сы и предполагать худшее. А ведь не девочка. Разве за все эти годы у Маши не прибавилось оптимизма? Разве она не научилась завивать горе веревочкой и не думать о том, что будет после Изумительное ощущение полета продолжалось. Она была опьянена надеждой, что это вообще никогда не кончится... Ведь, если это чувство исчезнет, его место займет боль. Вернется воспоминание о смерти Ромы... Однако было бы еще хуже, если бы секс как средство самоутешения сделался для Маши необходимым -- наподобие наркотика. Это была бы прискорбная зависимость. -- Пожалуйста, подожди! Я больше не могу! -- закричала она, забыв о тонких гостиничных стенах и вообще обо всем на свете. -- Я люблю тебя, -- повторял он, касаясь губами ее пылающих щек. x x x Все закончилось, как то и положено, но они не размыкали объятий. Она гладила Волка по голове, а сама размышляла, стоит ли задавать ему тот один простой и фатальный вопрос, который вот уже несколько часов вертелся у нее на языке. Она не решалась спросить об этом, потому что предчувствовала, какой последует ответ. Ведь и сам Волк избегал касаться этой темы. Неожиданно Маша ощутила приступ раздражения. Это что же получается, подружки? Ей заранее отведено определенное место и выделена соответствующая доля удовольствий? Ну уж нет, она должна была чувствовать, что жизнь продолжается! Пусть и он почувствует. -- Ты женат, Волк? -- довольно резко спросила она. -- Мне и самому трудно ответить на этот вопрос, -- проговорил он после паузы, которая уже сама по себе была весьма красноречива. Неужто она и в самом деле задала такой сложный вопрос, для которого нужно привлекать глубинную философию и высшую математику? Неужто нужны еще какие-то слова, кроме простейших "да" или "нет"?.. Впрочем, чего уж там, что было -- не воротишь, они уже успели переспать -- что теперь толковать об изящных материях?.. А она, голова садовая, уже успела размечтаться о том, что ей придется праздновать свой день рождения на Кавказе, а не в кругу семьи. Как объяснить ему, этому волку злому, что от стыда и злости она, бедная Маша, поверившая всему, что он ей тут наплел о своей любви, готова сквозь землю провалиться! Это даже не глупо, а просто очень глупо с ее стороны купиться на его уверения. И тем не менее она, идиотка, купилась... Она поверила и тому, что он говорил на балконе: что оставит Машу в бессрочном плену на Кавказе и от опостылевшего прошлого ее будет отделять целая вечность... Нет, не понять этого ему, гордому и сильному волку, отчаянному полковнику и героическому воину, для которого армия -- родная семья. Все они здесь на Кавказе, словно братья по крови, за исключением, конечно, чеченских братьев по разуму... Но что особенно ей показалось гнусным, так это то, что она умудрилась в него влюбиться, когда он вместе со своей армией ровнял с землей города... -- Я женат, -- продолжал он, -- но все эти годы наш брак был чистой формальностью. Просто, как палец. Другого Маша и не ожидала услышать. -- Что же ты не развелся? -- поинтересовалась она также исключительно по формальным соображениям. -- Я боялся, что если брошу Оксану, она этого не перенесет. Она такая ранимая... Значит, Оксана... Какой он все-таки чуткий, этот полковник Волк! Жена у него, видите ли, ранимое создание, а ему захотелось оберегать и защищать Машу! Все такие славные, одна она, Маша, змея и разлучница. Несмотря на то, что он не стал вдаваться в подробности, Маша мгновенно оценила ситуацию. Чего уж тут не понять! Трогательная история о ранимой украинской девушке Оксане и благородном Волке в погонах. Оксана, конечно, создание ранимое, однако вполне довольна двойной жизнью своего благоверного. Другое дело, если ее супругу самому придется варить для себя борщ или лепить вареники. Вот тогда ранимая Оксана впадет в уныние. Не говоря уж о том, если узнает, что этим занимается другая женщина, которая, вдобавок, святотатственно стирает его носки и вероломно гладит его рубашки... Но нет, благородный Волк никогда не позволит себе подобной жестокости, и не просите! Маша закрыла глаза, чувствуя, как ее щеки начинают гневно пылать. И ведь это, пожалуй, еще не все. Есть и другие немаловажные обстоятельства, а именно: упомянутая ранимая Оксана, судя по всему, вынуждает его искать выхода бурному темпераменту в постели другой женщины -- по крайней мере, она не возражает против этого -- а он, между прочим, только что успешно разрядился. Такая вот незамысловатая психологическая схема. -- Но теперь все стало иначе, -- продолжал Волк, словно отвечая на безмолвные упреки в свой адрес. -- С твоим появлением я стал другим... Удивительные вещи происходят на белом свете, полковник Волк. Неужели достаточно было один только раз переспать с Машей Семеновой, чтобы так вот взять и переоценить все ценности?.. Поневоле начнешь собой восхищаться. x x x Маша взглянула на часы, лежащие на тумбочке у кровати, и обнаружила, что ночь не только давно миновала, но что уже почти девять часов утра. Волк лежал на боку, положив щеку на согнутую в локте руку, и смотрел на Машу влюбленными глазами. С отрадным чувством она отметила про себя, что он, слава тебе Господи, не обнаруживает суетливой поспешности, не лезет под кровать в поисках мифических сапог и портянок, -- разве не таким должен был оказаться грустный и отрезвляющий финал их безумной страсти? Но нет, полковник, похоже, вообще никуда не собирается уходить. Если кто в данной ситуации и засуетился, так это она сама. -- Волк, -- сказала Маша, -- мне нужно собраться. У меня запись беседы в штабе армии. -- Я в курсе, -- кивнул он, по-прежнему не двигаясь с места. -- Я подвезу тебя, а вечером заберу. Мы вместе вернемся назад, и я смогу всю ночь провести с тобой. А как все-таки насчет ранимой Оксаны? Той самой, которая не переживет, если он ее бросит. Где, кстати, она находится, эта трепетная боевая подруга? Где-то поблизости или в более безопасном месте, чем ее наивная и отважная дублерша? До ее местонахождения Маше, конечно, не было никакого дела, поскольку продление счастья хотя бы на несколько часов -- вещь слишком ценная, чтобы ею пренебрегать. Маша в задумчивости стояла под холодным душем -- это еще большая удача, что вода вообще была, -- когда в двери показался Волк и притулился к косяку. -- Расскажи мне о своем замужестве, -- попросил он. -- Почему ты развелась? -- Как я за пять минут расскажу о том, что тянулось почти два года. -- Но я никуда не тороплюсь, -- кротко заметил он. -- Зато я тороплюсь, -- проворчала Маша. Теперь они оказались по разные стороны баррикад. Всем своим видом Маша решила продемонстрировать, как безоговорочно она осуждает всякого рода промискуитет, полигамию и сексуальный экстремизм, что выглядело довольно непоследовательно с ее стороны, учитывая события минувшей ночи, которые показали, что она отнюдь не отвергает любовных связей с женатым мужчиной и тем более безоговорочно. Как бы там ни было, выдавать противнику информацию о своей личной жизни не входило в ее намерения. Не говоря уж о том, что в момент омовения под душем, словно некоего символического очищения, Маша вдруг ощутила природную солидарность с далекой и близкой незнакомкой Оксаной и даже подобие собственной вины по причине того, что так или иначе продлевает агонию их супружеских отношений. Она решила, что ее, Машу, нельзя считать заурядной любовницей, напротив, своим внебрачным вмешательством ей даже суждено в каком-то смысле укрепить чужое супружество. Благодаря ей полковник Волк получит, так сказать, заряд бодрости, который поможет ему с честью нести и дальше свое семейное бремя... Так Маша размышляла о роли, которую отвел ей полковник. Она позволила ему проникнуть в заповедные уголки своего тела, а теперь он желает завладеть ее сердцем. Может быть, подарить ему кусочек? -- Ас чего ты взял, что мы с тобой уже так близки, что я захочу тебе рассказать о своем замужестве и, вообще, о прошлом? Думаешь, ты имеешь право задавать мне любые вопросы? Он даже слегка опешил. -- Что ты такое говоришь? Какое еще право? Маша почувствовала, что напрасно изощряется в красноречии. Независимо от ее желания Волк уже и так успел завладеть частью ее сердца. -- Пожалуйста, -- попросил он, набрасывая ей на плечи вафельное полотенце, и нежно потер ладонью спину, -- не отстраняйся от меня! Ты так неожиданно вошла в мою жизнь, что мне нужно какое-то время, чтобы отсечь прошлое. Маша бросила на него быстрый взгляд. Кажется, он не понимает ее. Неужели он решил, что в ее реакции на его ответ -- лишь неудовольствие или сомнение по поводу того, чтобы иметь в любовниках женатого мужчину? Впрочем, возможно, она чего-то недопонимает сама. Ей померещилось, что в его словах прозвучало желание, что именно она, Маша, должна изменить свою жизнь ради него. Но в том-то и дело, что, по ее мнению, ни он, ни она не готовы к тому, чтобы что-то менять в своей жизни ради кого бы то ни было. Полковник поцеловал Машу, и ее влажная щека прижалась к его щеке. -- Я люблю тебя! -- Эту фразу он повторял, словно заклинание. Неужели слова для него что-то значили? -- И я не собираюсь с тобой расставаться. Он надел носки, влез в свои камуфляжные штаны и зашнуровал тяжелые армейские ботинки. Одевшись, уселся в кресло и молча наблюдал, как Маша управляется с косметикой. После недолгого размышления она наложила на веки зеленые тени -- самую малость, чтобы не напугать телезрителей, а затем, наклонив голову, принялась расчесывать волосы. Наконец, резким движение отбросив волосы назад, она взглянула на себя в зеркало и с удовлетворением отметила, что вид у нее что надо -- слегка шальной и бравый. Кроме того, ее кожа излучала то особое счастливое сияние, которого она не наблюдала уже Бог знает сколько времени и к которому, кстати сказать, так чувствителен телеобъектив. Последнее, что она сделала, это извлекла из сумочки очки в модной оправе и бережно водрузила их на нос. Теперь она была в полной боевой готовности. -- Тебе приходится носить очки? -- поинтересовался наблюдательный полковник. -- В них простые стекла, -- объяснила Маша. -- Мне посоветовали появляться в них на телеэкране. Якобы это работает на мой имидж. Я в очках выгляжу не то интеллектуалкой, не то дурочкой. Харизма, словом. Это цепляет... Может, они и правы. -- Так значит... -- укоризненно покачал головой полковник, и она вспомнила, что именно близорукостью оправдывала перед ним свою невнимательность. Он встал и порывисто обнял Машу. -- И зачем ты только притворялась? Мы могли бы уже столько времени быть вместе! Маша обернулась, чтобы взглянуть ему прямо в глаза. -- Зачем?.. Зачем?.. -- восклицала она, колотя своими кулачками в его железную грудь. -- Да затем, что все это время я еще могла быть свободной от гадкой и мучительной роли любовницы женатого мужчины! Вот зачем! -- выпалила она. -- Даже не дав мне возможности... -- вздохнул он. -- Ну ничего, ничего, -- тихо проговорила Маша. -- Теперь-то у тебя есть все возможности. Есть свобода действий. А вот у меня... -- Что? -- снова вздохнул Волк, словно досадуя на собственную непонятливость. x x x ...Когда Маша начала свой сегодняшний репортаж, находясь над той самой лощиной, где Рому Иванова разорвало пополам, она заметила неподалеку от телекамеры Волка. Упершись в бока крепко сжатыми кулаками, полковник внимательно следил за каждым ее движением. Между тем она уже решила про себя, что ни за что не будет произносить тех напыщенных гневно-пламенных слов, которые были заготовлены для нее начальством в качестве заупокойного комментария по поводу гибели звукооператора. В соответствии со сценарием ей полагалось скорчить на лице выражение оскорбленной журналистской невинности, которое, по мнению начальства, должно было способствовать возбуждению бури в кругах отечественной и зарубежной общественности. Между собой они называли подобные репортажи "ТАСС уполномочен заявить". Эдакая сухая и голая информация, горькая правда-матушка, скупые факты и цифры, за которыми телезритель должен был угадать большую человеческую трагедию. А главное, побольше металла в голосе и каменное лицо... Итак: нашего Рому разорвало гранатой. Вот они -- бурые пятна на пыльных лопухах... Вместо металла и камня, как, впрочем, и голой информации, объектив телекамеры уперся в распухшее от слез лицо Маши, которая вдохнула в себя побольше воздуха, чтобы начать репортаж, но говорить не смогла, а только молча смотрела перед собой, и из ее глаз ручьем полились слезы. К Маше подскочил режиссер, безуспешно пытавшийся ее успокоить. -- Девочка моя, -- завздыхал он, -- ты можешь просто прочитать текст по бумажке, и этого будет достаточно. В крайнем случае, мы пустим это как сообщение по телефону. -- Я тебе не девочка, -- еще спокойнее и злее сказала она. -- Я женщина. А вы все -- пни бесчувственные. Можешь засунуть себе свою бумажку сам знаешь куда... У режиссера отвисла челюсть. Такой он Машу никогда не видел. -- ...Я ни за что не буду читать по бумажке! -- продолжала она. -- Бога ради, Маша! Пожалуйста! Если тебе от этого станет легче, -- смиренно наклонив голову, сказал режиссер. -- Но ведь нужно отработать этот сюжет, сама посуди... Это было магическое слово: "отработать". Слыхали про собачек Павлова? Только слышат "отработать", так сразу отделяется желудочный сок. Это как: будь готов, всегда готов! -- Я готова! -- вздохнула она. Вокруг нее собрались все члены их немногочисленной съемочной бригады, а также официальные лица. Все искренне хотели сказать ей что-то нежное, умиротворяющее. Однако ей не требовалось никакого умиротворения. Но что бы ей ни говорили, она не станет изображать ни хрестоматийного чревовещания диктора Левитана, ни актуального пафоса своего "морганатического супруга" Александра Невзорова. Как, впрочем, не собиралась она подражать вообще кому бы то ни было. Она, Маша Семенова, -- счастливица, которая добывала свой трудный журналистский паек в проклятом кавказском пекле и лишь чудом не оказалась на месте своего звукооператора, должна была поведать об этом самом всем бедным и богатым своей несчастной родины... Она всматривалась в лица окружавших, и ей казалось, что на них написано одно и то же: "Слава Богу, мы не оказались на его месте..." Что же говорить о телезрителях, которые либо трескают перед экранами телевизоров свою священную колбасу, либо горюют об ее отсутствии. Господи святый Боже, кого Маша хочет взволновать?! Тех, кого нельзя взволновать, даже долбанув по ним из гранатомета?.. Нет, она не права. Ох как не права. Она несправедлива. Они действительно взволнованны, и ничуть не меньше. -- Маша, -- сказал ей режиссер, -- говори что хочешь, только не молчи. Мы обязаны сделать этот репортаж. У нас очень мало времени. Поэтому прошу тебя, прелесть моя и девочка моя, пожалуйста, возьми этот микрофон, поднеси его к своим драгоценным губкам и расскажи нашим прекрасным и душевным людям, что случилось с Ромой Ивановым. Все устали и хотят бай-бай. Кроме того, если ты будешь молчать и тянуть время, то у нас есть все шансы еще раз лицезреть, как граната разрывает человека на части. Ты, надеюсь, не забыла, что вокруг нас идет война! Эта говенная и позорная, великая и священная война!.. Окружающие, не сходя с места, наградили красноречивого режиссера небольшой овацией, поскольку понимали, как трудно выпалить такую длинную и прочувствованную тираду, не переводя дыхания. Было ясно, что он и сам мог бы успешно выступить перед телекамерой, однако не хотел лишить Машу ее куска хлеба, а главное, славы. Пожалуй, если бы Рома Иванов был бы сейчас с ними, то и он оценил бы благородство режиссера. Словом, Маша кивнула и запись пошла. -- Добрый вечер, дорогие телезрители, папы и мамы, девочки и мальчики, -- начала она будничным голосом, словно собиралась сообщить сводку погоды, хотя по ее щекам непрерывно текли слезы. -- Меня зовут Маша Семенова. Я веду свой репортаж с гостеприимной кавказской земли, богатой традициями и природой. Сейчас здесь чудесный теплый вечер. Ласковый ветерок ласкает кожу. Пахнет свежеобугленным мясом и теплой кровью. Совсем недавно в этом земном раю разорвало пополам нашего коллегу, звукооператора, милого и доброго человека, которого мы все очень любили... Когда запись закончилась, к Маше подошел Волк и, не говоря ни слова, набросил на ее вздрагивающие плечи свою плотную камуфляжную куртку и повел к машине. -- Теперь я понимаю, почему я тебя так люблю, -- тихо сказал он. Ах он милый!.. VII -- Ты чего добиваешься, Мария? -- восклицала мама, обращаясь к Маше, которая лежала на кровати королевских размеров из дорогущего итальянского гарнитура. Мама озабоченно качала головой. Тихо гудел кондиционер, нагнетая в голубую спальню апартаментов на Пятницкой практически чистый кислород. Было только начало десятого, а родительница уже ухитрилась нарядиться самым изрядным манером. Она явилась в безупречно белом льняном платье с цветастым шарфиком на плечах. Макияж без сучка и задоринки. Волосы собраны в шикарный пучок. Несмотря на дикую городскую жару, на ней даже были колготки. Машу всегда поражала ее готовность на любые жертвы, лишь бы выглядеть на все сто. Мама элегантно присела на край кровати. Ее брови напряженно сдвинулись, она была близка к панике, глядя на безутешные рыдания дочери. Маша была уверена, что мать не так тронута ее слезами, как раздражена тем, что Эдику снова пришлось вызывать ее по телефону, словно "неотложку". -- Послушайте, мама дорогая, -- сказал он ей, -- не могли бы вы немедленно приехать и разобраться с вашей родной дочерью? Особенно неприятным было то, что это уже вошло в систему, причем Эдику удавалось присвоить все права ущемленной стороны, и он с полным правом мог высказывать свое неудовольствие, называя Машу "ее дочерью". В такой ситуации просматривалась своеобразная психологическая преемственность. В свое время, как только Маша чем-то не угождала маме, то автоматически переименовывалась в "дочь своего отца". Точно так же, как теперь из просто Маши, жены Эдика, она превращалась в "дочь своей матери", что звучало почти судебным определением. Поскольку слезы из Машиных глаз продолжали катиться не переставая, мама подумала и решила сменить тон. Ее голос тут же наполнился "пониманием" со всеми возможными оттенками сочувствия. По ее лицу было видно, что она лихорадочно листает в уме уже подзабытого доброго доктора Спока, который, помнится, ради детей даже не гнушался объявлять пожизненную голодовку. Увы, мама не находила нужной страницы и нужного абзаца, где бы содержались рецепты по поводу того, как вызволить великовозрастное дитя, девочку не только взрослую, но и замужнюю, как вызволить ее из пучины нравственного конфликта, когда она дошла до той точки безысходности, где самоубийство представляется не тягчайшим грехом против нашего православного бога, а блаженным освобождением от горчайшей земной юдоли. -- Я больше не хочу жить, мама. Я ненавижу жизнь! Таким образом, суицидные настроения дочери были налицо. -- Но у тебя прекрасная жизнь, Мария. Какого тебе рожна, дурочка? Чего ты добиваешься? -- Прекрасная жизнь, мама! О чем ты говоришь? Посмотри, я стала, как бочка! Я вешу уже почти сто килограммов! -- Ну и что? -- удивилась мама. -- Почему ты должна отказывать себе в еде?.. -- Да разве в этом дело? -- Посмотри, какая у тебя прелестная квартира! А вид, вид какой -- прямо на золотые купола! Разве каждый может похвастаться таким видом? -- Мама, -- заголосила Маша, -- я хочу работать, а он мне не разрешает! -- Разве у вас проблемы с деньгами? Мама ужаснулась, предположив, что у Эдика не клеится с бизнесом. Неужто она ошиблась и выдала дочку за никчемного человека? Неужто Эдик так плох, что даже влиятельный папаша махнул на него рукой? -- Нет, мама, не в этом дело, -- бессильно выдохнула Маша. -- Просто я хочу работать. Я не хочу быть пустым местом. Разве для этого ты устраивала меня в спецшколу, разве для этого я участвовала в олимпиадах? Ведь я мечтала учиться на факультете журналистики! Мать расстроено взглянула на нее и покачала головой. -- Ты же бросила учебу, -- удивленно напомнила она. -- Ты же вышла замуж. Разве мало развлечений? Притом у тебя такой замечательный муж -- Эдик Светлов! В общем, было утро, и Маша лежала донельзя зареванная и с затекшими членами. Дрожащие пальцы с трудом держали хрустальный бокал с экологически чистым освежительным напитком. Единственное, что она точно знала, это то, что жизнь пропала, что все безнадежно испорчено. Кстати сказать, хрустальный стакан в ее руке (всего в сервизе их предполагалось двенадцать штук) явился решающим аргументом Эдика, когда он обратился с упреками к теще. Дело в том, что в течение прошедшей ночи одиннадцать из них Маша расколотила во время очередного семейного разбирательства, поскольку испытывала острый недостаток в доводах словесных и, вообще, от отчаяния. Подобные ежедневные разборки с Эдиком заканчивались одинаково -- то есть ничем. Маша снова усаживалась перед телевизором. Ей даже лень стало пройтись по магазинам, чтобы присмотреть себе что-нибудь эдакое. Она объедалась жирным, соленым, сладким и острым. Вообще, жевала все, что попадалось под руку, заливая это ненормируемым количеством пива. Иногда среди дня усаживалась в уборной и впадала в состояние прострации. Ей казалось, что она уже агонизирует. Она давно отчаялась найти что-нибудь, что могло заполнить ее жизнь в промежутках между превратившимися в некий предшествующий безудержному чревоугодию ритуал поездками с водителем-охранником в магазин -- выбирать и закупать жратву. Эдик неукоснительно требовал от нее отчета в том, сколько и по какой цене было приобретено. Сам он возвращался домой к девяти или к десяти вечера, чтобы по неискоренимой советской привычке потешить себя за ужином программой "Время". К тому же во время новостей он был избавлен от необходимости беседовать со своей на глазах расползающейся женой. -- Прошу тебя, Эдик, -- начала она взывать к мужу накануне вечером, -- неужели мы не можем нормально поговорить? Обещаю не повышать голоса и не плакать. Пожалуйста, Эдик! Просто мне надо спросить тебя кое о чем. Оставь свой проклятый телефон хотя бы на одну минуту! -- вскрикнула она, поскольку тот поднялся с явным намерением запереться у себя в комнате. Крик перешел в истеричный визг, который быстро достиг максимального регистра и, без сомнения, был услышан тремя этажами выше и тремя этажами ниже, несмотря на добротность сталинских перекрытий. -- Я отказываюсь с тобой разговаривать, -- заявил Эдик, досадливо отмахиваясь переносными телефонами. В каждой руке по "билайну". -- Да, отказываюсь. Надоели твои слезы и твой визг! Соседи решат, что мы некультурные люди. А то еще снизу прибежит охрана, подумают -- у нас ЧП... -- Ладно, Эдик, -- прошептала она и, собрав последние силы, взяла себя в руки. -- Теперь ты видишь, я не плачу и не кричу. Теперь ты можешь меня выслушать? -- Чего тебе от меня надо? -- наконец сказал он, неприязненно оглядывая Машу с головы до ног. -- Прошу тебя, Эдик, -- взмолилась она, -- я хочу устроиться на работу. Пожалуйста, позволь мне работать. Большинство жен воюет с мужьями, требуя побольше денег. Я же просто хочу чувствовать себя человеком. Я хочу работать. -- Нет, я не хочу, чтобы моя жена работала, -- отрезал Эдик. -- Я не хочу, чтобы за моей спиной шептались: "Этот жадный еврей даже свою жену заставляет пахать!" Зачем мне этот геморрой? В конце концов, дома тоже достаточно работы. Почему бы тебе как следует не заботиться о своем муже, а? Кажется, он ее просто не слышал, как если бы она вдруг заговорила с ним на иврите, которого он не знал. Как растолковать ему элементарную вещь: дело не в деньгах, которыми, если уж быть до конца точным, он ее не так чтобы осыпал. Пропади они пропадом, его деньги. Работа -- это то, что необходимо для душевного и умственного здоровья. Это ее единственная надежда на спасение... Она была готова устроиться куда-нибудь обыкновенной секретаршей... Но Эдик упорно твердил одно: -- Я категорически против, чтобы моя жена работала. Да еще какой-нибудь подстилкой-секретаршей. В нашей семье это не принято. Не принято -- и весь разговор. -- Но если только для начала... Только пока не найду что-то более достойное... Он пристально посмотрел на Машу, а потом поганенько хохотнул: -- Если уж тебе так не терпится, можешь обслужить меня прямо сейчас, а потом свари кофе. Считай, с этого момента я принял тебя в свою фирму, и ты можешь приступать к своим обязанностям. Мама была весьма смущена надрывными жалобами дочки. Это ведь она в свое время внушала ей, что та должна как можно скорее выскочить замуж, поскольку при ее очевидной склонности к полноте с возрастом это будет довольно трудно сделать. Не обзаведется мужем молоденькой, так потом ее всенепременно разнесет, а значит, весь век куковать одной. Маша послушалась, выскочила замуж -- и что же?.. Не прошло и года, а она уже не узнает себя в зеркале. -- Доченька... -- начала мама. Таким тоном разговаривают с душевнобольными. -- Не подумай, пожалуйста, что мне безразличны твои проблемы, но, мне кажется, нам нужно все тщательно взвесить и не спеша решить, как поступить... Только не сейчас, когда ты так взволнованна. Немножко попозже... Но разве Маша уже давным-давно все не взвесила? Взвесила. Взвешивала. В том числе и себя... Разве она не исследовала себя в зеркале, наблюдая, как заплывают жирком ее когда-то прекрасные голубые глаза, как нос проваливается, исчезая между раздобревшими щеками, как свинячьи складки формируются вокруг подбородка? Разве она ослепла, чтобы не заметить, что груди превращаются в бурдюки с жиром, а талия давно слилась с тяжелыми бедрами Гаргантюа? Она уже и не помнила, что когда-то ее щиколотки были изящными и тонкими, словно у антилопы, а теперь не пролезают в стандартную обувь, и приходится покупать белье, которое годится разве что для слонов... Даже самые плюгавые и никудышные мужики не засматриваются на нее на улице, а это -- последний признак того, что она безнадежно деградировала... Словом, все, что ей оставалось: или наглотаться какой-нибудь убойной дряни, или, целыми днями сидя перед телевизором, превращаться в один огромный кусок сала. Впрочем, что касается бесконечного сидения перед телевизором, то нечто ценное в этом было. Зерно надежды, которое заронила в ее душу Рита Макарова, проросло, и желание сделаться тележурналисткой жгло ее, словно мучительный внутренний огонь. Теперь-то Маша доподлинно знала, чему именно она хотела бы посвятить свою жизнь.. Оставалось лишь превозмочь собственную натуру и, оторвавшись от телевизора и жратвы, заняться любимым делом. -- Мария, доченька, -- говорила мама, механически прихорашиваясь перед зеркалом, -- прежде всего, ты должна понять, что тебя беспокоит на самом деле. Если ты мне расскажешь об этом, то я, может быть, смогу тебе помочь... Она заботливо подправила выбившуюся прядку, подкрасила губы и подрумянилась. -- Бедненькая моя, -- сокрушенно сюсюкала она, даже не глядя в сторону дочери, -- ты должна мне рассказать. Я попробую тебе помочь. Она была поглощена исключительно собственной персоной. Как Маша могла объяснить ей, почему она ненавидит жизнь, в которой каждое ее движение контролируется мужем -- мужчиной, у которого один ответ на все ее жалобы. Чтобы почувствовать себя счастливой, помимо сексуально-гимнастических упражнений, она нуждалась в каком-то деле. А от Эдика она слышала одно. "Отстань от меня со своим геморроем!" -- чуть что ворчал он. -- У меня идея! -- сказала мама. -- Тебе нужно заняться большим теннисом. Ты быстро войдешь в норму. К тому же там общество. Ты встряхнешься как женщина... Но сначала, -- продолжала она, -- тебе нужно показаться хорошему специалисту. Он пропишет тебе какие-нибудь хорошенькие пилюльки, которые поумерят твой аппетит. Поверь, существуют такие пилюльки, от которых ты за три месяца сбросишь тридцать килограммов! Хотя мама старалась держать себя в руках и говорить с дочерью как можно спокойнее, чувствовалось, что и она на грани срыва. Какое уж тут спокойствие, если дело идет к тому, что этот чертов зять наглец Эдик начнет демонстративно пренебрегать ее родной дочуркой, поскольку та разжирела и подурнела. Между тем раздался звонок в дверь, и мама поднялась, чтобы открыть. Пришла Катя. Вопли ее отпрыска они заслышали еще в комнате. Слава Богу, старшая дочка была в детском саду, и теперь Катя энергично кантовала коляску с малышом, который мгновенно успел отодрать от стены в прихожей клок обоев. Тем временем номер третий успешно дозревал у нее во чреве. Когда Катя вошла в спальню, на ее лице отразилось смущение. Ей становилось не по себе, когда приходилось наблюдать, как у ее младшей сестрички, всегда считавшейся такой стойкой и жизнеспособной, вдруг стали так сдавать нервишки. В то время, как она, Катя, такая плакса-вакса-гуталин, так лихо управляется с муженьком-стоматологом Григорием, домом и детишками, Маша находится, так сказать, в процессе самого что ни на есть активного разложения. -- Мы с Григорием все выяснили, -- сообщила Катя. -- Мы до утра читали специальную медицинскую книгу, и Григорий определил совершенно точно -- это послеродовой психоз, следствие неудачной беременности. В подобных случаях рекомендуется сделать еще одну попытку. Ну не маразм ли это -- зубной врач с женой-наседкой сидят ночь напролет над медицинской литературой, чтобы отгадать причину того, почему жизнь Маши катится под откос? Маша зарыдала еще пуще. -- Григорий весьма озабочен твоим состоянием, -- сказала Катя. -- Он ставил пломбу одной женщине, у которой были подобные проблемы... -- Какие еще проблемы! -- нетерпеливо воскликнула Маша. -- Я хочу работать, а не рожать, как ты! Катя обиделась. -- Ну так и работай на здоровье, -- проворчала она. -- Зачем тогда эти слезы? Кто тебе мешает? -- Эдик против... -- Что значит -- против? -- пожала плечами Катя. -- Ты удивлена? -- Ты мне не говорила. -- А разве вы меня слушаете?! Катя вопросительно взглянула на мать, а та быстро проговорила: -- Блажь! Очередная блажь! Я вот никогда не работала. Так пожелал ваш отец. Эдик в состоянии содержать семью и, понятно, тоже не желает, чтобы Маша работала... -- Какая чепуха, -- снова пожала плечами Катя, подсаживаясь к сестре и осторожно беря ее за руку. -- Ведь одно другому не мешает. -- Заботиться о муже -- это тоже труд, -- заявила мама как само собой разумеющееся. -- Если, конечно, и муж старается для семьи. Взять хоть тебя, Катенька. Ты ведь счастлива тем, что можешь заботиться о Григории и детях. И тебе ни к чему другие хлопоты. Разве нет? -- Но я -- это я, а она -- это она. Если она хочет работать, то никто ей не может запретить... Если бы я захотела выйти на работу, если бы это было необходимо для моего счастья, Григорий не только не стал бы возражать, но был бы рад сам меня куда-нибудь пристроить -- лишь бы от меня была какая-нибудь польза... -- Ты смеешься, -- горько всхлипнула Маша, -- как тебе не стыдно! -- Екатерина, -- одернула Катю мать, -- если ты намерена разговаривать в таком тоне, то лучше уходи! -- Никуда я не собираюсь уходить, пока Маша сама меня не прогонит, -- заявила Катя, улыбаясь сестре. -- Нет-нет, -- поспешно проговорила та, сжимая ее руку, -- не уходи, пожалуйста! -- Если ты такая умная, -- проворчала мать, обращаясь к Кате, -- то объясни своей младшей сестре, что ей, по крайней мере, не мешает немножко похудеть! -- Что правда, то правда, -- спокойно сказала Катя, -- но Маша и сама это прекрасно понимает. Маша со вздохом кивнула, а мама тут лее сняла телефонную трубку и принялась прозваниваться к знакомому врачу-диетологу, большому специалисту в своем деле. Кажется, по совместительству он был еще не то гипнологом, не то сексопатологом. Как бы там ни было, после его курса стремительно худели не только кошельки пациентов, но и сами их владельцы. Кроме таинственных и экзотических восточных процедур, он кормил пациентов пилюлями собственного изготовления, от которых не только худели, но и вновь обретали радость бытия. -- Да, доктор, -- защебетала мама, -- конечно, доктор. Как скажете, доктор. Все что угодно, доктор... Огромнейшее вам спасибо! Положив трубку, она даже потерла от удовольствия руки. -- Завтра у тебя начнется новая жизнь, -- победно заявила она. -- Ты пойдешь? -- осторожно поинтересовалась у сестры Катя. Однако Маша медлила с ответом. Смысл жизни все еще ускользал от нее. Переворачиваясь на постели так, чтобы слезы и сопли красноречиво размазались по подушкам, она закричала: -- И не подумаю! До тех пор, пока не буду точно знать, что со мной будет! -- Ну не знаю, -- проворчала мама, потянувшись за своей сумочкой, -- с тобой невозможно говорить! И ты неблагодарная, как всегда. -- Что ты хочешь знать? -- спросила сестру Катя. -- Я хочу знать, -- заявила та, -- обещаете ли вы убедить Эдика, чтобы он позволил мне чем-нибудь заниматься. -- Глупенькая, это совершенно ни к чему, -- сказала с улыбкой Катя. -- Просто делай что хочешь, и черт с ним, с Эдиком. -- Чем, интересно, она будет заниматься -- без образования, без специальности? А когда Эдик ее бросит, то кто, интересно, будет ее кормить-одевать? Может, ты? Я, например, этого делать не собираюсь! -- Она может учиться заочно, она найдет работу... -- начала Катя, но взбешенная и как всегда непреклонная родительница схватила сумочку и вышла вон, громко хлопнув дверью. x x x Спустя три недели после аккуратных посещений замечательного доктора и усердных занятий на корте Маша сбросила целых пять килограммов, укрепилась духом и добилась того, чтобы ее восстановили на заочном отделении факультета журналистики, который она бросила прошлой осенью при первых же признаках токсикоза беременности. А главное, она набросала очерк для газеты или журнала. Про себя она решила -- как только она снова начнет влезать в свои прежние наряды, то любой ценой устроится хоть штатным, хоть внештатным корреспондентом в какое-нибудь приличное издание. x x x Когда однажды вечером Эдик вернулся домой из офиса, Маша торжественно вручила ему рукопись очерка. Для прочтения. Накрывая на стол, она наблюдала, как, механически встряхнув листками, он уселся на диван и, закинув ногу на ногу, приступил к чтению. Кажется, он еще толком не понимал, что именно она сунула ему в руки. Вдруг он побледнел как смерть, схватился за сердце и стал ловить ртом воздух. -- Что с тобой? -- испугалась она. -- Сам не пойму, -- с трудом выдавил Эдик, ослабляя галстук. -- Что-то мне нехорошо. Принеси попить... Она стремглав бросилась за водой и, вернувшись, протянула стакан умирающему супругу. Ее рука дрогнула, и она слегка облила его дорогой английский костюм. -- Идиотка, -- закричал он, -- посмотри, что ты наделала! -- Господи, ты меня напугал, Эдик. Я подумала, что у тебя схватило сердце. Маша взяла его за руку и попыталась нащупать пульс. -- Отстань! -- снова взвизгнул он, отдергивая руку. -- Со мной все в порядке. Это нервное. Он прошаркал в спальню и уселся на кровать, неподвижно уставившись в окно с видом на золотые купола. Маша молча смотрела на него. -- Зачем тебе эта дурацкая писанина? -- вдруг запричитал он. -- Чтобы меня расстраивать? Ты же знаешь, я должен быть в форме. Если я выбит из колеи, то не могу работать. Не могу зарабатывать деньги нам на жизнь! Думаешь, мне легко все дается? -- Нет, я так не думаю, Эдик. Но я тоже хочу чем-то заниматься, работать. Ты пойми... -- Нет, это ты пойми! Я тебе хочу кое-что объяснить! -- перебил он. -- С самого начала ты ведешь себя совершенно недопустимо... А теперь посмотри, тебя так отвратительно разнесло, что с тобой даже стыдно появляться на людях. Но дело даже не в этом. Главное, ты убиваешь во мне все желание. Ты как будто добиваешься, чтобы во мне умерло все мужское. Это настоящее неуважение ко мне как к мужчине! Раньше Эдик никогда не говорил с ней об этом. По мере сил она старалась оказывать ему это самое "уважение". Но теперь его словно прорвало. -- С тобой я скоро стану полным импотентом! -- зловеще сообщил он. То есть "неполным" он был всегда. -- Ты меня перестаешь возбуждать! -- добавил он. А как насчет Маши? Если Эдик и возбуждал в ней что-то, то это было чувство вины. Проклятое и незаслуженное вечное чувство вины. -- Я старалась как могла... -- прошептала она. -- Как могла! -- саркастически усмехнулся Эдик. -- Ты только доказала полную свою несостоятельность в этом смысле. К тому же ты неспособна иметь здоровых детей. -- Но в этом-то почему я виновата? -- прошептала Маша, и у нее на глаза навернулись слезы. Но Эдик как будто ничего не замечал. -- После твоего безответственного поведения... Ужасные роды, мертвой ребенок... и это он называл теперь ее безответственным поведением! -- После всего этого у тебя еще хватает наглости чего-то требовать от меня!.. Ты довела меня до того, что я не могу сделать тебя беременной! Мне неприятно на тебя смотреть, не то что... -- Неужели ты думаешь, что мне самой нравится, как я выгляжу? Это все беременность... -- заплакала Маша. -- Ты думаешь, я не страдаю? -- Молчи и слушай, -- оборвал ее Эдик. -- Меня абсолютно не интересуют твои переживания. Я поступал, как настоящий мужчина. Я хотел создать тебе достойную жизнь. А ведь найдутся сотни девушек, которые готовы ползать за мной на коленях, лишь бы носить мою фамилию! -- Ты хочешь, чтобы я ползала на коленях? -- Не кривляйся! -- заорал Эдик. -- Я выразился фигурально. Даже в возвышенном смысле! -- Эдик, -- вдруг прошептала Маша, -- скажи мне, пожалуйста, кто у меня тогда родился: мальчик или девочка? Мне очень нужно это знать. Он взглянул на нее с презрением и злостью. -- Ты снова об этом? Это была запретная тема. Он наотрез отказывался разговаривать о мертворожденном младенце. Он заручился поддержкой врачей, которые полагали, что если Маше станет известен пол ребенка, то в ее воображении он сделается более реальным, она будет непрестанно думать о нем, а это повредит ее нервной системе... Какая чушь! Наоборот, чтобы примириться с происшедшим, Маша должна была знать, кого она носила почти девять месяцев. Только боль могла ее излечить. Она действительно не хотела рождения этого маленького существа, и теперь ей казалось, что именно ее нежелание вызвало какие-то фатальные изменения в организме. -- Ну, пожалуйста, Эдик! -- взмолилась она. -- Только в том случае, -- процедил он сквозь зубы после многозначительной паузы, -- если ты пообещаешь, что больше никогда не будешь приставать ко мне со своей работой и постараешься сделать меня счастливым. В его тоне было столько высокомерия и самодовольства, что на нее нахлынула спасительная ярость. -- Ну и черт с тобой! -- спокойно сказала она. VIII В тот последний день в мятежном городе Грозном Маша и Волк зашли на прощание в крохотное заведение, вероятно, что-то вроде духана, но громко именовавшееся рестораном. Три столика под навесом. Цены как в "Славянском базаре". Само же заведение вполне могло бы называться славяно-кавказским, поскольку в меню были представлены лишь два блюда -- окрошка и шашлык. Вообще-то Маша и Волк не были голодны, однако им хотелось побыть вдвоем в обстановке, которая хотя бы призрачно напоминала место романтического свидания. Хозяином, метрдотелем, шеф-поваром и официантом в одном лице был человек совершенно неопределенной в национальном отношении наружности, который, однако ж, говорил с кавказским акцентом. Было душно, и они заказали окрошку. Маша заглянула в тарелку и с изумлением обнаружила в окрошке макаронные изделия. -- По-моему, -- заметила она, -- окрошка не бывает с лапшой. По крайней мере, в "Славянском базаре" ее готовят иначе... -- Вай! -- степенно и звучно отвечал хозяин, презрительно дернув носом. -- Что они там понимают в окрошке! Волк и Маша переглянулись, едва сдерживая смех. -- Принеси-ка, братец, шашлык, -- сказал Волк. -- И кувшинчик вина. -- А шашлык у вас из говядины? -- поинтересовалась Маша. -- Какой говядина, шутишь? -- последовал ответ. -- Чистый баран! Они не расставались с того самого момента, когда загрузили в самолет цинковый ящик. Теперь они сидели под навесом, густо окруженным абрикосовыми деревьями, и медленно пили красное виноградное вино. Каждый из них мучился в душе своими сомнениями. Впрочем, мучилась, пожалуй, одна только Маша. Она вспоминала мамины слова. -- Нельзя построить счастье на несчастье другого, -- твердила ей та. -- Но мама, -- защищалась Маша, -- ведь Эдик медленно убивает меня! -- Пусть лучше он, чем ты, -- заявила мама. -- Пусть он почувствует свою вину. Но сейчас Маше не хотелось вспоминать о прошлом. Тем более о жизни с Эдиком... Но не хотелось ей думать и о тех счастливых ночах, которые она провела с Волком, когда, разгоряченные и усталые, они засыпали на несколько часов, чтобы, вдруг проснувшись одновременно, снова заключить друг друга в объятия. В течение дня они вместе колесили по городу и окрестностям. В эти дни неожиданно наступило благословенное затишье в войне, как будто специально для того, чтобы они могли насладиться своей любовью. Они много говорили и, казалось, понимали друг друга с полуслова... А сегодня она сообщила, что уже завтра утром должна уехать в Москву. Очередная кавказская командировка закончилась, и когда она снова окажется здесь -- неизвестно. Он конечно знал, что скоро ей придется уехать, но не догадывался о том, что она не собирается возвращаться назад. Со времени начала чеченского конфликта ее командировки были столь частыми и длительными, что, казалось, она находилась здесь безвыездно. На этот раз она твердо решила, что ей не следует возвращаться -- из-за него, вернее, к нему. Маша была чуть жива после кошмара, через который ей довелось пройти, когда у нее на глазах погиб Рома Иванов. Теперь в ее жизнь ворвался этот чудесный полковник Волк. Он до того смутил ее, бедную, что она потеряла всякую способность сосредоточиваться на самом главном в ее жизни -- своей работе... Но в данный момент Маша прохлаждалась в обществе своего полковника, который церемонно раскурил уже знакомую ей маленькую черную трубку и со счастливым видом выпускал через ноздри струйки вкусного табачного дыма. Словно беспечные и праздные влюбленные, они вели задушевную и откровенную беседу, совершенно забыв и о времени, и о пространстве. x x x -- Наверное, ты не очень старался, чтобы твоя семейная жизнь протекала нормально? -- предположила Маша, сделав глоток вина. Она словно подыскивала для себя новую роль, вжившись в которую можно было бы без потерь выпутаться из этого военно-полевого приключения. Показать себя женщиной мудрой и способствующей восстановлению семейного мира -- значило бы успешно самоустраниться из наметившегося любовного треугольника и избежать очередных душевных терзаний, ощущая себя злой и коварной разлучницей, которая сравняла с землей счастливый семейный очаг. Ее уже сейчас легко покалывали угрызения совести. -- Так, как же, Волк? Ты с женой испробовал все средства? Она почувствовала себя добрым доктором-сексопатологом, который самоотверженно заботится о своем сбившемся с истинного пути подопечном. Нужно поучить его уму-разуму, прочесть соответствующие наставления, дать ценные советы касательно интимной сферы и отправить домой для вдумчивого и самоотверженного исполнения супружеских обязанностей. Иначе говоря, убедить полковника, чтобы тот занялся любовью с собственной женой. И желательно -- со всей возможной нежностью и лаской, вместо того чтобы растрачивать их на стороне... В какой-то момент Маша даже успокоилась, упиваясь своей мудростью и проницательностью. Однако если она такая умная, то почему бы ей не позаботиться немного и о себе самой?.. Вот всегда так -- она была готова заботиться о ком угодно, только не о себе. Полковник сначала улыбнулся, а потом посмотрел на Машу долгим взглядом, в котором засквозила подозрительность. И зачем это ей понадобилось заводить разговор о его неудачном супружеском опыте? Зачем омрачать воспоминаниями эти счастливые минуты?.. Тем не менее он ответил. -- Понимаешь, -- сказал он, взяв Машу за руку, -- не то чтобы я совсем не старался, чтобы у нас с Оксаной все было хорошо. Я старался. Я даже очень старался. Лет десять я честно пытался сделаться примерным мужем, хотя с самого начала знал, что ничего хорошего не получится. -- Тогда зачем же ты на ней женился? -- Да вот женился... Зачем женятся? -- он пожал плечами. -- Наверное, видел, что ей этого хочется -- и покорился. Я только что получил свое первое серьезное назначение. Тогда еще в звании лейтенанта. Наверное, мне хотелось, чтобы меня ждала женщина. Вот я и пообещал, что, когда вернусь, мы поженимся. Я уезжал очень далеко, и там было очень жарко. -- В Афганистан? -- Куда же еще... -- Ну конечно, я так и думала, -- сказала Маша, отводя глаза. -- Что ты думала? -- насторожился он, но Маша не ответила. -- Господи, -- лишь воскликнула она, -- почему это случилось именно со мной?! Он тоже ничего не сказал, только снова набил свою маленькую черную трубку и изящно закурил, спокойно поглядывая на Машу. -- Что же потом? -- нетерпеливо спросила она. -- Потом началась долгая-предолгая война, и у меня даже не было времени толком задуматься о том, что я делаю. Впрочем, кажется, когда я уехал, я уже точно знал, что не хочу на ней жениться. Честное слово, знал. И знал... что женюсь. Была в этом какая-то тупая неотвратимость. Это должно было случиться -- вот и все. Разве что если бы я погиб... -- Но ведь ты ее все-таки любил? -- настаивала Маша. Он слегка покраснел. -- Мне было двадцать пять лет. Что я понимал в любви? Но, наверное, любил. Мы были в разлуке несколько месяцев, и, когда я приехал в отпуск, она показалась мне самой красивой девушкой, которую я когда-нибудь видел. Я представил, что мне скоро возвращаться в часть и что, если мы поженимся, я смогу взять ее, такую красивую девушку, с собой. Вот и вся любовь. -- И она с тобой согласилась ехать... -- А что тут такого? Она всегда была неподалеку, где бы я ни служил. Не так уж это было опасно, как некоторые думают. По крайней мере, в нашем случае. А преимуществ -- масса... Разглядывая полковника, Маша подумала о том, что, пожалуй, никто из них, из мужчин, не способен внятно рассказать о своих чувствах, о любви к женщине. Особенно, если любовь уже умерла. Им кажется, что ее никогда и не было. Они словно боятся, что если признаются в своем прежнем чувстве, то на новое уже не будут способны. Поэтому всякий раз убеждают себя и потом искренне верят, что полюбили впервые. Как будто прежняя любовь помеха новой... -- Я думаю, она смотрела на это по-другому, -- сказала Маша. -- Может быть, -- пожал плечами он. -- Я вовсе не оправдываюсь. Да и не в чем, кажется. Просто с самого начала мы не стали друг другу близки. Не было той близости, которая превращает незнакомого человека в самого родного. Война продолжалась, разрасталась, превращалась в бесконечную и очень хлопотную работу... -- Не понимаю... Какое все это имеет отношение к твоему браку? -- Самое непосредственное, -- терпеливо ответил он. -- Я был так поглощен службой, что у меня не было ни времени, ни желания копаться в своих собственных переживаниях. Меня быстро повышали в звании и должностях. Приходилось заниматься очень серьезными и ответственными делами. От меня зависели жизни очень многих людей... -- Но ведь у тебя стали появляться другие женщины. Твои серьезные и ответственные дела этому не мешали? Или это тоже был вопрос жизни или смерти? Волк даже не улыбнулся ее иронии. -- Я думаю, -- серьезно сказал он, -- что сначала я сходился с женщинами только для того, чтобы снять напряжение. Потом что-то изменилось. Я стал искать близости с теми женщинами, которые могли дать мне то, чего не могла или не хотела дать Оксана. Но... я всегда ненавидел себя за то, что приходилось ей врать. А потом начал ненавидеть ее -- за то, что она подтолкнула меня к этому... -- Значит, ты возненавидел ее, -- тихо проговорила Маша. -- А если бы я не смогла дать тебе то, что тебе нужно, ты бы меня тоже возненавидел? -- спросила она. -- Думаешь, я устроена иначе, чем она? Что у меня другая душа? Слово "душа" она выговорила с особенным удовольствием. Вместо ответа он взял ее за руки и поднес ее пальцы к своим губам. Закрыв глаза, она ощутила тяжесть мгновенного и горячего прилива в низу живота. Она непроизвольно напрягла бедра и ягодицы, и тут же у нее закружилась голова. Ей показалось, что у нее между ног забил горячий родник. Господи, как хорошо-то! Он хотел что-то сказать, но она порывисто остановила его. -- Подожди! А через несколько секунд взглянула на него рассеянными, затуманенными глазами. -- Ты что-то хотел сказать? Он наклонился к ней и привлек к себе, устроив ее голову у себя на плече. -- Все, о чем ты говоришь, отвлеченные рассуждения. Ты любишь философствовать, -- неясно прошептал он. -- Да, ты другая. И мне никто не нужен, кроме тебя. Ты даешь мне то, о чем я и мечтать не мог. Мне почти сорок лет, я устал от двойной жизни. Мне хочется, чтобы у нас с тобой все получилось... Она отстранилась от него. Теперь она не чувствовала ничего, кроме пустоты. Вернее, чувствовала, что обязана вернуть далекой Оксане ее мужчину, который сделался любовником очередной случайной женщины, хотя и уверяет, что та едва ли не воскресила его из мертвых, сделала самым счастливым человеком на земле. Нет, Маша не станет строить своего счастья на несчастье другой. -- Волк, -- сказала она как можно спокойнее, -- я тебе не подхожу. Ты из тех мужчин, которым нужна женщина, способная посвятить мужу всю свою жизнь... Мне кажется, что именно такой женщиной старалась стать твоя Оксана. И еще станет! А я просто неспособна на это. -- Нет, -- не менее спокойно возразил он и коснулся кончиками пальцев ее дрогнувших губ, -- мне нужна именно ты. Я так хочу. Хочу тебя. Ох уж эти мужчины! Уж если они чего возжелали, то будут хотеть -- хоть ты тресни. Ничто их не отвратит. Вот и Волку вздумалось возжелать Машу. Ту самую Машу, которая с детства была неблагодарным и своевольным созданием. Она портила кровь папе и маме, которые всего-то и мечтали, как только о том, чтобы девочка выросла воспитанной и культурной. Ту самую Машу, которая восстала против мужа, разъезжавшего с охраной на пресловутом серебристом "БМВ" и не мечтавшего ни о чем другом, как только о том, чтобы сделать ее жизнь красивой и счастливой, а она -- нечего сказать, отблагодарила -- родила мертвого ребенка!.. И вот теперь Маша делала все возможное, чтобы отвадить от себя полковника, а тот... все еще хотел ее. -- Ты не мыслишь себя без армии. Ты решил посвятить себя войне. А я жить не могу без своей работы, -- заявила она, отстраняясь от его руки. -- К тому же я никогда не смогу привыкнуть к войне, как привык к ней ты. Я ее ненавижу, я... -- Нет, -- по-прежнему спокойно возразил он, -- ты тоже привыкла к войне. Только войну ты ведешь с самой собой. Маша сделала вид, что пропустила мимо ушей эту последнюю реплику, которая на самом деле чрезвычайно ее уязвила. -- Я, конечно, уважаю твою преданность армии, -- забормотала она. -- Но жертвовать жизнью в наше время и ради разложившегося государства -- все-таки, согласись, выглядит и странно, и дико. Особенно, в этой войне... Он хотел что-то сказать, но она была так взволнованна, что нетерпеливо прижала ладонь к его губам. Он улыбнулся. -- А вот интересно, -- продолжала Маша, -- ты, который так привык воевать, ты бы смог уважать мою преданность журналистике, мое призвание? Кажется, ей вовсе не нужно было, чтобы он отвечал. Но он ответил. -- Я понимаю тебя, а это больше, чем просто уважение. И снова улыбнулся, а она взглянула на него почти враждебно. -- Кроме того, -- добавил он, -- ни государство, ни моя служба, ни даже эта война никак не связаны с тем, что я чувствую к тебе. Ты -- моя душа. Вот и все. Вот и все... Маша досадливо поморщилась. Что правда, то правда -- если уж мужчины что-то вобьют себе в голову, то потом этого ничем не выбьешь. Тут, наверное, повинна физиология. Они склонны загораться. Сначала загораются пониже пояса и повыше колен. Железа начинает работать, как мощный генератор. Стоит только подумать об объекте вожделения, как начинает ныть мошонка. На удивление скоро все, что еще недавно казалось первостепенным, отходит на второй план. Отфильтровывается одна ключевая идея. Они хотят, а прочее не имеет никакого значения. -- Все, что ты делаешь, кажется тебе совершенно естественным и правильным, -- устало сказала Маша. -- Тебе, к примеру, и в голову не приходит, что даже пролитая русская кровь не может оправдать того, что здесь происходит. Взялся за гуж -- не говори, что не дюж. Вот ваш главный принцип. Раз уж влезли в драку, то нужно во что бы то ни стало выйти победителями... -- Отчего же, -- вздохнул полковник, -- ведь ушли же мы из Афганистана. -- Ушли! -- качнула головой Маша. -- Разве это так называется? Вы убрались восвояси едва волоча ноги. Знаешь, ваши войны чрезвычайно напоминают половое упорство патологического самца, который тупо долбит самку до тех пор, пока не задолбит до полусмерти или не измочалится сам. Армия наваливается на страну, как мужчина на женщину, и очень скоро мы становимся свидетелями безрезультатного, но оттого не менее прискорбного изнасилования. Мы наблюдаем, как сжигаемый вожделением импотент снова и снова пытается добиться хоть какого-то результата... Впрочем, все последние войны в мире похожи одна на другую... Полковник дождался, пока Маша выговорится, а потом задумчиво проговорил: -- Все правильно. Но, что касается армии, позволь одно уточнение... -- Он смущенно улыбнулся. -- Дай только подобрать слова. Уж больно лихие у тебя аллегории. Сразу видно образованного человека... Армию, а тем более ту ее часть, которая непосредственно участвует в боевых действиях, никак нельзя сравнить с патологическим, как ты говоришь, самцом. Уж если кто и патологический самец, так только не армия. Может, это государство, правительство... не знаю... А армия... -- он снова улыбнулся, -- это, скорее, несчастный намозоленный член этого самого самца, которым всю дорогу и пашут, и куют, и груши околачивают... Маша только руками развела. Может быть, и так. Однако война на Кавказе продолжалась. Продолжалась война и в ее собственной душе. -- Полковник Волк, завтра я улетаю в Москву, -- наконец сказала она. -- На некоторое время мне придется расстаться с кавказским сюжетом. -- Знаю, -- ответил он, ласково погладив Машу по щеке. -- Я знал это еще неделю назад. Полковник Александр Вовк прошел отличную армейскую школу, но его никто не научил распознавать дальнейшие намерения женщины, которая так легко позволила ему овладеть ею в гостиничном номере. Маша, напротив, понятия не имела ни о тактике, ни о стратегии, однако, вымуштрованная строгой мамочкой, прекрасно ориентировалась на местности и преуспела в искусстве рекогносцировки. Пусть уж лучше он считает ее стервой. -- И не требуй от меня никаких обещаний, -- предупредила она, уверенная, что именно это сейчас последует. -- Ты должен понять, что я никогда не смогу дать тебе то, в чем ты нуждаешься и чего безусловно заслуживаешь. Он не ответил. И, кажется, даже не удивился. Просто сидел и попыхивал трубкой. А поскольку он молчал, Маше снова пришлось заговорить и развивать предыдущую свою мысль. Он как бы даже снисходительно слушал ее сбивчивый женский бред о том, как и что она не сможет для него сделать. Он лучше нее понимал, что если только она допустит для себя возможность противоположного, то значит допустит возможность своего женского счастья. Не могла же она, в конце концов, собственноручно поколебать равновесное состояние своей души, которое ей удалось обрести, примирившись с мыслью, что вся ее жизнь -- это борьба и страдание. Признание собственной слабости для женщины -- худшая зараза. -- Ты только не подумай, что это из-за нездорового тщеславия или потому, что я такого уж высокого мнения о своей профессии и работе на телевидении... -- добавила Маша. Все-таки ей не хотелось, чтобы в результате он счел ее законченной дурой. -- Конечно, я безумно люблю свою работу, но это не значит, что я синий чулок... Хотя и это не важно... В общем, я уверена, что в конце концов ты бы просто сам от меня устал и я была бы тебе в тягость, как теперь Оксана-Маша демонстративно вздохнула. Пусть думает о ней, что хочет. -- Это все? -- поинтересовался он, внимательно разглядывая Машу своими большими добрыми глазами. Ей захотелось броситься к нему в объятия, но вместо этого она проворчала: -- Нет, не все... Кстати, скажи, почему у вас с Оксаной нет детей? С ее стороны это, кажется, было не слишком мудро. -- Дело не в ней, -- спокойно ответил он. -- Думаю, ты понимаешь, что не так-то просто заиметь ребенка от мужчины, который почти не появляется дома. -- Но ведь ты говорил, что она повсюду следовала за тобой. Из гарнизона в гарнизон... -- Так и есть. Но я-то находился то в поле, то на учениях. -- А где она сейчас? -- спросила Маша. -- В Минеральных Водах. Вот как. Значит там, где они впервые увидели друг друга. -- Очень хорошо, -- покраснев, сказала Маша. -- Я хочу, чтобы ты знал: я не собираюсь еще раз ломать свою жизнь. С меня и прошлых впечатлений довольно. Я ничего не собираюсь менять и не пытаюсь стать другой. Да я и не смогу стать другой, если это требует от меня человек, который меня не понимает... Он улыбнулся. -- На самом деле ты совсем не такая, какой хочешь быть. Ты гораздо лучше. Она снова хотела возразить, но на этот раз он решительно ее остановил. -- Я тебя выслушал. Теперь, пожалуйста, послушай меня. -- Он нежно взял ее руку в свои ладони и бережно погладил. -- Я хорошо понял, мне нельзя даже намекать о том, чтобы мы были вместе. Иначе ты просто сбежишь. Если мне потребуется проникнуть в твою жизнь, я должен соблюдать величайшую осторожность. Как разведчик в тылу противника. -- Ты слышал, что я сказала? -- воскликнула Маша, потому что уже чувствовала на глазах слезы. -- Я ничего не собираюсь менять, и поэтому тебе лучше вернуться к своей Оксане. -- Разве я против того, чтобы ты ездила по самым опасным дорогам, гуляла по минным полям и горным ущельям? Я не собираюсь даже заикаться об этом. Я прекрасно понимаю, что в этом состоит твоя работа, твоя жизнь... А значит, и моя. -- Ты не понимаешь одного. Я всегда буду такой. Подумай об этом! Она быстро смахнула слезы тыльной стороной ладони. -- Уже подумал. В первый же момент, как только увидел и полюбил тебя. Не такая уж это была для меня неожиданность, -- сказал он, прижимая ее ладонь к своим губам. -- Это сегодня. А завтра ты захочешь, чтобы я стала примерной женой, которую первый же начнешь презирать. -- Завтра ты улетаешь в Москву, -- мягко напомнил он. -- Я не шучу! -- А я никогда не буду пытаться тебя изменить и никогда не буду тебя презирать. -- Ты и сам не заметишь. Сначала тебе захочется, чтобы я сидела дома, потом... Он погладил ее по волосам, словно капризную девочку, и покачал головой. -- Нет, это твой верный полковник Волк будет мирно поджидать тебя дома. Ты будешь возвращаться из командировки, а я буду укладывать тебя, уставшую, в постельку и нежно убаюкивать. Маша оттолкнула его руку, и это действительно был жест капризной девчонки. -- Я знаю, чего ты добиваешься, -- заявила она. -- Ты хочешь, чтобы я оценила, какого неотразимого мужчину я могу потерять в твоем лице! Чтобы мне побольнее было! -- И вовсе ты меня не потеряешь. А вот я и правда боюсь тебя потерять! Она внимательно всматривалась в него: шутит он или говорит серьезно, а он взял ее заплаканное лицо в свои ладони. -- Если бы ты так нянчился с Оксаной, то был бы для нее самым родным человеком, -- всхлипнула Маша. -- И не жаловался бы другой женщине на отчужденность жены. -- Не нужно больше говорить о ней. Я ведь и так о ней все знаю. Она всегда старалась не усложнять мне жизнь. И вообще была очень терпелива. -- А я, значит, усложняю жизнь? Впервые полковник действительно погрустнел, поднял глаза и обвел взглядом далекие горы и высокие белоснежные облака. Потом медленно кивнул. -- В ней я был совершенно уверен, а в тебе нет. -- Вот и правильно, -- вдруг искренне обиделась Маша. -- Ты переменчива, как эти облака, и далека, как те горы, -- продолжал он, как будто не слыша ее. -- Тогда зачем я тебе? -- воскликнула она. Его губы почти касались ее губ. -- Я люблю тебя, -- сказал он. -- И буду ждать, пока и ты привыкнешь к мысли, что любишь меня. -- Почему ты решил, что я тебя люблю? -- резко спросила она, только теперь осознав, как далеко у них все зашло. Он прищурился на солнце. -- Но если ты меня не любишь и тебе не хочется думать о том, что мы могли бы жить вместе, жить нормальной, счастливой жизнью, то тогда ты, конечно, уедешь, а я не буду пытаться вернуть тебя. -- Наконец я тебя поняла, -- сказала Маша, вставая. -- Если женщина не в состоянии создать тебе то, что тебе кажется нормальной жизнью, то ты начинаешь ею тяготиться, а потом просто избавляешься, как от ненужного хлама. Зачем тратить время, полковник Волк? -- А что ты считаешь нормальной жизнью? -- вдруг вспылил он. -- Вряд ли стоит объяснять. Ты все равно бы не понял, -- вздохнула она. -- Как не понял того, что едва я смогла чего-то добиться в жизни, как явился ты и все разрушил. -- Пожалуйста, давай не будем ссориться, -- попросил он смиренно. -- Отвези меня домой, Волк. Мне еще нужно собраться. -- Если бы только знать, где твой дом, Маша, -- грустно сказал полковник. -- Если бы ты сама это знала! x x x На следующее утро он провожал ее до самолета. Самолет был военным, но на посадку прибыло много гражданских пассажиров, которых тщательно проверяли перед вылетом. Это были беженцы, некоторые с детьми, -- редкие счастливцы, которым удалось пробиться на прямой рейс, однако на их лицах не было заметно особой радости. Когда наконец объявили посадку и все торопливо бросились к самолету, полковник обнял Машу и шепнул ей на ухо: -- Если хочешь, скажи мне прощай... Все равно это будет неправдой. Она ничего не сказала, но, когда поднималась по трапу, быстро оглянулась -- в надежде еще раз увидеть его влюбленный взгляд и запомнить его навсегда. Однако полковник уже успел вскочить в машину, которая помчалась наискосок через летное поле. IX За рекой, в тени березок, тихо-мирно жили славяне Клавдия Ивановна и Михаил Палыч Ивановы, родители звукооператора Ромы. Их приземистый, обшитый вагонкой пятистенок с затейливыми ставнями и разукрашенным жестяным петушком на крыше медленно, но верно врастал в загадочную русскую почву. С понятным трепетом дожидались пенсионеры приезда сына, который обещал не только явиться сам, но и привести в гости ту самую Машу Семенову, которую они регулярно наблюдали на телеэкране. Удовлетворительно ясного впечатления о ней они еще не имели, поскольку телевизионная антенна на крыше была кривобока и не давала стабильного изображения. Однако пенсионеры от души надеялись, что избавившийся от паскудной столичной блажи сын везет девушку с конкретной целью. Михаил Палыч даже забыл думать о своей старой доброй "тулке", из двух стволов которой собирался встретить мужеложествовавшего "поганца", если тот посмеет сунуться на свою малую родину... Словом, ждали родители сына, а получили цинковый ящик с письменными соболезнованиями от всего центрального телевидения. Машу провели в комнатку, где прошли ранние годы ее звукооператора. Над стареньким диваном, еще сохранившим запах отроческих поллюций, висела свежеувеличенная фотография Ромы Иванова в форме сержанта-связиста советской армии на фоне знамени части. К рамке, в которую была вставлена фотография, был прикреплен черный траурный бант. На гвоздике у двери висели его футбольные бутсы, а на комоде стоял его первый самодельный радиоприемник, заботливо покрытый кружевной деревенской салфеткой, на которой лежали два бумажных цветка. -- Он приглашал меня, чтобы я отметила здесь свой день рождения, -- сказала Маша. -- У нас красота, говорил он. Русская Швейцария. -- Венеция, -- смущенно поправил ее Михаил Петрович. -- Точно, -- кивнула она. Маша со вздохом окинула взглядом этот маленький семейный мемориал и, поспешно достав платок, промокнула глаза. В ту же секунду заголосила и разразилась бурными рыданиями Клавдия Ивановна, и Маша была вынуждена ее обнять и забормотать какие-то утешительные слова. Бывший милиционер Михаил Палыч беспомощно развел руками. Его огромный живот вываливался из синих сношенных галифе. Он переминался с ноги на ногу, и по его лицу обильно текли слезы. Маша подвела женщину к диванчику, они вместе уселись на него и некоторое время рыдали. Наконец Клавдия Ивановна вытерла лицо передником, пробормотав: -- Вы уж простите нас, некультурных... -- Я вам так сочувствую, -- всхлипнула Маша. Только теперь, вдоль нарыдавшись, она почувствовала, как внутри нее наконец что-то расслабилось. Отпустило. К ней подошел Михаил Палыч и неловко протянул ей свою широкую ладонь. Он осторожно пожал ей руку, и она заметила у него на пальцах лиловые наколотые буквы "КЛАВА". Сама не понимая почему, Маша вдруг ощутила что-то вроде светлой зависти к их незамысловатой ясной жизни. И случившееся несчастье лишь оттенило ясность и простоту их жизни. -- Спасибо, что приехала, дочка, -- просто сказал пожилой мужчина. -- Рома у нас один был. Единственный сыночек. Он подсел к Маше с другого бока и принялся праздно похлопывать себя ладонями по коленям. -- Он был славным пареньком, -- проговорила Маша, складывая и раскладывая свой платок. -- Добрым и внимательным. -- Да, он был очень хорошим мальчиком, -- подхватила Клавдия Ивановна. -- И никогда никого не обижал. Она снова вскрикнула, и они оба бросились ее утешать. Вместе им и в самом деле было легче переносить несчастье. -- Единственный сынок, -- повторил Михаил Палыч, ожесточенно хлопнув себя по коленям. -- Клавдия Ивановна, понимаешь, моя потом все мертвых рожала! Только теперь Маша заметила, что бывший милиционер капитально проспиртован и пьяные слезы, словно сами собой, снова заструились по его тяжелым брылям. -- А вы, значит, в Москве живете? -- поинтересовалась Клавдия Ивановна. -- Живу, -- сказала Маша. -- Как приехали -- прямо к нам? -- Да. -- Милая вы моя! -- воскликнула женщина и, взяв Машу за руки, принялась жадно в нее вглядываться. -- Такая модная, видная! Было видно, что ей хочется спросить, кем эта городская красавица доводилась их сыну, но она не решалась. А у Маши не поворачивался язык, чтобы соврать. -- А правда, что вы были женой известного комментатора Невзорова Александра? -- вдруг спросила Клавдия Ивановна. Маша так опешила, что даже не нашлась, что ответить. -- Полно, мать, -- сказал Михаил Палыч. -- Не твоего ума это дело!.. Мы тебя, дочка, регулярно наблюдаем по телеку, -- словно извиняясь, сообщил он Маше. -- Очень складно ты выступаешь и политически остро. Маша молча кивнула. -- А правда, что эту Чечню хотели одной бомбой накрыть, -- спросил он, -- только, дескать, эти чечены пока что откупаются? -- У них, у чеченов, все куплено, -- со вздохом добавила Клавдия Ивановна. -- Говорят, и наш район уж купили. -- А хер им, а не район! -- вспылил пенсионер и, вскочив, сделал хрестоматийный жест. -- Ну-ну, отец, уймись! -- прикрикнула на него жена. -- Что ты понимаешь, мать, -- вздохнул тот. -- Президент у нас неадекватный -- вот беда! Маша снова ощутила в душе прежнюю боль. Она вспомнила, что больше не увидится с Волком. Она смотрела на пожилых супругов и понимала, что те, без сомнения, переживали бы любое ее горе как свое собственное. Но что значит ее боль по сравнению с их болью? Об этом даже смешно говорить. Если бы какая-нибудь подруга рассказала ей о своей печали после расставания с неким полковником, с которым переспала в командировке, бесчувственная Маша, наверное, подняла бы ее на смех. -- Так значит, вы собирались отметить в наших краях свой день рождения? -- спохватилась Клавдия Ивановна. -- Вместе с Ромой? -- Ты, дочка, у нас будь как дома, -- добавил Михаил Палыч, словно забывшись. -- У нас тут отдых -- благодать божья! Жаль только, Ромы нет, он бы тебе все показал... Дело молодое... -- Нет больше Ромы! -- снова заголосила Клавдия Ивановна, закрываясь передником. Маша бросила взгляд через открытую дверь в смежную комнату и увидела в уголке над широкой железной кроватью с никелированными набалдашниками несколько простых иконок, убранных чистым белым полотенцем, и крошечную лампадку. Клавдия Ивановна, словно почувствовав ее взгляд, перекрестилась и воскликнула: -- За что, Господи? За что? И в самом деле, за что?.. Если уж Господь Бог в бесконечной доброте своей и мог на кого-то прогневаться и решил отнять ребенка, то только не на этих двух бедных стариков, только не у них!.. Маша плакала вместе с ними и думала о том, что, если бы ее собственные родители от нее отказались, тогда бы Клавдия Ивановна и Михаил Палыч могли бы удочерить девочку Марию. И называлась бы она не Маша Семенова, а Маша Иванова. Невелика разница. Она вообразила себе, как папа ковыряется ключом в замке почтового ящика и вместе с "Юридическим вестником" и "Экономикой и жизнью" извлекает это странное письмо. Поднимаясь в лифте, он вертит в руках конверт без обратного адреса со штампом какой-то русской не то Швейцарии, не то Венеции, а потом, войдя в квартиру, читает письмо маме, которая вываливает на ладонь из баночки новый патентованный крем и толстым слоем размазывает по морщинистому лицу и шее. Он читает: "Глубокоуважаемые супруги Семеновы, Иосиф Яковлевич и Ольга Николаевна, сына нашего Рому Иванова разорвало пополам гранатой из подстволъного гранатомета в городе-герое Грозном Чеченской АССР, и Мария приехала навестить нас в нашем доме, который, кстати сказать, в настоящее время приватизирован и вместе с участком пятьдесят соток находится в нашем полном законном владении. Имеются у нас также акции нашего совхоза, в котором Клавдия Ивановна проработала до пенсии, а теперь будет получать оттуда дивиденды. В прошлом годе Михаил Палыч тоже вышел на заслуженный отдых как работник внутренних дел, а потому материально мы вполне обеспечены государством. К тому же, и хозяйство, с которого тоже кое-что имеем. Вот мы сидели себе вдвоем, говорили, плакали, когда приехала Мария и предложила нам себя удочерить. Чтобы утешить нас в нашем большом горе. Мы, конечно, согласились, потому что это очень нас утешит, и мы будем чувствовать себя не так одиноко, если мы удочерим Марию и будем ее любить как родную..." -- Это что за новости? -- удивится мама. -- По-моему, -- скажет папа, -- это крестьяне или что-нибудь в этом роде. Совершенно никакого слога. -- Но зато от чистого сердца, -- ответит мама. -- Кажется, они действительно будут любить ее как родную. Тебе не о чем беспокоиться. -- Я надеюсь, -- покачает головой папа. -- Если ты не возражаешь, я согласен. x x x Потом они втроем отправились на кладбище, которое располагалось на холме между двумя озерами в густой роще. У свежей могилы они еще поплакали и помянули дорогого им человека. Клавдия Ивановна разложила на платочке нехитрую закуску, а Михаил Палыч наполнил небольшие граненые стаканчики. -- Вы в Россию насовсем? -- вдруг перейдя на "вы", спросил Машу Михаил Палыч. -- Или скоро опять туда, к чеченам? -- Пожалуй, насовсем, -- ответила она. -- Да и начальство считает, что мне нужно отдохнуть... Потом они долго молчали, и Маша чувствовала, чего от нее ждут осиротевшие родители. Наконец она собралась с духом и начала сбивчиво объяснять: -- Вообще-то все случилось мгновенно... Рома даже ничего не почувствовал... Вспышка, удар -- и конец... Она подняла голову и устремила глаза к небу, откуда, как она надеялась, на них теперь взирал Рома, чье расчлененное тело покоилось у них под ногами. Сквозь слезы солнце дрожало и было готово вот-вот покатиться по небосклону в озеро. -- Скажи, дочка, -- проговорила Клавдия Ивановна, в отличие от мужа почему-то переходя на "ты", -- он... он там не голодал, хорошо питался? -- Очень хорошо, -- успокоила Маша. -- Ну ничего, -- проворчал Михаил Палыч, -- наши тоже всыпали чернозадым! Потом снова поплакали и помолчали. Маша порылась в сумочке и отдала им пластиковую кредитную карточку. Что они с ней будут делать? Кажется, они даже толком не поняли, что это такое. Наверное, бережно сохранят в память о сыне -- пришпилят рядом с его украшенной траурным бантом фотографией. Больше рассказывать было нечего. Маша засобиралась назад. Ее проводили до паромной переправы. -- Дай те Бог, дочка, счастья, что приехала, -- сказала Клавдия Ивановна, крепко обнимая Машу. -- Дай те Бог!.. -- В отпуск или так -- милости просим, -- бормотал Михаил Палыч. -- У нас места -- у-у! -- знаменитые!.. x x x ...Маша стояла на пароме, сонно ползущем через водоем, и ветер трепал ее волосы. Становилось свежо, и, прислонившись к железным перилам, она поплотнее запахнула куртку из черной дорогой кожи. Вдали на воде виднелись какие-то острова и над ними стаи птиц. Тут у Ромы Иванова прошло детство и отрочество... В этот момент к Маше приблизилась толстая женщина с худой девочкой. -- Вы прямо вылитая Маша Семенова из новостей! -- сказала толстая женщина. -- Какая такая Маша Семенова? -- пожала плечами Маша. -- Ну вы даете! -- изумилась худая девочка. -- Жена ж этого Невзорова! X Вот Маша снова оказалась в Москве-матушке, которая после долгой разлуки что-то не проявляла к ней особых родственных чувств. Мысль о возвращении в полупустую однокомнатную квартиру, которую Маша снимала с тех пор, как обрела моральную и материальную независимость от кого бы то ни было, не высекала в душе бурного энтузиазма. Для начала она решила продефилировать через центр -- в надежде адаптации. Как быстро все становилось чужим! Маша затрясла головой, словно разгоняя пелену забвения, но проступившие воспоминания, которые таились за каждым поворотом, были не из разряда приятных. Знакомые дома, бульвары и улицы помнили, как она бродила здесь, корчась от боли. Маша неловко пробиралась сквозь толпу на улице Горького. От прежней боли осталось одно воспоминание, зато в душу уже успела внедриться новая. От ощущения бездомности засосало под ложечкой. Она смотрела на ослепительное богатство в витринах модных магазинов, не испытывая ни малейшего желания войти и порадовать себя чем-нибудь эдаким, но на Пушкинской площади, сама не ведая зачем, купила у какой-то старухи бутылку шампанского, а у другой -- гроздь бананов. Вот уже не один год эти старухи, приторговывающие всякой всячиной, выстраивались здесь наподобие оцепления, словно живое кольцо в защиту новых экономических преобразований. Жуя банан и влача оттягивающий руку полиэтиленовый пакет с бутылкой, Маша в легкой прострации брела куда глаза глядят. Единственное, в чем она была непосредственно убеждена, так это в том, что есть у нее еще люди, на которых она может положиться и которые, в случае чего, поддержат и успокоят ее. Что есть у нее настоящая подруга. Несколько сосунков, лет по семнадцать, с рюкзачками на плечах, жадно засмотрелись на ее стройные ноги, и, проходя мимо, она услышала у себя за спиной: -- Знаешь, чья жена, придурок?.. -- спросил один другого. -- Какая жена, дятел! -- прервал друг с преувеличенной развязностью. -- Это он сам и есть! Только в юбке... Усмехнувшись, Маша вспомнила, что забыла надеть свою обычную маскировку -- темные очки и косынку. Однако на душе ненадолго полегчало. Можно было снова приступить к упорядочению воспоминаний. x x x Первое время после своего одесского знакомства среди бюстгальтеров и трусов новые подруги Маша и Рита общались весьма часто. Едва вернувшись в Москву, Маша позвонила новой знакомой, и они стали регулярно встречаться у Риты на квартире к взаимному своему удовольствию. Обычно Маша приходила в пятницу с утра, когда Эдик уже священнодействовал пред золотым тельцом у себя в офисе или еще где, а Рита, поздняя пташка, только-только просыпалась после того, как накануне допоздна трудилась на ниве телевидения. Иван Бурденко, деликатный муж Риты, брал собаку и отправлялся совершать моцион, и у женщин образовывалась пара спокойных часов, когда они могли с удовольствием заняться друг другом. Эти утренние свидания по пятницам стали для Маши истинным душевным отдохновением. Она могла на время забыть о своей постылой роли Эдиковой не то супружницы, не то наложницы. Само собой, даже если бы и случилась такая возможность, она бы никогда не взяла с собой в гости самого Эдика. Ей и без того было ясно, что тот яро не одобрил бы ее новой подруги, которая была абсолютной противоположностью всему тому, что он предпочитал видеть в женщинах. Рита была агрессивной, умной и преуспевающей. Она была деловой. Сам факт, что такая женщина счастлива в своем замужестве, смутил бы его и лишил покоя. В противном случае он мог бы просто записать ее в разряд феминисток, то есть она бы превратилась для него в пустое место. Между тем, со своей стороны, Рита понимала, что Маша еще не созрела для решительных действий. Маша была ленива, мечтательна и... беременна. Словом, момент не настал. -- Маша! -- восклицала Рита во время их интимных встреч, -- ты достаточно умна, чтобы понять -- я послана тебе самой судьбой. Я здесь, в этом мире, чтобы помочь тебе, когда ты наконец решишь стать самой собой. -- Я тебя так люблю, Рита! -- отвечала Маша. -- Я чувствую, что так и будет!.. Вот только дай мне немного прийти в себя... Прийти в себя, чтобы стать собой. В этой парадоксальной игре слов и содержалась суть проблемы. Нынешняя жизнь вцепилась в Машу мертвой хваткой, и даже Рита ничего не могла с этим поделать. И чем хуже Маше становилось, тем больший стыд сжигал Машу, когда она приходила к подруге и встречала в ее глазах один и тот же немой вопрос. Она стала бывать у нее все реже и реже, а в конце концов и вовсе перестала. Лишь иногда звонила. -- Мы стали общаться только по телефону, -- пеняла ей Рита. -- Мне кажется, я тебя больше никогда не увижу. -- Сейчас столько дел дома, -- оправдывалась Маша. -- Только что привезли новую спальню, идет ремонт на кухне... Молчание на другом конце телефонного провода говорило о том, что Рита не верит ни одному ее слову, хотя слишком деликатна, чтобы уличать ее во лжи. Дело, конечно, было вовсе не в ремонте... Потом они перестали и созваниваться. Неделя проходила за неделей, месяц за месяцем, но Маша была даже рада, что Рита ее не видит, -- так более безболезненно совершалось ее начавшееся падение. Набирая килограмм за килограммом, она словно потеряла чувство времени. Лишь изредка бросала на себя взгляд в зеркало, ужасалась... и падение продолжалось. Несколько месяцев, предшествующих ее неудачным родам, и несколько месяцев после них Маша вообще не вспоминала о любимой подруге, а та, пару раз нарвавшись по телефону на Эдика и боясь показаться навязчивой, оставила попытки дозвониться. Признаки душевного отрезвления появились как раз накануне мрачного октября девяносто третьего года. Проснувшись утром от мерных и фантастически-зловещих отзвуков далеких орудийных залпов, Маша увидела, что Эдик в халате стоит у окна с прекрасным цейсовским биноклем и, бессознательно почесывая яйца, всматривается в горизонт. -- Вижу дым, -- сообщил он ломающимся, как у мальчишки-юнги, голосом. Прихватив с собой телефон, Маша отправилась в туалет и, устроив свой инфернально-раздавшийся зад на сиденье, принялась дозваниваться до Риты. Увы, на этот раз она не смогла поймать подругу, которая в эти дни ни минуты не сидела на месте. Эдик не стал долго любоваться дымом из преисподней и наслаждаться бетховенскими раскатами. Охота к перемене мест владела им уже несколько дней. Да и все необходимое было собрано. "Зачем нам этот геморрой?" -- сказал он, кивнув на пейзаж битвы, и они на полтора месяца улетели на Багамы. x x x Только спустя несколько недель после уже упомянутой истерики с битьем хрустальных стаканов и суицидальными настроениями и после того, как ей удалось сбросить первые десять килограммов, Маша решилась наведаться к подруге. Нарядившись в балахонообразное, бесформенное и дорогое черное платье, которое, по ее наивному замыслу, должно было скрыть полнотелость, но которое едва доходило до жирных коленок, похожих на два блюдца, Маша взяла такси и прикатила прямиком к Рите. Она надеялась, что хотя бы отчасти стала похожа на себя прежнюю и Рита не грохнется в обморок, когда ее увидит. И надо признаться, жестоко ошиблась. Открыв дверь и увидев на пороге то, что она увидела, Рита побледнела как смерть, и только железная воля помогла ей удержаться на ногах. -- Здравствуй, а вот и я! -- натужно улыбаясь, громко сказала Маша, мгновенно раскаявшись и прокляв ту минуту, когда ей пришло в голову навестить подругу. -- Пойду сварю кофе... -- пролепетала Рита, все еще не двигаясь с места. -- Боже мой, до чего ты себя довела! -- вырвалось у нее в следующую секунду. Однако потом бросилась обнимать Машу. -- Сейчас еще ничего, -- бодро ответила та, хотя была готова провалиться сквозь землю. -- Я уже сбросила десять килограммов! Видела бы ты меня две недели назад... -- Слава Богу, не видела, -- проворчала Рита, уже окончательно овладев собой. -- Мне и этого триллера достаточно! Маша сидела на диване, слегка расставив толстые ноги, и прямо смотрела ей в глаза. -- Да, я вела себя, как последнее ничтожество, -- как можно спокойнее начала исповедоваться она. -- И боялась себе в этом признаться. Иначе мне бы пришлось прилагать какие-то усилия, чтобы выкарабкиваться из этой ямы. Я просто боялась менять свою жизнь. Мне было страшно оттого, что нужно будет впервые что-то делать самой... Поэтому я ничего не делала... Хотя знала, что скоро разучусь делать что-нибудь, кроме как набивать живот... -- И кажется, добилась в этом больших успехов, -- беспощадно констатировала Рита. -- Я свинья, Рита, -- сказала Маша, опустив глаза. -- Я так виновата перед тобой. -- Нет, ты моя любимая подруга, -- услышала она в ответ. -- И больше ни слова о прошлом. Я хочу, чтобы ты рассказала мне о своих планах. Маша неловко заерзала. -- Я правда этого хочу, -- улыбнулась Рита. -- Я хорошо все обдумала, -- неуверенно начала Маша. -- Тебе должно это понравиться... Рита ободряюще кивнула, но в ее взгляде сквозило недоверие. -- У меня есть идея серьезного документального фильма о настоящих и будущих войнах на территории бывшего Союза... Ты понимаешь, насколько это серьезно... Я хочу, чтобы ты убедила начальство, чтобы мне дали... Рита отвернулась, чтобы скрыть улыбку. -- Теперь послушай меня, -- сказала она. -- Тебе придется на время выбросить из головы все свои серьезные идеи... Единственное, на что ты употребишь сейчас все свои силы и энергию -- это на то, чтобы как можно быстрее превратиться в ту воздушную, трепетную и сексапильную женщину, которую я когда-то знала. -- Но я думала, что... -- начала Маша. -- Итак, -- деловито прервала ее подруга, -- расскажи мне, что ты для этого делаешь. -- Во-первых, я прохожу строгий курс у диетолога, пью специальные пилюли, принимаю процедуры... -- покорно начала Маша. -- Во-вторых, я каждый день хожу на теннисный корт... -- И сколько тебе уже удалось это выдержать? -- Почти месяц, -- гордо ответила Маша. -- Я сбросила десять килограммов. -- Ну это я уже слышала, -- кивнула Рита. -- Через месяц-другой сброшу еще пятнадцать! -- Меня убеждать не надо. Надо убеждать себя. -- Я готова на все! -- Верю, -- снова кивнула Рита. -- Если бы ты только знала!.. -- вздохнула Маша. -- Мне кажется, что я умерла, побывала в аду и вдруг опять воскресла. -- С чем я тебя и поздравляю. Расскажи-ка мне лучше, как ты питаешься в течение дня! У тебя есть специальный режим? -- Не то слово! У меня особый, индивидуальный режим! -- Ну-ну... -- На завтрак я себе обычно позволяю эдакую здоровую сочную ссору с Эдиком. Запиваю ее чашечкой крепкого кофе и перехожу к водным процедурам. -- Неплохо, -- одобрила Рита. -- А когда он уезжает в офис, наверное, бежишь на кухню? -- Ага, бегу... Только не на кухню, а на корт. -- Одобряю... А обед? -- Овощи, фрукты, минеральная вода. -- Неужели? -- И немножко риса. -- Это допускается. -- Потом начинаю жадно поглощать знания. -- Умница! Это самая вкусная и здоровая пища... -- На полдник -- йогурт. -- Ты просто бессовестная обжора! -- рассмеялась Рита. -- Это еще не все. На десерт пилюли и сеанс у диетолога, который до отвала кормит меня советами и внушениями. -- С ума сойти!.. Ну а ужин? Вот когда ты, наверное, отыгрываешься. Ты ведь готовишь ужин для Эдика? -- То же, что и на завтрак. Поэтому он предпочитает ужинать у себя в офисе или заезжает куда-нибудь в ресторан, а потом мы вместе смотрим новости. -- Ну а если перед сном ты все-таки проголодаешься? Тогда что? Опять пытаешься вывести из себя Эдика? -- Нет, это было бы уже чересчур. Хотя нет ничего проще... Я просто пью чай с сухариком или съедаю яблоко. -- Хватит, -- не выдержала Рита, -- не то я тебя начну жалеть! -- Что меня жалеть? -- пожала плечами Маша. -- Ведь у меня в запасе еще остается ночь! -- Господи, -- прошептала Рита, -- неужели ты просыпаешься от голода и идешь набивать желудок? Маша молчала. -- Случается такое, да? -- продолжала Рита. -- Я угадала? -- Почти... -- сквозь зубы процедила Маша. Она едва сдерживала смех. -- Я сама не просыпаюсь... Но, случается, меня будит Эдик, чтобы щедро накормить своей любовью! Подруги расхохотались, а потом, взяв друг друга за руки, долго смотрели друг другу в глаза. -- Вот так я и живу, -- вздохнула Маша. -- На меня еще не налезает ни одно мое старое платье. Я ношу одежду, которую носила во время беременности... -- Не нужно меня жалобить, -- сурово прервала Рита. -- Ты этого заслуживаешь... -- Однако она разглядывала лицо подруги с восхищением и любовью, искренне радуясь, что той удалось преодолеть себя. -- И пожалуйста, -- спохватилась она, -- не верь, если кто-нибудь начнет говорить тебе что-нибудь вроде того, что пусть ты толстая, но зато у тебя красивые глаза, симпатичное лицо. Убеждать, что хорошего человека должно быть много... Все это пошло и гадко! Это ложь! Ты выглядишь ужасно, и ты должна сделаться прежней очаровательной женщиной! И всегда быть такой. Не забывай об этом. -- Ни за какие коврижки! -- твердо пообещала Маша, а потом тихо спросила: -- Но ты... ты поможешь мне, Рита? Я хочу работать на телевидении. Конечно, я и не мечтаю, чтобы меня сразу пустили в эфир и дали делать свою программу... Я готова делать все что угодно, лишь бы оказаться на телевидении. Мне нужен шанс, чтобы проявить себя! Рита поднялась с дивана и молча прошлась по комнате. Лицо ее было очень серьезно. -- У меня действительно есть кое-какой авторитет на телевидении, -- медленно сказала она. -- Да и Иван с радостью возьмется тебе помочь, но... -- Она сделала многозначительную паузу. -- Но сейчас ни он, ни я не станем этого делать. Сейчас, когда ты выглядишь подобным образом, я не намерена выпускать тебя в свет. Маша поникла головой. Конечно, подруга совершенно права. Но до чего унизительно и больно было это слышать! К счастью, Рита была не из тех, кому доставляет удовольствие смаковать чужие недостатки и неудачи. Должные оргвыводы сделаны -- а это главное. Она подошла к своему рабочему столу и принялась листать пухлую записную книжку. Выудив искомый номер телефона, она сняла трубку. -- Артемушка? Здравствуй, здравствуй, милый!... У меня все замечательно, а как у тебя, радость моя? Помнишь наш разговор? Ты просил подыскать незаурядного сотрудника? У меня кое-кто на примете. Лучшего варианта тебе не найти... Да!.. Но есть одно "но". В настоящее время она не свободна... Не мог бы ты ее принять, ну скажем... -- тут Рита вопросительно взглянула на Машу поверх своих редакторских очков с половинно-усеченными линзами, -- через два месяца?.. Сейчас у нее неотложная работа в другом проекте, но она мечтает об участии в твоем сногсшибательном шоу. Она просто создана для работы в программе новостей... Ты подождешь немножко, да?.. Не за что, Артемушка. Тебе спасибо!.. Как ее зовут?.. Маша Семенова. Это имя стоит запомнить! Рита не особенно покривила душой перед Артемом Назаровым, главным редактором популярнейшей программы новостей. Следующие два месяца Маше и в самом деле предстояло в поте лица трудиться над другим проектом, а именно: ей нужно было похудеть аж на пятнадцать килограммов. -- Ну-с, -- молвила Рита, подводя итог всему сказанному, -- у тебя есть ровно два месяца, чтобы вылезти из этого дерьма. Потом я звоню Артему и договариваюсь с ним о встрече... А пока что вот тебе листок бумаги и подробно напиши о себе, обо всех своих достоинствах. Эти сведения должны быть у меня под рукой, чтобы при случае показать кому следует. -- Готово! -- выдохнула Маша, одним духом составив требуемый документ. -- А то, что я в школе окончила курсы машинописи, нужно было указать? -- спохватилась она. -- Если собираешься работать машинисткой, -- усмехнулась Рита. -- То есть как? -- Ладно, -- смилостивилась Рита. -- Про свои машинописные способности тебе лучше умолчать. -- А в чем будет заключаться моя работа? -- робко поинтересовалась Маша. -- Там увидишь. В общем, будешь делать, что скажут. И будешь делать хорошо. Пока не обучишься телевизионному ремеслу. -- А потом? -- Если не проговоришься, что умеешь печатать на машинке и тебя не засадят за нее на всю жизнь, то получишь то, о чем мечтаешь... -- А... о чем я мечтаю? -- осторожно поинтересовалась Маша, -- Ну, это у тебя на лице написано, -- подмигнула ей Рита. -- Что написано? -- Что ты мечтаешь быть ведущей. Работать в эфире. Маша задумчиво закусила нижнюю губу. -- Или не мечтаешь? -- спросила Рита. -- Наверное, мечтаю... Если честно, в настоящий момент Риту Макарову меньше всего заботило то, о чем мечтает Маша. Она хотела добиться одного -- чтобы та любой ценой вернула себе былое очарование. -- Будешь являться ко мне раз в неделю, чтобы я видела, как идут твои дела, -- потребовала она. -- Я поверила в тебя, Маша Семенова. Теперь ты стала частью моей души! Маша слегка покраснела, а Рита, подсев к ней, обняла подругу и нежно прошептала на ухо: -- Тебя ждет блестящее будущее... Но как бы ты высоко ни залетела, как бы изумительно ни выглядела, я хочу, чтобы ты навсегда запомнила, как ты чувствовала себя в своем теперешнем положении! Ты должна помнить, что выглядела так отвратительно, что я даже побоялась показывать тебя коллегам... И никогда впредь не занимайся самоуничтожением! На глазах у Маши появились слезы. -- Но почему ты со мной так нянчишься? -- прошептала она. Рита пристально посмотрела на нее, а потом звонко рассмеялась: -- Да потому что я безумно влюблена в телевидение! А телевидение задыхается без таких великолепных, милых и темпераментных женщин, как ты! -- И как ты! -- взволнованно воскликнула Маша. -- Само собой, радость моя, -- улыбнулась подруга. x x x Маша как штык являлась к ней каждую неделю. Все это время Рита была, как никогда, с головой погружена в работу, и часто у них не было минуты, чтобы переброситься друг с другом парой слов. Дома у Риты постоянно шумела-гудела компания коллег, с которыми та решала какие-то важные постановочные и финансовые проблемы. Маша становилась посередине комнаты и, сбросив кому-нибудь на руки свой голубой песцовый полушубок, эффектно приподнимала юбку повыше и, поводя бедрами, дожидалась реакции. И дожидалась, надо сказать, недолго. Иван Бурденко тут же делал большие глаза и, показывая большим пальцем вверх, восклицал: "Во-о!" Потом Маша видела, как светлело озабоченное лицо Риты и на лице подруги появлялась радостная улыбка, которая без всяких слов говорила о том, что дело идет на лад. Прочие же гости, наблюдая это бесплатное представление, изумленно раскрывали рты и оставались в таком положении, пока Маша не исчезала -- времени у нее было в обрез, нужно было лететь на очередное культурно-оздоровительное мероприятие. Наконец два долгих месяца миновали. Победа духа над плотью была полной и окончательной. Маша снова сидела на уютном диване дома у Риты. На этот раз у нее в руке была авторучка, а на обольстительнейших коленках, которые больше не имели ни малейшего сходства с блюдцами, лежал деловой блокнот. Она ожидала результата переговоров между Ритой Макаровой и Артемом Назаровым. -- Да, она здесь передо мной и рвется в бой, -- говорила Рита в телефонную трубку. -- Не за что, Артемушка. Целую. -- Завтра в полдень, -- сказала она Маше, положив трубку, -- он будет готов увидеть тебя во всем блеске, а ты постараешься ему понравиться. -- Не знаю, как тебя благодарить, Рита... -- вздохнула Маша. -- И слава Богу. Не хватало, чтобы ты еще начала кого-то благодарить, -- воскликнула подруга. -- Прошу тебя, оставайся неблагодарной девчонкой и великолепной женщиной! x x x Преднамеренно или нет, но Останкинский телецентр был задуман и возведен таким образом, что представлял собой нечто космически-обособленное, наподобие гигантского метеорита, совершающего в пространстве невидимых гравитационных полей безотносительное движение по траектории бесконечно малой кривизны. Маша проникла внутрь здания через один из главных подъездов, с помещением вроде отстойника, где вновь прибывшие с паспортами наготове дожидались получения групповых или индивидуальных пропусков, чтобы просочиться мимо пятнистых спецназовцев в вестибюль. -- Вам на второй этаж прямо по коридору, -- сказал один из них, вручая Маше разовый пропуск, и назвал номер студии. Изнутри телецентр представлял собой что-то среднее между вокзалом и бюрократическим учреждением. Та же безликость и обшарпанность, те же бесчисленные двери с табличками с именами и названиями служб и бесконечные коридоры с ярко освещенными коммерческими киосками на каждом углу. Единственным, но исключительным отличием был какой-то неуловимый фантастический флер, который лежал абсолютно на всем, преображая пространство и обычные предметы в их зазеркальную противоположность. Скоро Маша поняла, откуда лилась эта светоносная энергия. Ее источниками были изолированные аудитории, над дверьми в которые зажигались и гасли табло с надписью "Тихо: идет запись!". Сгустки этой энергии выплескивались, когда двери на мгновение приоткрывались, чтобы впустить входящего, и там, в глубине, в неясной полутьме что-то сияло и пульсировало... Впрочем, может быть, это Маше только казалось. Итак, она поднялась на второй этаж и прошла по длинному коридору, выстеленному мягким ковровым покрытием и отделанному чем-то лунно-серым, отчего уши словно слегка заложило, а в глазах стояла серебристая рябь, пока, наконец, не оказалась перед искомой дверью, за которой разместился отдел новостей. Она вошла и увидела еще одну дверь -- на этот раз раздвижную стеклянную со строгой надписью, извещающей, что посторонним вход воспрещен. Со всей решительностью, а на самом деле весьма застенчиво она преодолела и эту преграду. Несколько секунд она дезориентированно озиралась вокруг, а затем перед ней материализовался человек без возраста с сигаретой, которая плясала в его элегантно отставленной руке и с выцветшими волосами и глазами. Этот был тот самый наследный мелкопоместный дворянин тележурналистики. -- Артем Назаров, -- представился он, протягивая руку. -- А вы, смею предположить, та самая Маша Семенова. Что ж, пойдемте. Он был похож на большую лакированную марионетку. Он и двигался так же -- прерывисто и словно против собственного желания. Маша уже успела прийти в себя и осмотреться. Отдел новостей являл собой рукотворный хаос письменных столов, стеллажей и кресел, и Артем Назаров не без труда пробирался в лабиринтах, проложенных сквозь нагромождения офисной мебели. На каждом столе находились телефон и телевизионный монитор -- только изображение, никакого звука. На одной стене была укреплена громадная доска, к которой пришпиливались листки со всей текущей информацией -- сообщениями, дополнениями и изменениями. -- У нас тут все в движении, -- пояснил Артем. -- Если в последнюю минуту перед выдачей информации в эфир появляется что-нибудь любопытное, все расписание мгновенно меняется. Непосредственно у информационной доски располагался такой же громадный стол, вокруг которого и сосредоточивалась вся суета. За столом дежурило несколько операторов на телефонах и коммутаторе, с помощью которого они поддерживали связь с мобильными телевизионными группами, службой "Скорой помощи", пожарными и милицией. Информация мгновенно редактировалась и поступала на телефоны, а затем подавалась на микрофоны в студию -- так что телерепортеры имели возможность в любой момент включиться в эфир или оставить сообщение в записи. Артем двигался по сложной траектории сквозь весь этот хаос, останавливаясь время от времени, чтобы задать короткий вопрос то одному, то другому человеку, попадающемуся на его пути. Маша старалась не отставать, но один раз едва не споткнулась, когда он чересчур резко изменил направление движения. Наконец он остановился перед своим кабинетом и, толкнув дверь, пригласил ее зайти. -- Отдельные кабинеты у нас полагаются либо тем, кто наживает на телевидении миллионы, либо тем, кто наживает на нем язву, -- усмехнулся Артем. -- Я, увы, отношусь к категории последних. -- Еще бы, -- начала Маша со священным ужасом, -- ведь вам приходится следить за таким сложным процессом.. -- Вы имеете в виду, за тем, как