ена и, оттолкнувшись от подоконника, отправилась на кухню. -- И принеси мой нож! -- крикнул ей вдогонку мужчина. Когда она вернулась, две другие женщины уже успели усесться за стол и( неуверенно взирая на съестное, сидели не шевелясь. Она придвинула стул и села за стол. Большим -- не то десантным, не то охотничьим -- ножом мужчина вскрыл маслины и селедку и, словно школьник, положив перед собой на стол ладони, тоже замер. Видя, что никто не пошевельнется, Маша разлила по стаканам пепси и, приподняв баночку с селедкой, как можно жизнерадостнее спросила: -- Ну, кому селедку? Если бы Маша могла предполагать, что этот невинный вопрос едва не будет стоить жизни и ей, и всем, кто находился за столом, то предпочла бы помолчать. -- Ему! -- сказала теща. -- Нет, не мне! -- запротестовал мужчина. -- Мне колбасу! -- Идиот, -- сказала теща, -- ты только что говорил, что любишь селедку. Вот и ешь ее! -- Я знаю, что я говорил! -- вдруг заорал он. -- Я не говорил, что буду ее есть! -- Нет, ты сказал, что любишь селедку! -- сказала жена. -- Ты всегда ее любил! -- Не начинай опять свои капризы, -- поддержала ее сестра. -- Кроме тебя, тут твоя селедка никому не нужна! -- И мне не нужна! -- крикнул мужчина, и у него на глазах появились слезы. -- Чего же ты нам с ней голову морочил?! -- вскипела жена. -- Видишь, он просто издевается над тобой! -- прошипела ее мать. -- Опять! Опять! -- пролепетал мужчина. -- Пропади ты пропадом со своей селедкой! -- Ну так вот вам! Вот вам!.. Он выскочил из-за стола и, схватив канистру с бензином, принялся открывать крышку. Маша порывисто бросилась к нему и притронулась ладонями к его небритым щекам. Он всхлипнул, как обиженный ребенок. -- Успокойся, миленький, -- нежно прошептала она, встряхнув своими прекрасными волосами, которые слегка коснулись его лица. -- Я знаю, что тебе захотелось колбаски. Они тебя не поняли. Не понимают. Я сделаю тебе бутерброд с колбаской. -- Я не говорил, что буду селедку, -- всхлипывал он. Маша взглянула на его жену, чьи слова так выводили его из себя, и удивленно спросила: -- Ну почему вы так с ним разговариваете? Она презрительно фыркнула и одернула свой серый свитер. -- Да он другого не заслуживает, -- заявила она. -- Обыкновенное ничтожество. Когда я начала с ним жить, он говорил, что может весь мир перевернуть. А оказалось, что об него не вытирает ноги только ленивый. Я думала, он сильный, волевой. Я думала, он гордый, а он стыдливо отворачивался, когда его жена давала каждому встречному и поперечному... -- Вы его за это наказываете? Вы думаете, он не способен... Однако Маше не дали договорить. Она не успела растолковать этой странной женщине, что не стоит так разговаривать с мужем, который и без того почти в истерике. В разговор тут же включились две другие женщины. Все трое принялись жечь беднягу-террориста такими язвительными словами, что дом вполне мог запылать и без помощи бензина. Единственное, что оставалось Маше, это обнять мужчину, прижаться к его худой груди, а потом, набрав в легкие побольше воздуха, тоже рявкнуть распоясавшимся бабам: -- Молчать!.. -- И для пущей убедительности присовокупить одно запомнившееся ей ядреное трехэтажное ругательство, которое она вычитала на досуге в одной академической монографии по ненормативной лексике. Установилась такая тишина, что стало слышно, как за окном облетают осенние листья. Даже мужчина взглянул на Машу в совершенном изумлении. Он был потрясен тем, что кто-то на белом свете способен защитить его от этих фурий и гарпий. На лице его жены не осталось и следа глумливого выражения. Она лишь нервно терла ладонью ежик своих стриженых волос. Что касается Маши, то ей сделалось абсолютно ясно, что в данном случае никакой социально-политической и экономической подоплеки в этом деле нет. Тут, скорее, поразительный психологический пример. Разве не удивительно, что этот контуженный ветеран еще пытался что-то доказать своим домашним, хотя любой другой мужик на его месте уже давно бы начал кусаться. Не успели затихнуть отзвуки ненормативно-редкостной филологической не то метафоры, не то гиперболы, как зазвонил телефон. Поскольку никто из присутствующих не двигался с места, Маша сама сняла трубку и услышала голос Бориса Петрова, который звонил по радиотелефону из милицейского "мерседеса". -- Ну ты даешь, -- спокойно сказал он. -- Наши омоновцы, засевшие за дверью, едва не обделались от неожиданности, а снайпера чуть не открыли беспорядочную стрельбу. У вас там все нормально? -- Нормально, -- ответила Маша. Уж его-то, конечно, не проймешь ничем. -- Дай трубку Артему, -- потребовала она. Борис и не думал возражать. -- Маша, милая, что там происходит? Ты, кажется, кричала? -- Это просто, чтобы стресс снять. Знаешь, японцы советуют не переваривать конфликт в душе, а разрядиться, хорошенько наоравшись. Говорят, какая-то отрицательная энергия выходит. Только нельзя кричать рядом с посевами бобовых, не то всходов не будет. -- Боже, Маша, ты что там, рехнулась? -- Я-то в порядке, но вот объект поплыл... Следи за моей мыслью и не задавай лишних вопросов, -- сказала Маша, решив, что не стоит прямым текстом говорить о сложившейся в квартире ситуации. Они работали вместе уже достаточно долго, чтобы понимать друг друга с полуслова. -- Валяй, -- ответил Артем. -- Речь идет о правах человека в отдельно взятой ячейке общества. Что-то вроде тоталитарно-авторитарной формы правления. Жесткая хунта и все такое. В общем, сюжетец эдак минут на пять в рубрику "Бытовой беспредел". Но возможно также и острое политическое заявление. В общем, эксклюзив гарантирую. Ты меня понимаешь? -- Еще бы! -- усмехнулся Артем. -- Твои предложения? -- Будьте с оператором наготове. Снимаем без дублей. Психологическая зарисовка. Галерея типов. Подготовительную работу и сценарий беру на себя, а с администрацией ты уж как-нибудь сам договорись... Пусть Борис не кладет трубку. -- Ясно, -- сказал Артем. Ласковыми уговорами Маше удалось успокоить мужчину. Он позволил усадить себя за стол. А когда Маша разложила перед ним несколько пресных крекеров, накрыла их ломтиками колбасы, а сверху еще водрузила по маслине, то бедняга просто растаял от счастья и принялся уплетать за обе щеки. Как только женщины увидели, что атмосфера немного разрядилась, они тоже взялись за еду. Теща сделала большой глоток пепси и сказала: -- Боже мой, вы только на него посмотрите! Никакой культуры. Жует с открытым ртом. Крашеная блондинка несколько секунд крепилась, но потом не выдержала и, кивнув на сестру, подлила масла в огонь: -- Ей говорили, она не послушалась. Хотела героя -- и получила. Каждый по-своему с ума сходит! -- Хорошо еще, что телекамеры нет, -- продолжала теща, покосившись на Машу. -- Вот бы позорище было на весь мир -- эдакое чавканье! -- Можно подумать, он колбасы никогда не видел, -- вздохнула крашеная. -- За десять лет жизни в культурной семье и свинья бы научилась есть по-человечески, -- философски прибавила теща. -- Зато сколько самомнения, сколько гордости! Счастье, что ее отец не дожил до этого кошмара. Наконец не выдержала и жена. -- Ты что, оглох! -- закричала она мужу. -- Если ты такое ничтожество, что не способен жевать по-человечески... Но ей не удалось закончить фразы. Мужчина в дикой ярости рванулся из-за стола к своей канистре с бензином. При этом он опрокинул банку с маслинами, и на Машиной юбке стало расплываться жирное пятно. -- Свинья да и только, -- ухитрилась ввернуть теща. Мужчину охватило такое бешенство, что несколько секунд он только хватал ртом воздух и вращал глазами, словно соображая, что предпринять: схватить канистру или гранату. Этих нескольких секунд Маше хватило, чтобы принять единственное правильное решение. -- Миленький, -- обратилась она к нему, -- будь настоящим мужчиной... Гони их отсюда к едрене-фене! Сделай это для меня! Он вдруг начал смеяться. Сначала тихо, а потом все громче. Это был страшный смех. При этом он повторял: -- К едрене-фене!.. Правильно! К едрене-фене!.. От смеха у него по щекам потекли слезы. Теща хотела еще что-то сказать, но Маша яростно на нее шикнула: -- Помолчите минуту! Мне нужно поговорить по телефону! Она взяла трубку. -- Женщины сейчас выйдут. -- А ты? -- Делай, как договорились. Съемочная группа должна быть здесь. -- Будь по-вашему, -- проворчал он после долгой паузы. Маша опустила трубку на рычаг. Потом повернулась к мужчине. -- Ты слышал? Съемочная группа готова подняться сюда. Тебя будут снимать для телевидения. Ты сможешь сделать любое заявление. Это прекрасный шанс... Ты не передумал? -- Нет-нет! -- засуетился он. -- Мне бы только переодеться, рубашку надеть. Не могу же я в самом деле... -- Тогда слушай меня, -- твердо сказала Маша. Она постаралась вложить в свои слова максимум дружелюбия. -- Ты не жертва. Ты сильный и независимый мужчина. Таким ты и должен выглядеть на телеэкране... Поэтому скажи им, -- она кивнула на женщин, -- чтобы они оставили нас одних! Пусть уйдут. -- И она? -- Он кивнул на жену. Не сводя с него глаз, Маша тоже кивнула. -- Так надо. Мужчина молча вышел в прихожую и распахнул дверь. Женщины переглянулись. Маша подумала, что если теща произнесет хоть слово, она сама возьмет спички и запалит канистры. Видимо, эта решительность так ясно читалась на ее лице, что женщина лишь позволила себе презрительно вздохнуть. Затем женщины одна за другой покинули квартиру. Жена, выходя последней, оглянулась на Машу. -- Я тоже думала, он герой, -- начала она, -- а он терпел, когда я с каждым встречным... -- Хорошее оправдание для прошмандовки! -- грубо оборвала ее Маша. Ей было не до приличий. -- Прости, пожалуйста, не сдержалась, -- тихо продолжала она, обращаясь к мужчине. -- Противно было это слышать. Покраснев, он закрыл дверь и проговорил с улыбкой виноватого ребенка: -- Наверное, вы правы... ...Пока мужчина переодевался, причесывался и даже опрыскивал себя одеколоном, Маша стояла на кухне у окна и смотрела на облака. Небо с облаками -- это небо с облаками и ничего больше. Глядя на него, можно представить все что угодно -- зиму, лето. Таким же небо было и в детстве. Таким оно будет и через двадцать лет. Таким оно будет всегда. -- Я готов, -- крикнул мужчина из комнаты, и Маша встрепенулась. Когда она вошла в комнату, он чинно сидел за столом. На нем была белая рубашка, но те же самые вытянутые на коленях спортивные брючки. -- Давайте доедим? -- предложил он. -- Можно? -- Конечно, -- кивнула она и тоже села за стол. Она двумя пальцами взяла крекер и только теперь заметила, как сильно дрожат у нее руки. Тем временем мужчина с недоумением воззрился на перевернутую банку с маслинами, которую сам же недавно и опрокинул, выскакивая в ярости из-за стола. Смущенно улыбнувшись, он осторожно сгреб маслины в тарелку, отнес на кухню и, вернувшись с тряпкой, протер на столе клеенку. Потом переглянулся с Машей, и оба улыбнулись так, словно у них была какая-то общая тайна. Маша показала глазами на исландскую сельдь в стеклянной баночке, и мужчина без колебаний подвинул баночку к себе и принялся с аппетитом опустошать. -- Люблю селедку, -- сказал он и почему-то добавил: -- Говорят, Владимир Ильич тоже любил селедку... -- Какой Владимир Ильич? -- Ну как же -- Ленин... Через минуту раздался звонок в дверь. Мужчина отсутствующим взглядом смотрел в окно и ел селедку. По правую руку от него на столе лежал обрез, а по левую -- граната "РГД-5". Одна канистра с бензином стояла под столом, другая -- в прихожей. -- Это моя съемочная группа, -- сказала Маша. -- Открыть дверь? Мужчина медленно кивнул. Через порог ступил Артем, который шепнул ей на ухо: -- Омоновцы и саперы наготове. Вошел Рома Иванов и оператор с телекамерой на плече. Маша закрыла дверь. -- Милиционеры войдут попозже, хорошо? -- обратилась она к мужчине. Тот равнодушно пожал плечами. Рома Иванов с наушниками на голове шагнул прямо к нему и, протянув руку, сказал: -- Привет. Меня зовут Рома. -- И устроил на столе магнитофон. -- Привет, Рома, -- сказал мужчина, приподнявшись. Маша взяла его за руку и подвела к тахте, на которую они вместе и уселись, пока Рома подключал микрофон. Артем Назаров присел на корточки в нескольких шагах от них. -- Я режиссер, -- сказал он, -- я буду руководить съемкой. -- Ага, -- отозвался мужчина. -- Не волнуйтесь, -- сказал ему Артем, -- вы очень даже фотогеничны. Главное, во время беседы смотрите не в объектив, а на Машу. -- Можно начинать? -- спросила Маша мужчину. -- Ага. -- Стоп! -- вдруг спохватился Артем. -- Посмотри на свою юбку! -- воскликнул он, обращаясь к Маше. Она и забыла про большущее жирное пятно, оставшееся после того, как на нее была перевернута банка с маслинами. -- Господи! -- вырвалось у нее. -- Жир можно попробовать бензином, -- робко предложил виновник происшедшего. -- Нет уж! Покорно благодарю! -- всплеснула она руками. -- Просто пойди переверни юбку другой стороной, -- посоветовал Рома Иванов. -- Пусть пятно будет у тебя на... В общем, ты понимаешь. Маша выскочила на кухню, а через минуту снова сидела на тахте. -- Поехали, -- сказала она. x x x -- Итак, что же заставило вас взять в заложницы трех женщин -- жену, ее сестру и тещу? Да еще угрожать им смертью? Мужчина обиженно взглянул на нее и со слезами на глазах проговорил: -- Это я заложник здесь, а не они! -- То есть как? -- удивилась Маша. -- Объясните, пожалуйста! -- Это правда покажут по телевизору? -- уточнил он. -- Для этого мы здесь, -- заверила она. -- Говорите. Мужчина покашлял в кулак, посмотрел на разбитое зеркало, на канистру с бензином, на дверь, за которой только что скрылось его странное семейство. -- Я инвалид, -- сказал он, зачем-то покрутив пальцем у виска. -- Мне ничего не будет. Я все скажу... -- Он подался к объективу телекамеры. -- Про антинародную политику не вырежете? -- Наоборот, -- отозвался сбоку Артем Назаров, -- если нужно, вклеим! -- И про президента? -- О чем разговор! -- Фабрику они у нас национализируют. Куда деваться инвалидам? -- Вы хотели сказать -- приватизируют? -- поправила Маша. -- Ну да, -- кивнул мужчина. -- А я что говорю? -- Вы и ваша семья отброшены за порог нищеты? -- подсказала Маша. -- Это толкнуло вас на крайние меры? -- Ну да, а я что говорю? -- Он продемонстрировал телекамере обрез и гранату. -- Импичмент и все такое! -- Вы любите свою жену, да? -- неожиданно спросила Маша. Этот простой вопрос сразил беднягу наповал. Он смотрел на обрез и гранату, словно не зная, куда их девать, а по его щекам потекли крупные детские слезы. -- Я ничего не могу для нее сделать... -- стыдливо повторял он, стараясь утереть слезы плечом. -- Я не могу ничего изменить... Он беспомощно склонил голову Маше на плечо, а она, потеряв дар речи, только нежно гладила его по небритой щеке. При этом она ощущала жгучий стыд, словно была в чем-то виновата, в том, что этот бывший десантник беспомощно рыдает у нее на груди, а она думает лишь о том, что в любом случае сцена представляет собой превосходный кадр, главное, чтобы оператор подольше его продлил, а потом сообразил дать крупным планом обрез, гранату и канистры с бензином. На этом интервью с "террористом" и закончилось. Телекамера двигалась за Машей и мужчиной, когда последнего под руки вели дюжие бойцы из группы захвата. Весь свой нехитрый арсенал он сдал без боя. Его даже не били. Когда они вышли из подъезда, Маша заметила во дворе еще несколько журналистов с телекамерами. Подоспели, голубчики, к шапочному разбору. Драма закончилась. Впрочем, это была даже не драма, а просто грустная история. Даже здешние жители и любопытные, собравшиеся поглазеть, чем кончится дело, провожали плененного инвалида сочувственными взглядами, а какая-то пенсионерка начала громко и возмущенно всхлипывать: -- Куда повели сердешного? Лучше б своих мафиозов ловили! Омоновцы действительно временно запнулись, куда вести арестованного -- то ли в милицейский воронок, то ли в фургончик спецмедслужбы. Сам Борис Петров разрешил это сомнение тем, что отодвинул коллегу в милицейской форме, который собирался замкнуть на запястьях мужчины наручники, и широким жестом направил дело в медицинские инстанции. Прежде чем санитары усадили мужчину в свой фургон, Маша успела на прощание пожать ему руку и тепло произнесла: -- Мы будем держать ваше дело на контроле. Честное слово. Я не забуду о вас... Тот ничего не ответил -- только заморгал красными веками. Уже через несколько минут двор опустел. Разъехались пожарные и милиция. Рассеялись любопытные. -- Хочешь, я тебя провожу? -- спросил Машу звукооператор Рома. -- Не получится, -- вздохнула она. -- У меня свидание. В следующий раз поболтаем. Он пожал плечами и понимающе улыбнулся. -- Конечно, обязательно нужно общаться. У него, как мне подсказывает интуиция, -- он кивнул на Бориса, который поджидал ее на некотором отдалении, -- времени на то, чтобы поболтать и пообщаться, обычно не остается. XXIII На Анне Варфоломеевне Петровой было зеленое вязаное платье и тряпичные тапочки с резиновыми подметками. Толстые ноги почти до самых колен замотаны эластичными бинтами. Седые волосы заплетены в серую косичку и уложены вокруг головы. Она кряхтя спускалась по узкой лестнице, направляясь к соседке играть в лото, и они как раз наткнулись на нее. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на сыновней щеке и громко сказала: -- Я иду к Марье Федоровне. Кажется, у тебя опять гости? -- Добрый вечер, Анна Варфоломеевна, -- сказала Маша. Ей показалось, что слепые глаза скользнули в ее сторону. -- Ах, это ты, Маша, -- поджала губы маменька. -- Здравствуй, здравствуй. Маша автоматически улыбнулась. -- Как здоровье, Анна Варфоломеевна? Нет ли, мол, признаков СПИДа. -- Хорошо, милая, хорошо. А вот Боренька сильно устает на работе. Ему бы поменьше таскаться. -- Я в полном порядке, мама, -- бодро заверил Борис Петров. -- Кроме того, мы собираемся смотреть телевизор. -- Ты не обижайся на нас, старух, Маша, но мне кажется, что ты себе позволяешь по телевизору уж очень развязный тон. Вот и Марья Федоровна того же мнения. Она говорит, что у тебя под блузкой даже нет бюстгальтера. -- Я подарю ей бюстгальтер, мама, -- пошутил Борис. -- Ну конечно, ты же у нас миллионер! Она вот давеча рассказывала, что вы, милиционеры, все взятки берете. Наверное, и сегодня успел хапнуть, а? -- Сегодня только две канистры бензина, -- ответил сын. -- И то дело, -- кивнула Анна Варфоломеевна и продолжила движение вниз по лестнице. Потом, словно вспомнив о чем-то, она крякнула и, обернувшись, поинтересовалась: -- А правда, что там у вас на телевидении одни евреи? -- Почему, есть и полуевреи, -- честно призналась Маша. Анна Варфоломеевна пожала плечами, как будто хотела сказать: "Ну это одно и то же". На что, конечно же, Маша бы решительно возразила, что ничего подобного -- это две большие разницы. -- Можно еще вопрос? -- проговорила въедливая маменька и, не дожидаясь позволения, громко спросила: -- Так у тебя, оказывается, есть муж? Последнее слово как-то особенно звучно прокатилось по гулкому подъезду, рикошетируя от ободранных бетонных стен. Она могла, конечно, как-то извернуться, двусмысленно отшутиться или даже съязвить (что мол да, есть, и не только муж), но, во-первых, ее изворотливость тогда трактовалась бы в контексте предыдущего вопроса, а во-вторых, она действительно ощутила в этот момент характерную вселенскую скорбь и поэтому просто ответила: -- Да, есть. И никаких придаточных предложений. -- Ну я пошла, сынок. Надеюсь, вы не будете слишком долго... -- сурово сказала Анна Варфоломеевна. И хотя последнее пожелание явно касалось и Маши, сама Маша снова предпочла отмолчаться. При всей проницательности незрячей маменьки, последняя никак не могла судить о том, что такое "слишком долго" или "не слишком долго". Во всяком случае, кажется, не ей, не Маше Семеновой, было суждено заездить этого пресловутого Сивку-бурку. Немножко покататься, это да. Но не более того. -- Не беспокойся, мамочка, -- сказал Борис Петров. -- Привет Марье Федоровне. В том, что он был хорошим сыном, Маши не было сомневалась. x x x Весь вечер они слушали один и тот же альбом "Лед Зеппелин". А, а, а! А, а, а!.. Лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Маша лежала на животе, а Борис пристроился сверху. Сивка-бурка имел завидное чувство ритма. Маша чувствовала у себя на шее обжигающее дыхание. Две плоти извивались, терлись друг о друга, пока, наконец, прерывисто не ударила жидкость. Потом оба замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул на бок и, обняв ее сзади, прижался пахом к ее ягодицам. Он продолжал целовать ее в шею, пробегая языком по ее плечам. -- Грустная музыка, -- сказала Маша. -- Как будто про нас. -- Разве нам грустно? -- удивился он. Она почувствовала, что он медленно, осторожно и глубоко проникает в нее. -- Ну про меня... -- с трудом поправилась она. Ей показалось, что еще немного -- и от наслаждения у нее отнимется язык. -- Борис, -- торопливо выдохнула она, -- я решила развестись с Эдиком. Сивку-бурку словно подкосили. Он дрогнул. Поник. Превратился в жалкую клячу. Превратился в нечто такое, чему и название подобрать невозможно. Словом, момент был упущен навсегда. -- Ты что, хочешь, чтобы я на тебе женился? -- сев на краю постели, тихо спросил Борис. -- Я вовсе не имела это в виду, -- сказала Маша, подтягивая колени к подбородку. -- То есть я хочу сказать, что ты мне, конечно, нравишься, но... я не собирался жениться... А часами трахаться он, значит, собирался. Если бы он, по крайней мере, как-то иначе это сформулировал, может быть, Маша не так остро чувствовала боль потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: "Я тебя люблю, обожаю, но мы разные люди. Ты -- творческая личность, тебе нужна слава, ты предана своей работе, телевидению, а мне нужна тихая домашняя женщина -- неплохо, конечно, если бы в постели она гоняла моего Сивку-бурку, как ты, -- но главное, мне хочется, чтобы моя жена была просто матерью моих детей и чтобы ждала, когда я вернусь с моей трудной и опасной службы..." Тогда другое дело. Тогда бы Маша его поняла. И у нее даже не повернулся бы язык, чтобы, поддавшись мимолетному соблазну, воскликнуть: "Любимый! Возьми меня! Я брошу все и буду, буду такой женой, как ты мечтаешь!.." Такой, как он мечтает, она, конечно, никогда не будет. И они действительно разные люди. Она -- полуеврейка, с детства мучающаяся идиотскими комплексами. Он в детстве -- нормальный, счастливый паренек. Девочка мастурбировала, имея в виду задолбанного во всех отношениях Казакову. При этом ей казалось, что она совершает смертельный грех. Но тем острее было наслаждение. Мальчик имел в виду целку Елену Прекрасную и с радостным усердием осеменял носки, пионерские галстуки, стены и полы, полагая, что это что-то вроде физзарядки. Ни угрызений тебе совести, ни маломальского чувства вины. Конечно, они были разные. И она это прекрасно понимала. Ей даже не нужно было ни о чем его расспрашивать. Он весь как на ладони. Никаких угрызений совести. Главное -- родину не предавал, как некоторые. В детстве играл в футбол, в ножички. В отрочестве драл одноклассниц в лифтах. В юности ушел в армию. Вернулся -- похоронил отца, умершего от цирроза, и принял на иждивение ослепшую маменьку. Пошел в школу милиции. Заочно закончил юридический институт. Все было и правда очень простым. Если, конечно, играть по правилам. Не нарушать закон и вести здоровый образ жизни. Нынешняя его жизнь тоже шла без зигзагов. Он чувствовал ответственность за младшего брата и за вдовую слепенькую родительницу. Если уж женится, то, естественно, на девушке. Чтоб белая фата и все такое. Чтоб мама порадовалась. Чтоб брату хороший пример. Все как у людей. x x x После неловкого молчания Маша первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую уж более никогда не ляжет вместе с ним, направилась в ванную. Приняла душ, оделась. Жирное пятно на светлой юбке было по-прежнему очень заметно. Борис уже оделся и был готов отвезти ее домой. Она приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала "последнее прости". Обоим было ясно, что все кончено. Двадцать минут спустя он остановил машину около дома на Пятницкой. -- Я тебя любила... -- сказала Маша. Она должна была непременно это ему сказать, поскольку так оно и было. XXIV Возмущенное повизгивание Эдика слышалось еще на лестничной площадке. Однако, как только Маша ступила в квартиру, Эдик перешел на шепот. Она бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула в направлении гостиной. Эдик сидел на лимонной кушетке рядышком со своей мамочкой, а Светлов-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной. -- Общий привет! -- сказала Маша, устало опускаясь в кресло, обитое белым плюшем. Светлов-старший перестал шагать и, вздохнув, подержался за сердце. Свекровь уставилась на Машу с выражением предельного отвращения. Эдик закинул ногу на ногу и выжидающее взглянул на отца. -- И тебе привет, -- сказал тот, широко улыбнувшись. Черты его лица чрезвычайно напоминали Маше того грешника на картине Босха -- человечка, которого черти тащат в ад. Само собой, громадный нос, близко посаженные близорукие глаза, сросшиеся брови и мясистые губы -- вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, Маша увидела характерную улыбочку, означавшую лишь одно -- змея была готова ужалить. Любимой его поговоркой было -- хочешь жить, умей вертеться. Хотя удовольствие вертеться он, как правило, предоставлял другим. -- Какие новости? -- поинтересовалась Маша, заметив, между прочим, что маленький цветной телевизор перекочевал с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки. Свекровь скрестила полные руки на груди и принялась раскачиваться, словно китайский болванчик -- туда-сюда, туда-сюда. Эдик громко хмыкнул. Папа сел в другое плюшевое кресло и поморщился: -- Ты бы не хмыкал, мой милый, -- сказал он. -- Что же случилось? -- спросила Маша, оглядываясь вокруг. -- Похоже, действительно кое-что случилось, -- сказал свекор, и его передние зубы обнажились из-под толстой верхней губы. -- Эдик, ты что, язык проглотил? -- обратилась Маша к человеку, который, строго говоря, еще считался ее мужем. Но тот лишь промычал что-то нечленораздельное. -- Теперь уж молчи! -- прикрикнул на него отец. Свекровь похлопала сына по колену. У нее на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше. -- Мы тут, милая моя, -- начал свекор с улыбкой, -- сидели смотрели телевизор. Можно было подумать, что семейство собралось специально для того, чтобы обсудить геройское поведение Маши Семеновой в чрезвычайных обстоятельствах. -- Ну и как вам репортаж? -- спросила Маша. Светлов-старший потер ладони и вздохнул так протяжно, что на его нижней губе заблестела тягучая слюна. -- Ох-хо-хо... -- Послушайте, -- сказала Маша, -- может, все-таки кто-нибудь объяснит, что произошло? Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под ее тройным подбородком. -- А где это ты посадила пятно на такую миленькую юбочку? -- печально поинтересовался свекор. -- Террорист опрокинул на меня банку с маслинами. -- С маслинами, -- повторил свекор, пожевав губами. -- Значит, ты ела маслины. Эдик начал тоскливо подвывать. -- Ты наелась маслин и отправилась домой, так? -- спросил Машу Светлов-старший тоном следователя, который был близок к тому, чтобы эффектным оборотом подловить подследственного. -- Нет, -- осторожно сказала она, -- потом я на студии монтировала материал. -- Ага, -- подхватил Светлов-старший, предчувствуя триумф, -- стало быть, ты поехала на студию... -- Стало быть, -- не сдержавшись, закричал Эдик, -- ты монтировала материал. Для этого, наверное, тебе и пришлось стоять раком, так что теперь у тебя красные коленки! А может быть, это аллергия на маслины? -- Дурак! -- заорал на него отец, взбешенный главным образом тем, что ему не дали довести до конца эффектно построенную комбинацию и разоблачить лгунью. -- Это что, допрос? -- ледяным тоном осведомилась Маша. Что сделано, то сделано. Ничего не попишешь. Первой мыслью Маши было то, как живописно преподнесет семейство Светловых сложившуюся ситуацию ее мамочке. -- Твоей маме, наверное, понравится, что ее младшая дочка пошла по рукам, -- сказала свекровь, словно прочитав ее мысли. Светлов-старший, однако, избрал роль миротворца. По крайней мере, менее всего ему хотелось, чтобы о скандале, происшедшем в его семействе, заговорили знакомые. Если бы они жили в ветхозаветные времена -- тогда другое дело. Тогда бы, очевидно, он непременно пригласил всех знакомых, чтобы те разделили с ним его энтузиазм и побили проклятую прелюбодейку каменьями. Однако времена нынче не те, поэтому он попытался урезонить супругу: -- Разве таким тоном, милая моя, разговаривают с родственницей? Маша покраснела и опустила взгляд на узоры своего любимого бухарского ковра. -- Это самый печальный день в нашей семье, -- со скорбной торжественностью продолжал свекор. -- И именно ты, Маша, виновата в том, что мы теперь в такой печали. Мы любили тебя как дочь, а предательство дочери -- это как нож в сердце. Маше казалось, что ничего глупее в своей жизни она не слышала. Впрочем, это было еще не все. -- И ведь кого нашла! -- прошептал свекор и затряс молитвенно сложенными ладонями. -- Милиционера! Какого-то гоя-шмоя! Самое обидное, если уж на то пошло, было то, что этот самый милиционер, "гой-шмой", выбросил ее как использованную вещь. Но об этом было известно только ей. -- Я этого не потерплю, папа! -- храбро сказал Эдик, хлопая по руке свою мамочку. Чего умудренный жизнью Светлов-старший не любил делать, так это горячиться. Он был намерен овладеть ситуацией и устроить так, чтобы никому из близких, включая и Машу, которую он "полюбил как дочь", не сделать больно -- не оскорбить и не обругать. -- Потерпишь, -- сказал он сквозь зубы, адресуясь к единственному отпрыску. -- Сделаешь так, как посоветует тебе папочка. Ты уже проявил себя -- у тебя жена встает на карачки перед кем ни попадя. Да что, в конце концов, Маша теряла? Семейные воскресные обеды, на которых кусок в горло не лезет, потому что все заняты промыванием ее мозгов. Все, что можно было впитать полезное, она уже впитала: научилась у свекрови готовить заливное, а объедки с тарелок счищать не в помойное ведро, а в унитаз. Довольно с нее ночных разборок с Эдиком, который по-прежнему все норовил подобраться к ней со своим термометром. -- С меня довольно, -- холодно сказала Маша. -- Остальное, я думаю, вы решите без меня. Ее резкий тон пробудил в свекре чувство, близкое к восхищению. -- Если бы ты была моей женой, -- мечтательно проговорил он, -- я бы сумел с тобой договориться... -- По крайней мере, в этом случае, я уверена, мы не стали бы вмешивать в наши дела родителей, -- заметила Маша. Свекор ей явно симпатизировал. -- Я сделал для Эдика все, что было в моих силах, но он оказался недостоин моих усилий. Я пытался научить его жизни, но он, видно, пошел не в меня. Он слабак. -- Однако вы послали человека, чтобы следить за мной! -- воскликнула Маша. -- А ты считаешь, что было бы лучше, если бы мне рассказали об этом чужие люди? Маша почувствовала, что выдержка изменяет ей и на глаза наворачиваются слезы. Между тем свекор уже с готовностью протягивал ей свой белоснежный, надушенный носовой платок. -- Я хочу, девочка, -- сказал он, -- чтобы вы оба не горячились. Чтобы все пока осталось по-прежнему. Ваш добрый папочка готов все простить и даже более того... Что он подразумевал под словами "более того", он не уточнил, а Маше было не до расспросов. -- Не нужно горячиться, не нужно затевать развод, дети мои, -- продолжал он. -- Кому от этого будет хорошо? Никому не будет хорошо. Эдик нервно покашлял. -- Никому не будет хорошо, -- повторил свекор. -- Что ты на это скажешь, Маша? -- спросил он. -- Признайся, что у тебя на сердце! Единственное, что было у Маши на сердце в тот момент -- это мерзопакостное ощущение, что она, бедная, осталась в целом мире одна-одинешенька. Плюс еще ужасная усталость. Она взглянула на Эдика, на лице которого была написана полная покорность судьбе. Он хорошо понимал, что скрывалось за мягкими и обтекаемыми формулировками родителя, который, очевидно, уже успел посоветоваться со своим Яхве и получить соответствующие указания. И он не испытывал ни малейшего желания оказаться в роли ветхозаветного младенца, над которым, как над ягненком, богоизбранный папаша был готов занести жертвенный ножик. Случилось то, что не могло не случиться. Забыв про термометр и воскресные промывания мозгов, Маша по-„ чувствовала жалость к мужу и даже элемент собственной вины. Не так-то просто было все в этой жизни. -- Что скажешь, Маша? -- терпеливо повторял свекор. -- Может быть, действительно, надо все оставить как есть, -- тихо сказала она. -- Заверяю тебя, что все еще отношусь к тебе как к родной дочери... Ты постараешься вести себя благоразумно? Маше это было совсем не трудно пообещать. С Борисом все и так кончено. А с Эдиком у нее все-таки был ребенок. Хотя и мертворожденный. Она сдержанно кивнула. -- Ты знаешь, -- продолжал Светлов-старший, -- я даже тобой восхищаюсь. Ты такая кроткая. Ты напоминаешь мне Руфь, собирающую колосья. -- Ну уж это вы хватили, -- заметила Маша, вытирая слезы. -- Да-да, -- кивнул он. -- А еще я хочу, чтобы ты была мудрой. Мудрой, как Сарра. -- Ну этого я никак не могу обещать, -- честно призналась Маша. -- К тому же Эдик -- не Авраам. И даже не Исаак с Иаковом.. -- Это еще неизвестно, -- обиделся Эдик. Вспомянув праотцев и праматерей, можно было считать, что ситуация проработана со всей основательностью. И был день, и была ночь. А жизни не было. XXV Итак, подруги сидели за кофе и болтали о том о сем. Воспоминания освежили в Маше острое ощущение одиночества. Рита с тревогой заметила, что она опять разнервничалась. Ее дрожащие пальцы накручивали волосы, а ноги словно были готовы вот-вот пуститься в отчаянный пляс. Конечно, Рита понимала, что для Маши настали нелегкие времена и что лучше бы не оставлять ее одну. Однако она нетерпеливо теребила сумочку и всячески давала понять, что ей пора идти. В конце концов, и у Маши полным-полно дел. Нужно распаковаться, убраться, привести в порядок бумаги, разложить вещи. Словом, работать, работать и работать. Кажется, это единственное, что осталось в жизни. Однако эгоизм не так-то легко побороть. Маше так хотелось, чтобы подруга побыла рядом еще немного. Помогла избавиться от мучительных мыслей. Впереди ее не ждало ничего, кроме суетливой борьбы неизвестно за что. Телевидение и незаживающие семейные раны. Она не боялась борьбы. Она не боялась ничего. Но ее тайной мечтой было, чтобы, нахлебавшись за день, прийти домой и успокоить сердце в объятиях брюнета, в жилах которого течет кровь волка. -- Как насчет сегодняшнего ужина с господином Зориным? Может, отложим?. -- поинтересовалась Рита, недвусмысленно давая понять, что ей, увы, нужно идти. -- Нет, не нужно. Лучше уж мне согласиться на это шоу. Должно же у меня хоть что-то быть в жизни! -- печально воскликнула Маша, кусая губу. -- Не хнычь! -- строго сказала Рита. -- Когда ты хнычешь, ты снова похожа на Эдикову жену! Тебе это не идет. Маша не выдержала и рассмеялась. Что и говорить, Рита умеет расшевелить. Однако сохранять бодрый вид -- довольно утомительно. -- Ладно уж, иди, -- поспешно проговорила Маша, чтобы снова не впасть в уныние. -- Если я до сих пор не на кладбище, то только благодаря тебе. Ты настоящая подруга. -- И на том спасибо. Думаю, ты в курсе, что Иван и я -- всегда к твоим услугам. -- Иди, иди. -- Я-то, конечно, пойду. У меня дел по горло. А тебе советую на забывать, что тебе еще должен позвонить твой полковник! Только имей в виду, что вообще-то вокруг полно других мужчин и все они -- голодные волки. У тебя великолепное тело, потрясающие ноги. Даже абсолютно фригидный господин Зорин начинает пульсировать при твоем появлении. Стало быть, без работы ты не останешься. Вообще, способные журналисты и журналистки -- его слабость. -- Ну это нам известно, -- сказала Маша. -- Он так трогательно опекает бойцов своего невидимого фронта... Кстати, ты, кажется, говорила, что с ним придет еще какая-то шишка? -- Всего-навсего наш спонсор. Один из директоров нефтяного концерна. -- Я надену самую короткую юбку и самую прозрачную блузку. -- Дурочка, -- улыбнулась Рита. -- Единственное, что тебе нужно, -- это хорошенько отоспаться. Почему бы тебе не вырубить телефон и не забыть обо всем на свете? Хотя бы ненадолго. -- Мне бы нужно позвонить маме, -- вздохнула Маша. Рита тут же сняла с плеча сумочку и трагическим жестом послала ее на диван. -- Пожалуй, мне и правда стоит остаться. Представляю, что с тобой будет после общения с ней! -- Не беспокойся... -- не слишком уверенно начала Маша. -- Звони при мне, -- перебила Рита, решительно усаживаясь на диван рядом со своей сумочкой. -- Я буду обмахивать тебя салфеткой, когда мамочка тебя немножко отшлепает. Без секунданта на ринге тебе не обойтись. Маша сняла трубку и непослушным пальцем стала набирать номер. Довольно странная штука: кажется, она вполне себя контролировала, была в здравом рассудке, сознавала себя взрослой женщиной, которую, может быть даже, все еще вожделел полковник Волк и которой предстояло вечером отужинать в обществе фригидного господина Зорина, начинавшего, однако, пульсировать при взгляде на ее коленки, и самого директора концерна, который... Да, она была взрослой женщиной, но, набирая номер квартиры на Патриарших, волновалась, как шестилетняя девочка. Трубку снял отец. -- Это я, папа. Я только вчера прилетела в Москву. -- И только теперь соизволила нам об этом сообщить! -- немного помедлив, ответил он. Маша посмотрела на Риту, но та отвела глаза. -- Как вы тут, папа? -- Да мы-то чудненько, а вот твоему звукооператору черные, кажется, задницу отстрелили? Нечего сказать -- прославился юноша. Всего одна фраза. Вполне возможно, Маше даже необязательно было понимать слова. Даже если бы отец говорил на чукотском, ей было бы достаточно одной его интонации. Когда-то она пыталась спорить, оправдываться, защищаться. Все это в прошлом. Теперь ее глаза просто наполнились слезами -- вот и все. Так бывало частенько, когда она слышала свое имя в устах родителей. -- Мама дома? -- спросила Маша. -- А вчера у входа в метро, -- продолжал отец, словно не слышал ее вопроса, -- я видел, как митинговали какие-то люди. Между прочим, обсуждали, почему это наших славян убивают, а наших жидов нет... -- Ну и почему? -- услышала Маша нетерпеливый голос матери, которая отняла у отца трубку. -- Здравствуй, Мария, -- сказала мать. -- Когда ты вернулась? -- Вчера поздно вечером, -- солгала Маша. -- Как ты? У тебя ужасно расстроенный голос! Услышав последнюю фразу, Рита саркастически качнула головой и закурила. -- У меня все отлично, -- отмахнулась мать. -- Ты знаешь, -- продолжала она, -- а Катя уехала... -- Как? -- не поняла Маша. -- Совсем уехала? -- Типун тебе на язык! -- проворчала мать. -- В отпуск они уехали. На какие-то там банановые острова. -- А-а... -- облегченно вздохнула Маша и неуверенно предложила: -- Может быть, зайдешь в гости? К ее удивлению, мать не только согласилась -- хотя обычно была весьма тяжела на подъем -- но даже сказала, что сейчас и выходит. -- Ну что? -- спросила Рита, когда Маша положила трубку. -- Кажется, все то же, -- задумчиво ответила Маша. -- Мне это с детства знакомо. Когда я слышу эти интонации в ее голосе, то мгновенно вспоминаю кафе-мороженое "Космос" и ту страшную рожу, которую отец нарисовал на бумажной салфетке... -- Кажется, у тебя начинается бред, -- насторожилась Рита. -- Какая рожа? Какая салфетка?.. x x x В то далекое лето сестер неожиданно решили отправить не на дачу в Пушкино, а в пионерский лагерь. Чего, надо сказать, прежде никогда не практиковалось. Отправлять девочек в это культурно-оздоровительное учреждение, вроде детского ГУЛАГа, в семье Семеновых -- да и в кругу их знакомых -- считалось дурным тоном, если вообще не позорным плебейством. Но в то лето это был вынужденный шаг и суровая необходимость. Дело в том, что родительнице вдруг во что бы то ни стало потребовалось отправиться в какой-то необыкновенный санаторий, а оставлять девочек на престарелую бабусю, оставшуюся к тому времени без дедушки, и на мужа, всецело поглощенного работой, было, естественно, нельзя. В отличие от старшей Кати, которую эта новость повергла в ужасное уныние, младшая Маша была в полном восторге. Это и понятно -- Катя не могла дождаться лета, чтобы отправиться на дачу, где у нее имелся "молодой человек", в которого она была влюблена, и отправляться вместо этого в какой-то задрипанный пионерский лагерь представлялось ей верхом унижения. В отличие от сестры. Несмотря на то, что вот уже минуло несколько месяцев после злополучного "письма Татьяны к Онегину" всяческие нежности между противоположными полами были Маше еще совершенно до лампочки, и привычной дачной скуке она с радостью предпочла неизведанную романтику пионерских костров, походов и прочих коллективистских мероприятий. Итак, накануне отъезда в лагерь Маша сидела, скрестив ноги, на полу их общей с Катей комнаты, а престарелая бабуся скрупулезно пришивала меточки с фамилией на те вещи, которые предполагалось взять с собой. Держа во рту длинную белую нитку, она подавала Маше тщательно сложенные юбки и шорты, а та укладывала их в большущий чемоданище. Бабуся и Маша хозяйствовали в одиночестве, поскольку Катя с утра отправилась куда-то по заданию отца, а мама распрощалась со своим семейством еще несколько дней тому назад. Довольно туманно девочкам объяснили, что маме потребовались экстренные медицинские процедуры -- не то на сернистых водах, не то еще где. Философское спокойствие, с каким отец отнесся к отъезду супруги, при желании можно было списать на его всегдашнюю загруженность. -- Я должен, -- твердил он в те редкие моменты, когда показывался дома, -- работать как вол, чтобы заработать двум невестам на приданое! Мне придется засиживаться в конторе допоздна. Если что, вы должны ложиться спать, не дожидаясь моего возвращения. Маша взглянула на часы. Было уже полшестого. Она вспомнила, что в шесть часов отец назначил ей встречу в кафе-мороженом "Космос". -- Ба, мне пора бежать! Бабуся кивнула и кряхтя поднялась, упираясь дряхленькой рукой в толстое колено. -- Давай, -- сказала она, -- не опаздывай. Не то папа рассердится. Знакомыми с младенчества переулками Маша выбралась на улицу Горького и вскочила в троллейбус, который пополз вниз к Красной площади. У Моссовета она сошла и перебежала по подземному переходу на другую сторону. За конным Долгоруким был скверик, где, как ей уже было известно, собирались извращенцы и хиппи. Туда она, естественно, не пошла, а продолжила свой путь дальше по улице Горького и через минуту уже подходила к стеклянным дверям "Космоса", около которых, как всегда, стояла изрядная очередь. По-детски смело она шагнула прямиком к швейцару. -- Меня папа ждет! -- гордо заявила она и была тут же пропущена внутрь. На Маше была простенькая плиссированная юбчонка, видавшие виды босоножки и голубая кофточка. Для такого чудесного заведения, каким являлся "Космос", ее наряд был довольно убог, однако это беспокоило ее куда меньше, чем размышления о том, сколько порций мороженого разрешит ей заказать отец. Она вошла в зал, декорированный какими-то замысловатыми панно на космическую тематику, и тут же увидела отца, а тот увидел ее и, привстав, галантно -- как умел только он один -- усадил ее за столик. Только потом сел сам. Перед ним стоял уже наполовину опустошенный графинчик с коньяком. Маша тут же схватила карточку меню и побежала глазами по названиям десертов. Названия были одно заманчивее другого и чрезвычайно таинственными. Впрочем, Маша была уже стреляный воробей. Она знала, что названия придуманы лишь для вящего понта, а выбирать следует по цифрам в графе цен. -- Как настроение? -- спросил отец. -- Отличное, папа, -- ответила она, поглощенная выбором. -- Сколько можно взять порций? Он показал ей на пальцах -- две, но, подумав, показал -- три. Наконец заказ был сделан. -- Собралась в лагерь? -- механически продолжал он, явно занятый какими-то другими мыслями. -- Почти, папа, -- поспешно кивнула Маша. Приближался официант с подносом, на котором стояли две заиндевевшие железные вазочки, в одной из которых покоились чудесные шарики шоколадного пломбира, обсыпанного орехами, а в другой -- сливочного с апельсиновым джемом. Но это было еще не все. Кроме железных вазочек, был принесен еще высокий стакан, в котором мороженое красовалось уж совершенно изумительными цветными слоями. Некоторое время отец и дочь молчали. Первый был занят коньяком, другая -- мороженым. Потом Маша вспомнила, что ведь папа назначил ей здесь встречу не только для того, чтобы она полакомилась сладким. Он сказал, что им "нужно поговорить". Она подняла на Herat лаза. -- Вкусно? -- спросил он. -- Еще бы! -- кивнула она и напрямик осведомилась: -- АО чем ты хотел поговорить, папа? Отец замялся. То ли он выпил еще недостаточно коньяка, то ли его смутил ее бессердечный отроческий прагматизм. Потом он медленно вытащил из стаканчика с бумажными салфетками одну и, достав из внутреннего кармана шариковую авторучку, принялся на салфетке что-то рисовать. Что-что, а рисовать он всегда умел неплохо. Через некоторое время на розовой салфетке появилась физиономия. Правда, скорее, это был череп, чем физиономия -- такой у нее был изможденный вид. Просто-таки Освенцим какой-то. Закончив рисовать, он подвинул Маше салфетку. -- Что это? -- испуганно спросила она. -- Ты должна знать. Так сейчас выглядит твоя мать... Он так пристально смотрел на нее, что она смутилась и, опустив глаза, прошептала: -- А что с ней случилось? Он пил коньяк и молчал. У Маши по щеке скатилась слеза. -- Что с мамой? -- повторила она, стараясь не плакать, зная, что отцу это никогда не нравилось. -- Мама не ездила в санаторий, -- сказал он. -- А куда она делась? -- Она решила лечь в больницу на операцию... Не плачь. Сейчас мы к ней поедем, и ты ее увидишь. Только уж постарайся в больнице не плакать. Если не хочешь сделать ей еще больнее. -- Разве она заболела? -- удивилась Маша. -- Какая операция? Теперь настала очередь отца смутиться. Он вдруг понял, что не сможет ей этого внятно объяснить. -- Как тебе сказать, Маша... В общем, это косметическая операция. Понимаешь, что это такое? После того, как она родила Катю, а потом тебя, у нее в организме произошли некоторые изменения... -- Какие изменения? -- тут же спросила Маша. -- Ну, разные... Например, у нее сильно отвисла грудь... живот... -- Ну и что? -- снова удивилась Маша. Она наморщила лоб, пытаясь представить себе то, о чем говорил отец. Ничего такого она не помнила. Мать казалось ей идеалом женщины во всех отношениях. -- Как что? -- удивился отец. Он почесал за ухом. -- Во-первых, это не очень красиво, а во-вторых... Что "во-вторых" он так и не смог выговорить. -- В общем, -- решительно выговорил он, -- мама решила все это прооперировать, сделать коррекцию в специальном косметическом центре, чтобы стать привлекательной, чтобы мне... чтобы нам всем было приятно на нее смотреть. От изумления Маша потеряла дар речи. Отец говорил вещи, которые показались ей, мягко говоря, бредовыми. Мама легла под нож, чтобы отцу было приятно на нее смотреть?! Это все равно как если бы отец, желая угодить матери, отправился к хирургу и попросил, чтобы тот укоротил ему нос или подстриг уши... -- А Катя знает? -- спросила она. -- Знает. Она с утра находится у мамы. Я был с ней в больнице перед тем, как встретиться с тобой. Мама очень плохо себя чувствует, и, я думаю, тебе тоже следует ее навестить. -- Конечно! -- воскликнула Маша. Она не могла отвести взгляда от страшной физиономии, изображенной на бумажной салфетке. Жаль, что она не сообразила приберечь эту салфеточку на память. Если бы кому-то в будущем пришло в голову обвинить ее в чересчур предвзятом отношении к своему папаше, салфетка могла бы послужить прекрасным аргументом в ее оправдание. Отец все-таки допил свой коньяк и только тогда кивнул Маше, которая больше не притронулась к мороженому и усердно готовилась к предстоящему испытанию. Потом отец расплатился с официантом и нетвердой походкой двинулся к выходу. Маша понуро поплелась следом. Они взяли такси и скоро были в клинике. "Гинекологическое отделение" -- прочла Маша на белой вывеске черные буквы, однако не придала этому особого значения. -- Ты обещала не плакать, -- напомнил отец, когда они шли по больничному коридору к палате. Когда Маша вошла в палату, то сразу увидела сестру Катю, которая сидела около маминой постели и читала книгу. Маша со страхом перевела взгляд на мать. Хотя она готовилась к этому моменту и обещала не плакать, через секунду она уже захлебнулась от рыданий. Мамино лицо было куда ужасней того черепа, который отец нарисовал на салфетке в кафе. Под запавшими глазами чернели огромные синяки, рот был напряженно приоткрыт и застыл в пугающем оскале. Мать не переставая стонала от боли и дико вращала глазами. Легкое одеяло, которым она была прикрыта, сбилось в сторону, и Маша увидела, что ее груди и живот залеплены пластырем и перебинтованы, а кожа вокруг пластыря и окровавленных бинтов густо вымазана йодом. -- Подойди, -- простонала мать. -- Посмотри на свою бедную маму!.. Дай ей воды, Катя. И скажи, чтобы она успокоилась... Это действует мне на нервы... Как ни странно, привычное ворчание, слышавшееся в болезненных стонах родительницы, успокоили Машу без всякой воды. Она подошла и встала около Кати. Вдруг мать увидела отца, который не решался войти и лишь осторожно просунул голову в дверь, и тут с ней начало происходить что-то кошмарное. -- Негодяй! -- захрипела она и стала биться как безумная. Кажется, она хотела сорвать с себя бинты и пластырь. Катя вскочила с табуретки и побежала за медсестрой, а Маша закрыла лицо руками и боялась пошевелиться. Только услышав, что. пришли врач и медсестра, она решилась открыть глаза. Врач говорил какие-то успокаивающие слова и положил свою большую мягкую ладонь на мамин лоб, а медсестра завозилась со шприцем, чтобы сделать внутривенное. Жидкость в стеклянном цилиндрике сначала окрасилась кровью, а затем поршень погнал жидкость в вену. Все это время мать не отрываясь смотрела на отца, который, нахмурившись, смотрел на нее. Действие лекарства оказалось почти мгновенным. Мать перестала биться, ее глаза затуманились, но она все еще продолжала всхлипывать. -- Как ты мог?.. Как ты мог?.. С этим риторическим вопросом на устах она и отключилась, а врач всех выгнал из палаты. Домой ехали снова на такси. Отец болтал с водителем о ценах на бензин и на запчасти, а сестры, обнявшись, сидели на заднем сиденье. -- Если бы ты видела, что было утром! -- прошептала Катя. -- А что было? -- еще тише шепнула Маша. Сестра рассказала, что после сделанной накануне операции мать чувствовала себя не так уж худо и попросила, чтобы к ней позвали мужа и старшую дочь. Когда утром позвонили из больницы, к телефону подошла Катя. Отца этой ночью не было дома. Он якобы всю ночь трудился у себя в конторе. Катя тут же перезвонила ему. Он приказал ей ничего не говорить Маше, и они вместе отправились в больницу. -- Это я во всем виновата, -- вздохнув, прошептала Катя. -- Я должна была это заметить и предупредить отца. Дело в том, что, когда они вошли и отец наклонился над матерью, чтобы чмокнуть ее в лоб, мать в упор разглядела у него на шее смачный бордовый засос. Да еще на воротнике следы губной помады. Когда она взвыла от отчаяния, он даже не попытался ничего отрицать. -- Я сделала все это для тебя, -- крикнула родительница, -- а ты подлец.... Отец холодно бросил, что никому ничего не должен и делает то, что ему нравится. А если ей это неприятно, то, чтобы не видеть ее надутой физиономии, готов бежать куда глаза глядят. Хотя бы и на историческую родину. После этого он преспокойно развернулся и, попросив Катю подежурить с матерью, вышел вон. С матерью тут же случилась истерика, вроде той, которой только что стала свидетельницей и Маша. Насилу успокоили. Кроме того, за те несколько часов, пока Катя находилась около впавшей в наркотическое забытье матери, она наслушалась от соседок по палате и от медсестер всяческой всячины. В частности, обо всех медицинских аспектах операции, на которую решилась мать, а также о крайне специфическом профиле тамошней хирургии. О разнообразных "ушиваниях" и "формоприданиях"... Усвоенная информация дала Кате право на тон взрослой женщины. -- Это тебе не хухры-мухры, -- авторитетно прошептала она сестре. -- Это тебе генитальная коррекция! -- А зачем она ей понадобилась? -- спросила Маша, хотя весьма отдаленно представляла себе, о чем вообще идет речь. Гораздо больше ее волновал вопрос, как мог отец поступить подобным образом с матерью. -- Ты что, дура? -- удивилась Катя. На следующий день Машу отправили в пионерский лагерь, а Катю было решено оставить при маме. XXVI Рита нежно обняла подругу и, поцеловав на прощание, сказала: -- Тебе еще относительно повезло. У тебя хотя бы была старшая сестра. У меня вот никаких сестер не было... -- А сейчас у меня есть ты! -- растроганно воскликнула Маша. -- Я так тебя люблю, Рита! -- Опека не всегда на пользу, -- проворчала та. -- А жизнь нашу сестру только закаляет... И прошу тебя, не позволяй себя сегодня никому огорчать. С тебя и так довольно... Вечером увидимся. Когда Рита ушла, Маша бросилась заваривать свежий кофе и суетиться в ожидании мамы. Звонок в дверь застал ее в тот самый момент, когда, прибрав на столе, она расставляла чашки и блюдца. Вот и мама, собственной персоной. Выглядит весьма прилично для своих пятидесяти двух лет. Если, конечно, особо не присматриваться. Забота о внешности давно уже сделалась ее основным занятием. Кремы, массажи, гимнастика. Воспоминания о хирургических коррекциях наводили на нее ужас, однако раз или два она уже подтягивала кожу на лице. Ее сильно портила кривоватая нервная усмешка. Даже если она и не улыбалась, губы судорожно тянулись набок. Мать сбросила легкий модный плащ и машинально поправила волосы. Осторожно подступив к ней, Маша попробовала заключить ее в объятия, но та стояла не шелохнувшись, словно не заметила движения дочери. Чуть отодвинувшись, она окинула дочь придирчивым взглядом и вскользь заметила: -- Не такой уж ты изможденной выглядишь после своих загулов. Работу и частые командировки дочери она почему-то упорно считала чем-то вроде разнузданного образа жизни, и загулов в частности. Что ж, по сути, так оно и было. Мать вошла в комнату и оправила перед зеркалом платье, которое в талии было перехвачено широким блестящим поясом. -- Значит, приехала. Надолго ли? -- Возможно, нет, -- пожала плечами Маша. -- Это должно выясниться вечером. У меня сегодня деловой ужин с начальством. Мать уселась на софу и элегантно взяла чашечку с кофе, которую ей подала Маша. Однако во всем ее виде было сильно заметно напряжение. Положив ногу на ногу, она нервно и мелко затрясла носком туфли. -- Что с тобой, мама? -- была вынуждена спросить Маша. -- Я вижу, что-то неладно. Почувствовала это еще по телефону. -- Ничего особенного, -- отмахнулась та. -- Наверное, скучаю без Кати. Она уехала... -- Это я уже слышала. Тебя беспокоит что-то другое. -- Господи, Маша, ты еще спрашиваешь! -- неожиданно взорвалась мать. -- Как будто ты все еще маленькая девочка! Она прекрасно знала, что Маша была действительно давно уж не девочка и все понимала, и могла бы не утруждать себя дальнейшими разъяснениями. -- У твоего папы есть женщина, -- все-таки заявила она, поскольку для того и приехала. В ее заявлении не было ничего особо нового и оригинального. -- Мне бы пора к этому привыкнуть, -- продолжала она, -- но я слишком постарела и устала, чтобы делать вид, что ничего не замечаю. Одно и то же на протяжении многих лет. Мне страшно, что придется доживать жизнь в одиночестве. От последних слов матери у Маши защемило сердце. -- Ему в прошлом году исполнилось шестьдесят лет, -- тихо сказала она, -- неужели ты думаешь, что он до сих пор... И тут она поняла, что, как всегда, ляпнула бестактность. -- Поверь мне, дочка, -- резко отозвалась мать, -- твой папа еще полон сил. И я с ужасом думаю о том, что и в восемьдесят лет он будет ими полон... -- А ты уверена, что у него действительно есть... -- Маша запнулась, чтобы лишний раз не произносить слов, которые причиняют боль. -- Я, конечно, всегда подозревала, что ты не очень умна, но чтобы до такой степени... Маша опустила глаза и молчала. -- Уверена ли я, ты спрашиваешь, -- продолжала мать. -- Еще бы мне не быть уверенной, если его дрянь звонит прямо домой и они преспокойно договариваются о свидании. Я выучила все их условные слова... Мне плевать, что он мочалит себя с какой-то дрянью. Но я боюсь, что он совсем уйдет, -- снова сказала она. -- Ну и пусть уйдет, -- осторожно проговорила Маша. -- Тебе же спокойнее будет. -- Ты с ума сошла! За столько лет я так привыкла к нему, что просто не смогу быть одна. Я отдала ему всю жизнь. Без него я ничто. Вряд ли мать можно было в чем-нибудь переубедить. По крайней мере, у Маши это никогда не получалось. Поэтому она сказала: -- Но ведь и он без тебя не сможет. -- Ничего подобного, -- горестно усмехнулась мать, -- он был бы счастлив от меня отделаться. -- Будь и ты счастлива. Ты ничего не теряешь. x x x -- Между прочим, -- ни с того ни с сего вдруг сообщила мать, -- у твоего мужа родился ребенок. Мальчик. Вот уже прошел почти год, как Эдик Светлов вторично обженился. А теперь сделался и отцом. Однако ему, наверное, на веки вечные суждено остаться мужем Маши Семеновой. Хотя бы и первым. -- Откуда ты знаешь? -- поинтересовалась Маша исключительно из вежливости. -- Он сам позвонил мне и сообщил об этом. Маша ничуть не удивилась. Во-первых, Эдик всегда испытывал потребность отчитываться теще, хотя бы и бывшей, а во-вторых, должен же был он констатировать тот факт, что в неудаче первого брака целиком и полностью виновата Маша, а не он. У него-то теперь нормальная семейная жизнь. В этом каждый может убедиться. -- Ты ненормальная женщина, -- однажды заявил он Маше. -- У тебя совершенно отсутствует инстинкт материнства. То, что у него присутствовал инстинкт отцовства, он доказывал сначала своим анальным термометром, а затем и своим новым браком. -- Ты сама вынудила Эдика бросить тебя, -- сказала мама, подливая в чашки кофе. -- Стало быть, сама во всем виновата. У нее словно появилось второе дыхание. Она отыскала новое, интересное развитие темы, обсуждение которой должно было позволить ей забыть собственные невзгоды. Маша это поняла, а потому покорно поддержала разговор. -- Интересно, -- искренне удивилась она, -- в чем я виновата? -- Знаешь, голубушка! Знаешь!.. Сначала забросила дом, хозяйство, а потом еще и мужика завела. Это отвратительно. Милиционера какого-то... -- А если бы он был не милиционером, а банкиром, это бы тебя больше устроило? -- Мне-то что? Это тебе нужен муж. -- Борис вовсе не собирался на мне жениться, -- вырвалось у Маши. -- И я не собиралась выходить за него замуж, -- поспешно добавила она. -- Вот видишь, -- тонко улыбнулась мать, -- а у Эдика самые серьезные и благородные намерения. Он изо всех сил старался, чтобы у вас наладились отношения, а когда понял, что это невозможно, -- просто бросил тебя и взял более достойную женщину. По лицу матери было видно, что ей до смерти обидно, что бывший зять быстренько нашел замену ее дочери, а та, бедняжка, все еще кукует одна. -- Интересная у тебя логика, -- вздохнула Маша. -- Я завела себе любовника -- это отвратительно, и я недостойная женщина. Другая женщина берет в любовники моего мужа -- и она, оказывается, более достойная. -- Ты прекрасно понимаешь, о чем я. Что касается Раисы, то ведь она сошлась с порядочным мужчиной! -- Но этот порядочный мужчина был как-никак женат, -- заметила Маша. -- У тебя удивительная способность извращать мои слова, Мария... Я просто сравниваю тебя и ее и вижу, что у нее хватило ума сделать правильный выбор. -- Честно говоря, я с радостью уступила ей это сокровище. Она сделала ценное приобретение. -- По крайней мере, она не спуталась с военным. В наше время это верх глупости. Маша вздрогнула. Хотя мать, конечно, имела в виду Бориса. -- Борис не был военным, -- сказала Маша. -- Он был сотрудником милиции. К тому же ходил в штатском. -- Это ничего не меняет, -- заявила мать. По-своему она была права. Если ее девочка крутит с кем-то роман, который не ведет к браку, то впустую тратит жизнь и здоровье. Любовь должна заканчиваться замужеством, а не бесплодием и одиночеством -- Я тоже пыталась сохранить отношения с Эдиком, -- устало проговорила Маша. Это прозвучало как оправдание, а оправдываться ей хотелось меньше всего. -- Плохо пыталась, -- вздохнула мать. -- Это почему же? Маша едва держала себя в руках. -- Нечего было соваться на ту вечеринку в его новом офисе, -- объяснила мать. -- Ты сама спровоцировала Эдика. Сначала сама ему изменила, а потом еще и его решила разоблачить, доказать, что он не лучше тебя. Глупее нельзя было поступить. Раиса действительно должна быть тебе благодарна. -- Бред какой-то! -- задыхаясь, проговорила Маша. Родительнице все-таки удалось вывести ее из себя. -- Откуда мне было знать, что он... что они... -- Ну знаешь ли, моя милая, -- высокомерно заявила мать, -- если ты настоящая женщина, то должна была любой ценой сохранять мир в семье. Никак нельзя было в такой момент ставить мужа перед выбором. А ты хотела ему что-то доказать... -- И не думала ничего доказывать! Я вообще не хотела идти ни на какую вечеринку... XXVII Теплые денечки бабьего лета пронеслись мгновенно. Дождь и ветер посрывали с деревьев остатки листвы. В Москве было холодно и слякотно. Снова начали убивать банкиров, депутатов и журналистов. На этом фоне как-то бледнели и представлялись смехотворными мелкие обывательские горести. Работы у Маши Семеновой, ведущей популярной программы криминальных новостей, снова было по горло. С утра Эдик проинформировал ее, что вечером у него на фирме состоится вечеринка по случаю переселения в новый, только что оборудованный офис. Маша никогда в жизни не ходила на подобные мероприятия и понимала, что, сообщив ей об этом, Эдик даже не надеялся, что она придет. Однако на этот раз Маша решила, что нужно пойти -- исключительно ради него, Эдика. Видимо, ее пробрали-таки душещипательные апелляции свекра к их общим ветхозаветным предкам, и она купилась на медоточивую пропаганду кротости, женской мудрости и миротворческих усилий. День пролетел в обычной редакционной лихорадке. Осталось доработать сопроводительный текст к недавно отснятому материалу о московских трущобах. Маша сидела в кресле с листками сценария, а Артем сидел на столе и нетерпеливо качал ногой. У него были свои серьезные причины торопиться. У него с женой была сегодня не то тринадцатая, не то четырнадцатая годовщина супружеской жизни. Он всячески подгонял Машу, чтобы та поскорее сдавала материал. Однако Маша все медлила. Тема, которой был посвящен материал, требовала особого подхода. С тех пор, как Маша трудилась на ниве криминальных новостей, она повидала всякое и успела притерпеться к столичным ужасам. Однако ее по-прежнему ранили известия о драматических происшествиях среди людей, которых в официальных отчетах называли "населением за чертой прожиточного минимума", и она старалась, чтобы эта информация не затерялась среди сообщений о громких преступлениях. Таким был и сюжет, подготовленный для очередной программы. Еще несколько дней назад вместе с группой Маша выезжала снимать одно из аварийных рабочих общежитий, где бедствовали люди. Картина была весьма заурядная: протекающая крыша, обсыпающаяся штукатурка, просевшие ванны, закопченные кухни, заплесневелые стены и трещины, в которых шныряли крысиные выводки. Жильцы, как водится, безрезультатно обивали бюрократические пороги. Пикантность ситуации заключалась в том, что люди были озабочены даже не тем, что не могут добиться переселения в более пригодное жилье, а тем, что вот-вот лишатся того, что имеют. До них дошли слухи, что чиновники запродали аварийный дом какому-то частному лицу и частное лицо не то собиралось произвести насильственное выселение, не то было намерено дождаться, когда дом окончательно рухнет, чтобы на его месте устроить гаражи. Причем под стенами дома уже начали рыть траншею для их фундамента... Обо всем этом Маша беседовала с жильцами, среди которых была мать-одиночка с тремя малолетними детьми, старик-паралитик и женщина, умиравшая от туберкулеза. И, что очень существенно, ей удалось вычислить "частное лицо", которое стало собственником аварийного дома, а также чиновника, за взятку это дело оформившего. -- Я хочу с тобой посоветоваться, Артемушка, -- сказала Маша, протягивая ему листки. -- О чем тут советоваться? Не Бог весть какая новость. У нас эфир забит куда более важными сообщениями. Сделай коротенький язвительно-обличительный комментарий секунд на тридцать-сорок и запускай в работу. -- Именно так я и хотела поступить. Но полчаса назад мне позвонили жильцы и сообщили, что в доме провалились сразу три этажа. -- Да что ты! -- воскликнул Артем. -- Есть жертвы? -- Жертв нет, но пострадали мать с тремя детьми и женщина, умирающая от туберкулеза. -- Слава Богу, -- вздохнул он и взглянул на часы. -- Ах черт! Давай заканчивать. Мне жена не простит, если в такой день я опоздаю!.. -- Артемушка, ты даже не дослушал, -- сказала Маша. -- Что такое? -- недовольно сказал он. -- Жильцы говорят, что траншею около дома тем не менее собираются рыть дальше. Даже подогнали еще один экскаватор. -- Понял. Что еще? -- Я тут же позвонила чиновнику. -- И тебе удалось с ним поговорить? -- Представь себе, да. Он заявил, что по его документам в доме никто не проживает и новый владелец вправе его даже взорвать, если пожелает. -- Сукин сын!.. Что же ты предлагаешь? -- Я записала этот телефонный разговор. -- Прекрасно. Завтра начнем готовить сюжет заново. -- Нет, Артемушка, это нужно сделать сегодня Нам нужно немедленно выехать на место и заснять происходящее. Тогда у нас будет материал для следующей программы. Я хочу затеять что-то вроде специального журналистского расследования. -- Маша, милая, ты хочешь, чтобы я развелся с женой? -- Я хочу, чтобы мы немедленно выехали туда, -- твердо ответила Маша, выдержав его взгляд. -- Это не займет много времени. Артем Назаров вздохнул и стал звонить жене. Чтобы не присутствовать при его объяснениях с супругой, Маша поднялась и деликатно вышла из комнаты. А через несколько минут вышел и Артем. -- Если она со мной разведется, -- с убитым видом пошутил он, -- тебе придется кормить меня борщом. -- Я буду кормить тебя рыбным заливным, -- усмехнулась Маша. -- Поехали! x x x Маша настояла на своем, и они не только смотались на место и отсняли все, что требовалось, но еще успели вернуться в студию и смонтировать материал. После работы вместе вышли на улицу. -- Довольна? -- вздохнул Артем. -- Куда ты теперь? -- Готовить тебе заливное. -- Я серьезно. Могу подвезти, -- сказал он и похлопал по крыше своей "девятки". -- Лучше поспеши к жене. Думаю, что после полутора десятка лет супружества мне не нужно объяснять тебе, как ее ублажить и добиться прощения? -- Еще бы, -- кивнул Артем. -- Это я могу тебе в этом смысле кое-что посоветовать, ведь ты, кажется, все еще не бросила Эдика? Увидев, что Маша нахмурилась, он поспешно извинился: -- Прости. Но, признаюсь, я даже рад, что ты рассталась со своим милиционером. -- А он мне нравился, -- вздохнула Маша. -- Но он тебе не пара, -- уверенно сказал Артем. Маша уже давно не скрывала от него свой роман с Борисом Петровым. Как и то, что они расстались. -- А Эдик мне пара? -- Эдика я не видел... -- сказал Артем. -- Но, честно говоря, я консерватор. Я за то, чтобы жены не изменяли мужьям. Это весьма неприятственная процедура. Я вообще против разводов и всего такого. -- Ты тоже считаешь, что женщина должна быть кроткой и мудрой? -- поинтересовалась Маша, вспомнив разговор со свекром. -- При прочих равных условиях, -- улыбнулся Артем. -- Так я подвезу тебя? -- Ладно, -- обреченно вздохнула Маша. -- Поехали... Придется быть кроткой и мудрой. Раз даже Артем считает эти качества важными. Придется ехать на вечеринку в новый офис Эдика, чтобы постараться быть Саррой и Руфью в одном лице. Она покосилась на заднее сиденье, где любовно перевязанная алой шелковой ленточкой лежала огромная коробка с подарком, который Артем приготовил жене, а также большой букет желтых роз -- для тех же целей, который он успел купить, возвращаясь со съемки. -- Счастливая женщина -- твоя жена, -- с завистью проговорила Маша. -- Очень счастливая... -- А она утверждает, что ты счастливая женщина, -- самодовольно усмехнулся Артем, трогая машину с места. -- Потому что ты можешь проводить со мной гораздо больше времени, чем она, моя жена. -- Ты все шутишь! А я -- серьезно. Если бы мне найти мужчину с характером твоей жены! XXVIII Мысль о том, что необходимо поприсутствовать на вечеринке по случаю переезда Эдиковой фирмы в новый офис, нагоняла на Машу ужасную тоску. Но деваться было некуда. Артем Назаров высадил ее у небольшого капитально отремонтированного особнячка в Замоскворечье и, сделав ручкой, отчалил к любимой жене, а ее оставил наедине с призраками ветхозаветных супружниц, с которых ей следовало брать пример кротости и мудрости. Сделав над собой усилие, Маша вошла в особняк. Охранник почтительно ей кивнул, хотя, кажется, раньше она его не видела. Стало быть, и сюда дошла популярность Маши Семеновой. А может, просто охрана была на уровне и соответствующая информация прорабатывалась заочно. Так или иначе, Маша решила держаться абсолютно раскованно. Холл был отделан розоватым мрамором и зеркалами. Мраморные ступени вели в смежное помещение, где располагалась приемная. Повсюду красовались связки разноцветных шаров, а над лестницей был укреплен плакатик с патетичным "Добро пожаловать!". Совсем как в старые добрые времена. Маша обогнула отделанный никелем стол и, наугад войдя в распахнутые дубовые двери, оказалась в небольшом банкетном зале. Публика была рассеяна по всему особняку небольшими кучками, но больше всего народу собралось около длинного стола, на котором было сервировано все, что полагается в подобных случаях -- икорка, рыбка, водочка, словом, все, что нужно для жизни. На гремевшую из динамиков музыку никто не обращал внимания. Маша задержалась при входе в зал, чтобы, не углубляясь в толпу, выискать какое-нибудь знакомое лицо. Как мало она была знакома с жизнью Эдика. Здесь не нашлось буквально ни одного человека, которого бы Маша знала раньше. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, поскольку за все время их супружества она заходила в старый офис мужа всего один раз. Да и то на минуту. Вдруг внимание Маши привлекла молодая женщина с черными сильно вьющимися волосами, расчесанными на прямой пробор, густыми бровями и тонкими, едва напомаженными губами. Мгновение спустя Маша поняла причину того, почему эта особа заставила остановить на себе взгляд. Это объяснялось чрезвычайно просто. Она стояла рядом с Эдиком, почти повиснув на нем, и с таким искренним обожанием смотрела ему в рот, жадно ловя каждое его слово, что Маша невольно смутилась. Потом Машу осенило: да это же будущая ее восприемница! Тогда она рассмотрела особу подробнее. Пока что она не испытывала ничего, кроме здорового любопытства. Особа была высокая, гибкая, словно змея, и такая же тонкая. Тонкие ноги с неожиданно толстоватыми икрами и так же неожиданно сужающимися лодыжками. Всего одежды на ней было -- одна бежевая туника -- вроде перелинки. В одной руке между средним и указательным пальцами с длинными ногтями, покрытыми ярко-зеленым лаком, -- тонкая коричневая сигаретка. Другая рука у Эдика на плече. Была у нее грудь или нет, Маша не разобрала, но лифчика определенно не было. На длинной тонкой шее свободно болталась нитка изрядного жемчуга, показавшегося Маше подозрительно знакомым. Кто-то взял ее за руку. Это была Серафима Наумовна. -- Вы здесь, Маша? -- зло прошипела она. -- Что вы здесь делаете? -- Как вам сказать... -- молвила Маша и запнулась. Если бы в этот момент она не разозлилась, то, пожалуй, не стала бы кривить душой и попросту ответила, что желает находиться при своем муже, чтобы не подвергать его лишним искушениям. Возможно, такой искренний ответ раз и навсегда отбил бы у Серафимы Наумовны желание шипеть на супругу своего начальника. Однако она была уязвлена и этого не сказала, а потому должна была бесстрастно наблюдать, как ее супруг, хотя и не слишком обожаемый, переходит в руки другой женщины. Ощущение было такое, что ее грабят среди бела дня. А когда у вас среди бела дня отнимают вещь, хотя бы вам совершенно и не нужную, это, безусловно действует на нервы... Словом, если бы в более приличной обстановке у Маши поинтересовались, нельзя ли увести у нее мужа, она бы с радостью дала утвердительный ответ. Но теперь она просто оказалась к этому не готова. -- Эдик сам сказал мне об этой вечеринке, -- смиренно ответила Маша. Она ненавидела мужа за то, что из-за него угодила в такое дурацкое положение, а себя -- за то, что приходилось лицемерить. -- А это -- моя дочь Раиса, -- с гордостью сказала Серафима Наумовна, делая жест в сторону змеевидной брюнетки в тунике, чья зелено-когтистая лапка сначала лежала у Эдика на плече, а теперь поглаживала его по щеке. -- А-а... -- хрипло начала Маша, чувствуя себя так, словно ее взяли за горло и довольно энергично душат. -- Так у вас есть дочь? -- Почему бы вам с ней не познакомиться? -- предложила Серафима Наумовна. -- Раз уж пришли. -- Действительно, -- сказала Маша. Ее взгляд все еще был прикован к этой сладкой парочке, а сама она находилась как бы в окаменении. Серафиме Наумовне даже пришлось слегка подтолкнуть ее в бок, чтобы она начала движение в предложенном направлении. Приблизившись к Эдику, Маша осторожно хлопнула мужа по спине. Она чувствовала себя здесь чужой и лишней. Эдик напрягся уже в тот момент, когда увидел, как круглые черные глаза Раисы сузились и стали яростно в кого-то ввинчиваться. Он все понял и, сбросив со своего плеча ее руку, повернулся к Маше в совершенном ужасе и смятении. -- Наконец-то! -- воскликнул он. Более глупого и лицемерного восклицания Маша в жизни не слышала. В нем прозвучал исконный страх перед папашей-миротворцем, который очень не любил скандалы и наживал капиталы не для того, чтобы его позорили его родные дети. Маша не смогла сдержать улыбки. Раиса между тем с головы до ног окинула ее ненавидящим взглядом, словно прикидывая, с какой стороны удобнее воткнуть в нее нож. В лице этой телевизионной сучки она видела для себя единственное препятствие, чтобы занять то положение, которого, по ее мнению, она безусловно заслуживала. Уж она-то не станет цепляться за свою девичью фамилию Цетренбаум. Она будет называться просто Раисой Светловой и въедет в дом на Пятницкой улице с видом на золотые купола, ощущая к супругу всецелое и безоговорочное почтение и, конечно, немедленно займется с ним делом воспроизводства и продолжения славного рода. Если уже этим не занялась. Сказать по правде, Маша и сама понимала, что негоже ей разливать желчь из-за такой безделицы. К тому же эта самая Раиса, возможно, по-своему любила Эдика, а стало быть, в ее действиях не было ничего подлого и вероломного. Эдик переминался с ноги на ногу и краснел. Когда Маша протянула руку и поправила ему галстук, он покраснел так густо, словно ему прилюдно застегнули ширинку. "Не нужно так волноваться, Эдик, -- подумала Маша. -- Раиса не откажется от тебя только потому, что жена притронулась к твоему галстуку. Она притрагивалась и к более интимным местам. Слишком сильно было желание Раисы обладать таким шикарным мужчиной, как он, Эдик. Она, бедная, еще не знала что любимое его занятие по вечерам -- это измерение температуры. Впрочем, при наличии любви -- или хотя бы влюбленности -- и эти игры в кайф. Уж она-то, Раиса, не пойдет брать интервью у сумасшедшего с гранатой и двумя канистрами бензина, а если заведет любовника, то конечно не милиционера". -- Вот, познакомься, -- молвил Эдик, ни к кому конкретно из двух женщин не обращаясь, поскольку слегка потерял ориентировку в пространстве. Кого и с кем он собирался знакомить? Как ни странно, первой сориентировалась Раиса. -- А я вас знаю, -- процедила она, изобразив тонкими губами то, что должно было сойти за улыбку. -- Вы -- Маша Семенова. -- Это моя ж-жена, -- наконец обрел дар речи Эдик, -- а это... наш новый бухгалтер. Очень мило. Стало быть, она уже успела протянуть свою зелено-когтистую лапку аж к самой Эдиковой мошне. Что касается Маши, то ей позволялось дотягиваться лишь до ее уменьшительной формы. -- Ты забыл сказать, что меня зовут Раиса, -- свирепо заметила Эдику дочка его секретарши. Господи, подумала Маша, если женщины с такой силой способны ненавидеть друг друга, то что остается мужчинам? Откуда на этой земле взяться миру и спокойствию? -- Эдик, -- попросила она, чувствуя легкую тошноту, -- будь другом, принеси мне чего-нибудь выпить. -- О чем разговор, -- с готовностью ответил он. -- Что ты хочешь? -- Все что угодно, только чтоб без мышьяка. -- Очень смешно, -- хмыкнул он и тут же ретировался. -- Какая приятная неожиданность, -- сказала Раиса, оставшись с Машей наедине. -- Вы, звезды, так высокомерны, что ваше появление среди нас, простых смертных, настоящий сюрприз. Никак не ожидала, что увижу вас здесь. -- Честно говоря, я тоже, -- призналась Маша. -- Я представляла вас совершенно иначе. То есть я хотела сказать, что по телевизору вы совсем другая... -- Да уж, -- кивнула Маша, -- у нас, у звезд, тоже иногда превратное представление о наших зрителях. По большому счету для тех и для других лучше вообще не видеть друг друга живьем. -- Пожалуй, вы правы, -- милостиво согласилась Раиса. -- Каждый должен знать свое место, -- снова кивнула Маша. Соперница скрипнула зубами, но не нашлась, что ответить. Инициатива была упущена. Но только временно. -- Ну конечно, у вас, у звезд, так подвешен язык, -- сказала она. -- Вам без этого нельзя. -- Ну-ну, не скромничайте. Вам тоже без этого не обойтись. Вы, я вижу, девушка самостоятельная... Так, вы говорите, с мужем работаете? "Обрабатываете его" -- это, наверное, прозвучало бы точнее. А еще более точно -- "обслуживаете". "И что это я нападаю на нее? -- снова одернула себя Маша. -- Если бы я серьезно занялась бухгалтерией, а не тележурналистикой, Эдик бы на меня молился. Семейный бизнес -- разве это не его заветная мечта?" -- Я счастлива работать в его фирме, -- заявила Раиса. -- В настоящее время Эдик поручил мне составить смету по переоборудованию своей квартиры. -- По переоборудованию своей... -- повторила Маша. -- Какой такой квартиры? -- Ну как же, квартиры на Пятницкой. Я думала, вы в курсе, -- усмехнулась Раиса. Вот, оно самое! Она уже планирует, как будет обставлено их будущее гнездышко. Уж она-то позаботится, чтобы сантехника и прочее было самого высшего качества и по самой низкой цене. Она уже калькулирует, подсчитывает каждый его цент и пфенниг. И выкладывает ему итоговую (к оплате) сумму в момент оргазма. Дельно!.. -- Надеюсь, вы опытный бухгалтер, -- вздохнула Маша. -- Можете не беспокоиться, -- вызывающе бросила Раиса. И после этого от Маши требуют кротости и мудрости?! Неужели кротость и мудрость в том, чтобы проглатывать собственную желчь, вместо того чтобы излить ее на соперницу? Она взглянула исподлобья на Раису, которая как ни в чем не бывало покуривала и даже торжествующе поигрывала наследственными жемчугами. -- Теперь я вижу, что не о чем беспокоиться, -- сказала она со своей фирменной телевизионной улыбкой. -- Я рада, что Эдик нашел человека, который на совесть все продумает и просчитает... Вплоть до нашей детской. -- Что-что? -- раскрыла рот Раиса, и Маша с наслаждением наблюдала, как та зеленеет и становится практически одного цвета со своими ногтями. -- Эдик всегда привык решать все сам, -- продолжала Маша. -- Хотя мне казалось, что разумнее было бы подождать, пока родится ребенок, а уж потом заняться оборудованием детской... Тонкие губы Раисы задергались, словно старались выплюнуть подходящее слово. Между тем Маша всем своим видом показывала, как благосклонно ждет вопроса, который так мучил соперницу. Ответ на этот вопрос должен был рассеять или подтвердить подозрения, которые сводили Раису с ума. Наконец она решилась. -- А разве у вас с Эдиком, -- почти жалобно пролепетала Раиса, -- должен быть... ребенок? Какая она все-таки наивная и беззащитная, эта Раиса. Несмотря на свои зеленые когти и толстые икры. Маше даже сделалось ее жаль. Однако она не собиралась так просто даровать ей благостную весть. Вернее, отсутствие последней. Она многозначительно молчала. -- Я права, да? -- прошептала Раиса, маясь от смертельной тоски. Одним-единственным словом Маша могла бы уничтожить все ее надежды, обратить ее мечты, как, впрочем, и ее саму, в пепел и прах. Она могла довести ее молчанием до судорог... А могла отнестись к ней с пониманием -- убраться с ее пути и позволить жить с ее мужем. -- Нет, я еще не беременна, -- застенчиво проговорила Маша. -- Но Эдик, кажется, уже отчаялся иметь ребенка... Мы подумываем об искусственном оплодотворении. Строго говоря, это была не такая уж и неправда. Это было нечто вроде вызова: кто из двух самочек сможет раньше угодить отчаянному желанию Эдика сделаться отцом. Позеленелость Раисы сменилась мертвенной бледностью. -- А я думала, что это вы не хотите иметь детей... -- проговорила она. -- С чего вы взяли? -- сердечно поинтересовалась Маша. -- Я хочу сказать, -- запинаясь ответила Раиса, -- что вы увлечены работой на телевидении. Мне кажется, такие люди, как вы, очень загружены и все такое... Маша дружески взяла ее под руку. -- Конечно, вы в чем-то правы, Раиса. Только все гораздо сложнее... Позвольте задать вам интимный вопрос? Раиса отшатнулась и, вытаращив глаза, зашлась кашлем. Не обращая внимания на ее легкий припадок, Маша энергично продолжала: -- Вы замужем? -- Нет, -- ответила Раиса, давясь кашлем, -- еще нет. -- Но ведь у вас есть мужчина? Наконец Раисе удалось справиться с кашлем и взять себя в руки. -- Да, -- кивнула она, -- у меня есть мужчина. -- И давно вы с ним встречаетесь? -- поинтересовалась Маша так задушевно, словно беседовала с собственной сестрой. -- Это мое личное дело, -- проворчала Раиса. Маша была вынуждена отступить. -- Простите, и не думала вмешиваться в вашу личную жизнь. -- Я никому этого не позволяю, -- высокомерно заявила Раиса. -- Это правильно, -- кивнула Маша. -- А что Эдик, -- между прочим спросила она, -- он с вами уже обо всем договорился? -- Что вы имеете в виду? -- Смету по переоборудованию квартиры, конечно. Когда она должна быть готова? -- Чем быстрее, тем лучше. -- Для кого лучше? -- Для дела, -- холодно ответила Раиса. Больше у Маши вопросов не имелось. Наконец появился Эдик с двумя бокалами розового шампанского. -- Ты вернулся, дорогой, -- улыбнулась Маша. -- Ты что, ходил звонить папе и маме? Эдик поморщился и стал рассматривать свои алмазные запонки. -- Эдуард, -- повышая голос, начала Раиса, -- внесите ясность. Ваша жена намекала на то, что вы все еще стараетесь заиметь ребенка. Это правда? Эдик бросил запонки и дико озирался по сторонам, словно искал, кто бы мог вызволить его из этой ужасной ситуации. -- Я вовсе не намекала, Эдик, -- словно оправдываясь, вмешалась Маша. -- Я просто сказала, что ты все еще не потерял надежды меня оплодотворить... Раиса дернулась, как будто у нее в руке был не бокал с шампанским, а оголенный электрический провод, и розовое шампанское выплеснулось прямо на ее коротенький бежевый подол. Кто бы мог подумать, что она до такой степени нервная особа? -- Раиса, -- воскликнул Эдик, бросаясь к ней с салфеткой, -- вот, возьми! Но она оттолкнула его и куда-то стремглав помчалась. Должно быть, чистить перышки. -- А она премиленькая, -- заметила Маша, оставшись с мужем вдвоем. -- Кто? -- спросил Эдик, притворяясь идиотом. -- Твой новый бухгалтер Раиса. Они немного помолчали. -- Откуда она взялась? -- Она дочь Серафимы Наумовны, и, когда та болела воспалением легких, она ее замещала. Это было около двух месяцев назад. Она как раз только что приехала из Питера. Кажется, недавно развелась или что-то в этом роде. "Развелась или что-то в этом роде". Маша не сомневалась, что он успел получить достаточные сведения не только о ее биографии, но также и об анатомии. -- Она похожа на свою маму. -- Нет! -- живо возразил Эдик. -- Она гораздо симпатичнее. В сущности, об этом даже не стоило говорить. Конечно, Эдик заслуживал гораздо большего. Маша чувствовала себя никудышной женой, а Раиса, без сомнения, удовлетворит всем его запросам. -- Не беспокойся, Эдик, -- нежно сказала Маша. -- Я тебя ни в чем не подозреваю. Я и не думаю тебя упрекать. -- Ты о чем? -- снова поморщился он. -- О ней, о Раисе, -- сказала она сердечно. -- Еще бы ты меня упрекала! -- яростно зашептал он. -- Это я вне себя от злости! Ты Бог знает что болтаешь людям. -- Ты о чем? -- О том, что я тебя пытаюсь оплодотворить! -- А разве нет? Разве ты постоянно не твердил об этом? Разве не для этого ты утром и вечером лез ко мне с термометром? -- Тс-с-с!.. -- зашипел Эдик. -- Замолчи! Он, кажется, совершенно тронулся рассудком. Спутался с первой встречной, которая пообещала ему ребенка. Вместо того чтобы попытаться завоевать собственную жену. -- Почему это я должна молчать? Разве я вру? -- Мало ли что было! Теперь-то я вижу, что ошибался. Ты была права, вряд ли у нас с тобой что-нибудь получится. Кроме того, -- продолжал он, используя подходящий момент для объяснения, -- я несчастлив с тобой. -- Ты думаешь, что все дело во мне? -- Не во мне же! Таким решительным Маша, пожалуй, его никогда не видела. -- А как же твой папа? -- Вот что я тебе скажу, -- захлебываясь проговорил Эдик, схватив ее за руку. -- Если ты согласна забеременеть, я все готов для этого сделать. Ты должна мне поклясться, что... Она прекрасно знала, что ему нужно. Он хотел, чтобы она превратилась в штамповочную машину, которая бы продуцировала на свет божий маленьких Эдиков. -- Поговорим об этом потом, -- предложила Маша. -- Почему потом? -- Потому что сначала мне нужно решить кое-какие творческие вопросы. Мне предстоит серьезный разговор. Я должна заехать к Рите Макаровой и обсудить один важный проект. Я как раз собиралась отправиться к ней и зашла сюда только потому, что ты просил... И еще я хотела посоветоваться с тобой относительно моей работы. Это касается... Но теперь Эдик сделал нетерпеливое движение. -- Сейчас мне не до этого, -- проворчал он. -- Лучше поезжай и постарайся решить свои творческие вопросы! -- Значит, ты не возражаешь, если я сейчас уйду? К тому же я чувствую себя здесь не очень уютно... -- Да-да, -- почти обрадовано подхватил он, -- пойдем, я тебя провожу! -- И поспешно повел Машу к выходу. В холле они наткнулись на Раису. На ее юбке красовалось огромное влажное пятно. Маша протянула ей руку. -- До свидания, Раиса. Очень рада была с вами познакомиться. Та проигнорировала протянутую руку и передернула плечами. -- Думаю, что рано или поздно вы бы все равно обо всем узнали, -- выпалила она. -- Нельзя ли без сцен! -- взмолился Эдик. -- Нет! Я хочу, чтобы она знала, -- закричала Раиса, -- если у кого и будет от тебя ребенок, то только у меня! Маша вопросительно взглянула на Эдика. -- Чепуха какая-то, -- процедил он сквозь зубы и, наклонившись к Раисе, что-то горячо зашептал. -- Ну да, так я тебе и поверила! -- взвизгнула она и ткнула ему пальцем в живот, а он машинально схватил ее за палец -- да так, что она вскрикнула. -- Я всегда держу свое слово, -- услышала Маша его шепот. -- Все, что от тебя требуется, это немного подождать, а остальное предоставь мне! Маша вопросительно взглянула на Раису. -- Иди к черту! -- огрызнулась та на Эдика. -- После того, как она всем рассказывает о твоих отцовских усилиях... Маша перевела вопросительный взгляд на Эдика. -- Но она все-таки пока что моя жена! -- воскликнул он. -- Ты что, ее защищаешь?! -- Никого я не защищаю, -- зашипел он. -- Что ты вообще от меня хочешь? -- Чтобы ты сказал ей... -- Раиса, -- грозно замычал Эдик, -- заткнись! Она же неожиданно и бурно расплакалась. -- Господи, -- снова взмолился Эдик, -- говорю тебе, перестань! -- Я не могу, -- всхлипнула она. -- Я тебя люблю! Я тебя люблю! Она могла бы повторить это и в третий раз. Маша понимала, что должен был чувствовать в этот момент Эдик, которому она, Маша, никогда не говорила ничего подобного, и у него не было практически никаких шансов этого дождаться. Против такого признания Эдик не мог устоять. Кроме его собственной мамы, никто и никогда не говорил, что он, такой-сякой, любим. И в глубине души он, вероятно, уже смирился с тем, что так оно и останется. Теперь он это услышал, и в искренности всхлипываний Раисы невозможно было усомниться. Это было настоящее причащение святых тайн -- самое меньшее. Даже у Маши навернулись на глаза слезы при виде этой влюбленной и страдающей молодой женщины. -- Эдик, -- сказала Маша, -- так я пошла? Муж и Раиса недоуменно воззрились на нее, словно не подозревали о ее присутствии. -- Ты еще здесь? -- неприязненно фыркнул Эдик. -- Тебе нужны деньги на такси? Проявление такой внезапной щедрости добило Машу окончательно. -- Спасибо тебе, Эдик. У меня есть деньги, -- сказала она и попятилась к двери. Однако он догнал ее и, воровато оглядываясь на жалобно всхлипывающую Раису, поспешно заговорил: -- Мое предложение остается в силе... Мы должны все спокойно обсудить. -- Конечно, Эдик, -- кивнула Маша, тоже почему-то оглядываясь на Раису, -- я все понимаю. -- Что ты понимаешь? -- вдруг вскипел он. -- Не надо, Эдик! -- Нет, ты мне объясни! -- Не надо усложнять. Давай забудем обо всем, -- миролюбиво предложила Маша. Он схватил ее за руку. -- Здесь не произошло ничего _такого_! И ты не подумай, что я с ней... что мы... Просто у нее не в порядке нервы, а может, просто выпила лишнего. Раиса подошла ближе. -- Что это значит, Эдик? -- зарыдала она с новой силой. -- В самом деле, Эдик, -- поддержала ее Маша, -- я уже ничего не понимаю... Он и сам, очевидно, изрядно одурел. Некоторое время он молча переводил взгляд то на жену, то на любовницу, а потом сказал: -- Что тут понимать?.. Что я, не мужик?.. Я настоящий мужик и к тому же с деньгами. Вот бабы на меня и вешаются. -- Эдик! -- заскулила Раиса. -- Рая, не могла бы ты помолчать хотя бы одну минуту? -- взмолился он, а потом обернулся к жене: -- Маша, ты иди, иди, дорогая, не слушай ее... -- Ты еще попросишь у меня прощения! -- затряслась Раиса. -- Ты еще пожалеешь... Маша выскочила из особнячка и стала искать глазами такси. Эдик поступил с ней точно так же, как и она с ним. Стало быть, они были в расчете... Она вытирала ладонью капли дождя, которые ветер бросал ей в лицо. Они были в расчете -- в этом не было сомнений. Но почему же она чувствовала себя такой виноватой? Откуда такая тяга пожертвовать -- если уж без этого никак нельзя обойтись! -- работой, своим будущим, собой? Откуда такая жажда сделаться кроткой и мудрой?.. Не иначе как ветхозаветные праматери засмущали. x x x Взяв такси, она помчалась к Рите. Уже не первый раз они обсуждали одну дерзкую, даже отчаянную идею, которую сама Маша и выдвинула. Речь шла о том, чтобы заняться более серьезными вещами. Она чувствовала, что не вполне реализует свои резервы. Зацикленность на криминальной столичной тематике начинала угнетать творческий рост. Ее журналистские амбиции требовали большего. Как раз в это время начала нагнетаться обстановка в Чечне, и скоро стало ясно, что дело может обернуться новой кавказской войной. Маша попросила Риту проработать варианты ее возможного присутствия на Кавказе в качестве военного корреспондента, и та с восхищением ухватилась за новый проект. Женщина -- военный корреспондент да еще на Кавказе! Это звучало гордо. Наведя необходимые справки и поговорив с кем надо из начальства, Рите удалось убедить редакцию, чтобы Машу включили в число спецкоров по "горячим точкам". Более того, Маше предложили заключить контракт на целую серию репортажей с Кавказа, и теперь, обговорив все условия с Ритой, ей предстояло окончательно решиться на это весьма авантюрное и опасное предприятие. А главное, это значило,, что ей придется оставить программу криминальных новостей, которая как раз вышла на пик популярности. Тут все нужно было тщательно взвесить. У нее еще была возможность пойти на попятную. Когда Маша приехала к Рите, то первым делом уселась с ногами на мягкий диван и, подтянув колени к подбородку, стала обильно поливать их слезами. Рита сварила кофе и терпеливо дожидалась, пока подруга будет в состоянии говорить. -- Ну что? -- поинтересовалась она, когда Маша, наконец, подняла на нее глаза. -- Я все-таки женщина, -- выдохнула та. -- Я должна пожертвовать собой ради мира в семье. -- Кажется, тебе этого никто не запрещает, -- грустно улыбнулась Рита, поняв все с полуслова. -- Понимаешь, я чувствую себя ужасно виноватой. Я чудовище. Если бы ты знала, что ему приходится выносить из-за меня. Его терроризируют родители, за ним охотится другая женщина. Ах, если бы ты только видела, как жестоко с ним обошелся его отец! Рита смотрела на Машу как на сумасшедшую, с которой бесполезно спорить. Часа два, а может, и больше она смиренно слушала, как Маша занималась самобичеванием. Только после этого позволила себе спросить подругу: -- А как насчет всех тех прелестных вещей, которые он проделывал с тобой с первого дня вашей совместной жизни? Может, ты обо всем забыла? Маша замотала головой и шмыгнула носом. -- Нет. -- А телевидение, оно перестало тебя интересовать? -- Нет. Но я должна этим пожертвовать, -- тупо повторяла Маша. -- Значит, наш грандиозный кавказский сюжет можно отправить в мусорное ведро? Рита взяла Машу за плечи и пристально взглянула ей в глаза. -- Отвечай! -- потребовала она. Маша ужасно побледнела, но все-таки утвердительно качнула головой. -- Прости, Рита, -- воскликнула она, бросаясь подруге на шею. -- Мне просто хотелось тебе поплакаться... Я ничего не могу с собой поделать. Мое место рядом с Эдиком. Я должна идти. К ее удивлению, Рита не обиделась и даже не стала отговаривать. Она лишь нежно поцеловала ее и сказала: -- Иди. Вот она действительно была мудрейшей женщиной из мудрых. Не прошло и часа, как Маша вышла от подруги с видом жертвенной овечки и отправилась домой, чтобы сделаться примерной женой. x x x Не прошло и часа, как она вернулась с видом геройской Жанны д'Арк и попросила подругу приютить ее на ночь. Кардинальный поворот, происшедший в ее душе, имел чрезвычайно простое объяснение. Приехав в дом на Пятницкой, она обнаружила, что Эдик уже успел сменить замки. Фантастическая скорость, с которой ему удалось провернуть поздно вечером эту сложную слесарную операцию, так впечатлила Машу, что она мгновенно исцелилась от чувства вины. -- Что и говорить, -- призналась она Рите с порога, -- слишком уж я доверилась этим душещипательным разговорам о добродетельных предках. -- Хватит философствовать! -- прикрикнула на нее подруга. -- Там где-то чистый стакан. Налей себе чего-нибудь покрепче и отправляйся спать. Завтра же начнешь собираться на Кавказ!.. XXIX Напившись кофе, мать обстоятельно осмотрелась и целеустремленно двинулась к платяному шкафу. Распахнув настежь его дверцы, она снова помедлила, а затем, тяжко вздохнув, принялась перебирать и сортировать вещи дочери. Маша, ощущая легкий шум в ушах от кофе, которого успела выхлебать с утра не меньше литра, покорно сидела в кресле и даже не пыталась оттащить мать от любимого занятия. Она знала, что пока та не разложит все как полагается -- юбки к юбкам, блузки к блузкам и т.д. -- не успокоится. Неодобрительно прицокивая языком, мать производила нечто вроде глобальной инспекции или таможенного досмотра. Ее целью было добиться хотя бы относительного порядка в жизни безалаберной младшей дочери. Она не питала иллюзий, что той удастся подняться до образцовой аккуратности старшей сестры. Но, по крайней мере, вещи, предназначенные к стирке, не должны лежать на одной полке с чистыми. Постельное белье должно быть, во-первых, накрахмалено, а во-вторых, выглажено. И, естественно, слегка опрыскано духами. Одно это создает впечатление тепла, благоустроенности и домашнего уюта. -- Женщина обязана соблюдать элементарные прави