и, уткнулся колючей щекой в мою шею и замер. Потом оторвался, потер глаза и, отвернувшись, сказал: - Дымно что-то в избе... - Рассеянная улыбка бродила по его лицу. - Видно, трубу Никодимовна рано закрыла, - заметил я шутливо. - Ну, будь здоров. Не поминай лихом. И не провожай: не люблю. Трофим Герасимович растерянно пожал плечами и переступил с ноги на ногу. - Как же так? - проговорил он. - Выходит, насовсем? - Уж сразу насовсем! Ты что, умирать собрался? - Да нет, потерплю малость, - невесело усмехнулся Трофим Герасимович. - Я тоже не буду торопиться, а коли так - возможно, и встретимся. Этот "человек с пятном", один голос которого вызывал когда-то у меня глухой протест и неодолимое раздражение, смотрел на меня сейчас, как ребенок, теряющий навсегда что-то дорогое, заветное. В выражении его грубоватого, некрасивого лица, в его глазах, во всем его растерянном облике было столько грусти и искренней печали, которую он не умел выразить словами, что я проникся к нему неожиданной жалостью. А быть может, Трофим Герасимович не так уж и не прав в своих опасениях? Быть может, и в самом деле мы расстаемся "насовсем" и никогда больше не увидим Друг друга? Кто знает, что готовит каждому из нас грядущий день! Хорошо, разумеется, будет, если нам удастся пройти нелегкий боевой путь, предначертанный суровой судьбой, и уцелеть. Куда уж лучше! Но если мы и уцелеем, это еще не значит, что обязательно встретимся. Жизнь может отдалить нас на такое расстояние, увести в такие уголки, что встреча останется лишь желанием. Сумерки заволакивали город. На небе робко проступали еще неяркие звезды. Спадала дневная жара. Дом, под кровом которого я провел без малого два года, два самых тяжелых в моей жизни года, остался позади. Последний раз я шел по улицам, где мне известна каждая выбоина на тротуаре, каждая скамья, каждое деревце. Тяжело расставаться с тем, к чему привык, с чем сроднился. Ой как тяжело! Я уносил из Энска лишь одну вещь - книгу Ремарка. Чтобы считать законченными все свои дела и уйти с чистой совестью и легким сердцем, мне оставалось проститься с Демьяном и Наперстком. С Челноком я простился два дня назад, а с Усатым - вчера. Я шел в убежище. Я был уверен, что Демьян там и ждет меня. Вчера я свел его с Земельбауэром. Произошло это на квартире начальника гестапо. Ни Демьян, ни я не опасались, что штурмбаннфюрер выкинет какой-нибудь номер. Мы были твердо, и не без оснований, уверены, что ей не последует примеру Путкамера, а это, пожалуй, единственное, что он мог сделать. Другого выбора не было. Первую половину убежища освещал свечной огарок, горевший длинным желтым языком. Демьян, склонившись над столом, что-то писал. Увидев меня, он перевернул лист, встал и, взглянув на часы, вновь сел: прощаться было еще рановато. - Ну как? - спросил Демьян. - Готов! - ответил я, подсаживаясь к нему. - Предупредили Клеща? - Конечно. На наши голоса из второй половины убежища вышли Наперсток и Костя. Усевшись возле стола, они поглядывали на меня как-то по-новому, как бывает перед долгой разлукой. Втроем мы закурили сигареты, предложенные Костей. Мы курили и молчали, и это молчание не было ни тягостным, ни стеснительным. Все, кажется, было уже исчерпано и оговорено, но тем не менее я немного погодя спросил Демьяна! - Какого вы мнения остались о Земельбауэре? Демьян помолчал и ответил: - Такие удачи, как с ним, - таить нечего - бывают раз в жизни. И не повторяются. Он в наших руках и будет делать то, что мы захотим. - Вы не думали, как поступить с заключенными? - Думал. Тут нельзя рубить сплеча. Надо еще думать и думать. - Я тоже думаю, - заметил Костя. - Выход, по-моему, есть. И волки будут сыты, и овцы целы. Наперсток с явным любопытством посмотрела на Демьяна, потом на меня. Она, эта извечная молчальница, говорила, как обычно, одними глазами. И сейчас, как мне казалось, эти глаза как бы спрашивали: "Ну, каково? Слышали? Выход есть, и его предлагает не кто иной, как Костя". И еще мне показалось в ее глазах что-то вроде восхищения и гордости за Костю. Такого я не замечал еще за нею. А может быть, мне и в самом деле показалось. - Только кое-что надо докумекать, - добавил Костя. - Денька через два доложу. - Ну-ну, время есть, подождем, - кивнул Демьян. Мы снова помолчали, думая каждый о своем. Потом Демьян показал мне часы: пора. Все, точно по команде, встали. Наперсток взяла со стола книгу Ремарка и закрыла ею лицо до самых глаз. Ей первой я подал руку. - До встречи. - Если останемся целы, - тихо проговорила она. - Это еще что такое? Приказываю жить, а не умирать. Понятно? - Правильно: жить, а не умирать, - подтвердил Демьян. Он шагнул ко мне с таким видом, будто хотел заключить в объятия, Я уверен в этом по сей день. А потом, верный себе, переборол порыв слабости и ограничился тем, что крепко пожал мою руку двумя руками. - И главное, - добавил я, - не забывайте такой мелочи, как враг. Демьян кивнул. Наперсток отдала мне книгу. Она смотрела на меня какими-то изумленными, широко распахнутыми глазами, в которых дрожали слезинки. - Пошли, - резко махнул рукой Костя. Я мог выбраться из города сам, но Костя решительно запротестовал. Он сказал, что проводит меня на заречную сторону. И спорить не стоит: пустая трата времени. Когда мы оказались на другом берегу, Костя сказал: - Интересно, что будет завтра делать бургомистр, когда узнает об исчезновении секретаря управы. - Хорошо, что ты затронул этот вопрос, - заметил я. - Серьезно? - Вполне. Никто об этом не подумал, и я в том числе. А надо было. Ты вот что, дорогой... Загляни на обратном пути к Трофиму Герасимовичу. К нему же явятся в первую очередь. Пусть он скажет, что ночью кто-то пришел, вызвал меня на крыльцо, и в дом я больше не вернулся. Вот так. - Понятно. Мы на минуту остановились у самого края уже знакомого мне противотанкового рва. Вслушались в тишину. Позади остался Энск. Над землей плыла теплая звездная июльская ночь За городом, за горой, где-то далеко полыхали зарницы. Дышалось легко, свободно, а сердце сжимала грусть. Вернусь ли я когда-нибудь в Энск? Костя толкнул меня локтем и сбежал вниз. Я последовал за ним. По рву мне предстояло идти до самого его конца. Это примерно три километра. А там меня ожидали ребята из партизанского отряда. - Все, парень, - сказал я Косте. - Хватит. Теперь обойдусь без провожатого. Возвращайся обратно. Мы остановились. Пахло какой-то горьковатой травой. - Что же пожелать тебе на прощание? - Я положил руки на плечи Косте и попытался в последний раз вглядеться в лицо друга. Но черты его смутно проступали в темноте. - Оставайся таким же, как есть. Тогда все будет хорошо. - Спасибо. Постараюсь. Оно бы неплохо, конечно, получить от вас весточку. Как там и что... Но я понимаю. - Ну и молодец! - Значит, до победы? - По-видимому. - Что ж, - он вздохнул, - она не за горами. А потом я вас разыщу. Нигде не укроетесь. Желаю удачи. От всего сердца! Тьма разделила нас. Я зашагал один, крепко прижимая к себе томик Ремарка. Прощай, Энск! Меня ожидали новые люди, новые места, новые дела. Будущее вырисовывалось смутно, неопределенно. Я думал уже не о том, что оставил, а о том, что ждало меня впереди. ЭПИЛОГ Письмо Гизелы Эйслебен Все началось с телефонного звонка. Точнее, с вызова к телефону. Мне сказал начальник по службе, что уже вторично один и тот же мужской голос требует меня к аппарату. Первый раз он звонил в мое отсутствие - я была в командировке, выезжала из Берлина. Теперь наконец застал меня. Почему я хочу быть точной, точной во всем? Потому что эти маленькие, обычные детали только и оказались в моем распоряжении. И для меня они играют роль. Они стали тропинкой к моему прошлому, которое мне дорого и, возможно, дорого другим, по крайней мере, мне хочется думать, что оно дорого кому-то еще на земле. Это желание наивно, хотя и продиктовано убежденностью много видевшего и много пережившего человека. Когда я шла к телефону, никакие предчувствия меня не беспокоили. Наше учреждение весьма хлопотливое. Мы занимаемся вопросами землеустройства и на отсутствие звонков не жалуемся. Но разговор оказался необычным. Прежде всего человек не назвал себя. Он будто бы искал меня более года, искал, как Андреас, не ведая о том, что теперь я живу под своей девичьей фамилией Эйслебен. И только недавно совершенно случайно узнал об этом - и вот звонит мне. Я слушала речь незнакомого мне человека и испытывала необъяснимое чувство досады и одновременно страха. Мне показалось, будто друзья мужа решили воскресить память Андреаса и им понадобилась я как объект шантажа. Бывшая жена гестаповца - приманка для всякого рода политических интриганов из Западного Берлина. Я могла бы сразу оборвать разговор, но он просил назначить время, когда я смогу его принять. Жизнь моя текла в последнее время спокойно и, пожалуй, даже однообразно. Во всяком случае, ничего необыкновенного, ничего таинственного не случалось. И вдруг... этот звонок. Он пробудил не только любопытство. Он заронил надежду. Давно уснувшую надежду. Я захотела услышать что-то радостное. К одинокому человеку радость может прийти только в образе друга. И только об этом я думала четыре томительных часа, пока ждала встречи с незнакомым человеком. Я была почти уверена - он принесет мне счастливое известие, обязательно счастливое. Ведь не ради же горьких и печальных слов он искал меня так долго. Нет, так не бывает. Незнакомец оказался точным. Ровно в половине восьмого мать открыла парадную дверь и впустила в дом высокого, лет сорока мужчину с густой шевелюрой. Гость был хорошо воспитан. Во всем, что он делал, чувствовалось желание не быть обременительным для других. Он назвал себя советским журналистом и спросил, была ли я в войну в оккупированном немецкими войсками русском городе Энске. Когда я утвердительно кивнула, он задал второй вопрос: служила ли я в Викомандо? Получив и на это утвердительный ответ, он промолвил: - Значит, это вы. Видимо, только сейчас к нему пришла уверенность. До этого он все еще сомневался. И он задал последний вопрос: говорит ли мне о чем-либо фамилия Пейпер? Да, конечно, говорит. Если речь идет о том Пейпере, который служил в Энске начальником аэродромной метеослужбы, то я его знала. Он часто заходил в Викомандо, передавал нам сводки погоды. Почему Энск, почему Пейпер? Что-то связывало этот город и пришедшего человека с тем прошлым, о котором я думала. Гость извлек из внутреннего кармана пиджака небольшой, но довольно толстый пакет и положил передо мной на стол. Положил и сказал: - Почитайте, пожалуйста, эти записки. А дней через десять мы встретимся вновь. Вы должны помочь нам полностью восстановить истину... Он откланялся и вышел. Во мне все дрожало от какого-то неосознанного предчувствия. Я не сводила глаз с пакета, в котором содержалась тайна, касающаяся меня. Моя память воскресила одну деталь: я вспомнила, что как-то в Энске видела Пейпера в компании Дмитрия. Пакет, должно быть, связан с Дмитрием. Он расскажет о нем. Я уверена в этом. Немалых сил стоило мне коснуться его. Мне казалось, будто я трогаю что-то живое. Из пакета легко выпала записная книжка толщиной в палец, размером с открытку. Глаза мои искали ответа: чья это книжка, что в ней? Нервы напряглись до предела, пальцы вздрагивали. Я боялась узнать страшное. Внутри жила надежда, и если я сумела пронести ее через годы страданий и тревог, то зачем сейчас, в тишине, терять свою мечту! Я раскрыла книжку. Все равно рано или поздно надо встать перед правдой. Он! Его почерк. Круглый, четкий. Записки Дмитрия. Их много. Целое богатство. И хотя я не понимала ни слова, все говорило с этих испещренных мелкими буквами страниц! Я слышала его голос. Волнующий, любимый голос. Глаза устало закрылись. Сама с собой я переживала эти минуты. Долгожданная встреча! Пусть не такая, как рисовалась мне в мечтах. Но все же - желанная. В следующее мгновение пальцы мои уже листали книжку. Я искала хоть каких-нибудь понятных мне слов. На последней странице стояла дата: "1943 год". И все. По-видимому, это история. История, которая завершилась сорок третьим годом. Дмитрий своей рукой поставил дату. А потом? Потом он жил, дальше жил. Если бы жизнь его оборвалась, оборвались бы и записки. Желая что-то угадать или понять, я принялась тщательно разглядывать каждый листок. Еще одна надпись попалась мне на глаза. Она была сделана на почти прилипшей к обложке серой страничке. Она гласила: "Дмитрий Брагин, майор, район Крустпилса. 15 мая 1944 года". Теперь я узнала его фамилию. Брагин! Дмитрий Брагин. Но дата и район внушили новое подозрение. Что значит - 15 мая 1944 года? Надежда то меркла, то разгоралась. Но меркла чаще. Все настойчивее одолевали тяжелые предчувствия. И избавиться от них было трудно. Я призывала на помощь воспоминания. Как ни странно, но прошлое почему-то казалось светлым. То прошлое, которое мы пережили в мрачные дни войны, в страданиях, в постоянном ожидании смерти, теперь представало передо мной в ином свете. Да, я мучилась, я потеряла сына, я видела гибель многих людей. Но я испытала и первое большое чувство, которое дарит человеку судьба только однажды. Я была рядом с сильным, мужественным другом и сумела поддержать его в подвиге. А то, что он творил своей жизнью подвиг, я не сомневаюсь, как не сомневалась и тогда. Может быть, я чем-то помогла ему. Совсем немногим, но сознание и этого участия в его борьбе приносит счастье. Больно сознавать, что все это только в прошлом. А сегодня лишь надежды, ожидание И вот теперь - еще предчувствия. Нужно их изгнать из сердца. Должны быть только надежды, светлые надежды и свершения. Книжка заставила меня вспоминать, искать и разгадывать. А когда русский гость навестил меня вторично, к тем многим страницам, которые донесла до нас записная книжка Брагина, прибавилась еще одна. Четырнадцатого мая сорок четвертого года, под вечер, на отрезке железнодорожного пути Крустпилс-Даугавпилс советская разведывательная группа пустила под откос литерный состав немцев, шедший к фронту. На след группы напала специальная команда от карательного батальона в количестве девятнадцати человек. Поначалу разведчики стали уходить к литовской границе, а потом вдруг, описав полукруг, направились в обратную сторону, к железной дороге и берегу реки. Эсэсовцы преследовали группу в течение всей ночи. Несколько раз возникала перестрелка. Разведчики выбили в карательной команде девять солдат и двух командиров. К утру эсэсовцам удалось прижать группу к реке. Завязался бой. Разведчики сопротивлялись отчаянно и теряли одного человека за другим. У них иссякли боеприпасы. Кольцо сжималось. Уже только два человека отбивались от наседавших эсэсовцев. Эсэсовцы решили взять их живьем и поползли к берегу. И тогда те двое подорвались на единственной гранате. Одним из них был майор Дмитрий Брагин. Я запомнила навсегда эту дату: сердце Дмитрия перестало биться 15 мая 1944 года. Как безжалостна бывает истина! Она не оставляет надежды. Упорно, настойчиво я искала разгадку тайны и, когда нашла ее, должна была отдать взамен свою мечту о друге. Теперь со мной только воспоминания о нем. Когда я читала записки майора Брагина, несколько часов мы были вместе. Многое стало понятным из того, что было пережито. Многим я восхищалась и кое-чему улыбнулась. Потом я думала, много думала. Мне показалось, что судьба этого человека удивительна своей простотой. Нет, не величие ума, не особенность дарования, не фанатическое самопожертвование характерны для него. А убежденность в своей правоте. Убежденность, ставшая частицей души, ритмом сердца. Кто выпестовал в нем эту правоту? Не знаю. Может быть, великое время, может быть, люди, жившие с ним, а может быть, мудрость идей. А возможно - и то, и другое. Странно: я, немка, сужу о сыне другого народа и хочу понять его. Дано ли нам это? Не помешает ли кровь и смерть многих искренности суждений? Сердце говорит, что нет. Не помешает. Где-то скрещиваются человеческие пути, и тот, кто несет в себе больше света, побеждает. Ему вверяется судьба другого человека. Таким был Брагин. Таким он был для меня. А может быть, и для многих. Мне хотелось, чтобы имя советского патриота Дмитрия Брагина стало известно многим тысячам людей. А вскоре я узнала, что об этом уже позаботились его друзья. Я узнала об этом от генерала Решетова, бывшего начальника Брагина. Я не искала его. Он нашел меня сам. Нашел и вызвал в Берлин, вызвал, чтобы познакомиться со мной, узнать, как я живу, и пожать мне руку. Он до конца разобрался в записной книжке Дмитрия и расшифровал, кто скрывался под кличками и заглавными буквами. И если для публикации он заменил подлинные фамилии действующих лиц вымышленными, то так, видимо, нужно.