из хрестоматии по истории Средних веков. Истрепанные и окровавленные гражданские куртки боевиков сплетались рукавами с драными и обугленными армейскими шинелями. Сотни 'гуманитарных' банок с английскими, немецкими и арабскими надписями перемешались с отечественными жестянками, украшенными изображениями грустных коров и столь противных истинным мусульманам свиных рыл. Начинали строительство этих курганов еще дудаевские отряды и таджикский мусульманский батальон, выбитые отсюда армейской пехотой. А заканчивал стоящий в комендатуре полк, солдатики которого предпочитали по ночам ходить не в обстреливаемый уличный туалет, а в эти уютные и закрытые помещения. Особым шиком, очевидно, считалось проявить альпинистское мастерство и выложить свои персональные метки на самых вершинах осклизлых холмов. Впрочем, судя по состоянию пола вокруг этих куч и загаженным углам, людей без горной подготовки и лишних фантазий в комендатуре тоже хватало. - Ну что? Будем дальше по городу мотаться или этот свинюшник разгребем? - обратился Змей к стоящим рядом командирам взводов. Офицеры молчали. Каждый из них сейчас думал о своих товарищах, вымотанных восемнадцатичасовым перелетом, сменой часовых поясов, вагонной болтанкой и автомобильным маршем сквозь неизвестность. Как сказать им, что вместо отдыха и пищи, их ждет уборка тонн дерьма и мусора, а затем ночевка на освобожденном от этих куч полу. Насупившийся за спинами отцов-командиров еще очень молодой, но чрезвычайно пронырливый старшина отряда, бывший детдомовец по кличке Мамочка, негромко пробурчал: - Развернуться - и домой, пока колонны не ушли! - А ты думал, тебя здесь под фанфары встречать будут? - ехидно усмехнулся Змей. - Столы с парадной скатертью, кроватки с белыми простынями? Добро пожаловать на войну, товарищи омоновцы! - Да это я так. Не материться же при командире! - Ну, если есть такое желание, разрешаю поматериться... в процессе уборки. Полчаса спустя разбивший отряд на бригады и вовсю пользующийся разрешением командира Мамочка уже сам воспитывал кого-то из не в меру разнывшихся бойцов. - Как это, на чем спать будем? Кто подкалывал, что мы, как ишаки навьючились, спальники, да коврики на себе тащим? Вот на ковриках, в спальниках и будем спать! А ты на полу будешь хихикать дальше... - Так ведь сами же приказ МВД зачитывали, что кровати и постельные принадлежности будут на месте выдавать! - А что вам командир после зачтения приказа говорил? Что умные мальчики все свое носят с собой! Не веришь командиру - будешь спать на приказе. Вот не дадут завтра кровати в ГУОШе, как обещали, попросишь у них лишний экземплярчик для подстилки... Неистребима в русском человеке тяга к рационализаторству! Ну что бы сделали в такой ситуации те же американцы? Или немцы, к примеру? Правильно: исправно таскали бы мусор в единственное отхожее место на улице, через два этажа по лестницам, да еще метров за сто в придачу. Если бы вообще не отказались воевать в таких антисанитарных условиях и выполнять обязанности, не предусмотренные контрактом. А здесь... Инициативная группа во главе со старшиной выбила забаррикадированную дверь в торце коридора, прямо рядом с освобождаемыми помещениями. И обнаружила то, что искала: узкий коридорчик с лестницей, ведущей на первый этаж, к запасному выходу. 'Рационализаторы' тут же покрепче заколотили этот выход и стали сваливать мусор вниз, постепенно засыпая пролет за пролетом. Когда Змей, работавший вместе со всеми в одной из комнат, удивился, как быстро успевают бойцы разгружать импровизированные носилки, и вышел, чтобы глянуть, как им это удается, он чуть дар речи не потерял. - В-вы что делаете? Как мы тут жить будем? Это же все гнить и вонять начнет! - Никак нет! - радостно отозвался Мамочка. Я тут у замкомтыла хлорочки раздобыл. Будем засыпать помаленьку. А потом плотно верхнюю дверь заделаем, пленочкой затянем - и все нормально! Если и будет вонять, то на улицу, чеченцам. Зато теперь к нам уже точно никто через черный ход не проникнет. - И на танках не прорвется, потому что по говну траки скользят! - в тон ему добавил чей-то нарочито гнусавый голос с нижних пролетов уничтожаемой лестницы. Кто-то устало хихикнул в ответ, кто-то от души выругался. - Вы еще воевать не начали, а юмор уже, как у дегенератов, - укоризненно покачал головой Змей. - Что же с вами к концу командировки будет? - К концу командировки план по наполнению лестницы выполним на двести процентов! - отрапортовал Мамочка. - Представляете, когда духи стрелять начнут, сколько штанов добавится к этим шинелям и халатам? - Да ну вас, - не выдержал Змей и, засмеявшись, вернулся к работающим в 'кубриках', как бойцы уже успели окрестить освобождаемые комнаты. В третьем часу ночи, наскоро ополоснув руки в ведре с водой и перекусив всухомятку - те, конечно, у кого оставались силы и аппетит, - офицеры и бойцы попадали на свежевымытый, слегка припахивающий дерьмом и явственно хлоркой пол. Змей снял испачканную, всю в заскорузлых пятнах синюю рабочую 'подменку' и переоделся в камуфляж. Надув свой прорезиненный, переживший не один десяток таежных походов матрац и разложив подаренный друзьями пуховый австрийский спальник, прилег сверху. Придвинул поближе к боку автомат и, закинув руки за голову, вытянул гудящее, наломанное за трудный день тело. Завтра с утра принимать блокпост и начинать настоящую боевую работу. Первую ночь на блоке он, конечно же, проведет вместе с бойцами. Не для того, чтобы подменять своих офицеров. А чтобы самому попробовать на вкус воздух ночной войны и всей шкурой ощутить, в какой обстановке предстоит работать его парням. Какой она будет, первая военная ночь? Хотя, первая-то - вот она! Так, может быть, витающие в кубрике запахи - это и есть истинный букет войны? - Это тебе, командир, не марш-броски бегать! - устало улыбнулся он сам себе в неверном свете прилепленной к подоконнику свечи и упал в черную яму. x x x Что со мной? Где я? Дэн открыл глаза. Над ним не было ни потолка, ни неба. Лишь обступивший со всех сторон мрак сходился куполом над запрокинутой вверх лицом головой и лежащим, словно отдельная самостоятельная часть, остальным телом. Тусклый рассеянный свет накрывал его серовато-желтым колпаком, возникая, словно ниоткуда. Дэн понимал, что находится в горизонтальном положении. Но ни твердой, ни мягкой поверхности под собой не ощущал. Он словно висел в окружающем его пространстве, запеленутый в этот призрачный свет, растворенный в нем. И тогда нахлынул жуткий, первобытный, панический страх. Где я? Что это? Чистилище? Преисподняя? Тот самый тоннель, в который, по рассказам вернувшихся к жизни, уходят души умерших? Я ведь некрещеный. Неужели тому, кто не принял крещение, действительно нет места ТАМ? Ни среди грешников, ни среди праведников? И неужели теперь мне предстоит находиться так вечность: живой разум в неживом и неосязаемом мире. Единственными реальными ощущениями оставались тупая ломота в затылке и горячая пульсирующая боль в шее. Дэн попробовал шевельнуть губами. Тонкая зеленовато-серая корка с похрустыванием разошлась над бездонным обезвоженным колодцем рта. Непослушный, словно набитый сухим мхом язык невнятно выдавил: - Вде я? Пить... - Очухался, брат? - среди желтого потустороннего сияния появилось смазанное, но вполне земное человеческое лицо. Дэн напряг глаза, тяжким тупым усилием сводя фокус безвольно разъезжающихся зрачков. И в ставшей более четкой картинке увидел покрытый конопушками нос, сострадательно сморщенные пунцовые губы с редким рыжеватым пушком над ними, сочувственно-понимающие зеленовато-коричневые глаза. Чуть ниже, под клином не очень чистой, покрытой пупырышками шеи - серый край солдатской нательной рубахи и линяло-бежевый воротник синей казенной пижамы. Ни в раю, ни в аду таких лиц быть не может. Такие лица в таком оформлении есть только на земле и только в одной стране. Я жив. Постепенно проявился над головой мрачноватый бетонный потолок полуподвального помещения. Над сливающейся с серой стеной дверью обнаружился и источник еле мерцающего желтого освещения - самая обычная, наверное, двадцативаттная лампочка. Это госпиталь. Да. Это - госпиталь. Мне давали наркоз. Делали операцию. Да. Делали операцию. Потому что у меня ранена шея. Нет. Не просто ранена. У меня перебит позвоночник. Перебит там, где шея. Поэтому я чувствую все, что происходит с головой, но не чувствую остального тела. И невыносимый, запредельный ужас швырнул его черными лохматыми лапами в пропасть беспросветного и бездонного отчаяния. - У-у-у! Завыть! Так хотелось завыть! Но даже этого не смогли сделать ни заскорузлые губы, ни одеревеневшая глотка. - Попить? Сейчас дам попить! - хлопотливо пробормотал солдатик. - Я только доктора спрошу: можно тебе пить? - Ну, как дела, герой? - Над Дэном появилось другое лицо. Он его не помнил. Понимал только почему-то, что это - врач, тот самый хирург, который его оперировал. - Очухался. Говорить уже пробует, - радостно сообщил добровольный медбрат, - пить просил. - Дай ему глотнуть. Чуть-чуть, смочи только, чтоб не захлебнулся. Ему сейчас глотать трудно. Шершавые руки с грязноватыми, обгрызенными ногтями поднесли к губам Дэна эмалированную кружку, влили несколько капель в жадную трещину рта. - Молодец. Выжил. С таким ранением редко кто выживает. Но здесь мы больше ничего сделать не можем. Тебе нужно в толковую реанимацию, чтобы закрепить результат операции. Полетишь на самолете в Ростов. Так что, пока не долетишь, держись, брат, за жизнь зубами. - Зачем? - хрипло, но ясно и четко. - Не дури. Раз выжил, значит, есть зачем. Поживешь - узнаешь... Потом появился следователь прокуратуры. Он задавал какие-то вопросы. Дэн не понимал, для чего это. Что такого необычного в человеке, раненом на войне? Но вдруг вспомнил, что войны-то нет. Никто ее не объявлял. Кто кому объявлять-то будет: Москва - Грозному, одна часть России - другой? Даже чрезвычайное положение не ввели. Поэтому, как и в любом другом городе, и здесь по каждому факту стрельбы должна проводиться проверка. А раз ранен милиционер, значит, расследовать дело должна прокуратура: это ее подследственность. Все правильно. Дэн даже удивился, что еще в состоянии так логично мыслить. Он стал вслушиваться в вопросы. И даже что-то отвечал, пока раненая шея снова не напомнила о себе новым приступом острой боли, и очередной ответ не перешел в мучительный стон. Пришедшая на зов солдатика медсестра по-армейски просто пояснила следователю, куда ему следует уйти, и сделала Дэну укол. Прояснившееся было сознание вновь расплылось. Голова наполнилась приятным розоватым туманом, и лишь в основании затылка что-то раздражающе настойчиво пульсировало и потюкивало, напоминая о притаившейся на время ядовитой гадине боли. - Так, герой, скоро борт уйдет. И друзья уже заждались. Попрощайся - и удачи тебе! - хирург ободряюще похлопал Дэна по руке. Его слова раненый услышал. А вот дружескую руку не почувствовал. Он ведь не чувствовал и своей... На улице его ждали ребята. Весь отдел, точнее, та его часть, что приехала в эту смену. Они уже знали, что тупая пээмовская пуля превратила несколько сантиметров дэнова позвоночника в кашу из костей и тканей спинного мозга. Что разрыв этот невосстановим и невосполним. И что Дэн никогда больше не встанет на ноги и, скорее всего, всю оставшуюся жизнь проведет лежа в постели. А еще они знали, что, несмотря на уклончивые ответы хирурга, Дэн сам все прекрасно понимает. Он - профессионал. Не попрощаться с Дэном ребята не могли. Но и как себя держать с ним, не знали. Все что угодно, любое другое ранение, пусть самое тяжелое... Тогда бы и про свадьбу, до которой все заживет, обязательно вспомнили, и выжить во что бы то ни стало потребовали. И пообещали бы, что если помрет, то даже на порог отряда больше не пустят. И действовали бы эти незатейливые шуточки, как всегда. Хорошо бы действовали. Ведь в них не слова важны. А то, что скрыто за словами: надежда друзей на лучший исход и искреннее желание вновь увидеть своего братишку в строю, рядом, живого и надежно подремонтированного. А тут... Каждый боялся лишнее слово сказать. Каждый понимал, что может услышать в ответ то страшное, что уже услышал хирург. Дэн избавил их от необходимости что-то неуклюже придумывать и делать самим: - Курить хочу... Мужики с суетливой готовностью раскурили сигарету, осторожно вставили ему в губы. Сами задымили, перебрасываясь короткими нейтральными репликами. Столбик пушистого горячего пепла упал с сигареты Дэна на уголок рта, обжигая кожу. Но никто этого не заметил. А сам Дэн не мог ни стряхнуть его рукой, ни сдуть, ни даже сказать об этом друзьям, боясь, что и сама сигарета провалится сквозь разжатые губы прямо в глотку. И в этом пустяке, как в огромном страшном кривом зеркале отразилась вся его будущая жизнь. Жизнь абсолютно беспомощного калеки. Он пытался удержать слезы. Но не мог. Прозрачные, ядовито-горькие капли взбухли в уголках глаз, скатились на сухие горячие виски. Одна из них, противно щекоча, затекла в ухо. И нельзя было встряхнуть головой, чтобы выпроводить наглую непрошеную гостью. Жорка заметил, что происходит что-то не то. Заботливо сдул пепел с лица Дэна, незаметно, вроде невзначай, стер следы влаги с висков, стал присматривать, время от времени снимая прогоревший табак намозоленными на тренировках крепкими пальцами. - Так, все! Ему как можно скорей надо попасть в Ростов, - прервал прощание врач. Жорка забрал из губ друга окурок. Собровцы по очереди неловко, осторожно обняли товарища, попрыгали на броню окончательно осиротевшего 'Домового' и в угрюмом молчании дожидались, когда носилки загрузят в санитарный уазик. Ждали, чтобы напоследок еще раз хотя бы помахать вслед рукой. Ведь никто не знал, какой будет новая встреча... и будет ли она вообще. А Дэн закрыл глаза, желая как можно скорей остаться в одиночестве или, еще лучше, снова впасть в забытье. x x x Та-ак! Вон, он значит, какой - НАШ блокпост! Крепость наша. Бастионы - равелины - башни - подземные ходы... На перекрестке двух улиц, бетонными блоками-фээсками выгорожен прямоугольник: метров тридцать на двадцать. Точнее, из блоков сложены три его стороны. Четвертую образует стена пятиэтажного дома, к которой прижался строительный вагончик для отдыха свободной смены. В стенах прямоугольника - бойницы. По центру стоит главная ударная сила этой крепости - БТР с экипажем из солдатиков ВВ. Под одной из стен из тех же фээсок закуточек выложен. 'Туалет типа сортир', как говаривал бессмертный Папанов. Только нет под этим туалетом выгребной ямы. Вс? на одном уровне с постами, на асфальте. Зимой-то, наверное, терпимо было. А сейчас солнышко пригревает. Аромат... сказочный. На крыше пятиэтажки - тоже позиции блокпоста. С них бойцы прикрывают тех, кто внизу. И контролируют окрестности. Далеко-о-о с крыши видать. Частный сектор с двух сторон как на ладони. Плохо только, что через улицу - такие же пятиэтажки, совсем рядом. Окна в этих домах нежилые, мертвые. А значит: приходи кто хочешь и делай что вздумается. - Вот отсюда и надо главных поганок ждать? - то ли спросил, то ли прокомментировал Змей. Жизнерадостный, улыбчивый старлей-вэвэшник, сдававший блок, радостно покивал головой: - Ага! А еще с тылу. Вон - стройка незаконченная. И подъемный кран. Видишь, какой интересный: не на ажурной конструкции закреплен, а на цельной стальной трубе. Так один клоун придумал: в эту трубу днем забирается, а как стемнеет, из бесшумки - шлеп, шлеп! Мы уже поняли, что 'винторез' работает. Стали слушать, на звук из автоматов отвечать. А он все стреляет, сука! Каждую ночь. Вспышек не видно, звук - еле шипит. Что ему наш огонь по площадям? Труба-то толстая. Троих нам выбил, пока мы поняли, где он сидит. Днем проверили - точно: уютное гнездышко. И винтовка там. Он утром вылезет незаметно, за стройкой-то не видно, и отдыхать идет. Мирный гражданин, без оружия... Ну мы его снова дождались, да как из бэтээровских пулеметов дали по трубе! Видишь решето! Утром подошли. А он застрял там, висит, стонет. Ну, мы ему снизу из подствольника и добавили. Что осталось, легко вниз ссыпалось... А сейчас на эту стройку тоже какая-то бригада лазит, с автоматами. Ну, с ними уже сами разбирайтесь. Имей в виду: сегодня они сюда наползут. Знают уже, что новенькие на блоке. Будут щупать. - Спасибо за предупреждение. - Кушай, не обляпайся! Ну, все. Мне пора. Старлей быстро нырнул в чердачный люк, и дробь его ботинок гулким барабанным эхом проскакала по лестничным пролетам пустого, выжженного подъезда. Ему было куда спешить. На улице у блокпоста уже в третий раз нетерпеливо сигналил 'жигуленок', в котором, кроме второго такого же разбитного и молодого лейт?ха, сидели две симпатичные девчонки. Похоже, братья-вэвэшники сумели наладить контакт с местным населением. Ну что ж, они этот квартал отбивали, они в нем зацепились, блокпосты понастроили. Их право и попользоваться плодами своего героизма... Внизу уже вовсю бурлила новая жизнь. Мамочка переругивался со взводным. Любители техники облепили БТР и терзали вопросами обалдевших от такого внимания солдатиков. Один из бойцов, разложившись прямо на асфальте, рисовал таблички для ограждения. Еще утром Змей стал дотошно выяснять, на каком основании его бойцы могут открыть огонь, если какой-нибудь чужак, даже без оружия, попытается приблизиться к посту или, тем паче, проникнуть на его территорию. Мало ли что: достанет из кармана гранату или вообще рванет спрятанный под одеждой 'пояс смертника'... Мнения были разные. Но все начальники сходились в одном: охраняемая зона должна быть обозначена ограждением и предупреждающими надписями, в том числе обязательно на чеченском языке. Сказано - сделано. Мамочка, взявшийся за исполнение этого поручения, позаимствовал одну табличку с периметра комендатуры. На большом куске фанеры русскими буквами было написано: 'Саца! Чекх вала мегар дац!' - Это как переводится? - спросил Мамочка у сержанта-вэвэшника, скучающего на КПП. - Саца - по-ихнему 'стой'. А дальше... 'Проход запрещен. Будут стрелять!' - не очень уверенно ответил тот. - Я что тебе, на чеха похож? Спрашивай у них! Реплику эту Мамочка проигнорировал. А вот надпись на образце его вполне удовлетворила. Правда, уже на блоке выяснилась неприятная деталь. Его помощники из экономии нарезали слишком маленькие фанерки под таблички. Все слова не помещались. И сейчас Мамочка и его самодеятельный художник стояли, задумчиво почесывая затылки. - Да, ладно, пиши первые две фразы: 'Саца! Чекх вала'. И так понятно, что если проход запрещен, то не фиг лазить, - принял мудрое решение старшина. Змей не стал вмешиваться. Так - значит так... Оставалось осмотреть еще один объект. Прямо над блоком нависал строящийся двухэтажный частный особняк, да еще и с мансардой. Домина этот был уже практически закончен. Судя по всему, оставались только отделочные работы. Дорогущий кирпич в обернутых полиэтиленом блоках, ящики с мраморной плиткой и коробки великолепного кафеля говорили о том, что внутреннее убранство этого сооружения должно будет соответствовать его помпезному внешнему виду. - Как тебе избушка? - кивнул на особняк Змей подошедшему Пушному. - Плохо живут бедные чеченцы. Совсем ограбили их русские империалисты, - печально вздохнул в ответ сапер, ютившийся со своей стремительно разраставшейся семьей в однокомнатной квартире. - Ну, пойдем, посмотрим, что там у этих бедняков внутри делается. Вояки говорили, что дом жилой, оттуда стрелять никто не будет. Но свой глаз - алмаз. Да и не очень-то похоже, что там уже кто-то поселился. Вот и верь после этого людям! Недостроенный особняк принадлежал большой семье, которая жила здесь же, рядом, через забор, в домике поскромнее. Но, пока шли боевые действия, работы в пустующем здании они прекратили. Никто в нем не жил, и никто его не охранял. Залазь на чердак и бей любого бойца на блокпосту через круглые отдушины - на выбор. Правда, по словам хозяев, ни они, ни чужие люди пока в этот дом соваться не рисковали. Похоже было, что там кто-то понаставил мины. Пушной загорелся немедленно: - Змей, надо чужое все поснимать, свое поставить. Мы ж не знаем, кто минировал! А вдруг духи? Придут, обойдут свои ловушки и перестреляют нас, как кур на насесте! - Погоди... - Ну, хоть посмотреть! - Ладно... Только осторожно там. Мы тебя прикроем снизу. Змей, сидя на крылечке особняка вместе с двумя бойцами, терпеливо дожидался результатов инспекции. Пушной был прав. Людей на то, чтобы перекрыть постами и этот дом, не хватит. Значит, надо так его нашпиговать всякими подарочками, чтобы никто чужой, особенно ночью, не смог туда забраться безнаказанно. Взрыв Змей не столько услышал, сколько почувствовал. Крыльцо вздрогнуло, поддав их снизу крепким толчком. И тут же из круглых отдушин мансарды вылетели длинные струи пыли. Будто огромный пылесос прорвало. Змей подлетел, как подброшенный катапультой. Сердце екнуло и бешено запрыгало в грудной клетке. Подрыв! Ах, Пушной-Пушной! Не дай Бог! Что я твоей Татьяне скажу, когда она придет своего мужа встречать: пятилетняя дочка у подола и двойняшки на руках... Бойцы рванулись было вовнутрь дома, откуда повалила пахнущая смертью смесь все той же пыли и тротиловых газов. - Стоять! Еще и вы нарветесь!... Я пойду. Смотрите по сторонам. Змей, до боли сжав зубы и до рези в глазах всматриваясь под ноги, осторожно вошел в прихожую. Свежая пыль припорошила следы Пушного, но рубчатые следы его ботинок были все же видны на толстой подушке старых наслоений. Вот по ним и ступал осторожно командир, готовясь увидеть в конце этой цепочки, ведущей на верхние этажи, тело своего сапера. Но это тело, азартно скаля зубы и на ходу сматывая фал саперной кошки, уже само спускалось по деревянной лестнице навстречу Змею. - Хитрые, твари! Но нас тоже не лохи учили! Я их заморочку убрал. Надо в отряд смотаться, взять кое-что, будет им сюрпризик! - Ты сначала скажи, что за сюрпризики ТЫ нам устраиваешь? А?! - Да они там под обычной растяжкой противопехотную мину на неизвлекаемость поставили. А я ее - кошечкой... - Ты!... Кошечка! - Змею так захотелось треснуть брату-омоновцу по радостно сверкающим зубам, что он аж отступил на шаг, от соблазна подальше. - Ты нас предупредить не мог?! Мы тебя уже хоронить собрались! - Да... что-то не подумал... - Уф-ф-ф! - Змей вытер мокрый лоб, вышел на крыльцо и тяжело опустился на грязные, но теплые, а главное, твердые, в отличие от его собственных ног, доски. - Сигарету дайте! Бойцы удивленно посмотрели на командира. Всем было известно, что он не только сам не курил, но и курильщиков отрядных гонял за дым в кабинетах и за бычки на заснеженных дорожках возле здания ОМОНа. Откуда им было знать, что именно потому и воевал командир с курцами так беспощадно, что сам когда-то смолил не по мелочи. И, бросив это пагубное занятие, стал очень тяжко переносить 'вторяковый' дым, извергаемый другими. Змей, отмахнувшись от зажигалки, сидел, вертел у себя под носом пальцами с размятой сигаретой и потихоньку оттаивал, наслаждаясь запахом хорошего табака, теплом, исходящим от крылечка, и покоем, возвращающимся в перебулгаченную душу. По улице мимо блокпоста тек почти непрерывный поток транспорта. Шли люди. Досмотровая группа, закрыв лица от пыли матерчатыми косынками, уже вовсю работала, выборочно проверяя машины и документы у водителей. Иногда останавливали и пешеходов. Народ вел себя по-разному. Кто-то злился, кто-то был равнодушен, кто-то улыбался и шутил. А две девчонки-чеченки, лет по восемнадцати, построив глазки омоновцам, оживившимся при их виде и решившим непременно проверить у них документы, вдруг прыснули, а затем и вообще расхохотались в голос. - Что у вас там написано? - одна из них показала пальцем за спину бойцам. Те оглянулись. У въезда на территорию блокпоста на протянутой проволоке Мамочка гордо развешивал непросохшие еще таблички. Старшина услышал вопрос. - Тут написано: 'Стой! Проход запрещен'. Не понятно, что ли? Девчонки снова закатились смехом. - Да что такое? - Совсем не так! - Ну, да?! Вот же, мне говорили... - Мамочка достал 'полнометражную' табличку и помахал ею перед хохотуньями. Те развеселились еще больше: - Это вы сократили так? - Ну... - Это вы по-русски сократили... Тут про стрелять совсем ничего нету. 'Саца' - это 'стой'. А 'Чекх вала мегар дац'... Совсем по-русски тут не скажешь. Но приблизительно, если все вместе читать по словам, то будет: 'Проходить быстро запрещено'. Наверное, ваши хотели, чтобы люди останавливались для проверки. А без последних двух слов получается: 'Стой! Проходи быстро'... - Ну что, изобретатели? - после занятий по чеченскому языку Змей окончательно отошел от последствий саперной 'тренировки'. - А ну их! Ни разу не русские... - отмахнулся старшина. - Вот то-то, брат. Это нам - первый урок. Помнишь: 'В чужой монастырь со своим уставом'? А ведь нам, хочешь не хочешь, надо искать с этими людьми общий язык. И не только в таких табличках... x x x Змей Вот и закончилась наша первая боевая ночь в Грозном. Закончилась без суеты, без страха. И если поцокали мои орлы зубами, то не из-за пулявшей всю ночь по блоку 'биатлонки' и не из-за автоматчиков, точно исполнивших прогноз старлея, а только от неожиданного после вчерашней дневной жары ночного заморозка. Так что, командир, через левое плечо поплюй, но, похоже, можешь себя поздравить. Пусть командировка только начинается. Пусть это всего лишь одна из предназначенных твоему отряду сорока пяти ночей. Пусть война в любой момент может подкинуть любой страшный сюрприз. Вон как с Дэном судьба обошлась. Не удалось нам встретиться... А все-таки ты готов. И орлы твои готовы. А солнышко снова шпарит. Воспоминания о ночном заморозке вместе с потом из-под 'Сферы' солеными ручейками утекли. Даже странно подумать, что дома еще сугробы лежат и метели вовсю буянят. Сейчас бы окрошечки холодненькой... Кстати, давеча, когда шли на базу из ГУОШа, проезжали мимо рынка. Похоже, в Грозном народ действует по правилу: война войной, а торговля по расписанию. На рынке народу полно, и издалека видно, что прилавки зеленью забиты. А хочется зеленочки-то, травки-силосу, витаминчиков! Правда, мужики в комендатуре говорили, что цены еще высоковаты, надо чуть подождать. Да только дорога ложка к обеду. Когда всего полно будет, то и охотка отойдет. А вот сейчас лучком зеленым в солонку ткнуть да с черным хлебушком его! Или редисочкой свежей, ядреной похрустеть... Все, сил нет, слюна аж фонтаном брызжет. И вообще: аль мы не крутые, аль не заслужили?! - Мамочка! - Здесь, командир! - Давай готовь машину и группу прикрытия. Смотаемся на рынок, посмотрим, как тут народ живет. Да надо к обеду зелени набрать. А то мы, как бригада вурдалаков, выглядим. Морды бледные, губы синие. В медицинские учебники можно фотографироваться, в раздел про авитаминоз. Сколько тебе времени нужно? - Пять минут. - Время пошло... Пять - не пять, но через десять минут уже и 'Урал' у коменданта выпросили, и сопровождение в полном боевом из-под брезента радостными физиономиями сияет. Ну, понятное дело - весь цвет отряда здесь. Первый выход в город, на оперативный простор. Это тебе не на блоке торчать, марсианские пейзажи на грозненском асфальте рассматривать. Рынок как рынок. Все та же туретчина, китайчатина, польский ширпотреб. Все те же сникерсы-марсы-пепси-колы. Торгашки, в основном чеченки, галдят, как положено. Зазывают, подначивают. По-русски почти все нормально говорят. Только гласные потягивают, нараспев как-то. Шипящие очень любят. И букву 'в' смешно выговаривают: губы в трубочку, как англичане свое 'дабл-ю', из-за которого до сих пор Шерлок Холмс в разных изданиях бегает за злодеями то с Уотсоном, то с Ватсоном. Мужиков мало. Только мясо продают двое или трое. Да водку - один. Несколько человек у стенок киосков на корточках сидят. Надо повнимательней быть. А то в толпе и стрелять не надо. Сунут заточку под броник - ты еще по инерции идти будешь, а твой 'приятель' уже испариться три раза успеет. - Не разбегаться. Группой идем. Повнимательней. Вот она, зелень кучерявая. Вот она, родимая. Тут надо Мамочку вперед запускать. Ох, и мастер торговаться. Рожа уже в улыбке расплылась, глазенки заблестели. В своей стихии человек. Что-то с первой хозяйкой не сладились. Ну, понятно, кто же на Кавказе товар с первого захода берет? Тут торговаться не уметь - себя не уважать. Только делать это надо красиво. Не жлобства для, а искусства ради. Красивый торг - это состязание поэтов! Ну вот, тетка-покупательница весь кайф обломила! По виду своя, русачка. Только странная какая-то, бледная, лицо, как испитое. Дерганая, похоже, с легкой шизой. Мамочка со второй продавщицей уже целую сагу о молодой редиске сложили, уже партию на два голоса без фортепьяно дружненько так стали выводить... А эта подошла, теребит пучки: то ей не так, это - не эдак. Есть такая категория рыночных посетителей. Им в удовольствие пройти, поприценяться, ничего не купить, зато каждому продавцу его товар охаять. Желчь слить. Обычно торгаши таких мгновенно вычисляют и либо игнорируют, либо сразу отсылают подальше. Но наша чеченка вежливая оказалась. Хоть и видно, что ничего эта тетка покупать не будет, хоть и сбила она нам торг красивый, но не злится торговка, отвечает ей на все вопросы, разговаривает вежливо. Наверное, боится русской при нас дерзить. То-то! Это вам не дудаевские времена, когда о русских здесь любая мразь ноги вытирала, как хотела. Теперь у них защитники есть - Ну, вы будете брать что-нибудь? - Мамочка ухмыляется галантно. - Нет, дорого. Что это за цена? С ума совсем сошли. Женщина бережно кладет пучок редиски на место (что ж не швырнула для полноты возмущения?) и, отвернувшись, уходит, наконец. Ну ладно, и нам пора. Мамочка затаривается в два пакета, сбив цену чуть не вполовину. Хозяйка торжественно, в знак признания его несомненного таланта, еще три пучка укропа бесплатно вручает. Комплименты, обещания теперь покупать зелень только у этой красавицы (благо ее джигита рядом нет), аплодисменты, занавес... А на базе уже борщ с тушеночкой доваривают. Сейчас мы туда укропчику, чесноку меленько рубленного, да под лучок... Есть счастье на свете, люди добрые! Вон как наряд в столовой при виде роскоши такой развеселился. Так: пока они борщ доводят до абсолютного совершенства, а столы - до уровня фламандских натюрмортов, надо быстренько в комендатуру мотнуться. Турчанинов обещал подготовить график патрулирования, да, если честно, и желание поделиться первыми впечатлениями аж распирает... Что-то нет Федорыча. Ни в штабной комнате, ни в спальне. Может, на улице? В комендатуре аж три входа-выхода. Два со двора, для своих, третий снаружи - к шлагбауму и пункту выдачи гуманитарки. Точно, вот он. Возле шлагбаума с народом стоит. Откуда их столько? Старики, женщины, некоторые с детьми. Есть и чеченцы, но в основном свои, славяне. И тоже лица странные: мимика дерганая и блеск в глазах, как у той женщины на рынке. Виктор Федорович им что-то объясняет. Мягко так, как доктор тяжелобольным: - Чуть-чуть подождите. Сейчас подойдет помощник по тылу. Обязательно поможем. Хоть немножко, но поможем. Ко мне направился. Надо расспросить, что тут за народное собрание. - Здравствуй, дорогой. Как первая ночь на блоке? Без проблем? Ну и молодцы. А у нас - вон видишь... Вот беда, беда! Посмотришь на людей, самому три дня кусок в горло не лезет. А как всем помочь? Красный Крест только рекламу себе создает, а реальная помощь - мизерная. Гуманитарку привозят - ее всю сильненькие, да блатные растаскивают. Люди сутками в очередях стоят, дождаться не могут, в обмороки падают. Чеченцам легче. У них родня в селах. Кому совсем невмоготу - уезжают к своим. В городе все равно ни работы, ни условий для нормальной жизни. А эти... пока бои шли, по подвалам сотнями от голода и жажды умирали. Вышли из подвалов, а кто их накормит? Где квартиры уцелели - мародеры прошлись. Рады последние вещи за банку тушенки отдать, а где те вещи? Одна надежда - на нас. А что у нас, склады, что ли? Мы тут уже все, что могли, поотдавали: перловку, пшено, макароны разные, а все равно - капля в море...По помойкам бродят, да сейчас и на помойках ничего не найдешь. На рынках побираются. Вокруг еды ходят, смотрят, оторваться и уйти не могут. А купить не на что... Слушай, ты за сутки хоть немного отдохнул? Что-то выглядишь неважно, не приболел? - Да нет, все нормально. Климат непривычный, жарковато. Ничего, освоимся. Я... я к своим пойду. А насчет патрулирования попозже зайду, ладно? - Хорошо, давай попозже. Но все-таки, дружище, ты в медпункт зайди. Что-то ты мне не нравишься... Я сам себе не нравлюсь, Виктор Федорович. Ненавижу! Ненавижу это тупое самовлюбленное животное, стоявшее в двух шагах от смертельно голодной женщины и не догадавшееся протянуть ей хотя бы жалкий пучок редиски. Сытый голодного не разумеет. Какие страшные слова. - Командир, обед готов! - Что-то неохота, жара, что ли? - Команди-и-р! - Давайте пока без меня. Я попозже. Мамочка... ты вчера ворчал, что нам крупы всякой напихали на целый полк. Собери ее быстренько, да еще что-нибудь... Там у комендатуры люди голодные стоят... Мы готовились к этой войне. Нам рассказывали, как вести себя с местными при проверке документов. Но среди местных десятки тысяч мирных людей, ни в чем не виновных и врасплох застигнутых этой бойней. Среди них тысячи русских, украинцев, армян, евреев... Мы до автоматизма отрабатывали действия при штурмах зданий и при 'зачистке' населенных пунктов. И мы твердо усвоили, что в подвал всегда нужно заходить втроем: сначала граната, а затем - ты и напарник. Но как штурмовать дома и подвалы, в которых укрываются не только боевики, но и чудом уцелевшие под бомбежками и артобстрелами старики, женщины и дети? Мы изучали методы своего выживания в экстремальных ситуациях. Но представить себе не могли, что будем жевать наши сытные пайки под чужими безумными голодными взглядами. Нас, сытых, здоровых и сильных, послали с оружием в руках защищать этих людей. И вот мы пришли. Ну так что, командир? Ты готов к такой войне? Ростов Дэн Ну что значит 'больше нельзя'?! Кому нельзя? Тебе? А мне нужно! Понимаете вы все или нет: НУЖНО!!! Вам бы так. Вам хотя бы половину, хотя бы кусочек этой боли... Вы бы сами кололись не переставая, только ампулы бы хрустели. Ушла. Все равно ушла. Да они, наверное, тырят эти лекарства, а мне воду или витамины какие-нибудь ширяют. Ну не может же так быть, чтобы всего пятнадцать минут укол действовал. Всего пятнадцать минут избавления от всего этого. Даже отойти от старого приступа не успеваешь. Ни поспать, ни расслабиться. Лежишь и ждешь: вот сейчас... сейчас опять начнется. Нет, зря я так. Зачем я так? Эти девчонки не могут так поступать. Знаю, что бывает такое. Но эти - не могут. Помогают ведь уколы. Ненадолго, но помогают. Да нельзя и представить, чтобы, например, Надя так сподличала. Ребята говорили, что у нее в этом госпитале брат умер, от ожогов, танкист. Мучался перед смертью страшно. Вот она и осталась здесь работать. Брата не стало, а братья остались. Она до сих пор не может выдерживать, когда нашу боль видит. Что угодно сделать готова, лишь бы помочь. Я этим пользуюсь. Да, пользуюсь. А как еще? Кто бы на моем месте, под этими пытками, не пользовался? Вот оно... Тяжелый чугунный домкрат растопырился внутри черепа. Основанием своим в низ затылка уперся. А верхушка с медленным скрипом вверх пошла: сжимает, сминает мозг, выдавливает глаза. Сейчас кроваво-желтая жижа из ушей, из глазниц фонтаном брызнет. Давай, ну давай же: сделай это, убей меня! Не убьет, сволочь! Угол палаты перед глазами. И окно. Не вид в окно: лежу низко. А сама рама со стеклами. Это - весь мой мир. Он плавает сейчас, этот мир. Колышется. Свет из окна нестерпимый, глаза режет. Шторы закройте! Выключите это окно проклятое! Угол зашевелился. Мох лезет из него. Прямо на глазах растет. Вот уже весь верх покрыл. Грибок такой, наверное. Быстро растет. Вот уже весь угол затянул и шевелится, как живой. Надо у ребят спросить, почему у нас такой угол мохнатый? Почему его не чистят? Нет, врешь! Не может быть угол мохнатым. Вспомни: когда нет боли - чисто все. Здесь же реанимация. Нет, это не мох, это - боль моя. Вот и не спрошу. Пусть он хоть до меня дорастает, все равно не спрошу. Я не позволю себя дураком считать. Я в дурку не пойду. Не бывает мохнатых углов в реанимации! Что, не нравится, гад лохматый? Куда же ты? Исчез. Чистый угол, чистый. Вылизанный, как вся палата. Тетя Вера ее по два раза на дню с какой-то карболкой вымывает, в каждый закуток с тряпкой заберется. А может, ее попросить помочь, а? Нет, выдаст. Она выдаст. Она сразу врачу скажет. Верующая она. Сер?га вчера брякнул вслух, что жить не хочет, так она его изругала 'за такие глупости, за грешные мысли'. Так кого же попросить? В Ростове должно быть полно наркоты. Девчонки-санитарки рассказывали, что военные вовсю промедолом торгуют. Попросить, чтобы купили шприц-тюбиков с десяток. Мол, чтобы ночью самому колоться, сестер не дергать, или еще что-нибудь придумать. А хватит десяти тюбиков, чтобы точно не проснуться? У кого спросить? Нет, не поверят. И не купят никогда. А то, что положено, сами колют, не заначишь. Жаль, можно было бы потерпеть денька три, подкопить... А кто уколет? Ты сам уколешь? Ты забыл, что руки твои лежат, как чугунные. Чувствительность в плечах, в самом верху появилась, но кисти не поднять, пальцами не шевельнуть. Нет, это не пойдет. Что у нас есть? Зубы есть. Вену перегрызть. Даже боли не почувствую. Но, опять же, для этого надо руку поднять. Можно простынь потихоньку порвать. Жгутик свить и закрутить вокруг шеи. А как это сделать? К спинке привязать конец и потом перевернуться несколько раз. Ага, кто тебе позволит простыни рвать? Как заметят - сразу в дурку. И здесь нужно руками действовать. Да и как ты крутиться будешь? Тебя сейчас санитарка одна перевернуть не может, выздоравливающие помогают. Надо разрабатывать руки. Научиться хотя бы чуть-чуть поднимать и пальцами что-нибудь зажимать. Бритва, мой станок - в тумбочке. Ночью разгрызть блок, отколупнуть лезвие и вскрыться тихонько, под простыней. После вечерних уколов. И до утра никто не помешает. Вот это реально. Но не успеваю. До маминого приезда не успеваю. На это недели нужны, или месяцы. А тетя Вера сказала, что мама уже все знает, ей сказали. И она сюда дозвонилась. Какой день, интересно? Рейсы сюда по средам. Да она через Москву рванет. Она ждать не станет. В Москву каждый день несколько рейсов, и из Москвы сюда - тоже. Уже летит, наверное. Где же она денег возьмет? В долги влезет. А отдавать кто будет? Я? Я теперь снова грудной. В кроватке лежать, плакать и жрать просить... а потом под себя, в пеленки срать. Билеты - ладно. Не может быть, чтобы УВД не помогло. Положено. Ребята говорили: положено. Черт, ведь зачитывали нам приказ об этом. Слушал вполуха, не помню ни хрена. Я ведь ни умирать, ни дырки в организме зарабатывать не собирался. Герой! В общем, черт с ними, с билетами. Помогут, обязательно помогут. Наши меня не бросят. Все сделают. Только вот главного ни они и никто не сделает. Все, отбегал я свое. Как же мне до встречи с мамой уйти, а? Приедет, скажут, что умер. Похоронит. Поплачет. Но на этом для нее все мучения закончатся. Не придется всю оставшуюся жизнь судно из-под меня таскать. Она-то будет. А я этого не хочу, не могу допустить этого. Как я в первый же день здесь чуть со стыда не сгорел, когда утка, плохо прилаженная, отошла, постель залило. И до сих пор, когда девчонки приходят меня подмывать, голова вообще трещать начинает, колотит всего. От осознания беспомощности своей, от позора этого. Но здесь еще ладно, это их работа. Хорошие девчонки: не жалеют, не сюсюкают, чтобы сопли не распускал, и не злятся, хоть вкалывают, как рабыни, а получают копейки. Как родные себя ведут. Иногда и смеются, подшучивают по-дружески, чтобы не так стыдно было. Понимают, что у меня в душе творится. А ведь по-другому глянуть: молоденькие, симпатичные. Кто-то им ласки дарит, а я - подгузники загаженные. До бешенства доходишь, зубы крошатся, когда лежишь и думаешь, что это - до конца жизни. Не им. Они, если надоест работа такая, всегда уйти смогут. А вот я куда от себя уйду? И мама? Как я боюсь этой встречи! Как я боюсь ее глаза увидеть! - Да позовите же доктора, в конце концов. Ну, нельзя же терпеть такую пытку! Вам что, лекарства жалко? Грозный - Змей, ты бы поговорил с командиром полка... - Чебан, почти черный от пыли, покрывшей его и без того смуглую кожу, раздраженно следил, как с 'Урала' вперемешку спрыгивают бойцы отряда и пацаны-срочники из полка ВВ. Эта разношерстная команда только что вернулась с временного блокпоста, который прикрывал один из въездов в город. - Что за проблемы? - Да их ротный, лейт?ха, бизнес тут организовал. Мы на въезд в город пропускаем, а он со своими - на выезд. Я-то к ним не присматривался, у самих хлопот полно. А ребята засекли, что этот клоун, когда тормозит машины, заставляет бензин сливать. И солдаты на подхвате: таскают канистры, переливают туда-сюда. Часу не прошло - полная бочка-двухсотлитровка. Мы-то думали, для техники, в полку с горючкой, наверное, туго. А тут чехи приезжают откуда-то, отстегнули ему бабки, загрузили бочку и ехать намылились. - Да ты что?! - Точно! Мы им: 'Стоять!' А они: 'Командир, все по-честному, мы деньги отдали...' - Ну и?... - Бочка - в 'Урале'. Бабки чехам вернули. Я спалить хотел, да расплакались, что таксуют, на жизнь зарабатывают, без бензина - никуда. А лейт?хе, уроду, сказал, что если еще раз за таким делом увижу, то он у меня будет пить этот бензин, пока не сдохнет. И, главное, сука какая: в полевую милицейскую форму переоделся и стоит. И мы рядом работаем. А чехи потом едут дальше и всем говорят: 'Вот, омоновцы мародерничают!' - Ладно, перетолкую. А ты вечером напомни. Надо всем ребятам сказать, чтобы на совместных мероприятиях повнимательней были. А то подставят эти орелики, не отмоешься. Не откладывая дела в долгий ящик, Змей поднялся на второй этаж. Командир полка, невысокий, кряжистый, лет сорока майор, казался еще старше из-за отстраненно-тяжелого взгляда глубоко посаженных блеклых зеленых глаз и из-за небрежно отпущенной, какой-то пегой бороды. Он сидел за маленьким, для первоклашек, столиком, в когда-то изящном, а теперь затертом и расшатанном 'трофейном' полукресле и работал с истрепанной, проклеенной скотчем картой. Увидев Змея, 'полкан' не особенно дружелюбно кивнул головой и уставился нетерпеливо-вопросительным взглядом: дескать, вываливай, с чем пожаловал, да только поскорей. Вообще-то ОМОН был прикомандирован к этому полку, и Змей формально являлся подчиненным его командира. Но тот уже был научен горьким опытом общения с бойцами разнообразных 'специальных' и 'особых' подразделений. И старался ограничиваться только согласованием каких-то совместных мероприятий, предоставив рулить 'ментами' офицерам комендатуры. Так что сейчас, слушая Змея, командир думал не о том, как ему поступать с лейт?хой-коммерсантом. Тут и так было все ясно. Он думал о том, сможет ли понять его простые и жизненные решения этот свеженький, упакованный с иголочки, еще практически не нюхавший пороху милицейский майор? Дисциплина в его отряде пока нормальная. От службы его парни не отлынивают, за спины братьев-вэвэшников не прячутся. Никакого сравнения с омоновцами-предшественниками, допившимися до того, что командир отряда от своих подчиненных прятался в комендатуре. Перед отъездом ручной пулемет в сортире потеряли. Если бы солдатик из полка не заметил, так и уехали бы без оружия... С этими-то ребятами можно работать. Но служба - одно дело. А что за человек их командир, не подставит ли его? Понимает ли он, куда попал и что происходит? Понимает ли, через что прошли люди, которых он тут пытается перевоспитывать? Когда в ходе январского штурма войска входили в Грозный, их полку была поставлена задача: прорваться к центру города вдоль двух длинных улиц, рассекающих кварталы частных домов. А затем ударить в тыл дудаевцам, зажавшим в смертное кольцо у железнодорожного вокзала остатки Майкопской бригады и тех, кто пытался вот так же - наскоком эту бригаду выручать. Сроки операции были определены предельно жесткие. Шли колонной, практически без разведки. Но когда полк вошел в город, то вместо частных домов, обозначенных на врученных офицерам картах, перед ними выросли могучие корпуса давно уже отстроенного огромного завода. И единственным направлением, по которому можно было хоть как-то продвигаться, оказался узкий коридор между двумя длинными глухими бетонными заборами. А в конце этого коридора их ждал тупик из внезапно обрушенных боевиками плит, вой посыпавшихся сверху мин, прицельные, почти в упор, выстрелы из гранатометов и пулеметные очереди... Командир полка погиб в первые же секунды. БТР, в котором он находился, запылал, выбрасывая бенгальские искры, а затем подпрыгнул на месте от взрыва боекомплекта и затянулся черным дымом. Несколько других бэтээров и боевых машин пехоты, пытаясь развернуться, почти заклинились поперек бетонной ловушки. Обезумевшие люди метались между заборами и бронированными бортами, среди расшвыривающих их взрывов и визжащих в рикошетах пуль. Боевики не ожидали, что в такой адовой мясорубке найдется хоть кто-то, кто сумеет сохранить самообладание. Но командир второго батальона, выпрыгнув из своей размотавшей разбитую гусеницу БМП, под разрывами мин и щелканьем сыплющихся градом пуль проскочил к ближайшему бронетранспортеру. Нырнув в открытый люк, он за шиворот вытащил в десантный отсек впавшего в ступор восемнадцатилетнего механика-водителя и занял его место. А затем, раскачивая тяжелую бронированную махину взад-вперед, расколол, разворотил бетонные плиты заборов сразу по обе стороны. Те немногие из офицеров, что находились в технике, уцелевшей в первые минуты боя, последовали примеру своего товарища. В спасительные проломы, к зданиям ближайших корпусов хлынули оставшиеся в живых люди. За ними, пятясь и огрызаясь из пушек и пулеметов, вползла 'броня'. А озверевший, ухлестанный кровью из рассеченного лба комбат, по пояс высунувшись из люка, сорванным, яростным голосом кричал бегущим: - Ко мне! Ко мне! Первыми к нему рванулись парни из разведвзвода. Когда колонна входила в западню, их было семнадцать человек, вместе с их командиром, веселым отчаянным старлеем, которого его бойцы просто боготворили. Это он учил их 'рубиться' в рукопашном бою, не считая синяков, ссадин и шишек, не боясь сверкающих ножей и гудящих, как шмели, нунчаков. Это он безжалостно наказывал их за малейшую оплошность, бросая на пол и заставляя отжиматься до радужных кругов перед глазами или до упаду гоняя в полной экипировке по полосе препятствий. Это он, пока весь полк мирно спал по ночам или нес службу по привычному дневному распорядку, сутками таскал свой взвод по буеракам и болотам без воды и жратвы. И это он беспощадными уроками боевого братства вдалбливал им в головы, в души, в сердца и в спинной мозг - до глубины рефлекса - простой и ясный закон: 'Разведка своих не бросает'. И в тот день девять его пацанов, самому старшему из которых накануне исполнилось двадцать лет, внесли в проломы на себе и втащили волоком за собой всех остальных восьмерых. И своего командира с размозженной осколком головой. И верхнюю часть туловища так и не успевшего на дембель сержанта - замкомвзвода. И пускающего изо рта кровавые пузыри снайпера Серегу 'Яблочко'. И других - стонущих и уже замолкших. Услышав комбата, они сначала бережно уложили своих товарищей на промерзшую землю под стеной трансформаторной будки, хоть немного прикрывающей от шьющих воздух пуль и осколков. Перехватив двух бегущих солдат, пинками и затрещинами быстро привели их в чувство и оставили с ранеными под командой своего товарища, который, затянув жгутом перебитую левую руку, сжимал в правой пистолет погибшего старлея. А потом разведчики бросились к комбату. С полуслова поняв офицера, они разделились на две группы. Прихватывая по пути способных соображать и двигаться сослуживцев, кружа по незнакомым заводским лабиринтам, эти группы сумели зайти в спину боевикам. У них было с собой немного боеприпасов, и для них это был первый настоящий бой. Но беспощадный удар осатаневших людей, сумевших превратить свой смертный страх в боевую ярость, был шоком для боевиков, увлекшихся легкой и веселой стрельбой по беспомощным живым мишеням. Комбат очень просил привести языка, у которого можно было бы узнать, что происходит в городе, и раздобыть хоть какую-нибудь карту, взятую у врага. Разведчики принесли несколько рукописных схем. А еще прекрасно выполненную, склеенную в виде карты копию аэрофотосъемки города с полной схемой организации обороны этого района. Съемка была свежая. На дудаевской карте были и этот завод, и коридор-ловушка, и обозначенные возможные направления движения российских колонн. А зелеными крестами размечены места, где эти колонны будут расстреляны. Привели разведчики с собой и двух боевиков. Один, молодой, которого они взяли, оглушив ударом замотанной в тряпку 'лимонки' без запала, очнулся по дороге и попытался бежать. Его сбили с ног, молча, без лишних слов, прострелили ему колено. Чтобы не умер раньше времени, перетянули ногу жгутом. И дальше его понес на спине второй пленный, взрослый мужчина лет сорока. В начале допроса парень решил продолжить игру в героя. Но присевшие возле изуродованных мертвых и стонущих раненых друзей, надышавшиеся железной окалиной и запахом горелого мяса разведчики были не склонны долго заниматься уговорами. Тонкопалый, интеллигентный, сухощавый Мишка-радист, с детства помешанный на диодах и триодах, еще до службы в армии был заядлым 'охотником на лис' . Но настоящие лисы его могли не опасаться. В своей короткой мальчишеской жизни он не убил ни одного живого существа, не считая разве что комаров, частенько досаждавших во время соревнований в лесу. Мишка даже рыбалку не любил, не мог видеть, как бьются и пускают кровавые пузыри из-под жабр вырванные из родной стихии рыбешки. Но, когда его пленный сверстник, сидя у колеса бэтээра и презрительно бросив: 'Все равно мы вас всех добьем!' - стал играть в гордую молчанку, Мишка подошел к нему, наступил каблуком тяжелого ботинка на простреленное колено и спокойно сказал: - Отвечай. Парень застонал от боли, забил руками по земле, пытаясь вывернуться. Но, встретив Мишкин взгляд, он вдруг замолчал и как-то весь обмяк. Мишка убрал ногу. Комбат снова стал задавать вопросы. Парень монотонно, механически стал отвечать на них. Второй боевик понял все сразу. Он спросил: - Помолиться можно? - После разговора. - Хорошо. Я буду говорить, только потом не мучайте... - Не будем. Тогда, изучив карту боевиков и сопоставив ее данные с тем, что рассказали пленные, комбат, возглавивший остатки полка, принял единственно возможное решение. Он занял территорию завода, превратив ее в крепость под боком у врага и опорную базу для других российских частей. Ему пришлось выдержать град упреков со стороны командования, с маниакальным упорством гнавшего в уличные бои разобщенные и разнородные подразделения. Его обвиняли в трусости и невыполнении боевого приказа, обещали отдать под трибунал и расстрелять на месте. А он шаг за шагом, квартал за кварталом отжимал противника. И сумел добиться гораздо большего, чем многие другие участники штурма. Но какой ценой! Когда полк входил в Грозный, он был укомплектован едва ли наполовину. В бетонной ловушке погиб или был тяжело ранен каждый третий из начинавших штурм. А через два месяца боев, когда основную массу дудаевцев выбили из города, и полк разместился в комендатуре, в его самой многочисленной роте осталось двадцать три человека. Так что новоиспеченный командир полка теперь был единственным старшим офицером в части. Его заместитель получил четвертую, 'капитанскую' звездочку две недели назад. Батальонами командовали старшие лейтенанты и даже один лейтенант, правда, кадровый, окончивший училище за полгода до начала войны. Что касается остальных офицерских должностей, то даже призванные из запаса и случайно уцелевшие 'пиджаки'-двухгодичники были на вес золота: все же с мозгами люди да и боевого опыта за эти месяцы поднабрались. Впрочем, командование спешно пыталось исправить ситуацию, бросая в войска пополнение, присваивая офицерские звания прапорщикам, имевшим хотя бы среднее специальное образование. 'Бизнесмен', развернувший торговлю бензином на блокпосту, был из числа последних - бывший начальник вещевого склада. Воевал он в самые тяжкие дни неплохо. И, надев лейтенантские погоны, остался в должности ротного, которую без особого энтузиазма был вынужден принять, так как в этом подразделении остались только одни пацаны-срочники. Но прежних замашек своих не бросил. Ну и что с ним делать? Расстрелять перед строем? А толку-то? Разве этим напугаешь прошедших через такую бойню людей? Да и потом: какие расстрелы, какие законы военного времени? Это же не война. Это - просто операция по ликвидации незаконных вооруженных формирований... Передать его военной прокуратуре? Вряд ли дело даже дойдет до трибунала. Извернется, как уж, даст на лапу кому нужно - и выскочит. Зато командира, как только пройдет информация об этом инциденте, снимут с полка за развал дисциплины и мародерство подчиненных. Это железно. Так что все известно наперед. Сегодня вечером он за этого прапора в лейтенантских погонах вздрючит командира первого батальона. Молодой и резкий комбат-один обязательно набьет торгашу морду и пообещает пристрелить под шумок первой же боевой операции. Тот будет клясться и божиться, что омоновцы все не так поняли, что он не для себя, а для полка старался. Ненадолго притихнет, а потом с еще большей осторожностью примется за свое. И будет дальше отважно воевать и нахально воровать. Пока не погибнет c честью, или не сгорит на своих махинациях. А может быть, и карьеру сделает... Такой при наших порядках может далеко пойти. Так что же сказать менту? - Ну и что ты предлагаешь с ним сделать? - Ты - командир, ты и думай. Мне без разницы. Тебе за него отдуваться, в случае чего. А если он еще раз под нас попытается закосить, мы ему и без твоей санкции хлебало начистим. Неделю уже работали вместе. Но в первый раз за это время лицо 'полкана' осветила угрюмоватая, но все же человеческая улыбка. - Ладно. Разберусь... Кстати, ты как-то просил поподробней о здешней обстановке рассказать. Хочешь посмотреть, как наши 'верховные переговорщики' в феврале Дудаева из ловушки под Черноречьем выпустили? - Ка-ак это? - А вот так! У меня и карта с той обстановкой сохранилась... Да... Что же это за война такая? Если верить угрюмому майору (а с чего бы ему не верить?) его полк был одной из тех частей, что выдавили Дудаева со всем штабом и президентской гвардией из центра города. И наши в пылу драки, и дудаевцы под страшными ударами сразу даже и не поняли, что влетел главный враг федералов в районе Черноречья в безвыходную ловушку. Сконцентрировавшись в небольшом зеленом массиве, оказались боевики зажатыми между намертво вцепившимися в отбитые здания войсками и чистым полем с мелкими перелесками. А по такому полюшку под непрерывно барражирующими вертолетами и под артобстрелами сильно не разбегаешься. Когда сообразили федералы, какая удача в руки рвется, спешно начали готовить завершающий удар. Многие наши подразделения в боевой горячке вклинились в расположение противника, образовав своего рода слоеный пирог. Надо было вывести их оттуда. А навстречу уже пошли из 'Северного' колонны техники. Те самые, что стояли там в полной готовности, как на параде. 'Грады', 'Ураганы', САУ... Одного залпа всей этой мощи сумасшедшей хватило бы, чтобы испепелить, пустить по ветру и самого Дудаева, и штаб его, и всех бойцов отборных, фанатично преданных. Но не только федералы готовились. Пока рядовые боевики окапывались, позиции свои укрепляли да на помощь тех, что остались за смертным кольцом, надеялись, их вожди другую помощь ждали. И дождались. За считаные часы до удара, который должен был сломать хребтину этой войне, пришла команда сверху - из самого кремлевского поднебесья: 'Боевые действия остановить, огонь прекратить! Будут вестись переговоры'. И на виду у измученных, израненных, еще сегодня прощавшихся с новыми убитыми товарищами бойцов, разрывая их души, сердца и веру, стали выходить из окружения колонны боевиков под развернутыми волчьими флагами... У командира полка, когда он об этом рассказывал, аж голос осекся. С минуту отдышаться мужик не мог, глаза жмуря, чтоб набежавших слез не показать. И кулачище свой так стиснул, что карандаш между пальцами чуть ли не в труху рассыпался. Так что же это за война такая получается? Но, думай - не думай, верь - не верь, а дела наши повседневные... Куда от них денешься? Пока транспорт в руках, надо основной блокпост навестить: забросить свежую смену, водичку заменить, запас продуктов пополнить. Умные люди учатся на чужих ошибках. Не пропустил Змей мимо ушей рассказы бывалых братишек, как во время январского штурма бойцы, попавшие в окружение или запертые на блоках, от жажды и голода таяли. Как здоровых и крепких парней, получивших пустяковые раны, но лишенных элементарных средств для их обработки, пожирала гангрена. Поэтому, приняв немудреное хозяйство блока, Мамочка первым делом закупил на рынке и установил в самых надежных местах два сорокалитровых бака, водичка в которых регулярно менялась. В крайней ситуации дней на десять должно было хватить. Неприкосновенный запас продуктов, ревниво оберегаемый и регулярно проверяемый старшиной, тоже позволял продержаться не один день. С боеприпасами поначалу напряг был. Но все что можно, на блок стянули. Что не удавалось в ГУОШе выцыганить, выпрашивали у военных, благо колонны через блокпост одна за одной шли. Не забыл Мамочка и свои обязанности санинструктора. Дома еще, после тщательных консультаций с докторами, собрал для отряда капитальную аптечку. В ящике из-под гранат лежал набор перевязочных материалов и медикаментов, с подробной рукописной инструкцией, что делать при тех или иных ранениях. Что же касается проблем попроще, то и способы их решения оформлены были незатейливо. Сверху на всей груде лекарств лежал пакетик фталазола с надписью: 'Для дристунов'. Дело житейское: водичка непривычная, из щелочных источников, и пища - не домашние разносолы. (Но, кстати, так и пролежал пакетик нетронутым до конца командировки. То ли профилактические меры сработали. То ли умели бойцы проявить стойкость и терпение, чтобы не трогать НЗ и лишь потом, на базе, в интимной беседе с работниками медпункта разрешить все проблемы...) Пока командир на блоке с офицерами стратегические вопросы обсуждал, Мамочка проверил все хозяйство, поругался слегка с Пионером по поводу каких-то разбросанных банок и, довольный результатами инспекции, пошел на дорогу потрепаться с досмотровой группой. Но те уже были заняты другим разговором. Таким, что старшина, быстро сориентировавшись в происходящем, немедленно схватился за рацию: - Командир, тут на досмотре, по-моему, митинг начинается... Змей, в сопровождении резерва, почти бегом выскочил к дороге. В окружении случайных прохожих и быстро прибывающих с каждой новой машиной местных водителей и пассажиров стояли бойцы досмотровой группы и женщина-чеченка, на вид лет тридцати. Одетая во все черное, с ожесточенным лицом и безумно блестящими глазами, она остервенело кричала в лицо Кенту - старшему группы: - Вы - убийцы! Что вам здесь нужно? Еще не всех убили? Так убей меня! Обстановка накалялась. Истеричные слова, разлетаясь, как искры, попадали прямо в сердца обступивших омоновцев людей. Может быть, кто-то из них раньше руководствовался популярным в дудаевской Чечне лозунгом: 'Не покупай у Саши и Маши - все равно будет наше'. Кто-то, опьяненный живущим во многих чеченцах и в последние годы просто взбесившимся чувством собственного превосходства, орал в обреченно согнутые спины своих бывших соседей: 'Убирайтесь отсюда, оккупанты!' Кто-то насильничал над беззащитными женщинами. А кое-кто и обагрил свои руки чужой кровью, упиваясь безнаказанностью и торопясь награбить как можно больше, пока не пришла расплата. Были и другие. Те, кто удерживал родственников и земляков от подлых поступков словами простой человеческой укоризны. Кто прятал у себя своих знакомых, друзей и соседей во время антирусских погромов. Кто в начале войны вместе со своими семьями целыми подъездами вывозил из города в более безопасные родовые села семьи русских, армян, евреев. Но было у этих разных людей и нечто общее, что объединяло их, что сделало одинаково восприимчивыми к яростному крику женщины в черном, заставляя каменеть их лица и распаляться сердца. Им было глубоко наплевать на те соображения, что заставили одних политиков превратить их родину в бандитский притон, а других - двинуть на землю Чечни слепую и беспощадную военную махину. Но почти все они пережили ужас бомбежек и артобстрелов, видели, как горит и превращается в прах родной город. Многие потеряли в этой бессмысленной бойне родных и близких. Под неистовые причитания черной чеченки оживали в их душах образы тех, кого унесла эта проклятая война, снова вспыхивала боль утрат, и вновь ядовитым дурманом кружила головы мучительная жажда мести. С каждой секундой ситуация накалялась все больше. Медлить было нельзя, но и применять силу, ломать установившиеся нормальные отношения с местными не хотелось. Помощь пришла с неожиданной стороны. В последнее время на посту вместе с омоновцами стояли чеченские гаишники. Нормальные мужики. На дружбу не напрашивались, но держались вполне доброжелательно, внимательно присматриваясь к тому, как ведут себя омоновцы. Бойцы платили им тем же: брататься не лезли, но и в дела их гаишные не вмешивались. И местных старались без особой нужды не напрягать. Змей в первый же день после серьезного и очень полезного разговора с Турчаниновым конкретно предупредил: - За хамство и оскорбительные выходки буду наказывать. Кто не поймет - буду отстранять от службы. Новых врагов плодить ни к чему. Их тут и так хватает. Вот и созрели плоды человечности, посеянной на пропитанной ожесточением земле. Старший из гаишников, пожилой старшина, подошел к Змею: - Он неправильно делает, командир. Он машину досматривал. Мадина ему что-то сказала, а он спорить стал. Зачем на женщину внимание обращать?... Да и что с ней спорить? У нее на глазах снаряд в ее дом попал. - Кого потеряла? - Своих стариков и детей. Четверо у нее было. А муж перед самой войной умер. Что ей теперь объяснишь... Вы бойцов своих уберите. Мы с ней сами поговорим. Змей молча прошел сквозь расступившееся кольцо людей. Кент, увидев командира, развернулся к нему: - Змей, тут... - А ну-ка отойдем в сторонку... Ты мне скажи: как твоя должность называется? - Змей, да я... - Ты у нас не замполит, часом? Политбеседы проводишь? Ну и как успехи? Еще не весь город собрал? - А что мне - молчать, когда?... - Я тебе потом все объясню. И чем ты на досмотре заниматься должен, и как на замечания командира реагировать. А пока иди и займись своим прямым делом. Досмотровая группа - приступить к работе! Резерв, вернуться на блок! Водители, пройдите к машинам, сейчас вас пропустят. Несколько чеченцев, одобрительно покивав головами, пошли к своим 'жигулям' и 'москвичам'. Кое-кто потоптался в нерешительности, но последовал за наиболее благоразумными. Человек пять продолжали стоять на обочине дороги, ожигая взглядами спины направившихся к автомобилям бойцов. Командирская тройка прикрытия, будто невзначай, подвинулась так, чтобы, рискни кто-нибудь напасть на их товарищей, не зацепить своих и рассевшихся по машинам гражданских. Двое из гаишников направились к оставшимся чеченцам. Обнялись с одним-другим: родичи нашлись, или знакомые. Заговорили, посекундно поглядывая в сторону омоновцев. А пожилой старшина к Мадине подошел. Сказал ей что-то негромко, сочувствующе. Та отозвалась резко, не в силах сразу остановиться. Старшина укоризненно головой покачал. Из машины, возле которой загорелся весь этот сыр-бор, с водительского места выбрался старик, все это время молча сидевший за рулем и безучастно глядевший перед собой. Посмотрел на женщину, и та замерла на полуслове. Захлестнула лицо краем черного вдовьего платка, полезла в машину. Старшина почтительно перед стариком дверцу старенькой 'копейки' придержал. Тот кивнул строго, проговорил что-то. 'Иншалла', - ответил старшина. Через несколько минут дорога опустела. - Кто старик этот? - спросил Змей у старшины. - Свекор ее. Она у него в доме живет. Раньше у них большая семья была. Брат ее мужа тоже погиб... Теперь только старик остался, она да старшая невестка с детьми. - Да, воспитает она с невесткой племянников, а старик внуков... Получается: подрастут пацаны, и начнем по новой воевать? - На все воля Аллаха!.. Может быть, старики не захотят, чтобы война продолжалась. Правда, сейчас их одни женщины да родные дети слушаются. А те, кто воюют, только командирам подчиняются, а то и вообще каждый сам себе эмир. Много еще будет крови. Не надо это было начинать. Моя бы воля, я бы нашего Дудаева и вашего Ельцина на двух концах одной веревки повесил. - Хорошая идея, - мрачно усмехнулся Змей, - жаль, исполнить трудно. Особенно вторую часть. Одно греет: перед Богом всем ответ держать придется. И надеюсь, что им - в первую очередь. А пока спасибо. Давай и дальше так работать будем. - Хорошо, командир. Мадина Опять я сорвалась. Нельзя так. Не нужно к себе внимание привлекать, пока время не пришло. И ведь ничего особенного этот кафир не спросил. Глупость спросил: - Больше никого в машине нет? Будто так не видно. Но не могу я их голоса слышать. Их глаза видеть. Не могу! И удержаться не смогла. - Некого больше возить, вы всех убили! Что же он ответил? В голове до сих пор туман. В ушах звенит, перед глазами стеклянные червячки плавают. Старики говорят, это от крови - в глазах. А... вот что... На черный платок поглядел и сказал: - Значит, не всех, раз воевать продолжаете. Герой. Победитель. Пес кровавый. Думал, я о муже своем сказала. Нет. Муж не воевал с вами. Потому что не успел увидеть то, что мне выпало. Пощадил его Аллах. Забрал раньше. Я бы с ним судьбой поменялась. Свою память, что огнем горит днем и ночью, на его рак с великим счастьем обменяла. Я бы тогда до последней минуты Аллаха благодарила. Всем, кто со мной прощаться пришел, улыбалась бы, добрые слова напоследок говорила. А теперь не помню я таких слов. Забыла их все. Потому что другое помню. Вот оно, снова наплывает черной волной, душит, сердце давит. - Почему так? За что так? - На все воля Аллаха, - ответил отец . - Есть мудрая книга. Там все давно сказано: 'Что постигло тебя из хорошего, то - от Аллаха, а что постигло из дурного, то - от самого себя' . Будь я проклята! Почему?! Почему я оставила их?! Почему не была с ними?! Я бы все сразу поняла. Я бы бежала из дома, как безумная лань, бросив все и только прижимая их к себе. Их, моих кровиночек, кусочки сердца моего, плод жизни моей! А если бы не успела, то осталась бы вместе с ними. И мы были бы сейчас вместе. 'Во имя Аллаха милостивого, милосердного! И вот тот, у кого тяжелы весы, он в жизни блаженной' . Тяжелы весы мои... Но есть ли ты, дарующий мне надежду на избавление от этой боли?! 'Аллах хочет облегчить вам; ведь создан человек слабым' . Прости меня, Всевышний! Я - всего лишь слабая, обезумевшая от горя женщина. И все же теперь я знаю свой путь. Во время того разговора в доме Ахмеда Ризван все же сумел ее убедить, что от нее будет гораздо больше пользы, если она останется на легальном положении и станет оказывать помощь тем, кто вынужден будет скрываться. Все получилось так, как он и говорил. Ни элитные подразделения, ни национальная гвардия, ни ополчение, ни тем более многочисленные группы самодеятельных мстителей не смогли устоять перед натиском ожесточившихся после страшных потерь, освоившихся в уличных сражениях, сорганизовавшихся федеральных сил. Немалую роль сыграла и жестокость многих из чеченских командиров и их бойцов, не гнушавшихся расправой над пленными, дикарскими, изуверскими пытками живых и надругательством над мертвыми. Может быть, они, действительно, хотели сделать войну для русского народа 'выпуклой и зримой', как дописался в своих заказных опусах один моральный урод. Но первобытные методы ведения этой войны приводили в смятение только слабых духом. А сильных заставили собраться и воспылать настоящей ненавистью. В первые дни войны в душах большинства федералов доминирующими чувствами были недоумение и растерянность, одолевали вопросы: зачем нужна эта война, и почему попытка навести порядок и защитить русскоязычное население вылилась в такую тупую бойню, в которой досталось всем без разбора. Но с каждой боевой потерей, с каждым новым обнаружением жертв дудаевского террора против русских, с каждым проявлением палаческой фантазии боевиков нарастало и озлобление среди офицеров и бойцов федеральных сил. Все популярней становилась мысль, что это осиное гнездо нужно выжечь дотла, что все чеченцы поголовно - бандиты либо пособники бандитов. Все чаще и чаще командиры среднего и низового звеньев при постановке боевых задач произносили: - Вали всех нохчей подряд, потом разберемся. И 'валили'. А многие из их высокопоставленных начальников открыто либо негласно поощряли такую постановку вопроса. Тем более что их больше чем кого бы то ни было устраивала формула: 'Война все спишет!' Все: и их бледную организационную немочь, и тотальное тыловое воровство, и мародерство - вынужденное для голодных, ничем толком не обеспеченных солдат, но выгодное и хорошо организованное для нечистых на руку командиров. Тем же, чья совесть устояла под натиском страшной действительности, приходилось все тяжелей и тяжелей. И с той и с другой стороны в начале войны нередки были проявления простой человечности, когда еще не одуревшие вконец от крови, не имеющие личных счетов с противником люди проявляли благородство и милосердие, пытались снизить накал бойни хотя бы там, где находились сами. Но все чаще они нарывались на жесткие вопросы своих товарищей: - Чистеньким хочешь остаться? Ты за кого вообще воюешь? И во всю ширь небосклона над горящей Чечней раскинулось незримое полотнище с написанной огнем и кровью древнейшей формулой: - УБЕЙ ИЛИ БУДЕШЬ УБИТ! Уже с середины января федералы все более умело и организованно уничтожали тех, кто так самоуверенно и жестоко расправился с их сослуживцами, товарищами и друзьями в святые и добрые дни Нового года. Но и с той и с другой стороны каждый выигранный бой, в котором убил ты, становился проигранным, потому что на смену убитому приходил новый боец, горящий мстительным желанием уничтожить тебя. Война есть процесс взаимного истребления людей. Все остальное - изыски политиков, философов, гуманистов и романтиков. Но эти изыски далеки от тех, кто находится на передовой. И не важно, существует ли она физически - эта передовая, и где пролегла линия фронта: по улицам города, по склонам высот или по обочинам разбитых дорог. Главная кровавая межа - в душах людей. В душе каждого, кто сделал свой выбор. Вчера на рынке, куда Мадина стала ходить, якобы помогая в торговле одной из знакомых, к ней подошел пожилой мужчина. Поковырявшись немного в разложенных на прилавке вещах, он произнес одну короткую фразу: - Ризван просил вечером зайти к Насият. Вечер - это задолго до наступления темноты. Уже с ранними сумерками выходить из дома смертельно опасно. Если не свалит заполошной очередью с поста какой-нибудь донельзя взвинченный боец, то можно просто поймать шальную пулю. По всему городу начинается стрельба, громыхают разрывы. Мадина не боялась смерти. Что для нее смерть, по сравнению с той болью, что день и ночь гложет душу. Но она не хотела рисковать доверившимися ей людьми, привлекать к дому Насият излишнее внимание. И поэтому пришла заранее. Ризвана еще не было. Пришлось немного подождать, коротая время в тягостной, не согревающей сердце беседе с хозяйкой. Наконец Ризван пришел. Сегодня он, и без того всегда хмурый, не знающий улыбки, был особенно строг. - Федералы нашли наш тайник. Группа осталась практически без оружия. Ждать, пока братья передадут его с гор, нет времени. Мы добудем его сами. Но нужна твоя помощь. Мадина кивнула. Наконец-то и она сможет сделать что-нибудь. Может быть, это хоть немного отвлечет ее от пожирающих мозг и сердце мыслей и образов. Хоть как-то заполнит ее дни. Да, она сделала свой выбор. x x x - Змей - Удаву! - На связи. - У нас в 'зеленке' - гости! Оба-на! Средь бела дня! Кто же это там? Змей неторопливо, гуляющей походкой пересек ту часть двора комендатуры, что хорошо просматривалась из 'зеленки'. Но как только его прикрыли строения и брустверы периметра, рванул бегом, мигом взлетел по стальной решетке, служившей лестницей на верхнюю позицию АГСа. Позиция эта располагалась на длинном кирпичном сарае, и с нее прекрасно просматривалась большая часть самого опасного сектора: там, где к комендатуре подползали торфяные бугры и густая полоса кудрявых кустарников. В блиндаже, сложенном из мешков с песком, возбужденно перешептываясь, что-то разглядывали в оптические прицелы двое: старшина из соседского отряда с бесшумным 'Винторезом' в руках и командир 'родного' отделения Удав с обычной, но отнюдь не менее опасной СВД. - А где Монгол? - удивился Змей. Вообще-то сейчас на посту должен был дежурить настоящий снайпер - подтянутый, ловкий парень вполне европейской внешности, но с чуть раскосыми глазами и сухими скулами на строгом умном лице. Именно за эту особенность и за хладнокровную, беспощадную точность прирожденного воина он и получил свою кличку. - Пошел перекусить. Мы его пока подменили. Соседи как раз хотели 'Винторез' по кочкам проверить, - Удав довольно улыбнулся: удачный он выбрал момент! Похоже, наклевывается возможность отличиться, пока Монгол мирно хлебает борщ в отрядной столовой. В другой обстановке Змей обязательно бы дал втык за такие 'проверки': черт его знает, куда может улететь пуля от глупого рикошета. Но сейчас было не до этого. - Ну и кто тут у нас гуляет? - А вон: за второй опорой ЛЭП, чуть правее, где овражек. Змей поднял бинокль. Метрах в трехстах, за Сунжей, у самого основания раскидистого, покрытого буйной молодой зеленью куста, приподнялась и исчезла голова в армейской кепке песочного цвета. А через пару секунд обладатель этой военизированной головы вылез уже по пояс. В этом месте дно оврага приподнималось, и он шел, пригнувшись, надеясь на защиту высокой желтой прошлогодней травы. Но не учел, что солнце светило под углом, пробивая своими лучами редковатые стебли. И Змей в свой двадцатикратник сумел четко увидеть его безбородое молодое лицо, хэбэшку-'афганку' на крепких плечах и автомат с подствольником в руках. Вот это да! Только вчера на инструктаже в ГУОШе довели информацию о новых проделках боевиков. Группа молодых парней славянской внешности, чисто выбритых и одетых в полевую форму-'афганку', совершила ряд дерзких акций. На их счету уже было несколько нападений на мирных чеченцев в селах, пытавшихся соблюдать нейтралитет. Переговариваясь и отдавая команды на русском языке, ряженые мародерничали, избивали и расстреливали людей, а затем скрывались, предоставляя федералам расхлебывать заваренную ими кашу. А поскольку и настоящие братья-россияне иногда чудили не по мелочи, накаляя обстановку, давая пищу рассказам очевидцев и пересудам сплетников, то действия этой группы срабатывали, как факел, брошенный в бочку с бензином. Судя по рассказам уцелевших свидетелей, в группу входили и наемники из России и Украины: уж больно чиста была русская речь одних и неподдельно характерен хохляцкий говор других. Войдя в роль, бандиты обнаглели вконец и сумели совершить несколько удачных нападений на блокпосты и комендатуры. Действовали они открыто, разъезжая днем на обычных армейских автомашинах, заговаривая зубы постовым и досмотровым группам. А затем за несколько секунд расстреливали ротозеев, в прах разносили все вокруг и снова стремительно исчезали. Змей оглянулся. В узкий просвет лаза был виден только маленький кусочек двора. Но взгляд командира был скорее механическим сопровождением внутреннего движения. Он прекрасно представлял себе, что сейчас делается на территории комендатуры. Десятки людей, отдыхающих на солнышке, шагающих по служебным делам, занимающихся постирушкой и прочими разными хозяйственными делишками. Один залп подствольников, несколько очередей - и земля умоется кровью. Кровью друзей. Надо что-то делать. Но если поднять тревогу, не откроют ли неизвестные огонь немедленно? Духи могут и эфир контролировать, рации-то у отряда самые примитивные, без защиты... Вот что: надо спуститься вниз, послать людей, чтобы без лишнего шума, как бы невзначай удалили народ с наиболее открытых мест, а потом просто позагоняли в расположение. Но точно ли это боевики? - Удав, на прицел его! При попытке стрелять - бей сразу! Ты, - старшине, - смотри в оба: кто еще есть. Может, пока это только разведка. - Командир, что тут ждать, валить его надо! - Да, может, кто-то из нашей комендатуры шляется. Мы же не всех в лицо знаем. - У наших такой формы ни у кого нету. Это было правдой. У полковых и у омоновцев - либо милицейская патрульная форма, либо дешевый камуфляж-'стекляшка'. Собрята щеголяли в своих голубовато-серых пятнистых 'амебах'. А комендантские вообще поголовно нарядились в раздобытое где-то трофейное турецкое спецобмундирование. - Соседи могли залезть, из первой комендатуры. Или еще кто-нибудь... Сейчас у дежурного уточню. После грандиозного разброда января-февраля, когда федералы, не имеющие единой системы связи, единого планирования и еще не наученные горьким опытом, то и дело вступали в бои друг с другом, руководство группировки предприняло титанические усилия по прекращению партизанщины. Далеко не все удалось изменить, но в последние недели народ привык разузнавать, в чьей зоне ответственности предстоит совершать подвиги и заранее предупреждать о своем появлении. А возле комендатур без разрешения комендантов или дежурной службы вообще была запрещена всякая самодеятельность. Змей еще быстрей, чем забирался, скатился по решетке. Небрежно с виду, но весь сжавшись внутри, прошлепал через опасный коридор и ворвался в дежурку комендатуры, как пурга в ярангу. - Кто-нибудь запрашивал работу в нашей зоне? - Не-ет! - дежурный удивлено посмотрел на побледневшее жесткое лицо Змея. - А что такое? - В 'зеленке' человек с оружием, не наш. - Ох, блин! - дежурный схватился за журнал. - Мы тут все записываем... Нет, никто, ничего! - Быстро, подними своих, пусть тихонько пройдут по двору, сметут народ, но без беготни и без шума. Комендант где? Или Турчанинов? - Виктор Федорович в ГУОШе, а комендант... как обычно. - Понятно! ... ... ... ! Сволочь пьяная! А случись что?! Последний вопрос, брошенный на ходу, был уже явно риторическим. Случись что... Уже случилось! Принимать решение надо самому, и очень быстро. И отвечать потом, если что пойдет не так, придется самому. И тоже быстро. Никто не будет чикаться с каким-то майором, превысившим свои полномочия, в такой накаленной, насквозь пропитанной политикой ситуации. Вот если все будет нормально, то желающие поделить лавры найдутся. Как там мудрые древние говорили? У победы много отцов, а поражение - всегда сирота? Да уж, только ошибись! Назначат папашей всех неприятностей в Чечне... Все это в голове на ходу мелькало, обрывками. Как-то само собой, на втором или третьем уровне сознания. А первый, главный, пока Змей на пост АГСа возвращался, так извилинами шуршал, что под черепной коробкой только искры летели. Так, все! Теперь сосредоточиться надо. Что дежурный успеет - сделает. По постам на периметре Змей лично проскочил. Ребята готовы. При первом выстреле с той стороны (С ТОЙ стороны! Хорошо поняли? С ТОЙ!) причешут 'зеленку' всей своей мощью. - Ну, какие новости? - Ползает... Змей снова взялся за бинокль. Незваный гость возился за кустами, почти невидимый, только более светлая, чем зелень, форма иногда мелькала коричневато-желтыми пятнами. Но вот он снова высунул голову. Что он там делает? Автомат направлен в нашу сторону... Ствол чужого гранатомета со вставленным выстрелом в какую-то долю секунды заглянул прямо в змеевы окуляры. - Огонь! - севшим от напряжения голосом выдохнул Змей. - Хлесь! - резко ударила винтовка в руках Удава. - Пс-с-с... - на долю секунды запоздал 'Винторез'. Неизвестный взмахнул руками и исчез. Секунда гробовой тишины. Никто больше не стрелял. Над краем оврага трепыхнулась песочная кепка. Живой, смыться пытается! - Хлесь! - Пс-с-с... Теперь было видно, что пуля Удава срубила ветку чуть выше цели. А старшина взбил мягкую макушку торфяного бугорка справа. Неизвестный был один. Или группа была очень малочисленной и не рискнула засветиться, прикрывая своего. На той стороне уже было ясно: комендатура готова к бою. И без того прореженный усилиями дежурного двор вообще мгновенно опустел. Боевикам стрелять было не в кого. А вот посты комендатуры просто чудом удерживались от того, чтобы не размочалить свое напряжение бешеным огнем по всему, что мелькнет в прицелах. И тут Змея осенило. - Мы его прижали в овраге! Ему деваться некуда! Держите его, мужики, держите! Не валите. Держите! Мы его живьем возьмем, на предмет погутарить! И снова командир через двор летит. Сумасшедшим рывком сквозь опасное пространство и просто бегом - к комендатуре. - БТР! БТР сюда! Резерв - на броню! Омоновцы, возбужденные, азартные - до горячего дела дорвались - на машину взлетели, как белки. Одеты - по полной. Оружием увешаны - как елки игрушками! Взревел БТР, за центральный КПП вылетел. Улица пуста. Но не заранее местные готовились: до начала стрельбы еще гуляли спокойно. Значит - не знали. Значит, здесь, в домах, засады нет. Соседи-омоновцы в курсе уже. Мимо их блока по мосту через Сунжу - зеленый коридор. Теперь направо. Снова через частный сектор. Здесь рысачить не надо. А вот тут - пора вообще притормозить. - К машине! К бою! Длинный забор комплекса ПТУ. Параллельно - жилые частные дома. Там, в конце этой улочки за углом бетонной ограды и начинается овражек, в котором, прижатый огнем самодеятельных снайперов (а ведь промазали, стрелки хреновы!) кувыркается неизвестный любитель шариться перед чужими позициями. За уголок бережно заходить надо. Очень... И на ПТУ посматривать. И вдоль заборчика... Где же прикрытие клоуна этого, где? Длинную часть улицы благополучно одолели. Осторожно, но в темпе. С момента, как первый выстрел прозвучал, минут пять прошло, не больше. - Хлесь! - Пс-с-с... Ага, работают ребятки. Значит, на месте клиент! Змей осторожно за бетонный уголок глянул. И оторопел. У крайних домов, присев за двумя боевыми машинами пехоты, сбился в кучки чуть ли не взвод вэвэшников. Наших! Наряженных экономными тыловиками в полевую форму, не доношенную отцами и старшими братьями. Правда, наши-то - наши... Но БМП уже разворачивают в сторону комендатуры свои башни с рыщущими в поисках цели пушками. - Отставить! - Змей, забросив автомат на плечо и чуть приподняв свободные от оружия руки, шагнул к ним навстречу. Те недоверчиво вскинули стволы. - Отставить! Я - командир ОМОН, третья комендатура. Что происходит? Нехорошая была пауза. Плясали нервы. Дергались пальцы на спусковых крючках. Но, подкативший БТР и высыпавшие из-за угла омоновцы чуток ситуацию остудили. Причуяли своих вэвэшники. Поверили. Один подскочил, затараторил рваным голосом: - Там...Там нашего лейтенанта духи обстреливают! - и рукой в сторону овражка!!! - СВД и бесшумка! Вон оттуда! - И рукой в сторону Змеева поста!!! А БМП уже пушки довернули, вот-вот долбанут! - Отставить!!! - теперь уже не просто команду подал, а отчаянно заорал Змей и - прикладом по броне! - Отставить! Вашу мать! Там наши! Там посты комендатуры! И в рацию свою тут же: - Прекратить огонь, прекратить огонь! В 'зеленке' - наши! Через пару минут вэвэшники извлекли своего лейтенанта из овражка. Парень еле на ногах стоял. Белый, как мел. Мокрый весь, словно из душа вылез. Бывшая желтая ткань от пота темно-коричневой сделалась. Глаза остекленевшие слегка. Но в чувстве лейт?ха. В сознании. Минут пять матом крыл и комендатуру, и Чечню, и всю эту войну гребаную. Змей не мешал. Чудом человек жив остался. Право имеет. Но, когда облегчил лейт?ха душу, пришла и Змеева очередь разрядить напряжение. Ведь чуть своего не прикончил, грех на душу чуть не взял. - А какого ты... в чужой зоне без согласования лазишь? Да ты просто в рубашке родился! Мой штатный снайпер на обед ушел. А он на таком расстоянии крестики пулями вышивает! Чего вам здесь нужно? От последнего вопроса ушел вэвэшник. А вот по первому вызверился вполную: - Как это без согласования?! А что там ваши... в дежурке делают? Я еще час назад заезжал, предупредил! - Ну-ка, поехали... В комендатуре лейтенант еще пять минут на дежурного орал. 'Придурки' - самым мягким словом было. Дежурный на него шумел. Брехуном недостреленным величал. Пустым журналом размахивал. В самый разгар этих дебатов помощник дежурного появился. Веселый такой старший сержант. Рожа сытая, счастливая. Хорошо человек пообедал. Лейтенант, его увидев, побелел, захлебнулся воздухом. Стоит, молча пальцем тычет. А помдеж осклабился радостно. - Привет! Ну что, приехал, как обещал? Ну, ты погоди пока на периметр. Там у нас суета какая-то со стрельбой. Попозже со своими ребятами поработаешь. А пока давай я тебя в журнал запишу. А то перед обедом-то не успел. * * * Ох уж эта неуемная парочка! Блондин - высокий, худощавый, с подвижной, разболтанной фигурой. Один из любимцев отряда, смешливый чудак, постоянно попадающий в какие-то мелкие несуразности и 'залеты'. И не поймешь: то ли планида у него такая, то ли специально чудит, чтоб друзей повеселить. Фриц тоже - тот еще кадр! Коренастый, круглолицый. Потомок немцев, которых Отец Народов в первые же дни Отечественной войны в профилактических целях одним махом с Поволжья на Колыму перебросил. Как-то соседи-собрята вытащили из своего кубрика старую немецкую каску: один из них, ради прикола, прихватил в командировку дедушкин трофей. Понятное дело - шутки, смех, фотографироваться затеялись. Но куда там самодеятельности - против наследственности. Надел Фриц на голову рогатую железяку, на ноги - укороченные кирзачи, закатал рукава, повесил на шею ручной пулемет со свисающими лентами и пошел по комендатуре 'млеко' и 'яйки' вымогать. А за ним - толпа поклонников, многие из которых уже и смеяться не могли, только всхлипывали. А уж когда эта парочка дуэтом выступать начинала... Однажды, дома еще, попросила рыбацкая артель, чтобы омоновцы организовали сопровождение с дальнего промысла машин с рыбой и красной икрой. Десятки бочек с драгоценным продуктом, результатом каторжного труда в течение целого сезона - большой соблазн для любителей легкой наживы. Змей на это дело Фрица с Блондином откомандировал. Не специально, так сложилось - остальные бойцы все в разгоне были. Когда благодарные рыбаки пригнали целую машину соленой кеты для своих благодетелей, Змей поинтересовался: как трасса, нормально ли добрались. Водитель, здоровенный матерый таежник, коренной колымчанин, ухмыльнулся и ответил: - Все отлично. Только у меня живот болит, а напарник до сих пор икает... - Не понял, а что такое? - Да разве можно семьсот километров в одной кабине с такими артистами ехать?! Чуть не уморили, черти. Мы их по дороге из машины в машину пересаживали, чтобы они кого-нибудь до полного кондрата не довели. Иной раз можно было бы и построже спросить с них за вечные фокусы. Но за пределы разумного они обычно не выходили, а без таких людей в нормальном коллективе - просто нельзя. Они, как витамины, могучему телу отряда бодрость и тонус придают. К тому же когда дело до серьезного доходит, меняются мгновенно. И в драке злы и отважны. Но сегодня они залетели по полной программе. Блондин-то вроде нормально держится, он всегда похитрей был. Конечно же, вряд ли без него этот тихий междусобойчик прошел. И если бы не приятель, проскочил бы и на этот раз: не пойман - не вор. А попал Фриц до смешного просто. Змей собрал отряд, чтобы довести последние установки ГУОШа. Все прошло стандартным порядком. Но на обычное: 'Вопросы есть?' - вдруг прозвучало звучно-нетвердое: - Й-есть! Вообще-то 'вопрос о вопросах' задавался не ради формальности. Всегда лучше уточнить какие-то детали в спокойной обстановке, чем потом пожинать печальные плоды промахов и ошибок. Слишком велика может быть их цена. Так что в самой попытке задать вопрос ничего необыкновенного не было. А вот явные нарушения в дикции вопрошающего чуткое командирское ухо уловило мгновенно. Сидящий рядом с Фрицем Фикса, сохраняя нейтральное выражение лица, пихнул приятеля в бок стальным локтем, а кто-то из расположившихся сзади рванул его за ремень, усаживая на место. Но поскольку органы равновесия у потенциального оратора находились не в лучшем состоянии, чем язык, то и результат получился не менее плачевный. Фриц сел мимо табуретки и после сопроводившего его приземление грохота в полной тишине раздалось задумчивое командирское: - Ну-ну... Разборки были недолгими. Остальных участников попойки вычислить было совсем не сложно. И вскоре пятерка тихушников, понурив головы, стояла в опустевшей столовой перед суровым трибуналом в лице Змея, его зама по кадрам и командира 'отличившегося' взвода. Впрочем, кадровик, по замполитской старой привычке, выступал, скорее, в роли адвоката. У взводного положение тоже было весьма своеобразным: как ни крути, а вина - наполовину его, и самому еще предстоит с командиром объясняться, что за порядок у него в подразделении. А потому в процессе негромкого обсуждения, как же поступить с залетчиками, двое членов революционной тройки уже потихоньку скатывались на реплики типа: 'Конечно, сказывается напряжение... Мы поработаем с людьми... На первый раз...' Змей, не теряя обычного спокойно-ироничного выражения лица, вроде бы и прислушивался к этим словам. Но было в его глазах что-то такое, что никак не давало 'подсудимым' расслабиться и вздохнуть с надеждой на благополучный исход. Но ни они и никто во всем мире не понимал по-настоящему, что творится сейчас в душе командира. Такой злости и такой гневной беспомощности Змей не испытывал давно. Ему хотелось изо всей дури грохнуть кулаком по столу, схватить хоть одного из этих лопочущих жалкие оправдания здоровяков за грудки и заорать в лицо: - Да ты хоть понимаешь, гаденыш, что мне наплевать: сколько ты выпил и почему?! Ты понимаешь, что, сделав это втихую, у меня за спиной, ты меня предал не как командира, а как товарища, который рассчитывает на тебя, на твою твердую руку и твой ясный разум?! Но вместо этого, случись беда или начнись бой, - получит пятерку шальных дураков с оружием в руках! Ты понимаешь, что от хи-хи-смешной посадки на табурет рукой подать до неуклюже сорванной на зачистке растяжки или до страшного ЧП с участием доверенного тебе бэтээра? Это я, а не ты видел лицо того командира, который писал рапорт о якобы имевшем место массированном обстреле их блокпоста боевиками и просил транспорт для вывоза двух 'двухсотых' домой, на родину? А в это время еще трое его товарищей орали на операционных столах в Северном, проклиная и себя, и одного из погибших, возглавившего их пьяный поход за дровами в нашпигованную минами лесополосу. Ну что с вами сделать, ну что? Отправить домой, с позором изгнав из отряда? Но это значит не только потерять пять подготовленных бойцов, но и деморализовать остальных. То напряжение, которое начинает проявляться в этих срывах, все равно найдет себе выход. И ты, хоть и видишь дальше этих пацанов, хоть и понимаешь всю нарастающую опасность морального взрыва, ничего не сможешь сделать для того, чтобы оставшиеся поняли тебя и поверили тебе. До тех пор, пока пролетевшая впритирку смерть не хлестанет их ледяной дланью по жизнерадостным и самоуверенным физиономиям. До тех пор, пока они не увидят кровь: свою или тех, кто рядом. И только тогда, в минуту настоящего животного страха, естественной человеческой слабости, для них и начнется настоящая война. И если в этот момент ты - их командир - сумеешь сохранить свою уверенность и твердой рукой провести их по краю этой смертной пропасти, тогда ты обретешь настоящую власть над их душами. И дальше они пойдут за тобой без страха и сомнений. Веря тебе на слово. Признавая твое право распоряжаться их поступками и даже жизнями. И готовые отдать эти жизни за тебя. Но это право и эту власть еще надо заслужить. А пока тебе предстоит вернуться с высоты своего предвидения или из бездны своего одиночества и принять решение. Что делать с пятью нормальными парнями, с пятью хорошими бойцами, совершившими глупый, подловатый и смертельно опасный поступок, но в глубине души считающими все происшедшее просто небольшим недоразумением? - Я отстраняю вас от боевой работы. Не могу доверять людям, которые обманывают меня в чем бы то ни было. И не имею права брать на боевые операции недисциплинированных, ненадежных сотрудников. Пионер, сегодня они отсыпаются и приводят себя в порядок под твоим контролем. С завтрашнего утра все - в распоряжение Мамочки. Кроме них, никого на внутренние наряды, кухонные работы и прочие хозяйственные дела не ставить. Всем все ясно? Свободны! * * * Полк ушел рано утром. Ушла грозная и беспощадная сила, привыкшая отвечать на любой выстрел и любую провокацию всей своей огневой мощью и поэтому быстро отучившая местных мстителей от попыток играть с огнем. Ушли обстрелянные и опытные солдаты, которых уже не провести на дешевых трюках, не запугать шалой стрельбой по бойницам, не заставить бездумно рассаживать боеприпасы и подставлять свой лоб под снайперские пули. Но это еще полбеды. Беда в том, что полк ушел по-свински: разорив посты, повытряхивав землю из мешков и забрав с собой эти полусгнившие рогожные сокровища. На месте блиндажей и других укрытий по периметру комендатуры остались только ямы с полуобвалившимися краями. Окна первого этажа школы, находившейся метрах в пятнадцати от сплошных заборов частного сектора, в одночасье превратились в широко распахнутые ворота для любых незваных гостей. - Суки! Какие суки! - Чебан слов не находил от возмущения. - Это они что, за своих жульманов так посчитались? - Не думаю. Вряд ли командир за их битые рожи сильно переживал. Тем более что сами и били... Просто ребята позаботились о себе. Им в горы идти. А там мешки не растут. И тыл им ничего не даст. Много мы здесь получили из того, что нужно? Вот и эти привыкли: все свое ношу с собой. А мы уж как-нибудь выкрутимся. - Хоть бы предупредили... - Да... Я тоже не ожидал такой подлянки. Ладно, плакать некогда. Надо срочно перекрывать все, что можно. У соседей человек десять всего на базе, остальные на блоке и в рейде. Значит, вся работа - наша. Поднимайте ребят. Сегодня главное - здание закрыть. Чем угодно, лишь бы на рывок нельзя было проскочить. - А здесь? - Здесь хотя бы впереди минное поле есть. Если не светиться, чтобы из подствольников не накрыли, ночь отсидеться можно. - Змей, ты скажи коменданту, пусть его банда тоже рогом пошевелит! - ...?! - Взгляд Змея был гораздо красноречивей всяких слов. - Да... Это я не подумавши сказал... - И поджарый энергичный Чебан, выбрасывая длинные тощие ноги, стремительно пошагал в расположение отряда. Насчет комендатуры взводный действительно погорячился. Там уже третий день шла процедура 'Прощания славянки' - подготовки к замене. Вот-вот должен был придти новый состав, поэтому старый ушел в такой конкретный и радостный запой, что все их предыдущие пьянки показались просто легкой разминкой перед основным мероприятием. Тон задавали сам комендант и его правая рука - заместитель по тылу, который держался на ногах только потому, что кому-то же надо было таскать на рынок разное армейское барахло и менять его на водку. К собровцам вообще подходить было страшно. В таком состоянии они могли в любой момент погнать чертей и устроить настоящую бойню: вооружены-то до зубов. Среди всей этой братии, сердито поблескивая стеклами своих очков, одинокой белой вороной расхаживал по-прежнему аккуратный, доброжелательный и обстоятельный Виктор Ф?дорович. Но в данной ситуации он ничем помочь не мог. Змей еще раз оглядел развороченные позиции, выругался сочно, от души и отправился в здание школы, сиротливо зияющее опустевшими окнами. Слава богу, хоть с соседями повезло. Вот уж кого называешь братишками не только по привычке, но и от всей души. Коллеги сумели выкроить под отдельный кубрик для командования отряда небольшую комнатушку, какую-то бывшую подсобку. Сейчас в нем из старших офицеров оставался только начальник штаба - невысокий, сухощавый, жилистый татарин, носивший несколько необычное для представителя своего народа имя Артур. Не лишенный чувства юмора, дружелюбный, общительный, в серьезных делах он был - воплощенная ответственность и организованность. Причем, судя по всему, имел в отряде даже больший авторите