ла, -- поучала мать. -- Если она забывает ароматизировать постельное белье, то о каком уюте можно вообще говорить? Если бы ты старалась подражать Кате, ты бы не потерпела такое фиаско в своем замужестве! -- Прошу тебя, мама! -- взмолилась Маша. -- Никаких "прошу тебя". Нежелание культивировать в себе полезные привычки -- твой главный недостаток. Вот почему такой приличный мужчина, как Эдик, был вынужден завести ребенка с другой женщиной... Ты только посмотри, что у тебя тут творится! Неужели так трудно аккуратно сложить наволочки? Маша только плечами пожала. Умение складывать наволочки и замужество с Эдиком -- между этими двумя вещами не было ничего общего. Мать демонстративно вывалила на софу все постельное белье и начала все методично складывать. Несколько раз она бросала на Машу нетерпеливый взгляд, пока та со вздохом не поднялась из кресла и не присоединилась к работе. -- Ты еще совсем молодая женщина, -- говорила мать, -- и должна придерживаться определенных принципов. Я старалась привить тебе полезные привычки еще с пятнадцати лет. Эти маленькие хитрости и навыки помогают создать семейный уют. Для таких порядочных мужчин, как твой Эдик, чрезвычайно важно ощущать, что они женаты на нормальных женщинах. -- Мама, -- напомнила Маша, -- Эдик уже давно не мой. Мать только поморщилась и вытряхнула на софу целый ворох лифчиков, колготок и поясов. -- Нормальные женщины кладут нижнее белье в шкаф таким образом, чтобы оно не сыпалось на голову, когда муж открывает шкаф, чтобы взять галстук. Нижнее белье -- это вещь интимная. А в интимных вопросах нужно быть особенно аккуратной. Даже если ты беременная или кормишь ребенка грудью. Здесь особенно важно придерживаться принципов! -- О чем ты, мама? -- О чем я? О том, что, далее находясь в положении, женщина должна заботиться о том, чтобы выглядеть привлекательно и не демонстрировать мужу свой растянувшийся живот и прочее. Если мужчина разок-другой полюбуется на такие прелести, то вряд ли потом ему захочется с ней лечь. -- Мама, -- возразила Маша, -- но ведь сейчас некоторые жены даже рожают в присутствии мужа. Говорят, это помогает, поддерживает в моральном отношении... -- Ну и дуры! Не знаю, как в моральном отношении, но в эстетическом -- это значит поставить на себе крест. Муж все-таки не акушер-гинеколог. Тоже мне удовольствие -- наблюдать, как баба орет, трясет пузом, а у нее между ног вылезает окровавленный кусок мяса!.. -- Ведь это природа... -- Природа природе рознь! Как ты сама думаешь, будет вызывать потом у мужчины интерес то место, откуда лез окровавленный кусок мяса, а? Маша почувствовала, что совсем сбита с толку. Уследить за логикой матери было нелегко. -- А разве отец видел, как ты рожала? -- удивленно спросила Маша. -- Ты с ума сошла! -- воскликнула мать. -- Этого еще не хватало! Как тебе только в голову могло такое прийти?! Маша наморщила лоб. -- Просто ты говорила, что отец тебя избегает... -- Какая же ты безмозглая, Маша! А еще журналистка!.. Твой отец совершенно особый случай. Вот ему бы, пожалуй, не мешало бы посмотреть, в каких муках я вас с Катей рожала. Может быть, у него и проснулась бы совесть... -- Тебе виднее, мама, -- смиренно кивнула Маша. Тем временем мать переключилась на зимние вещи и обувь. -- Ужас! Ужас! -- восклицала она. -- Свитера валяются как попало. Ни нафталина, ни хотя бы апельсиновых корок! Хорошо еще, что не успела завестись моль... А твоя обувь! Неужели так трудно было хорошенько ее почистить, а внутрь напихать бумаги, чтобы она не теряла формы! -- Ну мама! -- взмолилась о пощаде Маша. -- Что "ну мама"? Ты думаешь, что найдется порядочный мужчина, который захочет на тебе жениться только потому, что ты научилась чесать языком по телевизору? Как только он увидит, что двадцатипятилетняя баба не умеет создать элементарный уют и даже не стремится к этому... Однако Маша вдруг перестала слушать и погрузилась в размышления о том, что ей как раз очень бы хотелось, чтобы Волк находился рядом и держал ее за руку, когда она будет рожать их ребенка. Она была уверена, что если он и будет при этом переживать, то только из-за того, что присутствует при великом таинстве, а то, что будет вылезать из нее, покажется ему драгоценным слитком чистого золота!.. Что же касается надушенного постельного белья, аккуратно сложенных наволочек и прочего, то уж, наверное, после того, что ему довелось пережить с идеальной Оксаной, его уже ничем не удивишь... -- Маша! -- одернула ее мать. -- Як кому обращаюсь? -- Я слушаю, мама. Конечно, ты абсолютно права. И ты именно такая женщина -- с принципами... -- По крайней мере, стараюсь быть такой, -- серьезно сказала мать, не замечая ее иронии. -- Но почему тогда, несмотря на все твои принципы, -- вырвалось у Маши, -- отец так поступает с тобой? Несмотря на все твои маникюры, педикюры и надушенное белье?!. -- Я думаю... -- так же серьезно начала мать, -- я думаю... -- продолжала она, кусая губу. И вдруг, бросив все, упала на софу и закрыла лицо руками. -- Мамочка... -- прошептала Маша, усаживаясь рядом. Сквозь пальцы матери текли слезы. -- Боже мой, Маша, -- вдруг всхлипнула она, -- разве у тебя совсем нет лент для бантов? -- Лент для бантов? -- изумленно повторила дочь. -- Ну да. Ни одной ленты? -- Но зачем мне они? -- Зеленые, желтые, синие ленты... Девочки должны носить банты. Это очень красиво! -- продолжала бормотать мать, не слушая. -- Хорошо, хорошо! -- испугалась Маша. -- Я обязательно накуплю лент. Я научусь складывать наволочки и ароматизировать белье. И не позову мужа смотреть, как из меня вылезает кусок мяса, потому что этого просто никогда не будет... -- Ах, Маша! -- вздохнула мать, растирая слезы по щекам. -- Будет, будет!.. -- Потом она вытащила из сумочки носовой платок и, встряхнув, приложила к лицу. -- Какая же ты глупая, Маша! Дочь прижала ее к себе, и минуту они молчали. Потом мать сказала: -- Не знаю, что со мной будет, если он уйдет от меня. Маша гладила ее по волосам и не знала, как успокоить эту женщину, угробившую тридцать лет своей жизни, чтобы соответствовать принципам, которые должны были обеспечить ей семейное счастье. Что она могла посоветовать этой принципиальной женщине, если у нее самой не было никаких принципов, за исключением разве что самых порочных... Однако, несмотря на бездонную пропасть, наполненную принципами, которые их разделяли, Маша прекрасно понимала мать и понимала, почему та страдает. Наконец мать взяла себя в руки и, высвободившись из объятий дочери, принялась собирать шпильки, которые рассыпались по покрывалу. С распущенными волосами она казалась такой беззащитной и такой родной. Маша пристально всматривалась в нее. Не так уж трудно было себе представить, какой красавицей была ее мать, когда отец на ней женился. Но от этого Маша огорчилась еще сильнее. Она даже позавидовала сестре Кате, которая в эту минуту наслаждалась жизнью у самого синего моря в окружении преданного мужа и любимых чад и была избавлена от истерик родительницы. -- А ты помнишь, -- вдруг грустно спросила мать, -- когда тебе было семь лет, я водила вас на елку в Кремлевский Дворец? x x x Еще бы ей не помнить! Мама нарядила девочек, как кукол -- в кружевные платьица, лакированные туфельки с золочеными застежками и розовые чулочки. Но главным украшением были яркие цветные банты в волосах, которые были тщательно завязаны дома, а потом с величайшими предосторожностями извлечены в фойе Дворца из-под меховых капюшонов цигейковых шубок. Перед представлением мама повела девочек в роскошный буфет, где позволила им есть и пить что только душа пожелает и причем в любом количестве. Вдобавок они получили по пластмассовому сундучку в форме Грановитой палаты, которые были доверху набиты лучшими конфетами, шоколадом и мармеладом. Когда они уселись в зале в глубокие плюшевые кресла, то немедленно принялись вытрясать из сундучков содержимое и рассматривать конфетные обертки. В проходах между кресел ходили ряженые: медведи, зайцы, волки. Потом откуда-то с потолка спустился в зал Дед Мороз и стал искать Снегурочку, которая содержалась в устроенной на сцене избушке Бабы Яги. Злая старуха хотела воспрепятствовать наступлению Нового года, но самоотверженный Иван-царевич, конечно, расстроил все ее козни. Словом, это был прекрасный детский праздник. Катя и Маша, щипля друг дружку и тыча пальцами на сцену, то пугались, то хохотали до колик, а мама даже не делала своих обычных замечаний. Вообще-то Маша помнила много таких новогодних праздников и утренников, но тот запомнился ей особо по двум причинам. Во-первых, потому что мама с самого начала была чрезвычайно напряжена и озабочена тем, что папа, который должен был присоединиться к ним в зале, никак не появлялся, и мама, вместо того чтобы смотреть на представление, все время оглядывалась назад -- не идет ли он. Но папа так и не пришел. Во-вторых, в самом конце праздника Кате вдруг сделалось плохо. Видимо, она переусердствовала в буфете с запеченными грибами, которые подавались в прелестных никелированных сотейничках. Она внезапно побледнела, и ее мгновенно вывернуло прямо на кружевное платьице. Это так испугало ее, что она принялась громко плакать, а маленькая Маша, естественно, к ней тут же присоединилась, и маме пришлось выводить девочек из зала, так и не дождавшись конца представления. Дома Кате сделали промывание желудка, измерили температуру, положили на лоб компресс и уложили на диван в гостиной. Маша устроилась рядом, и им было разрешено смотреть телевизор ночь напролет. Сестры смотрели телевизор и обменивались фантиками, пока обеих не сморил сон. Они проснулись оттого, что в квартире был вдруг включен весь свет и ходили какие-то люди в белых халатах -- врачи. Первой их мыслью было, что приехали из-за Кати. Однако "скорая помощь" приехала, чтобы спасать их маму. x x x -- Да-да, -- спокойно подтвердила мать, снова собирая волосы в аккуратный пучок, -- я заперлась в спальне и съела две упаковки люминала. Даже теперь, спустя столько лет, услышав об этом, Маша побледнела. Одно дело -- смутное воспоминание из глубокого детства, неопределенные догадки, и совсем другое -- услышать это из собственных уст матери. -- Ваш папа не пришел на праздник, потому что провел день с другой женщиной. Он встречался с ней уже целых семь месяцев. -- Но почему же ты решила сделать это именно в тот день? -- спросила Маша. -- Потому что накануне он заговорил со мной о разводе. -- И что же? -- Я не поверила, что он на это способен. Я сказала, что если он не придет на праздник, то тогда поверю, что действительно оставит меня и вас... Вот он и не пришел. -- Боже мой, мама, -- воскликнула Маша в ужасе, -- а что, если это была обычная ссора? -- Нет, -- твердо сказала она. -- Я знала, что он на это способен, и не могла представить себе, что останусь одна с двумя маленькими детьми... Но главное, мне показалось, что будет лучше, если я освобожу его от себя. Может быть, он был бы счастлив и вы были бы счастливы... -- Что ты говоришь! Неужели мы с Катей были бы счастливы, если бы жили с отцом и той ведьмой? -- И совсем она была не ведьма, -- спокойно возразила мама. -- Обыкновенная женщина, даже медсестра. У Маши даже дыхание перехватило: после всего, что произошло, мать еще защищает отца и ту ведьму, которая могла стать их мачехой! Бедняжка! Кажется, с тех пор она сделалась немного не в своем уме. -- Когда я пришла в себя после всех усилий врачей, -- продолжала рассказывать мать, -- то увидела вашего отца. Он сидел рядом на кровати. -- Он просил у тебя прощения? -- Наоборот. Он ругался и говорил, что я сама во всем виновата. Что довела его до того, что ему захотелось от меня сбежать. -- А ты? -- Что я? Я, конечно, согласилась. Ведь он был совершенно прав. -- Он был прав?! -- вскричала Маша вне себя от возмущения. -- Да он просто отъявленный эгоист, подлец! -- Не смей так говорить об отце! -- дрожащими губами прошептала мать. Маша подошла к окну. Потом вернулась и снова села на софу около матери. -- Мама, прошло столько лет, -- сказала она. -- Мы с Катей уже давно стали взрослыми. Тебе не о чем беспокоиться... Если отец уйдет, тебе будет только легче. Но мать успела переключиться на что-то другое. Она рассеянно смотрела на дочь, а потом вдруг спросила: -- У тебя что-то было с этим мальчиком, да? -- С каким мальчиком? -- С тем, который погиб на Кавказе. В том, что разговор ни с того ни с сего переключился на Рому Иванова, содержался какой-то черный юмор. Вселенская глупость, управлявшая человеческой жизнью, вторгалась даже в загробные пространства. -- Нет, мама, у меня ничего с ним не было. Мы просто дружили... Маша поймала себя на том, что в ее словах было что-то уничижительное. Как будто она ставила дружбу ниже постели. Как будто в том, чтобы заниматься любовью с друзьями было что-то безнравственное. Друзей в постель пускать не принято, а врагов -- да?.. -- Вообще-то Рома был голубым. У него даже был любовник -- солист хореографического коллектива. Мать умолкла, словно переваривая услышанное, а Маша принялась перебирать слаксы. Нужно было выбрать пару под длинный свитер из черного мохера, который она решила надеть на предстоящий ужин с начальством. Наконец она выбрала -- желто-пятнистые, под леопарда. -- А с кем ты теперь? -- в лоб спросила ее мать. -- Он военный, мама. Полковник. И воюет на Кавказе. -- Боже мой, я так и знала, -- прошептала мать. Хотя, кажется, откуда ей было это знать? И почему она произнесла это с таким безнадежным отчаянием?.. Однако все объяснилось просто. Мать обратила на него внимание, когда смотрела по телевизору чеченские репортажи дочери. -- Но он-то, по крайней мере, не голубой? -- спросила мать. -- Нет, мама, -- с нервным смехом ответила Маша. -- Он просто мой любовник... И друг, -- добавила она после небольшой паузы. Матери снова потребовалось некоторое время, чтобы переварить эту информацию, а Маша успела надеть свитер и примерить к нему слаксы. Еще чуть-чуть косметики -- и вид у Маши получится самый боевой. Или, как говорит молодежь, стремный. -- И что же, -- снова начала мать, -- он, этот полковник, так и ходит повсюду в своем бронежилете? -- Он, кажется, вообще не надевает его, мама. Это я была в бронежилете. -- А он -- в таких темных очках и с трубкой? -- Какая ты наблюдательная, мама! -- Тебе что, нравятся грубые и вульгарные мужчины? -- Он очень нежный и совсем не вульгарный. -- Только убивает людей и матерится, -- язвительно обронила мать. Маша промолчала. Логику матери не трудно было проследить. Так или иначе нужно было держать себя в руках. -- И он, естественно, женат, -- продолжала мать. Маша как раз натягивала сапожки на высокой платформе. Она медленно выпрямилась и, подойдя к матери, присела с ней рядом на софу и взяла ее за руку. -- Не трудись, мама, -- сказала она. -- Он обладает абсолютно всеми достоинствами и недостатками, которые свойственны мужчинам. Тебе не удастся ничего разрушить. Были моменты, когда мне самой этого хотелось. Но у меня ничего не вышло... -- Ничего я не собираюсь разрушать. Просто спросила, женат он или нет. Судя по твоей реакции, он действительно женат. -- Формально он женат, но уже долгие годы его с женой ничего не связывает. И в моем понимании он очень порядочный мужчина. Он... -- Он порядочный мужчина, -- перебила ее мать, -- и обещает развестись со своей женой. -- Честное слово, мама, -- спокойно сказала Маша. -- Ты зря стараешься... Давай лучше вообще не будем говорить об этом. Мать молчала наблюдала, как Маша встала и начала вертеться перед зеркалом, а потом попросила: -- Ответь мне только на один вопрос, дочь. Ты его любишь? Не отвечай сразу, подумай. Я говорю о настоящей любви. Такой любви, которая должна переполнять тебя даже в самой обычной обстановке. Когда у тебя на глазах появляются слезы счастливого умиления только оттого, что ты берешь его носки или там портянки и начинаешь стирать в тазике. Когда берешься пришить пуговицу на его рубашку и вдруг прижимаешь эту рубашку к губам и начинаешь целовать, забывая обо всем на свете... Маша оглянулась, не веря, что подобные слова могут слетать с губ ее матери. Она вдруг поняла, что их связывают не только кровные узы. Природа дала ей не только внешнее сходство -- материнские волосы, глаза, черты лица. Маше дано переживать ту же всепоглощающую страсть к мужчине, которая заставила ее мать наглотаться снотворного. Она поняла, что мать пыталась покончить с собой вовсе не потому, что боялась остаться одна с двумя маленькими детьми на руках. Она была охвачена страстью к мужчине и, может быть, даже не осознавала этого. -- Любишь ли ты такой любовью? -- повторила мать с такой трогательной непосредственностью, что у Маши защемило сердце. -- Да, именно такой, -- кивнула она. -- Но я бы никогда не пыталась покончить с собой, если бы он меня бросил. -- Кажется, ты сама пыталась бросить его, сбежать? -- Так оно и есть. Я уезжала с такими мыслями, потому что боялась, что если полюблю, то придется делать выбор между любовью и работой. -- А теперь? -- Это очень странно, но теперь вообще об этом не думаю. Просто чувствую, что он мне нужен, а все остальное не так уж важно. -- Значит, ты его и правда любишь. -- Почему же тогда я здесь, а он там? -- вырвалось у Маши. Мать взяла расческу и, подойдя к дочери, стала ее причесывать. -- Когда я впервые увидела твоего отца, он уже был способным молодым юристом, которого осаждали клиенты. Он всегда умел обходиться с людьми. Женщины были просто без ума от него. Он был из молодых да ранних. Их у него было пруд пруди. Думаю, он вообще никогда не знал в этом отношении отказа. Он только что окончил юрфак МГУ, мгновенно защитил кандидатскую и стал работать в центральной нотариальной конторе, где консультировал и вел ответственные дела, связанные с квартирами, имущественными разделами, наследством. Кроме того, он подрабатывал как преподаватель в разных институтах. В том числе и в том, где училась я... -- Ты мне никогда не рассказывала, как вы познакомились, -- проговорила Маша с улыбкой. -- Вот и послушай, -- сказала мать, наклоняя голову дочери то в одну, то в другую сторону, чтобы было удобней заниматься волосами. -- Можешь себе представить, каким успехом пользовался этот молодой преподаватель у студенток. А он, кстати сказать, застенчивостью никогда не отличался и вовсю этим пользовался... -- Ты, конечно, тоже сразу в него влюбилась? -- Еще чего! -- фыркнула мать. -- Я думала только об учебе. Замужество, а тем более всякое баловство, меня нисколько не интересовали. Наверное, я была первой девушкой, которая ему отказала. Поэтому-то он и стал бегать за мной... -- Она грустно улыбнулась. -- А побегать за мной ему пришлось почти год. Когда я наконец согласилась с ним увидеться и вместе сходить в кино, как он был не похож на прежнего даровитого хлыща-юриста с обширными связями и богатыми клиентами. Он был кротким, как овечка. Дрожа от страха, он предложил встретиться еще раз, но на этот раз в загсе, и я снова согласилась.... -- Наверное, ты его и правда любила, -- сказала Маша, почти точь-в-точь повторяя слова матери. -- Может, тебе не стоит так уж доверяться своему чувству к этому полковнику? -- с неожиданной робостью проговорила та, заглядывая в глаза дочери. XXX В окошке маленького гостиничного номера, где Маша квартировала во время своих частых командировок, синело тесноватое кавказское небо. Щеки и подбородок полковника Волка покрывала пена для бритья, а через жилистую руку было перекинуто желтоватое вафельное полотенце с жирным казенным штампом. Сам полковник нагишом стоял у раковины с опасной бритвой и быстро снимал ею пышные белые хлопья, которые тут же смывал под тоненькой струйкой воды из-под крана. Маша, в джинсах и тонкой блузке, стояла у него за спиной и осторожно обнимала его за грудь. Он рассказывал ей о том, что между федеральными властями и полевыми командирами вот-вот начнутся переговоры, будет объявлено перемирие и войне, возможно, придет конец. Правда, провокации еще продолжались. Вчера утром был обстрелян из мобильной ракетной установки удаленный блокпост, а в ответ по предгорью авиация нанесла бомбовые удары. Кое-где происходили подозрительные передвижения, напоминающие передислокацию банд-формирований... По последней фразе Маша заключила, что ему, вероятно, снова предстоит объезжать дальние села. -- Какой мужчина не мечтает о том, чтобы во время утреннего бритья у него за спиной стояла любимая женщина и так ласково гладила его волосатую грудь! -- улыбнулся Волк. -- Если только этой женщине не приходится провожать мужчину на войну! -- воскликнула Маша. -- Но ведь ты, любимая, тоже приехала сюда совсем не потому, что тут разводят исключительно розы и мандарины выращивают, -- заметил он. -- Это уж точно, -- согласилась она. Ее ладонь опустилась ниже и стала поглаживать его сильный живот. Словно видение, перед ее взором промелькнул серый цинковый гроб. Она решила гнать от себя подобные мысли. Пока он ополаскивал щеки, шею и грудь водой, она целовала его в спину, а потом помогала обтираться полотенцем. Как будто что-то почувствовав, он резко обернулся и крепко обнял ее. -- Сегодня нас с тобой ждут дела, а завтра, если ты не забыла, -- напомнил он, -- мы на три дня отправимся отдохнуть в Пятигорск. -- Пожалуйста, расскажи, как это будет! -- попросила она, касаясь губами его уха. -- Это будет замечательно! Целых три дня мы будем вместе. -- Как ты обстоятельно и красноречиво рассказываешь! -- рассмеялась она. -- Разве нет? -- смутился он. -- Хоть бы сказал, хорошо ли нам там будет? -- воскликнула она, зарываясь лицом в его шею. Он взял ее за подбородок и нежно поцеловал в губы. -- Я же сказал, что замечательно. Разве нет? -- хрипловато проговорил он. -- Ты расскажи со всеми подробностями! -- не отставала она. -- Как ты себе это представляешь? -- Это ты у нас мастер разговорного жанра, -- защищался он. -- А я привык действовать! -- Что же ты не действуешь? -- не унималась она. Тогда он молча взял ее за руку, подвел к креслу, усадил, а сам опустился на колени и обнял ее за талию. -- Теперь рассказывай, а я буду действовать. -- И притянул ее поближе. -- ...Осталась Марья-царевна в дремучем лесу одна. Вдруг видит -- Серый Волк... -- с ходу начала она, запуская пальцы в его волосы. -- "Не бойся меня, Марья-царевна, -- сказал Серый Волк, -- садись ко мне на спину, я тебя разом домчу куда надо"... Уселась она у него на спине, ухватилась за уши и помчалась через реки и леса... через горы и долины... Что-что, а действовать полковник умел не хуже, чем она рассказывать. x x x За окном раздались два коротких автомобильных гудка. Это сигналил водитель, приехавший за ними. -- Пора! -- сказал полковник. -- Остальное тебе придется дорассказать чуть позже. -- Если только ты не забудешь, где мы остановились! -- сказала Маша, огорченно вздыхая. -- Не беспокойся! Я назубок знаю все оперативные сводки, да и ориентиры на местности прекрасные... Между тем они действительно должны были спешить. Было уже начало восьмого, а на восемь часов у нее была назначена важная встреча. Глядя, как Волк вскочил и стал торопливо одеваться, Маша подумала, что они оба напоминают самую обычную пару -- мужчину и женщину, которые с утра собирались на обычную работу. Разница была лишь в том, что ему предстояло объезжать районы, где шли активные боевые действия, а ей предстояла беседа с плененным террористом, которого накануне ночью захватили при попытке минирования нефтехранилища. Наблюдая, как полковник стоит на четвереньках и пытается выудить из-под кровати свои носки, Маша почувствовала, что у нее на глаза готовы навернуться слезы умиления и счастья. Оглянувшись на нее, полковник улыбнулся и сказал: -- Когда-нибудь наша жизнь войдет в нормальную колею. У нас будет громадный шкаф, где все будет разложено по полочкам, и мне ничего не будет стоить найти свои носки... Маша взяла расческу и повернулась к зеркалу, чтобы он не заметил у нее на лице растроганного выражения. -- Вот они! -- победно воскликнул он, помахав найденными носками. Конечно, от него не укрылось ее настроение, но он предпочел сделать вид, что и в самом деле ничего не заметил. Все равно сейчас ничего нельзя было изменить. Что бы там ни было, а ему придется отправиться туда, где нагло орудуют боевики, где за каждым кустом его могла ждать смерть -- в образе мальчика с гранатометом или девушки с карабином, оснащенным оптическим прицелом. Несмотря на то, что утро выдалось тихим и ясным, мир и тишина здесь воцарятся еще не скоро. Они оба это знали, но, естественно, надеялись на лучшее. Вот он надел свои безразмерные пятнистые галифе и высокие ботинки со шнуровкой. На нем была тельняшка и камуфляжная куртка с бесцветными звездами на погонах. Эта была его обычная, "рабочая" одежда. И она ему очень шла. В ней он был необыкновенно красивым и мужественным -- готовым к тому, чтобы убивать или быть убитым. В этот момент в дверь слегка постучали. Полковник открыл дверь, думая, что это водитель. Но это была хозяйка гостиницы Татьяна, которая поманила Машу пальцем и, вызвав в коридор, по-свойски поинтересовалась, не позаботиться ли о том, чтобы, пока они будут разъезжать по своим делам, поудобнее оборудовать для них номер. В частности, поставить еще одну кровать и принести широкий матрас. -- Ты просто чудо! -- застенчиво и благодарно прошептала Маша и, чуть покраснев, оглянулась на полковника, который распахнул окно и что-то говорил шоферу. Татьяна заговорщицки подмигнула и тут же исчезла. -- Ты готова, любимая? -- спросил полковник, отходя от окна. Он взял со стула ремень с кобурой, быстро и привычно затянул его на поясе, а затем надел камуфляжную кепку и низко надвинул козырек. -- Я готова, -- ответила Маша, невольно скользнув глазами по комнате и представив себе две сдвинутые вместе кровати. Они вместе вышли в пустой коридор и направились к лестнице. Прежде чем спуститься вниз, они не сговариваясь остановились и крепко обнялись. -- Расставаясь с тобой, я всегда буду страдать от мысли, что вокруг тебя столько мужчин и все они желают обладать тобой... -- вздохнул он. -- Но никто из них не желает обладать мной так же сильно, как ты. Разве нет? -- По крайней мере, никому из них ты не будешь нужна так, как мне. Он улыбнулся и чмокнул ее в нос. -- А что буду думать я, расставшись с тобой, я тебе не скажу! -- заявила Маша, которая вдруг почувствовала то, что, наверное, чувствуют все настоящие офицерские жены. Хотя женой она не была. Да и любовницей, пожалуй, она еще не могла себя считать. Она казалась себе наивной и возвышенной девушкой, которая провожает бойца. Ей представлялось, что она должна стоять у дороги -- растрепанная и заплаканная -- и махать ему платком. -- Ну, я-то и так знаю, о чем ты будешь думать, -- заявил Волк. -- Вряд ли, -- улыбнулась Маша. -- Ты попытаешься проанализировать и понять, чем я тебя, такую умницу и красавицу, приворожил. -- А правда, чем? -- встрепенулась она. Выдержав многозначительную паузу, он молча взял ее руку и озорно похлопал ею у себя между ног. -- Да вот этим самым. Чем же еще? Прыснув от смеха, Маша прижалась лицом к его плечу. В следующую же секунду они услышали чьи-то недоуменные возгласы и, обернувшись, обнаружили, что с верхнего этажа им навстречу как раз спускается разношерстная делегация, прибывшая на Кавказ с наблюдательной, посреднической и миротворческой миссией. Чинно шествовавшие впереди два буддистских монаха в оранжевых мантиях и следовавшие за ними несколько депутатов и партийных деятелей замерли от неожиданности. Как, впрочем, и сами виновники этого замешательства -- Маша и Волк. -- Очень мило! -- возмущенно воскликнула какая-то стриженая и статная женщина, в которой Маша сразу узнала известную правозащитницу, а та, вне всяких сомнений, узнала Машу. -- Для этого они находятся на этой многострадальной земле?! Буддисты возвели глаза к потолку, а вихрастый и сморщенный человечек в больших очках, тоже, видимо, известная личность, приподнял ладонь, словно заслоняясь от солнца, и громко зашептал: -- Пусть это будет на их совести! Пусть это будет на их совести!.. Давайте продемонстрируем им свою индифферентность! -- Да ведь это позор на весь мир! -- не унималась женщина. -- А вы демонстрируйте, демонстрируйте им индифферентность! Только теперь Маша вышла из замешательства и поспешно отдернула ладонь от полковничьих штанов. Ее начал разбирать нервный смех, и, схватив под руку полковника, с искренним любопытством рассматривавшего делегацию, она потащила его вниз по лестнице. -- Как тебе не стыдно, -- проворчала она, давясь смехом, -- ты ведешь себя, как невоспитанный мальчишка... -- Любимая, ты на меня обиделась? -- с притворным ужасом воскликнул Волк, шагая за ней. В этот миг Маша ощутила к нему невероятную тягу. Так близок и дорог он ей еще никогда не был. Признание в любви едва не сорвалось с ее губ. Она, наверное, отдала бы все на свете, чтобы продлить этот миг. Им удалось оторваться от соглядатаев, и они уже выходили в фойе. И в этот самый миг, словно продленный по желанию Маши, их путь перегородила возникшая в дверях Татьяна. Она держала в охапке огромный двуспальный атласный матрас. В каких запасниках ей удалось его откопать -- неизвестно. -- Ну как? -- поинтересовалась у Маши Татьяна, сияя от гордости. За спиной Татьяны возникли военный с погонами майора и сержант, застенчивый мальчик-водитель. Оба они, повелеваемые Татьяной, с легкостью держали на весу перевернутую ребром кровать. -- Здравия желаю, товарищ полковник! -- сказал майор, обращаясь к Волку, а также весело подмигнул Маше. Майора звали Василием, и вне службы он был лучшим другом полковника. Маша знала, что он в любой момент был готов прикрыть его своей грудью и относилась к нему с огромной симпатией. Между тем краем глаза она заметила, что делегация, спускавшаяся сверху, снова начинает их настигать. -- Привет, Василий, -- сказала Маша. -- В мои служебные обязанности, -- усмехнулся майор, -- входит все, что касается материального обеспечения полковника. В том числе доставка и опробование этого замечательного матраса. Вы меня понимаете, Татьяна? Майор был известным сердцеедом. -- Давайте, ребята, дружно! -- командовала Татьяна. -- Демонстрируйте индифферентность! -- снова услышала Маша. Члены делегации уже толпились вокруг и по одному протискивались в дверь между Татьяной с матрасом в руках и кроватью, которую майор и водитель временно опустили на пол. Маша почувствовала, как кто-то настойчиво дергает ее за локоть, но делала вид, что этого не замечает. Видя, что Волк едва сдерживает улыбку, ей все-таки пришлось обернуться, и она увидела перед собой стриженую женщину. -- Я рада, что мне представилась возможность поговорить с вами! -- заявила женщина. Она не уточнила, правда, почему именно она решила, что ей такая возможность действительно представилась. -- У вас ко мне какой-то вопрос? -- изобразив наивное удивление, поинтересовалась Маша. -- Да, у меня к вам вопрос! -- заявила женщина. Ее вихрастый и сморщенный спутник снял очки и, близоруко щурясь, стал протирать их мятым платком. -- Мы следим за всеми вашими репортажами... -- Благодарю вас, -- скромно потупилась Маша. -- Не за что меня благодарить! -- гневно воскликнула женщина. -- Теперь-то я понимаю, где кроются корни вашей вопиющей журналистской необъективности! Вы совершаете преступление против нравственности и закона о средствах массовой информации! -- Благодарю вас, -- снова закивала Маша. -- Вы очень добры. Женщина облила ее презрением и гордо проследовала мимо. Вслед за ней прошли остальные, а самый последний член делегации, человек, похожий на священника неизвестной конфессии, задержался перед Машей и полковником и патетично воскликнул: -- Я могу изгнать из тебя беса похоти, дочь моя! Волк, который до этого момента стоял рядом с Машей и с нескрываемым интересом следил за развитием событий, на этот раз с преувеличенной поспешностью выступил вперед и, изобразив на лице угрожающее выражение, заслонил собой Машу. -- Эй, уважаемый, полегче со своими заклинаниями! -- проворчал он. Вероятно, он немного пересолил, поскольку бедняга-делегат побледнел от ужаса и, пробормотав "Господь с вами, дети", побежал догонять своих. -- Теперь все его прихожане обрушат на телевидение волну ругательных писем, -- вздохнула Маша. -- Вряд ли, -- философски заметил полковник. -- Сейчас конверты и марки стали очень дороги. -- Да и почта плохо работает, -- прибавил майор. -- Они уж и на меня обещали нажаловаться, -- сказала Татьяна. Пока майор и водитель относили в номер кровать, Маша и полковник устроились в крытом армейской "газике" на заднем сиденье. -- Меня даже в дрожь бросило, когда он сказал, что может лишить тебя такого ценного качества, -- шепнул полковник. -- Значит, по-твоему, я похотливая женщина? -- Хвала Аллаху! -- кивнул он и нежно коснулся ладонью ее левой груди. -- Не подлизывайся, -- проворчала Маша. Правда, не слишком строго. -- Я вернусь в гостиницу к вечеру, -- сказал он. -- Постарайся до этого времени не подпускать к себе этих заклинателей. Я намерен сам бороться с бесами. -- У тебя есть для этого средства? -- взволнованно улыбнулась Маша. -- А ты разве не слышала, какие легенды ходят о тех, кому удалось дослужиться до полковника в нашем геройском ведомстве? -- Опять ты шутишь! -- Нет, серьезно. Говорят, проснувшись с утра, они для разминки пять раз удовлетворяют женщину, делают пятьсот отжиманий и тысячу приседаний. После завтрака они совершенствуются в вопросах стратегии и тактики и переходят к выполнению поставленных перед ними конкретных боевых задач. Например, громят базу боевиков в горном ущелье или прочесывают несколько десятков гектаров лесных угодий. Потом совмещают обед и ужин, выпивают одну или две бутылки водки, часа два-три занимаются любовью с боевыми подругами, а перед сном читают боевой устав или чистят личное оружие... Не выдержав, Маша рассмеялась. -- По-моему, это все беззастенчивая похвальба, которую я как честная журналистка должна настойчиво разоблачать. Я никогда не видела, чтобы ты когда-нибудь раскрывал боевой устав! По-моему, у тебя его вообще нет. -- Что касается нашего любимого устава, то профессионал должен знать его наизусть и, следовательно, может листать его на ночь в уме. А что до всего прочего, то... -- Ладно, ладно, -- прервала его Маша. -- В отношении прочего я организую специальное журналистское расследование! -- Я готов тебе всячески способствовать, -- пообещал он. XXXI Эксклюзивное "интервью" с плененным боевиком, которое должен был устроить для Маши полковник Волк, представляло для нее особенный интерес. Дело в том, что этот человек, которого спецслужбы еще не успели отправить за пределы Чечни для дальнейшего разбирательства и дознания, был, судя по всему, ее старым знакомым. Это был не какой-нибудь полуграмотный крестьянин, а хорошо обученный, опытный боевик, и к тому же фанатично преданный своему делу и сражавшийся за свои идеалы без страха и сомнений. Ей уже приходилось брать у него интервью. С первых же недель Чеченской войны Маша безуспешно пыталась выйти на более или менее значительное лицо, приближенное к руководству незаконными вооруженными формированиями. В конце концов некие анонимные доброжелатели и добровольные осведомители -- из числа почитателей-телезрителей -- посоветовали ей обратиться в один из многочисленных полулегальных гуманитарных фондов, который якобы был основан содружеством народов Кавказа и, в частности, стремился к распространению правдивой информации о кавказском конфликте, выпускал свою газету, информационные бюллетени и тому подобное. Машу в тот момент увлекали не столько вопросы общеполитического и военного характера, сколько желание сделать серию портретных интервью с типичными представителями вооруженной оппозиции. После долгих телефонных переговоров ей назначили встречу в московской штаб-квартире фонда с руководителем издательского отдела, который должен был свести ее с одним из полевых командиров. Вместе с телеоператором Маша приехала по указанному адресу. Штаб-квартира располагалась в обычной московской квартире где-то в районе Чертаново и являла собой нечто среднее между явочной квартирой и офисом мелкой фирмы. Их пропустили за черную бронированную дверь в тесную прихожую с несколькими продавленными диванами и сотнями свертков, похожих на пачки печатной продукции, сложенные вдоль стен до самого потолка. Пятеро молодых кавказцев в разноцветных спортивных костюмах сидели на корточках по углам комнаты и молча курили. Все они были плохо выбриты и встретили гостей равнодушными взглядами. -- Джаффар сейчас занят, -- сказал Маше и оператору впустивший их хитроватый смуглый мужчина с масляными глазками и в помятом костюме. -- Присаживайтесь. Как только он освободится, он сразу вас примет. Они уселись на диван и стали ждать. Через полчаса оператор шепнул Маше: -- По-моему, над нами просто издеваются. Мимо них то и дело проходили какие-то восточные люди, которые быстро переговаривались то на ломаном русском, то на своем языке. Они то выходили, то входили в комнату, где, по-видимому, располагался кабинет начальства. Мужчина с масляными глазками встречал и провожал каждого преувеличенно горячими объятиями и громкими гортанными приветствиями. Иногда он начинал на них ругаться -- или они на него -- и тоже очень громко и горячо. -- Разве мы пришли не вовремя? -- нетерпеливо спросил у него оператор. -- Сколько нам еще ждать? -- Джаффар просит прощения, -- энергично откликнулся тот. -- У него очень много важной работы. Как только он освободится, он вас немедленно примет. -- Может быть, вы ему напомните о нашей договоренности? -- поинтересовалась Маша. -- Он никогда ни о чем не забывает. Он обязательно вас примет. Еще через пятнадцать минут мужчина с масляными глазками принес из боковой комнатки поднос с большим фарфоровым чайником, маленькими стеклянными стаканчиками и вазочкой с финскими леденцами. -- Скоро вас примут. А пока -- выпейте, пожалуйста, чая... -- Говорю тебе, над нами просто издеваются, -- шепнул Маше оператор. -- Успокойся, -- вздохнула Маша. -- Думаю, это их обычный прием. Таким образом демонстрируется значительность персоны. -- Черт бы их подрал! За то время, пока мы здесь торчим, им бы уже пора лопнуть от своей значительности! Молодые кавказцы молча пялили глаза на Машины ноги. Она чувствовала, что от их взглядов у нее даже шевелится юбка. От этого, конечно, не забеременеешь, но тем не менее, разозлившись, она выбрала одного из них и, не отрываясь глядя ему в глаза, демонстративно переложила ногу с одной на другую. Юноша ничуть не смутился. Только широко улыбнулся и сверкнул золотой фиксой. Остальные засмеялись и продолжали глазеть на ее ноги. Потеряв терпение, Маша готова была встать и без приглашения направиться к двери, но в этот самый момент мужчина с масляными глазками вскочил и распахнул дверь, из которой им навстречу двинулся чернявый толстяк -- сам Джаффар. -- Добро пожаловать, коллеги! -- радостно воскликнул он, потрясая гостям руки. -- Честные журналисты, особенно с телевидения, всегда для нас желанные гости! Прошу вас, входите! Они вошли в его кабинет. На противоположной стене висел зеленый флаг с восточным орнаментом. Рядом были прикноплены два портрета -- Джохара Дудаева и достославного Шамиля. Один в парадном генеральском кителе и фуражке со знаками Советской Армии, а другой в лохматой папахе. -- Мы можем начинать? -- спросила Маша. -- Да-да, пожалуйста! Для моих друзей я готов сделать все, что в моих силах! Оператор достал из сумки портативную телекамеру и отошел в угол комнаты, а Маша села в кресло около письменного стола, за которым устроился хозяин. На столе лежала развернутая газета. В центре был большой снимок, на котором был изображен лежащий вверх тормашками обгорелый бэтээр, а рядом на дороге несколько обугленных трупов. На снимке поменьше был изображен поверженный боевой российский вертолет со скрученными лопастями, похожими на лепестки увядшего цветка. И, наконец, на третьем снимке красовались руины моста. -- Вы с ним увидитесь, -- сказал Джаффар, пристально следя за реакцией Маши. -- С кем? -- спросила она, отводя глаза от знакомых картин, которые ей доводилось снимать в Чечне десятки раз. Он кивнул на фотографии. -- С одним из тех, кто умеет воевать. -- Я ненавижу эту войну, -- сказала Маша. -- И я работаю для того, чтобы все возненавидели ее так же, как и я. -- Мы очень довольны вашими репортажами. Вы показали, что сделали военные с мирным городом. Ваша работа заслуживает самой высокой оценки. -- Мне не нужны никакие оценки. Я ненавижу войну! -- повторила Маша. -- Мы тоже ее ненавидим и хотим, чтобы все знали о ней правду. Если вы будете продолжать работу в этом направлении, то вы останетесь нашим другом! -- Я просто показываю то, что есть. Без всякого направления. Главная моя задача -- показать людей, которые воюют и погибают на ней. -- Абу -- как раз такой человек. Настоящий воин. -- Где же, когда я смогу с ним встретиться? Как мне его найти? -- Не торопитесь. Всему свое время. Сейчас в Москве находится его брат. Я сообщил ему о вашем намерении, и он согласился условиться с вами о дальнейшем.. -- Значит, сначала я должна дождаться встречи с ним? Завтра я снова еду в командировку на Кавказ. Я не могу ее отложить... -- Этого и не потребуется. Он тоже завтра уезжает. И вы должны встретиться с ним сегодня. -- Когда же? -- Он уже ждет вас. У памятника Пушкину. -- Как я его узнаю? -- Он невысокого роста и смуглый. Его зовут Умар. -- Прекрасно. -- Теперь, как договаривались, я могу зачитать перед камерой заявление нашей гуманитарной организации? -- любезно осведомился Джаффар, разворачивая какой-то листок. -- Вы обещали вставить это в ваш репортаж. -- Конечно, -- сказала Маша и кивнула оператору. Тот поморщился, но поднял камеру и навел ее сначала на портреты на стене, а затем на хозяина кабинета. x x x Через полчаса, высадившись из такси на углу Пушкинской площади, Маша торопливо шагала через скверик с фонтанами к памятнику поэту. Оператор едва поспевал за ней. Во-первых, он был уже не так молод, а во-вторых, ему приходилось тащить еще и камеру. Те несколько фраз, которыми Маша должна была обменяться с братом боевика, он уж как-нибудь успеет заснять. Заранее устремив взгляд вперед, чтобы вовремя углядеть невысокого и смуглого кавказца, Маша внезапно поразилась тому, сколько вокруг невысоких и смуглых. Поодиночке и группами они были рассеяны по всему пути ее следования к месту встречи -- посматривали на золотые наручные часы, закуривали "Мальборо", опирались локтем на крыло иномарки, пили на лавке пиво или предъявляли милицейскому патрулю паспорт. Даже Пушкин на своем маленьком постаменте был невысок и определенно смугл. Однако его она увидела сразу. Он сидел в характерной позе на корточках у гранитной тумбы и смотрел прямо на Машу. -- Привет, -- сказала она. -- Я -- Маша. -- Привет, Маша, -- ответил он, не меняя позы. -- Я не опоздала? -- поинтересовалась она из привычной вежливости, а он взглянул на часы и неопределенно пожал плечами. -- Я так понимаю, что у нас мало времени. У вас есть ко мне какие-нибудь вопросы? -- спросила она. Он оглядел ее с головы до ног, словно просчитывал вероятность того, что ее могли подослать российские спецслужбы, а потом медленно покачал головой. -- У меня нет вопросов... А у вас? -- Давайте перейдем сразу к делу, -- предложила она. Он как-то странно прищурился на нее и, словно извиняясь, сказал: -- Вообще-то у меня тут еще одна встреча. -- Вы что, передумали? -- насторожилась она, и в ее голосе послышалось раздражение. Еще не хватало, чтобы он передумал. Она полдня просидела в этом чертовом гуманитарном фонде, пила этот чертов чай, от которого теперь распирало мочевой пузырь, а он сейчас вдруг возьмет и пойдет на попятную. -- Я заранее согласна на ваши условия, -- торопливо сказала она. -- Для меня эта встреча чрезвычайно важна. -- Я понимаю, -- вдруг ухмыльнулся он и, взяв ее за руку, потянул к себе. Ей пришлось подчиниться и присесть с ним рядом на корточки. -- Я жду друга, -- сказал он. -- Разве он помешает? -- Как вы скажете. -- Мне все равно. Лишь бы вам было удобно. Может быть, ваш друг тоже захочет принять участие? Ей показалось, что он взглянул на нее с удивлением. -- Вот идет мой телеоператор, -- продолжала она, -- если вы не возражаете против съемки, он начнет готовить камеру. Едва она это произнесла, как человек испуганно вскочил и, казалось, был готов бежать прочь. -- Хорошо, хорошо, -- воскликнула Маша, -- пока обойдемся без камеры... Однако мне сказали, что ваш брат не будет возражать против того, чтобы мы все засняли на пленку. На лице человека отразился почти ужас. -- Вы хотите еще моего брата? -- пробормотал он. -- А разве нельзя? -- умоляюще произнесла Маша. Так и есть, он, кажется, ей не доверяет и решил дать задний ход. -- Может быть, вы хотите, чтобы вам заплатили? -- пустила она в ход свой последний козырь, хотя ни о какой оплате у нее не было никакой договоренности ни с режиссером, ни с самим господином Зориным. -- Так вы еще и сами хотите платить? -- пролепетал человек, побледнев. Неужели она сделала глупость, предложив деньги, и он обиделся? -- Извините, если я вас обидела... -- Я думал, вы хотите, чтобы мы платили... Я, мой друг и мой брат... Ах, вот оно что! Значит, они даже были готовы заплатить... Вероятно, рассчитывали использовать ее в своих целях, навязать ей в этом репортаже определенную, выгодную им позицию. -- Не знаю, сколько вы там собирались мне заплатить, -- проворчала Маша, -- но денег я в любом случае не возьму. Даю слово сделать свою работу честно. Вы можете чувствовать себя совершенно раскованно. А деньги лучше сберегите для ваших детей... Он смотрел на нее так, словно остолбенел и потерял дар речи. -- Все-таки это моя работа, -- примирительно сказала она. -- Позвольте делать мне ее так, как я считаю нужным. Хорошо? Он молчал и только затравленно озирался по сторонам. -- Не волнуйтесь, -- сказала Маша, одарив его одной из лучших своих улыбок. -- Все пройдет нормально. У меня не бывает осечек. Она даже тронула его за руку, отчего он вздрогнул, словно к нему прикоснулась змея. -- Вы что, передумали? -- в отчаянии проговорила она. Он едва кивнул головой. -- Как вам не стыдно! -- возмутилась она. -- Ведь ваш народ в беде и, отказываясь от моего предложения, вы обрекаете себя на полную изоляцию! Маша беспомощно посмотрела на оператора, который решил тоже вступить в разговор. -- Послушайте, уважаемый, -- сказал он невысокому и смуглому человеку, -- я сниму вас так шикарно, что вы эту пленку будете с гордостью показывать вашим детям и внукам, всему своему аулу, всей родне! Но тот лишь отшатнулся назад. Вдруг к ним подошел еще один черноволосый человек. Сначала он сказал что-то по-кавказски, а потом удивленно воскликнул: -- Что им от тебя нужно, Ильдар? -- Так вы -- не Умар?! -- пробормотала Маша невысокому и смуглому человеку. -- Я -- Ильдар... -- О Господи, ты слышишь, -- обратилась она к оператору, -- он Ильдар... Однако оператор отвернулся и, взявшись за живот и сотрясаясь от смеха, стал обходить кругом памятник Пушкину, а Машин собеседник с другом, часто оглядываясь, быстро двинулись к спуску в метро. Еще секунда -- и Маша, наверное, сама рассмеялась бы, но кто -- то тронул ее за плечо и сказал: -- Простите, вы Маша Семенова? Я -- Умар, брат Абу. x x x Как бы там ни было, Маше удалось добиться желаемого. Через несколько дней она снова встретилась с братом полевого командира -- на этот раз в пригороде Грозного. Машу и ее маленькую съемочную группу усадили перед рассветом в побитый и латаный-перелатаный японский джип, который тут же съехал с шоссе и, нырнув в кустарники и рощи, долго колесил по глухим проселкам, а то и по целине, пока не въехал в район предгорья и не остановился в крошечном сельце, состоящем из десятка бедных домиков. Умар привел их в один из домов и показал отведенную им комнату, где они должны были ждать встречи с его братом Абу. Усталые, они улеглись на топчаны, застеленные домоткаными ковриками и как убитые проспали с полудня и почти до самого вечера. Они проснулись, когда солнце уже садилось и над крышами сельца прокатились протяжные мусульманские завывания. После вечерней молитвы Умар позвал их в соседнюю, очень просторную комнату, где был накрыт стол. Здесь уже сидело несколько усталых и запыленных чеченцев, которые, однако, громко переговаривались и смеялись. В углу, составленные в аккуратную пирамиду, стояли автоматы. Машу и ее коллег пригласили есть барана и пить водку, вино или пепси-колу -- по выбору. Спиртного, кстати, было очень мало. Его выставили, очевидно, специально ради гостей, и сами чеченцы пили чрезвычайно мало и как бы с неохотой. Они чинно расспрашивали гостей о всякой всячине. Их вопросы, в которых звучал самый неподдельный, почти детский интерес, касались вещей как сугубо практических, так и весьма отвлеченных и неожиданных. Например, их интересовали цены московских рынков на различные виды вооружений, а также, правда ли, что Останкинская телебашня стала раскачиваться, и могла бы она, эта башня, случись ей таки упасть, достать до Кремля или хотя бы до Дома правительства. Постепенно комната стала наполняться новыми людьми. Все это были вооруженные ополченцы, которые, видимо, только что вернулись из похода. Были среди них и две-три женщины, отличавшиеся от мужчин-ополченцев лишь более замкнутым и гордым видом. Оператору было разрешено снимать, но присутствующие не обращали особого внимания ни на него, ни на телекамеру. Только когда вокруг захлопали в ладоши и в образовавшийся круг стали выходить, сменяя один другого, ополченцы и женщины, оператора просили непременно заснять, как с достоинством и лихими ухватками пляшет вольнолюбивый народ. Энергично выбрасывая в стороны крепко сжатые кулаки, плясуны осанисто и неторопливо вступали в круг и начинали отбивать ногами особую кавказскую чечетку, состоявшую из залихватских коленец и добросовестных притопываний. Особенно отличился один рыжеватый бородач с очень худым, почти иноческим лицом. Он плясал с такой удалой оттяжкой и в то же время с такой серьезной невозмутимостью, что Маша не выдержала и, поднявшись со скамейки, пошла восточной павой ему навстречу. Ее выход был встречен бурным восторгом и гортанными выкриками. Ладони людей что есть мочи отбивали такт. Общее веселье продолжалось до поздней ночи и закончилось, словно по команде. Ополченцы стали расходиться или устраиваться на ночлег прямо на том месте, где они только что плясали. Умар поманил Машу пальцем и вывел на крыльцо. -- Мой брат Абу готов с вами побеседовать, -- сказал он и показал на человека, который неторопливо прогуливался под деревьями, освещенными лунным светом. -- Но ведь ночью мы не сможем снимать, -- сказала Маша. -- Это ничего. Того, что вы сняли, вполне достаточно. Спорить не имело никакого смысла. Маша пожала плечами и направилась к человеку, прогуливавшемуся под деревьями. Подойдя ближе, она увидела, что это тот самый жилистый бородач-плясун, с которым они недавно так дружно отплясывали. -- Так значит, вы -- Абу, -- улыбнулась она. -- Вы хотели со мной поговорить, -- сказал он и пошуршал пальцами в своей жесткой бороде. -- Жаль, что здесь слишком темно для съемки, Абу. Вы очень фотогеничны и очень бы понравились телезрительницам. Впрочем, оператор снимал вас пляшущим. Это, пожалуй, даже еще лучше. -- Ну да, -- усмехнулся он, -- это лучше. Пусть все думают, что Абу только пляшет. Он достал из нагрудного кармана камуфляжной куртки пачку "Мальборо", откинул большим пальцем крышку и предложил Маше закурить. Та покачала головой. -- Я не курю. Он подпалил сигарету дорогой никелированной зажигалкой и глубоко затянулся. -- Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов, -- сказала Маша. Он снова усмехнулся. -- Очень хороню. Абу пляшет, и Абу отвечает на вопросы. -- Еще Абу умеет сбивать вертолеты и сжигать бэтээры, -- в тон ему добавила Маша. -- Не боги горшки обжигают. У вас бы тоже получилось. -- Нет. Я бы не смогла убивать. -- Смогла бы, смогла бы! -- закивал он. -- Конечно, не сразу. Сначала у вас убивают отца, потом мать, потом брата, потом сестру... Потом вам самим захочется убивать. -- Вами движет только месть? -- Разве я мщу? -- удивился он. -- Если бы я мстил, я бы поехал в Россию. Например, в Москву... Но я сражаюсь здесь, на своей земле. Я считаю, что зря прожил день, если не уничтожил хотя бы одного оккупанта. Я сражаюсь за свободу. -- А кем вы были до войны? -- Я был учителем географии. -- И вам пришлось бросить свою благородную профессию и взять в руки оружие. Дети остались без учителя. -- Ничего подобного, -- спокойно возразил он. -- Я продолжаю учить детей. -- Неужели? -- изумилась Маша. -- Вы воюете за свободу, а потом, отложив автомат, учите детишек географии, объясняете им, где Африка, а где Австралия? -- Нам сейчас не до Африки с Австралией, -- сказал он. -- В настоящее время я должен научить их, как обращаться с оружием и взрывчаткой. Дети -- это прирожденные стрелки и минеры. Они хотят вырасти свободными. Если они вырастут свободными, то уж как-нибудь отыщут на карте нашу маленькую гордую Чечню. -- Вы, учитель, учите детей убивать, -- сказала Маша. -- Посылаете их на смерть... -- Мне никуда не надо никого посылать. Смерть и так вокруг нас. -- Но вы толкаете их прямо в огонь... Неужели поднимается рука? -- Ради свободы мы готовы пожертвовать своими жизнями. -- И жизнями ваших детей. -- Совершенно верно. -- Неужели нет другого выхода? -- Нас убивают, и мы же виноваты? -- нахмурился он. -- Я вас не обвиняю, Абу. Я просто удивляюсь тому, что вы, учитель... Он взглянул на нее с такой яростью, что она прикусила язык. -- Мы будем воевать столько, сколько потребуется! -- заявил Абу, давая понять, что беседа окончена. Но он показался ей красивым -- этот чеченец. Она смотрела ему прямо в глаза, и у нее в голове вдруг зазвучало пушкинское: Блаженны падшие в сраженье: Теперь они вошли в эдем И потонули в наслажденье, Не отравляемом ничем... Недурственный эпиграф для репортажа. x x x ...И вот Маше довелось встретиться с плененным Абу в одной из маленьких комнаток большого подвала, где размещались кое-какие армейские спецслужбы и органы внутренних дел. Как Маша ни просила полковника, чтобы съемочной группе разрешили остаться с пленником наедине, все было напрасно. Инструкции категорически это запрещали. Волк и без того сделал для нее почти невозможное, организовав подобную встречу и съемку... К сожалению, все усилия прошли даром. Через три дня пленку с записью интервью все-таки конфисковала военная цензура, и, видимо, лишь прежние заслуги полковника спасли его от гнева начальства за столь панибратские отношения с прессой. Абу привели в наручниках. Он смотрел на Машу, словно видел ее впервые. Он не отказался от предложенной сигареты, но разговора, можно сказать, не получилось. -- Вы по-прежнему считаете, что у чеченцев нет другого пути, кроме вооруженного сопротивления? -- спросила она. -- Русские убивают наших детей, -- был ответ. -- Нельзя ли найти какой-то мирный компромисс? -- Тогда им придется убить каждого чеченца. -- Возможны ли свободные выборы? -- Наше оружие -- ислам. Маша смотрела в его мутные от усталости глаза, и ей казалось, что он ее не слышит. -- Каким вы видите свое будущее? -- спросила она. -- Может быть, за мирными переговорами, свободными выборами последует амнистия? Надеетесь ли вы на это, Абу? Ей показалось, что он усмехнулся, как тогда -- во время их первой встречи. -- Да, -- сказал он. -- Русские с радостью отпустят Абу. Они не сделают ему ничего плохого. XXXII Мама подошла к дочери и принялась отчищать ее черный мохеровый свитер от катышков. -- Когда мы с твоим отцом только поженились, он хотел быть со мной каждую ночь... -- многозначительно сказала она и взглянула на Машу, чтобы увидеть ее реакцию. -- Он был сильным мужчиной. Ты понимаешь меня, девочка? Чего уж тут было не понять. Безумная мужская страсть, как и отсутствие таковой, были Маше знакомы. Ей, слава Богу, довелось проводить ночи с так называемыми сильными мужчинами, которые действительно могут свести женщину с ума. Ночи, проведенные с Волком, были наполнены такими проявлениями любовной страсти, о которых ее милая мамочка, наверное, в свое время и помыслить не смела. Что было, то было. -- Для него я была готова на все, -- продолжала мама. -- Хотя были, конечно, вещи, которыми бы я ни за что не стала бы заниматься. Понимаешь, о чем я? Не потому что я ханжа, а потому что этим занимаются только извращенцы... Бедная мама! Если бы она знала, чем занимались они с Волком. Пожалуй, этим не занимались даже отъявленные извращенцы. Если рассказать об этом, ей не под силу будет взять в толк, о чем идет речь... Впрочем, в том не было ничего странного. Интимная жизнь детей всегда неразрешимая загадка для родителей. И наоборот... Ведь как бы Маша ни старалась, она никогда бы не могла себе представить самого простого: что такое ее отец как мужчина, а мать как женщина. Неужели они и правда когда-то занимались друг с другом тем, что принято называть сексом? Старшей сестре Кате повезло в этом отношении больше. В детстве та намекала Маше, что однажды воочию наблюдала сей сакральный акт. Должно быть, она все выдумала. Было в этом нечто противоречащее всем законам материального мира. -- Вообще-то отец не хотел сразу заводить детей, -- печально рассказывала мать. -- Он считал, что прежде нужно самим насладиться жизнью. Поэтому хотел, чтобы я занималась с ним всеми теми вещами, а я отказывалась, несмотря на то, что он был очень настойчив. Потом я забеременела, и ему стало не хватать моего внимания... Что-что, а эти штуки были Маше тоже хорошо знакомы. Но теперь ее интересовало нечто другое. -- Мамочка, -- спросила она, -- а Катю он полюбил с рождения? -- Сначала ему пришлось смириться с тем, что я все-таки сделала его отцом, а со временем он полюбил ее. По крайней мере, с тех пор, как она немного подросла и стала похожа на человека. -- А когда я родилась? Мать отвела глаза. -- Когда он узнал, что я снова беременна, то просто разъярился. Тогда-то, видно, у него и появилась эта навязчивая идея куда-нибудь сбежать. Я ужасно испугалась. Но аборт меня страшил гораздо больше. Ведь еще никто не доказал, что Бога нет, -- вздохнула она. -- А тебе, мама... тебе хотелось, чтобы я родилась? -- Я как-то об этом не задумывалась. Но чего мне точно хотелось -- так это чтобы он перестал беситься. Я задыхалась от одиночества, и мне хотелось, чтобы мы снова стали близки. -- Если он все-таки уйдет от тебя, что тогда? -- осторожно спросила Маша. -- Молюсь, чтобы этого не произошло. -- А если? -- Тогда ему придется об этом пожалеть! -- с неожиданной злостью выкрикнула мать. -- А как же Бог? -- напомнила Маша. -- Бог меня простит! -- убежденно прошептала мать. Хотя прежде Маша не фиксировалась на религиозных настроениях, но теперь поймала себя на том, что ей захотелось пойти в какую-нибудь церковку поставить свечечку и даже помолиться -- лишь бы это помогло. Она инстинктивно потянулась к матери, чтобы обнять ее, но та отстранилась. -- Какая же ты дура, Маша, что влюбилась! -- в сердцах воскликнула мать. -- Как жаль, что ты пошла в меня, а не в отца! -- горько посетовала она. XXXIII Деловой ужин, на котором с Машей собирались обсудить вопрос о новом телевизионном шоу, было намечено провести в ресторане Центрального Дома литераторов. Господин Зорин заехал за ней прямо домой на своей скромной служебной "Волге" с шофером. Маша была в знаменитом ресторане впервые. Дубовый зал был почти безлюден и, если бы не столики, покрытые белыми скатерками, то мог бы вполне сойти за небольшой католический храм -- по причине высоченного потолка и стрельчатых окон, застекленных цветными витражами. На одной из стен прилепился даже балкончик для проповедника. Однако насиженный дух пышных писательских застолий, казалось, все еще исходил от капитальных дубовых стен, помнивших и гениального поэта в белом смокинге, забегавшего сюда глотнуть шампанского, и вечно сиживавшего в уголку не менее гениального прозаика в сером костюмчике, кушавшего водочку. Господин Зорин усадил Машу за столик, заранее сервированный на пять персон и освещавшийся бежевым абажуром, а сам отлучился по нужде. Маша огляделась. Нынче здесь царило практически абсолютное запустение. Только за тремя столиками теплилась какая-то жизнь. За одним из них сосредоточенно ели черную икру и пили дорогое шампанское четверо восточных людей. Вряд ли это были литераторы. Разве что палестинские товарищи. А скорее всего, какие-нибудь шейхи. В дальнем углу зала вблизи обшарпанного черного рояля Бог знает на какие деньги гудела странная троица: тонкий очкарик, толстый очкарик, а также большеголовый коротышка с роскошной курчавой шевелюрой. Эти трое вполне могли бы сойти за писателей, если бы время от времени курчавый коротышка не вскакивал из-за стола и не бежал к обшарпанному роялю, чтобы с чувством ударить по клавишам джаз. При этом толстый и тонкий, прихватив бутылки и рюмки, пристраивались справа и слева от него и тоже принимались брать разнообразные аккорды и диссонансы. Возможно, это были какие-нибудь композиторы. И, наконец, за соседним от Маши столиком угнездился почтенно-поседелый дядюшка, вроде геморроидального Свидригайлова. Это был точно литератор. И, вдобавок, популярный телеведущий, чрезвычайно осведомленный в телевизионных перипетиях человек. Он осторожно кушал телячью вырезку, запивая ее полезным "Боржоми", и посматривал не то на Машу, не то на маленький графинчик с коньяком. Остановив на нем взгляд, Маша вежливо кивнула -- хотя и не была с ним лично знакома -- и геморроидальный Свидригайлов с неожиданным проворством поднялся и поцеловал ей руку. -- Прелестная! -- скрипуче воскликнул он и тут же уточнил: -- Прелестная амазонка! Маша расплылась в улыбке и даже позволила чмокнуть себя в щеку, всем своим видом показывая, что похвала из его уст -- высшая для нее награда. -- Давеча, -- значительно начал он, -- я слышал, как наши патроны обсуждали слухи о присуждении вам журналистского "Оскара". -- Что-что? -- проговорила Маша, густо покраснев. -- Ну да, -- закивал он. -- Из конфиденциальных источников я узнал, что завтра международная репортерская ассоциация объявит об этом официально. Недаром ваши кавказские репортажи транслировались по всему миру. А последний кровавый сюжет о гибели вашего звукооператора обеспечил единодушное решение жюри в вашу пользу... Ни господин Зорин, ни кто другой еще точно этого не знают, но я-то знаю! Положа руку на сердце, Маша никак не могла предполагать, что та сумбурная, смазанная трансляция из пригорода Грозного, когда она, забрызганная кровью Ромы Иванова, что-то прорыдала в телекамеру, произведет такой эффект. Однако это лишь подтверждало ее творческое кредо, которое ей стоило иногда большого труда отстоять перед начальством. В ее авторских репортажах важным и решающим было не только то, что она показывала зрителю, но и то, как она это переживала. -- Сегодня решается вопрос о вашем новом шоу? -- продолжал ее неожиданный доброжелатель. -- Как -- вам и это известно? -- поразилась она. -- Мне еще и не то известно, деточка, -- заверил он. -- Не беспокойтесь, они у вас теперь вот где. В общем, держите хвост пистолетом. Желаю удачи! -- прохрипел он и уселся доедать свою вырезку, поскольку в зале одновременно с трех сторон появились господин Зорин, Артемушка Назаров, а также сам генеральный спонсор. Рита, к сожалению, запаздывала. -- А вот наша несравненная Маша Семенова! -- воскликнул господин Зорин. -- Наша трепетная лань только что вернулась из города-героя Грозного. Ну теперь-то Машу не так легко было пронять подобной болтовней. Она знала себе цену, у нее была полная рука козырей, а главное, было время, когда господин с остужено-стальными глазками раз и навсегда сложил к ее ногам свои звездно-полосатые трусы. -- Кажется, вы не знакомы? -- обратился он к генеральному спонсору, подводя его под ручку к Маше. -- В жизни вы еще очаровательней, чем на экране, -- солидно заметил генеральный спонсор и протянул ей мучнисто-белую ладонь, которую она решительно пожала. Ничего другого она и не ожидала. Кроме того, она была абсолютно уверена в том, что отныне ей никогда в жизни не придется заниматься профессиональными вопросами в постели. Хотя бы и со всеми генеральными спонсорами вместе взятыми. Куда с большей теплотой она обняла и расцеловала Артемушку Назарова, с которым за эти последние месяцы виделась считанные разы. -- Все кругом только и обсуждают твои кавказские репортажи! -- с искренним восхищением сказал он. -- Артемушка, -- ревниво прервал его господин Зорин, -- может быть, сначала напоим даму шампанским? -- Один бокал, -- строго предупредила Маша. -- Только за нашу встречу. -- За это безусловно стоит выпить, -- заметил генеральный спонсор. -- Как и за наше общее дело. "Ладно, ладно, -- подумала Маша, -- посмотрим, как ты запоешь, когда разговор дойдет до этого самого общего дела!" Между тем у них на столе постепенно являлись закуски. В основном, славные в своей гениальной простоте -- черная и красная икра, севрюга, осетрина, белорыбица, копченые угри и, как говорится, прочая и прочая. -- Материал о смерти Ромы -- такой, что просто мороз по коже! -- сказал Артем. -- Уверен, то же почувствовали миллионы телезрителей. -- Работа блеск, -- согласился господин Зорин. -- Твои слезы были просто неподражаемы. И как это ты ухитрилась так разреветься перед камерой? Это был фантастический кадр: слезы и брызги крови! Как бы невзначай он прижался локтем к ее руке. Она тут же отодвинулась к Артему, который возмущенно проворчал, обращаясь к господину Зорину: -- Что ты несешь? Ведь она действительно была в шоке! -- Ну да, ну да! -- нервно откликнулся тот. -- Я это и имел в виду. Этому человеку пришлось заплатить слишком большую цену за свою власть на телевидении. В конце концов, в этом его несчастье. Бедняга был не способен ощущать ни радость, ни боль. Не говоря уже о томлении плоти. Впрочем, без такой инфернальной охлажденности он не добился бы того, что его считали одним из самых прозорливых и авторитетных специалистов на телевидении. Тут уж с ним никто не мог сравниться. -- Твоя бесценная Рита, кажется, немного опаздывает? -- сочувственно проговорил господин Зорин и на этот раз слегка тронул коленом Машино бедро. -- Не беспокойся, наверное, вот-вот придет. Маша снова отодвинулась. Больше он не делал попыток. -- Вот было бы здорово, если бы мы с тобой снова поработали в одной упряжке, а Маша? -- проговорил Артем, с нежностью глядя на нее. -- Ты забегаешь вперед, -- заметил ему господин Зорин. -- Здесь же все свои, -- заявил Артем. -- Меня назначили директором нового шоу, Маша, -- продолжал он. -- Я готов в лепешку расшибиться ради этого дела. -- Ты, кажется, иначе не можешь, -- улыбнулась она. -- Между прочим, идея шоу пришла мне в голову совершенно случайно. Идеи всегда приходят случайно... -- Ну да, -- снова перебил его господин Зорин, -- мы об этом уже не раз слышали. -- Твоя жена меня не убьет, Артемушка? -- с шутливой тревогой шепнула Маша на ухо Артему Назарову. -- Ведь если я возьмусь за это шоу, тебе снова придется проводить со мной больше времени, чем с ней? Сделав вид, что его совершенно не интересует их интимное воркование, господин Зорин переключился на генерального спонсора, и оба пустились в пространные и занудные разглагольствования об ужасных финансовых проблемах, в которых погрязло телевидение. x x x Что касалось Артемушки Назарова, то Маша относилась к нему с неподдельной нежностью. Несмотря на то, что и в их дружеские отношения все-таки затесалась постель. Это случилось в те недели глухого отчаяния и одиночества, когда Маша развелась с Эдиком и рассталась с Борисом Петровым, а полковника Волка еще не встретила. Как часто подобные мрачные периоды растягиваются в судьбе женщины на всю оставшуюся жизнь! Это что-то вроде бега по кругу, когда в биографии разведенной женщины вдруг начинают материализовываться и один за другим мелькать мужчины. Начинается бесконечная череда всяческих "культурных мероприятий" -- вечеринки, ужины, обеды, презентации, банкеты, фестивали, во время которых около женщины выстраивается целая очередь кандидатов в любовники, причем все они словно на одно лицо -- как бы лишенные индивидуальности и новый кандидат еще безымяннее и скучнее своего предшественника. Маше, можно сказать, относительно повезло. Ей суждено было ограничиться одним Артемом. К тому же единомышленником и настоящим товарищем по работе. Причем их эпизодический романчик, по крайней мере для нее, запечатлелся в памяти как случайная перебежка за грань дружеских отношений. Во-первых, они уже успели прекрасно узнать друг друга, третий год работая бок о бок над одной программой, а во-вторых, уж перед ним-то не требовалось оправдываться в том сумбуре, который накладывала на личную жизнь ее профессия. Он был для нее старшим другом. Они виделись каждый божий день, мило сплетничали, обсуждали общих знакомых и делились интимными новостями. Случилось так, что именно в тот период у Артема расстроились отношения с женой -- какой-то внезапный обвал. Непонимание, ссоры, взаимное охлаждение и обиды. Они даже перестали спать друг с другом. Он ужасно страдал. Ему казалось, что это навсегда. Однако у него и в мыслях не было разводиться. Как, впрочем, наверное, и у его жены. При любых обстоятельствах он не оставил бы ни ее, ни двух своих детей. Маша, которая сама задыхалась от тоски, внимательно и сочувственно его выслушивала. Чисто по-дружески. А ему в какой-то момент почудилось, что он в нее влюбился. На самом же деле просто бессознательно переносил укоренившуюся в душе любовь к жене на другой объект. Неделю или больше он заметно боролся со своими чувствами -- даже старался избегать доверительных бесед. Но ничего не мог с собой поделать. Маше тоже были нужны эти беседы. Она его искренне жалела, и ей самой становилось легче. Она даже пришла к выводу, что, может быть, он даже несчастнее, чем она сама. Все произошло как нельзя естественнее. Душевное сочувствие переросло в ней в стремление утешить его не только словесно, но успокоить и пригреть самым непосредственным образом. Словом, когда однажды им, как обычно, пришлось засидеться в студии над монтажом очередного репортажа, Маша с благосклонной готовностью восприняла его робкую просьбу вместе поужинать. -- Я не против... Вот только где? -- деловым тоном продолжала она. -- А может, у меня? Я как раз накупила вчера куриных окорочков. -- А это удобно? -- застенчиво спросил он и слегка коснулся ее руки. -- О чем ты говоришь? -- удивилась Маша и дружески погладила его по плечу. -- Я же теперь самостоятельная женщина. С тех пор как Эдик недвусмысленно дал понять, что выставил ее за дверь, она решила не возвращаться к родителям и стала снимать квартиру. Таким образом, взяв в буфете бутылочку красного вина, они приехали к ней, и дальше все развивалось без затей. Насытившись жареными куриными окорочками и выпив по стакану подогретого вина, они как бы оказались перед проблемой нехитрого выбора: либо продолжать обмениваться осколками своих разбитых сердец (то есть, по сути, переливать из пустого в порожнее), то ли утешиться более действенным способом. В интимной обстановке Артемушка оказался так болезненно застенчив и так невероятно наивен, что Маше не верилось, что он действительно был женат не то двенадцать, не то тринадцать лет. Она молча начала стелить постель, решив проявить инициативу и обращаться с ним покровительственно и с деликатной нежностью. С трагическим вздохом он поднялся со стула и принял посильное участие в процессе, о котором, как выяснилось, у него были свои, раз и навсегда устоявшиеся представления. Во-первых, на простыню было постелено чистое полотенце. Во-вторых, был выключен свет. Обнажение тел происходило исключительно под одеялом. Потом он долго и осторожно ощупывал Машу в том месте, которое в соответствии со всеми процессуальными нормами давным-давно должно было быть использовано по прямому назначению. Это напоминало то, как ребенок ест манную кашу -- до безумия долго объедая ее то с одной, то с другой стороны. Когда же Маша не выдержала и попыталась взяться за дело сама, оказалось, что уже слишком поздно и ему пора уходить. В результате, безропотно проводив своего нового любовника, Маше пришлось отдраить пол во всей квартире и перечистить все кастрюли -- только тогда она немного успокоилась и забралась в постель. В постели она обнаружила, что для Артема, оказывается, объедание манной каши не прошло бесполезно. По крайней мере, полотенце было весьма увлажнено. Когда и каким образом это произошло, осталось для Маши загадкой, над которой она безрезультатно ломала голову до самого рассвета. Это маленькое завихрение в их дружбе следовало бы тут же забыть и жить дальше -- каждый своей жизнью. Маша так и сделала. К сожалению, для совестливого Артемушки это оказалось не легко. Он был слишком привязчив и сентиментален и вбил себе в голову, что она готова его полюбить, но этому препятствует его брак. -- Я люблю тебя, -- сделал он ей на следующий день героическое признание. -- Но не знаю, как мне поступить. -- Что ты имеешь в виду, Артемушка? -- Я никогда не смогу оставить жену и детей. -- Этого и не требуется. Тебе нужно с ней помириться и спокойно жить дальше. -- А ты? -- Мне тоже придется позаботиться о своей личной жизни, -- пошутила Маша. Куда подевалось его прежнее чувство юмора? Артемушка истолковал ее слова совсем иначе и продолжал мучаться, а перед самым ее отъездом на Кавказ уныло приблизился к ней и, понурив голову, жалобно прошептал: -- Я понимаю, что поступил с тобой непорядочно. Но, честное слово, я не могу бросить семью! Наверное, мне еще придется об этом пожалеть... У него был такой трогательно-благородный вид, что Маша не выдержала и нежно поцеловала его в лоб. XXXIV -- Кстати, о деньгах, -- вдруг обратился господин Зорин к Артему, хотя тот не упоминал о них ни жестом, ни словом. -- Тебе, к примеру, известно, во что обошлись нашему телеканалу похороны звукооператора? Маша едва не подавилась севрюгой. -- А что? -- недоуменно проговорил Артем, заметив, как побледнела Маша. -- Да то, что мы обязаны считать каждый рубль, фунт и доллар из той суммы, которую нам любезно предоставили, -- объяснил господин Зорин, бросив взгляд на генерального спонсора. Спонсор сделал неопределенное движение, которое могло означать все что угодно. Как молчаливое согласие, так и несогласие с циничным заявлением господина Зорина. -- Конечно, мы все работаем в одной команде, -- завздыхал господин Зорин, холодно поглядывая то на Машу, то на Артема, -- однако формально ответственность несет ваша программа. Вы послали туда этого мальчика. Стало быть, формально бюджет должен быть урезан у вас. -- Ты что, очумел?! -- возмутился Артем, кивая на Машу. -- А сколько, кстати, это стоило? -- тихо поинтересовалась она. -- Ладно, не беспокойся ты так, -- сказал господин Зорин. -- Мы, конечно, как-нибудь справимся с этой проблемой. Единственное, на что я хотел обратить ваше внимание, что все непредвиденные расходы будут напрямую отражаться на зарплате наших сотрудников. А нынче, как вы знаете, народ очень недоволен подобными вычетами... Итак, похороны теперь -- это "непредвиденные расходы". Между тем, представитель генерального спонсора продолжал все так же неопределенно ерзать, словно решив предоставить этим телевизионщикам самим разбираться со своими внутренними делами. -- Побойся Бога, -- ахнул Артем, -- это уже слишком! -- А если программу вообще закроют, что ты запоешь? -- Погоди, Артемушка, -- вмешалась Маша. -- Пусть он скажет, сколько это стоило. Господин Зорин пожал плечами и, полистав записную книжку, назвал сумму. -- Конечно, это не Бог весть какие деньги, но теперь время сами знаете какое... Маша едва сдержалась, чтобы не выложить этому говенному деятелю, что она о нем думает. Во-первых, она не сомневалась, что ему и самому это прекрасно известно, а во-вторых, у нее лично да и у всей программы могли выйти большие неприятности. Личных выпадов на телевидении не прощали. Даже при всей ее популярности, ее потом не то что попрут со всех телешоу и на Кавказ не пустят, но и не дадут вести в эфире самые заурядные кулинарные новости. -- У меня есть предложение, -- спокойно сказала Маша, не сводя глаз с господина Зорина. -- Интересно? -- ухмыльнулся тот. -- Может, через Красный Крест и ОБСЕ направить счет полевым командирам бандформирований, чей стрелок снес голову звукооператору? А может, прямо Дудаеву? Маша знала, что этого бездушного человека ничем не проймешь, когда речь шла о деньгах. Он готов был резать по живому. -- Почему бы, -- продолжала она, -- нашим уважаемым спонсорам просто не взять и не оплатить все похоронные расходы? А может быть, даже учредить на факультете журналистики стипендию имени Ромы Иванова? Это был бы благородный жест. Конечно, этот жест можно было бы широко разрекламировать, и они бы внакладе не остались... Господина Зорина передернуло, словно она напомнила ему о его звездно-полосатых трусах. Он даже опрокинул на скатерть бокал с шампанским. -- ...Если же нет, -- жестко продолжала Маша, хотя на глазах у нее уже блестели слезы, -- то я буду настаивать, чтобы деньги вычли из моих гонораров. В конце концов, и моему рейтингу не помешает этот широкий жест! -- Ну что вы, милая Маша! -- наконец подал голос генеральный спонсор. -- Мы сочтем за честь рассмотреть ваше предложение... Еще секунда, и Маша бы, наверное, зарыдала. Но в этот момент возле столика появилась Рита Макарова. Она бросилась к Маше, как встревоженная мать-волчица, готовая разорвать каждого, кто тронет ее детеныша. -- Что происходит? -- грозно спросила она. -- Ничего не происходит, -- мило улыбаясь, сказал господин Зорин. -- Маша уже начала раскручивать наших уважаемых спонсоров. -- Все нормально, Рита, -- заверила Маша, отводя глаза. -- Мы решим все вопросы, -- пообещал спонсор. -- Никаких проблем. -- Что, мне больше всех надо! -- проворчал господин Зорин. -- Я тут за всех за вас корячусь. Только и думаю, что о вашем материальном благополучии, а на меня же еще и дуются. Я только хотел сказать, что этот звукооператор вообще был у нас без году неделя. Пожаловал к нам из Воен-ТВ, сорвиголова, прости Господи!.. -- На месте Господа Бога я бы тебе припомнила это жлобство! -- храбро заявила Рита. -- Впрочем, он тебя уже наказал, лишив сердца! -- Зато в отличие от вас он не обидел меня мозгами! -- огрызнулся господин Зорин. -- Поэтому ты бы с радостью похоронил нас всех за наш счет, -- вздохнул Артем. -- Я бы и себя с удовольствием похоронил за ваш счет! -- усмехнулся господин Зорин. -- А вообще, давайте оставим, наконец, эту похоронную тему, -- продолжал он. -- Сейчас принесут горячее. Все-таки у нас праздничный ужин... -- Праздничный ужин? -- тут же переспросила Маша. -- По случаю твоего благополучного возвращения и начала работы над нашим новым шоу, -- поспешно уточнил господин Зорин. -- А еще по случаю присуждения Маше международной репортерской премии, -- сказала Рита. -- Нечего притворяться, что тебе об этом неизвестно. -- А ты откуда знаешь? -- уязвленно спросил господин Зорин. -- Завтра об этом все будут знать, -- уклончиво ответила Рита. -- Ну это еще вилами на воде писано. -- Отнюдь нет. Это уже высекается золотыми буквами на камне, и нам самое время обсудить с нашими спонсорами условия контракта на новое шоу! Рита подмигнула Маше. -- Время, увы, не самое удачное, -- подал голос спонсор. -- Нас душат налогами и все такое. Очень трудно будет с долговременными вложениями. -- Зато с присуждением Маше премии ее участие в проекте позволит развернуть шоу с партнерами из Штатов и Европы. -- Это когда еще будет, -- сказал господин Зорин, -- а пока что мы будем вынуждены сокращать число наших сотрудников. -- Однако будет обидно, -- многозначительно проговорила Рита, -- если такое грандиозное информационно-развлекательное шоу у нас перехватит другой канал. -- Я, конечно, патриот своего канала, -- поддержал ее Артем, -- но если... -- Не беспокойтесь, -- снова вмешался спонсор. -- Мы не позволим, чтобы такую великолепную творческую команду притесняли. Все вопросы можно спокойно решить. -- В самом деле, -- с энтузиазмом воскликнул господин Зорин, -- разве Маша будет чувствовать себя где-нибудь так комфортно, как на нашем канале? Здесь ее дом родной! -- Хорош дом, где попрекают куском хлеба, -- заметила Рита, целиком переключая на себя энергию генерального спонсора и господина Зорина, которые в один голос начинают доказывать, что никто никого не собирается ничем попрекать. Короче говоря, между ними начался заурядный торг, и Маша начала заметно скучать. -- Как твои дела? -- шепнул ей Артем. -- Я все время думал о тебе. Мне кажется, я поступил непорядочно. Наверное, из-за меня ты бросилась на этот чертов Кавказ. Я исковеркал тебе жизнь... -- Не пори чепуху, Артемушка, -- спокойно ответила она. -- Кажется, ты немножко переоцениваешь то, что между нами было. -- Ты так считаешь? -- Як тебе прекрасно отношусь, Артемушка, но не более того. Если уж кто и виноват перед тобой, так это я. У тебя прекрасная жена. Я рада, что у вас снова все наладилось. -- Я думал, тебя это угнетает... -- Что ты, я просто счастлива, -- заверила его Маша. -- К тому же я недавно встретила человека, который занял все мои мысли. Я влюбилась, Артем! -- Поздравляю, -- пробурчал он, еще не зная, верить ей или нет. -- Ты меня не обманываешь? -- А разве по мне не видно? -- задорно спросила Маша. -- Эй, что вы там шепчетесь? -- окликнул их господин Зорин. -- По-моему, самое время высказаться вам! Вот тут Рита доказывает нам, что кто-то попрекает вас куском хлеба. -- Не ты ли только что крохоборничал из-за копеек на похороны твоего же товарища? -- сказал Артем. -- Если бы я не знала так близко вашу манеру изъясняться и вас лично, господин Зорин, -- добавила Маша, -- я бы, пожалуй, не рискнула иметь с вами дело. -- Нашли козла отпущения! -- наверное, впервые в жизни вышел из себя господин Зорин. -- Я, оказывается, виноват в том, что случилось. Кажется, нам всем стоит немного поостыть. Может быть, нам перенести этот разговор на другой день? -- По-моему, это очень даже дельное предложение, -- усмехнулась Рита. -- Ни в коем случае! -- веско заявил генеральный спонсор. -- Завтра же мы подпишем наш контракт в полном объеме, -- пообещал он. -- Молодцы, -- хмыкнул господин Зорин, обращаясь к Маше, Рите и Артему, -- все-таки выкрутили руки нашему уважаемому спонсору. -- Как же без этого, -- благодушно усмехнулся спонсор. -- Обиднее другое! -- продолжал господин Зорин. -- Меня, который столько сделал для Маши и для ее программы, выставили здесь каким-то бессердечным монстром. -- Ну-ну, -- успокоила его Маша и даже погладила ладонью по щеке. -- Никто так на самом деле не думает. -- Еще бы вы так думали! -- все еще кипятился он. -- Я забочусь о вас, как о собственной семье. Я ночи не спал, когда она геройствовала на своем Кавказе!.. А когда случилась эта ужасная трагедия и уже ничем нельзя было помочь, я принялся ломать голову, как извлечь из этого хоть какую-то пользу. Ведь нет же худа без добра. То есть я хочу сказать, что мы оперативно разослали тот репортаж по всем главным мировым телекомпаниям, не думая о презренном металле. Результат, по-моему, налицо. Международная премия будет и ему, этому мальчику, в зачет. Его памяти, я хочу сказать... И всем нам будет от этого немного легче. -- Вот это золотые слова, -- кивнула Рита. -- Оказывается, у него тоже есть сердце, -- добавил Артем. -- Ну спасибо, -- вздохнул господин Зорин. -- А вот насчет мозгов -- это еще большой вопрос, -- мстительно ввернул Артем. Все расхохотались, в том числе и господин Зорин. -- Давайте на этом покончим с разговорами о делах, -- солидно предложил генеральный спонсор, давая понять, что торг закончен и сделка состоялась. x x x К концу ужина явился Иван Бурденко. Как раз для того, чтобы забрать жену и Машу. Все трое заехали к Маше выпить кофе. -- Уф-ф! -- вздохнула Рита. -- Пришлось потрудиться на благо родного канала. Кажется, все остались довольны? Я никого не обидела? -- Ты была проста, как голубь, и мудра, как змий, -- улыбнулась Маша. -- Что теперь? -- Остались формальности. Контракт вы подпишете завтра в офисе спонсоров. Премьера шоу намечена на конец года. Приблизительно через месяц можно приступать к работе. -- Значит, я еще успею съездить на Кавказ, -- вырвалось у Маши. -- Уж и не знаю, -- проворчала Рита. -- Может быть, нужно было выставить более близкий срок пилотной программы. -- Почему ты так говоришь? -- Да потому что ты помешалась на своем полковнике. -- Вовсе нет, Рита. Просто на душе неспокойно. Он такой необыкновенный человек... -- Необыкновенный? Неужели? -- Я такого, по крайней мере, не встречала. Я так боюсь -- вдруг он меня бросит... -- Что это тебе пришло в голову? -- Я говорила об этом с мамой. -- Она все-таки попыталась подлить яду. Я так и знала. Она заставила тебя проговориться о нем, а потом.. -- Нет, Рита, совсем не то. Она действительно боится, чтобы со мной не произошло то, что происходит с ней. Она такая жалкая, нервная. Похоже, отец правда хочет ее бросить. Мне хотелось убедить ее в том, что даже если и так -- ничего страшного не случится. Что она сможет пережить его уход. -- И убедила? -- Наверное, нет. Только сама стала мучаться такими же сомнениями. Если бы Волк меня бросил, я бы, наверное, этого не пережила. -- Что за ерунда, Маша! Еще как пережила бы! -- Нет, Рита, ты не понимаешь!.. Взглянув на подругу, Маша осеклась. Ведь Рите однажды пришлось пережить подобное. -- Прости, Рита, -- прошептала она, прижимаясь к ней. -- Я сама не знаю, что говорю... -- Конечно, не знаешь, -- проворчала та. -- С чего, например, ты взяла, что он тебя может бросить? Скорее уж ты его бросишь! -- Когда мы не вместе, я ни в чем не уверена. А вдруг он решит, что должен вернуться к жене? -- Ты, наверное, сводила его с ума своей ревностью? -- улыбнулась Рита. -- Вполне возможно! Я почему-то приходила в бешенство от одной мысли, что он ест ее вареники! -- кивнула Маша. -- А он убеждал, что терпеть их не может? -- сказала Рита, и обе расхохотались. Через полчаса Рита и Иван уехали домой, а Маша легла на софу и поставила у изголовья телефон. Она лежала и смотрела, как за окном едва колышется густая темная листва, подсвеченная серебристым электрическим светом. И ей уже было совсем даже не весело. XXXV Ночью они лежали на новом матрасе и молча смотрели на кусочек звездного неба, открывающегося в просвете между черными силуэтами двух ангаров. То далеко, то близко гремели одиночные выстрелы или автоматные очереди. Но, в целом, обстановку можно было считать на редкость спокойной. -- Как бы мне хотелось хотя бы разок накормить тебя нормальным ужином, -- вдруг сказала Маша. -- Я ведь хорошо готовлю. Терпеть не могу питаться как попало... Волк бросил на нее быстрый взгляд. Впрочем, она и сама удивилась, что это на нее нашло. -- Когда-нибудь, даже очень скоро, у нас все устроится, -- откликнулся он. -- Мы заведем себе нормальную кухню и нормальную спальню. У нас вообще все будет очень нормально. Кажется, не только ты, но и я сам устал от кочевой жизни. Когда-нибудь нам надо будет подумать и о будущем. Маша беспокойно поежилась, а когда он нежно обнял ее, закрыла глаза. Волк хотел ее поцеловать, но она отвернулась. -- Что такое, Маша Семенова? Расслабься. Считай, что ты в прямом эфире, -- сказал он. -- Как только я произношу слово "будущее", ты паникуешь. Неужели это такое страшное слово? Как это ни странно, но оно действительно пугало Машу. Стоило ей представить, как будет страдать его жена, когда он начнет "устраивать" свое будущее с другой женщиной, у нее сжималось сердце. Можно вообразить, что за сцена разыграется у него дома. Ведь есть же у него дом -- какой-никакой. Пусть он действительно давно уже не живет со своей ранимой Оксаной. То есть, так только говорится, не спит. Не занимается с ней любовью. Однако ей ли, Маше, не знать, что значит принять окончательное решение о разводе!.. Вполне возможно, это станет для хрупкой Оксаны настоящим ударом и она этого не переживет. Почему-то Оксана всегда представлялась Маше бледной, безулыбчивой женщиной в аккуратном переднике и со скалкой в руках -- раскатывающей тесто для вареников. Эта женщина не только никогда не улыбается, но и никогда не плачет. Но если муж нанесет ей этот последний удар, она воскликнет что-нибудь вроде: "Кто же тебе будет лепить вареники?!" и, как свеча, истает на глазах. Маше было совсем не трудно представить себе подобные ужасы. Ей с детства был знаком этот постоянный страх и ужасная фраза "папа нас собирается бросить"... Хорошо еще, что у Волка с Оксаной не было детей. Когда она попробовала все это ему объяснить, он перевернулся на живот и яростно сжал руками подушку. -- Пойми ты, -- говорила Маша. -- Мне ее действительно жалко. И ужасно, что ты этого не понимаешь... Это только тебе кажется, что, если ей не придется лепить для тебя вареники, она лишь облегченно вздохнет. На самом деле... Волк поднял глаза, и Маша в страхе отодвинулась подальше. Ей показалось, что он взорвется. Но он медленно пригладил ладонью свои волосы -- жест, который она так успела полюбить -- и спокойно сказал: -- Оксана никогда в жизни не лепила никаких вареников... И она... -- Он запнулся. -- Что она? -- прошептала Маша. Он вздохнул. -- И ей совсем не хочется меня удерживать. -- Не понимаю! -- воскликнула Маша. -- Но ведь ты всегда говорил, что ей будет тяжело с тобой расстаться. Ты мне врал? -- Мне меньше всего хотелось, чтобы ты меня, не дай Бог, пожалела. Вот, дескать, бедняга, он будет страдать в одиночестве. Полковник сел на кровати и раскурил свою маленькую черную трубку. -- Не понимаю... -- повторила она. -- Что тут понимать! Ты такая независимая и сильная. Я боялся потерять тебя и боялся возбуждать в тебе жалость. Я и сейчас не знаю, как мне себя с тобой вести. Я даже не представлял себе, что могут быть такие женщины, как ты... Что же касается Оксаны, то у нее давно своя жизнь. По образованию она учительница и несколько лет назад снова пошла работать в школу. Я был этому только рад. По крайней мере, у нее появилось какое-то занятие... А потом она сблизилась с мужчиной. -- Не может быть! -- изумилась Маша. У нее просто в голове не укладывалось, что Оксана могла его на кого-то променять. -- Что тут такого? -- удивился Волк. -- Она подружилась с учителем литературы из своей школы. Притом я верю, когда она говорит, что между ними абсолютно ничего нет... Но ей нужно начинать новую жизнь, нужно проникнуться убеждением, что она кому-то нужна и что я не единственный мужчина на белом свете. И ей это нелегко дается. Она правда очень ранимая... Внезапно Маша разозлилась. Такая ли уж она ранимая, эта его Оксана? Да он просто хочет ее выгородить. Понятное дело, если он всю дорогу считал ее хрупкой и ранимой, а потом вдруг узнал, что у нее имеется любовник, то стал убеждать себя приблизительно в следующем: он, Волк, мерзавец, столько раз изменял ей с другими женщинами, а теперь, когда ей вдруг попался мужчина, который, может быть, действительно ее полюбит и поймет, пусть уж она останется с ним и дай Бог ей всяческого счастья... У Маши ситуация развивалась совершенно по иной схеме. Ее все считали не хрупкой и ранимой, а деловой и сильной. Поэтому, когда у нее появился любовник, ей никто и не подумал желать счастья. Напротив, все закудахтали: "Ах она такая-сякая, шлюха неблагодарная! И это после всего того, что Эдик для нее сделал! Да она просто дрянь, и он правильно сделал, что дал ей пинка под зад!.." Словом, Маша уже начала задумываться о том, что если за свою женскую независимость и впредь придется расплачиваться подобным образом, то, может, ну ее к черту, эту независимость? В предрассветный час она почувствовала, что близка к тому, чтобы впервые в жизни не создавать себе искусственных препятствий, а попробовать просто стать счастливой. Она потянулась и нежно коснулась его груди. -- О чем ты подумала? -- тихо спросил он, беря ее за руку. -- А ты о чем? -- тут же переспросила она, затаив дыхание. -- Только честно! -- В том, как я хочу тебя, есть что-то ненормальное... -- признался он. -- По-моему, я просто схожу с тобой с ума! -- воскликнула она, обхватывая его руками и ногами. -- Да ты еще понятия не имеешь, что значит сходить с ума, -- выдохнул он. * ** На следующий день они уже были в Минеральных Водах. Приземлившись в аэропорту на полосе, зарезервированной для военных самолетов, они сразу пересели в армейский "газик", и Волк повел автомобиль прямиком в небольшой ведомственный санаторий Министерства обороны, где офицеры высшего звена проводили выходные и отпуска. Вечером они сидели на балконе и смотрели на горы. Было очень тихо, и воздух был свежим и ароматным. Никакого запаха гари, никаких выстрелов. -- Странно, -- сказал Волк. -- Так спокойно, что даже чувствуешь себя не в своей тарелке. -- Может, пройдемся по парку? -- спросила Маша и посмотрела на прямые аллеи и скамейки, выкрашенные белой краской. Они спустились вниз и подошли к фонтанчику. Маша наклонилась и сделала несколько глотков. -- Ты что, уже соскучился со мной? -- спросила она. -- Мне вдруг показалось, что мы с тобой давным-давно женаты. Сначала я решил поддаться этому чувству, а потом немного испугался. Может быть, ты сочтешь меня слишком самоуверенным. -- Странно, но мне кажется, я тоже начинаю привыкать к мысли о том, что это когда-нибудь случится. -- Тебя это радует или нет? -- По крайней мере, мне кажется, что это самая естественная вещь в мире. -- Мне бы хотелось, чтобы мы оба с этим чувством засыпали и просыпались. -- Прежде чем заснуть, -- лукаво напомнила Маша, -- ты мне кое-что обещал. -- Что? -- А сказочку дорассказать? x x x Ночью они снова смотрели на небо. Звездам было так тесно, что они ливнем хлынули вниз. -- Расскажи мне об Оксане, -- спокойно попросила Маша. -- Неужели тебе ничуть не жаль, что все кончилось? Продолжая смотреть на звезды, он сказал: -- Удивительное дело. Иногда я точно знаю, что ты собираешься спросить или сделать. -- Тогда, -- улыбнулась она, -- ты можешь не дожидаться, пока я задам тебе вопрос, а сразу на него отвечать. "Обычно мужчины любят, для виду поломавшись, рассказывать о своих прошлых победах, -- подумала она. -- Но им не слишком приятно слушать то же от женщин..." -- Я, наверное, не из тех мужчин, кому нравится копаться в прошлом. Если даже вспомнится что-то хорошее, вряд ли это доставит большое удовольствие. Что же говорить о плохом?.. Мне неинтересно мое прошлое, а вот о тебе мне хотелось бы знать все. "У меня в прошлом и подавно было мало интересного, -- подумала она. -- Но я должна знать, что у него было с женой, что он чувствует... Иначе как я узнаю, что он меня любит?.." -- Я тебя люблю, -- сказал он. -- И никого никогда не смогу полюбить так, как тебя. Маша зябко поежилась, несмотря на жаркую ночь. Жутковато было набрести на человека, который способен читать твои мысли. Даже если он говорит, что любит тебя. -- Но ты мне так и не ответил, -- поспешно сказала она, словно пытаясь замаскировать свои мысли. -- Тебе неприятно, что у тебя с женой все так кончилось? -- Если оставшуюся жизнь мы проведем вместе, то у нас еще будет много времени для воспоминаний. Единственное, о чем я думаю, это как сделать тебя счастливой. -- Разве для этого что-то нужно делать? -- Не будь такой недоверчивой, -- нежно сказал он. -- Здесь нет никакого подвоха. Я действительно об этом думаю. -- Тогда рассказывай. Я хочу знать о ней все. -- Только иди ко мне поближе... Но, повторяю, в этом нет ничего интересного. -- Я рядом с тобой. Можешь рассказывать. Она положила голову ему на плечо, а ладони устроила у него на груди. -- Мы едва знаем друг друга, а у меня такое чувство, словно я нашел близкого человека, -- сказал Волк. -- С Оксаной не было ничего подобного. -- Никогда? -- Конечно, мы были с ней мужем и женой так долго, что что-то, наверное, я сейчас чувствую. -- Пожалуйста, поточнее, -- беспокойно шевельнулась Маша. -- Как будто из моей жизни ушло что-то очень знакомое. Приятное или нет -- неважно. Я ловлю себя на мысли, что я что-то потерял. Потом вспоминаю, что именно, и вижу, что это не такая уж большая потеря. -- А тебе легче оттого, что у нее есть кто-то другой? Что она останется с ним? -- Я бы не сказал... -- Ты ревнуешь? -- спросила Маша, затаив дыхание. -- Нет, но... мне тяжело сознавать, что меня предали, -- медленно выговорил он. -- Она меня предала. -- Что ты такое говоришь?! -- резко