорий. -- Ты дозвонился отцу? -- поинтересовалась у него Катя. -- Ну конечно. -- И что он сказал? -- воскликнула Маша. -- Что сказал? -- вздохнул он. -- Не может быть. -- И все? -- Что немедленно выезжает... -- Немедленно! -- проворчала Катя. -- Ну и где же он? Минута прошла в молчании. -- Нужно обзвонить всех родственников и знакомых. Разослать телеграммы, -- сказал Григорий. -- Еще столько нужно сделать. Похороны ведь уже послезавтра! Он и Катя принялись составлять список всего необходимого, а Маша листала мамины записные книжки, чтобы выяснить, кого из ее подруг обзвонить. Внезапно она подскочила как ужаленная и хлопнула себя по заднему карману. -- Господи Боже мой! -- вскрикнула она, доставая конверт. -- Я же совсем забыла... Вытащив из конверта, на котором значилось "Моим близким", густо исписанный листок, Маша хотела приступить к чтению, но как раз в этот момент хлопнула входная дверь и в кухню решительными шагами вошел красный от злости отец. -- Что тут у вас, черт возьми, происходит? -- с ходу закричал он. Поскольку Маша и Катя застыли, словно в столбняке, за них подал голос Григорий: -- Я же вам сказал... -- Что ты мне сказал? -- Что она умерла. -- Сядь, папа, -- проговорила Маша. -- Черт знает что такое, -- проворчал он, не слушая ее. -- Этого не может быть! Я только утром ушел от нее и... -- Нам уже это известно, -- резко прервала его Катя. Отец взглянул на нее с удивлением. Наверное, ему казалось, что все происходящее касается одного его, и он недоумевал, с какой стати кто-то вмешивается. -- Я только хотел сказать, что... -- начал он, шагая взад и вперед по кухне и с трудом подбирая слова. -- Говорю тебе, мы знаем, что ты хотел сказать, -- снова перебила его Катя. На какую-то долю секунды у него был вид нашкодившего юнца. Маша обратила внимание, что он прекрасно выглядит -- румян, подтянут и энергичен. -- Сказано тебе: она умерла! -- крикнула ему Маша. Взглянув на нее, он мгновенно вскипел. -- А это ты, отважная журналистка! -- завопил отец, сверкая глазами. -- От тебя всегда были одни неприятности! Соизволила явиться из своих похождений, два часа поговорила с матерью -- и вот вам результат! -- Ты с ума сошел, папа, -- прошептала Катя. -- Папа, -- поддержал ее Григорий, -- не нужно обвинять друг друга. У нас общее горе. Нам всем больно. Отец немного сник, а потом просительно взглянул на Катю. -- Катя, -- начал он, -- ты же знаешь, что наша мама... -- Нет, папа! -- перебила его Маша, подходя к старшей сестре, которая тоже потянулась к ней. -- На этот раз у тебя ничего не выйдет! -- Что такое? -- встрепенулся отец. -- А то, -- ответила Маша, -- нам известно, что здесь происходило. Бабушка нам все рассказала. Это ты довел маму до этого! Отец зло усмехнулся и, высокомерно приподняв голову, процедил: -- Дрянь! Ты для меня пустое место. В чем мы с матерью всегда сходились, так это в том, что такая дрянь, как ты, недостойна называться нашей дочерью! Она тебя презирала так же, как и я! В этот миг перед глазами у Маши промелькнула вся мерзость, которая когда-либо отравляла ее жизнь. Унизительное детство, несчастливое замужество. Но еще больнее обожгло ее сознание несчастной жизни мамы и ее ужасная смерть. -- Негодяй! -- прошептала она и, бросившись к отцу, впилась ногтями в его румяные щеки. -- Это ты ее... Мамино письмо выпало у нее из рук и запорхало в воздухе. Все вздрогнули от ужаса, но отец даже не шелохнулся. Он просто стоял и ждал, пока дочь придет в себя. Потом он положил ладони ей на плечи и проговорил: -- Ну что ты, Маша, ей-богу! Наконец она отняла руки от его лица. Несколько царапин осталось на левой щеке. Из одной царапины выступила капля крови. Отец потрогал щеку пальцем и посмотрел на окровавленный палец. Потом вытащил платок и приложил к щеке. Григорий зачем-то схватил Машу за руки, хотя она стояла, понурив голову, и не делала попыток снова броситься на отца. -- Ничего, -- вздохнул тот, неловко пожимая плечами, -- ничего... Прости... -- И ты меня прости, папа, -- заплакав, сказала Маша. -- Ничего, -- повторил он. -- И все-таки именно ты во всем виноват! -- сказала Катя. -- Ты и твоя любовница ее убили! Отец сглотнул слюну, прокашлялся и, покраснев, начал отпираться: -- Что ты такое говоришь, Катя? Это какое-то недоразумение! -- Оставь его, -- попросила Маша сестру. -- Все это так гадко... Приобняв Катю и Машу, Григорий усадил их на диванчик, поднял с пола письмо и протянул его Маше. -- Ты хотела прочесть, -- сказал он. Маша вздохнула. -- Это что, ее письмо? -- спросил отец, на этот раз побледнев. -- Думаю, его нужно читать в присутствии не зубного врача, -- он покосился на Григория, -- а в присутствии психиатра! Маша снова глубоко вздохнула. В горле стоял комок. -- Так читать или нет? -- Конечно, -- прошептала сестра, -- читай! XLIII "Милые мои Катя и Маша,, не показывайте это письмо бабушке. Это ни к чему. Она такая старенькая, наша бабушка. Она и так все знает и понимает, и это письмо было бы для нее еще одним ударом... Я виновата перед ней, но знаю, она уже молится за меня и меня простила. Вы единственные, для кого я взялась писать эти нелегкие строки. Мне кажется, вы должны меня понять. Я уверена, что ты, Маша, поймешь все с полуслова, ну а Катя, как всегда, впадет в истерику, но потом все-таки поймет меня. Я не могу так жить и уже приняла решение... Просто мне будет так лучше. Я могла бы привести миллион причин, почему я теперь решилась на это, но у меня нет времени. Я бы могла назвать вам самые главные причины, но только не очень-то уверена, что именно они -- главные. Поэтому лучше, начну с самых мелких. Всего их две: лебеди и пряники. Вчера я выглянула в окно и вдруг обратила внимание, что в нашем пруду нет лебедей. Одни паршивые утки. Я задумалась и поняла, что не знаю, сколько лет прошло с тех пор, как они исчезли. Когда я была маленькой, на Патриарших летом люди гуляли по аллеям, пели под гитару и любовались на белых лебедей. А теперь, когда детство давным-давно прошло, когда люди перестали петь, остались одни паршивые утки. Говорят, они какую-то заразу разносят. Не то клещей, не то еще что. Детство никогда не вернется, а я становлюсь старухой. Это во-первых. Во-вторых, пряники. Не подумайте, что я сошла с ума. Просто я увидела в нашей булочной обыкновенные пряники, и мне страшно захотелось пряников. И я не могла их себе купить. У меня не было наличных денег, и мне неоткуда было их взять. Не знаю, известно ли вам или нет, но с прошлого года вага отец вручил мне кредитную карточку и потребовал, чтобы я отоваривалась исключительно в новом супермаркете по кредитной карточке. А мне захотелось пряников. Я увидела их не в супермаркете, а в соседней обыкновенной булочной -- а там нужны наши деревянные. Я вернулась в супермаркет и стала умолять кассиршу, чтобы мне дали сдачи простыми рублями. Сопливая девчонка заявила, что не имеет на это права. Мол, я могу взять в их чертовом супермаркете все, что пожелаю, но расчет будет безналичным. Она убеждала, что у них тоже есть пряники, даже лучше, чем пряники, и, в конце концов, они всучили мне. эту коробку, и я пошла домой. Дома я попробовала их пряники. Может, они и лучше, но мне хотелось тех -- которые в нашей булочной. А у меня не было ни копейки... Вот вам и вторая причина. Только не подумайте, что я расстроилась из-за того, что у вашего отца появилась любовница. Какая глупость! Несколько месяцев я нахожу все соответствующие улики, указывающие на то, что он развлекается с ней прямо в нашей спальне. Волосы, пуговицы, следы помады, а однажды -- даже ее серьгу, которую я, естественно, оставила на прежнем месте. Ему уже мало дачи, которую он давно превратил в вертеп. Пусть его развлекается. Меня беспокоили лишь две вещи: чтобы как-нибудь не застать их на месте преступления и чтобы наша бабуля тоже не дай Бог их не застала. Впрочем, потом я перестала беспокоиться и об этом. Я поняла, что наша бабуля обо всем догадывается и тоже переживает, как бы я не застала его с любовницей. Я поняла это, когда бабушка несколько раз звонила Кате, которую я отправлялась навестить, и интересовалась, там ли я еще, а если нет, давно ли вышла из дома. Бесхитростная старушка не умеет врать. Зато я научилась. Я стала сама звонить домой, перед тем как вернуться, и предупреждала: я еду, мол, и через столько-то я буду дома. Под тем предлогом, чтобы бабушка не волновалась... Кстати, вчера, когда я была у тебя, Маша, я знала, что он опять с ней -- у нас дома... Но я не знала, что сегодня утром он все-таки решит уйти от меня, чтобы жить с ней в открытую. Я понимала, что это должно когда-нибудь произойти и, честное слово, старалась морально подготовиться... Но, видно, так и не смогла. Словом, ваш отец разбудил меня утром и заявил, что уходит. Я смотрела на этого мужчину, которого любила больше самой жизни, мужчину, доставившего мне столько радости и боли, отца двух моих дочерей, и не могла поверить своим глазам. В кого он превратился? Он подстриг свою плешь модным ежиком. На его шее разом болтались и христианский крестик, и звезда Давида. Когда он успел так перемениться? Когда он стал надевать малиновые пиджаки и лакированные ботинки? Я спросила его, для чего ему понадобилось уходить. Неужели он не мог вести прежний образ жизни. Ведь я ни в чем его не стесняла. И знаете, что он ответил? Он сказал, что намерен начать "все сначала", наверстать все то, что "упустил" со мной, и вообще удовлетворить "заветные желания". А ведь он никогда не был глупцом, ваш папа! Напротив, я всегда гордилась его мудростью, его умом. У него были свои недостатки, как у всякого мужчины, но я готова была простить ему все -- за его ум... И вдруг -- "заветные желания"! Наверное, и Соломон не впадал в старости в такой глупый разврат. Ради этого он бросал меня, мать его детей! А может быть, лебеди и пряники -- не такие уж и мелочи?.. Однако страсть убивает, и ваш отец убил меня... Теперь вы знаете все, мои милые девочки. Слава Богу, у каждой из вас своя жизнь. Надеюсь, вы будете счастливее вашей мамы. Еще кое о чем. Я оставляю после себя не так уж мало. На мое имя записаны квартира и дача. В шкатулке драгоценности. В шкафу шубы. Уверена, вы никогда не стали бы ссориться из-за наследства, однако хочу уйти от вас с уверенностью, что сделала для мира между вами все возможное. Поэтому примите безропотно мою последнюю волю. Дачу я завещаю тебе, Катя. Шубы, драгоценности (ты всегда была к ним неравнодушна, в отличие от Маши), а также те деньги, которые отец положил на мой счет, пусть достанутся тебе. Это будет достаточно справедливая компенсация за то, что наша старая квартира на Патриарших достанется Маше. Я не хочу, чтобы квартиру продавали, разменивали. Маше она нужнее, чем тебе, Катя. Я абсолютно уверена, что она выйдет замуж за своего полковника и им нужно будет где-нибудь жить. Не всегда же он будет воевать, а она мотаться по миру. Когда-нибудь ему присвоят генерала и переведут в Москву... К тому же я хочу, чтобы наша старенькая бабушка доживала век в родных стенах. Я чувствую, что непростительно виновата перед ней, но не могу, не могу остаться... И еще! Милые мои, сейчас мне придется дочиста расправиться с бабушкиной аптечкой. Проследите, чтобы бабушка не осталась без лекарств. Сегодня же сходите в аптеку... Ну вот, кажется, и все. Я так устала. Простите меня... На моей кровати -- платье и туфли, в которых..." XLIV Маша условилась встретиться с полковником на Арбатской площади около Генштаба, огромного и белого, как Тадж-Махал, но только без восточных мозаик. Приехав немного раньше условленного времени, Маша прогуливалась вблизи западного подъезда, и у нее было несколько минут, чтобы представить себе, каким явится перед ней Волк и какой будет их встреча. Она не могла вообразить его себе иначе, как в полевом камуфляже с расстегнутым воротником, под которым виднелась тельняшка. Впрочем, дело было даже не в этой полевой форме. У нее в голове не укладывалось, как он впишется в мирный столичный пейзаж и вообще обычную цивилизованную жизнь. Ей казалось, что он и теперь должен появиться здесь в пропыленном армейском джипе с брезентовым верхом или на броне бэтээра в компании автоматчиков в огромных шлемах и бронежилетах. Он должен был быть перепоясан ремнями и в зубах сжимать свою маленькую черную трубку... Она улыбнулась, представив себе, как он спрыгивает с бэтээра, поправляет на носу темные очки, подтягивает ремень, привычным жестом забрасывает за спину автомат... и садится вместе с Машей в переполненный троллейбус. Они отыскивают в карманах троллейбусные талончики, с грохотом проштамповывают их в компостере и едут по Бульварному кольцу до Никитских ворот... Ей вдруг стало страшно и не по себе от мысли, что он, этот боевой полковник, всю жизнь мотавшийся по дальним гарнизонам и горячим точкам, будет просто не в состоянии прижиться в рутинно-обывательской столичной среде -- жить-поживать в квартире на Патриарших, чинно ходить на службу. А как он будет выглядеть среди ее знакомых? В гостях? На фуршете? В компании журналистов и телевизионщиков, умников и остряков?.. Она догадывалась как. Неотесанным, грубым солдафоном. Чужаком. Неловким, нелепым, смешным провинциалом... Маша уже слышала, как знакомые, доброжелатели и доброжелательницы, шепчут ей на ухо: "Ты что, с ума сошла? Он же тебе не пара!" Не успела она как следует развить эту тему, как увидела, что из западного подъезда Генштаба вышел высокий мужчина, в которого вполне можно было влюбиться с первого взгляда. На нем были белые джинсы, черная джинсовая рубашка и легкие кроссовки. В руке небольшой плоский дипломат. Через секунду он уже шагал прямо к Маше, а она знала, что не может влюбиться в него с первого взгляда по той простой причине, что и так уже была в него влюблена. -- Я люблю тебя, -- прошептал Волк, ловя губами слезы, которые покатились у нее из глаз. -- И никогда больше не оставлю тебя одну. Потом он положил ладонь ей на плечо и внимательно заглянул в глаза. -- Почему ты плачешь? Что случилось? -- Ничего, -- зачем-то соврала Маша. -- Это от радости. -- Так не радуются. Он обнял ее и повел к автомобильной стоянке. -- Вчера умерла мама, -- сказала Маша. Волк остановился и ошеломленно покачал головой. -- Да, -- повторила она. -- Она умерла. Покончила с собой. -- Как? -- спросил он. -- Почему? -- Из-за лебедей, -- грустно ответила она, вспомнив мамино письмо. -- И из-за пряников... В общем, это долгая история. -- Я здесь, я с тобой, -- сказал он, прижимая ее к себе. -- Я так тебя люблю! -- выдохнула она. -- Если я тебя потеряю, я этого не переживу. -- С какой стати тебе меня потерять? Я здесь, и я весь твой. -- Завтра похороны, -- сказала Маша. -- Я буду. -- Это не обязательно... -- Нет, -- сказал он. -- Обязательно. Ты больше никогда не будешь чувствовать себя одинокой. Через два месяца я разведусь с Оксаной, и мы поженимся. Я всегда буду рядом с тобой. -- Большего мне и не надо... Им не пришлось садиться в троллейбус, потому что он подвел ее к новенькой серой "Волге" с правительственными номерами и водителем, усадил ее на заднее сиденье и сам сел рядом. Она знала, что немного позже расскажет ему все-все, но теперь лишь положила голову ему на плечо и тихо проговорила: -- Она так и не узнала, какой ты. Не увидит нашего ребенка.. -- Когда он родится, ты расскажешь ему о ней... Ведь он родится, правда? Его глаза заблестели от счастья, когда Маша наклонила голову в знак согласия. Она поняла, что все в ее жизни определилось само собой. -- Поехали прямо на Патриаршие, -- попросила она. XLV Похороны прошли тихо и скромно. Мама упокоилась в самой глубине Ваганьковского кладбища, где лежали ее сиятельные дворянские и советские предки. Было лишь несколько человек -- самые близкие. Бабулю оставили дома по причине крайней ветхости, а у отца хватило совести явиться без любовницы. Сначала гроб внесли в кладбищенскую церковку, отстояли заупокойную, а потом поставили перед узкой, тесной могилой, стиснутой со всех стороны соседними оградами. В яме виднелись истлевшие боковые доски других гробов, сплошными рядами уложенных под неглубоким слоем земли. -- Боже мой! -- вырвалось у Маши, когда она взглянула на покрытое гримом лицо мамы при дневном свете. -- Из нее сделали какую-то Мальвину! Не было ни длинных речей, ни надрывных восклицаний. После скупых прощальных слов гроб опустили в могилу и засыпали. Потом все медленно двинулись к выходу. У отца на лице было написано такое выражение, словно его жестоко обманули или даже предали. Одна щека была залеплена двумя полосками пластыря. -- Как ты? -- обратилась к нему Маша, все острее ощущая общую, в том числе и свою, вину за все случившееся. -- Съезжу в Израиль, посещу святые места, -- трагическим тоном ответил он. -- Может быть, немного приду в себя после того, что вы со мной сделали. -- Давно бы катился колбасой в свой Израиль! -- сквозь зубы процедила шедшая следом Катя. Отец только втянул голову в плечи, словно опасался, что и старшая дочь может на него кинуться. Маша взяла его под руку и вместе шла с ним до ворот. Волк шел позади всех и со сдержанным любопытством поглядывал по сторонам. Нечего сказать, оригинальное знакомство с семьей будущей супруги. Едва ступил с корабля, попал на похороны будущей тещи, да еще захватил остатки прошлого семейного скандала. На выходе с кладбища им навстречу устремилась с соболезнованиями запоздавшая чета Светловых -- Эдик и Раиса. Увидев бывшего муженька, Маша испугалась и невольно прижалась поближе к Волку: не слишком ли много будет для него всех этих столичных впечатлений! Эдик почти не изменился. Только, конечно, изрядно раздобрел. Он протянул ей свою потную руку, и она ее пожала. -- Какой ужас, -- сказал Эдик, -- что нам пришлось увидеться снова по такому печальному поводу. Маша замялась. -- Эдик, -- начала она, -- вот, познакомься... -- А! -- с преувеличенным энтузиазмом воскликнул Эдик. -- Так, значит, вы тот самый геройский кавказский полковник! Волк изящно оскалился. -- Да, это я. А вы, значит, бывший муж? Эдик слегка покраснел. -- Забавная штука -- жизнь, -- сказал он. -- В наше свадебное путешествие Маша предлагала отправиться посмотреть Кавказ, но я настоял на Киеве и Одессе. -- Судьба, -- согласился Волк. Возникла неловкая пауза. -- Кстати, -- сказал Эдик, -- как там у вас обстановка? -- Что вы имеете в виду? -- не понял Волк. -- Ну там, на Кавказе, -- поспешно пояснил Эдик. -- Я у вас как у специалиста хочу проконсультироваться. Наша фирма ждет подходящего момента, чтобы начать скупать недвижимость на Черноморском побережье. Дело рискованное. Как бы божий гнев снова не обрушился на эти райские места... -- Время еще есть, -- успокоил его Волк. -- Вы еще успеете и купить, и продать. -- Вы полагаете? -- серьезно кивнул Эдик. -- Прими мои поздравления, Эдик. Я слышала, что у тебя родился ребенок, -- сказала Маша. Он просиял и тут же извлек из внутреннего кармана пачку фотографий. -