" недалеко от Афин. Перед Юрием была поставлена задача создать диверсионную сеть и развернуть подрывную работу. Шайнович блестяще справился с этой задачей. С группой смельчаков он совершал поистине геройские подвиги, наносил немцам удар за ударом и был неуловим. Вокруг его имени складывались легенды. При жизни народ назвал Юрия своим национальным героем. Он пользовался поддержкой населения, появлялся в разных местах, действовал дерзко, бесстрашно. Его видели в одежде рыбака, горожанина, итальянского или немецкого офицера. В сорок втором году, в феврале, он подорвал в Афинах пятиэтажное здание НСДАП. Он потопил корабль "Василевск-Георгиос", который вез немцев на остров Крит. Корабль от взрыва разломился пополам. Затем пустил ко дну испанский военный транспорт "Сан-Исидоро". На острове Парос, в порту, он потопил еще один транспорт с горючим. В Салямине подорвал и пустил ко дну три немецкие подводные лодки, а несколько повредил. Это был блестящий спортсмен. Ночью он выплывал в море, к стоянке лодок, держа при себе магнитную мину. Вблизи лодки нырял, прикреплял мину к корпусу и возвращался на берег. В Ларисе он подорвал немецкий воинский эшелон. В Патрасе уничтожил взрывом береговые артиллерийские укрепления и колонну автомашин с бензином. В Макрополо подорвал арсенал. Но это не все. Самый большой урон нанес Юрий немецкой авиации. Он устроился работать переносчиком грузов на авиационное предприятие "Мальзиниоти" вблизи Афин. Точнее, в предместье Афин. Там собирали, испытывали на стендах и отправляли на остров Крит авиационные моторы. На Крите моторы ставили на самолеты, которые перегонялись в Африку в распоряжение Роммеля. За небольшой отрезок времени четыреста самолетов, вылетевших с острова Крит, потерпели катастрофу в воздухе. Не десять, не сто, а четыреста самолетов! Немецкие специалисты потеряли голову. Абвер и гестапо сбились с ног. Никто не предполагал, что причину катастрофы надо искать не на Крите, а на месте сборки моторов. Юрий изобрел смесь. Она состояла из металлической пыли и каучука. Эту смесь он и его люди при переноске моторов через трубки насыпали в подшипники. Когда моторы запускались, смесь от высокой температуры плавилась и лишала смазку ее качеств. И все. Розыск виновников аварий зашел в тупик. Вот тогда в Грецию приехало несколько гестаповцев, и в их числе Себастьян Андреас. Нужно отдать ему должное, он обладал каким-то особым, собачьим нюхом. Ознакомившись с обстановкой, Андреас сказал: "А что, если моторы не везти на остров Крит, а поставить их в самолеты здесь, на месте сборки?" Инженеры так и поступили. Три мотора поставили на предприятии "Мальзиниоти". Самолеты поднялись в воздух и недалеко от афинского берега среди бела дня на глазах у всех упали в море. Стало ясно, что виновник диверсии находится в Афинах. Тогда-то и вспомнили об Иванове-Шайновиче. Если вначале за его голову назначали премию в полмиллиона драхм, то теперь увеличили до миллиона, а вскоре до двух, затем до пяти миллионов. Наконец усилия гестаповцев увенчались успехом. Нашелся предатель, позарившийся на такой громадный денежный куш. В октябре сорок второго года грек Ламбринопоулос выдал Юрия. Его схватили и заключили в тюрьму "Аверофф". Началось следствие. Я слушал Гизелу затаив дыхание. Какие люди живут на свете! Юрий не просто герой. Он герой дважды, трижды, четырежды. Подумать только - четыреста самолетов, корабль, два транспорта, эшелоны, укрепления, подводные лодки! Это под силу не одному, не двум людям, а целому воинскому подразделению. И не всякому! Таким боевым счетом может гордиться, допустим, авиационный полк. - Открытый процесс в Афинах начался при мне, - продолжала Гизела. - Юрия обвинял наш военный прокурор Стумм. Я сама слышала, как Стумм, обращаясь к Юрию, сказал: "Очень жаль, что вы были не с нами, а против нас". А уже здесь я узнала, что на рассвете четвертого января Юрия расстреляли. Это произошло на стрельбище в Кесариани. И вы знаете... в последнюю минуту Юрий сделал попытку к бегству. Его ранили в ногу. Стоять он уже не мог. Тогда его привязали к доске и расстреляли. Мы долго молчали, глядя в печь, где догорали поленья. Я думал: "Почему Гизела поведала эту историю именно мне? Что это значит?" И я спросил ее. Она ответила, правда, не сразу: - Потому, что ваш друг напомнил мне Юрия. Я не поверил. Гизела, по-моему, тоже понимала, что ответ ее прозвучал неубедительно. Часы показывали десять. Как быстро пролетело время! Я встал и сказал, что мне пора идти. Уже в передней, провожая меня, она любезно произнесла: - Приходите, когда вам захочется. Вечерами я всегда дома. Знаете что? Нам завтра или послезавтра будут выдавать пасхальные посылки. Там будет, видимо, кое-что хорошее. Закуска разная... Я заверил Гизелу, что приду непременно, даже если не будет закуски. Она улыбнулась и подала мне руку. 22. События и новости По сути дела, это был первый по-настоящему весенний день. Дул теплый восточный ветер, солнце палило, таял снег. Утром недалеко от управы я столкнулся нос к носу с Костей. Под глазом у него сиял огромный багрово-фиолетовый фонарь. - Где это тебя угораздило? - После расскажу, долгая история, - деловито ответил он. - Сегодня в семь приходите. Демьян зовет. Так, не переговорив, мы расстались. На службе я узнал, что Воскобойников от нас уходит. Ему поручают формирование карательного батальона из бывших советских граждан, ставших изменниками Родины. О том, что такой батальон уже начал формироваться, мы знали давно. Знали мы и о том, что вербовка добровольцев в него продвигается очень туго, со скрипом. Пока удалось укомплектовать взвод. Он располагается во дворе полиции и проходит обучение. Бойцы взвода оружия не имеют. Немцы не без оснований раздумывают, вооружать их или нет. Они знают, что винтовки и автоматы можно повернуть куда угодно, даже против хозяев. Не при чем здесь Воскобойников - для меня не совсем ясно. До войны он трудился в системе "Заготскот", в армии не служил, а тут вдруг... военачальник! Перемещение Воскобойникова отразилось на моей служебной "карьере". Бургомистр приказал мне принять дела секретаря управы. Я попробовал было заартачиться, но господин Купейкин дал понять, что делается это не без благословений коменданта - майора Гильдмайстера. Я покорился. В конце концов секретарь управы - это не нарком и я не глупее Воскобойникова. Воскобойников явился сегодня в полдень в полной немецкой форме, при оружии, но без погон. Форма шла ему как седло корове. Был он экспедитором, экспедитором и останется. И толку из него не выйдет. Так думал я. Воскобойников думал иначе. Вводя меня в курс секретарских дел, он, между прочим, сказал: - К первому мая я им сделаю такой батальончик, что они пальчики оближут. Так именно он и сказал - "сделаю". Когда он передал мне дела, печать и ключ от несгораемого шкафа, я сказал ему, что не совсем уверен, справлюсь ли с новыми обязанностями. - Не боги горшки лепят, - сказал Воскобойников и покровительственно похлопал меня по плечу. А прощаясь, попросил: - Если вам будут попадаться желающие послужить под моим началом, направляйте их в батальон. Весь день я входил в обязанности секретаря, мыкался из одной комнаты в другую, копошился в бумагах, измучился окончательно и был крайне рад концу рабочего дня. С удовольствием покинул сырые стены управы и вдохнул теплый весенний воздух. Прежде чем отправиться к Демьяну, мне надо было заглянуть домой. Я пошел мимо сельхозкомендатуры. С недавних пор этот путь стал моим постоянным маршрутом. Я рассчитывал встретить Гизелу, но еще ни разу мне это не удалось. Нужно же так! И сегодня я шел без всякой надежды, но вдруг увидел ее возле почты. Гизела прохаживалась вдоль фасада. Сердце мое зачастило. Конечно, она ждала меня. Но я ошибся. Она ждала машину с тем самым немцем, к которому я ходил за циркуляром. Их вызывал начальник гарнизона. Все это выяснилось, когда я подошел к Гизеле и поздоровался. - Вас можно поздравить? - спросила она. - С чем? - С повышением. - А как вы узнали? Это решилось лишь сегодня. - Это решилось два дня назад в моем присутствии у господина Гильдмайстера. Вы счастливчик, вам везет. И Гильдмайстер, и Земельбауэр... Почему вам так верят? Я развел руками. - Здравствуйте! - прозвучало вдруг рядом по-русски, и я увидел прошедшего мимо полного пожилого субъекта... Лицо его показалось мне очень знакомым. Гизела холодно кивнула. По лицу ее пробежала гримаса брезгливости. - Идиот, - тихо проговорила она. - А что такое? - недоумевал я. - Я видела этого типа однажды, его принимал на дому Земельбауэр. С тех пор он считает своим долгом здороваться со мной. Или это достоинство - быть платным агентом гестапо? - Дело вкуса, - неопределенно ответил я. - Идите. Вон машина. Пока! Мы не станем бравировать нашей дружбой, правда? Эта короткая встреча оставила что-то теплое в моей душе. Я был у Гизелы уже трижды, не считая той злополучной ночи. Наша дружба крепла. Но только ли дружба? Что-то большое, радостное входило в мое сердце и заставляло думать, постоянно думать о Гизеле. И вот сейчас. Не успел проститься с ней, а в голове мысль: "Когда снова увижу? Когда?" Весна ли, чувства ли теплили меня? Я шел и улыбался ветру, солнцу. Мечтал. О чем? Сам не знаю. Наверное, о будущем. А быть может - о близком. Мне казалось, что скоро, очень скоро произойдет необыкновенное. Стоит только напрячься, захотеть - и оно приблизится! И вот в это радостное ощущение почему-то вошел досадным пятном толстяк, которого я только что видел, разговаривая с Гизелой. Откуда он? Почему мне запомнилось его лицо, добродушное, осмысленное, даже доброе? Где-то мы уже встречались. Я ломал голову и никак не мог ответить на вопрос. И лишь войдя в свой дом и увидев Трофима Герасимовича, я вспомнил: это же портной! Частный портной, к которому чуть не год назад водил меня Трофим Герасимович. Он шил, вернее, перелицовывал мой пиджак. У меня еще тогда возник план сделать этого толстяка содержателем явочной квартиры. Оказывается, как можно ошибаться в людях! Я спросил у Трофима Герасимовича фамилию портного. - А на что он тебе? Я рассказал. - Ух ты, какая гадюка! А на морду - попик. Тихий, сладенький... Видались мы недавно возле бани. Все выспрашивал меня: что слыхать о наших, как живется, где обитает дочь? А я будто чувствовал и отвечал ни да ни нет. Что ж, выходит, надо препоручить его моим ребятам? - Препоручи! Непременно. К нему народ ходит, а он выдает. Я выпил кружку кипятку, расспросил Трофима Герасимовича о делах в его группе и отправился в "Костин погреб". Наперсток сидела у приемника с наушниками на голове, а в другой половине о чем-то беседовали Андрей и Челнок. Челноку больше, чем мне, попало в финскую. Лицо его, сильно изуродованное, выглядело асимметричным, правая нога не сгибалась, приходилось пользоваться костылем. Сейчас он работал истопником в гарнизонной пекарне. А до финской войны служил в армии командиром батареи. Я разделся, подсел к ним. - Ты не скачи, а говори по порядку, - обратился Андрей к Челноку. - Раз уж начал, так выкладывай! - А я и так, как на чистке партии, - рассмеялся Челнок, показав свои ослепительно белые, но, к сожалению, вставные зубы. - Чего ты придираешься? Андрей недовольно дернул головой: - Ты сказал, что работал токарем, а при чем тут директор магазина? - Все правильно, так оно и было. Я работал токарем на таганрогском заводе, а потом стал директором магазина. - С чего это вдруг? - Тебя это интересует? Пожалуйста. Дай-ка докурю. - Он взял у Андрея половину цигарки, затянулся и продолжал: - На заводе я имел седьмой разряд Маракуешь? Андрей кивнул. - Почти инженер. А тут как раз кинули лозунг: "Коммунисты и комсомольцы - за прилавок! Надо вы учиться торговать". Меня того... в комитет комсомола Так и так, товарищ Пономарев Поскольку ты есть чистокровный пролетарий и тебе нечего терять, кроме цепей, есть мнение выдвинуть тебя. В торговой сети дело пахнет нафталином. Завелись жучки разные, бывшие нэпманы. Вскрываются гнойники. А торговля - это барометр. Она определяет настроение наших граждан. Нужно подкрепить торговую сеть. Тебя решено сделать директором магазина "Фрукты и овощи". Ну что ж, надо - значит надо. Записали в протокол. Распрощался я с заводом - и в горторг. Приводят меня на рынок и показывают на фанерную палатку. Ей-богу, поменьше этой комнаты! Вот твой магазин. Ну, думаю, разыграли меня. А ставка, спрашиваю, какая директору этакой махины? Как сказали, у меня аж под ложечкой засосало. В аккурат наполовину меньше, чем я вырабатывал на заводе. Вот это выдвинули! - Охмурили, выходит? - рассмеялся Андрей. - Ну сам пойми: с завода я приносил восемьдесят, а когда и все сто целковых, а тут сорок. Начал я ерепениться, а мне говорят: раз ты комсомолец, то должен думать не о деньгах, а о деле. И крыть нечем. Тем более ты, мол, один на свете, без семьи и родных. Я сказал, что в принципе это, конечно, верно, и включился в торговую деятельность... Насчет фруктов ничего не скажу. Это слово можно было вычеркнуть на вывеске. А что касается капусты, помидоров, огурцов, арбузов и дынь - этого хватало под самую завязку: я их и получаю, и вожу, и продаю. Сам над собой директор. Помидоры помаленьку гниют, огурцы вянут, капуста хиреет, арбузы попадаются зеленые - покупатель нос воротит. Ну, прошел, бог дал, месяц. Подвел я баланс, гляжу - не хватает двадцати целковых. Эге, думаю, учиться торговать - дело не простое. На другой месяц уже тридцать целковых выложил, а на оставшуюся десятку стал перебиваться. Ничего себе, думаю, директор! Скоро без штанов останусь. А потом и зарплаты не хватило. Я в комитет. Спасайте, говорю, братцы! Невмоготу! Бросайте на любой другой трудовой фронт, выдвигайте еще раз куда угодно, только не директором. Секретарь бойкий такой парень был. За словом в карман не лез. Нет, говорит, дружок, коль взялся - тащи! Выправишь дело в магазине, будем двигать дальше. Я чуть не заревел. Куда же это дальше? Ну ладно, думаю: ты с характером, я тоже. Пошел на толчок, загнал последнее барахлишко, вложил недостающие деньги в кассу, магазин на замок, а ключик секретарю комитета с записочкой: прощай, спасибо за выдвижение, а меня не ищи. И прощай, Таганрог! Подался я в Киев, поступил в артучилище, тогда еще оно школой называлось. Вот тебе и вся история. - А при чем же тут Ворошилов? - не унимался Андрей. - Ты же сказал, будто он тебя спас! - Не будто, а в самом деле спас. Когда я кончал школу, таганрогцы разыскали меня. Напали на след-таки. И закатили начальнику школы ноту. Они, оказывается, вышибли меня из комсомола, объявили дезертиром трудового фронта да еще присобачили социально чуждое происхождение. Спутали меня с другим Пономаревым, сыном какого-то беляка, и началась катавасия! Понял я одно: вылечу из школы в трубу. Пока докажу, что я не верблюд, обязательно вылечу. И вот тогда я нацарапал письмо Клименту Ефремовичу. Слезное такое. Все описал, до точечки. Он и заступился. Спас меня от погрома. - Здорово у тебя получилось, - заметил Андрей. - Боевой ты мужик, - добавил я. - Станешь боевым, когда за горло возьмут, - сказал Челнок. Из своей половины вышла Наперсток. Она расцветилась тихой улыбкой и дала мне еще горяченькую радиограмму. Я встал и прошел в ее комнату, а следом за мной - Андрей. - Не знаешь, зачем вызвал Демьян? - спросил он. Я не знал. - А как твои сердечные дела? - Ты что, осуждаешь меня? Андрей обнял меня за плечи, подумал и ответил: - Нет, дорогой, все мы люди. Уж лучше крутить с Гизелой, чем с такой русской, как дочь твоего Купейкина. А Гизела, по всему видать, врезалась в тебя. Я что хочу сказать. Я же люблю тебя, черта... Хочу сказать: гляди, не замочись! - А я штаны закатаю повыше. - Ты понимаешь, о чем я. Гизела, возможно, человек чистый, мужнина грязь не пристала к ней. Но вокруг нее грязь. Все эти килианы, шуманы, земельбауэры - старые развратники, переживающие вторую молодость. С ними надо ухо держать ой как! Вот об этом не забывай! - Постараюсь, - заверил я. - Тебе буду все выкладывать. - А теперь расшифровывай! Что там сообщает Решетов? Я сел за расшифровку радиограммы. Андрей стоял за спиной и следил, как из-под моей руки выбегали буквы, слова, строчки. Решетов сообщал, что десантная группа, выброшенная не семнадцатого, а двадцатого, частью попала в наши руки, частью уничтожена. Один транспортный "юнкере" подбит и еле-еле перевалил на свою сторону. Далее шла речь о том, что мой вопрос вновь рассматривался в наркомате, я восстановлен в органах и утвержден в должности начальника отделения. Карандаш едва не выпал у меня. Я еще не успел осознать происшедшего, как Андрей сгреб меня в свои медвежьи объятия и начал тискать. - Наконец-то, - расцеловал он меня и, смутившись, произнес: - Фу-ты... Это же здорово! Да, это было радостное известие, о котором я долго мечтал. Приходит же к человеку счастье! Пришло и ко мне. В конце телеграммы сообщалось самое неожиданное. Находящийся в эвакуации некий Загорулько заявил органам, что Геннадий Безродный развелся с женой, покойной ныне Оксаной, лишь после того, как узнал об аресте ее отца. Предупредил его - Геннадия - этот же Загорулько. - Ну что? Что я тебе говорил? - вскочил я. - Помнишь? Андрей взял из моих рук бумажку, прочел. - Все помню, Дима, - медленно произнес он. - Все. Кто же мог думать, что Геннадий такой подлец! Во второй комнате прозвучал чей-то новый голос. Мы вышли и увидели связного Усатого. Высокий, седой, почти белый, с длинными обвислыми украинскими усами, он едва не упирался головой в потолок. И как только входил, сразу же торопился сесть. Вот и сейчас поставил кирпич на попа, пристроился на нем и достал кисет. Я взглянул на часы. Ровно семь. В это время вошел Демьян. Окинув нас быстрым взглядом, он снял стеганый ватник, повесил его на гвоздь. Андрей подал ему радиограмму. Демьян прочел, подошел ко мне и подал руку: - Рад за вас, от души. Так оно и должно быть. И с десантом неплохо. Обжегся господин полковничек. Такой и должна быть разведывательная информация. А вот с Солдатом плохо. - Он повернулся всем корпусом к Усатому: - Были у него? - Да. Он сказал, что не может прийти. Занят. - Не может прийти. Занят, - повторил про себя Демьян. На несколько минут воцарилось молчание. Демьян сидел поодаль от стола, опершись локтями в колени, похрустывал пальцами и смотрел в пол. - Плохо, - заметил он после долгой паузы. - Хотелось поговорить с ним. Сейчас тем более. С Солдатом надо что-то делать. В убежище вошел Костя с роскошным синяком под глазом. Демьян прервал себя, задержал взгляд на Косте и спросил: - Что это у вас? - Приключение, товарищ Демьян. Я понял, что Демьян еще не видел сегодня Костю, а значит, и не ночевал здесь. - Быть может, расскажете нам? Костя стоял посередине комнаты и стягивал с себя шинель. - Могу доложить. Терр-акт! Покушение на мою персону. Ничего удивительного. Намозолил я глаза народу в этой волчьей шкуре, - и он бросил немецкую шинель на ящик. - Иду ночью по Крутому переулку. После проверки караула. Темень страшная. И грязь по колено. Я крадусь под кирпичным забором, выбираю места посуше - и вдруг кто-то гоп на меня сверху, точно с неба. С забора, конечно. Сбил меня с ног, но и сам не удержался, угодил в лужу и нож выронил. Я навалился на него, поддал ему в скулу, ну а он меня сюда. Карманным фонарем... Можно было, разумеется, из пистолета его, но я не стал. Думаю: не бросится же на полицая подлец, зачем поднимать шум? Ну, потолкались мы с ним в грязи, потом я уложил его на брюхо и вот эту штучку приспособил, - Костя вынул из кармана и подбросил металлические наручники. - Лежит, сопит. "Кончай, - говорит, - продажная шкура. Но и тебе недолго осталось. Пока я буду пробираться на тот свет, ты меня догонишь". Вот это, думаю, разговор. Мужской. Приказываю ему встать, а он лежит. Я поднял его, повернул лицом, а он взял да и плюнул мне в самую рожу. И тут я вижу, что это Хасан Шерафутдинов. Ах ты, сукин сын! А он опять свое: "Кончай, предательская морда. Твой верх. Я бы над тобой не измывался, а сразу кончил". И глаза его горят, как уголья. Надо было объясниться. "Вот что, Хасан, - говорю. - Ты ошибаешься, друг. Я не предатель. И могу доказать это". Он молчит, скрипит зубами. "Давай-ка сюда лапы". Он подумал и подал. Я снял наручники и сказал: "Хочешь беги, а хочешь выслушай меня". Он решил выслушать. В общем, мы договорились сегодня проверить друг друга на деле. Вот так. - Значит, вы его знаете? - спросил Демьян. - Ну да, годок мой, учились вместе. Его отец пограничник, погиб в первых боях, а он мировой парень. Мы его звали потомком Чингисхана, не обижался. Политически крепко подкован. До Карла Маркса ему, понятно, далеко, но в общем головастый. - Это знаменательно, - сказал Демьян. - Люди поднимаются на борьбу сами. - А как вы проверить решили друг друга? - спросил Андрей. - Возьму его на дело сегодня. - Эге! Вот тут ты поторопился, - покачал головой Челнок. - Сразу и на дело. - Может, и поторопился, - вскипел Костя. - Только слово уже дано и отказываться нельзя. - Я тоже считаю, что нельзя, - поддержал его Андрей. Демьян сидел, слушал, прятал улыбку. Челнок спросил: - А какое дело? Костя посмотрел на меня и молча, одними глазами, спросил разрешения. Я незаметно кивнул. - Обычное дело, - сказал он. - Сегодня я и двое моих дружков попробуем взять гранаты из вагона на путях. Гранат-то нет! Вот я и подключу Хасана. Пусть себя покажет и на других поглядит. - Ну что ж, это интересно, - заметил Демьян. - У меня тоже новости, - сообщил я. - Назначен секретарем управы. - Вот как! Я рассказал все подробно. - Отлично, - произнес Демьян. - А не кажется ли вам, - обратился к нему Андрей, - что Воскобойникову следует помочь в формировании батальона? - Как вы помогаете абверу? - усмехнулся Демьян. - Ну да. - А почему бы и нет. - Демьян помолчал, подумал и вдруг заговорил совсем о другом: - Старший группы Угрюмый нашел вашего Дункеля-Помазина и убил его. - Как убил? - воскликнул я. - Это же безобразие! - вскочил с места Андрей. - Вот его записка, изъятая из "почтового ящика", - продолжал Демьян. - Он пишет: "С Помазиным кончено. Он мертв уже трое суток. Живым в руки не дался". Я согласен, что это безобразие. Если командиры, старшие групп, не могут выполнять приказы, что же требовать от остальных? - За это по головке гладить нельзя, - вставил Усатый. - А почему нам не вызвать Угрюмого на бюро, хотя бы раз, и заслушать? - предложил Челнок. - Ведь никто из нас в глаза его не видел. - Ну, это другой вопрос, - сказал Демьян, - мы в подполье. Я не знал Урала, Колючего, Крайнего, Аристократа. Не видел в глаза и старшего Клеща. Не обязательно встречаться со всеми. Но вот на Угрюмого надо посмотреть, познакомиться с ним. - Правильно! - одобрил Усатый. - Упустишь человека, он и от рук отобьется. - А как ваш Старик? - спросил Демьян, имея в виду Пейпера. - Я им доволен, - ответил Андрей. - Обещал дать мне сведения о месте хранения авиабомб. Их привезли четыре вагона и две платформы. Старик подозревает, что бомбы уложили на территории кирпичного завода. Все стали расходиться. Я задержался немного в избушке. Выходить скопом не полагалось. - Хоть все и ругаются, - шепнул мне Костя, - а я верю Хасану. Как себе, верю. Вот такого бы в батальон к Воскобойникову! - Потом он неожиданно погрустнел и добавил: - Ох, и полетят на мою голову шишки, когда вернутся наши. Вам хорошо - вы не здешний. А мне туговато придется. Какое совпадение! Недавно Трофим Герасимович спрашивал меня, как будем мы отчитываться перед нашими. Косте я сказал: - Об этом не думай. Мы поместим твою копию в первом номере газеты, во весь лист, и все будет в порядке. Костя только усмехнулся. 23. Воздушные гости Утро сегодня встало сверкающее, солнечное, умытое. До света с шумом, грохотом и дождем пронеслась первая гроза. Сейчас земля, тихая, разомлевшая и пахучая, нежилась в лучах солнца. Оно палило яростно и необыкновенно жарко для этого времени. Весна в нашем краю ликовала буйно, неудержимо. Деревья в скверах, садах, городском и железнодорожном парках оделись в густую листву. Всюду, где только мыслимо, высыпала ярко-зеленая трава. Она покрыла густым ровным ковром незамощенную площадь, расцветила обочины дорог, пробивалась между булыжниками мостовой. С утра я попал в гестапо. Земельбауэр на этот раз прислал за мной к управе свой "оппель". Штурмбаннфюрер СС расхаживал по кабинету, а я переводил ему вслух попавшую в руки оккупантов нашу брошюру о зверствах немецко-фашистских захватчиков. В открытое окно дул теплый ветер. У дома напротив стояли немецкие танки с высокими башнями и крестами на бортах, грузовик, покрытый брезентом, и штабной вездеход. Длинные тени пересекали улицу. Они были гуще и четче самих предметов. Штурмбаннфюрер расхаживал, засунув руки глубоко в карманы брюк. Изредка он останавливался возле узкой металлической дверцы сейфа, вделанного в стену, притрагивался к круглой ручке или проводил по накладкам ладонью. Звук его шагов скрадывал большой, покрывающий весь пол, ворсистый ковер. Сапоги Земельбауэра были на высоких, чуть не на вершок, каблуках, они чуть приподымали рвущегося к высоте начальника гестапо. Он ни разу не прервал меня, не задал ни одного вопроса и вообще не сказал по поводу фактов, изложенных в брошюре, ни слова. Затем он взял брошюру, полистал ее, швырнул на стол и сказал: - Я благодарен вам. Сегодня вы мне больше не понадобитесь. Когда я был уже у порога, Земельбауэр окликнул меня. - Одну минуту, - сказал он, подошел к тумбочке, на которой стоял приемник, открыл дверцу, достал оттуда бутылку вина. - Небольшой презент. Из посылки фюрера. Я поблагодарил и попросил бумаги, чтобы обернуть подарок. Земельбауэр нехотя протянул газету: - То, что дает начальник гестапо, можно не скрывать. Я сделал вид, что принял эту глупую фразу всерьез, раскланялся и вышел. Поскольку вызвали меня через бургомистра и Купейкин знал, где я нахожусь, мне представилась возможность урвать полчаса - час времени, чтобы заглянуть к Андрею. У него, возможно, была уже очередная радиограмма, которую мы ждали с нетерпением. В бильярдную с некоторых пор я заходил запросто. По ходатайству бургомистра администрация казино разрешила руководящим работникам русского самоуправления посещать бильярдную и пользоваться столами, когда они не заняты. Сюда частенько заглядывал бывший секретарь управы Воскобойников, новый начальник полиции Лоскутов, раз или два заходил Купейкин. Я играл неважно, особой тяги к этому виду спорта не имел, но считал, что для встреч с Андреем это самый удобный повод. Почему нас так беспокоила радиограмма? Дело в том, что пять дней назад Пейперу удалось выяснить, что большой запас авиабомб уложен под навесами бывшего кирпичного завода. Получив эти данные, мы в тот же день информировали Решетова и поставили вопрос о необходимости обработки кирпичного завода с воздуха. Мы забыли уже, когда видели в небе наши самолеты. Последний, хорошо памятный нам, а еще более оккупантам, налет нашей авиации состоялся поздней осенью сорок первого года. На другой день Решетов потребовал точные координаты завода и попросил сообщить дислокацию противовоздушных средств немцев. К выполнению этого задания Демьян привлек всех старших групп, в том числе и Челнока. Кстати сказать, пропагандистки Челнока лучше и быстрее других справились с заданием. Мы засекли две батареи в городе, три в районе железнодорожного узла. Помимо этих сведений, сообщили Решетову, что за истекшую неделю заметно увеличилась пропускная способность железнодорожного узла. Состав за составом с техникой, живой силой идут в сторону центрального участка фронта, в район Брянска, Карачаева, Орла, Ливен. Каждую ночь на станционных путях стоят воинские эшелоны. К фронту подтягиваются новые контингенты - фольксштурм: подростки и старики, призванные в армию. В бильярдной я застал начальника русской почты и заведующего режимным отделом управы. Они катали шары на крайнем столе. Я бы не сказал, что мое появление обрадовало их. В служебное время играть не полагалось, но я весело приветствовал игроков и сам высказал желание погонять шары. Партию составил мне маркер - Андрей. Пришлось почти час орудовать киями, прежде чем начальник почты и заведующий отделом закончили игру. Потом они несколько минут курили и наблюдали за нами. Я бы, конечно, давно ушел, если бы Андрей не подал мне знака остаться. Когда начальник почты и завотделом скрылись за дверью, Андрей сказал: - Черт их принес не вовремя. Тут, брат, такая петрушка... Демьян нужен вот так, - и он провел ребром ладони по горлу. - Телеграмма есть? - спросил я, считая, что в данный момент это наиболее важное. - Это само собой. Тут другое. - Андрей взглянул на дверь: не покажется ли новый гость. - Заходил Пейпер. Утром он видел Дункеля. - Ты что? - Да-да, Дункеля-Помазина, которого "уничтожил" Угрюмый. И видел не когда-либо, а сегодня, час назад. Стоял с ним, болтал. Они выкурили по сигарете. Я слушал ошеломленный. Я отказывался понимать. - Что же получается? - Не знаю. Надо срочно повидать Демьяна и доложить. Я вырваться не могу. Сейчас навалятся летчики и будут торчать до самого вечера. Придется тебе. - Попробую. - Валяй. - А телеграмма? - спохватился я. - На! - И Андрей дал мне спичечную коробку. - А это твое? - указал он на бутылку, стоявшую на скамье. - Мое. В этот раз я не придумал никакого предлога для отлучки и до конца занятий проторчал в управе. Собственно, я и не придумывал. Бургомистр проводил совещание, на котором присутствовали все руководящие работники управы. Только после занятий я заспешил в "Костин погреб". Теперь мы проникали в него через заросшие травой руины завода и пожарной команды. Сначала надо было пройти мимо двора Кости и убедиться, есть ли условный знак, свидетельствующий о том, что в убежище входить можно. Я так и поступил. На улице у своей усадьбы стоял Костя с незнакомым мне парнем. Я почему-то счел этого парня Хасаном Шерафутдиновым и не ошибся. Костя держал его за ворот сорочки и что-то говорил. Хасан внимательно слушал и смотрел на Костю, как смотрит пеший на конного. Он был на голову ниже Кости, но шире в плечах и значительно плотнее. Мы уже знали, что теперь Хасана, названного Вьюном, и Костю не разольешь водой. Они в тот раз удачно провели операцию, бесшумно сняли часового и выбрали из трех ящиков гранаты. После этого выяснилось, что за Хасаном стоят еще два не менее отчаянных парня. Группа Кости сразу увеличилась чуть не вдвое. Я обошел то место, где был угол дома, заметил условный знак - подпорку под яблоней, прошелся по параллельной улице, а потом скрылся в руинах. В погребе я застал одного Наперстка. Демьян ушел рано утром и ничего не сказал. Надо было дождаться его. Я расшифровал коротенькую радиограмму. Решетов сообщал, что гостей следует ожидать в ночь с шестого на седьмое мая. Наконец-то! Демьян появился в начале восьмого. Во рту его торчала погасшая самокрутка. Вид у него был усталый, измученный. Увидев меня, он сразу оживился: - Что случилось? - Дункель-Помазин не убит. Сегодня утром Старик беседовал с ним. Демьян резко вскинул голову и задержал на мне долгий взгляд. - Вы видели Старика? - Его видел Перебежчик. Он и прислал меня. Демьян подошел к столу, пододвинул к себе разбитую фарфоровую пепельницу, положил туда самокрутку и с силой раздавил ее. - Видно, Угрюмый шельмует, - сказал я. Демьян сделал неопределенный жест: - Это очень снисходительный взгляд на вещи, товарищ Цыган. Новость имеет нехороший привкус. Боюсь, что Угрюмый окажется человеком, поворачиваться спиной к которому небезопасно. А я хотел вызвать его завтра на бюро. Н-да... Придется повременить. Вы давно видели Солдата? Я ответил, что давно - в тот раз, когда меня посылал к нему Андрей. - Как вы смотрите, справится Солдат с проверкой Угрюмого? Я сказал, что Солдат - человек не без опыта и, если захочет, безусловно справится. - Я его заставлю, - твердо произнес Демьян и нажал ладонью на стол. - Это будет последнее для него испытание. Кстати, он всегда был на стороне Угрюмого. Помните? Я кивнул. Я хорошо помнил. - А своим людям сейчас же дайте указание искать Дункеля. Надо привлечь Старика. И еще раз предупредите, что Дункель нужен нам только живой. У вас ко мне все? - Да... хотя нет. Радиограмма, - я достал ее и прочел вслух. - Сегодня, значит? - Точно так. - Тоже надо предупредить ребят. Очень хорошо, - он потер руки. - Эта бомбежка поднимет дух у людей. Когда я выбрался из-под земли, уже вечерело. Клонящееся к закату солнце вызолотило горизонт и удлинило тени. Облитые его лучами стекла в окнах пылали. Всю дорогу к дому я любовался игрой красок. И после захода солнца червонные отблески заката еще долго догорали на небе. День теперь был велик, солнце гасло в восемь с минутами. Вечер у меня был свободный. Я ввел Трофима Герасимовича в курс дел и прилег на койку с местной газетой в руках. А около девяти отбросил ее и вскочил с койки. Щемящий страх коснулся сердца. Я вспомнил, что кирпичный завод расположен в каких-нибудь трех кварталах от дома Гизелы, сразу за сосновым бором. А что значат три квартала при бомбежке, да еще ночью? Как поступить? Не могу же я прийти к ней и сказать, что сегодня прилетят наши и что ей лучше покинуть свой дом? Не могу. Но если я даже умолчу о налете и просто посоветую ей уйти из дому, она может насторожиться. Безусловно: с чего вдруг я даю такой совет? Остается единственный выход: я сам должен увести ее из дому. Но опять-таки: куда, под каким предлогом? Это не просто. Мы встречались с Гизелой на улице, здоровались, иногда останавливались и перебрасывались несколькими фразами. Мы никогда и нигде не появлялись вместе. Куда же ее увести? Я подумал, и в голову неожиданно пришла мысль. Через задние двери я прошел во двор. Сумерки уже плотно сгустились Хозяин и хозяйка допалывали грядку. Я обратился к ним с необычным вопросом: - Что, если я сегодня приведу домой гостью? - А ничего, - отозвался Трофим Герасимович, сидевший на корточках. - Удобно? - Кому? - Вам, конечно. Трофим Герасимович поднялся, уперся в бока руками, выпрямился и сказал: - Было бы тебе удобно. Кто она? Я сказал. Он знал уже о моей дружбе с Гизелой Андреас. - Давай, веди! Тут она цела будет. Я набросил на плечи пиджак и вышел. Шел быстро, почти бежал. Мне казалось, что каждая минута решает судьбу Гизелы. Странно, как неожиданно и прочно вошла она в мою жизнь. И кажется, вошла глубоко, надолго. Часто мною овладевали сомнения. Идет война. Нас и немцев разделяет фронт, огонь, кровь. Гизела - немка. Быть может, мы оба допускаем ошибку? Я прислушивался к голосу своего сердца. Оно молчало. Я отгонял сомнения и думал о том, что близость к Гизеле устраивает не только меня, но и Демьяна, и Решетова. Решетов почти в каждой радиограмме интересуется Гизелой. Когда я достиг ее дома, уже пала ночь. Теплая, мягкая, чарующая майская ночь. Облитый светом неполной луны город спал. Этот бледно-серебряный свет накладывал на пустые улицы, наглухо закрытые окна, запертые дома и дремлющие деревья печать грусти. Окно в комнате Гизелы было полураскрыто. Свет не горел. Ясно слышались звуки какой-то мелодии. Гизела, видимо, сидела у "Филипса". Когда я вошел, она призналась, что не ждала меня. На полу стоял раскрытый коричневый чемодан, рядом с ним - тоненький дорожный матрасик, свернутый трубкой, на спинке стула разместился эсэсовский мундир, а на сиденье - хорошо отглаженные брюки. - Мужнино наследство, - усмехнулась Гизела. - Ума не приложу, куда сбыть эту шкуру. Вы голодны? Я сказал, что не голоден, и приступил к тому, зачем пришел. Нельзя было терять ни минуты. - У меня к вам просьба, - начал я. - Мне хочется, чтобы вы посмотрели, как я живу. Трудно было разглядеть без света лицо Гизелы. Наверное, брови ее поднялись. - Это что, интересно? - спросила она, укладывая обратно в чемодан вещи. - Нет, но все-таки... - Я бы с удовольствием, но не уверена, что комендант не пришлет за мной машину. - Она сунула в чемодан металлический несессер и закрыла крышку. - Когда? - поинтересовался я, сдерживая нарастающее волнение. - Вот этого не скажу. В десять у него начнется совещание. Он разрешил мне не приходить, но предупредил, чтобы я на всякий случай не отлучалась из дома. "Этого только не хватало", - подумал я. - А вы не решитесь наплевать на коменданта и совещание? - Если и решусь, то вы этого не одобрите. Не правда ли? Возразить было нечего. Почва уходила из-под ног. Я понимал, что настаивать неразумно. Мое упорство может навлечь подозрение. Гизела будто глядела в мою душу. - И почему такая срочность? Почему именно сегодня? - Да нет, не обязательно, - вынужден был ответить я. - Ну и прекрасно. У нас еще будет время. Я не видел другого выхода, как остаться здесь и подвергнуть себя той же опасности, которая угрожала Гизеле. Я сел, вынул сигарету, закурил. Волноваться незачем. Не поможет. Гизела закрыла окно, опустила маскировочные шторы и включила свет. На ней была та одежда, в которой она обычно ходила на службу. И прическа была та же - и все шло ей и нравилось мне. Я пододвинул к себе лежавший на столе иллюстрированный прошлогодний журнал и, пытаясь успокоить себя, сказал: - Вы правы, времени впереди много. Успеем. Лучше расскажите что-нибудь. Гизела выключила "Филипс" и села напротив. - Что же рассказать? - Все равно, - ответил я, листая журнал. - О себе расскажите. Или о ком-нибудь близком. Как-то вы сказали, что с вашим отцом расправились. За что? В глазах Гизелы мелькнула грусть. - За чересчур разговорчивый характер. - То есть? - Он считал, что в свободе слова нуждается не тот, кто стоит у власти и кто поддерживает ее, а тот, кто не согласен с нею. Этого было достаточно, это его погубило. Мы помолчали. Я перевернул страницу журнала, и на меня глянул со снимка бывший командующий 6-й армией в группе "Юг" генерал-полковник Рейхенау. - Он убит на фронте? - умышленно спросил я, зная, что смерть этого видного немецкого генерала окутана тайной. Гизела покачала головой: - Он тоже жертва. - Почему тоже? - Я не так выразилась. Ведь мы говорили об отце. С Рейхенау расправились как с неугодным. - Вот как... я не слышал. - Мне рассказал муж. Фюрер предлагал Рейхенау пост главнокомандующего. Рейхенау отказался. Потом Гиммлер потребовал от Рейхенау, чтобы тот допустил во все свои штабы эсэсовцев и слил армейские разведорганы со службой безопасности. Рейхенау ответил, что, пока он командующий, этого не случится. В январе минувшего года в штаб-квартиру в Полтаве явились три эсэсовца с личным поручением рейхсфюрера СС Гиммлера. О чем они говорили с Рейхенау, я не знаю, но через полчаса после их ухода его нашли мертвым. - А вы не боитесь рассказывать мне такие вещи? - спросил я. Гизела закинула голову и звонко рассмеялась: - У вас, мне думается, больше оснований опасаться меня. - Вот уж нет, - возразил я. - А почему вы заговорили об этом? Я пожал плечами. - Вы странный сегодня, - заметила Гизела. Да, я был странный. Я сам это чувствовал, но ничего поделать с собой не мог. - А вас не тянет в Германию? - спросил я, Вновь принимаясь за журнал. - Нет, - твердо ответила Гизела. - Там нехорошо, а вдове особенно. Я не хочу иметь кинд фюр фюрер. Оставьте вы журнал! Поднимите глаза. Почему вы такой сегодня? Знаете что, подарите мне свое фото. - У меня нет. - Закажите! - Хорошо. А зачем вам? - Я хочу видеть вас ежедневно. - Надоем. - А я попробую... Я решительно отодвинул журнал и спросил: - У вас не осталось ни капельки вина от прошлого раза? - Хочется выпить? - Да. Сегодня такой суматошный день. Глоточек бы... - Надеетесь, что поможет? Глоток, я думаю, найдется. Она встала, пошла к шкафу, и в это время за стенами дома раздались завывающие крики сирены. Произошло то, чего и следовало ожидать. Гизела остановилась, обернулась, вслушалась. Лицо ее сразу побледнело. - Неужели? Я пожал плечами, взглянул на часы. Завываниям сирены вторили тоненькие, писклявые, всхлипывающие гудки паровозов. Волна страха окатила меня. Но я боялся не за себя. Рядом была Гизела. Я встал, подошел к ней: - Вы боитесь? Она сказала, что да. Она уже понюхала бомбежки там, в Германии. - Но с вами я не буду бояться, - добавила она. - А быть может, это так... ложная тревога, - сказал я. Ответом был глухой, все время нараставший рокот. В природе его ошибиться было очень трудно... - Нет, не ложная, - поправился я, и в эту секунду дружно и яростно залаяли зенитки. Рокот мотора перестал быть слышен, но через короткие мгновения грохнули один за другим такие сильные взрывы, что дом вздрогнул и закачался. Свет погас. Гизела крикнула: - Сюда! Ко мне! В угол! Тут глухая стена. Я в темноте добрался до нее. Бомбы сыпались одна за другой. Вибрировали оконные стекла, звенела посуда в шкафу, потрескивали стены и пол, коробились двери и окна. Внутри у меня что-то вздрагивало. Дико было смириться с мыслью, что в любую минуту Гизела и я можем погибнуть. Я взял себя в руки Стал вслушиваться в раскаты взрывов. Они раздавались в разных концах города. Наши самолеты подавляли огонь зениток. - Идемте на воздух, - предложил я Гизеле и взял ее за руку. - Я, честно скажу, не люблю, когда в такое время у меня что-то над головой. Когда мы вышли на крыльцо, над нашими головами со страшным свистом прогремел самолет. Кругом сыпались и стучали по крышам осколки зенитных снарядов, но нас защищал от них небольшой навес. Город был освещен, как днем. Над ним висело с полдюжины пылающих подвесных "люстр". В их зловеще ярком и мертвом свете поразительно четко вырисовывались самые мельчайшие детали: вырезанный узором молодой листок клена; перекосившаяся труба на соседнем доме; окно в подвале напротив, заложенное каким-то тряпьем; дыры от сучков в воротах; густая трава по обочине; трещины в плитах, покрывающих тротуар. В другое время эти мелочи вели себя тихо, мирно, а сейчас били в глаза, кричали, требовали, чтобы их запомнили. Зенитный огонь заметно спадал, а бомбовые удары сотрясали землю все чаще и чаще. И вот, кажется, земля встала на дыбы. Мои барабанные перепонки выгнулись. Ухнул какой-то сложный, комбинированный взрыв вулканической силы. Стекла вылетели из окон. Вслед за этим последовало еще шесть взрывов, но уже не таких сильных. Я понял, что кирпичный завод накрыт. Я и Гизела прижались к дверям, теснее придвинулись друг к другу. Раздался последний взрыв, и стало так тихо, что я услышал биение собственного сердца. Я приблизил к глазам часы: налет длился всего двадцать две минуты. Над вокзалом полыхали огромное зарево. Последняя "люстра" роняла на землю огненные слезы. Она догорала, и свет ее был уже не так ярок. В бескрайнем небе, под самыми звездами, глухо рокотали моторы. - Идите домой, - мягко, но настойчиво сказала Гизела. - Вы не боитесь одна? - У меня есть свечи, а окна закрою наглухо. Я осторожно, очень осторожно привлек ее к себе. От нее веяло прохладой и свежестью. Я нашел своими губами ее открытые упругие губы и нежно, очень нежно поцеловал. Гизела легонько отстранилась, вздохнула и сказала: - Теперь иди... Обо мне могут вспомнить, могут приехать. Я почувствовал себя необыкновенно легким. Лишь перед самым домом я сообразил, что ведь Гизела впервые за наше знакомство назвала меня на "ты". 24. Беда Заседание подпольного горкома закончилось в девять вечера с минутами. На дворе было еще светло: стоял июнь. Я не торопясь держал путь домой, чувствуя удовлетворение собой и товарищами по борьбе. Мы только что подвели боевые итоги за пять месяцев - с января по май включительно. Пусть мы сделали не так много, но мы сделали, что могли. Нет, мы не сидели сложа руки. Подпольщики подожгли состав с бензином на станции. Он сгорел дотла. Пожар уничтожил депо, мост и стоявший рядом состав с круглым лесом. Подпольщики подорвали машину с начальником полиции и его прихлебателями; уничтожили городской радиоузел; сожгли дом с архивными документами; подорвали восемь автомашин с различным военным грузом; забросали гранатами типографию; расправились с пятью предателями; выпустили одиннадцать листовок общим тиражом более тысячи экземпляров. По нашим наводкам был разгромлен десант, выброшенный между Ельцом и Ливнами; разбомблен склад с авиационными бомбами; дважды обработан с воздуха аэродром и трижды железнодорожный узел. Разведывательный пункт абвера, возглавляемый гауптманом Штульдреером, перебросил на Большую землю и в партизанские районы двадцать семь человек, считая их верными людьми, но шестнадцать среди них были советские патриоты. Мы регулярно обеспечивали Большую землю разведывательной информацией, сообщали о работе железнодорожного узла, восстановлении аэродрома, интенсивном и очень подозрительном движении частей и техники в направлении Орла и Курска. Несмотря на потери, подполье росло. За минувшее время в него влилось еще девять патриотов. В решении горкома по докладу Демьяна записали пункт: бросить все силы на выявление среди горожан предателей, агентов карательных органов, а также всех гласных пособников оккупантов. Этого требовала Большая земля - приближался час расплаты. Демьян на заседании дал основательную взбучку мне, Косте и Андрею за то, что тянем с розыском Дункеля. Его видел еще раз Пейпер, но в такой обстановке, когда не мог за ним проследить. Геннадий Безродный опять не явился на бюро. Через связного Усатого он велел передать Демьяну, что занят проверкой Угрюмого и что в ближайшие дни доложит результаты. Демьян сомневался в этом. Он считал, что Геннадий саботирует его указание. Свернув на свою улицу, я заметил "оппель", стоявший у дома Трофима Герасимовича. Значит, мои услуги опять понадобились начальнику гестапо. И хотя не было никаких оснований бить тревогу, сердце дрогнуло: а если не то? Кроме шофера, в машине никого не оказалось; факт успокаивающий: шоферов одних не посылают на аресты. Впрочем, могут вежливо пригласить и не выпустить. Но это уже другое дело. Шофер сказал, что ждет меня с полчаса. Не заглянув домой, я сел в машину и кивнул следившему за мной из окна Трофиму Герасимовичу. Через несколько минут я входил в кабинет начальника гестапо. Земельбауэр, подбоченившись, расхаживал по кабинету с сигарой во рту, а Купейкина, сидя у маленького столика, поспешно вытирала платком заплаканные глаза. Что произошло между ними, догадаться было трудно. Штурмбаннфюрер кивнул мне сухо, а Валентина Серафимовна даже не подняла головы. - Мне можно выйти? - спросила она. - Да, на несколько минут. Вы будете вести протокол. Она порывисто встала и, вихляя бедрами, исчезла за дверью. Начальник гестапо проводил свою переводчицу взглядом и изрек: - Не женщина, а афиша. К сожалению, она не понимает, что уже не обладает художественной ценностью. Когда-то, лет десять назад, - возможно. "Старый петух", - отметил я про себя, но сказал, что полностью согласен. Тем более что это была правда. - А мои парни сегодня, - начал Земельбауэр, потирая руки, - схватили такого жирного гуся, что пальчики оближешь. Я внутренне насторожился: кого же им удалось схватить? - Гусь с перспективой, - продолжал Штурмбаннфюрер. - Через него я непременно выскочу на всю эту шайку. Но он что-то темнит, подлец. А быть может, переводчица путает. Я слушал Земельбауэра со смутной тревогой. В гестапо попал кто-то из наших подпольщиков. Причем совсем недавно, три-четыре часа назад. Земельбауэр уже беседовал с арестованным, а сейчас сделал перерыв и послал за мной. - Но я все-таки успел проковырять дырку в трухлявой душе этого типа, - хвастался Земельбауэр. - Сейчас его приведут. После бодрящего укольчика. Выгребите из него все, что возможно. - Попытаюсь, - сказал я. Ощущение тревоги нарастало. Рассудок предупреждал об опасности. Кого схватили? Чей пришел черед? Демьян? Не мог. Три-четыре часа назад он вел заседание бюро. Челнок, Усатый, Андрей, Костя также присутствовали на заседании от начала до конца. Трофима Герасимовича я только что видел. Быть может, один из ребят моей группы или группы Кости, Трофима Герасимовича, Челнока, Угрюмого? А что, если сам Угрюмый? Земельбауэр сказал, что гусь жирный, с перспективой. Неужели Угрюмый? Неужели судьба решила познакомить нас именно так? Штурмбаннфюрер снял со своего чернильного прибора высокую, похожую на бокал - с такой же тонкой, как у бокала, ножкой - чернильницу и водрузил ее на пристолик. Сюда же он положил стопку чистой бумаги и ручку. Это для Валентины Серафимовны. Я стоял спиной к окну, опираясь на подоконник, курил и напряженно думал: кто же, кто? Тысячи мыслей терзали голову, от них становилось тесно. Вошла Купейкина. Она привела в порядок лицо, и только припухшие веки не поддались искусству косметики. Она молча села на свое место, придвинула стул, переложила бумагу. - Записывайте только то, что будет говорить арестованный, - предупредил ее Земельбауэр. Валентина Серафимовна нервно передернула плечами. - Не дергайтесь, а слушайте, что я говорю, - продолжал начальник гестапо. - Мои слова можно не писать, это не так важно, а вот его - обязательно. Купейкина выпрямилась и подняла глаза на своего шефа. - И, пожалуйста, не редактируйте его речь. Это после. Да и в редакторы вы не годитесь, - закончил свою мысль гестаповец. Валентина Серафимовна закусила нижнюю губу. Она готова была расцарапать лицо штурмбаннфюреру. В дверь постучали. - Можно! - выкрикнул Земельбауэр. Громы небесные! Пол пошатнулся подо мной. Машинально я ухватился руками за край подоконника и на несколько мгновений потерял дыхание. Конвоир протолкнул в комнату Геннадия, оставил его и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Я чувствовал, как холодеют виски. Как он попал сюда? Как мог Геннадий, самоустранившийся от всех дел, провалиться? Кто повинен в его аресте? Геннадий стоял с металлическими браслетами на руках, сгорбленный, осунувшийся, втянув голову в плечи. Это был жалкий призрак того Геннадия, которого знали мы прежде. Я посмотрел в его глаза, и сердце мое сразу налилось тяжестью. Оно упало, провалилось куда-то в пропасть: мне почудилось, будто я заглянул в разверстую могилу. Глаза его были пусты, равнодушны, бессмысленны. Это был мой прежний друг. Мой и Андрея. Друг, переставший им быть, человек, причинивший мне много горя, незабываемых обид, потерявший уважение товарищей. Но скажу правду: боль сжала мне сердце. Нет, такой судьбы я не пожелал бы никому. Во имя прежней дружбы, во имя того, что когда-то нас связывало, во имя дела, ради которого все мы боролись, я готов был пожертвовать жизнью за Геннадия. Но что стоила теперь эта моя готовность! Что я мог предпринять? Ни разум, ни моя жертва уже не могли спасти Геннадия. Будь со мной пистолет, я бы еще рискнул попытаться. Но я безоружен, он скован, от земли нас отделяют три этажа, а внизу ходит автоматчик. В мою душу проник мертвящий страх. Я растерялся перед неотвратимостью беды. Страх давил мне на желудок и вызывал тошноту. Трудно, неизмеримо трудно было сохранить присутствие духа. Такое испытание обдало бы холодом и более мужественное, чем мое, сердце. Но я понимал, что теперь самое главное - не потерять самообладания. - Надеюсь, не знакомы? - осведомился штурмбаннфюрер и, растянув губы в улыбке, показал свои желтые зубы. Дело оборачивалось серьезно. Я, конечно, должен был улыбнуться. Я попытался. Я сделал судорожную попытку и утвердительно кивнул. Только кивнул. Голос мог выдать меня. Начальник гестапо указал Геннадию на стул. Геннадий сделал шаг, потом вскинул вдруг вверх обе руки и выкрикнул: - Хайль Гитлер! Я обмер. Хорошо, что в это мгновение гестаповец и переводчица смотрели не на меня. Страшным усилием воли я поборол в себе желание подойти к Геннадию и плюнуть ему в физиономию. Желание это было сильнее инстинкта самосохранения. Ничтожнейшее существо! Выродок. У него не хватило сил и мужества даже покончить с собой. Трус презренный. Штурмбаннфюрер тоже крикнул: - Не изображайте из себя идиота! Переведите ему. Геннадий вздрогнул, обвел всех бессмысленным, блуждающим взглядом и сел. Он был уже сломан. Морально, а возможно, и физически. Заячья душа. Прав гестаповец: он в самом деле успел проковырять дырку в трухлявой душе Геннадия. - Спросите его: быть может, я не вполне ясно выразился? - обратился ко мне Земельбауэр. Геннадий встряхнул головой, как собака, отгоняющая муху, и с удивительной готовностью сказал, что все понял и будет вести себя как следует. Так именно и сказал он, не способный когда-то слушать других и привыкший, чтобы слушали его. Я смотрел на Геннадия новыми глазами и не мог найти оценки его падению. Земельбауэр предложил мне сесть за пристолик, а сам продолжал стоять. Начался допрос. Штурмбаннфюрер потребовал, чтобы арестованный рассказал подробно свою биографию. И не лгал. Геннадий поерзал на стуле и, гальванизированный страхом, ответил: - Постараюсь говорить только правду. Я как будто преодолел внутреннюю слабость и напряг разум, чтобы он был в состоянии управлять до последней минуты моими чувствами, лицом, голосом, глазами. "До последней минуты". Я не ошибся. Это точная фраза. Именно - до последней. Что эта минута подойдет, я уже не сомневался. Если Геннадий провозгласил "Хайль Гитлер", от него можно ожидать всего. Но я еще не знал, как поведу себя в эту последнюю минуту. Скорее всего выпрыгну в окно, а что дальше - видно будет. Геннадий говорил вялым, потухшим, каким-то надломленным голосом, очень сумбурно, бессвязно, глотая окончания слов и причиняя мне острую, почти физическую боль. Он рассказывал свою жизнь со дня рождения, не утаивая ничего. Все это можно было прочесть в автобиографии, хранящейся в его личном деле. Временами он спотыкался, как бы наткнувшись на какое-то препятствие, терял нить мыслей и виновато моргал глазами. Потом поправлялся. Поначалу мне казалось, что говорит он, не вдумываясь в смысл, но так лишь казалось. Геннадий придерживался хронологии, вытаскивал из закоулков памяти такие детали и подробности, о которых я бы ни за что не вспомнил. Меня захлестывало чувство омерзения. Пока он говорил только о прошлом и закончил сорок первым годом - своим появлением в Энске. Земельбауэр подмигнул мне, безусловно довольный ходом дела, а потом потребовал: - Назовите своих сообщников. Я остановил на Геннадии долгий, пристальный взгляд. Он ощутил его. Мы встретились глазами. Он смотрел на меня как завороженный. "Молчи. Умри, но молчи, - предупреждали мои глаза. - Ты же мужчина, в конце концов". Геннадий молчал. Он, кажется, потерял дар речи и не мог обрести его вновь. Земельбауэр прошелся в ожидании до стенного сейфа, погладил рукой его дверцу, вернулся и произнес: - Знаете, господин хороший, меня страшно одолевает желание пощекотать вас. Мне кажется, вы очень боитесь щекотки. Глаза Геннадия сделались вдруг подвижными, суматошными, они забегали, запрыгали, в них появился подленький, угодливый блеск. - Ну? - подтолкнул его штурмбаннфюрер. Он повернулся к Геннадию и замер, точно сеттер, учуявший запах дичи. Разность плеч его сейчас особенно бросалась в глаза. Наступила тишина. Она походила на туго сжатую пружину, которая ежесекундно могла расправиться. Геннадий отвел глаза в сторону и назвал сразу три фамилии: Прокопа, Прохора и Акима. Но у штурмбаннфюрера была поистине дьявольская память. Ведь Прохор, Прокоп и Аким - это сорок первый год. А сейчас сорок третий. - Хотите отделаться покойниками?! - крикнул он. - Не выйдет. Мне подавайте живых. Меня знобило. Я смотрел на Геннадия, прищурив глаза. Его бледное, осунувшееся и безвольное лицо с дрожащими губами, его скатавшиеся жирные волосы, побитые сединой, его запуганные глаза - проступали как сквозь туман. Что делать? Как закрыть рот этому трусу? Мозг мой напрягался, изворачивался, пытался найти какой-то выход. Я понимал одно: я должен предупредить Геннадия. Не глазами. Это до него не доходит. Я должен сказать ему. Но как? Если штурмбаннфюрер по-русски ни бум-бум, то ведь дочь Купейкина русская. Значит, надо под каким-либо предлогом удалить ее на две-три минуты, на минуту наконец. Но откуда взять этот предлог? Попросить принести воды? Вода стоит в графине. Папирос? Пачка лежит на столе, достаточно протянуть руку. Я чувствовал свое бессилие. Сердце протестовало, восставало против этого трагического бессилия. Это всегда бывает в тех случаях, когда рассудок перестает повелевать и дает "сбой". Начальник гестапо, как и всякий начальник, не любил долго ждать и не терпел арестованных с непослушной памятью. Он крикнул на Геннадия: - Вы что, язык проглотили? Геннадий сидел под обстрелом трех пар глаз. Он опять открыл рот и назвал Крайнего, Урала. - Опять мертвецы! - воскликнул Земельбауэр. - Вы долго будете мне морочить голову? Теперь с мертвецами было покончено. Я затаил дыхание. Геннадий покрутил нелепо головой, посмотрел куда-то вбок и почти шепотом произнес: - Лизунов, кличка Угрюмый... Биржа труда... Кузьмин, кличка Перебежчик... Бильярдная... Казино... Маркер. Шепот показался мне громом. В ушах звенело. И мысль пришла самовольно, неожиданно и поздно: я протянул руку за сигаретами, нарочно, не глядя на них, задел бокалообразную чернильницу и опрокинул ее. Купейкина вскрикнула и вскочила, как обваренная кипятком. Чернила залили бумаги и стол. - Вы с ума сошли! - воскликнула Валентина Серафимовна. - Тряпку! Быстрее! - сказал я ей. Она выбежала. - Надо быть осторожнее, - заметил Земельбауэр. "К черту осторожность", - подумал я и процедил сквозь зубы Геннадию: - Слушай, ты. В кармане у меня граната. Ты меня знаешь. Еще одно имя - и я уложу всех. И тебя. Геннадий закрыл глаза. Его губы дрожали. Земельбауэр подошел к столу, нажал кнопку звонка и поинтересовался: - Что вы ему? - Сказал, что все это из-за него, дурака. Пусть говорит все, иначе потеряет язык. - Потеряет! - усмехнулся гестаповец. - Вполне возможно. Все впереди. В комнату вошли одновременно Купейкина с тряпкой в руке и дежурный по отделению гестапо. - Быстро наряд в казино! - приказал Земельбауэр дежурному. - Там маркер в бильярдной. Кузьмин. Взять. Живым. Допрос прервался. Купейкина вытерла чернила, привела в порядок бумаги. Я опоздал. Это подтачивало мой дух. Я готов был кричать, биться головой о стол, заведомо зная, что это не поможет. Трудно было измерить глубину моего страдания. - Быть может, сделаем перерыв? - предложил я. - Я чертовски голоден. Рассчитывая на положительный ответ, я думал опередить гестаповский наряд и предупредить Андрея. - Ну что вы, - возразил Земельбауэр. - Между прочим, я тоже хочу есть. Сейчас мы это организуем. - И он обратился к Купейкиной: - Устройте несколько бутербродов и кофе. Только черный. Переводчица вышла. - Скажите ему, пусть думает, пока есть время. Из всех зол надо выбирать наименьшее - гласит поговорка. Я сказал Геннадию не то, о чем просил начальник гестапо: - Предупреждаю. Если назовешь еще хоть одного, считай себя покойником. Они-то тебя уж не убьют, ты купил себе жизнь, а я тебя угроблю. - Я не могу, - простонал Геннадий. Я топнул ногой: - Молчи, сволочь. - Что он там болтает? - спросил Земельбауэр. - Говорит, что ему нечего думать. Он всех назвал. - Врет? - Не думаю. Для этого он недостаточно смел. - Оригинально! Выходит, для вранья тоже нужна смелость? - По-моему, да. - Ну-ка, прочтите, что записала Купейкина. За окном послышался шум отошедшей машины и треск мотоциклов. Все, поздно. Андрей погиб. Гестаповец расхаживал по кабинету. Он ничуть не волновался, проклятый гунн. Он знал, что его опричники не ударят лицом в грязь. А у меня дрожали ноги. Я сгреб листы протокола и начал читать вслух. В глазах двоилось. Я читал, а думал об Андрее. Что еще я могу сделать, чтобы спасти его? Это была пытка. Вошедшая Купейкина застала меня за чтением. Губы ее зло сжались. Поставив на пристолик термос и тарелку с бутербродами, она опять вышла. Вышла и сейчас же вернулась с двумя стаканами. Буквы прыгали передо мной, становились на дыбы. Я напрягал зрение. Валентина Серафимовна наливала кофе в стаканы. - Все очень хорошо, - произнес я по-русски. - Вы ничего не упустили. - Скажите об этом ему, а не мне, - дерзко ответила она. Пришлось угодить Купейкиной и похвалить ее перед начальником гестапо. - Мне думается, что лучше и нельзя записать, - одобрил я протокол. - Очень толково. - Вы делаете успехи, фрейлейн, - высказал комплимент гестаповец. Купейкина опустила глаза. Земельбауэр взял бутерброд в одну руку, стакан - в другую и пригласил меня следовать его примеру. Кусок не шел мне в горло. Он застревал, становился поперек, и приходилось судорожными движениями проталкивать его. Я не имел права не есть. Ведь ради меня, собственно, принесен ужин. Значит, надо жевать, глотать, делать вид, что голоден. Перед глазами стоял Андрей, мой верный друг, самый дорогой мне человек, которому я ничем не мог помочь. Только чудо, какое-нибудь чудо могло спасти его. Но в чудеса я в нашем подлунном мире верил очень мало. Прошло уже минут двадцать, как отъехал наряд. Казино - подать рукой. Что там сейчас? Купейкина села на свое место, поправила бумаги. Я и начальник гестапо доедали проклятые бутерброды. Геннадий, нравственно омертвевший, смотрел на нас и глотал воздух. - Разрешите дать ему бутерброд? - сказал я Земельбауэру. Он усмехнулся: - Вы в самом деле гуманист. - Это пойдет на пользу, - добавил я. - Для психологического контакта? - Что-то вроде... - Попробуйте! Я протянул Геннадию самый большой бутерброд. Он взял его обеими скованными руками и так странно стал его рассматривать, будто впервые видел сыр и хлеб. Глаза Геннадия выражали искреннее удивление, он не понимал, для чего ему дали еду. Он смотрел на нее как на что-то нереальное. Это продолжалось несколько секунд. Потом он как бы опомнился и стал рвать бутерброд большими кусками, словно опасался, что его отнимут. - Что ж, - сказал Земельбауэр, вытираясь носовым платком, - продолжим? Продолжать не удалось. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался дежурный. Не вошел, а именно ворвался. Дернув головой, он выпалил: - Маркер живым не дался. Убиты Зикель, Хаслер, тяжело ранен Вебер. Последнюю пулю маркер пустил в себя. Я плотно сомкнул веки и сглотнул ком, подкатившийся к горлу. Прощай, мой друг! Прощай, Андрей! Земельбауэр выслушал доклад, разинув рот, потом схватился за голову и взвизгнул: - Идиоты! Какие же идиоты! В это время меня оглушил хохот. Дикий хохот, от которого кровь застыла в жилах. Хохотал Геннадий. Взоры всех скрестились на нем. Сомнений быть не могло: он рехнулся. В глазах зажегся огонь безумия. Он хохотал, выкрикивал непонятные слова, весь трясся, сгибался пополам, колотил скованными руками по коленям, стучал ногами и наконец свалился на пол. На губах его выступила пена. Это было страшное зрелище. - Заберите его! - скомандовал Земельбауэр, скорчив брезгливую гримасу. - Быстро! Геннадий перевернулся со спины на бок, поджал под себя ноги, резко выпрямил их, дернулся всем телом и стих. Он, видимо, потерял сознание. Дежурный схватил его под мышки и с трудом выволок из комнаты. Купейкина смотрела широко раскрытыми глазами. Руки ее дрожали. - Я поехал! - крикнул штурмбаннфюрер, схватил фуражку и исчез, забыв о моем существовании. Когда я вышел из гестапо, еще не рассеялся дымок от "оппеля". Я расстегнул ворот рубахи. Меня мучило удушье. Над городом плыла ночь. Тихая, звездная летняя ночь. Мир стоит, как стоял, а Андрея нет и не будет. Я не мог представить его мертвым. Не мог. Помимо моей воли ноги понесли меня к бильярдной. Около казино стояли "оппель", санитарная машина и несколько легковых. Тут же толпились немцы. В последнюю минуту меня остановил инстинкт. Нет, в бильярдную я не спущусь. Во-первых, это бесполезно, во-вторых, свыше моих сил. Андрею теперь безразлично, а я боюсь за себя. При виде мертвого друга могу не сдержаться. Нет-нет... Все кончено. Надо думать о тех, кто остался жив и кому грозит опасность. Прежде всего о ребятах Андрея. Как только абверовцу Штульдрееру сообщат, кем был в самом деле маркер Кузьмин, им всем крышка. Двоих знает Костя, одного Трофим Герасимович. Я должен повидать и Костю, и Трофима Герасимовича. И еще Демьяна. Ему необходимо скрыться. А как спасти Угрюмого? Как предупредить его об опасности? В сотне шагов от домика Кости я остановился. Меня поразила неожиданная мысль, почему Земельбауэр не отдал никакого распоряжения насчет Лизунова-Угрюмого? В самом деле, почему? Страшная догадка обожгла мозг. Я вспомнил, что Угрюмый соврал, доложив, что убил Дункеля. Вспомнил, что только сегодня услышал из уст Усатого, что Геннадий заканчивает проверку Угрюмого и обещает доложить результаты. Мне стало страшно. Неужели?.. Я почти побежал. Скорее, скорее в "погреб", к друзьям, к Демьяну, к Косте. Я больше не мог оставаться один. 25. Угрюмый и Дункель Минуло девять суток. Я еще не оправился от той страшной ночи, не свыкся с мыслью, что Андрея нет и никогда не будет... Сначала я как-то пассивно воспринимал окружающее, испытывая ощущение страшной пустоты. Постоянно мучила тупая боль в сердце. Но потом стала подкрадываться мысль: все ли я сделал, чтобы спасти Андрея? Не ложится ли на меня часть вины за его гибель? От этой страшной навязчивой мысли невозможно было избавиться. Никакие доводы не помогали, никакие слова не убеждали. Друг обязан спасти. Совершить нечеловеческое - и спасти! А я не совершил этого нечеловеческого. И прощения мне нет. Подполье, его руководство жило в напряжении. Пять суток ждали новых арестов. Ведь Безродный знал наперечет весь командный состав подполья и, если он назвал Угрюмого и Перебежчика, что мешает ему назвать других? Никто не верил, будто Геннадий Безродный действительно потерял рассудок. Большинство склонно было рассматривать его припадок как эпизод, вызванный острой ситуацией. Конечно, он еще заговорит, а если не захочет говорить, его заставят. Земельбауэра не надо учить, как это делать. Мы приняли меры предосторожности. Предупредили ребят, рекомендованных Андреем абверу, снабдили их паролями, явками и выпроводили в лес. Демьян до выяснения обстановки не выходил из убежища. Большой земле было сообщено, что расписание сеансов меняется и сокращается до одного в десять дней, дабы избежать опасности быть запеленгованными. По указанию бюро обкома встречи на улицах временно запрещались. Центром нашего внимания оставался Угрюмый. Демьян приказал вызвать его для объяснения. Встретиться с ним должны были Челнок, Костя и я. Местом для встречи избрали площадку у лесного склада. Мы решили завести Угрюмого в полицейскую караулку и поговорить по душам. Костя обещал создать все условия для безопасной беседы. Записку с вызовом положили в "почтовый ящик", именуемый овражным. Был и еще один ящик для связи с Угрюмым, под названием биржевой. И тот и другой оправдывали свои названия. Первый таился в пешеходном мостике через глубокий овраг, на Набережной улице. Мостик имел деревянные перила, пропущенные через толстые деревянные же стояки. В одном из них, с внешней стороны, ребята отыскали отверстие, куда и укладывали "почту". А биржевой мы сделали сами в кирпичном заборе биржи труда. В предпоследнем от верхнего края забора ряду вынимался кирпич, и за ним в углублении хранились записки. Оба "ящика" организовали после ареста Урала и отстранения от роли связного Колючего. К "ящикам" имели доступ Костя, Угрюмый и я. Пользовались "ящиками" крайне осторожно. Когда к "ящику" шел я, меня охранял Костя, и наоборот. Записку опустили на второй день после гибели Андрея. Угрюмый на свидание не пришел и никаких объяснений в "ящике" не оставил. На третий день Никодимовна - жена Трофима Герасимовича - дала мне баночку из-под крема "Снежинка". В баночке оказалась записка. Никодимовна рассказала: когда она утром мыла полы, баночка, брошенная кем-то через окно, угодила ей в бок. Никодимовна выглянула в окно и увидела удалявшуюся женщину. Записка была от жены Геннадия. Она оказалась женщиной неглупой: сумела найти способ связаться с нами в такой сложной обстановке. Она сообщала сведения, проливающие свет на тайну, которая окутывала провал Геннадия. Оказывается, накануне ареста Геннадий принял у себя в доме Лизунова-Угрюмого. Они уединились и с четверть часа о чем-то беседовали. В день ареста Геннадий ушел из больницы немного раньше обычного. Жене он сказал, что около пяти дня его будет ждать Лизунов. Домой он больше не приходил. Вечером нагрянули гестаповцы и перевернули все вверх дном. Значит, Геннадий встречался с Угрюмым и после встречи последовал арест. Это совпадение наводило на грустные размышления. Угрюмый начинал серьезно беспокоить нас. Он оказался связанным с провалом Геннадия, обманул подполье в отношении Дункеля. Последнее было особенно подозрительным. Что толкнуло Угрюмого на такой шаг? Почему он взял под защиту Дункеля? Мы вспомнили и старое. Челнок высказал предположение, что Угрюмый не мог не знать Прокопа или Прохора. Никак не мог. Вопрос об оставлении кого-либо в подполье решал городской военком. Людей вызывали и обстоятельно с ними беседовали. Но, как правило, на каждой беседе присутствовали или Прокоп, или Прохор. Конечно, никто тогда не знал, что Прокоп и Прохор возглавят горком в подполье. Но после прихода гитлеровцев нетрудно было догадаться, зачем остались в Энске Прокоп и Прохор. Ну, и самое главное, что изобличало Угрюмого, - это свобода, которой он пользовался. Геннадий назвал двух: Андрея и Угрюмого. А гестапо попыталось арестовать только Андрея. Что знало руководство подполья о Лизунове-Угрюмом? Все, что полагалось знать по документам. Звали его Прокофий Силантьевич, родился в 1896 году в городе Бодайбо, в семье кочегара. Потеряв вначале мать, а затем и отца, он покинул Бодайбо и пошел добровольцем на первую мировую войну. Ему тогда только что сравнялось восемнадцать лет. На войне ему не повезло: попал в плен, из которого вернулся в девятнадцатом году. Его сразу призвали в Красную Армию. После демобилизации Лизунов пошел учиться и получил специальность экономиста. Однако экономистом проработал недолго, переквалифицировался на адвоката, а затем юрисконсульта. Жил в Гомеле, Шостке, Кременчуге, Воронеже, а в конце сорокового года перебрался в Энск. Здесь по совместительству обслуживал сразу три предприятия в качестве юриста. Когда его вызвали в военкомат и предложили остаться в городе, он не колеблясь дал согласие. То, что Лизунов был беспартийным и недавно потерял жену, вполне устраивало военкома. А у немцев он получил работу на бирже труда в держался на своей должности довольно крепко. Как старший группы, Угрюмый показал себя только с лучшей стороны. Решать по одним еще не полностью подтвердившимся уликам судьбу старшего группы мы не могли и не имели права. Демьян распорядился понаблюдать за ним. К слежке мы привлекли нескольких патриотов из разных групп. Первым начал наблюдение Трофим Герасимович. Вечером этого же дня Трофим Герасимович принес сногсшибательную новость: Угрюмый, оказывается, и есть тот самый "сытый" тип, которого Трофим Герасимович в свое время засек у двух конспиративных квартир гестапо. Новость поразила всех. Решили продолжать слежку и пока не трогать Угрюмого. Шестые сутки после гибели Андрея принесли нам успокоение. Гизеле, которую я очень просил, удалось узнать, что арестованный Булочкин-Безродный действительно потерял рассудок и в состоянии буйного помешательства водворен в городскую психиатрическую больницу. Случилось это наутро после допроса. Демьян поручил Косте попытаться проверить это через полицию. Сведения подтвердились. Это несколько развязало наши руки. Значит, Геннадий не успел никого больше выдать. А слежка за Угрюмым ничего не давала. Он имел отдельный кабинет на бирже труда и мог там встречаться с нужными ему людьми. Не появлялся он и на конспиративных квартирах гестапо. А позавчера патриотка из группы Челнока, пожилая женщина под кличкой Тихая, принесла новость, заслуживающую внимания. Наблюдая за Угрюмым, она заметила, как возле кино он подошел к какому-то мужчине и заговорил с ним. Тихой удалось уловить несколько слов из их беседы. Угрюмый приглашал своего знакомого в десять вечера в среду на кладбище. Когда они расстались, Тихая решила проследить, куда пойдет собеседник Угрюмого, и выяснить, кто он такой. Это входило в ее задачи. Оказалось, что живет он на Базарной площади, в доме под номером семьдесят девять. Во вторник Костя проверил адрес: в доме семьдесят девять проживал парикмахер бани Дмитрий Коренцов. Для Кости это был Коренцов, а для Демьяна и меня - связной Колючий, с которым мы в свое время прервали связь. Таким образом открылись новые обстоятельства. Встал вопрос: есть ли необходимость встретиться с Колючим? Я высказался против, Демьян - за. - Зачем он тянет Колючего на кладбище? - спросил Демьян. Я пожал плечами. Черт его знает зачем. - Мне это кажется подозрительным. - То есть? - поинтересовался я. - Учтите, что Колючий - единственный подпольщик, знающий Угрюмого в лицо. Других не осталось. Быть может, мы предотвратим угрозу расправы. Я до этого никогда не додумался бы, хотя такая мысль напрашивалась сама собой. - Пароль для связи с Колючим у нас есть? - спросил Демьян. - Да, есть. - Надо подослать кого-нибудь к Колючему, - предложил Демьян. Я изъявил готовность пойти сам. - Не годится, - возразил Демьян. - Он вас может знать как работника управы и, естественно, насторожится. Костя тоже не подходит. Полицай Тут надо такого... - А если Клеща? - сказал я. Демьян подумал и согласился. - Тщательно проинструктируйте его, - предупредил Демьян. - Пусть скажет Колючему, что вновь решено включить его в работу по связи с Угрюмым. И ничего больше. Если Колючий остался таким же, каким мы его знали, он сам все расскажет. Вечером я дал задание Трофиму Герасимовичу. Рано утром он отправился к Колючему по пути на бойню, а в обеденный перерыв сообщил результаты. Демьян был прав. Колючий обрадовался возобновлению с ним связи и сам рассказал, что накануне виделся с Угрюмым. Тот назначил на завтра встречу, которая что-то не по душе Колючему. Почему не по душе? А вот почему. При чем здесь кладбище? Раньше они встречались в кабинете Угрюмого, два раза у него на дому. Это было до получения записки. А тут вдруг кладбище. Но пойти придется. Встретиться условились в левом крайнем углу кладбища, у могилы купца Шехворостова. Вчера Колючий проверил: могила такая есть. Все это я передал Демьяну. Тот покачал головой: - Круг сужается. Надо брать Угрюмого сегодня же. Такого удобного случая мы едва ли дождемся. К операции решили привлечь, кроме меня, Костю, Клеща и Вьюна с двумя его хлопцами. Колючего же предупредили через Трофима Герасимовича, чтобы на свидание не ходил. Таков приказ подполья. Солнце сегодня должно было зайти в двадцать один час девятнадцать минут, а луна - в час тринадцать. Когда я шел по улице Щорса, солнце скрылось за горизонтом, догорала заря, а бледный лунный диск уже плавал в небе. Вся передняя сторона кладбища была открыта. Раньше здесь стояла красивая, высокая, литая из чугуна решетка с узорами, осыпанная крестами и головами ангелов. Немцы еще в прошлом году сняли решетку целиком и увезли. Теперь оградой служили густые кусты колючей акации. Остальные же три стороны кладбища ограждала прочная, сложенная навеки кирпичная стена. У ворог, вернее, там, где раньше были ворота, меня поджидал Костя, одетый, как обычно, в полицейскую форму. - Ну как? - спросил я. - В ажуре. Тишь, гладь и божья благодать. Пошли. - Нет, подождем еще одного. По моим следам топал Трофим Герасимович. Увидев полицая, он остановился и, кажется, хотел быстренько улепетнуть, но я опередил его: - Давай сюда, свои. Знакомься! Трофим Герасимович и Костя молча пожали друг другу руки, и лишь после этого мой хозяин покрутил головой и сказал всего одно слово: "Здорово!" Мы тронулись. Окутанные сумраком и испещренные лунным светом кладбищенские дорожки разбегались во все стороны Костя выбрал самую узенькую и повел нас по ней. Все здесь одичало и заросло зеленью сумасшедшей силы. Было тихо, прохладно, пахло гнилью Нигде не бывает так печально и жутко, как на кладбище ночью. Через пять-шесть минут мы оказались у цели - на небольшой полянке, окруженной вековыми кленами и кустами жасмина. Он цвел, и его одуряющий запах кружил голову. Полянка имела шагов двадцать в диаметре. Точно по середине ее, придавленный трехметровым слоем земли, а поверх нее грубо отесанной глыбой гранита, покоился прах купца второй гильдии Аверьяна Арсеньевича Шехворостова. На гладкой стороне гранита легко можно было разобрать три слова: "Вот и все". Костя предупредил меня, что Вьюн, то есть Хасан Шерафутдинов, и его хлопцы будут наблюдать за Угрюмым от начала и до конца и появятся лишь в том случае, если Костя подаст команду. В нашем распоряжении еще имелось время. Мы облюбовали места для засады - в кустах жасмина, за стволами кленов, закурили и стали болтать о всякой всячине. Разговор сам по себе перескочил на Угрюмого. - И такой гад, - сказал Трофим Герасимович, - был младенцем и сосал грудь матери. Скажи пожалуйста! Но здоровяк. Видать, на хороших харчах сидит. Справный мужик. С таким гляди в оба, спуску не даст. - Посмотрим, что он скажет, - проговорил Костя. - А куда ему деваться? Уж больно сильно наследил, - заметил Трофим Герасимович. На меня нашло какое-то возбужденно-веселое, игривое настроение. Я верил в успех затеянного предприятия. Мне всегда нравились такие столкновения лоб в лоб. Я рассказал несколько анекдотов, рассмешил своих друзей. Хотел рассказать давнюю историю о том, как однажды, сидя в засаде, заснул. Но тут закуковала кукушка: "ку-ку, ку-ку". Четыре раза. Перерыв. Опять четыре раза, опять перерыв и еще четыре. Вьюн подавал условный сигнал. - Гаси цигарки! - предупредил Костя. Мы затоптали окурки и разошлись по своим местам. Угрюмый появился минуты через три после сигнала. Он шел неторопливой походкой. Выйдя на поляну, поднес к глазам часы и, замурлыкав себе под нос какую-то песенку, стал прохаживаться вокруг могилы. Я раздвинул кусты и почти без шума вышел на поляну. Но Угрюмый обладал отличным слухом. Он мгновенно обернулся, скрестил руки на груди, но не произнес ни слова. - Добрый вечер, - сказал я. - Кому добрый, а кому и нет, - не особенно дружелюбно ответил Угрюмый, всматриваясь в Мое лицо. - Вы Лизунов? - Вполне возможно. Разубеждать не собираюсь. - В его голосе мне почудился сдерживаемый смех. - Что вы здесь собираетесь делать? - А вам зачем знать? - Простое любопытство. - Удивительно, я тоже любопытен: как, например, вы сюда попали? - Заглянул на вас посмотреть. - Вот оно что, - протянул Угрюмый с уже нескрываемой усмешкой. - А я пришел проведать могилу бабушки. Он, подлец, балагурил. Балагурил с жестким спокойствием, не ведая того, что его ожидает. У меня тоже не было оснований нервничать, и я отвечал ему в тон: - Серьезно? Вы так любили свою бабушку? - Представьте! У меня это в крови. Я воспитан на любви к покойникам. Как ночь - меня тянет к ним. - Приятно встретить человека, так дорожащего родственниками. Я стоял, глубоко засунув руки в карманы. Это было мое преимущество. Руки Угрюмого лежали на груди. Когда он сделал движение, я быстро предупредил его: - Руки держите так! В карманы не надо. Мне кажется, что вы хотели что-то вынуть? - Вполне согласен, что вам так кажется. Я могу вас послушаться, могу и нет. Но вы меня заинтриговали. Он говорил спокойно, с легкой усмешечкой. И это была не бравада, я сразу понял. Это было нажитое годами, вытренированное и хладнокровное бесстрашие. - Ну ладно, хватит, - сказал я. - Приступим к делу. Почему вы не пришли на явку? - Вы что мелете? Какую явку? - Не валяйте дурака, Угрюмый, - ответил я и назвал пароль. - А память вам не изменяет? - продолжал он в том же духе. - Нет, не изменяет. - Ну ладно, - согласился он. - Вы, что ли, хотели меня видеть? - Нет. Мы пойдем сейчас к тому, кто хочет вас видеть. Нас разделяли два шага. Не больше. Эта гарантийная дистанция, как я предполагал, давала мне возможность в любую секунду выхватить из кармана пистолет. Его рукоятку я держал в руке. Но одно дело предполагать... - Я к вашим услугам, - ответил он вполне серьезно. Я хотел было позвать Трофима Герасимовича и Костю, но не успел. Все это заняло мгновение. Угрюмый сделал выпад, и я едва успел отскочить в сторону. Его приличный кулак, нацеленный мне в подбородок, пришелся в плечо. Удар был вполне достаточен для того, чтобы я обернулся вокруг собственной оси и оказался на земле возле кустов жасмина. Угрюмый крякнул, видимо, от удовольствия и, игнорируя человеческую заповедь, гласящую, что лежачего не бьют, ринулся на меня. Но тут выскочил Трофим Герасимович, который тоже никогда не жаловался на слабое здоровье, и через секунду Угрюмый оказался возле меня. Я быстро навалился на него всем телом и вцепился ему в горло. Трофим Герасимович поймал руки Угрюмого, а подоспевший Костя прижал к земле его ноги. Мы все страшно сопели, пыхтели. Угрюмый напрягал силы, дергался, рычал, точно цепной пес, его бешеные глаза готовы были выскочить из орбит. - Цыц! Замри! - прикрикнул на него Трофим Герасимович. - Или хочешь изобразить из себя покойника? У нас недолго. Живо схлопочем тебе командировку на тот свет. Я почувствовал, как мускулы Угрюмого ослабли, и отпустил его глотку. Трофим Герасимович и Костя скрутили ему руки и связали их куском прихваченной веревки. Мы подняли Угрюмого и поставили на ноги. - А теперь разрешите ваши карманчики, - весело проговорил Костя и извлек из каждого кармана по пистолету - "маузер" и "вальтер". - Ого, вы, оказывается, вооружены не так уж плохо, товарищ подпольщик. Угрюмый только сейчас, видно, разобрался, что один из нас - полицейский. Мозг его сделал скорый, но неправильный вывод: - Я... думаю, - начал он, пытаясь преодолеть одышку, - вы... немного поторопились. Уверен, завтра вы почувствуете себя не в своей... тарелке и пожалеете. - Мы понаблюдаем, как вы себя будете чувствовать завтра, - заметил Костя. Мы отряхнули с себя пыль, Трофим Герасимович проделал это над Угрюмым. Я отдал команду: - А теперь потихоньку-полегоньку - вперед. Первым зашагал Костя, за ним Угрюмый, а потом я и Трофим Герасимович. При выходе с кладбища я остановил движение, чтобы просмотреть улицу, и предупредил Угрюмого: - Только без фокусов. Тут совсем близко. И молчок! Если издадите звук, он будет вашим последним звуком. - Ерунда, - ответил пришедший в себя Угрюмый. - Я еще много издам звуков. Я еще поживу. Мы буквально ошалели от такой наглой самоуверенности. - Ладно, хватит болтать, пошли. - Минутку, - возразил Угрюмый. - Ослабьте немного веревку. Я отрицательно покачал головой. Костя усмехнулся: - Идущий на виселицу не должен обижаться, что веревка колется. Угрюмый подумал немного и ответил: - До виселицы далеко еще, молодой человек. Я пришел к выводу, что, кроме бесстрашия, этот загадочный человек обладает еще и железными нервами. Его трудно было смутить и вывести из себя. Мы вновь тронулись, изменив строй. Теперь впереди шли я и Трофим Герасимович, за нами Угрюмый, а Костя замыкал шествие. Мы заранее условились, что в случае появления патруля я и Трофим Герасимович постараемся незаметно ретироваться, а Костя, известный большинству эсэсовцев, попробует отбрехаться. Но пока все протекало гладко Комендантский час наступил давно, и улица Щорса была начисто выметена от всего живого. Да и расстояние от кладбища до убежища исчислялось минутами ходьбы. Когда мы проходили двор Кости, по улице промчалась легковая машина с опущенным верхом. Я опасался, что она затормозит. Но тем, кто в ней ехал, было, видимо, не до нас. Машина даже не убавила скорости. В сотне шагов от цели мы отпустили Трофима Герасимовича. Я нарочито долго плутал и петлял между развалинами, пробирался через заросли бурьяна, обходил вороха скрюченного железа, прежде чем достиг замаскированного кустом бузины и грудами битого кирпича лаза в убежище. - Тут немудрено и ноги поломать, - заметил невозмутимый Угрюмый, протискиваясь в узкую щель. - А вы аккуратненько, - посоветовал Костя. - Ноги еще пригодятся. Наконец мы достигли убежища. Нас встретил Демьян. Он стоял у задней стены комнаты, широко расставив ноги и заложив руки за спину. - Так, - проговорил он, - все в порядке? Я кивнул. Угрюмый оглядывал помещение. Его глаза, с надвинутым на них тяжелым лбом, смотрели без страха, скорее, с любопытством. Нет, он и в эту минуту не потерял самообладания. Сообразив, видимо, что Демьян - старший из нас, он сразу обратился к нему: - Быть может, вы скажете, какое я совершил преступление? Демьян подошел к нему вплотную, держа руки по-прежнему за спиной и глядя прямо в глаза Угрюмому, резко и твердо, отчеканивая каждое слово, произнес: - Одно то, что вы ходите по Земле, уже преступление. Угрюмый спокойно выдержал взгляд и, легонько усмехнувшись, сказал: - Опять общие, хотя и красивые, слова. Я не придаю им значения. Вы в чем-то подозреваете меня. Так в чем же дело? Говорите! Из своей половины вышла Наперсток. Она остановилась, вскрикнула и, зажав рот рукой, глухо произнесла: - Помазин... он... - и отступила на шаг в испуге. Крик едва не вырвался из моей груди. И будь я проклят, если лицо Угрюмого в это мгновение не дрогнуло. Дрогнуло и вытянулось, будто он узнал день своей смерти. Скособочив голову, он смерил радистку уничтожающим взглядом. Он был поражен и не мог скрыть этого. Но еще более поражены были мы. Никому из нас не приходило в голову, что Угрюмый и Дункель - одно и то же лицо. Что угодно, только не это. Демьян смотрел на Угрюмого как-то по-новому. Казалось, он хотел сказать: "Вот уж этого мы не ожидали". У меня мелькнула мысль, что сейчас Угрюмый назовет Наперстка или дурой, или сумасшедшей, но он не обмолвился ни единым словом. Придя в себя от изумления, я произнес: - Итак, господин Дункель, мы подошли к финишу. От слова "Дункель" Угрюмый сразу обмяк, но быстро взял себя в руки. Лицо его мгновенно отвердело. Посмотрев на меня злыми, посветлевшими глазами, он сказал: - Выходит, что ни возраст, ни опыт не могут служить защитной броней. Печально, но факт... Можно присесть? У меня что-то устали ноги. 26. Угрюмый исповедуется Из предварительного короткого допроса Угрюмого Демьян и я заключили, что он намерен быть с нами полностью откровенным. Меня это не удивило. Так вел себя и его боевик Филин, в аресте которого участвовал Андрей, так вели себя многие вражеские агенты, пойманные с поличным. В большинстве своем это были люди, наделенные трезвым, практическим складом ума. В наши расчеты не входило долго возиться с Угрюмым. Нам просто негде было его держать. К тому же обстановка в связи с арестом Геннадия продолжала оставаться напряженной. Но телеграмма Решетова изменила первоначальные планы. Он предложил отобрать у Дункеля собственноручные показания. Демьян прочел телеграмму и сказал: - Ваш полковник прав. Но он упустил из виду одно обстоятельство: мы-то не на Лубянке! Однако приказ есть приказ, и его надо выполнять. Прежде всего как это технически осуществить? Простое дело - вручить человеку перо и бумагу и заставить его писать. Иначе говоря, необходимо развязать ему руки и усадить за стол. Это нас не устраивало. Мы прекрасно понимали, с кем имеем дело: упустить такого врага легче, чем поймать. Стали прикидывать, как выйти из положения. На помощь пришел Костя. Он заверил, что принесет со службы немецкие металлические наручники. - И что из этого? - спросил Демьян. - Какая разница между веревкой и наручниками? - А вот увидите, - обнадежил нас Костя. - Надо перенимать хороший опыт. Я видел, как покойный Пухов устраивался в подобных случаях. Костя принес наручники из полиции, а из дому - складную железную койку и кусок тонкой, но довольно прочной цепи. Он заковал одну ногу Угрюмого в наручники, пропустил через них цепь, а последнюю примкнул на замок к койке. Это было поистине гениально. Угрюмый лишился главного - возможности двигаться по убежищу. Он мог лежать на койке, сидеть, но для того, чтобы сделать два шага, должен был тащить за собой койку. Мы освободились от неприятной необходимости вставлять ему в рот сигареты, поить и кормить из рук. Оказавшись прикованным, Угрюмый сказал, посмеиваясь: - Как Прометей! Что ж... правильно. Никогда не считай зверя мертвым до той поры, пока не снимешь с него шкуру. Он не падал духом и не выказывал никаких признаков отчаяния. Я пододвинул к его койке наш примитивный стол, положил на него бумагу, ручку и предупредил: - Пишите только правду! - Иного пути у меня нет, - ответил он. Костя внес дополнение: - И не стройте никаких планов побега. Отсюда вы выйдете не иначе как ногами вперед. - Вы хотите сказать, что меня вынесут ногами вперед? - поправил его Угрюмый. - Нет-нет. Время для этого упущено. Я еще не собираюсь в длительную командировку. Я не так безнадежен, как вы думаете. Я дивился его хладнокровию. Неужели откровенным признанием он рассчитывает искупить свои преступления? Неужели он считает нас настолько наивными, что лелеет надежду на какое-то снисхождение? А он писал. Писал не спеша, не напрягаясь, не копаясь в шевелюре и в затылке, как делал это я, составляя сложный документ. Казалось, он даже не задумывается над тем, что выходит из-под его руки. На третьи сутки, в мое дежурство. Угрюмый отложил перо и сказал: - Все! Мосты сожжены. Отступать некуда. Читайте. Демьян взял со стола добрую дюжину листов, заполненных идеально ровными строчками, и начал читать вслух. Это была подробная исповедь. Родился Угрюмый действительно в 1896 году, но не в Бодайбо, а в Царицыне, не в семье кочегара Лизунова, а в семье немца-колониста Линднера Эмиля, и звали его, конечно, не Прокофием, а Максом. В девятисотом году отец Макса, поднакопивши денег, открыл сразу две колбасные фабрики: одну в Царицыне, другую в Новочеркасске. В Новочеркасске же Макс окончил частную гимназию и поступил в политехнический институт. Окончанию его помешала революция. Эмиль Линднер собрал свое потомство, жену и спешно ретировался в Германию, откуда выехал еще мальчуганом. Для Макса родина его предков оказалась злой чужбиной. Все капиталы отца лежали в предприятиях. Того, что он прихватил с собой, едва хватило для расплаты с услужливыми людишками, обеспечившими побег. Семья впала в нужду. Обосновались у брата отца в деревне под Мюнхеном. Какими бы родственными чувствами ни пылал брат к брату, но, когда на него свалилась орава из двух мужчин и четырех женщин, он стал кряхтеть. Отец же Макса ничего не предпринимал. Он был убежден, что Россия скоро угомонится и он вернется к колбасному делу. Надо надеяться, надо ждать. Но Макс ждать не хотел. Он считал, что следует ускорить ход событий, вернуться в Россию и отстаивать отцовские права. Максу подвернулась блестящая возможность это сделать. У дяди умирал от туберкулеза батрак - русский военнопленный Лизунов, одногодок Макса. Дело, правда, оказалось не таким простым, как считал Макс. Мало было узнать всю подноготную Лизунова, надо было выбраться из Германии. И здесь помог другой дядя, по матери, вернее, близкие друзья дяди. Они "сделали" Макса Прокофием Лизуновым, снабдили деньгами, но предупредили, что засучивать рукава для драки рано. В России сейчас такое, что легко оказаться не только побитым, но и лишиться головы. Надо вести себя так, как повел бы себя подлинный Лизунов, сын кочегара. А в остальном положиться на время и ждать сигнала. Макс вновь появился в России уже как Лизунов и начал новую жизнь. Далее его биография не отличается от известной нам. Лишь в конце тридцать пятого года, когда Макс находился в Гомеле, его разыскал человек с письмом от дяди. С того дня Макс превратился в Дункеля. Человек, принесший письмо, имел полномочия иностранного отделения СД. К этому времени СД из партийной разведки нацистской партии превратилась в оружие борьбы за гитлеровское государство и выполняла разведывательные и контрразведывательные функции не только в стране, но и за ее рубежами. Создателем и шефом СД был в то время Рейнгард Гейдрих. В числе своей агентуры Угрюмый назвал уже известных нам Брусенцову, Витковского, Суздальского, а также боевика Филина. Угрюмый раскрыл тайну провалов в энском подполье. Во время беседы у горвоенкома он увидел Савельева (Прокопа) и Тулякова (Прохора). Они не только присутствовали, но и участвовали в разговоре. Позже, встретив их в городе, Угрюмый понял, что это руководители подполья, и не ошибся. Никакого предателя Хвостова, с которым якобы расправились подпольщики, в природе не существовало. Изобрел Хвостова сам Угрюмый для того, чтобы скомпрометировать Акима-Панкратова - и свалить на него подозрения. Панкратов, будучи арестованным, никого не выдал и умер в застенках гестапо. Свиридова (Крайнего) Угрюмый предавать не торопился. Он понимал, что подполье чувствует удары и ищет причины провалов, поэтому соблюдал меры предосторожности. Летом сорок второго года Угрюмому удалось узнать, правда, с опозданием, что Свиридов (Крайний) посетил ночью сторожа лесного склада. Сторожа арестовали. Старик не выдержал пыток и признался, что его домик посетили несколько подпольщиков, один из которых пришел из леса. Но ни одной фамилии назвать не смог. Уже в этом году, ведя слежку за Свиридовым, Угрюмый нащупал инвалида Полякова. Это был старший самой боевой группы - Урал. Тут гестапо удалось арестовать сразу несколько человек. И последней своей удачей Угрюмый считал арест Булочкина (Безродного). Этот, по его мнению, "погорел" из-за собственной дурости. В первую же встречу он обвинил Угрюмого в обмане и стал угрожать расправой. По тону, злобе, с которой говорил Безродный, легко можно было понять, что вера в Угрюмого у подпольщиков потеряна и надо как-то выкарабкиваться. Прежде всего следовало убрать со своего пути Булочкина и Коренцова (Колючего). Теперь только эти двое знали его в лицо. С Булочкиным прошло все гладко. Угрюмый пообещал ему произвести расследование истории с Дункелем, так как, мол, сам введен в заблуждение ребятами, которые проводили операцию, и дал слово завтра же доложить лично Безродному. На другой день на свидание вместо него явились гестаповцы. А вот с Коренцовым дело сорвалось. Слушая признания Угрюмого, я все больше осознавал, какой страшный человек попал в наши руки, и попал с большим опозданием. Сколько крови пролито! Как легко удавалось ему выхватывать из наших рядов жертвы! Как близоруки и доверчивы были мы! Далее он писал, что количественный состав своей группы он преувеличил. Под его началом с первых и до последних дней было всего лишь два человека, на которых он мог вполне положиться. А его доклады об уничтожении так называемых предателей - сплошная "липа". Закончив чтение, Демьян свернул в трубку листы и, постучав ими по столу, спросил Угрюмого: - Почему вы ничего не написали о докторе Франкенберге? Куда вы его девали? - Вас и он интересует? - искренне удивился Угрюмый. - Значит, и он ваш? Не думал. Собственно, некоторое смутное предположение появилось у меня уже здесь, когда я увидел эту милую, портативную девушку, - кивнул он в сторону второй комнаты, где была Наперсток. - Но потом рассудил, что доктор и она - вещи разные. Но я скрывать не буду. С доктором у нас старые счеты. - Хутор Михайловский? - напомнил я. - Совершенно верно. Ну, уж если вспомнили Франкенберга, то надо говорить и о Заплатине. Дело в том, что Дункель не хотел ставить в известность свое начальство о довоенном дорожном приключении. Как ни говорите, а там он сплоховал. А начальство не любит промахов. И вот обоих докторов он неожиданно встретил здесь. Нельзя было жить спокойно, когда два человека, знавшие его тайну, ходили по городу. И Угрюмый решил избавиться от них. Заплатин умер от сигареты, отравленной сильнодействующим ядом. Сигареты подарил ему Дункель. А с Франкенбергом пришлось повозиться. Хотелось, чтобы он взлетел на воздух, но машинка не сработала. Тогда он вызвал его к одному больному... О расправах с людьми Угрюмый говорил легко, как о чем-то необходимом, само собой разумеющемся. Угрызения совести его не мучили. Он даже не делал вида, что тяготится совершенными преступлениями и раскаивается в них. Эх, если бы мы начали проверку подпольщиков именно с него! Сколько жертв было бы предотвращено, сколько бойцов осталось бы в строю! А он продолжал играть со смертью и вел себя как наш собеседник. Ни больше ни меньше. Он даже шутил. Когда вопросы иссякли, Угрюмый сказал: - Я припас вам одну преинтересную историю, не имеющую к подпольным делам никакого отношения. Желаете послушать? Демьян согласился. История выглядела так. В сорок первом году, глубокой осенью, наша авиация подвергла бомбежке Энск. Утром после налета Угрюмый заглянул в один двор, где бомба особенно хорошо поработала, и заметил среди остатков машин, оружия, каких-то ящиков труп майора-танкиста. Угрюмого заинтересовал не столько сам майор, сколько сумка, пристегнутая к его поясу. Новая офицерская сумка из чистой кожи. Угрюмый был неравнодушен к хорошим веща