она была уже не юной. Ему она приходилась тетей - была двоюродной сестрой его матери, но он, естественно, тоже звал ее Мусей. Муся в семье была не то чтобы изгоем, но уж точно белой вороной, хотя самой ей никогда бы и в голову не пришло бы сознательно сделать что-либо эпатирующее общественное мнение или даже просто не соответствующее его представлениям о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Просто так получалось, она всегда все делала невпопад: говорила, смеялась, одевалась, болела, влюблялась, обижалась, плакала - на нее, собственно, никто не обращал внимания, и никого всерьез ее вечные несуразности не задевали - над ней смеялись, ее ругали, изгоняли и отторгали скорее в силу сложившейся традиции. Было просто невозможно представить шумное семейное сборище без обсуждения очередной трагикомической истории, в которую вляпалась Муся, обсуждения в ее присутствии, нисколько им не смущаясь. Она, как правило, тихонько сидела в уголке, подслеповато щурилась и жалко улыбалась застенчивой виноватой улыбкой. Из этой улыбки, из уродливо огромных за толстыми стеклами очков глаз и устойчивого запаха раствора календулы (Муся панически боялась всяких инфекций и почему-то считала календулу панацеей от всех микробов) - сложился у него с раннего детства устойчивый образ Муси. Было бы несправедливым утверждать, что родственники его были сборищем бессердечных монстров - это были вполне нормальные и по-своему неплохие люди, и каждый из них совершенно искренне возмутился бы, скажи кто, что Мусю в семье травят, - собственно, никто, включая ее саму, так не думал, никто, кроме него. Он рос мальчиком задумчивым и мечтательным, очень рано научился читать и читал запоем. Это, естественно, одобрялось взрослыми, и никому не приходило в голову поинтересоваться кругом его чтения. Случись такое, многие были бы удивлены, узнав, что вполне нормальный, хорошо развитый физически, спортивный даже мальчик, растущий в хорошей беспроблемной семье, безумно увлечен романтическими историями и сказками про несчастных плененных или заколдованных принцесс и благородных рыцарей, спешащих им на помощь, и много времени проводит в фантазиях, которые переносят его самого в этот романтический мир. Вокруг него было много красивых или просто интересных девочек, с ранних лет он увлекался ими, влюблялся даже, дружил, обменивался записками, даже целовался на лавочке, но в своих фантазиях он всегда спасал неуклюжую, некрасивую женщину, втрое старше его. Причем, и спасенная, она никогда не превращалась в прекрасную принцессу - он не был влюблен в нее, но относился к ней, каким странным бы это ни казалось, как к младшей сестре, к тому же больной и беспомощной. Кто знает, может, так и было в какой-нибудь его прошлой жизни. Еще в детстве он пытался заступаться за Мусю и в реальной жизни, демонстративно ласкаясь к странной родственнице, напрашиваясь к ней в гости, где с удовольствием слушал ее долгие, слегка путаные истории - она пересказывала ему книги, которые читала, больше ей рассказать было нечего - реальных событий в ее жизни почти не происходило. Терпеливо поглощал вечно подгоревшие или пересоленные ее угощения, дерзил взрослым, если они начинали говорить о ней плохо. Став взрослым, уже не читая романтических историй и не предаваясь возвышенным мечтам, он отношение к Мусе сохранил неизменным. Теперь он опекал ее уже по-настоящему, как действительно старший родственник, хотя она была старше его на восемнадцать лет. Постепенно к этому все привыкли. Кроме, пожалуй, самой Муси. Она никогда ни о чем не смела его просить и каждый знак его заботы воспринимала как огромную и совершенно неожиданную радость. Когда это произошло, он только-только поступил в институт и довольно беззаботно и почти счастливо жил в Москве, наслаждаясь вполне взрослой свободой и самостоятельностью. Может быть, именно поэтому известие о том, что Муся вышла замуж, его почти не взволновало. То, какой бедой обернется уже в ближайшем будущем Мусино замужество, он понял несколько позже. Собственно, это было и не замужество вовсе - в обычной магазинной очереди Муся познакомилась с человеком намного моложе ее, отчаянно в него влюбилась и тут же начала жить с ним, естественно, поселив возлюбленного в своей довольно приличной по тем временам квартире. То, что Муся в очередной раз "вляпалась", стало понятно очень скоро - Игорь, так звали ее избранника, оказался редкостным мерзавцем - самоуверенным, наглым, лживым, жадным, к тому же сильно пьющим. Его только что выгнала очередная жена, и в поисках новой жертвы он набрел на Мусю. Он происходил из неплохой московской семьи, и дед и отец его были средней руки журналистами, из тех, кого называют иногда "крепкими ремесленниками", но единственное в семье дитя им хотелось видеть если не гением, то талантом. Посему бойкие детские стишки, которые Игоречек начал ваять довольно рано, солидарными семейными усилиями пропихивались в любые доступные издания - и мальчик торжественно был объявлен одаренным поэтом. Ни на что другое больше он уже никогда не соглашался. Его пристроили на факультет журналистики МГУ, но учиться молодому гению явно не хотелось - его много раз отчисляли из института, старшее поколение пускалось во все тяжкие - его восстанавливали, это повторялось много раз. В результате - студенческие годы Игоря Рощицкого растянулись почти на десятилетие. Конечно, он нигде не работал, вытягивая деньги из родителей, женщин, которых презирал, нещадно обманывал и беззастенчиво обирал; иногда где-то печатался, постоянно занимал у однокурсников, журналистской братии, случайных знакомых. Когда было нужно, он умел быть умным и обаятельным, мужественным или трогательно-милым - в зависимости от обстоятельств, но когда нужда в человеке проходила, тот испытывал иногда сильнейший шок, наблюдая превращение эстетствующего интеллигентного поэта в злобного истеричного хама, мелочного, наглого, изрыгающего грязные ругательства и готового в любую минуту пустить в ход кулаки. Надо ли говорить, что жизнь Муси, пусть и скучноватая, но свободная от потрясений, превратилась теперь в сплошной кошмар. Она сносила все безропотно и никому не смела жаловаться. Но тайное действительно рано или поздно становится явным - долго скрывать следы от побоев и придумывать правдоподобные объяснения исчезновению из дома немногих ценных вещей Муся не смогла. Против Рощицкого ополчились все - и родня, и немногочисленные, но преданные Мусины подруги, и даже соседи, которые вообще-то не жаловали чудаковатую старую деву, но и наблюдать спокойно, как наглая тварь в мужском обличье измывается над безобидным жалким существом, выставляя ее за дверь собственного дома промозглой зимней ночью в одной тонкой ночной сорочке, не могли. В жизни Игоря наступила в ту пору затяжная черная полоса, не было не только куража и везения, не осталось даже капли энергии, чтобы мобилизоваться и завлечь в сети очередную жертву, - ему в самом прямом смысле этого слова негде и не на что было жить - он вцепился в Мусю мертвой хваткой и терпеливо сносил все пинки и зуботычины возмущенной общественности. Сознание собственного бессилия рождало и множило в нем чувство тяжелой, почти животной ярости. Он уже не презирал Мусю - он люто ненавидел ее, и каждый косой взгляд в подъезде отливался несчастной потоком страшных, невыносимых практически, надругательств над ее телом и душой. Разумеется, стоило ему только по достоинству оценить ситуацию, он стал самым жестоким преследователем и гонителем Рощицкого и несколько раз просто жестоко избивал его и вышвыривал из квартиры, обещая следующий раз убить. Но Муся, бедная Муся, нестерпимо страдающая от физических и моральных истязаний, по-прежнему любила этого подонка, мучительной, безотрадной любовью и каждый раз прощала и позволяла ему вернуться. Рано или поздно это должно было закончиться, он надеялся в душе, что Рощицкий выйдет наконец из состояния тупой спячки, найдет новую женщину и бросит Мусю. Это могло бы стать действительно лучшим для всех исходом. Но их, общая на ту пору судьба, видно, не склонна была улыбаться, ей вздумалось пошутить, и это была очень злая шутка. Рощицкий и впрямь нашел женщину, уместнее здесь будет сказать: подцепил на какой-то случайной пьянке - женщина была соответствующего стиля и образа жизни, жить ей, как и Рощицкому, было негде и не на что, однако в проспиртованной душе Рощицкого родилось нечто похожее на увлечение - он прихватил женщину с собой и после трех дней загула, отупевший от водки, голодный, невыспавшийся, приволок девицу к Мусе, заявив с порога, что теперь его новая подруга будет жить здесь. Потом он заставил Мусю бежать в палатку за спиртным, готовить еду, принять участие в их застолье, потом он занимался с девицей любовью на Мусиной постели, потом они снова пили и заставляли Мусю пить с ними - они уже вполне насытились хлебом и тем, что все чаще им этот хлеб заменяло - алкоголем, и теперь жаждали зрелищ - развлекать их предстояло Мусе. Больше с ними не было никого. Муся позвонила ему поздно ночью, и одного этого было достаточно, чтобы понять - случилось что-то ужасное. - Я их убила, - сказала Муся, - может быть, ты сможешь приехать. Она действительно убила этих двух людей несколькими ударами топорика для разделывания мяса, нанеся удары удивительно сильно и точно - это потрясло его больше всего, больше даже вида двух безжизненных тел на залитой кровью кухоньке. Он вообще долго удивлялся потом, когда кошмар произошедшего подернулся дымкой времени и мог восприниматься относительно объективно, как не лишился рассудка, переступив порог Мусиной квартиры. Открывшая ему дверь Муся была вроде даже спокойна, но почти обнажена - немногая одежда висела на ней клочьями. - Что он делал с тобой? - Они, они вместе хотели, чтобы я танцевала без... без... всего. Стриптиз. Это слово в ее устах и все, что он увидел в квартире и услышал от Муси, и даже то, как она рассказывала ему все это - тихо, пугающе подробно, без намека на слезы и вообще какие-либо эмоции, - было совершенно нереальным, фантастическим, словно чудом вырвался в мир ночной кошмар. Дальнейшие его действия были, как часто думал он потом, определены именно сюрреализмом происходящего: он не стал вызывать милицию, он позвонил Вадиму. Вадим или Вадя, как все его тогда называли, был ему не то чтобы другом, добрым приятелем, впрочем, таковым его считали очень и очень многие люди, и, надо сказать, считали вполне справедливо, - Вадя был веселым, легким человеком, наделенным природой колоссальной жизненной энергией - ему все в жизни было интересно и до всего всегда было дело. В свои двадцать два он перепробовал уже массу профессий, предавался огромному количеству увлечений, но всюду, где он проездом, пролетом, пробегом побывал, счастливо умудрялся становиться почти своим. Несколько месяцев Вадя работал в милиции "сыщиком" - говорил он сам, и немало тем гордился. Вадя приехал довольно скоро и, надо отдать ему должное, довольно быстро пришел в себя от шока, который, как любой нормальный человек, испытал от увиденного, а самое главное, адекватно оценил ситуацию. Он растворил несколько таблеток седуксена в половине стакана валерьянки и заставил Мусю выпить основную часть этого раствора, а его - допить остатки. После этого уложил Мусю на диван в маленькой гостиной, плотно закрыл дверь на кухню и, примостившись возле телефона в тесном коридоре, достал записную книжку. - Понимаешь, старик, сдавать ее "ментосам" нельзя - она всего там последующего не переживет, но и трупы мы с тобой закапывать не поедем. Ты, надеюсь, не для этого меня позвал? Правильно, это глупо. Мы же законопослушные граждане. - Как же быть? Они же не могут там оставаться? - Не могут, не могут, - он листал густо испещренные странички истрепанного блокнота, - не могут, конечно. Сейчас я найду одного человечка, он, понимаешь, вроде как журналюка, но с ментосами работает плотно и всякие такие делишки обтяпывал. - Какие делишки? - Ну какие, какие... Дело открыть, дело закрыть - это, так сказать, процесс управляемый. У тебя деньги есть? - неожиданно спросил Вадя, отрываясь от поисков. - Деньги... есть, - он растерянно полез в карман куртки, - есть, конечно. - Много денег, старик. Потребуется много денег. Деньги он потом взял у родителей. В качестве аванса сгодилась та сумма, которую они наскребли вместе с Вадей: два бриллиантовых кольца Мусиной мамы, старинная икона ее же бабушки (все, что еще не успел пропить Рощицкий) и честное Вадино слово. Своего приятеля журналиста Вадя нашел после нескольких телефонных звонков, а через пару часов приехал милицейский наряд. Как следовало из составленного им протокола, двое нигде не работающих граждан - мужчина и женщина, временно проживающих у гражданки N, совместно распивали спиртные напитки, между ними возникла ссора, перешедшая в драку, в ходе которой граждане нанесли друг другу проникающие удары в область головы кухонным топориком для разделки мяса, от которых и скончались на месте. Так все кончилось. С Вадей они дружили до сих пор. Побродив еще изрядно по миру, сменив добрый десяток профессий, создав и оставив несколько семей, пять лет назад тот вдруг принял послушание и поселился в монастыре, затерянном в северной глуши то ли Архангельской, то ли какой-то другой отдаленной губернии под именем отца Серафима. Впрочем, изредка они писали друг другу, и он далее собирался съездить в тот затерянный край. Муся была еще жива, врачи констатировали у нее лишь некоторые отклонения от нормальной психики, но для него было очевидно: она совершенно безнадежно помешалась той ночью и жила теперь в каком-то своем странном не ведомом никому мире, плохо представляя, что происходит в мире настоящем и почему она до сих пор все еще в нем пребывает. Спустя несколько дней после того, как все кончилось, они с Вадей понесли оставшуюся часть суммы его загадочному приятелю. Встреча была назначена на Чистых прудах. Шел дождь, они сидели в маленькой индийской кофейне, прилепившейся у самой воды, и без всякого удовольствия глотали горячую, вязкую, странно пахнущую жидкость, которую здесь называли настоящим индийским кофе. Они были так опустошены событиями последних дней, что не пытались даже говорить друг с другом, тупо уставившись на серую, подернутую рябью дождя поверхность пруда, и не сразу заметили нового посетителя, который, впрочем, ничем не привлекал к себе внимания, тихо усевшись за самый отдаленный столик. Вадя, заметив его через несколько минут, повернулся, сделал приглашающий жест рукой, однако человек не двинулся с места. - Я, наверное, подойду... - как-то неуверенно то ли спросил, то ли сказал Вадя. Он только кивнул в ответ. В кофейне было довольно темно - лица человека за дальним столиком было почти не видно, угадывался лишь некий контур. Вадя вернулся через несколько минут, сказал, виновато как-то отводя глаза: - Понимаешь, старик, он не хочет лишних свидетелей. Да и тебе в общем-то оно не надо. Правда? Он снова кивнул, молча передал приятелю пластиковый пакет с деньгами, снова уставился на унылую водную гладь. Когда через несколько минут за спиной раздались характерные, слегка шаркающие Вадины шаги, он вдруг неожиданно даже для себя резко обернулся - и почти в упор встретился взглядом с человеком из-за соседнего столика - сейчас тот был уже в дверях кофейни. Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом их разделила стеклянная дверь, расписанная замысловатым индийским орнаментом, и серая пелена дождя за ней. Спустя целую вечность промозглым октябрьским вечером эти глаза снова внимательно смотрели на него. Правда, теперь у него была хорошая возможность рассмотреть их обладателя - известного журналиста Петра Лазаревича. Близилось утро. Стрелки каминных часов отмерили уже почти пять - после полуночи, и, стало быть, через два - два с половиной часа за окнами дома забрезжит тусклый осенний рассвет. В это, однако, верилось меньше всего - легче было представить, что утро не наступит никогда, никогда не кончится ненастье, и все они никогда не покинут этот дом, и вечно будет полыхать пламя в камине, и никогда не оплавятся до основания стройные свечи в старинных канделябрах. И было понятно, кто распорядился таким фантастически странным и страшным даже образом, - тот, кто уже третьи сутки распоряжался всем этим безумством стихии за окнами, кто решил нарушить самый древний и самый главный ритуал на этой планете, определяющий смену ночи - днем и зимы - весною. И ему, казалось, это почти удалось. Пять часов - немалый срок праздного человеческого общения - людям в гостиной не о чем было уже говорить - все молчали, и молчание, как ни странно, не было тягостным, тишина сейчас была нужна всем. Незваный гость покинул их около часа назад - к тому времени уже готова была парная, и, получив от хозяйки дома пушистый махровый халат, банные тапочки и пару полотенец, он отправился выпаривать простуду. Болезнь и впрямь одолевала его все заметнее, однако настроение Лазаревича оставалось прекрасным - он беспрестанно шутил, рассказал дюжину забавных историй из собственной жизни и жизни хорошо известных людей, а некоторые едкие реплики хозяев, не обижаясь, парировал, легко превращая в шутки. Его уход был воспринят с облегчением, хотя никто не демонстрировал этого явно. С тех пор они преимущественно молчали, изредка лишь перебрасываясь случайными репликами, - тишина нужна была сейчас им всем, но время, хотя в это трудно было поверить, все-таки двигалось вперед - он вот-вот должен был вернуться. - Он там не залечился насмерть? - вяло поинтересовался маэстро, прерывая молчание. Из всех присутствующих он наиболее терпимо относился к Лазаревичу. Разумеется, о симпатии здесь говорить не приходилось, скорее, это было слегка презрительное безразличие, отстраненное безразличие гения. Маэстро не играл в гения, чуждого всему мирскому, но некоторые особенности поведения, свойственные, как думает большинство людей, личностям гениальным, были ему присущи. Его умная жена объясняла это тем, что Герман Сазонов во всем, что не относилось к музыке, был человеком совершенно обыкновенным. Как всякий нормальный, средний даже, человек, он в той или иной степени подпадал под власть стереотипов и, сам не осознавая того, им следовал. Сама же Мария реагировала на гостя куда менее отстраненно. Казалось, ее раздражает в нем все. Резкость, с которой она парировала его реплики, явно нарушала нормы гостеприимства, а порой и приличия, - это чувствовали все, и даже отрешенный сегодня более обычного муж несколько раз с нескрываемым удивлением пристально поглядывал в ее сторону. Сама она чувствовала это остро, болезненно даже и пыталась сдержать себя, но каждый раз, услышав мягкий, источающий самодовольство голос, срывалась и отвечала очередной дерзостью. Не сдержалась она и сейчас: - Такие не умирают. - А ты его не жалуешь. - Это был Лозовский. Журналист и его сильно раздражал, это было совершенно очевидно. Он не вступал в полемику и преимущественно молчал, но взгляд, обращенный к гостю, не сулил тому ничего хорошего. Мария видела в нем единомышленника. Прозвучавшее замечание ее задело, и она парировала моментально: - Ты, похоже, тоже. - Я вообще не люблю журналистов. - Я, между прочим, тоже журналист, хоть и в прошлом. - Маша отозвалась обиженно, но в целом фраза прозвучала скорее примирительно. Лозовский протянутую руку принял быстро и с явным облегчением. - Ты - исключение, которое только подтверждает правило. - Да какое это имеет, Господи, значение, журналист не журналист, он просто отвратительный тип, и все это чувствуют. - Зоя заговорила резко, нервно сжав тонкие пальцы. - Самый настоящий подонок. Зачем мы только пустили его? Он же глумится над всеми, неужели вы не видите? - Она, казалось, готова была расплакаться. - Что-то ты слишком разволновалась, матушка, или он тебя как-то задел? - Муж смотрел на нее довольно холодно, и в заботливом вопросе слышалась скорее ирония. Зоя смешалась еще больше, слезы были уже совсем близко. - Я не знаю, но, по-моему, он всех здесь задевает. Почему ты сердишься? - Не сержусь вовсе, просто эмоций как-то много. - Да ладно вам, еще недоставало нам ссориться. Тип действительно малоприятный, но как от него избавиться? По крайней мере, пока не рассветет - его не выставишь. Еще придется вытаскивать его машину. - Утонул бы он, что ли... Шутка была явно неуместной, если не сказать - неприличной. Внешне ее предпочли просто не заметить. Утонул? Господи, какая хорошая идея! Бассейн глубокий, кругом скользкий мрамор, одно неосторожное движение - и все: падение, удар, беспамятство и смерть через несколько минут. Господи, как это было бы хорошо и просто! Господи, не обрекай душу на смертный грех, сделай именно так! Нет, подруга, Бог тебе тут не помощник. И вообще, не богохульствуй - беседуешь с Создателем как с наемным убийцей. Собственно, ты и так получила сегодня то, о чем и мечтать не смела. Вернее, то, о чем всегда молила Бога - ты этого человека получила в полное распоряжение. Несчастный случай - это будет уж слишком, тебе и так, вроде пушкинской старухи, вместо нового корыта все царство пожаловали. Теперь иди и действуй. Легко сказать - действуй. Как? Просто ударить его по голове? Спихнуть в воду? Но ведь быстро и красиво получается такое только в кино. И вообще, кто сказал, что он сразу потеряет сознание и будет послушно тонуть. И потом - ведь будет следствие... Выходит, что опять из-за этой мрази вся жизнь коту под хвост? Господи, время. Время уходит, он ведь там один пока... Я должна, я обязательно должна что-то придумать, причем немедленно. Для начала ты должна просто туда пойти, просто пойти. Потом обязательно что-нибудь подвернется. Да, именно так - что-нибудь обязательно должно подвернуться. Иначе это было бы слишком нелогично и слишком жестоко с твоей стороны, Господи, - послать его мне и не дать возможности наказать за все. Я ведь так долго этого ждала, Господи! Прошу тебя, пожалуйста, не наказывай меня так жестоко! Что ж, надо признать, работают они профессионально. И быстро. Когда они появились первый раз? Месяца еще не прошло, да, точно, они появились меньше месяца назад и предложили мне выбрать. Между плохим и очень плохим. Я должен уйти добровольно или остаться, но под их жестким контролем. И я их послал. Что они успели за месяц? Очень многое: переворошить, и подробно, все мое прошлое. Вычислить Мусю и ее историю. Как? Не важно - людей задействовано было тогда достаточно, кто-то вспомнил. Размотать клубочек назад, выйти на этого типа. Дальше - все просто - история с машиной разыграна не блестяще, но ведь сработала же - значит, все у них получилось. Пока. Теперь - дальше. Что последует дальше? Еще раз объявятся со своим предложением, намекнут на дела давно минувших дней, а может, и намекать не станут - заявят все прямо. Или я принимаю их условия - или... Да, что или? Во-первых, огласка, скандал, потоки грязи, репутации, считай, больше нет. Потом возбуждение уголовного дела - убийства срока давности не имеют. Странно, но ведь не так давно я этим вопросом интересовался. Впрочем, почему странно: был Мусин день рождения, я посмотрел на нее и подумал: "Совсем уже старенькая стала. Простили бы ее теперь, интересно?" А на следующий день встретил Березина и спросил. Он сказал: не простили бы и что-то еще про рацио законодателя. Нет, все-таки странно. Значит, потащат Мусю, достанут Вадю, он ведь вроде как соучастник, как, впрочем, и я. Замять это они не дадут, да я и не сумею - это они знают и то знают, что этого я никогда не допущу. Выходит, все у них получилось. Забавно, я ведь даже не узнал его сразу, а он вроде бы личность известная. Мразь. Интересно, на чем они держат его? Возможно, просто купили. Но в любом случае... Стоп, вот именно, в любом случае без него у них ничего нет. Значит, у меня есть шанс. Для начала с ним надо просто поговорить. Лучше всего это сделать сейчас - пока он там один, и быстро - он вот-вот вернется. Очень быстро. А вот это уже конец. Все остальное было так, игрушки. Детские страшилки. А вот это - конец. Настоящий. Как же он, наверное, меня ненавидит, этот человек! Еще бы - знаменитость, разоблачитель-обличитель. Его же, наверное, все боятся. Он даже смотрит на людей так - с ленинским прищуром: "Пой, ласточка, пой до поры. Но помни - я все про тебя знаю". Он же столько карьер, и судеб, и жизней сломал. И вдруг какая-то бабенка, ничем особым не примечательная, - и такой облом. Уж кто-кто, а я-то знаю, как ломал людей Борис. Через колено ломал, жестоко. И с этим наверняка не церемонились. Конечно, он все помнит. Такие не забывают. Он ведь и Борису мстил. После смерти, правда, при жизни ручонки были коротки. Мерзкая была статья - никто так не глумился, хотя грязи вылили много. Про меня он просто забыл или лень было, кто я такая, в конце концов, у него тогда были фигуранты поинтереснее - он министров гробил и целые правительства опрокидывал. Но сейчас его царапнуло, его очень сильно царапнуло - как он смотрел на меня - ног до сих пор не чувствую - ватные какие-то, не свои. Встать наверняка сейчас не смогу - просто растянусь на ковре, как щенок только родившийся. Боже мой, дни и впрямь какие-то окаянные. Ну почему у него должна была сломаться машина, почему именно сегодня и именно здесь? Зачем мы вообще поехали на дачу? Ведь не хотела же, как чувствовала. Боялась даже - в дороге что-то случится - так муторно было на душе. Уж лучше бы - в дороге... Что же делать, что мне теперь делать? Он ведь все может, он просто уничтожит меня. Он будет шантажировать - это у него на лбу написано крупными буквами. Он будет унижать меня, он... Господи, он за все отыграется, мало ли что он еще делал для Бориса, наверняка делал. А теперь Бориса нет, а я - вот она, тепленькая. Что-то надо делать, что-то надо немедленно сделать... Может, пойти к нему, предложить денег? Нет, деньги он не возьмет - те, кого он уничтожал, наверняка тоже предлагали. Нет, у меня он точно не возьмет. Особенно теперь. Ну хорошо, встану на колени, буду умолять, унижаться - он явно из тех, кто получает удовольствие, унижая других. Да, ничего не скажешь - веселенькая получается альтернатива - или купить, или продаться, дожила. А что еще мне, Господи, остается? Что? Как же все это жестоко и как справедливо одновременно. С чего это, собственно, ты вдруг решил, что все прощено и забыто? Извольте, сударь, получите напоминание. В лучших, к слову сказать, традициях - и в полночь, и в бурю. Кто же там воздает нам, смертным, по заслугам? Бог? Дьявол? Мистика какая-то, но Лазарь-то уж точно душу продал сатане. С ума можно сойти, как он изменился. Ведь сколько времени я сидел рядом, смотрел на него, говорил, слушал - и даже тени сомнения, догадки не промелькнуло. Просто другой человек, совершенно другой - молодой, намного моложе настоящего, а главное, слеплен из какого-то другого теста. И все равно - странно, что именно он каждый раз возвращается ко мне, чтобы сорвать корочку с раны. Почему он, по какому праву? Ведь если разобраться по существу, он виноват больше меня. Нет, Господи правый, я далек от мысли переложить свой грех на чужие плечи - мой крест, мне и нести. Но ведь тогда я ушел с причала - подло, мерзко ушел, сбежал, - но ведь я был уверен, что с Ольгой ничего такого не случится. Я же знал, сколько там воды... А он оставался, он ждал, он не мог не понять, что с ней что-то неладно. Собственно, он ведь и признал это тогда в ДАСе. Как он сказал? Он сказал: "Какого хрена я должен был ее спасать..." То есть он знал, что ее надо спасать, и не стал этого делать. То есть он и убил ее! Боже правый, Господи, почему я раньше никогда не думал об этом? Почему? Да потому, что я трус и просто боялся этих мыслей и гнал их от себя прочь. И кстати, он это понял и не побоялся мне такое сказать! И сейчас сидел напротив меня и наслаждался - коньяком, и... чем там еще мы его потчевали? - и ничего не боялся. Потому что уверен - ничего я ему не посмею сказать, а тем более сделать. Как там сказала Зоя: он глумится над нами? Молодец, девочка, уловила суть, но не поняла. Он не над нами - он надо мной глумился. Но вот это уже слишком. Пусть я трус и подлец, но даже для меня это - слишком. Небольшой тренажерный зал, уютная сауна и роскошный, обшитый мрамором внушительных размеров бассейн находились в некотором отдалении от дома, но, чтобы попасть туда, вовсе не обязательно было выходить под открытое небо - строения соединял небольшой стеклянный переход, накрытый полукруглой, тоже стеклянной крышей. Усилиями садовника это пространство было превращено в подобие зимнего сада. Летом стеклянные стены коридора раздвигались и зелень экзотических растений практически сливалась с ветвями родной подмосковной сирени, зимой большие причудливые листья и хитро переплетенные гибкие стебли фантастически зеленели на фоне заснеженных деревьев. Сейчас идти по коридору было бы страшно - стеклянные стены его словно растворились и темная ревущая мгла подступила вплотную, здесь открывалось зрелище, от которого защищали в доме тяжелые плотные шторы - темный, терзаемый непогодой сад внезапно освещали неестественно яркие вспышки молний - на ослепительно белом фоне проступали причудливые черные силуэты: ветки кустов и стволы деревьев. Они как живые страшные существа - корчились, изгибались, тянули внутрь коридора длинные щупальца-лапы, бились о невидимую преграду кривыми уродливыми телами. Эта картина являлась на несколько мгновений, потом со всех сторон снова наступала беспросветная темень и в ней раздавался оглушительный грохот - на землю обрушивался очередной раскат грома. Казалось, еще мгновенье, и невидимая стеклянная преграда не выдержит - вместе с очередным громовым ударом, осколками стекла и потоками ледяной воды сюда ворвется нечто могущественное и злобное, что беснуется уже который день за окнами. В бассейне царил полумрак, светильники на стенах не горели, и все помещение освещалось только лампами подсветки, расположенными в воде, - казалось, что голубовато светилась, отбрасывая неровные блики на стены и потолок, сама водная гладь. В самом центре мерцающего квадрата, широко раскинув руки, почти полностью покрытое водой, ничком плавало обнаженное мужское тело. Именно тело - даже мимолетного взгляда было достаточно: человек в воде мертв. Более того, смерть его не была естественной. Лазурно-голубая вода бассейна вокруг тела приобрела багряный оттенок, вдоль борта тянулись, уродуя благородную мраморную поверхность, бурые, даже на вид вязкие лужицы. - Ну вот, прямо черт за язык дернул - теперь не идет из головы. Как бы он там, правда, не утонул. Сколько же можно париться? - По мне, так все равно - хоть парится, хоть тонет, лишь бы подольше не появлялся. Без него так спокойно... - Нет, правда, уже больше часа прошло. Может, просто заснул? - Вот и я про то же. Пойду все-таки взгляну. - Солнышко, по-моему, если и стоит его проведать, то не тебе. - Это еще почему? - Ну-у, возможно, ты не обратила на это внимание, но он, некоторым образом, мужчина. - О, Господи! Вот уж о чем я думаю меньше всего. - Именно это я и имел в виду. Так что придется мне, если не возражаешь... Происходит что-то немыслимое. Его убили. Это очевидно? Но кто? Никто из нас из комнаты не выходил. Значит, в доме еще кто-то есть. Вернее, был, теперь, понятно, уже нет - они работают профессионально. Но зачем им его убивать - ведь он их единственный шанс достать меня. Значит, план состоит в другом. В чем? Повесить на меня убийство? Допустим, вариант с Мусей почему-то, не важно почему, они разыграть не могут, но они показывают мне его, и я... Я рассуждаю именно так, как я рассуждаю. Я пришел с ним поговорить, разговора не получилось, потому что его уже убили. Но напрашивается другое: я его и убил. Такова их версия. Неплохо - есть труп, есть человек, который его обнаружил, у человека есть мотив, наверняка они позаботились о нескольких уликах - какие-нибудь мои отпечатки на чем-нибудь, что-то в этом духе. Наверняка. Сейчас я возвращаюсь обратно и говорю, что обнаружил труп, а потом выясняется, что все это, мягко говоря, не совсем так и я обнаружил очень даже живого человека. Доказать обратное будет очень трудно. Почему? Я же не убивал. Вот именно, я не убивал и не собирался убивать, хотя это еще как сказать. Но плана у меня не было. А у них есть. И я, кстати говоря, до сих пор послушно по этому плану действовал, далее мыслил. Значит, теперь надо все делать наоборот. Что я сейчас должен сделать по их разумению - я должен с воем ворваться в гостиную. Именно так. Ну а я этого делать не буду. Не видел я никакого трупа - он был жив и усиленно поправлял здоровье. Вот таким образом. А там посмотрим, куда кривая вывезет. Его встретили сразу несколькими вопросами: - Быстро ты, он что, тебя выгнал? - Ну как он там, жив? - Вполне. Просит извинить за длительное отсутствие. - Ты сказал, что здесь его никто особенно не ждет? - Нет, уж извини. Но я сказал, чтобы он ни в чем себя не ограничивал, а он, по-моему, не очень торопится. - И то слава Богу. - Да уж, пусть лучше лечится. - Пока он лечится, я, кажется, заболела - голова просто разламывается. - Это от переутомления. - Это от злости. На этого пришельца и на нашу с вами доброту. Ну да ладно, пойду выпью таблетку. Извините, оставлю вас ненадолго. Господи, этого ведь просто не может быть. Этого никак не может быть. Ведь это я шла его убить! Я! Кто же мог это сделать вместо меня? Да и когда? Это ведь не может мне казаться? Нет, мне не кажется, Господи, я ведь только что именно так все и представляла. Нет, не так. Я про кровь не думала. Вон ее сколько. Кто же это? Кто? Какая разница - кто? Главное - это случилось. Он - покойник. Ты ведь этого хотела. Радуйся... Да, конечно, да. Я этого очень хотела. Бабушка, если ты меня слышишь, бабушка, его нет больше! Больше он никого не погубит и не растерзает. Господи, как же ты милосерден. Я ведь шла взять страшный грех на душу - убить его. Не знала - как и не понимала даже, что иду на это, но шла. Теперь можно сказать честно - шла. А вот говорить никому ничего не надо и дышать нужно ровнее - ты же шла не в бассейн, ты шла выпить таблетку, вот и выпей, успокойся и возвращайся обратно. Кстати, впереди много всяких неприятностей - следствие, допросы и прочая тягомотная гадость. Ну да ладно, неприятность эту мы переживем. Теперь-то уж точно. Часы на камине тягучим хрипловатым своим боем отсчитали шесть часов. - Слава Богу, утро. - Вот уж не думаю, посмотри на улицу, там, по-моему, ни намека на рассвет. - Может, и впрямь настал Судный день, а мы тут заняли оборону и не ведаем? - Похоже. - Ой, не надо, пожалуйста, смотреть на улицу - еще какой-нибудь призрак появится. - Призрак? Как похоже. Ты, Зоя, сегодня все удивительно точно называешь. Призрак... - Ну, призрак - не призрак, а машину его придется тащить, иначе он здесь просто поселится. Трос, кстати, у меня, по-моему, есть в багажнике. Или нет? Пойду взгляну. - Ну зачем сейчас, в такой тьме? Вот рассветет - тогда сразу и пойдете. - Ну уж нет, лучше я найду его сейчас, потом придется терпеть это ваше привидение еще целую вечность. Это не шутки и это не мистика, что-то происходит сегодня во вселенной. Понять бы, что? И вправду, похоже на Судный день. Что же выходит - он признан виновным и наказан? Кем? Я задал вопрос, я спросил об этом себя, вернее, я про себя высказал свое сомнение - и получил ответ. От кого? Великий Боже, как слаб и беспомощен человек. Так можно просто сойти с ума. Мистика, религия, философия - это прекрасно. Но вот в воде - человек. Он только что был жив, разговаривал, досаждал нам - и все хотели от него избавиться. Что ж получается, настолько хотели, что кто-то разбил ему голову и бросил умирать в бассейн? Чушь! Но ведь кто-то сделал это? Кто? Никто не уходил из комнаты надолго. Ведь для этого нужно было время. И потом, не мог кто-то из них спокойно убить, а потом вернуться к камину и как ни в чем не бывало вести светскую беседу. Нет, невозможно. Это мог бы быть только... я. По крайней мере, у меня был для этого повод. Но я этого не делал. Тогда - кто? Черт побери, замкнутый круг! Самое смешное, а скорее самое ужасное, что я не могу сейчас ничего сделать, я даже сказать им не могу, что нашел его. Еще и с тросом этим получилось так бестолково. Сам виноват. Тянул до последнего. Решил ведь для себя, что пойду и, по крайней мере, заставлю рассказать все. По крайней мере... Да, все ужасно, но, черт побери, все могло быть во сто крат хуже. - Ты нашел трос? - Да. - Значит, есть надежда, что он отсюда уедет? - Если захочет. - А если не захочет? - Останется. - Господи, твоя воля! - Да не дразните вы ее! Она, бедная, и так еле на ногах держится. - Солнышко, может, тебе лучше прилечь? - А никто не обидится? - Обидится? Да на что, Бога ради? - Ну вы все сидите здесь и героически терпите, пока он... пока рассветет, а я пойду спать? - Можно подумать, вместе страдать легче. Это из пионерского детства что-то. Простите, глупость сказал. - Не страшно. Так я пойду? - Ну, разумеется... Мертв? Его убили. Убили. Но кто? Кто-то, кто сильнее меня. И решительнее. Я шла умолять его, унижаться, а кто-то просто проломил ему череп и утопил, как котенка. Как я завидую этому человеку! Может, и напрасно завидую, откуда я знаю, что он сейчас чувствует. И вообще, что я про него знаю? Может, он, как я, шел просить, умолять, а потом не выдержал и убил. Кто он, интересно? Кто из них? С виду такие сильные люди, уверенные в себе. Но кого-то этот поганец на чем-то поймал. Он ведь, наверное, массу народа держал в своей паутине. Паук проклятый. Вот и доигрался. Вообще-то мне, наверное, нужно радоваться сейчас. Но что-то, как-то... в общем, невесело. Ладно, надо уходить отсюда. В любом случае, я ничего не знаю и ничего не видела. Да я и не могла ничего видеть - я мирно дремала, ожидая рассвета, слабая, беспомощная, пугливая женщина. Этот удар грома был особенно мощным. Казалось, небеса просто раскололись, не выдержав напора неведомой силы. Вздрогнуло все вокруг - дом, предметы, его наполняющие, пламя в камине, вздрогнули люди - и не успели еще оправиться от испуга - случилось нечто еще более пугающее. Что-то черное, тяжелое и, как показалось в ту минуту, огромное вылетело из каминной трубы и, страшно ухнув, обрушилось в огонь, подняв мерцающий огнем черный столб из искр и пепла, который на мгновенье ворвался в комнату, но тут же исчез, осев серым налетом на мебели и обивке кресел. В оцепенении все несколько секунд сидели неподвижно, с ужасом глядя в камин и ожидая чего-то еще более ужасного. Ничего не происходило, но прошло еще несколько мгновений, пока все поняли: из каминной трубы просто вывалился треснувший кирпич, видимо, пламя бушевало уж слишком долго. Кирпич загасил огонь в камине, и только два уголька ярко мерцали в шипящей зияющей тьме - словно два чьих-то огненных глаза. - Послушайте, - женский голос пронзил тишину, упругий и звенящий, будто кто-то невидимый ударил по сильно натянутой тонкой струне, - послушайте меня. Пожалуйста. Вы же все знаете, что в бассейне. Чего мы теперь ждем? При чем здесь рассвет? - Действительно. Но, получается, кто-то из нас... - Может, он просто упал и разбился? - Ну да, а потом утопился. - Почему утопился? Потерял сознание, упал в воду... - Очнулся - гипс... - Господи, как ты можешь шутить? - Успокойтесь все. Оставим Кесарю - кесарево. Будет, как вы, надеюсь, понимаете, следствие. Вот пусть они и разбираются, как, что и кто. Я лично этим заниматься не желаю. Нет возражений? - Ты прав. - Надо, наверное, позвонить. - Обязательно. Но не забудьте, каждому из нас придется что-то говорить. - Нужно еще раз посмотреть на него. - Странное желание. - Абсолютно правильное желание. Надо осмотреть бассейн. - Зачем? - Я же говорю - каждому придется что-то говорить. - И каждый уже, по крайней мере по одному разу, солгал. - Прекрати. Мы же договорились, по-моему. - Я к тому, что всем не мешает туда зайти. Впрочем, дело, естественно, сугубо добровольное. - Я пойду. - Я тоже. Никто никогда не замечает дороги, которые мы преодолеваем ежедневно и еженощно многие тысячи и сотни тысяч раз, никто и никогда не опишет точных примет самых известных нам дорог - дорог, которые пролегают в наших домах - из спальни на кухню, из коридора в гостиную, из ванны на балкон, - их мы проходим как бы вслепую, наизусть, и попроси кто описать их особенности, вряд ли сумеем сделать это легко. Сейчас все они, и даже те двое, для которых дом был родным, шли совершенно новой дорогой из гостиной в бассейн, открывая ее для себя - странную, незнакомую, таящую в каждом повороте и изгибе целый сонм страхов. Шли они медленно, и казалось всем: это очень длинная дорога, но это не пугало, а скорее радовало идущих - никто из них вовсе не рвался к ее окончанию. Шли они тесно сплотившись, не избегая, а скорее ища прикосновений, но не глядя друг на друга и молча. Дорога привела их в мраморный зал, дышащий влажным ароматным теплом. Здесь более, чем в доме, господствовала роскошь - матовое свечение розовых стен было торжественным и даже величавым - блики, которые отбрасывала на них мерцающая поверхность воды, переливались, порождая ощущение вселенского покоя. Дно и стены бассейна были изнутри лазурно-синими, откуда-то из-под толщи воды струился яркий свет, отчего вся водная гладь казалась огромным драгоценным камнем, светлым сапфиром или темным аквамарином, заключенным в розовую мраморную оправу. Она была превосходна и... идеально чиста. Ничто и никто не тревожил мерцающий глянец - бассейн был пуст и девственно чист. Чисты были мраморные плиты вокруг бассейна. Складывалось устойчивое ощущение, что этими роскошными апартаментами никто, никогда, или по крайней мере очень длительное время, не пользовался. Спустя почти полтора часа они вернулись в гостиную. Охрипшие от споров, с трудом держась на ногах от бестолковой суеты, очевидно бесцельных поисков, оглушенные безумством происходящего, смятые и раздавленные от ощущения полного собственного бессилия. Никто из них не мог и не хотел более говорить, смотреть, слушать и думать. В гостиной было душно и сильно пахло оплавившимся воском - свечи давно догорели, камин погас, в ярком хрустальном свете уныло громоздились на разоренном столе грязные кофейные чашки, хрустальные фужеры с остатками недопитых вин, лед в серебряном ведерке растаял - в нем плавала пустая бутылка из-под шампанского, а пепельницы были полны окурков. Никто ничего не сказал вслух, но все почувствовали нечто похожее на омерзение. И снова, теперь уже во второй раз, Мария резко отдернула тяжелую портьеру и распахнула створки высокого, в два пролета, окна. Что-то произошло в мире в эти минуты, а может и несколько раньше, просто они это не замечали. В комнату хлынул поток ледяного воздуха и яркого солнечного света. Наступившее утро было холодным и ярким. Пронзительно-синее небо еще покрывали кое-где серые клочья туч, но сильный ветер нещадно гнал их прочь. Дождь перестал, но мокрая листва еще хранила на себе ледяные капли, косые лучи раннего солнца находили их, и тогда на блестящей зелени, сияющем золоте и багрянце вспыхивала, искрясь, торжественная бриллиантовая россыпь. А кипенно-белый иней оторочил стволы некоторых деревьев и оконную раму торжественным кружевным жабо. Нет, ничего не произошло этой ночью в мире, все в нем осталось по-прежнему. Просто зима порывалась сойти на землю несколько раньше срока, но ей, нахалке, дан был достойный отпор. - Хорошо бы чаю, - сказал Лозовский, с наслаждением вдыхая холодную свежую прохладу. - Я бы даже сказал, что время завтракать, - отозвался маэстро. Он явно зяб и натянул на лицо высокий воротник объемного свитера, но свежесть утра была и ему по душе. Зоя молча принялась собирать со стола грязные чашки. Мария отвернулась от окна - зеркало над камином отразило ее бледное, измученное лицо, вокруг глаз залегли глубокие темные круги, заметны вдруг стали морщины. Все смотрели на нее, словно ожидая чего-то. - Что скажешь, Машенька? - прервал молчание маэстро. Она едва заметно улыбнулась и провела рукою по лицу, словно снимая с него какую-то невидимую паутину, она была очень бледна, и это было особенно заметно в ярком солнечном свете, но и глаза вдруг блеснули как-то особенно ярко. - Скажу... скажу, что на яичницу вы можете рассчитывать смело. Налетевший порыв ветра с треском захлопнул где-то то ли дверь, то ли оконную раму, и в дом вошла светлая тишина раннего подмосковного утра.