гости, многократно извинившись, как будто уходили не в смертный бой, а на веселую пирушку, распрощались. За столом женщин не было, еду старшим подавал Абдул-Малик, тринадцатилетний сын Исы. Но проводить гостей вышли все. Абдул-Малик хотел уйти с бойцами. Их семья потеряла пятерых, и даже если отец успел расквитаться за предыдущие смерти, кто возьмет плату за его жизнь? Старейшина не должен подвергаться опасности, пока в роду есть хоть один молодой мужчина. Так что теперь этот долг на нем, на Абдул-Малике, если старшие признают его взрослым и достойным такой чести. Его мать не возражала. Белая, как мел, и напряженная, как натянутая струна, она стояла, сжав губы, и молча ожидала решения отца. Хажар была готова произнести древние и великие слова: 'Я беру весь харм на свою грудь!' Только гордые матери могут растить гордых сыновей. Но кто знает, как им это дается? Старший группы избавил старика и женщину от новой тяжкой ноши. Он сказал Абдул-Малику: - Твой отец был всем нам братом. Его долг кровной мести перешел на нас. Но у твоего отца был и другой долг. Теперь ты обязан заботиться обо всей семье, о ваших женщинах. Ты станешь помогать и нам. Мы будем приходить сюда на отдых. Может быть, прятать раненых. Мы дадим знать заранее, и ты позаботишься, чтобы мы не попали в засаду. Маленький мужчина понял, что ему отказывают, но так, чтобы не обидеть, и позволить сохранить лицо. Пряча мгновенно вскипевшие слезы разочарования, он попытался было возразить. Но услышал строгое замечание: - Если ты хочешь стать воином, то должен понимать дисциплину. А затем старший из гостей обратился к Мадине: - Сестра, ты бы навестила свою соседку Насият? Ее муж просил передать ей привет и сказать, что у него все нормально. Сам он пока не может отлучиться домой. - Конечно, схожу. И бойцы ушли, полные гордой непокорности и неутолимой мстительной ненависти. А Мадина, уже в который раз с того черного дня, пожалела, что не родилась мужчиной. * * * Хорошо быть человеком, несущим хорошую весть. И все же, Мадина шла к соседке с тяжелым сердцем, через силу. Сама, без особой нужды она никогда не заходила к Насият в гости. Но отказать в такой просьбе было нельзя. А дальше действовал старый закон: слово не сказанное - твой раб, а сказанное - твой хозяин. Начало войны, обернувшееся страшной трагедией для всей Чечни, как ни странно, сыграло самую благотворную роль в положении этой скандальной семьи. Тот, кто последовательно и настойчиво боролся с российским присутствием на чеченской земле, кто истреблял 'русскую пятую колонну', с явным нетерпением ожидавшую прихода федералов, вновь оказался на коне. Единственным, что омрачало торжество Ахмеда, была необходимость лично участвовать в боевых действиях и рисковать своей, такой драгоценной и такой веселой жизнью. Но его заслуги не остались без внимания. Его после ряда проверок делом и кровью принял в свою личную команду возглавивший ДГБ Абу Мовсаев, отличавшийся исключительной подозрительностью и выдающейся даже среди боевиков жестокостью. Вскоре Ахмед прекратил бессмысленную и опасную беготню по разбитым домам, под разрывами снарядов и злым взвизгиванием пуль. По приказу руководства он стал личным порученцем и связным влиятельного араба, недавно появившегося в Чечне. А затем, уже по поручению своего нового начальника, вошел в группу, готовившую базу для организации подпольной работы в городе. Следом он перетянул и Аслана. Свой человек - свой глаз и своя рука. О том, какой важной птицей стал Ахмед, Мадина, естественно, не знала. Но это было не важно. Будь он хоть Президентом Ичкерии, это не изменило бы ее отношения ни к нему, ни к его супруге. Но перед воротами соседей она все-таки остановилась, чтобы собраться и настроиться на дружелюбный, уважительный лад. Лицемерить Мадина с детства не умела, а сейчас ей вообще было безразлично, кто что подумает и кто что о ней скажет. Но, проявляя уважение к другим, ты прежде всего уважаешь себя. Как все изменилось! И как люди изменились... Раньше невозможно было бы представить, чтобы загулявший где-то Ахмед передавал весточки своей семье. Но то - мирная жизнь, когда он знал, что ничего страшней его собственных бесчинств с близкими не случится. И другое дело - война, когда еще не тронутая бедой улица может за несколько минут превратиться в груду развалин, похоронив под собой всех ее обитателей... Мадину затрясло. И она, усилием воли вырвавшись из черного круга привычных мыслей, постучала в наглухо запертые ворота. Насият была дома. Она на редкость приветливо встретила гостью и, не торопясь спрашивать о цели визита, пригласила попить чаю. Хотя в ее интонациях и чересчур сладких взглядах Мадина уловила обычную для этой женщины фальшь, все же было приятно, что разговор начался с добрых слов и будет посвящен хорошей новости. Проходя через комнаты, Мадина отметила про себя, что помещения, раньше набитые битком, теперь были практически пусты. Но это не было работой мародеров. Не было видно испорченных вещей, поврежденной мебели, следов от вырванных 'с мясом' ковров и вообще признаков пребывания в доме чужаков. Просто рачительный хозяин позаботился о сохранности имущества, которое он с таким тщанием собирал. Мадина вдруг почувствовала странное облегчение. И поняла, почему. В последние годы, когда традиции соседских взаимоотношений или какая-то иная необходимость все же вынуждали ее посещать этот дом, она не могла отделаться от мысли, что ковры, по которым она ступала, только недавно отмыты от крови их настоящих хозяев, а пиалы с чаем еще хранят тепло чужих губ, теперь посылающих проклятья грабителям. Нынешняя простота обстановки была более человечной. Насият либо сама собиралась пить чай, либо кого-то ждала. Низенький столик в гостиной был накрыт, и на его краю, попыхивая паром и пованивая керосиновой копотью, стоял на подставке старинный медный чайник ручной работы. Похоже, действительно, здесь ждали гостей. Потому что пиал на столе было четыре. Но Насият не волновалась, не суетилась и не торопилась выпроводить неожиданную гостью. Она аккуратно и со вкусом заварила чай. Настоящий, зеленый. Крупные, скрученные в изумрудные палочки листики стали отмякать, расправляться, отдавая горячей воде нежный зеленовато-желтый цвет и чудесный, уже забытый Мадиной аромат. В их доме запасы чая кончились давно, и лишь одна жестяная баночка хранила несколько горстей заварки на случай появления особо почетных гостей. Мадина с наслаждением отпила несколько глотков и, выждав, пока Насият поставит свою пиалу на столик, чтобы хозяйка от волнения не обожглась горячим напитком, сказала: - Я видела людей, которые вчера встречали твоего мужа. Он жив и здоров. Ахмед просил передать, что помнит о своей семье. Но пока у него нет возможности вас навестить. Насият восприняла новость, как давно известную и, уже не тая двусмысленности своей улыбки, ответила: - Спасибо за добрую весть. И за то, что не отказала в просьбе навестить меня... Слушай, соседка: я знаю, что ты не дикарка из дальнего аула, да и твоего свекра здесь нет. Ты не против, если нам составят компанию мужчины? Мадина краем глаза заметила, что в углу комнаты открывается дверь, ведущая во внутренние помещения дома, и встревоженно вскинула голову. В гостиную вошел их давешний гость, тот самый, что просил передать привет от Ахмеда. А следом за ним через порог шагнул и сам хозяин этого дома. Улыбалась Насият недолго. Ахмед, сурово бросив супруге: 'Иди к себе' - проигнорировал ее оскорбленный взгляд и, дождавшись, пока жена уйдет, развязно обратился к Мадине: - Привет! Вот, хочу поближе познакомить тебя с Ризваном... Та холодно кивнула и тут же встала, собираясь уйти. Но Ризван, высокий, широкоплечий мужчина лет сорока, с короткой темно-русой, пронизанной обильной проседью бородой, и с черными проницательными глазами, остановил ее серьезными, уважительными словами. - Извини, сестра, что я так поступил. Прости во имя памяти Исы, ведь он был не только твоим братом, но и моим. Прости и выслушай меня. Мадина внимательно посмотрела на него и дала понять, что слушает внимательно. - Давай присядем... У меня есть к тебе очень важный разговор. Но я не мог остаться у вас в доме, и не нужно, чтобы об этом разговоре узнал ваш отец. - Да, старик совсем скис, он и Исе-то не разрешал... - вмешался в разговор Ахмед, но буквально проглотил последние слова под тяжелым гневным взглядом Ризвана. А тот, помолчав, продолжил: - В другое время и в другой обстановке я никогда бы не поставил тебя в такое неудобное положение. Но, когда нет никаких возможностей, и труп отца оставляют... Ты не будешь возражать, если Ахмед уйдет? Надо посматривать, что происходит вокруг дома. Или тебе будет удобней разговаривать со мной не наедине? Мадина пожала плечами. Ризван понял ее правильно. Чего уж разводить церемонии, когда все правила приличия уже нарушены неоднократно. Поэтому гость кивнул головой, и хозяин послушно отправился вслед за своей женой. А Ризван взял чайник, налил чаю себе и подлил в пиалу Мадины. Этим простым и неожиданным жестом он дал понять, что собирается говорить с сидящей напротив него женщиной, как с равной себе, как с товарищем и другом. - Поверь, что я уважаю тебя, как родную сестру. Ведь нас связывает не только память о нашем брате. У нас с тобой общая беда. Я тоже потерял семью. Они пытались выехать из города. Их машину расстрелял штурмовик. И я взял в руки оружие, чтобы отомстить. У меня в сердце горит такой же огонь, как и у тебя. Он не давал мне спать, я не мог спокойно есть и даже дышать, пока я не ступил на эту тропу. Я знаю, что сейчас происходит с тобой. Иса говорил, что ты - сильная женщина. Что ты - сильней многих мужчин. А значит, ты никогда не успокоишься и не простишь убийц. И ты меня поймешь. Нам сейчас очень тяжело. Русские бросили против нас лучшие войска - десантников и морскую пехоту. У них техника: танки, самолеты и вертолеты. На один наш выстрел из автомата отвечает залп целой батареи. Каждый день сотни наших братьев становятся шахидами. Мы оставили центр города и вот-вот нас выбьют с окраин. Я не жалуюсь. Это недостойно мужчины. Я просто рассказываю тебе правду. Грозный мы не удержим. Придется уходить в горы. Но без помощи тех, кто останется в городе, мы не удержимся и в горах. Мы готовы умереть. Но лучше - победить. А для этого нам нужны разведчики, нужны связные, нужно покупать и переправлять продовольствие и медикаменты. Нужно делать очень много важной и опасной работы. И для этой работы нужно много надежных людей. Ризван замолчал. Все было сказано, и все было ясно. Мадина подняла привычно опущенные к полу глаза. - Я хочу войти в ваш джамаат . И хочу убивать их сама. - Пока этого не нужно. И это слишком опасно, ведь... Ризван посмотрел в лицо своей собеседнице и не стал продолжать. Того, что выпало на его личную долю, и того, что он видел за последний месяц, с лихвой хватило бы на десять самых страшных жизней. Но даже у этого человека от улыбки Мадины озноб пробежал между лопаток. - Чего еще я могу бояться? - просто спросила она. * * * - Долбани кормой, они и слетят! - Мелкий с виду, но резкий и ершистый собровец презрительно пнул ногой сваренные из металлических листов и наглухо задраенные ворота. Это капитальное сооружение преграждало путь во двор дома, в котором, по поступившей в их комендатуру информации, находился тайник с оружием для боевиков. Василий вопросительно глянул на Дэна. Тот осуждающе покачал головой: - Ну и зачем? Мало тут поразбито? Люди делали, старались... - Не хрен их жалеть. Они тут тайники устраивают, а мы... - Это еще не факт. И если факт, то неизвестно, кто прячет. Хозяев-то нет. - Ну и что прикажешь, штурм Зимнего изображать? На ворота верхом лезть? - Когда Зимний брали, броневики уже были, а ума еще не было. Василий, подгони 'Домового' вплотную... Не прошло и минуты, как бойцы, забравшись на броню БТРа, стали прямо с него перепрыгивать через верхушку ворот во двор. Работали по обычной схеме. Руководил мероприятием оперативник, получивший из какого-то источника эту информацию. Блокировали район операции омоновцы - соседи по комендатуре. А собственно поиск проводили собровцы, быстро сработавшиеся с коллегами из экипажа 'Домового'. Правда, Дэн на этот раз пошел с поисковой группой, усадив за пулеметы одного из приятелей-собрят. Настороженные, взвинченные бойцы, готовые немедленно открыть огонь на каждый подозрительный шорох, рассредоточились по двору, взяли под прицел все хозяйственные постройки. Через десять-пятнадцать минут стало ясно, что в сараях и в летней кухне ничего интересного нет. Оставался сам дом. Но его двери были закрыты на два капитальных врезных замка, да еще и забиты досками крест-накрест. Окна забраны крепкими решетками в палец толщиной. Ершистый боец, аж подпрыгивая от нетерпения и вызывающе поглядывая на Дэна, опять затараторил: - Ну и что? Что теперь? Будем ключи подбирать? А если бы БТР загнали, сейчас бы дернули тросом, да и все. Или звездануть по двери из подствольника - и вся недолга! Дэн, досадливо глянув на этого суетягу с автоматом, молча подошел к окну, потряс решетку, внимательно заглянул под нее. Стальная рама была не вмурована в кладку, а через просверленные в ней отверстия прибита к стене толстыми гвоздями. И в просвет между каркасом решетки и побеленной штукатуркой эти гвозди были хорошо видны. - Отойдите за меня! Бойцы, быстро усвоившие немногословную, но очень рациональную манеру Дэна, послушно переместились. А тот, подняв автомат и почти в упор приставляя ствол к стержням гвоздей, сделал два выстрела. После этого на оставшихся креплениях решетка повернулась, как дверь на петлях, открыв доступ к окну. Дальше, как говорится, дело техники. Штык-нож поддел завертку форточки, щелкнули открываемые шпингалеты на рамах, и створки, недовольно скрипя, распахнулось навстречу поисковой группе. В дом вошли втроем. Дэн, Алик - крепкий симпатичный парень с коротко стриженными светло-русыми волосами, и Вовчик, тот самый любитель экстремальных мер. Неслышно ступая тяжелыми грязными ботинками по застеленному коврами полу, прикрывая друг друга стволами автоматов, среди обычной обстановки обычного частного дома из комнаты в комнату переходили люди в камуфляже и в набитых боеприпасами разгрузочных жилетах. Чужие лица бесстрастно взирали на них из рамок фотографий, стоящих на комодах и висящих на стенах. Чужие зеркала отражали напряженные, непроизвольно пригибающиеся даже при виде собственных отражений фигуры. Толстая пыль нетронутыми слоями лежала по всему дому. Здесь явно давно никто не бывал. Собрята понемногу расслабились. Оставалось проверить только подвал и чердак. Алик, завернув ковры, тщательно осмотрел пол. Входа в подвал или следов каких-нибудь тайников под половицами не было. Коротко переговорив по рации, он кивнул Дэну: - Вход в подвал с улицы. Ребята туда пошли. А мы давай чердак глянем, люк - в прихожей. Задачка оказалась непростой. Потолок довольно высокий, и хотя задвижка на люке простая, но с табуретки все равно только-только достать пальцами. А как потом на чердак забираться? Идти во двор и тратить время на поиски лестницы не хотелось. - Залезай на меня! - Дэн, чуть пригнувшись, встал прямо под люком. Алик попытался вскарабкаться на него, но, не удержав равновесие, с грохотом обрушился на пол. Вовчик, примостившийся у широкого, как на веранде, окна прихожей и присматривавший одновременно и за ними и за двором, хихикнул: - Нет, Алик, если тебя из СОБРа выгонят, то в цирк не возьмут. Тот сокрушенно улыбнулся. Они с Вовкой были большими приятелями, но постоянно поддразнивали друг друга. И подарить этой язве такой повод для вечернего рассказа за общим столом!... Дэн хлопнул его по плечу: - Давай, ты - вниз, а я попробую подняться. Так дело пошло веселей. Алик тоже оказался крепким не только на вид. Но у Дэна было лучше с равновесием. И через несколько секунд Денис, уверенно стоя на широких плечах товарища, уже осторожно приподнимал крышку чердачного люка. Никому и никогда Дэн бы в этом не признался. Но, честно говоря, в тот момент, когда люк, скрежетнув и осыпая его чердачной трухой, стал подниматься, холодные мурашки пробежали-таки по вспотевшему под шлемом затылку. Конечно, судя по всей обстановке, вряд ли на чердаке затаился замурованный в доме смертник. Но, черт его знает, какие могут быть еще в этом строении лазы и ходы. Да и мину здесь поставить для любопытных федералов - самое милое дело. Лезвием ножа Дэн осторожно провел по периметру люка. Ничего не мешает... Теперь тихонько приподнимаем... Нормально... Откидываем... Нормально....Автомат поднять над головой... Выпрямляемся... Темно. Только через маленькое ромбическое оконце врывается тонкий сноп света. Но из-за него, притаившаяся по углам чердака темнота кажется еще плотней. - Дай фонарик! - Дэн опустил руку вниз. И в этот момент ударила автоматная очередь! Падая со спины Алика, Дэн успел сгруппироваться и не рухнул плашмя, а ушел с него мягким кувырком. Откатился в сторону. Вскинул автомат к люку, готовый полоснуть по темному проему. И вновь собрался в пружину, чтобы мгновенно выпрыгнуть в другую комнату, если сверху прилетит граната. Но на чердаке было тихо. Алик лежал рядом неподвижно, запрокинув лицо и уставившись открытыми глазами в потолок. Как всегда в таких ситуациях, мысли неслись мгновенными, полыхающими в мозгу импульсами: 'Если стреляли с чердака, почему я не видел вспышки? Алик ранен? Но почему в него попали, а в меня нет?' Вовчик, стоя у окна на одном колене, вскинул автомат на вытянутых руках над головой и, не целясь, врезал длинной очередью вдоль крыши соседнего дома. Стекла окна, вынесенные ударом пороховых газов и веером пуль, полетели во двор. Но за долю секунды до того, как стеклянное полотно рассыпалось и стремительными брызгами полетело вслед за остроконечными гонцами смерти, Дэн успел увидеть на нем строчку маленьких звездчатых отверстий. Входных отверстий. В них стреляли с улицы. Мгновенно рассадив магазин, Вовчик застонал и тоже свалился на пол, подтянув руками к животу правую ногу. - Меня зацепили! Что с Аликом? Дэн подполз к напарнику. Точеное, красивое, всегда сдержанно-приветливое лицо этого парня за считанные секунды изменилось до неузнаваемости. Оно не было искажено гримасой боли. Но на него будто кто-то напялил маску другого человека: похожего, но холодного и чужого. Кожа на лице стала землистой, с каким-то зеленоватым оттенком. И тут Дэн увидел снежинки. Чешуйки известки, то ли отбитые пулями с потолка, то ли сорванные им, Дэном, при падении, плавно кружась, медленно опускались и ложились на пол, на коротко стриженные светло-русые волосы и на лицо Алика, на его широко распахнутые глаза. Одна из колючих белых звездочек легла прямо на отражающий черную дыру потолочного люка черно-зеркальный зрачок. Дэн непроизвольно моргнул, будто его самого резануло по глазам. Но Алик не моргал. Мертвые известковые снежинки в глазах ему не мешали. И тогда Дэн сказал: - Он умер... ...Умер... Нет! Его убили! И Дэн, выхватив из кармана разгрузки рацию, яростно закричал: - Коробочка! Коробочка! У нас двухсотый! Стреляют с крыши соседнего дома! Пулеметы... Васька, скомандуй на пулеметы! Огонь! - Дзан-н-н! - словно огромные литавры, лязгнули напоследок ворота, разлетаясь под таранным ударом бэтээра. Крутнулась башня тяжелой бронированной машины, кажущейся в этом тесном дворике невероятно огромной. Резким, рвущим перепонки стаккато прогрохотала очередь крупнокалиберного пулемета. Тяжелые пули вдребезги разнесли несколько листов шифера. От обнажившихся стропил полетели щепки, а одна из стропилин, будто перебитая гигантской палицей, хрустнула и провалилась вниз. - Отставить! Отставить огонь! Здесь много жилых домов, прошьете все насквозь! - Голос командира ОМОНа, руководившего оцеплением, ворвался в сознание Дэна. Да, здесь много домов уже заселено. Здесь кругом живут люди: женщины и дети. И пули КПВТ действительно способны прошить не одну стену и не одну крышу деревянных или саманных построек. А главное, вряд ли стрелявшие остались дожидаться, когда оцепление стянется в мертвое кольцо вокруг этой группы домов, и разъяренные собровцы начнут потрошить весь квартал. И Дэн устало проговорил в свою рацию: - Отставить, Василий. Скажи... отставить... Володя держался молодцом. Вообще с того момента, когда началась стрельба, его энергично-разгильдяйские движения трансформировались в по-прежнему стремительные, но очень точные поступки. Похоже, что именно его мгновенная реакция и прогремевшая по крыше ответная очередь из его 'калаша' больше не позволили стрелявшим выцелить никого из замешкавшихся во дворе собровцев. И сейчас он вел себя вполне адекватно ситуации. Совсем другой человек. Отполз от окна и, сидя в углу, прижал пальцами одной руки артерию на бедре, другой сорвал жгут с приклада автомата. И голос у него на удивление спокойный: - Дэн, помоги! Денис распорол штанину, глянул на рану. - Ну-ка, отпусти... Кровь не хлестанула. - Вены, артерии не задеты. Сквозняк. Давай бинты. Тащить убитого Алика и раненого Вовку через весь дом и пихать их в окно не стали. Дэн на время перенес обоих в соседнюю комнату. И, когда Василий въехал на 'Домовом' прямо в прихожую, завалив стену с расстрелянным окном, ребят погрузили на корму БТРа. На месте засады, как и следовало ожидать, никого найти не удалось. Тот, кто готовил эту ловушку, заранее продумал и тактику действий, и маршрут отхода. В прочесанном вдоль и поперек квартале не оказалось ни одного мужчины, который хоть как-то подходил бы на роль боевика. Возраст самого младшего из живших здесь стариков явно исключал беготню по крышам. А из высыпавших на улицы любопытных пацанов самому старшему было лет тринадцать, не больше. Не удалось установить, и от кого исходила информация. Опер, которому неизвестный мужчина передал листок со схемой расположения тайника, 'подстраховался', пообещав передать вознаграждение информатору только после успешной операции. Ему и в голову не пришло, что успех операции может быть совсем другим и совсем не для его товарищей. Двадцатипятилетний сотрудник уголовного розыска, откуда-то из-под Воронежа, прибыл в комендатуру по обычной срочной разнарядке, несколько дней назад. Никто и никогда не рассказывал ему о таких же ловушках, в которые попадали военные и милиционеры еще в Нагорном Карабахе, в Абхазии и во времена осетино-ингушского конфликта. Никакой, даже краткосрочной специальной подготовки к работе в условиях вооруженного конфликта и конкретно чеченской войны он не проходил. Впрочем, как и тысячи других людей в погонах, вброшенных в жернова этой бойни. Свой личный опыт он будет нарабатывать на своих личных ошибках. Но никто не попрекнет его этой историей. Потому что его товарищи будут учиться так же, как он, и вместе с ним. И получат еще не один кровавый и беспощадный урок. А когда придет время замены, вновь прибывшие смогут пообщаться с братишками, в лучшем случае, лишь час-другой. Машины не ждут. До темноты нужно прорваться назад, в Моздок. И вся передача дел, информации, наработанных связей и опыта сведется к обычному российскому: - Ну, на посошок! - А вам: ни пуха ни пера! - К черту! И снова все пойдет к черту! x x x - Ну, ты будешь есть, или нет! - в сердцах повысила голос Хажар. Что случилось с мальчишкой? Сегодня с раннего утра завился куда-то без разрешения. Мать чуть с ума не сошла. В городе стрельба. Убьют ведь запросто. А он, вернувшись, наконец, домой, невозмутимо выслушал ее нотации, но так и не сказал, куда бегал. Отмолчался и под суровым, укоризненным взглядом главы семьи. А теперь вот, как юла, вертится. Что-то неймется ему. Что он задумал? Абдул-Малик посмотрел на сердитую мать, засмеялся, стремительно расправился с нехитрым и, прямо скажем, скудным обедом. И выскочил во двор. Чем бы заняться, чтобы хоть как-то успокоиться? Гордость и радость распирали его, как воздух из соломинки пойманную безжалостными пацанами лягушку. Так хотелось выплеснуть наружу ту бурю эмоций, что бушевала сейчас в нем. Но нельзя. Ни в коем случае нельзя. Он и так уже вышел за разумные пределы, позволив матери увидеть, что с ним происходит что-то необычное. Несолидно это. Надо держать себя в руках. А обсудить происшедшее он успеет. Завтра встреча с Ахмедом. Как здорово его новый друг все продумал и организовал! И почему тетя Мадина и мать всегда упоминают его имя с таким презрением? Женщины! Что с них взять? Они ведь даже не представляют, кто такой на самом деле их сосед. Это - не угрюмый бородач Ризван, который держит его за сопливого мальчишку. Он все понимает. Разговаривает с ним просто, как близкий товарищ, как старший брат. И он сделал так, что сегодня Абдул-Малик сам лично заплатил долг кровной мести. Никому и никогда не узнать, как колотилось его сердце, когда он, затаившись на крыше, ждал появления попавшихся на удочку Ахмеда федералов. Конечно, не расскажет он другим и о том, как тряслись его руки, пока он, вспомнив слова своего наставника, не сделал три глубоких вдоха и не подвел мушку к цели на плавном выдохе. Но когда-нибудь он обязательно расскажет всем родным и друзьям, как сумел убить одного русского спецназовца (спецназовца!) и ранить второго. Он сам лично видел сраженных врагов на корме бэтээра. И с трудом удержался, чтобы не закричать от восторга победное 'Аллах акбар'! Теперь-то ему нет причин завидовать тем пацанам, которые вместе с отцами успели принять участие в разгроме первых русских колонн. Ахмед говорил, что когда враг-кровник погибает, отомщенная душа освобождается от горького груза и возносится в рай. Так что его отец Иса уже знает о подвиге сына. И наверняка гордится им. Очень здорово и то, что федералы так и не нашли автомат, который он, отстегнув магазин, сбросил в бочку с грязной водой в соседнем дворе. Русские обыскивали дом и сарай, возле которого стояла эта бочка. Но никто не догадался пошарить в ней. Им и в голову не пришло, что кто-то будет хранить оружие в воде. Но автомату там недолго лежать. Завтра же он заберет его, приведет в порядок и вернет Ахмеду. И тот не пожалеет об оказанном ему доверии. А значит, не за горами и осуществление главной мечты Абдул-Малика: пройти подготовку в тренировочном лагере и стать настоящим бойцом, грозой русских оккупантов. А сейчас все же главное - успокоиться. Ахмед просил ни в коем случае ничего не говорить ни матери, ни тетке, ни деду. Конечно, в том районе его видели и узнали многие знакомые. Но мало ли куда забираются любопытные пацаны. Вот и он: пошел к друзьям, а попал в омоновскую облаву. С кем не случается... Никто из родных ничего не должен даже заподозрить. Это - требование боевой конспирации. И это - их тайна. Тайна настоящих мужчин. Магадан Малыш плакал. Нет, конечно, он не рыдал взахлеб, как институтка. Но соленая влага на сей раз текла не только из-под раскисшей и почерневшей подбивки 'Сферы', но и из зажмуренных в отчаянии глаз. Зеленый флаг с грубо намалеванным волком торчал из отдушины чердачного окна. Ледяной февральский ветер колыхал его, и казалось, что волк нагло подмигивает и пощелкивает пастью, как бы говоря: - Ну что, съел? Больше всего на свете хотелось завыть, как воет лунными ночами этот зверь. Но сзади, тяжело дыша, попадали на обледенелый рубероид его друзья. Стыдно. И уж если выть, то всей стаей. А еще он очень-очень, прямо-таки страстно хотел бы сейчас увидеть рядом с собой Пушного. Или Змея. А еще лучше - обоих. Подняться во все свои могучие сто девяносто пять сантиметров, схватить эту парочку за шкирки и, треснув лбами, спустить с крыши проклятой пятиэтажки без парашютов. В прошлый понедельник, привычный уже утренний марш-бросок в полной боевой выкладке закончился не в расположении отряда, а рядом с незавершенным пятиэтажным домом, недалеко от городской тюрьмы. Эта новостройка на шестьдесят квартир так и не приняла изнывавших в бараках и коммуналках родного города потенциальных новоселов. Незадолго до начала отделочных работ она вдруг стала оседать и пошла трещинами. Оказалось, что дом умудрились поставить на огромной ледяной линзе. Строительство прекратили, и пятиэтажная громадина стояла пустой, пока ее не облюбовали для своих тренировок собровцы и омоновцы. Не очень-то и уставшие, отсвечивающие жизнерадостными улыбками бойцы построились лицом к зданию и ждали, что же им скажет по поводу этой экскурсии Змей. Бежал командир вместе со всеми, и народ с интересом посматривал: долго ли пыхтеть будет, прежде чем сможет говорить? Но ничего, голос ровный, уверенный. - Сегодня мы начинаем занятия по штурмовой подготовке. Работаем пятерками. В доме четыре подъезда. В каждый идут две пятерки и посредник из офицеров. На крыше здания укреплен чеченский флаг. Побеждает и отправляется отдыхать снявшая его группа. Остальные работают, пока не сумеют выполнить задачу. Напоминаю, что в любом здании, даже недавно зачищенном, могут оказаться боевики. Также напоминаю о минной опасности и требую соблюдать все меры предосторожности. За неправильные действия посредники имеют право объявить любого убитым или раненым. Командирам групп произвести расстановку личного состава и дополнительный инструктаж, определить маршруты скрытого выдвижения к зданию. Начало штурма по сигналу голосом: 'Атака!' Народ слушал и ухмылялся. Кто про себя, а кто и явно. В войну командир играет: 'духи', мины... Сейчас как рванем, и добежать не успеет, чтобы свои замечания сделать. А тот ласково улыбнулся и добавил: - Группа, в которой есть раненый или убитый, выносит тело на исходный рубеж и начинает все сначала. Змей он и есть Змей. Это потом до всех дошло, что дело не только в его любимом ругательстве: 'Ах ты, Змей Горыныч!', и не только в шуточках ядовитых. Коварства улыбчивого у него не меньше, чем у того искусителя библейского, что Еве голову заморочил... Понятное дело, далеко от здания исходную позицию никто не выбирал. Броник, шлем, оружие, полный боекомплект - двадцать кило металла по легкому варианту. Каждый лишний метр потом силы отберет. Выстроились перед подъездами. - Атака! - Ура!!! - ломанулись с грохотом, как боевые слоны. Первые бойцы уже в подъезды влетели. - Отбой! Что такое? - Обращаю внимание посредников: в результате тупой лобовой атаки, без использования особенностей местности и огневого прикрытия, в каждой пятерке имеется двое убитых. Провести эвакуацию 'груза двести' на исходный. Ну-ка, весело подняли, весело понесли! Подготовиться к повторному штурму. Во вторник вечером одна из пятерок первого взвода без потерь ворвалась в подъезд. Тяжелый ботинок второго номера РПГ, обвешанного запасными выстрелами к гранатомету, с размаху опустился на порог. Ба-а-бах! Из-под порога фуганул сноп огненных брызг. - Подрыв на противопехотной мине. Ранение ног. Эвакуация. Так вот куда так загадочно исчез еще позавчера сапер отряда Пушной! Вот для чего он накупил на выделенные командиром деньги разную китайскую пиротехнику, резко обесценившуюся после Нового года! А старшина еще прикалывался, что, мол, у Змея бзик, деньги тратит на разную хренотень, салют на двадцать третье февраля затевает что ли? Та-ак! Ну, посмотрим, кто кого! Народом овладел азарт. Утром в среду орлы Пионера - командира второго взвода - прошли до второго этажа. На пороги больше не наступали. На доски и отвалившиеся пласты штукатурки - тоже. Растяжку из усиленной дымным порохом хлопушки Бабадя снял животом. Живой вес Бабади - центнер. Бабадя - пулеметчик. Он тоже в полном защитном снаряжении. А еще у него в руках - девятикилограммовый ручной пулемет и за спиной - запасная коробка с патронами. - У-у-у, Пушной, с-сука! Кряхтят бойцы. Бабадя тоже хорош: не мог раньше подорваться? Два этажа вниз - до подъезда, двести метров - до исходного... - Слышь, братан, ты бы жрал поменьше или бегал побольше - не дай бог, в самом деле тебя вытаскивать. - Да пошел ты! Типун тебе на язык! Не послушал Бабадя доброго совета. И потом тщательно оберегал он в чеченских командировках внушительную мужественность своей коренастой фигуры. И даже укреплял ее, поскольку службу приходилось нести на стационарных блокпостах, недалеко от отрядной кухни. Но ровно через год, под Серноводском, будет он бежать в цепи навстречу ураганному огню, хлопая незастегнутым броником по сбереженному животу и приговаривать: - Пусть меня ранят, пусть меня убьют... и пусть меня понесут отсюда на руках! А потом проявит пулеметчик незаурядное мужество, отбиваясь от наседающих боевиков и прикрывая товарищей. Поливал Бабадя врага длинными очередями на дистанции и короткими - в упор. И снова приговаривал: - А вот вам в рот, чтоб я еще с этой дурындой бегал туда-сюда! И уберег-таки и товарищей и себя - большого и доброго. В среду вечером первый взвод после штурмовки не расползся по домам. Приглашенный в качестве дорогого гостя Пушной проводил повторные занятия по минно-подрывному делу. Народ устал смертно, народ клонило в сон. Но слушали внимательно. Утром в четверг впереди каждой пятерки первого взвода шел боец, который не вертел головой по сторонам, а внимательно смотрел под ноги и перед собой. По сторонам его другие прикрывали. Шли журавлиным шагом - высоко поднимая и выбрасывая перед собой ноги. Так, даже если просмотришь растяжку, меньше шансов ее зацепить. Стоп! В двадцати метрах от исходного, поперек уже набитой за три дня в снегу тропы прозрачная паутинка искрится. Лесочка! - Растяжка! Не дыша, перешагивают бойцы. Сколько же глаз нужно: под ноги смотри, по сторонам смотри, а сейчас - за угол, и перед носом - дом проклятый. Там вообще не смотреть надо, а всей шкурой, как приемной антенной, работать. Хлоп! - Справа, в полосе второго взвода, горькие вопли и черный клубок дыма над белым сугробом. Ухмыляется первый взвод. Ага! Ну что, друзья-соперники? Как вам вчера вечером дома отдыхалось? В тот самый вечер, когда нам Пушной объяснял, что растяжки и мины лучше всего ставить на зачищенных противником, привычных и вроде бы уже безопасных участках. На маршруте смены постов, например, где караулы уже на автопилоте ходят. Или на пути в туалет. Или на снежной тропинке, по которой взвод за эти три дня уже раз тридцать пробежал... Чебан потрясенно на гранату смотрит. Так грамотно шли - и вот те на! С лестничной площадки пятого этажа к ним на четвертый Ф-1 выкатывается. Та самая, которую в народе 'лимонкой' зовут, рубленая на дольки игрушка с разлетом чугуна на двести метров... Это же какая падла швырнула!...А ведь предупреждал Змей: даже в зачищенном здании могут вновь оказаться выползшие из схронов боевики. А тут какое уж зачищенное? Группа Чебана первой шла и то еле-еле до четвертого этажа доцарапалась. Граната, конечно, была учебная. А бойцы - настоящие, тяжелые... Сегодня утром Змей объявил: - С целью укрепления социальной справедливости устанавливается следующий порядок. Не группа выносит подорвавшегося или пораженного в результате неграмотных действий, а 'убитый' выносит на исходный рубеж самого тяжелого члена своей пятерки. Чтобы прочувствовать, каково придется его товарищам, если он будет так же хлопать ушами в настоящем бою. Народ в строю уже измотанный стоял, злой. На командира недобро поглядывал. А тут - оживились, смешки пошли. Четко Змей рассчитал: никто себя за дурака не держит, а потому каждый представляет, как он будет на чужой спине кататься... Пыхтит Чебан. Четвертый этаж! В пятерке трое 'убитых': все, кто рот раскрыл и гранату разглядывал, вместо того чтобы за ближайшую стенку заскочить. Сейчас каждый из 'покойников' другана тащит. А кому своего не досталось - несет посредника, чтобы не обидно было. У посредника морда такая серьезная, будто не на горбу омоновца, а в черном 'мерседесе' едет. Чебана истерика легкая пробила, хихикает, ноги заплетаются, вот-вот навернется вместе со своим живым грузом. В ночь с пятницы на субботу Пушной - невысокий, сухощавый, с тонкими черными усиками, делающими его похожим на элегантного героя-любовника из старых фильмов, - под светом фонарика колдовал на крыше пятиэтажки. Наскучавшийся в одиночестве волк любопытно наблюдал с развевающегося зеленого полотна за этим коварным типом. В радиусе одного метра от флага Пушной поднял уложенный на бетонной крыше рубероид, выдолбил полукругом несколько лунок, заложил в них китайские хлопушки, срабатывающие от сжатия, и любовно подсыпал в лунки адскую смесь собственного изготовления. Ноги не поотрывает, но вспышку будет далеко видать!...Рубероид лег на место. Пушной раскочегарил паяльную лампу и тщательно проварил засмоленные швы. Припорошив снегом и пылью мгновенно застывшую смолу, с наслаждением сунул скрючившиеся от мороза пальцы в меховые рукавицы. Спускаясь по темной стылой лестнице, он снисходительно улыбался. Его самого в ГРУ учили по-другому. По поручению инструктора кто-нибудь из провинившихся бойцов набирал в целлофановый пакет обыкновенного говна из солдатского туалета и снабжал 'фугас' боевым детонатором. Пакет клали в двух шагах от работающего сапера, а проводки из него подключали к обезвреживаемой ловушке... Капитан Симоненко, дважды разобранный на запчасти в далеких от России странах и столько же раз собранный хирургами, объяснял свою методику так: - Вот то, что при ошибке ты будешь отстирывать, при настоящем подрыве от тебя только и останется. - Но вы-то выжили, товарищ капитан? - Я? Ты на меня не смотри. Я - редкий счастливчик, уникум. И то, между прочим, пока выучился, столько таких пакетов подорвал, что дивизия бы нагадить не смогла. В воскресенье в пятнадцать часов, опережая своих четырех друзей в победном рывке, Малыш протянул могучую ручищу к уже искренне ненавидимому зеленому флагу с наглой волчьей мордой. На тридцатиградусном морозе рубероид теряет свою эластичность. Под кованым каблуком ботинка он не прогнулся, а хрустнул, словно раздавленный бокал для так и не принесенного шампанского... Грозный В нескольких кварталах от дома, где жил свекор Мадины с остатками своего семейства, в тылу у занявших центр федералов (если такое понятие, как тыл, вообще можно было применить в этой обстановке) снова появилась большая группа боевиков. Они опять заняли пустующее, недавно 'зачищенное' административное здание и оседлали важнейшую развязку дорог, в том числе и по направлению к аэропорту 'Северный'. Появилась эта группа ночью и уже в девять утра обозначила свое присутствие, расстреляв два БТРа с десантом мотострелков на броне. Обе 'коробки' выгорели настолько, насколько это вообще возможно. То есть до вплавленных в асфальт и просевших дисков колес, до вогнувшихся от лютого жара крышек люков и лопнувших сварных швов на соединениях бронелистов. Теперь эти когда-то грозные машины больше всего напоминали две проржавевшие баржи, каким-то чудом севшие на мель на городском перекрестке. На их броне позади бывших башен были видны прикипевшие черные кучки, в которых только опытный глаз смог бы распознать останки не успевших спрыгнуть людей. А полтора десятка 'успевших' в разных позах лежали вокруг. Но один из солдат уцелел. То ли он просто 'в рубашке родился', то ли его мать так страстно молилась за сына, что проложила своим словам прямую дорогу к сердцам святых заступников. То ли его просто спасли природная сообразительность и мгновенная реакция. Но он единственный, спрыгнув с бэтээра, не попытался убежать от огня, а рванул навстречу выстрелам. И оказался практически в мертвой зоне. Теперь, чтобы 'выцелить' находчивого солдата, боевикам пришлось бы высунуться из окон. Но никто из них не захотел рискнуть. Ведь те из попавших в засаду, кто был ранен и не мог никуда убежать, даром умирать не захотели. Они стреляли в ответ до тех пор, пока их тела снова не пробивали автоматные очереди и хладнокровно-точные пули снайперов. Ответный огонь погибавших практически не причинил вреда врагам. Но спас жизнь их товарища. И тот не остался в долгу. Он вернулся в свой батальон не испуганный и подавленный, а яростный и возбужденный. Синяя татуировка из мелких осколков и порошинок подствольников испятнала его лицо, ухо было разорвано пулей, он хромал, припадая на ногу с распухшей от страшного удара стопой. Час назад ему было девятнадцать. Но сейчас на товарищей из-под прилипших ко лбу прядей пшенично-седых волос смотрели жесткие глаза матерого мужика. А еще через час группа мотострелков, которую он привел на место гибели друзей, провела разведку боем. Боевики оставались в здании и спешно укрепляли позиции, готовясь противостоять любым попыткам снова выбить их оттуда. Разведчиков они встретили плотным огнем. И тогда израненный 'счастливчик', лежа за грудой кирпичей в здании напротив, радостно замотал отекшим, окончательно посиневшим лицом и в страшной улыбке, больше похожей на оскал, обнажил покрытые запекшейся кровью зубы. - Здесь они, суки, на месте! Лежавший рядом молодой лейтенант с легкой курчавой бородкой на худом грязном лице, одетый в такой же, как и у остальных, черный от грязи и копоти бушлат без знаков различия, весело проговорил: - Ну и зашибись!... Он отполз назад, в коридор бывшей трехкомнатной квартиры. Там, прислонившись спиной к стене, сидел связист с полевой радиостанцией. Лейтенант что-то коротко проговорил в манипулятор, и в конце длинной улицы, из-за угла, заревев дизелями, лязгая гусеницами, выкатились две самоходки. Шквальный огонь мотострелков не позволил гранатометчикам боевиков сделать ни одного прицельного выстрела по плюющимся почти трехпудовыми снарядами, прикрытым броней могучим орудиям. Залп! В глубине здания, занятого боевиками, вспухло два огненных облака. Они вырвались наружу багрово-черными вихрями, осыпали площадь перед домом тучами стальных, бетонных и стеклянных осколков, закрутили смерчи пыли. - Беглым! Беглым давай! - возбужденно закричал лейтенант. Снова тяжко бахали орудия, звенели, вылетая из самоходок на асфальт, огромные гильзы, надсадно взвывали, обжигали и рвали нутро здания снаряды. С грохотом рушились перекрытия, валились стены. Метались и падали под кинжальным огнем второй группы разведчиков те боевики, которые попытались уйти. Обращались в пепел, орали от дикой боли или мгновенно умирали, разлетаясь в брызги, те, что остались. А в доме напротив яростно-торжествующе матерился, колотил в экстазе кулаками по бетонному полу, смеялся и плакал человек без возраста, с лицом, похожим на африканскую ритуальную маску, в грязном, иссеченном осколками бушлате и обгоревших ватных штанах. В полукилометре от места, где весь день убивали друг друга вооруженные бойцы, пылали, стреляя шифером и выбрасывая снопы искр, сразу два дома. Причитали женщины. Молча стояли у этих и у других домов старики, внимательно наблюдая за полетом огненных мух. Лежали под покрывалами на стылой февральской земле изуродованные тела четырнадцатилетней девушки и ее десятилетнего брата. Их выбросило наружу, когда в дом попал снаряд, пролетевший насквозь через бреши захваченного боевиками здания и упавший в гуще жилых кварталов. Все другие члены семьи остались внутри, и теперь их трупы обращались в пепел и прах вместе с родовым гнездом. Люди, успевшие выбежать из второго дома после того, как в окна ворвался огненный клубок взрыва, прекратили безуспешные попытки потушить пожар и остановившимися глазами смотрели на пламя. Очень скоро на месте новой трагедии, одной из тысяч, остались только груды углей в кирпичных коробках стен. Свекор Мадины подошел к погорельцам, взял за руки двух младших ребятишек, сидевших на принесенном кем-то ковре и сказал их матери: - Пошли. На следующий день рано утром он объявил своей семье, что намерен немедленно вывезти их всех в Ингушетию, к дальней родне своей покойной жены. Туда, где войны нет вообще. Мадина встретила эту весть молча. И только когда Хажар ушла одевать детей и собирать вещи, она коротко сообщила, что никуда не поедет. - Я останусь там, где мой муж и мои дети. Никогда раньше не слышавший от нее ни слова возражения свекор только кивнул головой и направился к двери. Но у самого порога он резко развернулся и, подойдя к невестке, обнял ее. Его грудь ходила ходуном, разрываемая беззвучным криком. А глаза блестели сухим лихорадочным блеском. И не было в этот миг на всей земле никого ближе друг другу, чем не умеющий плакать гордый старик и разучившаяся плакать женщина, навеки связанные кровью ушедших. Отец вернулся через три дня. Он привез хорошую новость. Родственники встретили их с Хажар и детьми хорошо, от чистого сердца. Они наотрез и с обидой отказались принять в подарок машину, понимая, что это была лишь попытка как-то компенсировать их расходы на содержание новых едоков. Более того, на обратном пути погруженный в свои мысли старик даже не заметил, что 'жигули' движутся как-то тяжеловато. А на пограничном блокпосту, открыв багажник для проверки, с удивлением обнаружил в нем мешок муки, мешок картошки и узелки с различными крупами. Единственное, что вызвало тревогу в этой поездке, - это поведение Абдул-Малика. Сначала парень не хотел ехать, неожиданно взбунтовался, ссылаясь на пример тетки, заявил, что не может покинуть могилу своего отца и родной дом. Умолял взрослых, чтобы разрешили ему остаться. А потом замкнулся в мрачном молчании и за всю дорогу не произнес ни слова. Пришлось даже напомнить ему о долге вежливости перед принявшими их гостеприимными хозяевами. Но мальчишка, выдавив пару-тройку обязательных приветственных фраз и механически выполняя все, что от него требовали, так и продолжал вести себя, будто его смертельно обидели. Но ничего. Перетерпит, привыкнет. А потом соблазны мирной жизни расшевелят его мальчишеское сердце. Почему он сам не остался в Ингушетии, отец объяснять не стал. Они с Мадиной всегда хорошо понимали друг друга. А теперь какие-то слова были вообще ни к чему. * * * - Ну и как ты тут будешь без меня? За тобой ведь глаз да глаз нужен. Опять на зачистке куда-нибудь полезешь... - Василий пытался говорить весело. Но говорилось ему очень тяжело. Такое впечатление, что свои натужно-шутливые слова он пытался насильно вытолкнуть из глотки, а те упирались и никак не хотели выскакивать на свет божий. Их командировка закончилась. Но сегодня командир сводного отряда попросил остаться нескольких стрелков-операторов БТР еще недели на две. Где-то кто-то прокололся в расчетах, и часть экипажей, прибывших на смену, осталась без пулеметчиков. Приказывать в этой ситуации руководство могло: куда денешься, если погоны носишь? Но телеграммы с приказами хорошо читаются при кабинетном освещении. А когда перед тобой на фоне разрушенных домов стоят почерневшие, вымотанные, вооруженные до зубов люди, с недобрым прищуром, не раз убивавших и не раз побывавших под смертью профессионалов? И нужно сообщить им, что их мечты поскорей вырваться из этой каши накрылись одним неудобообозначаемым органом... Правда, командир сводного, здоровый мужик, заросший бородой и очень похожий ухватками на своих подчиненных, пугливостью не отличался. В Грозном страх произрастает в таком количестве, что к нему быстро привыкаешь. Как к любому другому наркотику. И чтобы снова его ощутить, каждый раз нужны все большие и большие дозы. Вплоть до ситуации, когда душа умирает от передозировки, и отупевшему, со стеклянными глазами существу все, в том числе и собственная жизнь, становится абсолютно безразличным. Так что в данной ситуации просьба командира была действительно просьбой. И он правильно поступил, когда добавил к своим словам: - Дело не только в нехватке людей. Вы же видите, опять нагнали необстрелянных. Опять они будут повторять то, что мы уже прошли. Опять начнут лезть в то говно, в которое мы уже не раз вляпались. И остановить их будет некому. Тогда Дэн повернулся к Василию и сказал: - Я останусь. Добьюсь, чтобы поставили с нашими, они вот-вот должны подойти. Мне обязательно надо остаться. А то полезут подвиги совершать... Кстати, Игорь говорил, что и омоновцы наши к 1 апреля подтянутся. Может быть, удастся и их увидеть, рассказать, что почем. А получится - и показать. А вот механики-водители были больше не нужны. И поползновения Василия остаться в качестве обычного бойца командир решительно пресек: - Если останешься без приказа да, не дай Бог, шлепнут тебя, семье ни хрена не дадут. Добровольцы в счет не идут. Их кранты - их личное дело. Понял? И меня еще начальство от...т, что неучтенные бойцы тут шарахаются. Так что дуй, отдыхай. Еще навоюешься. Эта херня надолго. Да. Уж в этом ни Василий, ни его товарищи теперь не сомневались. Хотя к концу февраля основные силы дудаевцев были выбиты из города и даже на окраинах редко встречались многочисленные отряды боевиков, уже разворачивался очередной акт этой кровавой драмы. Благодаря многочисленным непонятным и бесплодным перемириям, дерганым командам из Москвы и прочим проявлениям предательства на самых верхах, боевики сумели перегруппировать свои силы и подготовиться к новым схваткам, теперь уже в горах. И группы собровцев из комендатур, уже освоившиеся на закрепленных территориях, стали все чаще привлекать к различным войсковым операциям или мероприятиям 'на выезде' - в пригородах и близлежащих сельских районах. 'Домовой' тоже оставался. Вопреки суеверному предсказанию водилы-вэвэшника пока что он и выглядел и бегал бодрее всех своих собратьев, пригнанных на эту войну из Астрахани. В его металлических потрохах давно прижились-приработались и чужая трубка гидроусилителя и другие запчасти, добытые заботливым хозяином самыми различными способами. Василию до боли в сердце хотелось подойти к своему бэтээру, погладить, потрепать его ласково, сказать 'Домовому' что-нибудь такое, что сумеет проникнуть сквозь броню к самому сердцу умной и могучей машины. Но он только положил ладонь на борт и, будто проверяя напоследок, попинал огромное грязное колесо раздолбанным на грозненской щебенке ботинком. И вдруг почувствовал, что 'Домовой' чуть слышно отозвался добродушным резонирующим рокотом. Легкая дрожь передалась от стылой стальной брони к живой, теплой человеческой ладошке. - Ах ты, мой красавец! Ты Дэна береги... - шепотом сказал Василий. И, повернувшись, с размаху бросился в прощальные объятия подошедшего друга. Замер на секунду. А потом, отстранившись, молча ткнул напарника кулаком в мягкую под 'Снегом' и пропотевшим свитером грудь и, наклонив голову, чтобы никому не показать внезапно выступившие слезы, зашагал к урчащей моторами колонне. Магадан Змей Ах, Дуська, Дуська! Сопишь в две дырочки, уютно подложив ладошку под розовую, кровь с молоком, щеку. И не споришь с отцом, сердито вытаращив глазенки: - Я не Дуся, я Андр-р-рей! А давно ли ты научился так выговар-р-ривать свое имя, наслаждаясь раскатистым 'р'? Как мы вместе радовались, когда ты впервые поймал эту хитрую буковку в своем смешливом ротике неуклюжим еще язычком! И как ты первые дни после этой победы трещал, словно кедровка, впихивая побежденный звук и в те слова, в которых он сроду не водился. - Папа, посмотр-ри, какой у меня самосвар-р-р! У него гр-р-рузов сам откр-р-рывается! Зато с тех пор изобретенный тобой же самим еще на первом году жизни смешной и ласковый вариант твоего имени стал для тебя невыносимой дразнилкой. Понятное дело: парню скоро в школу идти, а с ним сюсюкают, как с младенцем! И вообще теперь только одному человеку на свете разрешается употреблять твои уменьшительные имена. Лишь наедине с мамой, когда рядом нет папы, можно позволить себе выйти из роли сурового, сдержанного мужчины и вдоволь понежничать, тем более что и самому этого еще так хочется... Ах Дуська, Дуська! А ведь папа твой и сам стал мужчиной совсем недавно. И вовсе не тогда, не в ту ночь, когда бешено прыгало его сердце и, словно хмельная, кружилась голова, а твоя будущая мама то отбрыкивалась в последних попытках убежать от самой себя, то доверчиво прижималась к любимому. Нет, не тогда. И не раньше, когда твой папка еще не встретил свою настоящую любовь и только искал ее, взрослея, влюбляясь, обжигаясь... И вообще кто придумал эту глупость, что любой сопливый пацан становится мужчиной, побывав в постели с женщиной? ...В ту ночь у тебя резались первые зубы. И ты, опровергая все научные выкладки участкового педиатра ('Температура на зубы? Бабушкины сказки!') выдал такой столбик на градуснике, что на нем уже почти не оставалось незакрытых делений. У тебя начинались судороги, жутко и неестественно стали вытягиваться и вздрагивать ручонки, сжатые в посиневшие кулачки. И застыли, расширившись в паническом ужасе, и без того огромные глаза твоей мамы. Лишь один проблеск остался в них: проблеск надежды и веры в своего мужчину, который, сжав волю в кулак и выключив все эмоции, спокойно и сосредоточенно продолжал делать то, чему научили молодых родителей их собственные мамы и папы. 'Скорая' приехала только через час. Температура - не сердечный приступ... Но к этому моменту ты уже облегченно спал, вольно разметавшись на родительской кровати под тонкой простынкой. А твои мама и папа лежали по обе стороны от тебя, оберегая твой сон и поминутно проверяя губами покрытый легкой испариной лобик своего первенца. Именно тогда, в ту ночь, вдыхая твой чистый, еще отдающий маминым молоком запах, ощутив на губах солоноватый привкус кожи своего детеныша и глядя в оттаявшие, изумительные, лучащиеся глаза своей женщины, твой папа вдруг испытал потрясающее, невероятное чувство. Его тело словно стало растворяться-растекаться в окружающем мире, превращаясь в огромный сгусток энергии, накрывая, обволакивая вас с мамой, сливаясь со встречными потоками твоего тепла и маминой нежности. Мы трое словно стали единым целым. И никто и ничто в мире не могло вырвать вас из-под этой защиты. А папка ваш, наслаждаясь вашим покоем, был в этот миг готов противостоять всему миру, порвать голыми руками, зубами загрызть любого, кто осмелился бы причинить вам не только новую боль, но и самомалейшее беспокойство. Ушла та ночь. Но, вспыхнув, как сверхновая звезда, это незабываемое ощущение не исчезло, не растворилось в суете, а перешло в ровное и устойчивое тепло, дающее твоему папке новую, неизведанную раньше силу. И с этого момента он никогда, ни на день, ни на минуту не забывал, что он больше не один. Что есть на этом свете его половинка и еще один маленький человечек, еще один кусочек его собственной плоти и души, приросший прямо к папкиному сердцу. Две величайших драгоценности. Смысл его жизни. - Так почему же наш папка оставляет нас, спросишь ты. - Почему он так рискует собой и нами, уезжая туда, откуда может больше никогда не вернуться? Зачем в коридоре стоит этот новый, до отказа набитый снаряжением рюкзак? Почему кусает губы и изо всех сил сдерживает слезы, чтобы не испортить последние минуты перед прощанием, твоя притихшая мама? А сам папка стоит на коленях перед твоей кроватью, прижав к губам свесившуюся во сне ручонку и жадно вдыхая твой такой родной, такой беззащитный запах? Это сложные вопросы, сынок. Очень сложные... Твой папа - уже большой мальчик. И он не питает особенных иллюзий в отношении правителей нашего государства. Он видел ветеранов той далекой Великой войны, которые вынуждены просить милостыню или торговать боевыми наградами, чтобы просто выжить в предавшей их подвиг и память стране. Он прекрасно знает, что если не вернется, то вам с мамой будет трудно, очень трудно. И если кто и не даст вам пропасть совсем, так это не те люди, которые посылают твоего папу на войну, а только те, чья кровь течет в твоих жилах. Твоя, слава Богу, многочисленная и дружная родня. Родные помогут, обязательно помогут... И все же никто и никогда не сможет полностью заменить твоей маме мужа, а тебе отца. Так почему же, почему?... А у меня нет выбора. Когда ты вырастешь, ты меня обязательно поймешь. Ты сам придешь к выводу, что бывают в жизни мужчины моменты, когда можно потерять то, что обычно подразумевается под словом 'жизнь': исправное, движущееся тело, работающий мозг, осмысленная речь. Но невозможно поступиться другим, тем, что делает это движущееся и разговаривающее существо ЧЕЛОВЕКОМ. Можешь ли ты представить себе, чтобы твой отец, дав слово офицера и приняв в свои руки судьбу ста человек, вдруг все бросил в тот момент, когда пришло время отвечать и за свои слова и за своих новых товарищей? Неужели ты думаешь, что есть цена, за которую твой папка позволит показывать тебе вслед пальцами и говорить: 'А это сын того..., что обдристался и бросил отряд, как только пришла команда ехать в Чечню'? Есть и другое, еще более важное. Твой папка хорошо понимает, что большую беду надо встречать не на пороге собственного дома. Не тогда, когда она уже втиснула в проем двери свое жирное и смрадное тело. Ее надо встречать на дальних подступах. Ее надо уничтожать, когда она нападает на других, пусть совсем неизвестных тебе людей. Потому что, нажравшись чужого мяса и чужих душ, она обязательно доберется и до тебя самого, до твоих родных и близких. Все, что происходит сейчас у нас в стране, это тяжелая и страшная болезнь. Но это безумие не может продолжаться вечно. Рано или поздно начнется выздоровление. Те, кто вверг свою страну в эту пропасть, будут прокляты миллионами несчастных и презираемы миллионами достойных. И эти проклятья и презрение лягут страшным гнетом на негодяев и на их потомков до скончания их гнилых родов. Ни за какие миллиарды не купить им прощение, ничем не вылечить страшную проказу души, взращенную ими же самими. Но будут благословенны те, кто станет на пути беды живой стеной, кто удержит свою страну на краю черной бездны. Их души будут чисты. Их имена будут честны. И если даже не придется им самим увидеть первые проблески нового света, их недожитые жизни станут примером, а их отважные души - ангелами-хранителями родных и близких, всех, кто пойдет по их следам. Много лет назад так поступили твои прадеды Кузьма и Александр. Их война была во сто крат страшней и тяжелей. Они оба только-только отошли от страшных боев в сугробах Карельского перешейка - два крестьянина, двое рядовых пехоты. И у них у каждого в сорок первом была уже куча детей: мал мала меньше. Но они снова встали в строй. Не потому, что была мобилизация. А потому, что они были мужчины. И знали, что нужно делать, когда к их дому идут убийцы. Да, их война была понятней и честней. Но кто бы ни зажег пожар: маньяк-пироман или расчетливый подлец - тушить его все равно надо. Иначе пламя пойдет дальше. Так что, малыш, я еду драться за тебя вдали от тебя. Я еду защищать твою маму вдали от нашего с вами дома. У меня нет выбора, мой маленький мужчина. Но я очень-очень-очень постараюсь вернуться! Обещаю тебе! Я просто не имею права не вернуться! Грозный Дэн сидел верхом на башне 'Домового' и нехотя ковырял штык-ножом в толстом слое белого жира с малозаметными следами того, что на баночной этикетке называлось 'Тушенка свиная. Экстра'. Есть особенно не хотелось, недавно плотно позавтракали, но все же - развлечение. А скоро ли сорвут с места и когда удастся поесть в следующий раз - один Бог ведает. Утро началось с обычной бестолковщины. Сначала прошла команда готовиться к зачистке где-то на окраине города. И собрята стали спешно собирать в армейские вещмешки, удобные для коротких выездов, запас продуктов, питьевой воды и даров коньячного завода, регулярно пополняемых 'по пути' с различных операций. Разгрузки же набивались боеприпасами просто до безобразно растопыренного состояния. Окраина города в штабном толковании - понятие растяжимое. И выезд на зачистку вполне мог обернуться двух-трехдневным приключением с аттракционами типа залета в какое-нибудь осиное гнездо и последующего выхода из окружения с боями. Прецеденты уже имелись. Не прошло и получаса, как в очередной раз подтвердилась древняя армейская мудрость: 'Получив команду, не спеши ее выполнять. Ибо скоро последует команда на отмену предыдущей'. Но настроения эта неразбериха Дэну особенно не испортила. Во-первых, его план удался на все сто: он сумел дождаться своих и попасть вместе с 'Домовым' именно к ним. Так что их группу дополнительно инструктировать и контролировать собровскому командованию не было нужды. Во-вторых, солнышко уже явно повернуло к весне и в данный момент очень ласково пригревало ему плечи, соблазняя расстелить на броне бушлат и растянуться на спине 'Домового' в полное свое удовольствие. А в-третьих (и в самых главных!), в кармане рюкзака уже лежал заблаговременно купленный друзьями и привезенный Дэну прямо в Грозный билет на самолет. На тот самый рейс, что раз в неделю, по четвергам, летал из солнечного Ростова в их далекий заснеженный, насквозь промерзший, но такой родной город. А сегодня, между прочим, был уже понедельник. Так что не поздней, чем завтра, он соберет свой рюкзак, попрощается с друзьями, которые за эти две недели уже вполне освоились в Грозном, и... На броню запрыгнул Владик по кличке Ястребок, правая рука командира, спец умелый и беспощадный. Высокий, раньше упруго-гибкий, как хлыст, за последние два года он заматерел, налился жесткой, устрашающей силой. И теперь выглядел, как живая боевая машина - русский вариант Терминатора. Таких впору изображать на плакатах с предупреждениями террористам. Впечатление это усугублял его ястребиный нос, округлые, как у пернатого хищника, глаза и ярость, мгновенно вспыхивавшая в них при виде любого 'черного'. Совсем ненужное качество для офицера милиции, особенно в мирной обстановке. Да и на войне предвзятость - не лучший советчик. Тем не менее в Чечне Ястребок оказался, как рыба в воде. А точнее, как та щука в реке, что однозначно карасям дремать не даст. Ведь еще во время учебы в училище внутренних войск начиная с первого курса им, зеленым мальчишкам, пришлось затыкать своими телами бреши в живых плотинах, разделивших потоки осатаневших убийц и обезумевших жертв резни в Закавказье. И с тех пор каждое лето, в то время как сверстники из гражданских вузов разъезжались по домам, под крылышко родителей, Владик и его товарищи отправлялись в районы очередного конфликта. И каждую осень или зиму их вновь и вновь выдергивали с занятий на месяц-другой, чтобы снова выстраивать живые стены из пацанов с дюралевыми щитами и резиновыми палками перед беснующимися толпами матерых мужиков с камнями и кольями в руках, с обрезами и пистолетами за пазухой. Первых растерзанных озверевшей толпой людей Владик увидел в Баку месяц спустя после своего совершеннолетия. Первую рану от заточенной арматурины, пробившей каску и вспоровшей кожу на лбу, штопал в полевом госпитале в день своего девятнадцатилетия. Своего первого убитого друга, получившего заряд охотничьей картечи в спину, он провожал из Нагорного Карабаха, когда им обоим - и погибшему и оставшемуся в живых - еще не было и двадцати. Так что к окончанию учебы для Ястребка, как и для большинства его товарищей, выдержавших все это и не покинувших училища, мир приобрел четкую черно-белую окраску: СВОЙ и ВРАГ. И решение всех возникающих проблем им виделось в такой же ясной и конкретной постановке: сила против силы, жестокость против жестокости. Еще до того, как выйти из казарменных стен альма-матер, они уже приобрели внутреннюю готовность свободно и уверенно применять оружие в конфликтных ситуациях. Научившись стойко держать удары и честно умирать, они научились и были готовы убивать. Волей судьбы после окончания училища Владик попал на оперативную работу в УБОП. Умение работать сутками напролет и безупречное чувство товарищества быстро сделали его своим человеком среди оперов. Но пылкая готовность в любой момент 'рубануть клиента' по башке рукоятью горячо любимого 'Стечкина', а то и вовсе нажать спусковой крючок, доставляла старшим коллегам немалую головную боль. Владик и сам страдал от осознания своей излишней прямолинейности. Поэтому, когда был создан СОБР, для него это стало просто даром судьбы. Отважный и бескомпромиссный российский боевик, наконец, нашел свое истинное призвание. - Расседлывай 'Домового', - весело сказал Ястребок, - отбой. Сегодня бьем балду, если никакая заваруха не приключится. А вот на завтра есть работа, но поедем на уазике. Командир сводного выделяет. - А что делать-то? - В центре приезжие строители завалы разбирают. Какие-то умники решили, что война уже кончилась. Так на работяг этих какие-то чечены наехали: требуют, чтобы платили деньги или убирались домой. Вооруженные, наглые, как танки. - Много их? - Человек пять-шесть, на двух машинах: на УАЗ-469 и 'жигулях', белая 'копейка'. Приезжают ежедневно. Обычно с утра пораньше появляются: как рассветет и народ на блокпостах расслабится. Оборзели вконец, надо поучить немного, - оскалился Владик и в предвкушении азартной схватки, словно хищник, почуявший сладкий запах добычи, раздул крылья своего ястребиного носа. x x x - Лишь бы они сегодня отдыхать не надумали, - Ястребок нетерпеливо поглядел на свои 'командирские' часы. - Терпение - мать победы! - иронически поглядев на Владика, изрек сидящий за рулем Дмитро, упертый и неторопливый, как все истые 'западэнци' (хоть и родился на Севере и бывал в родовом селе в Прикарпатье только пару раз с отцом в отпуске). Когда-то он со скандалом, чуть ли не через увольнение, добился перевода из хозвзвода в СОБР. До того обрыдло молодому, крепкому парню торчать 'на тумбочке' в фойе УВД, что готов был хоть к черту в зубы залезть, лишь бы сорваться с этого опостылевшего лакейского места. Рядом с Дэном в салоне, как всегда, спокойно и мягко улыбался Жорка: невысокий, но ладно скроенный и невероятно ловкий и бесстрашный. Мужичок-паучок, готовый часами болтаться на фалах вниз головой, бегать по стенам на уровне хоть восьмого, хоть сто восьмого этажа, мастер лихо влетать в вынесенные окна и проскальзывать в открытые форточки. Дэн времени на пустую болтовню не терял, внимательно изучая через боковое окошко место предстоящей операции. Обычно бандиты подъезжали прямо к строительному вагончику, где находились мастера и коротали перерывы рабочие. Очень хорошо: позади - ровная пустая площадка, другие дома далеко. Можно не опасаться засады и нападения с тыла. Несколько бывших высоток метрах в восьмистах - не угроза. Никакой снайпер на таком расстоянии не рискнет стрелять во время захвата, не опасаясь попасть в своих. Остальные собровцы тоже спокойно помалкивали. И только напряженные лица говорили о том, что эти ребята набились в уазик - 'таблетку', битый час торчащую в центре небезопасного города, не затем, чтобы погутарить да покурить за компанию. Оставалось только дождаться 'клиентов'. Роли уже были распределены. Их группа будет работать бандитский уазик, Дэн - правую заднюю дверку. - Вот они! Точные ребята, как на работу ездят! - Ястребок в напряжении наклонился к стеклу, будто желая как можно лучше рассмотреть врагов. - Та-ак, выдвигаемся потихоньку. Давай, Дмитро! Уазик заворчал, набирая разбег под прикрытием невысоких, почти разобранных куч мусора. И время изменило свой бег. Все вокруг замедлилось. Тихо и неспешно плывет по ленивым волнам окружающий мир. И только он, Дэн, его друзья и их машина, ворвавшись в это черепашье царство с бешеной скоростью, летят в опережающем ураганном порыве. - Атака! Рокот...вой...рев движка! - Давай, Дмитро! Давай! Визг тормозов. Клуб серой цементной пыли. - Атака! Невесомо твое тело! Стальные пружины - твои ноги! Исчезли в вихре стремительных движений твои руки! Грязный уазик без номеров. Белая 'копейка'. Чужие лица за грязными стеклами. Растерянно-судорожные движения чужих рук. Поздно. Для них уже - поздно! - Бросай оружие! - Руки! - Все на землю, суки! - Брось на хер, пристрелю!!! Распахнута чужая дверь. Взлетает чужая рука. Защита?! Замах?! Некогда разбираться! Удар прикладом, рывок за обмякшее плечо, за шкирку, мордой вниз: - Лежать! Лежать, падла!!! - Гаси его! Чувство угрозы. - Дэн! Сза...! Страшный удар по затылку. Черный беззвучный взрыв в глазах. Плывет под невесомым телом земля. Мир исчез. Моздок Станция Моздок. Первое апреля тысяча девятьсот девяносто пятого года. Перед вагонами замершего состава на большой утоптанной площадке, не спеша, потягиваясь, оглядываясь по сторонам, собираются группки омоновцев. Команда была - построение в семь тридцать. Предостаточно времени и покурить и размяться после ночевки на жестких полках, похоже, помнивших еще сукно казачьих шаровар и красноармейских галифе времен Гражданской. Радио в вагонах выкрикивает жизнерадостным баритоном: - Московское время семь часов. Начинается один из самых веселых дней в году. И если вы еще не придумали какую-нибудь шутку или розыгрыш для своих родных и близких, то сейчас - самое время это сделать! - Да мы уже прикололись. Куда веселей... - проворчал кто-то у Змея за спиной, - родные и близкие просто тащатся! - Ладно, не плачь! - голос Пионера был, как всегда, бодр и свеж. - И вообще пора на зарядку, видишь, другие мальчики уже строятся. Змей покосился на взводного через плечо и улыбнулся. Золото-человек! Бывший пограничник. Никогда не ноет, никогда не теряет спокойствия и чувства юмора. Даже в самой серьезной обстановке слова у него выходят какие-то смешные, не повторить и не передать. Не тупые уродцы безграмотной речи, а веселые и ненавязчивые экспромты умного человека, играющего роль служаки-простачка. А уж службу-то он знал. В свое время честно относил два года своего 'калашникова' по ледяным берегам Охотского моря. А затем остался в родном погранотряде на сверхсрочную, надел прапорские погоны. Но опять же не отсиживался на складах и в канцеляриях, а мотался по заставам, готовил молодых погранцов в учебном взводе, вкусив все прелести ответственности за драгоценный личный состав. Когда началась перестройка, переросшая в перестрелки, побывал и в Таджикистане, куда Большие Пограничники, тоже не лишенные юмора, направляли команды из солнечных северных гарнизонов. Перестроечные приключения ненадолго прервались коротким походом на гражданку, а завершились стремительной карьерой в отряде милиции особого назначения. Как сам Пионер говорил своим ореликам: - Учитесь, салабоны: мне еще тридцати нет, а я уже - лейтенант и командир взвода! Вот и сейчас он скалит зубы и весело кричит в суетную кашу из бойцов, рюкзаков, оружия и сворачиваемых спальников: - Ну что? К борьбе за дело хрен знает кого и за что будете готовы? - Ка-а-нечна, готовы! - радостно отзывается вагон. - Ну и ладушки! Выползай стр-роиться! Тысяча пятьдесят бойцов и офицеров стоят в плотном каре. Невысокий коренастый полковник - командир сводного отряда ОМОН, в центре стоя, проводит инструктаж. Голос его низкий, не бас благородный оперный, а хриповатый, со звоном металлическим, словно патроны в обойму, в головы омоновские точные фразы вгоняет. Внимательно слушает строй. Этот кряжистый вояка свой черный берет на бедовой голове через добрый десяток боевых командировок пронес. До Чечни еще. Всю историю развала Союза и перестройки-перестрелки по его личному делу изучать можно. И здесь войны успел хапнуть полной ложкой. Это он в январе с первыми ОМОНами, плечом к плечу с десантурой, грушниками и пехотой-матушкой Сунжу форсировал, дудаевский Белый дом штурмовал. Это на его руках умирали ребята из кемеровского ОМОНа, на которых свои же доблестные войсковики начиненную взрывчаткой кишку установки для разминирования обрушили. Это он командовал омоновцами, разбиравшими завалы над ротой братьев-вэвэшников, почти целиком погибшей в заминированном и подорванном боевиками доме. В каждом слове его - концентрат опыта, горькие таблетки из запекшейся крови тех, кто первыми шел. Внимательно слушает строй. Змей Колонна солидная у нас. Это хорошо. На такую не каждый рискнет напасть. По два БТРа в голове и в хвосте. В середине - десятка два грузовиков. В каждом - битком набиты омоновцы. Я своих заставил бронежилеты одеть, 'Сферы' на головы нахлобучить. Кое-кто из соседей подкалывает по этому поводу. Да и у моих бойцов у многих недовольные гримасы или язвительные усмешечки проскакивают. И в самом деле, черт его знает: на пользу весь этот металлолом или нет. Опытные люди всякое говорят, разброс мнений от полного плюса до полного минуса. Правда, у армейцев, которые всякие страсти про броники рассказывали, - старье дремучего образца. А мы, прежде чем свои 'Модули' с собой взять, один на полигоне втихушечку расстреляли. Узнали бы наши тыловики, живьем бы съели, а потом из командирской зарплаты тройную стоимость удержали. Но зато теперь твердо знаем, что если наш броник с дополнительными пластинами надеть, то из автомата точно не пробьет. Не говоря уж про осколки от гранат и мелочь разную. И потом, раз уж решил так, значит так. Хуже нет, когда командир не успел приказ отдать, а уже сомневается или на попятную идет. Один-два таких случая и - все: нет командира. Как в свое время майор Фролов, наш куратор взводный с военной кафедры университета говорил: 'Лучше хреновый приказ, чем никакого!' ...Да-а! Сказал бы кто вольному студенту, будущему педагогу, в том самом золотом восьмидесятом, что пятнадцать лет спустя он, в таких же майорских погонах, будет командовать отрядом милиции особого назначения на войне в центре России. К психиатру бы обратиться этому пророку посоветовал. Или посмеялись бы вместе над таким приколом... Спасибо лауреату Нобелевской премии мира Горбач?ву и его товарищу по партии Борису. Нескучно живем. А уж мирно-то как!... А вас, майор Фролов, веселый матерщинник с двумя боевыми орденами, полученными то ли во вьетнамских джунглях, то ли в афганских горах, я теперь вообще каждый день вспоминать буду. Сумел все-таки кое-чему нашу братию студенческую расхристанную научить. Но жаль, что лишь кое-чему, а не всему, что умел. Вот теперь собственной башкой будем о гранит военной науки колотиться. Самоподготовка, блин. А пылища тут редкая. Пролазит везде, как снег на Чукотке, когда южак дует. Но там его пургой, как компрессором вдувает, а здесь просто висит облаком непроглядным и просачивается в каждую щелочку незаметно. Липкая, противная. Двадцать минут на привале стоим, а еще не осела. Сейчас тронемся только - с новой силой заклубится. Ну да ладно, была бы это самая большая неприятность в Чечне, то и хрен бы с ней. А то за эти два часа уже литров пять пота между лопаток стекло. Что ни лес, что ни перевал с прижимами горными, ждешь: влупит кто из зеленки по тебе, или нет. Могут и на колонну громадную не посмотреть. А что: дадут залп - и смоются, не дожидаясь, пока развернемся, да ответим... Ну, все, Змей, хорош самому себе страхи нагонять. Лучше с орлами своими пообщайся, строгий оптимизм командирский продемонстрируй. Тому - слово бодрое, тому - трепку легкую. Чтобы каждый видел: на месте командир, бдит и рулит! Вот, пожалуйста! Какой-то растяпа дефицитную гранату от подствольника на обочину дороги уронил. Новенькая, только сегодня из цинка. Лежит, белой головкой дюралевой поблескивает. Курцы-перекурщики, так и автомат потеряют, блин! Змей наклонился к находке, протянул руку. И вдруг, словно напряженным биополем своим в стену бетонную уперся. Поднял взгляд. И, глаза в глаза, в насмешливые зрачки Пушного воткнулся. Стоит в сторонке. Улыбается ехидно. Вот сукин сын! Экспериментатор... И ведь правильно все. Сколько раз на тренировках он братьев-омоновцев на эти подлянки ловил. Сколько раз на инструктажах об этом говорилось. Но тренировки тренировками, слова словами. А, видно, все равно мало. Неужели обязательно надо на чужие кишки посмотреть, чтобы свои беречь научиться? - Сколько попалось? - А сколько прошло, столько и попалось. Вы единственный остановились. - Ладно, не льсти. Не тормознул бы меня взглядом, и я бы цапнул... Посмотрел Пушной на командира внимательно. Исчезла насмешка, будто и не было. И сам весь подтянулся как -то. - Это здорово, товарищ майор, что вы чужой взгляд чувствуете. Это о хорошей интуиции говорит. - Ладно, посмотрим. А пока счет - один:один. Мы как определялись? Каблуками щелкать и звания вспоминать будем дома. А здесь работаем по кличкам. Ну-ка, теперь ты потренируйся. - Понял...Змей. - Ну и молодец. Подбирай свою приманку. С головного БТРа отмашку на движение дали. Грозный Вот это да-а... Если это 'вооруженный конфликт', то что такое война? Еще на окраине города, когда прямо у стелы с надписью 'Грозный' остановились ноги поразмять да отлить, кому невтерпеж, - все на разрушенную ферму метрах в ста от дороги косились. Капитальное, видно, было хозяйство. Длинные коровники или сооружения для какой другой живности развалены, как карточные домики. Бетонные плиты громоздились бесформенными кучами, торчали щербатыми доминошками в разные стороны. Там, где стены устояли, обугленные стропила обвалившихся крыш выпирали ребрами, как гигантские скелеты гниющих китов. А зияющие дыры исклеванных по периметру окон словно орали от боли страшных ожогов, закоптивших проемы и остатки рам. - Это из чего же так молотили? - Из пистолетов Макарова, наверное. Когда отдельные группы федеральных сил захватывали отдельных членов незаконных вооруженных формирований. Ты что, газеты не читаешь и телек не смотришь? - Интересно, а в городе из таких же пестиков пуляли? - А вот приедем, посмотрим. Посмотрели. Всю дорогу молча глаза таращили и головами мотали, будто им по шлемам кувалдой настучали. На въезде в город кварталы практически целых частных домов чередовались с улицами, вызывавшими в памяти кадры кинохроники о последствиях торнадо. Разнообразие разрушений было просто невиданным. На одной улице несколько домов, будто бы под воздействием какой-то внутренней тяги, сложились и стояли, напоминая конусами налезших друг на друга стен чукотские яранги. На другой - во дворах лежали просто аккуратные, холмообразные кучи мусора. На третьей - размолоченные в труху останки самана или битого в щебень кирпича разметены ровным слоем, хоть сразу асфальтируй поверху. А ближе к центру пошли многоэтажки. ...Хиросима... Пройдя по длинной широкой улице вдоль искореженных трамвайных путей, колонна повернула налево. Спустилась по наклонному короткому переулку среди слегка подкопченных, со сплошь выбитыми окнами, но жилых пятиэтажек. И, наконец, остановилась перед шлагбаумом напротив трехэтажного здания из светлого коричневато-желтого кирпича. Подъезд к зданию преграждали посты, укрытые за строительными бетонными блоками-фээсками. Сама трехэтажка была затянута от фундамента до крыши маскировочной сетью, очевидно, для того, чтобы было труднее рассмотреть амбразуры среди мешков с песком, закрывавших проемы окон. Это и был знаменитый ГУОШ, которому подчинялись все милицейские подразделения федеральных сил в Чечне. Вообще-то, если расшифровать эту аббревиатуру: Группа управления оперативного штаба, то должна быть 'она'. Если танцевать от слова 'управление', то - 'оно'. Но называть в женском или среднем роде главный штаб российского МВД в Чечне, битком набитый вооруженными до зубов мужиками, ни у кого бы язык не повернулся. Так и повелось: 'ГУОШ приказал' или решил, выделил или отказал, поощрил или наказал... А также: 'Пошел он на хрен, ваш ГУОШ', или: 'Сидите тут, в своем ГУОШе...' Впрочем, последние две фразы использовались в основном в процессе сражений с кадровиками и тыловиками средней руки, поскольку серьезные посты в этой конторе занимали серьезные мужики в генеральских или полковничьих погонах, к власти привычные и применять власть умеющие. Была в Чечне и группировка внутренних войск, со своим командованием. Была и группировка министерства обороны. А еще в Чечне были: комендатура Республики, комендатура города Грозный и районные комендатуры, которым также подчинялись те же самые внутренние войска и милицейские силы, распределенные по комендантским участкам. Руководили комендатурами в основном офицеры ВВ, отчаянно дравшиеся с дудаевцами в январе-феврале и потому считавшие, что самый эффективный способ борьбы с боевиками - это массовые зачистки и осуществлять их должны 'менты'. Но власть комендантов уравновешивалась наличием их же собственных заместителей по милицейской работе, подчинявшихся ГУОШу. А 'менты' в большинстве своем были уверены, что после разгрома основных сил противника массовые мероприятия стали бесплодной и только озлобляющей население показухой. И что боевиков надо вылавливать с помощью оперативных методов и точно спланированных акций. Надо всей этой кашей возвышался находившийся тогда в аэропорту 'Северный' штаб федеральной группировки, командовавший всеми силами: и МВД, и министерства обороны. Должность командующего федеральной группировкой в данный момент занимал командующий внутренними войсками МВД. Но военные из министерства обороны, кроме него (а в реальности - в первую очередь) подчинялись своему министру. Когда же должность командующего группировкой занимал подчиненный Павла Грач?ва - Героя России, Маршала России, Главного Стратега этой войны и автора исключительного по цинизму и идиотизму высказывания о ребятах, умирающих с улыбкой на устах, то картинка была с точностью до наоборот. Тогда всеми рулил военный, а эмвэдэшные генералы корректировали его указания в соответствии с политикой и волей министра внутренних дел. В середине чеченского хитросплетения практически автономно действовали малозаметные, скромные, но ловкие ребята из ФСК, а также что-то строили и возили в гуманитарных колоннах бравые парни из недавно появившегося МЧС. И у тех и у других были свои начальники и свои генералы. А внизу островками непонятно чьей власти торчали: МВД Чечни; разоренные отделы чеченской милиции, полк ППС, скоронабранный из бойцов оппозиции и с опаской вооруженный, а также отвечающие за все, но не имеющие права ни на что местные районные администрации. Хотя если точно, то в самом низу, составляя настоящую, фундаментальную силу, с надсадным хрипом развернувшую кампанию от позора первых месяцев к сокрушительным поражениям боевиков, находились те, кто ежедневно поливал своей кровью землю Чечни. Те, кто, не различая званий, ведомств и родов войск, называли друг друга братишками. Те, кто делился друг с другом патронами и хлебом. Кто материл 'этих тупых вояк' или 'этих долбаных ментов', но тут же лез в огонь, чтобы вытащить свежеобруганного брата-россиянина из зубов верной смерти. Те, кого так и не остывшие от подковерных битв 'окопные' генералы потом будут делить в своих мемуарах на мародеров 'первого, второго и третьего эшелона'. Но сидевшие в машинах, пока не хлебавшие военного лиха и слегка придавленные первыми впечатлениями офицеры и бойцы еще не знали всего этого. И не представляли, какая сложная работа по распихиванию прибывших людей в разные ячейки этого грандиозного бардака предстоит сейчас руководству ГУОШа и их отцам-командирам. Дэн Почему я лежу? А-а... ранен, наверное. Странно: попали в затылок, а я живой. Или неживой? В голове шумит немного. Но ничего. Думать могу. Живой, значит. Наверное, шлем спас. Что-то на лице лежит, на веки давит. Убрать надо. Черт, руки не слушаются. Придавило их чем? Ладно, попробую глаза открыть. Потихоньку, чтобы эта фигня в зрачки не влезла. Так, левый разлепил. Правый - не получается. Рука чья-то. Лежит на лице чья-то рука. Рукав от 'Снега'. Наш, значит. Кого еще свалили? И чем нас поваляли так? Может, эти абреки успели гранату выкатить? Как мешает эта рука... Большой палец в правый глаз уперся, словно деревянный. Мертвая рука. Убитый. Неужели никого живого не осталось? А если остались, неужели они не видят? Растащите нас. Я-то живой! Слава Богу! Чья-то живая рука мертвую подняла. Странно, но и меня следом вверх тянет, как пришитого. Владькино лицо надо мной повисло. Глаза растерянные. Слезы в глазах. Слезы у Ястребка? Это что-то новое... Жорка откуда-то сзади сбоку выглядывает. Наверное, это он меня за плечи приподнял. Черт побери, куда же меня звездануло?! А рука-то эта, что на глазах лежала, - моя. Вижу теперь, что моя. Болтается, будто у тряпичной куклы. И не чувствую ее совсем. Оторвало, что ли? Не похоже. Куртка, сколько можно глаза скосить, целая. Кровь не хлюпает. И не болит совсем. Надо попробовать встать. Ног нет. Вижу их, что есть, на месте ноги. А их нет. Совсем не чую. И вторая рука, как неродная висит. Теперь понятно. Позвоночник. Трандец. Интересно, почему я так спокоен? Ведь раньше я этого больше всего на свете боялся. Сколько раз думал: если суждено, то пусть сразу между глаз какая-нибудь фигня прилетит. Хорошо бы, бац - и все... А это... Да, полный трандец. Наихудший. Дэн попробовал что-то сказать. Побледневшие и вмиг обметавшиеся сероватой пленкой губы еле шевельнулись. Невнятный звук выскребся из пересохшего горла. Дэн попробовал еще раз. Скрежещущий шепот. - Куда? - Похоже, в шею. Ты не шевелись. Только не шевелись, - в Жоркиных глазах сверкало отчаяние. Не шевелись, до госпиталя потерпи. Потерпи, а, Дэн! Машину! Машину давайте, вашу мать! - Дмитро, бросай нашу, бери душманскую. На 'таблетке' ребята с этими уродами уедут. Бери душманскую! Мощная фигура Ястребка склонилась навстречу Жорке. Подсунув руки под безвольно обвисшее, тяжелое, словно набитое песком, тело товарища, они вдвоем подняли Дэна и, как могли бережно, втиснули на заднее сиденье. Владик примостился рядом, положив голову Дэна себе на колени. - Гони, Дмитро! Гони, как никогда не гонял! Но, аккуратно гони! Бандитский уазик взрыкнул недовольно. Получил шпоры, рванул с места. Жорка на ходу в кабину впрыгнул, на кресло рядом с водительским. Помчался уазик, набирая скорость на уцелевшем полотне, притормаживая перед колдобинами. Хотя, сильно сказано - помчался. Поквиталось время за ту атаку, за то бешеное ускорение. Рычит уазик. Гребет колесами изо всех сил. А дорога под него еле втягивается. Ползет неторопливо, хоть продави педаль до асфальта. И висит их машина в мировом пространстве, как первый спутник в космосе необъятном. Люди в ней те же, что совсем недавно в другом уазике летели кометой яростной. Но теперь вся неспешность всей Вселенной в этом кусочке пространства сконцентрировалась. Как не вовремя ты, время, мстить нам собралось! У Ястребка из кармашка разгрузки магазин автоматный выпирает, в щеку Дэна впился. Больно так! Чувствует щека. И не поймет Дэн: мучит это его или радует. Хоть что-то цело. Хоть что-то, хоть через боль, но о живом мире напоминает. Не все тело омертвело, обезразличилось. Как ноет щека! А из шеи встречная боль пошла. Будто пробудил ее пластмассовый рожок, стальным рантом в живую плоть упершись. Как пурпурная магма, внезапно прорвавшая склон вулкана, мгновенно заливает цветущие сады и испепеляет все живое на своем пути, так кипящая лава нестерпимой муки из разорванных нервов, из раскрошенных позвонков Дэна ударила в его мозг, залила сердце. И не сказать ничего. Губы не слушаются по-прежнему. Горло от неудобного положения совсем пережало. Не смотрит Ястребок в глаза Дэновы. Сил нет смотреть. Но перемог себя. Глянул. Боль увидел. - Дай-ка, поправлю тебя. Дмитро! Потише пока! Надо Дэна переложить. Жорка с переднего сиденья через спинку перевесился. Снова в четыре руки приподняли. И хоть не ушла боль, но взгляд у Дэна стал осмысленней. В грудь, смятую позой неловкой, со свистом полный вдох вошел. Дэн глаза к окошку с усилием повернул: скоро там госпиталь? Ах, е...! Знакомые здания площади Минутка на капот наползают. Вот уазик под знаменитый мост с высокими тоннельными стенами нырнул. Сколько этот мост крови выпил и сколько выпьет еще... Совсем в другую сторону едем. Не знают пока город ребята. Слышали, что госпиталь возле аэропорта, и в Ханкалу погнали. А госпиталь - в Северном. - Не туда... Ястребок к губам Дэновым склонился: - Что? - Не туда. Госпиталь в Северном. - Разворачивай! Госпиталь в Северном! Дэн, смотри, подсказывай, если можешь. Мы там не были ни разу. - Я тоже раньше только других возил, - хотел сказать Дэн, но решил силы сберечь. Еще далеко ехать. Видно плохо. Все лобовое стекло - в паутине трещин, грязью присохшей, заскорузлой ухлестано. Дворники не работают. - Куда поворачивать?! - Не вижу, стекло грязное... - Не останавливай! Некогда! - Жорка на переднем сиденье в комок упругий собрался, ноги к груди подтянул. - Тум! - глухо ударили берцы в стекло. - Хрум! - ответило стеклянное полотнище. Взмахнуло прозрачно-сетчатыми крыльями, брызнуло во все стороны крошкой алмазной, упорхнуло вбок, по асфальту прокувыркалось. В кабину ветер ворвался. Теплый. Весенний. Но не новой жизнью пахнущий, а недавними смертями, пожарищами, болью. - Налево! Сунжинский мост. Дворец дудаевский. На дороге пробка: не протолкнуться. Дмитро дергается и машина дергается. Зачихал мотор, закашлял... Заглох! Захлебнулся? Или, наоборот, глотнуть нечего? Вместо датчика топлива - дыра на приборной панели. - Падла железная! Дотянуть не мог?! - в голосе у Дмитро злоба и отчаяние. Стартер противно скрежещет. Схватило!... Кашлянул движок... Заглох снова! Жорка из машины пулей вылетел. Автомат вскинул: - Стой! Сзади - зилок-самосвал. Водитель-чеченец по тормозам ударил, руки вверх поднял: смотрите, нет в них ничего. Жорка подскочил, дверку зилка рвет: - Подтолкни бампером, помоги завестись! - Па-амну мащину... - Х.. с ней, с этой машиной, лишь бы доехала! - Ка-ак скажещь. Жорка вперед побежал. Автоматом размахивая, дорогу расчищает. Вот не понял его кто-то в 'жигулях'. Или не захотел понять. Автомат гавкнул коротко. Упрямые 'жигули' взвыли, на обочину выпрыгнули, в снарядную воронку задом съехали. Водила на сиденье съежился, голову руками закрыл, под самый руль залез. Уперся зилок уазику в задницу. Прет, как бульдозер. Уазик зарычал обиженно, выругался, черным клубом в толкача своего харкнул. Рванул вперед - от нахала подальше. - Как ты, Дэн? Держись! Держись, братишка! Километр! Километр не дотянули! Уже из города выскочили. Уже лесок по сторонам. За него чуть-чуть проехать, один КПП проскочить и - направо, вдоль длинного бетонного забора. Но опять встал уазик. Не нравятся ему новые хозяева. Жорка встречный БТР остановил. На броне - пацаны-вэвэшники. Сильно не напрягаются, но автоматы их на Жорку смотрят. А тот на уазик показывает, говорит горячо, руками размахивает. Из командирского люка молодой офицерик вынырнул. Послушал Жорку, покивал головой, что-то вниз, в люк крикнул. Сдал назад БТР, стал разворачиваться. Солдаты на броне к башне пересели, корму для раненого освободили. Дмитро по торпеде уазика кулаком грохнул: - У-у! Сволочь бандитская! Сожгу, тебя, тварь, на обратном пути! - Не психуй...Бак! Бак переключи! Может, во втором что есть? - Еш твою!... Точно! Заклинило мозги по запарке. Ну-ка... Снова стартер скулит, скребется. Взрыкнул мотор, запел как ни в чем не бывало. Жорка руки победно вскинул, назад бежит. Когда мимо БТРа проезжали, махнул братишкам благодарно. Вот он, госпиталь. Здание старое, облупленное. Бараки дощатые. Надежда. Спасение. Или надежда на спасение. Жорка еще на ходу из машины выпрыгнул. В черный проем двери госпиталя нырнул. Ястребок за ним. Санитара с носилками чуть не на руках впереди себя вынесли. - Не спеши, - санитар ворчит. - Теперь спешить некуда. Теперь все аккуратно делать надо. Вы его поднимайте, а я голову придержу... - Снимок нужен, - дежурный хирург головой качает. Видно, что не нравится ему эта рана. Очень не нравится. Но выносить приговор не спешит. - Док, что у него? - Пока не знаю. На снимок! - Так, придержите его. Надо немного повернуть голову и растянуть шею. Иначе ничего видно не будет, - женщина-рентгенолог строго смотрит на добровольных помощников, - держите его. Ему будет больно. Еще недавно, еще пять минут назад Дэн думал, что не бывает сильнее боли, чем та, что по пути в госпиталь захлестнула его обжигающим потоком. Он ошибался. - Дайте что-нибудь! Уколите! Нельзя же так! О, Господи, за что же Ты меня так?! Я ведь просил. Я ведь просил Тебя! Убей меня. Дай мне умереть! Люди, сделайте же что-нибудь! - Это не Дэн кричит. Это - внутри него боль черной разверстой пастью орет, надрывается. А Дэн лишь беззвучно губами шевелит. У него даже на крик сил нету. Такая боль! - В операционную! - Наркоз! И мир исчез снова. x x x Военный комендант Ленинской районной комендатуры города Грозный находился в состоянии глубочайшего похмелья. Точнее, конкретного, обстоятельного запоя. Об этом свидетельствовал не только какой-то совершенно убойный перегар, заставивший Змея отступить на несколько шагов, но и помятая, съехавшая набок, покрытая рыжей щетиной физиономия, а также отвратный кислый запах давно не мытого тела. - Н-ну? - Что, ну?! Я вам третий раз повторяю, что наш отряд прислан в ваше распоряжение. Где нам людей размещать? - А где м-можете, там и размещайте. - Комендант, пошатнувшись, развернулся и, поочередно с натугой выдергивая из жирной грязи ноги в резиновых высоких сапогах, почавкал в одноэтажное, стоящее буквой 'Г' здание. Судя по всему, именно там и располагалась сама комендатура. - Ох, и поработаете вы с этим... - озабоченно завертел головой стоявший за спиной у Змея Родионыч. Крепенький, коренастый и чрезвычайно моторный заместитель начальника областного УВД в соответствии с приказом министра сопровождал отряд до места постоянной дислокации в Чечне. Был он, хоть по званию и целый полковник, человеком сугубо гражданским. И до того, как партия направила его в политорганы 'укреплять МВД', большую часть жизни проработал в комсомольском и партийном аппарате. Грянула перестройка, политотдел почил в бозе, а Родионыча, с учетом его неуемной энергии и огромных связей в руководящих слоях области, перебросили на должность начальника тыла. Змей его немного знал раньше, приходилось обращаться по некоторым вопросам. Но сложить какое-то мнение из этих немногочисленных встреч было трудновато. Запомнилось только непрорубаемое облако табачного дыма в кабинете зампотыла да бледные лица его подчиненных, выскакивавших из дымовой завесы под грохот совсем не штабных выражений шефа. В общем, политработник, помноженный на тыловика... Но совместное путешествие немного рассеяло змеевы опасения. Не в свои дела Родионыч не лез, бурный свой темперамент не демонстрировал. Если что-то нужно было сказать или посоветовать, делал это дружелюбно, обычно с глазу на глаз. Большинство сопровождающих отряды руководителей испарились в направлении родных регионов еще из Моздока. Некоторые все же решились проехать со своими подопечными в колонне до Грозного, улетев потом из Чечни ближайшими по времени бортами. Родионыч же никаких поползновений в сторону дома не совершал. А наоборот, явно собирался уехать только после того, как построит, если не коммунизм в отдельно взятой стране, то хотя бы образцовый тыл для отдельно взятого ОМОНа. Так что на его помощь и поддержку командир вполне мог положиться. А вот как с комендантом таким работать? Ведь он - царь и бог в районе, старший начальник... - Да-а-а! - озабоченно сдвинул берет на самый затылок Змей. - Здравствуйте! Вы командир ОМОНа? - проговорил чей-то мягкий, негромкий голос за спинами призадумавшихся офицеров. Змей и Родионыч, обернувшись, с интересом уставились на новую фигуру из числа аборигенов комендатуры. Если бы не 'омоновка' - полевая милицейская форма, да автомат в руках, то любой принял бы подошедшего за директора сельской школы. Только у этих замечательных представителей интеллигенции так успешно могут сочетаться почти детская наивность, деревенская уважительность к окружающим и в то же время добродушная твердость человека, знающего цену и себе и своему положению. Впечатление усугубляли совершенно невоенная манера общения этого человека и строгие очки в тонкой золотистой оправе, за которыми доброжелательно помигивали чистые голубые глаза. - Заместитель коменданта полковник милиции Виктор Федорович Турчанинов. Змей и Родионыч по очереди представились. - Вы, очевидно, уже познакомились с комендантом... Но это - ничего. Я руковожу работой милицейских подразделений, думаю, мы с вами сами решим все вопросы. - Вопрос пока один: где размещаться? - Вы знаете, все пригодные помещения уже заняты. Вас немного опередил другой ОМОН, он занял классы, которые освободили ваши предшественники. Может быть, вам решить вопрос с ГУОШем о переходе в другую комендатуру? - Нет, - сердито запыхтел Родионыч. - Мы уже сегодня полгорода объехали. Это ужас, что за бардак! Такое впечатление, что целый отряд никому не нужен! - Да, организация здесь...э-э...пока не привыкнешь...э-э... удивляет. Ну, давайте тогда вместе посмотрим, что можно сделать. Основные силы комендатуры - полк оперативного назначения внутренних войск и второй ОМОН - размещались в трехэтажном здании бывшей школы. Вэвэшники плотно забили полтора этажа. Коллеги омоновцы, занявшие две относительно приличных комнаты на втором, встретили с веселой подначкой: - Долго добирались, братишки! Во всем здании свободными оставались только два больших класса и бывшая учительская в самом конце коридора. Классы просторные, с высокими потолками. И под самые эти потолки, как наглядное пособие по обратной эволюции - оскотиниванию людей, вброшенных в процесс бессмысленного взаимного истребления, высились кучи мусора. В основании этих залежей просматривались металлические останки парт и стульев, обрывки линолеума от классных досок, обломки и осколки другого школьного оборудования, непригодного для сжигания в 'буржуйках'. Расколотый глобус грустно выставлял свой африканский бок. Из-под него торчала пола азиатского ватного полосатого халата, будто выпавшего