его великим русским ювелиром, и он принадлежит России... Есть еще вопросы, или дальше разберетесь сами? -- Я намерена досмотреть альбом. Сверкнув глазами, Муза выходит. -- Чего она злится? -- Муки ревности. Кстати, о любви и ревности -- примечатель-ная фигурка. -- Альберт показывает цветную фотографию в книге. -- Эта? Чем? -- Сейчас переведу описание. Приближаются решающие минуты сделки, и пора "запудрить мозги" клиентке. Альберт открывает книгу на разделе "Коммен-тарии" и читает: -- Изображение цыганки Вари Паниной, хорошо известной своим дивным голосом. Несмотря на редкостно некрасивое лицо, она привлекала многочисленных поклонников в загородный ресторан "Яр". Жертва неразделенной любви к офицеру гвардии, Панина приняла яд и умерла перед гвардейцем на эстраде, испол-няя романс "Мое сердце разбито". -- Надо же! -- Руднева роняет неопределенный смешок и берет портсигар, который собирается купить. -- Он мне нравится, Альберт, но цена невозможная! -- Я предупреждал: Фаберже -- это серьезно. Ты взвесь на руке -- какая сладкая тяжесть. А работа? Не работа -- сон! Удосто-верься -- проба и клеймо. Он подает Рудневой лупу, та изучает портсигар. Альберт опять прибегает к "Искусству Фаберже". -- Вот полюбуйся, точно такой портсигар в коллекции леди Таркс. А леди, как известно, это жена лорда. На международном аукционе... -- Я не леди, и мы не на международном аукционе. Так что делим твою цену пополам, и с этой суммы начинаем торговаться. -- Но мы и не на барахолке, дорогая моя! -- Ах, перестань, Альберт, я не маленькая. Что за покупка без торговли!.. На кухне курят и спорят о краже в краеведческом музее. -- Я слышал в другой редакции, -- авторитетно заявляет плот-ный мужчина в очках. -- Пришли трое в масках, сторожа связали, директору нож к горлу -- и он сам все поснимал и отдал. Полотен пятнадцать, кажется, мирового значения имена! -- Брехня, не верю, -- говорит лощеный красавец средних лет, художник Цветков. -- Но, представьте, кто замешан -- Кипчак! Его таскают на Петровку! -- Меня тоже вызывали на Петровку, а я ж не замешана, -- возражает Муза. -- Тебя вызывали? -- подскакивает Тамара. -- Музочка, расска-жи! -- Нет, просили не разглашать. Она нетерпеливо посматривает на закрытую дверь спальни. -- А я говорю -- брехня! -- твердит Цветков. -- Знакомый недавно ездил, картины на месте. -- Совершенно верно, -- берет слово Томин. -- Я объясню, в чем фокус. Все сделал директор -- гениальный человек. Сначала он потихоньку заменил картины копиями, давно уже. Потом разыграл липовую кражу для отвода глаз. Утащил эти самые копии и спрятал так, чтобы милиция обязательно нашла. Ну, милиция и нашла. Повесили их назад, все довольны. Вот и выходит, что картины на месте, да только не настоящие! -- И что же, директор сознался? -- Нет. Так и сяк с ним бьются -- молчит. -- Учитесь у Саши: не успел приехать с юга и уже все выведал. -- Брехня. Откуда ему? -- Зачем обижаешь? Можно сказать, из первых рук! -- с южным темпераментом реагирует Томин. -- Со мной в соседнем номере большой юридический чин. Имеет полные сведения. Посидели за столом раз-другой, и он мне доверительно как любителю искусст-ва и надежному человеку. Так что прошу -- между нами. -- Стало быть, директора упекли? -- спрашивает Цветков и внимательно смотрит в лицо Томину. -- Кто сказал? Гуляет директор. Знать про него знают, а дока-зать не могут. Того гляди, дело совсем закроют. -- И в какой гостинице живут такие осведомленные люди? -- не отстает Цветков. -- Где я, по-твоему, останавливаюсь? В "России", конечно. Томин сознательно выдает дезинформацию относительно Пчелкина. Что в четверг сказано у Боборыкиных, то в пятницу облетит всю коллекционерскую Москву и, может быть, достигнет ушей того, на кого рассчитано, -- так думает он, внешне строго выдерживая рисунок своей роли: простодушное дитя юга с толс-той сумой. Издали на него нацелился Альберт. -- Додик! -- зовет он. -- Займи даму, благо вы знакомы, -- Альберт кивает на Рудневу. -- Она мне больше не нужна. -- Бу сделано. И они расходятся. Додик -- к Рудневой, Альберт -- на новую охоту. -- Не мерзнешь в Москве? -- понибратски хлопает он Томина по плечу. -- Ничего, у нас в горах тоже снег. -- Но внизу тепло. -- Иной раз и жарко. -- Хорошо! Но пить хочется, слушай. Чай небось пьешь. -- Пьем чай. Вино пьем. Коньяк пьем. Мацони пьем. Боржоми пьем. Все, что для здоровья, -- все пьем. -- Чашки нужны, слушай. Хочешь антикварный сервиз? Недо-рого. -- Посуда своя. Хватает посуды. -- Посуда! Посуда -- это стаканы-ложки, сковородки. Я тебе фарфор предлагаю. Художественный фарфор Поповского завода. Знаменитейший поповский фарфор! Кого хочешь спроси. -- Нет, посуда есть, -- упирается Томин. -- Посуду покупать незачем. Вот Сарьяна я бы взял. -- Значит, сервиз не хочешь. А в бильярд играешь? -- Немного могу. -- Молодец, люблю. Айда сыграем: твой урюк -- мой сервиз. А потом про Сарьяна поговорим. Он тянет за собой Томина. Не в пример Боборыкину Альберт действует открыто и беззастенчиво. Поэтому всегда найдется и свидетель и комментатор: -- Наивный человек. С Альбертом в бильярд! Босой по шпалам домой пойдет... Цветков подкатывается к "приживалке": -- Тася, узнайте у Додика фамилию этого Саши. Только... -- он прикладывает палец к губам. -- Я хочу над ним подшутить... ...Гости расходятся с "четверга". У подъезда дома Боборыкиных стоит машина, Томин для вида копается в моторе, косясь на дверь. Оттуда под руку с Додиком появляется Руднева. -- Эге, засел? -- говорит Додик. -- Ищем запасную свечу. -- С серьезным видом он шарит в боковом кармане. -- Свечи целы, подержи фонарик. Тут малюсенький контакт... Оп, и готово. -- Томин закрывает капот. -- Заднее сиденье, как видишь, занято, но даму подвезу с удовольствием. Руднева усаживается и оглядывает заднее сиденье, заваленное свертками. -- С приобретением вас! -- Спасибо. Вас по-моему, тоже? -- В общем, да, -- чуть замявшись, признается Руднева. -- Чудесно. -- Томин трогает машину. Они катят по вечернему городу и вскоре болтают уже по-приятельски. -- Чуть не забыл! -- восклицает Томин и тормозит, немного проехав телефонную будку. -- С вашего разрешения, крошечный звонок. Задержался я у Боборыкиных, надо перед одной знакомой извиниться. В автомате он говорит вполголоса: -- Петр Сергеич? Это я. Спешу. Два слова. Срочно номер в гостинице "Россия". Сегодня я должен там ночевать. И я там уже три дня живу, понял?.. Свяжусь попозже. x x x В краеведческом музее все по-прежнему, все так же сквозь высокие окна бывшего купеческого особняка светит случайное декабрьское солнце на две "талановские стены", на парчовые кресла и мраморный столик. Все по-прежнему, и Пчелкин пока тут, только вместо "Инфанты" -- пустой квадрат. Студенты художественного училища разглядывают картины и переговариваются. -- Ну и как? -- спрашивает Зыков. -- Узнаете свои работы? -- С одной стороны, как будто да, с другой -- как будто и нет. -- Я могу сказать, что в основе натюрморт мой, некоторые детали помнятся, мазки. Но он подправлен, и заметно. -- И у меня! -- Да, кто-то по ним лихо прошелся. -- А главное -- мы не обрабатывали под старину. Зыков не обескуражен, такую возможность он предвидел. -- Хорошо, ребята, а если допустить последующую доработку, вы узнаете свои копии? Или сомневаетесь? Вот вы, например? -- Я не сомневаюсь. У меня здесь три облачка, а в подлиннике было еще одно, такое тающее в вышине. Я его писать поленился. -- А вы? -- Мы, конечно, старались, товарищ следователь. Но кое-что все-таки упрощали. Кое-где грешки просвечивают. -- Таким образом, на данный момент в музее находятся сделан-ные вашей группой копии. Все изменения были внесены кем-то без вашего ведома и уже после того, как деканат зачел копии за курсовые работы. Правильно? -- Правильно, -- вразнобой подтверждают студенты. -- Моей копии нет, -- выступает вперед хорошенькая синегла-зая девушка. -- А что вы копировали? -- "Инфанту с яблоком" Веласкеса. -- Ясно. Вам ясно, товарищ Пчелкин? -- адресуется Зыков к директору, уныло подпирающему колонну. -- Мне ясно, но мне до лампочки. Я сдаю дела. Девушка трогает Зыкова за локоть и отводит в уголок посек-ретничать. -- Скажите, вот это... что копии дорабатывались без нашего ведома и после сдачи... Это для следствия важно? -- Чрезвычайно важно. -- Тогда я обязана сообщить -- с "Инфантой" было иначе... -- Слушаю. -- Понимаете, напросилась я на эту практику, деньги были позарез нужны. Но Веласкес оказался мне абсолютно не по зубам. Никак не давалось лицо, платье... И как-то так вышло, что Антон Владимирович начал мне помогать... В сущности, копия скорей его, чем моя. -- А кто такой Антон Владимирович? -- Наш руководитель практики. Цветков. x x x Если бы девушка смолчала, нашлись бы и другие выходы на Цветкова. Но этот оказался кратчайшим. Через несколько дней следователь уже располагал достаточным, как он считал, матери-алом для допроса. И вот Цветков на Петровке. Но, против ожидания, довольно хладнокровно сдерживает натиск Зыкова и не дает ему набрать темп. -- Я не стремился руководить практикой, -- не спеша объясня-ет Цветков. -- Меня уговорили, потому что от училища некому было поехать. -- Вы собственной рукой вносили поправки в работы студен-тов? -- В подобных случаях это не принято. -- Значит, не вносили? -- Студенты должны выполнять курсовые самостоятельно. -- Меня интересует, как обстояло дело в данном случае. -- Вероятно, на секунду-две я брался за кисть, в минимальных пределах. -- Вам известно, что украденные картины были заменены копиями, сделанными под вашим руководством? -- Я слышал, что существует такое мнение. -- Вы его разделяете? Цветков задумывается. -- Нет... Это маловероятно -- копии были все-таки ученичес-кие. -- В чем конкретно заключалась ваша деятельность в музее? -- Я давал ребятам пояснения, советы и прочие цэ у. -- Ваши отношения с директором Пчелкиным? -- С Пчелкиным? Да так, шапочное знакомство. Раза три покурили, поболтали. -- О чем? -- Что называется, о погоде. -- По утверждению Пчелкина, вы интересовались книгой "Искусство Фаберже". Снова Цветков выдерживает паузу. -- Да-да, припоминаю, он хвастался. -- И даже хотели ее купить. -- Разве он продавал? -- Я выясняю ваши намерения. -- Не исключено, что я произнес какие-то слова, чтобы ему польстить и доставить удовольствие. -- Кому вы рассказывали о наличии у Пчелкина такой книги? -- Затрудняюсь, чуть не год прошел. -- Девять с половиной месяцев... Я очень утомил вас своими расспросами? -- Ну я понимаю -- служба. Если, на ваш взгляд, я способен что-либо прояснить, -- пожалуйста. -- Думаю, способны, но, к сожалению, память у вас слаба, товарищ Цветков. Даже забыли, как снимали копию с "Инфан-ты" Веласкеса. -- Ай-яй-яй! Проболталась, негодница! То-то я чувствую, вы имеете некий камешек за пазухой. Поделом мне, греховоднику. -- Тон у Цветкова шутливо-благодушный, и никаких признаков смущения в лице. -- Чем объясняется, что наиболее ценную картину из восьми, заказанных мифическим трестом, взялись писать вы сами? -- Разве суть в картине! Суть в девушке. Вы же ее видели -- синеглазую глупышку. Ах, студенточка, студенточка! Эта расцве-тающая юность, застенчивость... Надеюсь, поймете меня как мужчина мужчину. Масленый взор Цветкова смущает молодого следователя, и один из "козырных" моментов допроса пропадает зря. Вместо того чтобы подчеркнуть и зафиксировать, что "греховодник" уличен во лжи, Зыков перескакивает к следующему пункту: -- Говорят, вы участвовали в передаче копий заказчику. -- Я?! -- вздрагивает Цветков. -- Это кто же говорит? -- Вахтерша училища. -- Глуха, бестолкова и вечно порет чушь. -- Вахтерша видела, как вы разговаривали с шофером, который выносил картины. И потом вместе с ним уехали. -- Вранье. Я слышал, шофера присылали под вечер, так что и его-то мало кто видел. А тетка Настасья сумела углядеть меня. Так-таки прямо и заявляет, что видела? -- Нет, -- неохотно признается Зыков, -- нетвердо. Говорит, "кажется". Цветков облегченно смеется. -- Если б это было твердо, а не "кажется", я бы здесь у вас давно сидел. И не в качестве свидетеля. -- Еще ничего не потеряно, товарищ Цветков, можно наверс-тать. Чем вы объясните, что во время руководства практикой не жили в гостинице, хотя для вас бронировалось место? -- Если б такой вопрос задала жена, пришлось бы врать и выкручиваться. Вам отвечу честно -- предпочитаю ночевать не один. -- У кого вы останавливались? Кстати, и в прежние приезды, до практики -- тоже? -- Не отвечу, так как замешана женщина. -- Ваши отношения с женщинами следствие не интересуют, товарищ Цветков. Вы жили на квартире рабочего той самой котельной, где были сложены картины после кражи! -- Вас совсем не интересуют женщины? -- нагло изумляется Цветков. -- От души сочувствую. -- Оставьте, пожалуйста, подобный тон, -- внутренне кипятит-ся Зыков. -- Что общего у художника с пропойцей-кочегаром, ранее судимым за разбой? Посчитать это за простое совпадение весьма трудно. -- Разумеется, между нами ничего общего. Но его сестра... Да, я художник, и, что касается женских прелестей... в противополож-ность вам, дорогой товарищ следователь, я не в силах себе отка-зать. Вообразите -- этакая кустодиевская красота, огненный темперамент, линии тела, как у... -- Товарищ Цветков, я жду ответа на конкретные вопросы! Но Цветков отлично нащупал "слабинку" Зыкова: тебя коро-бят фривольные темы? Ну, держись! -- Нет, позвольте уж договорить, вы же допытывались! Я писал Марусю. Естественно, обнаженную. Модель, от которой у самого Рубенса потекли бы слюнки! В косом солнечном свете, когда все так выпукло и рельефно, когда округлости и изгибы трепещут... Не понимаю, право, что вас вгоняет в краску, мы же взрослые люди... Словом, Маруся великолепна. В любое время дня и осо-бенно ночи. А кто ее брат -- кочегар, самовар, хоть сивый мерин -- мне безразлично! -- Я запишу ваши показания, -- пасует Зыков. -- Все существен-ное будет проверено. x x x У себя в кабинете Томин разговаривает по внутреннему теле-фону: -- Что?.. Пусть позвонит мне ночью в гостиницу. Он смотрит на часы и включает электрический чайник. Звонит другой аппарат -- междугородный вызов. -- Да... Олег? Привет. Слушаю... Ясно. Ясно... Как и следовало ожидать... Но Цветков был в городе в день кражи?.. Постарайся, братец, постарайся. Кстати, следи, не появится ли он снова. И еще один вопрос: сестра кочегара, ее отношения с Цветковым. Входит всегдашний помощник Томина -- Аркадий. -- Саша, тобой интересовались в гостинице. -- Да ну?! -- Сегодня у дежурной справлялись. А у коридорного на этаже выясняли, живет ли рядом "юридический чин". -- Значит, сработал боборыкинский четверг. У кого-то там, стало быть, рыло в пуху! Передай спасибо Петру Сергеичу. Томин отыскивает в записной книжке номер и звонит по городскому телефону. -- Добрый день, Сергей Рудольфыч. Извините, как всегда спеш-ка, а вы сегодня работаете... По поводу книги вестей нет?.. Та-ак. И давно?.. У-у, отпадает. Я ищу ту, что появилась недавно... Да, у Боборыкиных есть, слышал. А у них когда?.. Вот и я не знаю. Скажите еще, Сергей Рудольфыч, вы видели две вещи Фаберже, их происхождение известно?.. А пресс-папье?.. Через старшего?.. Ах, через Альберта. Это любопытно, может пригодиться. Спаси-бо вам и всего хорошего, отдыхайте. Томин оборачивается на голос Кибрит. Та вводит приземисто-го мужчину лет шестидесяти. -- Профессор Балиев. Крупнейший специалист по драгоцен-ным металлам и по истории ювелирного дела. Томин и Балиев знакомятся, обмениваются первыми общими фразами. Кибрит, заслышав свист чайника, достает кофе, откры-вает шкаф и восхищенно ахает: -- Откуда у тебя такая посуда? -- Это, Зинаида, не посуда. Это поповский фарфор. Я его выиграл в бильярд при исполнении. -- Шу-урик! -- Не было выхода. Томин юмористически рассказывает о ситуации, в которую попал. Он обязан был выиграть -- иначе плати деньги. А где взять инспектору три тысячи? Гости смеются. -- Я просто не умею так играть, как я эту партию сыграл!.. Подал начальству рапорт -- не знаю, что с этим выигрышем решат. Пока попользуемся. Кибрит с удовольствием расставляет красивые чашки и завари-вает кофе. -- Геннадий Осипович, я в пожарном порядке должен быть подкован по теме "Фаберже". -- Биографические данные? Творческий портрет? -- Нет, общие сведения. -- Карл Фаберже держал мастерскую в Петербурге -- примерно с середины прошлого века, позже -- в Одессе и Москве: Кузнец-кий мост, 4. Фаберже был главой фирмы и, так сказать, ее художес-твенным руководителем. Материалы использовались самые раз-нообразные: металлы, эмали, дерево, камни -- от драгоценных до поделочных Ассортимент изделий перечислять бессмысленно, потому что Фаберже был мастером единичной вещи -- двух оди-наковых предметов из его мастерских не выходило. -- Одинаковых не было? -- настораживается Томин. -- Нет. За исключением наградных портсигаров, которые дела-лись по правительственным заказам в годы первой мировой войны. Некоторое время существовали филиалы фирмы в Пари-же и Лондоне. Отсюда лондонское издание книги Сноумена "Искусство Фаберже", отсюда и нынешняя мода на него -- пере-кинулась к нам из-за границы. Впрочем, он вполне заслуживает своей славы... Что-нибудь почерпнули? -- Почерпнул. Стало быть, портсигары делались стандартн-ыми? -- По двум образцам, -- офицерские и солдатские. -- А книгу Сноумена вы видели? -- Да, это богато иллюстрированный искусствоведческий и биографический очерк. В ведущих библиотеках она есть. -- А у частных лиц? -- Возможно. -- Так. Какова цена на изделия фирмы в сравнении с другими из того же примерно материала? -- Даже сравнивать трудно, цены астрономические. Еще вопро-сы? -- Пока все, профессор. -- Если набегут, Зинаида Яновна даст мой телефон. -- Он встает. -- Спасибо за кофе. Между нами: сервиз не поповский. Был такой промысел -- подделка русского фарфора. -- Подделка? -- Прошу прощения, если огорчил. -- Ничуть. Напротив... Мне "зашла в голову мысль"... Еще одну секунду -- как определяется принадлежность вещи Фаберже? -- Для профессионального глаза -- это прежде всего безупреч-ность, почти фантастическая безупречность изделия со всех то-чек зрения. Рассказывают, что старик Фаберже обходил по утрам мастерскую с молоточком и, если замечал малейший изъян, вдре-безги разбивал вещь. На любой стадии работы. Ну, а вообще принадлежность определяется по клейму. Оно встречается в различных вариантах: "Фаберже", "К. Фаберже", просто инициа-лы "К.Ф.". Для вещей на вывоз употреблялся при этом латинский шрифт. Но тут уже начинаются тонкости для гурманов. И, наконец, доказательством подлинности являются фирменные коро-бочки. -- То бишь упаковка? Неужели они сохранились? -- В хороших руках сохранились. Ну, мне пора. Он прощается, уходит. Томин в задумчивости вертит чашку. -- Значит, мне всучили лимпопо... Большое спасибо за профес-сора, Зинуля. -- А почему "лимпопо"? -- Погоди, не сбей смысли... -- Томин набирает номер. -- Алло, Сергей Рудольфыч?.. Снова я, что приобретает уже хронический характер. Два слова: те вещи, о которых мы говорили, -- они были в коробочках?.. А пресс-папье -- нет?.. Все. Еще раз до свидания. Кладет трубку, подпирает щеку кулаком. -- Как мне быть, да как мне быть... В бильярд Фаберже не выиграешь, купить не могу, время жмет... Зинуля, кипяток остал-ся? Налей-ка еще. Что воды в рот набрала? -- Сам же велел молчать. -- Слушай, есть безумная идея. Что, если я попрошу задержать-ся попозже вечером и подыграть мне в маленьком спектакле? -- Хорошо попросишь -- соглашусь. А в каком? -- По жанру это будет водевиль. Конечно, при условии, что начальство позволит. x x x Поздним вечером на Петровке, когда из лифта выходят Томин и Руднева, в пустынных коридорах нет никого, кто бы мог сказать: "Привет, Саша" или "Добрый день, товарищ майор". Спокойно можно чувствовать себя "Сашей с юга". -- Мы люди доверчивые, -- говорит он, размашисто жестикули-руя. -- Но гордые. Покупаем настоящую вещь -- не торгуемся. А хотят обмануть -- из-ви-ни-те! -- Правильно, Саша! -- воинственно поддерживает Руднева. -- Я за сервиз не обижаюсь, ладно. Но где один раз надули, там и второй раз могут, правильно? -- Еще как! -- Поглядел я на ваш портсигар и загорелся два заказать. Себе и старшему брату. Хоть я человек не бедный, однако это уже сумма! -- Я тоже не нищая, но такие деньги на ветер кидать -- пусть другую дуру найдут! Томин стучит в дверь: -- Кажется, сюда. Слышен голос Кибрит: "Входите". Они входят в криминалистическую лабораторию. -- Ты слишком долго ехал, милый. Я уже начала ревновать. -- Кибрит окидывает Рудневу "женским" взглядом. -- Здравствуй-те. Меня зовут Зина. Руднева энергично пожимает протянутую руку. -- Альбина. Томин осматривается: батюшки, сколько тут всяких мудреных приборов! -- написано на его лице. -- Значит, здесь ты и работаешь? -- восхищается он. -- Присаживайтесь, Альбина. Что стряслось? -- Понимаете, приобрела портсигар Фаберже. Клеймо есть, вроде все на месте... -- Она показывает Кибрит портсигар. -- Но напало сомнение: вдруг что не так? Саша сказал, вы можете проверить. -- Давайте подумаем... Время обработки металла выяснить несложно. Попрошу девочек -- проведут спектральный анализ. Я только возьму соскоб. -- А вещь не попортится? -- Нет, нам требуются буквально пылинки. Но как быть с проверкой клейма? Его ведь надо сравнить с подлинным. -- Зинуля, Фаберже есть в музеях. -- В Эрмитаже, в Историческом и Оружейной палате, -- бойко цитирует Руднева. -- Тогда не проблема. Делаем фотографию клейма с вашего портсигара и сличаем с оттисками на музейных вещах. -- Академик! -- восклицает Томин. -- Лобзаю тебя! Кибрит едва сдерживает смех. -- Шурик, перестань! -- Альбиночка не осудит. -- Чего там, дело житейское, -- снисходительно улыбается Руднева. -- Если опасаетесь за него, -- говорит Кибрит Рудневой о портсигаре, -- пойдемте, будете присутствовать. -- Н-нет... уж понадеюсь на вас. Кибрит уходит в смежное помещение. -- Сделает? -- спрашивает Руднева, не спуская глаз с затворив-шейся за Кибрит двери; хоть и решила понадеяться, а сердце не на месте. -- Как в аптеке! -- заверяет Томин. -- Она каждый год отдыхает у нас на юге, в меня -- по уши. -- Ну, если фальшивый, я ему устрою! Вселенная у него, видите ли, расширяется! Так сужу -- с овчинку покажется! x x x -- Добрый вечер, Зинаида, -- входит Томин в лабораторию. -- Вероятно, я вчера выглядел несколько?.. -- Искупается результатом, -- улыбается Кибрит. -- Да? Чем порадуешь? -- Ну, во-первых, серебро: переплавляли его от силы месяц назад. -- Красиво! "Мадам стройматериалы" получила портсигарчик с пылу с жару! -- Что она предпримет, когда узнает? -- Подождем сообщать, всех распугает... Ну, Зинаида, ты мне сдала очень крупный козырь! -- А про клеймо не желаешь послушать? -- Напиши заключение для следователя. Мне ситуация ясна. -- Не так все просто, как воображаешь. На портсигаре сегод-няшнего изготовления стоит подлинное клеймо фирмы. Одно из старых московских. Томин присвистывает: -- Ни малейших сомнений? -- Ну посуди, можно имитировать изгиб шерстинки, попавшей в заливку клейма? Или расположение крошечных воздушных пузырьков в букве "Ф"? -- Нда... Прелюбопытное разматывается дело! x x x А у полковника Скопина ход расследования вызывает сомне-ние. -- Вы не забыли, что ведете дело о краже картин? -- замечает он, слушая доклад Зыкова. -- Я слышу только о Фаберже. -- Надеюсь кружным путем прийти все-таки куда нужно. Если по дороге обнаруживаешь еще одно преступление, трудно зак-рыть глаза, товарищ полковник. -- Закрывать не надо, но держите в уме и главную цель. -- Уперся я в Цветкова и застрял. Хотя уверен, что он замешан, тем более что имел неприятности по линии фарцовки. -- Давно? -- Давно. Но контакты с иностранцами могли остаться. -- Томин видел наконец у Боборыкиных пресловутый лондон-ский фолиант? Краденый он или нет? -- Пока не выяснено, товарищ полковник. Томину обещали портсигар. При продаже, он думает, покажут книгу, и тогда он убедится. -- Ну хорошо. Я прервал вас на повести об исторических изыс-каниях. Продолжайте. -- Мы нырнули на шестьдесят лет назад. Удалось восстановить некоторые судьбы и разузнать кое-что про клейма. Одно, напри-мер, похоронено. В буквальном смысле -- по желанию мастера было положено с ним в гроб. Еще одно сгинуло: в той семье война всех подобрала, а дом в сорок втором сгорел от зажигательной бомбы. Но повезло: нашли! -- Зыков торжественно опускает ладонь на папку с делом. -- Что или кого? -- Дочку мастера, который перед революцией практически возглавлял московское отделение фирмы. Старушка говорит: цело клеймо. Отцова, говорит, память, разве я выкину? Начала искать, все перерыла -- нету. Спрашиваем, когда она его послед-ний раз видела. Говорит, давно. Тогда спрашиваем, не интересо-вался ли кто вещами после отца? Кому она их показывала? Раньше, говорит, жил по соседству хороший человек, понимающий, вот он интересовался. А теперь вовсе не с кем стало про старину поговорить. Мы намекаем: не он ли, мол, "того"? Старуш-ка руками машет: "Что вы, редкий был человек". А звали того человека, товарищ полковник, Боборыкин Анатолий Кузьмич! -- Увлекательно. Но что тут служит доказательством? К одной старушке ходил один старичок. У старушки пропала печать. Похоже, старичок стащил. Если действительно он, то он же стянул и картины из музея. Так? -- Но при его широчайших связях, товарищ полковник, при финансовых возможностях он как раз годится в руководители крупной аферы! -- Годится -- не значит является. Кто он в прошлом? -- Томин выехал в Ленинград. За прошлым Боборыкина. x x x -- Моих нет, -- предупреждает Муза, впуская в квартиру Кима. -- Вот и хорошо, я к вам, -- потирает Ким озябшие руки. -- Ты опять бросил работу? -- Не могу я учителем рисования! -- Ишь! Алик может учителем, а он не может. Чайку вскипя-тить? -- Только демократично, на кухне. Пока Музы нет, Ким вынимает и ставит на виду небольшую серебряную фигурку. Возвращаясь, Муза замечает ее еще с порога. -- Что это?!.. -- Она поспешно берет фигурку, осматривает и ощупывает -- нет ли клейма. -- Ох, даже напугал -- почудился новый Фаберже!.. Твоя? -- Моя. Купил немного серебряного лома и поработал наконец в свое удовольствие. Как? -- Очень неплохо, Кимушка. С фантазией и со вкусом. С боль-шим чувством материала. Приятно посмотреть. -- И только? -- Чего же тебе еще? -- "Приятно посмотреть"... Если на то пошло, это -- выше Фаберже! -- Ну-ну, не заносись в облака, -- смеется Муза. -- Да будь тут проклятый штамп -- вы бы рыдали от восторга! -- Слушай, не строй из меня дурочку. -- Муза достает пепельни-цу-лягушку и ставит рядом с фигуркой Фалеева. -- Гляди сам. Сравнивай. Тебе не хватает школы, не хватает стиля, аромата эпохи. -- Она оглаживает пальцами обе вещи. -- И на ощупь совсем не то. Нашел с кем тягаться! -- Я-то ждал... -- медленно, с надрывом говорит Ким. -- Я-то вам верил, как оракулу... больше, чем себе! Где ваши глаза, Муза Анатольевна? Чем Фалеев хуже Фаберже?! -- Ну-у, наехало. Кто велит верить мне, как оракулу? В искусст-ве есть один непогрешимый судья -- время. Ким начинает нервно и беспорядочно метаться по комнате. -- Это я слышал, слышал. Естественный отбор -- только пос-мертный. Надо, чтобы косточки твои сгнили, тогда человечество спохватится: был на свете большой художник Ким Фалеев. На шута мне посмертная слава, если сегодня я имею кукиш? -- Не нужна -- не бери, -- уже сердится Муза. -- Нет, возьму! Но возьму, пока живой! Искусствоведы обожа-ют писать: "Умер в нищете и безвестности". Не желаю подыхать в безвестности на радость будущим искусствоведам! Он хватает фигурку и срывается вон, только грохает входная дверь. x x x Вдруг как-то неожиданно в деле наступает перелом. Хотя начи-нается знаменательное утро с события не столь уж впечатляюще-го. Когда Зыков возил студентов на опознание копий, с ним непре-менно пожелали встретиться члены общественного совета музея -- они горели стремлением помочь следствию. Зыков и думать о них забыл, а они дали о себе знать по междугородке. Оказывается, объявили собственный розыск, списались с любителями живопи-си и выяснили, что Плющевскому музею предлагали купить две картины. Копии того Врубеля и Венецианова, что были переве-шены Пчелкиным и уцелели. -- Те, что ворам не пригодились? -- уточняет Зыков. -- Ну да. Предлагали письменно из Москвы. От имени Боборы-кина. Прикрылись уважаемой фамилией, понимаете?.. Письмо? Нет, не сохранилось, так как музей отказался, нет средств... За что же спасибо? Это наше кровное! x x x Возвратившись в Москву, Томин в форме и с объемистым портфелем выходит из здания Ленинградского вокзала. Идти недалеко: вон уже знакомый шофер из Управления машет рукой от машины. И надо же тому случиться: в это время здесь оказался Цветков. Бесцельно скользнув взглядом по широким вокзаль-ным ступеням, он обомлел: Саша с юга в милицейской фуражке! Отъезжает машина, увозя Томина, Цветков бросается звонить. У Боборыкиных не берут трубку. Он стоит в будке и слушает длинные гудки, осмысливая размеры катастрофы. У Боборыкиных некому подойти к телефону: Муза на работе, Альберт -- тоже, а старик Боборыкин... сидит в кабинете Зыкова. -- Долгонько мы с вами болтаем о том, о сем, молодой человек, -- произносит он неприязненно. -- Да, бывают коллекционеры такие, бывают сякие. И художники бывают такие, сякие, пятые и десятые. Ваши вопросы не содержат ни малейшего криминально-го уклона. Между тем меня пригласили в качестве свидетеля. Позволю себе спросить: свидетеля чего? Чем Ван Дейк отличает-ся от Ван Гога? Раздается телефонный звонок: Томин сообщает о приезде. -- Багажа много? -- осведомляется Зыков. Томин излагает содержание приведенного "багажа". -- Теперь уж никаких сомнений, -- говорит, наконец, Зыков, косясь на Боборыкина. -- Здешние обстоятельства вам извест-ны?.. Да, как раз занимаюсь, но не уверен. И даже то, что вы привезли... боюсь, это не удастся использовать, так сказать, в сыром виде... Вы хотите его прямо сейчас, параллельно?.. Согла-сен, давайте попробуем. Положив трубку, Зыков с минуту молчит, затем возвращается к разговору. -- Вся наша беседа -- только способ получше к вам присмот-реться. Следователю простительно. -- Не знаю, я не следователь. -- А допустите, что следователь, и прикиньте: какие из ваших поступков, намерений способны меня заинтересовать. -- Я еще не впал в детство, чтобы забавляться подобными играми, молодой человек. Но, зная, что вы уже консультирова-лись с моей дочерью... -- С ней консультировался не я. -- Нет? Впрочем, неважно. Очевидно, речь опять о преслову-той краже картин, которая не имеет ко мне ни малейшего каса-тельства. -- Напрасно вы считаете, что краденые картины не имеют к вам касательства. -- Зыков кладет руку на папку с делом. -- Фамилия "Боборыкин" здесь фигурирует. -- Моя фамилия?! x x x У входа в Планетарий Томин ожидает Альберта. Он успел переодеться. Альберт выходит из Планетария, окруженный тол-пой ребят. Томин отступает и, оставаясь незамеченным, слушает и наблюдает дальнейшую сцену. -- Ну-с, никакого впечатления? -- добродушно спрашивает Альберт. -- Не очень, Ал-Ваныч. Выросли мы из этого. -- Знаете, мой дед работал в Пулковской обсерватории. -- Лицо Альберта становится задумчивым и строгим. -- Иногда меня пускали посмотреть в телескоп. Вот там открывалось живое небо. С ума сойти! "Бездна звезд полна...". Ну, дуйте по домам. Большинство ребят прощаются и гурьбой уходят, но четверо задерживаются. -- Ал-Ваныч, Воронцова-Вельяминова я прочел, а Фламмариона в библиотеке нет. -- Ладно, дам. -- Можно к вам на дом заехать? Я бы как раз до следующего кружка... -- На дом? Не стоит, Андрюха. Позвони, договоримся. -- Ал-Ваныч, специальный факультет астрономии есть? -- спрашивает другой мальчик. -- Нет, только отделение на физмате. -- Туда разве пробьешься! -- А ты дерзай! Если мы себя сдуру не угробим, человеческое завтра -- там. -- Альберт указывает на небо. -- И, может быть, там мы наконец поймем, кто мы и для чего... -- А ваш дед тоже был астроном? -- Нет, Маришка, механик. Что-то там налаживал, смазывал, чистил. Росточком тебе по плечо, словно гномик... Порой, ребята, мне кажется, я выжил в войну лишь потому, что понимал, над блокадным небом есть другое, вечное... Хотите, прочту стишок? Автор -- один американец. "Есть белая звезда, Джанетта. Если мчаться со скоростью света, Езды до нее десять лет -- Если мчаться со скоростью света". Альберта любят мальчишки и девчонки, его ученики. У Аль-берта умные и добрые глаза. Альберт читает стихи!.. Вот так-то, инспектор Томин. Сколько ни живи на свете, а жизнь найдет, чем озадачить!.. "Есть голубая звезда, Джанетта. Если мчаться со скоростью света, Езды до нее сто лет -- Если мчаться со скоростью света. Так к какой же звезде мы поедем с тобой -- К белой или голубой?" -- Объясните идейный смысл, -- неожиданно заканчивает Альберт. -- Философская грусть о несбыточном. -- По-моему, наоборот, вера, что человеку в принципе все возможно! -- Рви в астрономию. Астрономии нужны оптимисты. Ну, пока, ребята. Звони, Синельников. Школьники уходят. Альберт, оставшись один в скверике, заку-ривает, отвернувшись от ветра, а когда поднимает голову, -- перед ним Томин. -- Ты откуда? -- вскидывается Альберт. -- Вас поджидал. -- Да кто тебя сюда звал?! -- Служба. У Альберта спадает с глаз пелена. Где Саша с юга, урюк, толстый кошель? -- Ха... -- говорит он, даже не глядя на предъявленное Томиным удостоверение. -- По мою душу из созвездия Гончих Псов? -- Я рассчитывал встретить только зятя Боборыкина и потол-ковать с ним... в закрытом помещении. Но теперь думаю -- не лучше ли остаться на свежем воздухе и кое-что откровенно вам рассказать? x x x В кабинете Зыкова атмосфера накаляется. -- Связи с Плющевским музеем? -- резко переспрашивает старик Боборыкин. -- Впервые слышу. -- Почему же вы направили туда письмо с предложением купить эти две копии? -- Ничего подобного я не предлагал! -- Но сами копии у вас есть? Или были? -- Молодой человек, любой, кто меня знает, скажет вам: Бобо-рыкин не то что на стену не повесит, но в дом не внесет студенчес-кую мазню! -- Хорошо, допустим. В Плющевский музей обращались не вы лично. А кто-нибудь из членов семьи? -- Исключено! -- А мне кажется, что, напротив, очень похоже. Рассудите логически: музей мог согласиться. И кому он тогда выплатил бы деньги? Продавцу картин, не так ли? А продавцом числится Боборыкин. -- Что значит "числится"? Такие сделки оформляются офици-ально. -- Вот именно, товарищ Боборыкин, вот именно! Это я и подразумеваю. Делая предложение от вашего имени, некто твер-до рассчитывал на ваше участие. -- С тем же успехом, молодой человек, некто мог рассчитывать на фальшивую доверенность. Или еще на что-нибудь. Вам лучше известны ухватки жуликов. -- Так вы говорите, никаких связей с Плющевским музеем не было? Вынужден уличить вас во лжи. Вот справка, что в свое время музей приобрел у вас картину Перова. x x x Муза в расстроенных чувствах. Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, она разговаривает по телефону. -- Ну говори, Ким, говори скорее... Простить?.. Ладно, прощаю, не первый раз... А за что за другое? В каком смысле за будущее?.. Что?.. Куда ты уходишь?.. Ничего не разберу. По-моему, ты под градусом... Хорошо-хорошо, я постараюсь тебя понять. Протрез-вишься, тогда звони... Да не до тебя мне сейчас! Муза спешит в спальню, где лежит на кровати одетый Альберт. -- Алик, что случилось? Что ты лежишь-молчишь, сердце надрывается смотреть... Ну Алик, ну родненький, что с тобой?! -- Я слушаю голоса давно умерших. Муза хватается за спинку кровати. -- Что?.. -- И, не дождавшись продолжения, робко спрашивает: -- Алик, а покушать ты не хочешь? Хлопает входная дверь. Муза выбегает в прихожую. Разгневан-ный Боборыкин швыряет ей на руки пальто. -- Папа, где ты был? Я вся переволновалась. Ни записки, ничего... -- Твой благоверный идиот дома? -- Ну вот -- один пришел не в себе и второй туда же. В чем дело? -- Зови этого негодяя. -- Не позову, он лежит. Даже есть не хочет. Чем он тебе не угодил? -- "Не угодил"? Да ты знаешь, что он сделал? Осрамил, опозо-рил, замарал мое имя! -- Успокойся, папа, успокойся, на тебя не похоже так волно-ваться. Сядь хотя бы. -- Я три часа сидел, ноги свело. Три часа мне задавали оскорби-тельные вопросы. И все из-за этого негодяя! В мои годы! -- Но где? -- На Петровке, Муза, деточка, на Петровке тридцать восемь. Явился вежливый молодой человек, попросил дать небольшую консультацию, внизу ждала машина. А консультация обернулась допросом... От пережитого старик запоздало всхлипывает. Муза бросается к нему, целует руки. -- Бедный папочка!.. Да как они посмели!.. Боборыкин, увидя Альберта в дверях, вновь распаляется гне-вом: -- Этот человек... этот проходимец... этот твой Алик... Недаром я предостерегал тебя еще двадцать лет назад!.. Муза, он замешан в краже! В той самой, где "Инфанта" Веласкеса. Он связан с воровской шайкой! -- Папа, опомнись... -- отшатывается Муза. -- Алик, почему ты молчишь? -- Он молчит, потому что нечем оправдываться. Тебе нечем оправдаться, ворюга! Я видел в кладовке эти копии Врубеля и Венецианова, которые ты потом сватал в Плющевский музей. Мне теперь все понятно задним числом. Все твои шушуканья с Цветковым и пачки денег. Наскучило работать у тестя на процен-тах, да? В моем доме, в моем доме жулик и аферист! Фамилию Боборыкина станут трепать на перекрестках! Видеть тебя не могу... перед лицом этих вечных творений, -- трагическим жестом он обводит увешанные картинами стены. -- Алик?.. -- шепчет потрясенная Муза. -- Неужели... Алик!! -- Хватит! -- обрезает Альберт. -- Теперь я поговорю. Такой у нас будет вечер монологов. Перед лицом этих вечных творений. Да, я жулик и циник. Я веселый аферист. Я задумал артистичес-кую операцию по изъятию картин, стоимость которых выражает-ся шестизначным числом. И совесть не гложет меня при мысли о многих "жертвах искусства". Но я надувал сытых. Сытых, жирных и благополучных. А ты, стервятник? Вспомни, кого грабил ты, вымогатель у одра умирающих! Полковник Островой завещал тебе четыре полотна. Четыре! Где ты взял остальное? За полста-кана крупы, за шесть кусков сахару... или просто так, у кого не хватало сил сопротивляться? Ммм... -- мычит Альберт как от свирепой боли. -- Он был, видите ли, самоотверженным хирургом. Да ты был завхозом в госпитале, подлюга! Ты помнишь Романовского? Профессора Романовского, а? -- Если ты немедленно не прекратишь... -- начинает Боборыкин, выкатывая глаза, но не находит, чем пригрозить. Муза в ужасе держится за голову. -- Папа, о чем он? -- Вероятно, о том, что, несмотря на дистрофию и ужасы блокады, деточка, я имел мужество... Но Альберт не дает ему свернуть на накатанную дорожку: -- Заткнись, мародер! Не было у тебя дистрофии. До госпиталя ты заведовал базой райпищеторга. Она сгорела, но твой домик уцелел, и подвал, и не знаю, что в подвале, -- только дистрофии у тебя не было! Ты шастал с мешком по заветным адресам. А Питер горел. Бомбежку девятнадцатого сентября я до сих пор вижу во сне... как я тушил зажигалки... вот такой мальчонка. А ты? Ты небось радовался, что фрицы сделали тебе светло?! Муза ощупью находит стул и садится. Никогда не видела она Альберта таким исступленным. -- Дистрофия была у нас с дедом, когда мы едва дотащили мать до ближайшего фонарного столба. Так хоронили, помнишь? Полагалось класть ногами к тропке... Это не ты -- я "бадаевскую землю" сосал! -- Альберт оборачивается к Музе. -- Не слышала? Осенью сорок первого сгорели продовольственные склады. Горе-ло масло, горел сахар и тек в землю. Ее потом сообразили копать... Не было у тебя дистрофии, стервятник! Когда ты пришел к Романовскому, тот едва дышал. Ты сунул Тициана в мешок и ничего не дал, ни крошки! -- Где ты подобрал столь гнусные измышления? -- Боборыкин пытается изобразить негодование. -- Нашлось кому рассказать... Дочь Романовского еще застала его в живых в тот день. Он успел прошептать. -- Откуда ты это приволок? -- Из надежного источника. Боборыкина трясет от злости, но по реакции Музы он чувству-ет, что моральный перевес не на его стороне, и сбавляет тон: -- Послушай, Альберт, твои обвинения глубоко несправедли-вы. Кто-то прошептал в предсмертном бреду! По-твоему, я чуть ли не украл Тициана, в то время как я его спас. Дом через неделю был разрушен снарядом, я видел развалины. И дочь Романовского еще предъявляет претензии? А что она сделала для сохранения бесценного полотна? Ничего! Это я прошел полгорода, нес картину под обстрелом, собой заслонял. И это сейчас она бесценная, а тогда, в Ленинграде, не стоила ломаного гроша. Никакая картина ничего не стоила. Я из своего пайка отдавал людям самое дорогое: пищу, а значит, жизнь. Я все получал на основании добровольного обмена, и мне еще были благодарны. А то, что на чаше весов в те дни равно весили Тициан и горстка крупы, -- извини, войну устроил не я. И пусть дочка Романовского, которая наговорила тебе ужасов, катится со свои-ми претензиями куда подальше! -- Мне не дочка наговорила. Инспектор МУРа. Он разыскал в Ленинграде Полунова. Улавливаешь? -- злорадно спрашивает Альберт. Пауза. Боборыкину уже не до того, чтобы сохранять лицо. Он оценивает ситуацию чисто практически -- и приободряется. -- Не напугал. Пусть твой инспектор вместе с Полуновым тоже катятся подальше. Пусть он попробует со своими сказками заб-рать у меня хоть один холст! Срок давности, Альбертик, до того истек, что весь вытек. Думай лучше о себе. -- Ай нет! Коли дойдет до суда, я тебя утоплю по уши. На то есть "золотой период" Фаберже. Забыл, тестюшка? А за него полага-ется с конфискацией. -- Надеюсь, хоть это мы не будем обсуждать при Музе? -- пробует Боборыкин остановить Альберта. -- Решил пощадить ее чувства? Не поздно ли? -- Альберта сейчас остановить нельзя. -- Сожалею, Муза, еще одно разочаро-вание. В нашем семейном бюджете была хорошенькая доходная статья -- "взлет Фаберже". Лил его Ким, сбывал я, а папочка ставил клеймо. Всегда собственноручно. Он запасливый, папоч-ка, чего только не нахапал, по жизни шагая. За что ему и причи-талось шестьдесят процентов барыша, мне -- двадцать пять, а Киму, соответственно, -- пятнадцать. Кажется, сказано все. Но следует еще один удар, и наносит его Муза: -- Самое смешное, -- говорит она медленно, -- что Ким, кажет-ся, пошел с повинной. Я теперь поняла, про что он говорил. -- Ай да Ким! -- восклицает Альберт, почти с восхищением. x x x Ким исповедуется Скопину: -- И вот она ставит рядом двух моих Фаберже: одного с клей-мом, другого без клейма -- и начинает наглядно объяснять, чем клейменный лучше неклейменного! Конечно, дело не в Музе. Но когда понимаешь, что ты не ниже, если не выше старого мастера, а им тебе тычут в нос... считают недостижимым идеалом... Поче-му, скажите мне, Фалеев должен преумножать славу Фаберже? Почему Фалеевым -- Фаберже восторгаются, а Фалеева как тако-вого снисходительно похваливают -- и только? Разве лет через пятьдесят не может взорваться мода на Кима Фалеева? Да что через пятьдесят -- завтра, сегодня же, если б только до всех этих рутинеров дошло... Но нет, даже Муза не принимает меня всерь-ез!.. нужен "автограф" Фаберже, чтобы она увидела. Понимаете? -- Коротко говоря, взбунтовался талант, униженный необходи-мостью прикрываться чужим именем. Так? -- Так. Это проклятое клеймо отняло у меня вещи, в которые я вложил душу. Поди теперь доказывай, что их сделал я. Потому пришел к вам. -- Рад. Но впервые сталкиваюсь с подобным способом самоут-верждения. -- Способ верный, -- продолжает Ким. -- Будут собраны произ-ведения, которые называют вершиной Фаберже, и суд официаль-но установит мое авторское право на них. Ладно, сколько-то я отсижу. Зато вернусь пусть скандально, но прочно известным художником! -- Вы знаете, кому были проданы ваши произведения? -- Здесь все перечислено, -- Ким кладет на стол листок. -- А как давно началось сотрудничество с Боборыкиными? -- Месяцев пять назад. Пошло с портсигаров, потом почувство-вал, что способен на большее... -- Примерно тогда у них и появилась книга "Искусство Фабер-же"? -- Не скажу, не уверен. -- Но вы ею пользовались? -- Естественно. -- Не заметили случайно какой-нибудь отметинки? Библио-течная печать или надпись, повреждение? -- Как будто нет. Ее берегут. -- Ну что ж. Следователь запишет ваши показания, а там решим. Ким по-детски приоткрывает рот. -- Разве меня... разве не задержат? -- Полагаю, пока это не обязательно. x x x У Боборыкиных продолжается объяснение, но теперь обличать взялась Муза: -- Интересно, что за всеми криками никто не подумал обо мне. Ни ты, ни ты. Очень интересно. Что вам до Музы -- пускай себе пляшет, как хочет, правильно? Главное -- доказать, что один другого хуже. Оба вы хуже, оба! Я тебя превозносила до небес, папа, я на тебя молилась! А ты? -- Она оборачивается к Альберту. -- А ты? Ну зачем тебе понадобились эти картины? Зачем?! -- Скука заела. -- О-ох... славно развлекся. Что же вы со мной сотворили, мужичье вы окаянное! Всю душу разорили, все рушится, семья рушится... -- Боюсь, Муза, семьи не было. Я рос в казенном приюте, но я помню, что такое семья. Дом, хозяйство, уют. И -- дети. Дети, Муза. Дети! -- Я не виновата, что их нет! -- вскрикивает Муза. -- Не верю и никогда не верил. Чтоб ты -- да пеленки стирала? Кашку варила? Нет. Тебя устраивало, что никто не шумит, не бегает, не мешает папочке, не бьет хрусталь. Какая там семья! Антикварная лавка Боборыкин и К°. Здесь не моют полы, не белят потолок, не открывают окна. Краски могут отсыреть, пере-сохнуть, простудиться... Пропади они пропадом! Муза сникает. Обычные высокие слова об искусстве, которыми она отбивала подобные упреки, больше не имеют силы в доме Боборыкина. -- Папа... что же будет? -- При любых условиях твое положение гораздо легче, Муза. Ты останешься в стороне. -- А с чем я останусь в стороне? Если суд?.. Отца потеряю, мужа потеряю, репутации лишусь. Чего легче! Конфискуют имущество. Пожалуй, и с работы погонят. А я еще и в долги влезла, купила вашего фальшивого Фаберже! -- Тебя честно предупреждали. -- Куда честней! Ох, батюшки! -- уже совсем попросту, по-бабьи бранится и причитает Муза. -- Вас заберут, так я даже не знаю, где что лежит. У каждого подлеца своя заначка! Вы обо мне не думаете, а вам еще Муза ой как понадобится! Адвокатов запроси-те, передач запросите. С девицами он по ресторанам бегал! -- наскакивает она на Альберта. -- На казенных харчах девиц забу-дешь, жену вспомнишь... Ну за что, за что мне это? Я же ничего не знала! Ни в чем не участвовала! -- Не скромничай, душечка. Ты помогала процветанию фирмы. И, конечно, чувствовала, что в доме нечисто. -- Но не до такой же степени! Не до такой же!.. x x x Опустошенный, безучастный лежит Альберт на диване и смот-рит в потолок. А отец с дочерью трезво и уже почти дружно обсуждают положение. -- Опасность надо оценивать без паники, -- успокаивает себя и Музу Боборыкин. -- Судя по вопросам следователя, твердых улик пока нет, только зацепка про Плющевский музей. О том же свидетельствует приватный разговор инспектора с Альбертом. Это ход, рассчитанный на психологический эффект. Когда чело-века есть основания брать, его берут без выкрутасов. -- Он погля-дывает на Альберта, надеясь втянуть его в беседу. -- Но Ким, папа, Ким! -- А верно ли ты истолковала? При всей его эксцентричности столь парадоксальный и смелый шаг... Он ведь говорил бессвязно, а ты слушала невнимательно? -- Вовсе не слушала, решила, пьяный. -- Между прочим, наиболее естественный вариант. -- Ох, если бы действительно... Если бы это миновало, и больше никогда, никогда!.. Папа! Алик!.. Алик, я согласна простить, забыть. Сейчас неподходящий момент сводить счеты. Помиритесь и подумайте в две головы, что делать. -- Муза права, Альберт. Пора внять голосу разума. Со своей стороны я готов... я готов первый... Он приближается к Альберту и протягивает руку. Альберт закрывает глаза. -- Ну Алик! Оба стоят над ним в ожидании. -- Альберт, конечно, внял бы голосу разума. Но, оказывается, жив еще блокадный мальчишка Алька с Литейного. Сегодня они во мне сцепились, и Алька взял верх. -- Он поднимается и отходит в дальний конец комнаты. -- А с точки зрения того Альки, ты -- гад, каких надо душить! Мертвые между нами. -- Алик, -- всхлипывает Муза, -- я понимаю... но могилы уже мохом поросли... Лично тебе папа ничего не причинил плохого. -- Есть могилы, которые мохом не порастают, -- глухо произно-сит Альберт. -- А лично мне... кто знает. Я пришел сюда когда-то шустрый, голодный и нахальный. Но я был человек и жил радос-тно, вспомни... До сих пор я шустрый и голодный, но радость я здесь потерял. Я больше не радуюсь. Веселюсь. Изо всех сил веселюсь, иначе в этом доме сбесишься! -- Алик, умоляю, все же гибнет! Муза плачет навзрыд, и с проблеском теплоты Альберт кладет руку на ее плечо. -- Пойми, Муза... видно, человеку не уйти от того, что в нем есть человеческого. Душа гаснет и твердеет, сжимается -- сжимается до зернышка, и это зернышко -- Алька с Литейного... У каждого есть предел. Ким дошел до своего предела и взорвался. Твой папаша, какой бы он ни был, не задушит тебя даже ради Рафаэля. Вот так же я не могу задушить Альку. Это предел сжатия... Я почти с надеждой жду, когда раздастся звонок в дверь. "Кто?" -- "Милиция"... Сыщик рассчитал свой ход правильно. Пусть прихо-дят, пусть забирают. x x x Провинциальный город. Провинциальный домик. Вечер. Зас-неженный палисадник. Луна. В тени крыльца постукивает ногой об ногу, дрогнет Цветков. Завидя приближающегося кочегара, обрадованно выступает навстречу. -- Здравствуй. -- Здорово, -- удивляется кочегар. -- Я стучал-стучал... Маруси, видно, нет? -- Что это вы надумали? -- Соскучился, -- фальшиво улыбается Цветков. -- Горим, что ли? -- в лоб спрашивает кочегар. -- Надеюсь, пронесет. Но лучше пока тихо пожить у верного друга. -- Скрываться приехал. Значит, напортачил чего-то, -- налива-ется злобой "верный друг". -- Эх, с вами связываться!.. Не лезь в дом, не пущу. А если хоть что про нас сбрехнешь, пожалеешь люто! Не доходит?.. Сейчас дойдет. Он крепко, с замахом бьет Цветкова в челюсть, тот отлетает в сугроб, наметенный у крыльца. 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского