о примеру Мне для отдыха едва-едва хватило времени в эту
новогоднюю ночь: предстояла встреча с Геннадием и Наперстком.
     Спал я немного,  но крепко. Мне снилась молодая немка Гизела. Снилась в
какой-то необычной обстановке,  как это часто бывает во сне. Мы шли с ней на
лыжах.  Шли глухим хвойным лесом,  а по нашим стопам следовал штурмбаннфюрер
СС  Земельбауэр.  Потом  мы  очутились  в  зрительном зале  неизвестного мне
кинотеатра,  смотрели фильм, и Гизела все время сжимала мою руку. А когда мы
вышли из театра, на дворе стояло лето - солнцепек, духота. Мы пили лимонад и
не могли напиться.  Он был теплым,  не утолял жажды.  Проснувшись,  я первым
долгом подошел к  жбану и выпил целый ковш воды.  Хозяин спал,  и его мощный
храп сотрясал стены дома. Часы показывали восемь с небольшим.
     Я быстро оделся и вышел. Глазам моим открылось изумительно белое сияние
снега.  Он  был всюду:  на  земле,  на  крышах,  на  заборах,  на  верхушках
телеграфных столбов и на проводах. Стоял чудесный морозный день, первый день
нового,  сорок третьего года.  В  небо над вокзалом медленно тянулись столбы
дыма,  заволакивая чистые облака. Состав продолжал гореть, а виновник пожара
в это время крепко спал.
     По пустынным улицам дремавшего города вяло бродили патрули.  Сегодня их
было необычно много. Оно и понятно.
     Прежде чем я добрался до дома Геннадия, мне пришлось трижды предъявлять
документы.  По  количеству патрулей,  по  безлюдью на  улицах  нетрудно было
догадаться, что в городе происходят облавы.
     К  Геннадию должен был  заглянуть и  Андрей.  Так  условились мы  после
заседания.  Дневная встреча нас не пугала.  Я являлся сотрудником управы,  а
Андрей вербовщиком абвера. На худой конец встречу у Солдата он мог оправдать
намерением привлечь нас к сотрудничеству с абвером.
     Геннадия я  застал за бритьем.  Он сидел у  окна перед небольшим куском
зеркала  от  разбитого  прожектора,  неторопливо мылил  щеки  и  старательно
выбривал.  Лицо его,  заметно припухшее,  с мешками под глазами, убедительно
свидетельствовало о том, что Новый год он встретил не без шнапса.
     На   мое  приветствие  он   едва  ответил.   Я   думал,   что  Геннадий
поинтересуется вчерашним  балом  у  бургомистра,  но  он  не  задал  никаких
вопросов и вообще не проявлял желания разговаривать Молча добрился,  подошел
к рукомойнику и стал полоскаться.  В это время подал голос его наследник. Он
спал на диване между подушками и начал орать так, будто с него снимали кожу.
Геннадий прервал умывание,  наскоро вытерся,  взял своего питомца на  руки и
неловко пестуя, принялся успокаивать.
     Я смотрел на Геннадия и думал. Дети есть дети. И этого пацана он должен
любить.  Но почему он ни разу не вспомнил и  не заговорил о  Наташе -  своей
единственной дочери?  Неужели она не оставила никакого следа в его душе? Мне
неудобно было начинать с  ним разговор на эту тему,  но очень хотелось.  А я
Наташу и мальца Мишу часто видел во сне.
     Ввалился с мороза Андрей, озябший, покрытый инеем.
     - Привет.  С Новым годом, - бросил он деловито. - Сегодня ночью две мои
группы выбрасывают в партизанскую зону.  Одну -  в район Борисова,  другую -
под Смоленск. Знаете, что кокнули Пухова?
     Я кивнул. Геннадий промолчал.
     - А что, радиоузел взлетел на воздух? - опять спросил Андрей.
     Я снова кивнул.  Геннадий расхаживал по комнате и,  легонько постукивая
ребенка по мягкому месту,  что-то мурлыкал.  Он никак не реагировал и на мое
сообщение о  том,  что  Трофим  Герасимович с  напарником подожгли состав  с
горючим.
     Андрей  внимательно поглядел на  Безродного,  вынул  из  кармана смятую
сигарету, расправил ее и закурил.
     - У меня только что был гауптман Штульдреер,  - проговорил он и, достав
из кармана клочок бумаги,  протянул мне.  -  Это координаты моих хлопцев.  С
завтрашнего дня их можно слушать. Уведоми Решетова!
     На  моем  лице  застыл вопрос.  Что  значит "уведомить"?  Это  значит -
зашифровать телеграмму. А шифр-то у Солдата!
     Андрей внес ясность и сказал Геннадию:
     - Шифр передай Дим-Димычу.
     - И не подумаю, - усмехнулся тот и поддал сильного шлепка сыну.
     Андрей нахмурился.
     - Да-да,  -  подтвердил Геннадий. - И не подумаю. Или тебе, или никому.
Ни о каком Дим-Димыче не может быть и речи.
     - А если Демьян... - начал было Андрей.
     Вспыливший мгновенно Геннадий резко оборвал его:
     - Плевать я  хотел на твоего Демьяна!  Я подчиняюсь горкому,  а не ему.
Тоже мне умник нашелся.  Командовать мастер.  Подумаешь,  пуп земли русской.
Пусть сидит в  лесной норе и  занимается своими делами.  И нечего совать нос
куда не следует.
     Андрей улыбнулся и спокойно вставил в паузу:
     - Быть может, ты сам скажешь об этом Демьяну?
     Слова эти больно задели Геннадия.
     - Предоставляю эту возможность тебе. Лижи ему задницу!
     Мне очень хотелось, чтобы Андрей встал, подошел к Геннадию и дал ему по
физиономии.  Ему это сделать было совсем не трудно при его росте и силе.  Но
он только побледнел. Побледнел и сказал:
     - Демьян  умеет  командовать,  ты  прав.  Тут  он  мастер,  а  ты  и  в
подмастерья к нему не годишься.
     Геннадий подошел к  кровати,  швырнул в  нее  своего сына и,  энергично
жестикулируя, вновь стал выплескивать свою злость:
     - Ни черта он не умеет,  твой Демьян. Только корчит из себя. В подполье
провал за  провалом.  Сам  виноват,  а  на  других хочет  свалить.  Ищи  ему
предателя! Xa! Сам пусть ищет!
     Андрей тяжело опустил руку на стол и встал.
     - Хватит! Не будем ослами. Давай шифр!
     Геннадий хотел что-то сказать,  глотнул воздух и  молча вышел в  другую
комнату. Вернулся оттуда со спичечным коробком в руке.
     - Здесь все.
     Андрей неторопливо проверил и передал коробок мне.
     - У тебя будет, - проговорил он.
     Геннадий посмотрел на нас и глухо, сдерживая злобу, произнес:
     - Ладно. Проваливайте. Без вас тошно.
     Андрей кивком указал мне на дверь. За порогом он сказал:
     - Составь две телеграммы Решетову.  В  одной укажи,  что по  инициативе
Демьяна горком  развенчал Геннадия.  Во  второй сообщи о  новогодних ударах.
Добро?
     - Ладно.
     - Я  виделся с  Пейпером,  -  продолжал Андрей.  -  Да,  он беседовал в
приемной доктора с Помазиным.
     - Это очень важно, - заметил я.
     - Во  всяком  случае,  этого  типа  сейчас знают  в  лицо  трое  наших.
Посмотрим, что даст нам понедельник.
     Мы  расстались.  Поскольку Новый год выпал на пятницу,  а  в  пятницу у
доктора был  приемный день,  я  имел  все  основания заглянуть к  нему.  Там
никаких  новостей не  было.  Небольшая новость заключалась в  радиограмме за
подписью Решетова. Я расшифровал ее дома. Она гласила:

     "Днями  в   Энске  должен  появиться  оберштурмбаннфюрер  СС  Себастьян
Андреас.  Примите все меры,  чтобы узнать,  с  кем из горожан он будет иметь
встречи".

     Я постарался запомнить имя эсэсовца и сжег бумажку.


     17. Сюрпризы

     - Ради бога,  зайдите сегодня!  - Эту фразу я услышал в десяти шагах от
управы,  когда заворачивал за  угол.  Оглядываться не следовало,  слова были
брошены  мимоходом,   чтобы  не  вызвать  подозрения  у  посторонних.  Но  я
оглянулся,  встревоженный:  от меня удалялась Наперсток.  На ней был платок,
старомодная,   сильно   поношенная  плюшевая  кацавейка  и   несуразные,   с
перекошенными задниками валенки.  Как ни в чем не бывало твердыми маленькими
шажками она переходила дорогу.
     "Ради  бога,   зайдите  сегодня",  -  повторил  я  мысленно.  И  тотчас
почувствовал смутное  беспокойство.  Еще  ни  разу  Наперсток  не  назначала
внеочередную  явку  таким  способом.  Ни  разу  не  звучал  так  тревожно  и
просительно ее голос.
     Что  случилось?  Прошла ровно  неделя,  как  я  и  Андрей были  в  доме
Аристократа,  видели его и Наперстка. Мы пришли в воскресенье вечером и ушли
в  понедельник:  ждали Дункеля-Помазина.  Но он не явился за своей машинкой.
По-видимому,  планы его менялись,  и нам следовало это учесть,  принять меры
предосторожности, временно прекратить посещение Аристократа. И вдруг сигнал!
     Смутное  беспокойство рождало  различные предположения,  одно  страшнее
другого.  Я  досадовал на Наперстка:  она могла сказать еще несколько слов и
объяснить, что произошло. А теперь мне приходится ломать голову и мучиться.
     Работа валилась из рук.  Я писал какие-то бумажки,  не вникая в них, не
понимая  сути.  В  голове  билась  одна  мысль:  "Надо  идти!  Надо  идти  к
Аристократу. Скорее!"
     Сегодня понедельник. Карл Фридрихович принимает с десяти до тринадцати.
Пора! Но как вырваться из управы? Что придумать? Кажется, все испробовано, и
нового  ничего  не  изобрести.  Беспокойство нарастало,  вызывало физическую
боль: у меня адски ломило виски.
     Что же предпринять?
     Раздался звонок:  вызывал к себе бургомистр.  Сейчас отпрошусь.  Скажу,
что беспокоит печень, не могу работать.
     Увы, бургомистр предупредил мое намерение.
     - Только  что  звонил  штурмбаннфюрер  Земельбау-эр,  -  сказал  он.  -
Вызывает вас к себе. Сейчас. Моя машина стоит у подъезда. Поезжайте!
     Сердце мое сжалось от неприятного предчувствия:
     - А что такое?
     Господин Купейкин беспомощно развел руками.
     Я  поклонился и  вышел.  Еще  сюрприз!  Зачем я  понадобился начальнику
гестапо? Не связано ли это с сигналом Наперстка?
     По пути к зданию гестапо я передумал бог знает что. И конечно, в голову
лезло самое худшее. А что, если Дункель уже знает, что доктор - наш человек?
Что, если он следил за домом доктора? Быть может, доктора арестовали!
     - Подождать? - осведомился шофер, когда машина остановилась у подъезда.
     - Нет!  -  ответил я. И в голосе моем было столько отчаяния, что самому
сделалось страшно.
     Я переступал этот роковой порог в первый и,  возможно, в последний раз.
Все допустимо.  Сколько патриотов нашло свой удел в этих страшных стенах,  и
уж,  конечно,  никто из  них  не  предполагал найти здесь конец.  Я  тоже не
предполагал. Но кто гарантирован?
     Я  поднимался  по  крутым  ступенькам бывшего  здания  горкома  партии,
стараясь взять себя в руки и подготовиться к неведомому.
     Штурмбаннфюрер СС  не  встал при  моем появлении,  а  лишь откинулся на
спинку стула. Спинка была выше его головы. Этот убогий человечишка с птичьей
головой,  косоплечий,  обрадовал меня:  он  любезно протянул через стол свою
мягкую,  детскую руку и, когда я пожал ее, предложил сесть. Потом пододвинул
пачку сигарет, зажигалку. Я с удовольствием закурил.
     Затянулся раз-другой, и биение сердца пришло в норму. Тревогу как рукой
сняло.
     Штурмбаннфюрера окружали кипы газет,  сводок, папок, докладных записок,
пачки  раскрытых сигарет,  огромный сейф,  начатая бутылка вина,  раскладной
диван с подушкой и одеялом, несколько охотничьих ружей.
     - Не ожидали? - осведомился гестаповец.
     Я признался, что не ожидал.
     Он улыбнулся, показав свои желтые лошадиные зубы.
     - Я же обещал запомнить вас.
     "Провалился бы ты со своей памятью в преисподнюю",  - едва не сорвалось
с моих губ проклятье.
     Штурмбаннфюрер поинтересовался, как я живу, как идут дела в управе, как
отнесся к моему вызову господин бургомистр.
     Я  отвечал и думал:  "Неужели за этим он вызвал меня?  Нет-нет.  Что-то
другое. Но что?"
     Тревога вновь начинала подтачивать сердце. Кажется, рано я успокоился.
     Гестаповец слушал мои ответы, скалил зубы в улыбке, для которой не было
никакого повода,  и,  откидывая голову  с  крохотным остреньким подбородком,
пускал к потолку дым аккуратными маленькими колечками.
     Продержав меня минут десять в томительной неизвестности и раздумье,  он
сказал на своем тягучем диалекте баварца:
     - Сегодня вы мне нужны, господин Сухоруков.
     - К вашим услугам, - выразил я готовность.
     - Валентина Серафимовна заболела  Она  часто  болеет.  Женщина.  А  мне
сегодня надо допросить одного типа.  Это займет полчаса. От силы час, - и он
нажал кнопку звонка.
     Вошедшему эсэсовцу начальник гестапо сказал одно слово:
     - Коркина!
     Эсэсовец щелкнул каблуками и удалился.
     Всех подпольщиков я знал по фамилиям. Коркина среди них не было. А быть
может,  кто-нибудь из ребят нарочно назвал себя так, чтобы сбить гестаповцев
со следа?
     Ввели совершенно незнакомого мне,  полного, с одутловатым лицом мужчину
лет тридцати пяти.  По  его физиономии гуляла какая-то идиотская улыбка.  Он
подобострастно поклонился штурмбаннфюреру,  потом мне,  и я сразу проникся к
нему  отвращением.   Не  ненавистью,  а  именно  отвращением,  граничащим  с
брезгливостью.
     Земельбауэр указал пальцем на высокий табурет в углу, и Коркин без слов
понял,  что  надо сесть.  Он  еще раз поклонился,  сказал:  "Благодарю" -  и
водрузился на табурет.
     Штурмбаннфюрер подал мне несколько листков, схваченных скрепкой.
     Это  был  акт,  в  котором  сообщалось,  что  Коркина "сняли" с  поезда
недалеко от  Энска  прошедшей ночью.  При  нем  нашли  несколько килограммов
сливочного масла,  два куска свиного сала,  махорку в пачках,  спички, соль,
сухари.
     Он  ничего не  скрывал.  Да,  он коммунист.  Точнее,  кандидат в  члены
партии.  Вступил  в  позапрошлом году.  Втянули.  Долго  беседовали  с  ним,
уговаривали и обрабатывали.  Кроме того,  он партизан.  Как стал партизаном?
Очень просто.  В  сорок первом году при эвакуации поезд,  в котором он ехал,
угодил под бомбежку.  Спасались кто как мог. Коркин бежал, добрел до деревни
Ушкино и  поселился в  доме  вдовы Твердохлебовой.  Что  делал?  Все!  Копал
картошку,  молотил цепом рожь,  рубил солому, собирал колосья и, кроме всего
прочего,  ездил по нарядам старосты в лес за дровами.  Вот там-то, в лесу, в
декабре  прошлого  года  его  и  зацапали партизаны.  Зацапали -  и  тут  же
допросили с пристрастием.  Поверили, но к себе не повели. Приказали сидеть в
деревне Ушкино и следить за движением немецких войск по большаку. А движения
никакого не было.  Двенадцатого декабря пришел человек от партизан и сказал:
"Мотай-ка,  брат Коркин, в Энск и попытайся там устроиться. Биография у тебя
чистая.  Сойдешь за спекулянта.  Кое-что из продуктов мы тебе дадим".  Вот и
все.
     Я прочел протокольную запись и вернул Земельбауэру.
     - Узнайте, кем Коркин был до войны, - поинтересовался он.
     Я  задал вопрос.  Оказалось,  что до  войны он  проживал в  Энске.  Был
вахтером  на  заводе,   пожарным  инспектором,   нарядчиком,  Десятником  на
строительстве  железнодорожного клуба,  заведующим  материальным  складом  и
перед самой войной - кассиром горторговской базы.
     Далее вопросы следовали один за  другим,  и  Коркин отвечал на  них без
запинки.  Есть ли у  него знакомые в  Энске?  А как же!  И не один,  а куча.
Конечно, часть из них удрала, попала в армию, но кое-кто и уцелел, В этом он
уверен.
     А где остановится Коркин, если его отпустят?
     Коркин  усмехнулся.  Скажите пожалуйста,  проблема!  Об  этом  господин
начальник гестапо пусть не беспокоится.
     А  можно  ли  надеяться,  что  Коркин  будет  честно служить Германии и
ставить в известность гестапо обо всем, на что обратят его внимание?
     Конечно.  Если бы  дело обстояло иначе,  разве он согласился бы ехать в
Энск?  Это же все равно,  что совать голову в пасть крокодила.  Нет-нет. Все
будет хорошо, и господин Штурмбаннфюрер останется доволен.
     - Пусть  назовет адреса своих  лучших знакомых,  -  предложил начальник
гестапо.
     Коркин назвал двенадцать адресов.  Запомнить все я не мог, но некоторые
постарался.
     Допрос  закончился  вербовкой.   Земельбауэр  назначил  Коркину  первое
свидание на Старопочтовой улице, дом восемь, в среду, в пять вечера.
     Когда Коркина вывели, Штурмбаннфюрер спросил меня:
     - Ваше мнение: можно ему верить?
     - Вполне, - заверил я.
     - Но до поры до времени?
     - Почему?
     - Скользкий он какой-то... Слишком угодливый.
     - Возможно, - неопределенно заметил я и спросил: - Мне можно идти?
     - Вы торопитесь?
     - Да. Ждет работа, и чувствую себя неважно. Голова болит.
     - Не смею задерживать.  Надеюсь, что разговор, который произошел здесь,
умрет в вашей памяти.
     - Вне сомнений.
     Я  выбрался на  свет божий,  облегченно вздохнул и  торопливо зашагал к
дому Аристократа. Было уже две минуты второго, время приема истекло, но ради
такого случая приходилось нарушать правила.
     Дверь, как всегда, открыла Наперсток И едва я переступил порог, как она
точно обухом ударила меня по голове:
     - Пропал Карл Фридрихович.
     Я выдержал паузу и спросил:
     - Что значит "пропал"?
     - Пропал.  Вчера в десять пришла машина.  Легковая.  Я пустила шофера в
дом.  Он  сказал,  что приехал от Пейпера за доктором.  Пейперу плохо.  Карл
Фридрихович быстро собрался.  Взял кое-что  Я  проводила его до  машины.  Он
открыл дверцу,  сел на заднее сиденье и  сказал:  "А,  старые знакомые!" Ему
ответил мужской голос:  "Да-да,  доктор.  Это я и надоумил господина Пейпера
поехать за вами". Машина тронулась, и больше Карла Фридриховича я не видела.
     Новость была страшной,  невероятной Я молчал.  До меня, кажется, еще не
дошел смысл услышанного.
     - Знаете  что?  -  продолжала  Наперсток.  -  Голос  человека,  который
разговаривал с доктором в машине, показался мне знакомым. Я уже слышала его.
Это Помазин.
     Помазин-Дункель.
     У меня зашлось дыхание.
     - Уверена?
     - Да-да-да! Делайте со мной, что хотите, но это он.
     - Шофер русский?
     - Да!
     - Марку машины не запомнила?
     - По-моему,  это наша машина.  Русская.  Кажется,  "эмка".  Но точно не
скажу. Если бы я...
     - Да, милая. К сожалению, мы все недостаточно дальновидны.
     - Почему я говорю, что "эмка"? Ведь отец мой - шофер.
     - Понимаю.
     Я  задумался.  Неужели это Дункель-Помазин?  Неужели он  воспользовался
Пейпером?  А что же, вполне возможно! Надо немедленно проверить. Как? Только
через Андрея. Повидать его и поставить в известность. И повидать немедленно.
Но это не все.  Необходимо решить вопрос с Наперстком. Пропал ли доктор, жив
ли  он  или  погиб,  украден ли  Дункелем или арестован гестапо -  все равно
оставлять Наперстка в доме нельзя.  Каждую минуту может нагрянуть новая беда
С  Дункелем и гестапо шутки плохи.  Но что предпринять?  Где,  куда,  у кого
спрятать девушку?
     Озадаченный,  я  прошелся по  комнатам,  ища  решения  вопроса.  Как-то
странно выглядел дом без Карла Фридриховича. Неужели я больше не встречу эту
благородную и возвышенную душу? Больно и горько стало на сердце от недоброго
предчувствия.
     - Что же делать? - спросила Наперсток.
     Решение пришло  невзначай:  убежище -  "Костин погреб".  Другого выхода
нет.  И  сегодня же,  иначе можно потерять и  Наперстка,  и  связь с Большой
землей.
     - Улицу Щорса знаешь?
     Наперсток покачала головой: нет, она не знает.
     Я взял со стола доктора листок бумаги и набросал схему.
     - Смотри.  Это ваша улица,  дом доктора. Это - бывшая Щорса. Сейчас она
Кладбищенская.  В  квартале один домик.  Номер шестьдесят девять.  Запомнить
нетрудно: туда, сюда и обратно. Между четырьмя и пятью часами, но не позднее
пяти, ты должна быть там. Скажешь, что прислал Цыган.
     - А кому сказать?
     - Кто встретит в доме.
     - Это совсем?
     - Да. Забери лишь то, без чего не обойтись.
     - А рация?
     - Неси сюда.
     В  этот день я сделал очень рискованный шаг.  Вынужден был его сделать.
Никто не знал,  что готовит нам грядущий час.  И  чтобы не проклинать себя в
будущем, я поступил так, как подсказывал в эту минуту разум.
     Я вынул портативную рацию из футляра, завернул в тряпку, потом в газету
и обвязал тоненьким шнурочком.
     Наперстку приказал бросить футляр в печь.  И еще сказал:  если кто-либо
до  ее  ухода попробует проникнуть в  дом,  пусть она  выйдет черным ходом и
через соседний двор выберется на параллельную улицу.
     Я взял сверток и отправился. И куда бы вы думали?
     В  бильярдную при казино.  Я  никогда там не  был,  но знал все со слов
Андрея.
     На мое счастье, бильярдная была пуста: ни единой души. Я пересек гулкий
зал, добрался до второй, внутренней двери и на всякий случай постучал.
     - Можно. Входите, - послышался голос Андрея.
     Я вошел. Андрей сидел у окошка, налаживал наклейку на конец кия. Увидев
меня, он встал, глаза его безмолвно спрашивали: "Ты зачем сюда?"
     Комнатушка была вся как на ладони,  и мне не надо было спрашивать, один
Андрей или нет. Я сказал:
     - Исчез Аристократ.
     - Что? - переспросил Андрей. Он был озадачен так же, как и я.
     Я повторил,  сел на жесткий топчан,  покрытый грубошерстным одеялом,  и
рассказал все, что случилось сегодня.
     - Ерунда! - проговорил Андрей.
     - Что ерунда?
     - Пейпер здесь ни при чем. Вчера он пришел в девять вечера и ушел около
двенадцати.  Все время играл.  И сообщение письменное мне передал.  Это дело
рук Дункеля. Вот же паразит! А как же с Наперстком?
     Я рассказал.
     - Молодец, правильно. Но почему так поздно, почему не сейчас?
     - Я должен предупредить Костю или его сестру.
     - Так. А тебе надо быть в управе?
     - Совершенно верно.
     - Я сам предупрежу.  Иди.  А это что?  -  спросил он, заметив сверток в
моей руке.
     - Рация.
     - Сумасшедший, - тихо проговорил Андрей.
     - Другого выхода нет. - Я протянул сверток другу: - Спрячь пока!


     18. Доктора нет

     - Ваши расчеты строились на  песке,  -  заметил Демьян и  прикурил свою
самокрутку от  самокрутки Андрея.  -  Дункель и  не  собирался снова идти  к
доктору за машинкой.  У него свой план.  Возможно,  он заранее договорился с
Пейпером, подстроил вызов Аристократа.
     - Исключено!  -  твердо ответил Андрей и  пояснил:  -  Тот вечер Пейпер
провел в бильярдной.  Кроме того,  исчезновение доктора для Пейпера такая же
загадка, как и для нас.
     - Вы ему верите? - поинтересовался Демьян.
     - Вполне. А что?
     - Ничего.  Очень  хорошо,  когда  человек  верит  другому и  не  боится
признаться в этом.
     Последовало длительное молчание.  Демьян способен был не  только делать
ОВ - очередное втирание, но и честно одобрять то, что считал правильным.
     Андрей хмурился и без нужды дул на свою цигарку.
     Наперсток стояла,  опершись плечом о  дверной косяк.  Все это время она
пребывала в  состоянии какой-то  тупой летаргии.  Несчастье,  постигшее нас,
особенно остро коснулось ее отзывчивого сердца.
     Да, Карла Фридриховича нам больше никогда не увидеть. Тяжко, но факт. И
никто из нас -  ни Демьян,  ни Андрей, ни я, ни Наперсток - не ведает, какой
срок жизни каждому определила судьба.  Так всегда во время войны, особенно в
подполье.  Как хорошо начался новый год: сгорел состав с горючим, взлетел на
воздух городской радиовещательный узел,  разорвался на части со своими двумя
приспешниками начальник местной полиции Пухов,  укоротилась жизнь  предателя
Коркина,   которого  через   меня   допрашивал  и   вербовал  штурмбаннфюрер
Земельбауэр. Достигла Коркина рука Клеща - Трофима Герасимовича Пароконного.
Это успех. Это удача. А вот Карла Фридриховича мы потеряли. По чьей же вине?
Даже ответить трудно на этот вопрос.
     - Может статься, с доктором уже расправились, - заметил Демьян.
     Наперсток всхлипнула и с дрожью в голосе произнесла:
     - У  меня,  как и у всех,  одна жизнь.  Но ради Карла Фридриховича я бы
рассталась с ней без колебаний. Какой человек!
     Девушку никто не поддержал.
     - А что сейчас в его доме? - осведомился Демьян.
     Я сказал.  Лишь позавчера там начались работы по переоборудованию.  Вся
обстановка,  медицинское оборудование и инструменты вывезены управой. В доме
доктора разместится городской радиоузел, лишившийся в новогоднюю ночь своего
помещения.
     - Я смотрю так,  -  рассудил Демьян. - Если бы доктора забрало гестапо,
то  наверняка дом заняли бы  на  следующий же  день.  А  ведь прошло столько
времени.
     - Тут ясно. Это дело рук Дункеля, - сказал Андрей.
     - Так ищите же его,  -  повысил голос Демьян.  -  Пусть все ищут. Дайте
задание Угрюмому,  Челноку,  Клещу,  Косте. Всем старшим групп. С Солдатом я
переговорю сам.
     Я счел нужным сказать,  что уже предпринял кое-какие шаги -  просмотрел
списки управы, но фамилию Помазина не обнаружил.
     Демьян фыркнул:
     - Зачем же  быть  наивным?  Зачем ориентироваться на  фамилию?  Каждого
человека характеризует множество мелочей,  мельчайших черт.  Эти черты могут
его выдать. Походка, взгляд, голос, манера курить, смеяться. Ведь говорил же
кто-то,  что Дункель имеет привычку с  поводом и  без него ковырять в зубах?
Да, говорил!
     - Его знают в лицо Пейпер и Наперсток, - вставил я.
     - Наперсток  не  в  счет,  -  решительно отверг  Демьян.  -  На  нее  и
ориентироваться не следует.
     Девушка опустила голову.  Час  назад она решительно высказывалась,  что
будет ежедневно бродить по городу,  пока не натолкнется на Дункеля-Помазина.
Она была твердо уверена, что обязательно натолкнется.
     - И никакого самоуправства,  - предупредил Демьян. - Умереть никогда не
поздно.  Это первое,  чему мы  научились.  А  Дункеля найти во  что бы то ни
стало.  И взять живым. Мертвый он нам не нужен. И сюда его, сюда, к нам. Тут
мы с ним поговорим.
     Он сказал "к нам,  сюда", имея в виду убежище, вернее, "Костин погреб",
где укрывался сейчас,  кроме Наперстка,  и  сам Демьян.  Из лесу ему удалось
перебраться в  город  еще  до  Нового  года.  Обстановка требовала сближения
руководства с основными силами подполья.
     История "Костиного погреба" довольно интересна. До войны на улице Щорса
в   глубине  усадьбы,   окруженной  тополями  и   березами,   стоял  большой
четырехкомнатный   рубленный   из   медно-красных   сосновых   бревен   дом,
принадлежавший "династии" Гришиных.  В  нем  когда-то  жили  прадеды и  деды
Кости, а в последнее время - отец с матерью, сам Костя, его сестра и старший
брат Кости с женой.
     Улица  Щорса,  теперь  переименованная в  Кладбищенскую,  одним  концом
упиралась в  кладбище,  а  другим -  в  тупик.  Справа от усадьбы начиналась
территория завода  "Текстильмаш",  а  слева  и  позади  размещались казармы,
гараж,  служебные  помещения  и  двадцатиметровая вышка  городской  пожарной
команды.
     Дом Гришиных был единственным частным строением в большом квартале.
     В  июле  сорок первого года  позади усадьбы Гришиных,  сразу же  за  их
забором,  пожарники оборудовали бомбоубежище. Оно имело не зависимые друг от
друга вход и выход, две комнаты и полутораметровое железобетонное перекрытие
вровень с землей. В убежище намечал обосноваться городской штаб ПВХО.
     Наметки  остались наметками.  При  первом  налете  вражеской авиации на
энский узел  и  город  от  завода и  строений пожарной команды остались лишь
развалины.   Начатое  бомбами  довершил  огонь.  На  убежище  рухнула  стена
трехэтажного  дома  и  пожарная  каланча.   Убежище  завалило,  и  настолько
основательно,  что о  расчистке нечего было и думать.  Да и надобность в нем
миновала, началась эвакуация города.
     Крепко пострадал и  дом  "династии" Гришиных.  Его  перекосило взрывной
волной,  двери и  окна высадило.  Жить в нем стало рискованно,  того и гляди
рухнет.  Тогда  дружная  рабочая  семья  Гришиных сообща  растаскала дом  по
бревнам,   рассортировала  их,   отобрала  уцелевшие  и   сложила   из   них
однокомнатную избенку с небольшими сенями.
     Избенка предназначалась Косте и  его сестре Аленке.  Родные знали,  что
они остаются в городе.
     А потом отец Кости, мастер завода "Текстильмаш", подал интересную идею.
Оказывается,  новую  избу  и  заваленное бомбоубежище разделяют каких-нибудь
десять-двенадцать метров. Что если сделать подземный ход?
     Идея увлекла всех. Быстро принялись за дело. Через восемь суток ход был
прорыт и замаскирован.  Под избой оборудовали погребок.  От него прорыли лаз
прямо в убежище.
     Работали  ночами.  Землю  ведрами  выносили наружу,  во  двор  пожарной
команды, и высыпали в свежие воронки, которых здесь была уйма.
     Летом  мы  проникали в  убежище через его  "законные" выходы,  которые,
конечно,  отыскали изнутри,  расчистили и укрыли от посторонних взглядов. Мы
не  опасались навести на  свой  след  врагов.  Территория завода и  пожарной
команды  представляла собой  оазис  запустения.  Завалы  из  груд  бетона  и
кирпича,  искореженных железных балок,  скрюченного металла и битого стекла,
густо  поросшие сорняком и  колючкой,  не  могли служить местом прогулок.  А
зимой -  иное дело. Зимой лежал снег, и каждый шаг оставлял ясный, приметный
издали след. Приходилось проникать в погреб через избу Кости.
     Погреб имел две смежные,  обшитые тесом комнаты,  по  восьми квадратных
метров каждая.  Их  разделяла железобетонная стена  с  толстенной дверью.  В
одной из этих комнат мы и сидели сейчас.
     - Еще раз говорю,  -  напомнил Демьян,  - что Дункеля надо брать живым.
Думаю,   что   вашего   Запасного   это   порадует.   Кстати,   как   насчет
оберштурмбаннфюрера? Нашли?
     Я  развел  руками:  нам,  русским,  расспрашивать  немцев  об  эсэсовце
Андреасе было по меньшей мере глупо.  Даже с  Купейкиным или Воскобойниковым
нельзя было заводить разговор на эту тему.  Никто из нас не смог бы ответить
в  случае нужды,  чем  заинтересовала нас персона Андреаса.  Да  и  вообще -
откуда мы узнали о  его существовании?  Все надежды возлагались на Пейпера и
на случай.
     Мои объяснения удовлетворили Демьяна.
     Андрей встал и спросил:
     - Я могу идти?
     Демьян кивнул.
     Вслед за Андреем вышла и  Наперсток.  Вышла,  чтобы не мешать нам.  Она
понимала, что я и Демьян должны остаться вдвоем. У нас свои дела.
     Собственно,  дела еще не было. Но мы готовились к нему. Ждали Костю, он
должен был появиться с минуты на минуту.
     Демьян  выложил на  опрокинутый ящик,  который служил столом,  какие-то
заметки  и   вооружился  карандашом.   Сразу  сосредоточившись,   он  что-то
подчеркивал,  делал какие-то пометки. Его прямые сухие волосы свисали на лоб
и глаза. Я наблюдал за ним. Ему, конечно, тяжелее, чем любому из нас. Ой как
трудно жить на нелегалке, по документам собственного изготовления, именуемым
"липой".  Но  ведь Демьян не  только жил и  укрывался.  Он бродил по городу,
заходил в  дома,  встречался с людьми,  проводил заседания бюро.  Нужно было
быть не  только осторожным,  но  и  безумно смелым.  Ведь на каждом шагу его
ожидала опасность. На каждом!
     Сейчас  мне  очень  хотелось  заговорить  с  Демьяном  на  эту  тему  и
предостеречь его.  Но я  знал,  наверняка знал,  что не найду отклика в  его
душе.  Демьян был честен, смел, но очень сух. Он считал, что делает лишь то,
что от него требуется, и никакого героизма в этом не видел. И подвиги других
расценивал как  обычное,  само собой разумеющееся дело.  Мы  советские люди,
рассуждал он,  коммунисты. Иначе мы и не можем себя вести, иначе мы не имеем
права поступать.
     И  вообще Демьян не  любил  откровенностей и  сердечных излияний.  Быть
может,  это его недостаток,  быть может -  достоинство. Судить не берусь. Но
упрекнуть его в чем-либо другом я не мог.
     Пришел Костя.  Свежие снежинки таяли в его волосах, прозрачные капельки
стекали на лоб. Он улыбался, улыбался радостно, торжествующе.
     "Значит, все в порядке", - заключил я.
     Демьян оторвался от бумажек:
     - Ну как?
     - Узнал.
     Костя надул щеки,  с  шумом выпустил воздух,  прошел к  стене,  сел  на
кирпичи, сложенные столбиком.
     Я  посмотрел на  Демьяна.  Мне хотелось спросить его:  "Что вы  на  это
скажете?  Я  же заверял,  что Костя перестанет быть Костей,  если не сделает
того, что ему поручили".
     Демьян пошевелил подвижными ноздрями, собрал бумажки, отложил в сторону
и попросил:
     - Ну, рассказывайте.
     - А  что  рассказывать?  Узнал.  Через  Фролова.  Потом  сам  сходил  и
посмотрел.
     - Фролов служит в полиции? - поинтересовался Демьян.
     - Да,  у  нас.  Он  ведает квартирными делами.  До  войны в  коммунхозе
промышлял. Сволочь порядочная.
     - Ну и что же? - продолжал подбираться к главному Демьян.
     - Восточная  улица,  восемьдесят два.  Двухэтажный дом.  Деревянный.  С
подвалом,  вернее,  полуподвал.  Часовой. С улицы не подобраться. И со двора
ничего не выйдет. Ворота и калитка исправные. Сейчас телефон подводят. А вот
со двора по соседству - думаю, выйдет.
     - Поджечь? - спросил Демьян.
     - Ну да.
     - Да, это самое лучшее. Как вы считаете? - обратился Демьян ко мне.
     Я не возражал.  Дело в том,  что из информации Пейпера мы узнали, будто
представитель СД вывез из разных городов,  оккупированных немцами и  лежащих
восточнее Энска,  какие-то архивы.  Думали вначале, что эти архивы пойдут на
запад,  но они осели в  Энске.  Немцы занялись их изучением.  Нашли укромное
местечко и стали рыться в бумагах.  Где они укрылись -  никто не знал, в том
числе и Пейпер. А вот Костя сегодня выяснил.
     - Народу в доме целая орава, - сказал он. - В окна видно.
     Большая земля уже знала об архивах и предложила уничтожить их. Как? Это
уже наше дело.
     - Кому поручим? - спросил Демьян.
     - Я начал, я и кончу, - ответил Костя, нахмурив брови.
     - А если вам поможет Цыган? - осведомился Демьян. - Вдвоем сподручнее.
     - Не всегда. Ну что ж, вдвоем так вдвоем. Только по моему плану.
     Я не возражал.
     - Договорились.  Приступайте к делу немедленно.  Архивы есть архивы.  В
руках врага это находка.  Жечь их,  когда немцы разберутся во всем, не имеет
смысла.
     - Понятно, - заметил Костя.
     Итак,  мне предстоит выполнить операцию вместе с Костей. Это и удобно и
в  то  же  время  сложно.  Сложно потому,  что  Костя  очень  своеобразен по
характеру.  В свои девятнадцать лет он необычно самостоятелен. И неизвестно,
откуда эта самостоятельность: воспитана ли в семье или приобретена работой в
подполье.  В войну он вошел прямо со школьной скамьи.  Отец его говорил, что
таких,  как его сын, в городе хоть пруд пруди, а толку от них никакого. Отец
ошибался.  Теперь это можно сказать точно.  Если бы  в  Энске отыскались еще
три-четыре хлопца таких,  как Костя,  было бы чудесно,  сила нашего подполья
увеличилась бы намного.
     Город он  знал как  свои пять пальцев.  В  нем провел детство,  юность.
Разводил голубей, удил рыбу, играл в "белых" и "красных", лазил в чужие сады
за яблоками и  грушами,  имел друзей и недругов.  Своенравный,  избалованный
хорошей  жизнью,   достатком  в   доме,   Костя  привык  спорить,   дерзить,
пререкаться. Он любил командовать над сверстниками, огрызался отцу и матери,
ни во что ставил старшего брата.
     Когда оккупанты приблизились к Энску, Костя пошел в военкомат и сказал,
что останется в городе. Отговорить его было трудно. И военкому, и родителям.
Все равно он поступит по-своему.  Костя остался,  а  с  ним,  для присмотра,
осталась его сестра Аленка.  Ее  мы нарочно не вовлекали ни в  какую работу.
Она сидела дома, шила, готовила еду, топила печь.
     Немцы пришли,  и  Костя словно вырос.  Будто возмужал лет на десять.  Я
диву  давался  такому  огромному приливу энергии.  Полная  отдача  большому,
светлому и опасному делу захватила его целиком.
     Его завербовали в полицаи.  Толковый,  способный,  грамотный,  он через
месяц  стал  дежурным по  караулам.  Полиция охраняла управу,  казначейство,
магазины,  редакцию газеты и  типографию,  радиоузел,  лесной склад  и  дома
наиболее видных ставленников оккупантов.
     Костя мотался ночи напролет по городу,  проверял посты и  в то же время
обделывал  свои  подпольные дела.  Он  работал  под  моим  началом.  Задания
принимал охотно.  Я  не  помню случая,  чтобы он  возразил:  "Это не  просто
сделать" - или: "Это невозможно сделать". Но у него было всегда свое мнение,
свой взгляд на вещи.  Он прекрасно понимал,  что к одной и той же цели можно
идти разными путями,  и шел своим, особым и часто неожиданным для нас путем.
Если ему навязывали чужое мнение,  ссылаясь на  опыт или знания старших,  он
отвечал:  "Вы  лучше понимаете,  так сами и  выполняйте!"  Так Костя однажды
сказал и мне.
     У  него  было  отличное  чутье,  хладнокровие,  колоссальная  выдержка.
Смелый, дерзко-отчаянный, он был жаден к опасностям, действовал рискованно.
     Не кто иной,  как Костя,  в свое время посмел ночью явиться на квартиру
Демьяна,  "арестовать" его,  провести чуть ли не через весь город,  укрыть в
своем погребе, а затем передать партизанам.
     Именно он в первые дни оккупации среди бела дня на главной улице города
ухитрился швырнуть гранату  в  проходившую штабную  машину.  Сам  уцелел,  а
шестерых фашистов уложил наповал.
     А ликвидация начальника полиции Пухова?  Когда начальник полиции выехал
на  вокзал,  на  пожар,  по  пути в  машину сел  Костя.  Ему надо было якобы
добраться до типографии и  проверить часовых.  В  машине он поставил мину на
боевой взвод и опустил на заднее сиденье.  Не доезжая казино, Костя вышел, а
"майбах" помчался дальше.  Через две-три  сотни метров внутри машины грохнул
взрыв - и все полетело к чертям. Но ни одна живая душа не могла сказать, что
видела,   как  кто-то  садился  в   машину  и  покидал  ее.   А  мертвые  не
разговаривают.
     Это лишь несколько эпизодов из боевой работы Кости. А сколько их на его
счету?!
     Своими делами Костя убедил меня,  что подвиги совершаются не рассудком,
а порывами сердца, чувствами. Да, такому парню, как Костя, сам черт не брат.
И архивам, конечно, не уцелеть.
     - Ну что ж, действуйте. Благословляю, - заключил Демьян.
     Я встал и спросил Костю:
     - Восточная, восемьдесят два?
     - Точно. Бывшая Калининская.
     - Хотите лично посмотреть? - спросил Демьян.
     - Имею такую привычку.
     - Это неплохо.
     Я покинул "Костин погреб" и направился на Восточную улицу.
     Через десять минут передо мной уже возвышался двухэтажный дом. Все, как
описал Костя.  С  улицы часовой -  подобраться нельзя,  он не подпустит и на
сотню шагов.  А надо сделать все тихо и,  главное,  выбраться живыми. Демьян
правильно заметил,  что умирать мы  сразу научились,  будто всю жизнь только
этим и  занимались.  Но умереть никогда не поздно.  Заглянул я  и в соседний
двор. Кто в нем обитает? На этот вопрос у Кости, видимо, ответ готов.
     Я  шел по  улице,  думал,  прикидывал и  вдруг увидел впереди мужчину и
женщину.  Немцев.  Оба в  шинелях,  он  с  погонами,  она без них.  Это были
начальник гестапо  штурмбаннфюрер Земельбауэр и  Гизела.  Та  самая  Гизела,
которую я видел на встрече Нового года.
     Я  уступил  им  дорогу  и  приветствовал наклоном  головы.  Гестаповец,
конечно,  узнал меня,  а что касается ее - не скажу. Мне пришлось напомнить,
что мы уже знакомы.
     - Ах да,  верно, - заметила она спокойно, и глаза ее не выдали, приятно
или неприятно было мое напоминание.
     Больше она не произнесла ни слова.
     Земельбауэр тоже,  видимо, не склонен был вступать в беседу. Задав пару
стандартных вопросов, он пожелал мне счастливого пути.
     "Кто же она,  эта зеленоглазая фея? - думал я, удаляясь от них. - Каким
ветром занесло ее  в  Энск?  Где  она  обитает и  что  делает?  Куда девался
полковник Килиан? Почему она не с ним, а с гестаповцем?"
     И другая мысль пришла мне в голову:
     "Если  завтра  или  послезавтра тут  запылает огонь,  какие  ассоциации
вызовет он у Гизелы и Земельбауэра? Не вспомнят ли они господина переводчика
из управы?  Могут вспомнить.  Значит,  с операцией надо повременить. Немного
повременить".
     В  сумерках  я  прошел  мимо  знакомого  дома  Карла  Фридриховича.  Из
замаскированных окон  сквозь  тоненькие щелки  просачивался свет.  Явственно
доносился стук молотков и визг пилы.
     Да,  дом  цел.  Стоит он  полвека и  бог  весть сколько еще  простоит и
сколько перепадет на его долю хозяев.  А доктора нет. Нет Карла Фридриховича
- и не будет. И никто его не заменит.


     19. Наши будни

     Немного волнуясь, я вторично переступил порог гестапо.
     Опять меня пригласил к  себе штурмбаннфюрер СС  Земельбауэр.  Но теперь
дочь бургомистра ничем не болела.  Я это знал точно, и мне это не нравилось.
Не нравилось это и самой Валентине Серафимовне. Эта немыслимая дура всерьез,
видимо,  решила,  что  я  хочу отбить у  нее  кусок хлеба и  сам набиваюсь в
переводчики гестапо.  Не  нравилось это  и  бургомистру господину Купейкину.
Сегодня он уже не дал мне свой горбатый "штейр". Я пришел пешком.
     По  обе  стороны  длинного  коридора  шли  нумерованные  двери,  обитые
войлоком и  дерматином.  За дверями шла своя особая,  страшная,  недоступная
постороннему взгляду жизнь.
     Когда  я  вошел  в  кабинет начальника гестапо,  он  стоял  у  окна  и,
поддерживая одной рукой локоть другой, курил.
     На  нем не  было мундира.  Узкоплечий,  в  тонком шерстяном свитере,  с
подтяжками поверх него, он походил на карлика. Сейчас было особенно заметно,
насколько одно плечо штурмбаннфюрера ниже другого.
     - Ну вот мы и опять встретились, - провозгласил он вместо приветствия и
направился к  вешалке,  где  красовался его мундир с  регалиями и  шевронами
эсэсовца. Он всунул свое костлявое кривоплечее тело в жесткий и твердый, как
футляр, мундир и стал похож на манекен.
     - Чем могу служить, господин штурмбаннфюрер? - осведомился я.
     - Спокойно. Не сразу. Садитесь. Курите! - Он водворился на свое место -
за стол, заваленный газетами, бумагами, папками, посмотрел на меня, прищурив
один глаз, и продолжал: - А знаете, что я вам скажу? Она припомнила вас.
     - Кто "она"?
     - Та молодая дама, с которой вы меня встретили.
     - Ах эта, как ее... - Я хотел, чтобы гестаповец назвал ее фамилию.
     - Вот-вот,  именно она.  Вы угадали, - проговорил он. - Красивая особа,
ничего не скажешь.  Высший класс.  Все на своем месте.  Все буквально.  Даже
язык,  что редко бывает у  дам.  Признаюсь,  ее  прелести действуют на  меня
неотразимо. Но всему мешает маленькое "но".
     Неужто между ним и  Гизелой может что-то быть?  Неужели этот косоплечий
ублюдок всерьез рассчитывает,  что такая женщина откроет ему свои объятия? А
собственно, почему я интересуюсь этим? Какое мне дело?
     Я неопределенно пожал плечами и внезапно спросил:
     - Выходит, Гизела припомнила меня? Я так вас понял?
     - Ну конечно. Вы же встречались на вечере у бургомистра.
     - Да, правильно. А что понимать под вашим "но"?
     Интимное  вдохновение  покинуло  гестаповца.   Он  поднял  малюсенький,
коротенький, как мой мизинец, указательный палец и сказал:
     - Никаких вопросов.  Со  мной  любопытным делать  нечего.  Нихт  зихер.
Небезопасно.
     Гестаповец указал этим на дистанцию,  разделяющую нас.  Я ругнул себя в
душе за любопытство. Язык надо постоянно держать на привязи.
     Дверь открылась. Вошел голенастый гауптштурмфюрер и коротко доложил:
     - В городе листовки.
     Земельбауэр побагровел:
     - Что? Опять непокорство? Опять смеют подавать голос?
     - Так точно.
     - Много?
     - Тут сказано: десять тысяч.
     - Постоянный тираж. С ума сойти. Перевод сделан?
     - Никак  нет,   только  что   принесли.   Но   кажется,   речь  идет  о
Сталинградской крепости.
     - Ну-ка,  дайте  сюда!  -  Он  взял  листок,  который прошел через руки
Челнока, его пропагандистов и Демьяна, протянул мне: - Ну-ка... о чем тут?
     Я    знал   наизусть   "о    чем    тут".    Речь   шла   о    разгроме
трехсоттридцатитысячной немецкой армии под Сталинградом. Второго февраля она
капитулировала  во   главе   с   фельдмаршалом  Паулюсом  Армия   продолжает
наступление.  Бои идут под Воронежем,  на  Дону,  на  Северном Кавказе,  под
Ленинградом, в районе Демянска и в районе Ржева.
     Я с удовольствием перевел это на немецкий язык.
     - Блеф? Бахвальство! - воскликнул штурмбаннфюрер.
     Прозвучало это неубедительно -  и для меня и для гауптштурмфюрера. Хотя
официальная печать и  радио фашистов еще  не  уведомили мир  и  свой народ о
катастрофе, эхо сталинградских событий докатилось уже до Энска. Узнали о них
и  немецкие солдаты.  Узнали  и  о  том,  что,  вопреки  заверениям министра
имперской авиации Геринга,  будто ни  одна бомба не  упадет на  Германию,  с
весны прошлого года бомбы падали, и падали густо.
     - Облава!  -  грозно  приказал  негрозный  по  виду  штурмбаннфюрер.  -
Немедленно!  Свяжитесь с  майором Гильдмайстером от моего имени.  Возьмите у
него людей -  взвод, роту, батальон! Прочистите район железнодорожного узла.
И западную окраину. У всех подучетных - обыски. Все вверх дном. Действуйте!
     - Яволь! - щелкнул каблуками гауптштурмфюрер и вышел.
     Взбудораженный начальник гестапо вышел  из-за  стола  и  затопал своими
дегенеративными ножками по  кабинету.  Он  плюнул  несколько раз  на  пол  -
привычка не из тех, которыми можно гордиться.
     Немного успокоившись, он взглянул на часы и сказал:
     - Сейчас мы поговорим с  одной дрянью.  Ваш земляк.  Актер.  В прошлом,
правда.  В зависимости от того, как он поведет себя, решится вопрос, где ему
умирать - здесь или дома, в постели.
     Я поинтересовался:
     - Смею спросить, в чем он повинен?
     Штурмбаннфюрер  не  делал  из  этого  тайны.   Тем  более  что  я,  как
переводчик,  должен был в какой-то мере войти в курс дела. Актер имеет дочь.
Не  родную,  а  приемную Этакую  молодую и,  скажем прямо,  роскошную девку.
Имеется ее  фото,  когда  ей  минуло  девятнадцать лет.  Люба.  Любовь.  Она
вскружила голову ротенфюреру СС Райнеке.  И видимо,  основательно вскружила,
если такой служака,  как Райнеке,  прошедший огни и воды, стал волочиться за
этой шлюхой.  Он стал наведываться к  ней на дом.  Болван!  Иначе нельзя его
назвать.  Забыл хорошее правило, рекомендованное покойным обергруппенфюрером
Рейнгардом Гейдрихом. Правило гласило: "Немец! Покидая любой русский дом, не
забудь поджечь его!" А Райнеке забыл. И поплатился. Его нашли мертвым. И где
бы вы думали? В трех кварталах от дома актера.
     "И ты болван, - отметил я. - Поздно хватился".
     Памятная история с эсэсовцем Райнеке имела годичную давность.  Никакого
отношения к  смерти Райнеке актер не имел.  На эсэсовца точили зубы и  я,  и
Костя, но Трофим Герасимович опередил нас.
     - Давно это было? - на всякий случай полюбопытствовал я.
     Штурмбаннфюрер сел за стол,  покопался в ворохе бумаг и ответил,  что в
феврале минувшего года.  Давненько.  Но все дело в том, что у Райнеке, как у
всякого порядочного немца,  есть брат.  Председатель военно-полевого суда. И
его  страшно интересует,  кто мог поднять руку на  его брата.  Вот лежит его
письмо. Надо же ответить.
     - А этот актер замешан в убийстве? - спросил я.
     Начальник гестапо засмеялся. Очень сомнительно. Как ему доложили, актер
- дряхлый старик,  развалина.  Одной ногой стоит в могиле,  а Райнеке... Его
надо было видеть.  У  Райнеке размер шеи,  бицепса и  ступни -  сорок четыре
сантиметра.  Это  что-нибудь да  значит.  Юберменш!  Он  мог раздавить этого
актеришку одним  ногтем.  Но  старик,  может,  выболтает кое-что,  если  его
припугнуть. Он может знать знакомых этой своей девки, а среди них, возможно,
отыщется и  тот,  кто  осмелился поднять  руку  на  представителя германских
вооруженных сил.
     - Понимаете? - осведомился Штурмбаннфюрер.
     Я кивнул.
     Задребезжал телефон. Земельбауэр снял трубку и отрывисто бросил в нее:
     - Да,  пусть войдет.  -  Он  отодвинул телефонный аппарат и  сказал:  -
Пожаловал.
     Через  минуту  дверь  открылась и  впустила  высокого,  страшно  худого
старика лет шестидесяти.  В  одной руке он  держал толстую бамбуковую палку,
испещренную выжженными рисунками, а в другой - не по сезону холодную и очень
поношенную фетровую шляпу. Одежда его была не в блестящем состоянии.
     Согбенный страданиями,  голодом и  холодом,  он  имел  жалкий  вид.  На
костистом,  породистом лице  его  тихо  и  печально тлели огромные,  но  уже
помутневшие глаза. Радость давно не касалась их.
     - Прозрачный старикан,  -  заметил гестаповец.  - Как это у вас поется:
были когда-то и  мы рысаками?  Что ж,  приступим.  Переводите и записывайте.
Фамилия?
     - Полонский,  -  глухо  произнес старик  и  счел  нужным продолжить:  -
Полонский Всеволод Юрьевич.  Шестьдесят девять лет.  Русский.  Из дворян.  В
прошлом актер.
     - Спасибо, - осторожно, как бы про себя, проговорил я.
     Тихий, усталый взгляд его глаз ненадолго задержался на мне.
     Стоять на  ногах ему было трудно.  Указав пальцем на  стул у  печи,  он
спросил:
     - Я имею право сесть?
     - Есть стулья,  сев на которые однажды, уже больше не встанешь. Это его
не пугает?  -  сострил штурмбаннфюрер. И я подумал, что юмор у него довольно
мрачный.
     Нет, Полонского это не пугало.
     - Сила привычки,  - заметил он своим глухим голосом. - Смерть уже много
времени открыто бродит вокруг. Хотя, разумеется, всему бывает предел.
     - Болтун!  -  констатировал начальник  гестапо  и  разрешил  Полонскому
сесть.  А когда тот водворился на стул,  предупредил:  - У вас, как у любого
смертного двуногого,  двести сорок восемь костей. Я переломаю каждую из них,
если вы не будете правдиво отвечать на мои вопросы.
     - Я никогда и никому не лгал. И я не боюсь. Пугать меня не надо.
     Штурмбаннфюрер фыркнул от неожиданности:
     - Но вы свободно можете умереть. Кости есть кости.
     - Человек умирает раз и  навсегда.  Вы,  не  знаю вашего чина,  тоже не
бессмертны. Вы тоже можете однажды не проснуться.
     Крысиные глазки гестаповца заискрились подленьким смешком.
     - Вы юродивый? Что это за философия? Вы сектант? Или вы хотите получить
по физиономии?
     Старик Полонский, я уже понял, бесспорно, относился к числу тех русских
людей,  которые все могут выдержать и не опустить головы.  И я знал их.  Вот
так,  видно,  держали себя  перед  врагом  Прохор,  Прокоп,  Урал,  Крайний,
Аристократ.
     На  короткое мгновение в  его  старческих,  помутневших глазах мелькнул
суровый,  неумолимый огонек.  Мелькнул и  исчез.  Он лишь сдвинул свои седые
клочкастые брови и спросил:
     - Бить по лицу старика?  Это что,  рекомендовано уставом цивилизованной
германской армии, несущей на своих знаменах так называемый новый порядок?
     Этого и я не ожидал.
     Начальник гестапо опешил.  Кровь схлынула с  его морщинистого лица.  Он
встал,  сжал кулачки,  разжал их,  сел,  откинулся на высокую спинку стула и
дико захохотал.
     - Однако вы смелы, черт вас подери!
     - Когда пройдешь через многое,  то угрозы воспринимаются не совсем так,
как некоторые рассчитывают.
     - Принципиальный старикан.  Но ближе к делу!  Ответьте мне: вам фамилия
Райнеке о чем-нибудь говорит?
     - К сожалению, да. Бандит с большой дороги.
     - Что? - разинул рот штурмбаннфюрер.
     - А  вы  считаете его  красой германских вооруженных сил?  Что ж...  мы
расходимся во взглядах.
     - Довольно болтать!  -  ударил кулачком по столу Земельбауэр.  -  Зачем
Райнеке приходил в ваш дом?
     - Мне думается, что об этом лучше всего спросить его самого.
     - Думается, думается... Я могу сделать так, что вам вообще нечем станет
думать.
     - Я его, этого Райнеке, не приглашал.
     - Но на вашей шее сидит девка, которая...
     - Моя шея,  -  шевельнул головой Полонский,  - тонка для того, чтобы на
ней кто-либо сидел.
     - Для петли неважно,  какая она у вас:  тонкая или толстая. Тонкая даже
лучше. Райнеке завлекала в дом ваша девка.
     - Ложь! - сказал Полонский. - Она боялась его.
     Штурмбаннфюрер решил выложить свой последний козырь и спросил:
     - Вам  известно,  что  убитый ротенфюрер Райнеке подобран вблизи вашего
дома?
     - Неужто! - выпрямился старик и осенил себя крестом. - Вот уж кому я не
пожелаю царствия небесного.
     Земельбауэр опять откинулся на спинку стула и застыл,  покусывая нижнюю
губу. Этот немощный, бессильный старик говорил все, что хотел.
     - Он  идиот,  -  пробормотал штурмбаннфюрер после долгой паузы.  -  Его
можно жарить на угольях,  а он будет в ладоши хлопать. Попадались мне такие.
Или он не понимает,  куда попал? Что с ним делать? Позвольте!.. Скажите ему,
что  я  прикажу сейчас приволочь его  шлюху.  Эту Любу.  С  нее и  надо было
начинать. И скажите, что уж ей-то придется заговорить так, как нам хочется.
     Я перевел.
     Полонский  горько  усмехнулся,  одарил  меня  укоризненным  взглядом  и
произнес:
     - Скажите своему шефу,  что  за  моей дочерью ему надо будет съездить в
Германию. Она там. Давно. Полгода. Если только еще жива.
     Сострадание к старику сжало мое горло.
     - Кончайте!  -  взвизгнул гестаповец.  - Переведите ему протокол. Пусть
подпишет.
     - Не  стоит,  я  сам прочту,  -  сказал вдруг на  чистом немецком языке
Полонский.  -  Я  сам умею.  Я  бывал в Германии.  Дрезден,  Мюнхен,  Кельн,
Лейпциг, Франкфурт. Я пел. Мне аплодировали!
     - А что же вы ломались? - взорвался Земельбауэр.
     - Меня не спрашивали. И потом, я бы все равно отвечал только по-русски.
     Когда  затихли звуки  его  шагов,  штурмбаннфюрер вскочил,  прошелся по
комнате, плюнул с остервенением.
     - Ну, знаете ли! Если бы он не перекрестился...
     Что было бы,  он не договорил.  Вспомнил о моем присутствии,  подумал и
произнес уже спокойно:
     - Вы тоже свободны.
     С облегченным сердцем я покинул гестапо.
     На  дворе стоял последний зимний месяц,  но снег еще звонко поскрипывал
под ногами.
     Свернув  за  угол,  я  увидел  бредущего Полонского.  Он,  как  слепой,
ощупывал палкой дорогу и медленно и осторожно ставил ноги. Около витрины, на
которой обычно вывешивалась местная газета,  он  остановился.  Но  не затем,
чтобы прочесть ее, а чтобы передохнуть.
     Мне  захотелось пожать руку этому смелому человеку.  Я  подошел к  нему
вплотную и тихо сказал:
     - Я горжусь вами. Разрешите? - протянул я руку.
     Старик взглянул на меня и сейчас же отвернулся.  И в глазах его была не
ненависть, даже не отвращение, а скорее всего брезгливость.
     Рука моя упала. Что-то обожгло сердце, точно огнем. Вжав голову в плечи
и стараясь не смотреть в лица прохожих, я быстро зашагал своей дорогой.
     Вечером я  встретился с  Костей и передал ему для Наперстка радиограмму
за подписью Перебежчика. В ней было сказано:

     "В ночь с восьмого на девятое вывозятся для выброски на нашу территорию
завербованные мною  и  обученные  гауптманом  Штульдреером "агенты"  абвера:
Чекунов Василий Тарасович,  кличка Кипарис,  Огарков Петр Данилович,  кличка
Реванш,  и Криволапое Александр Федорович,  кличка Проходящий. Общий пароль:
(Дело идет к  весне".  Приземление намечено на  отрезке желпути Плавск-Чернь
между часом и двумя ночи. Желательно встретить".

     А Костя передал радиограмму, адресованную Андрею:

     "Первое:  Освобождение Солдата от руководства группой и ваше назначение
одобряем.
     Второе:  Поздравляем Перебежчика,  Цыгана, Костю, Усатого и Наперстка с
награждением  орденом  Отечественной  войны   второй   степени.   Аристократ
награжден посмертно.
     Третье:  Розыск оберштурмбаннфюрера Себастьяна Андреаса прекратите.  Он
был Is Энске в  декабре прошлого года пролетом и сейчас находится в Берлине.
О выезде его в Энск уведомим".


     20. Архив приказал долго жить

     Неспроста я  согласился идти с Костей на операцию.  Это было необходимо
мне  как  разведчику,  как  участнику боевого подполья.  Демьян  сказал  мне
однажды: "Чтобы эффективно командовать людьми, надо не только знать, что они
делают, но и уметь это делать самому". Правильная мысль.
     План налета на  дом  с  архивами вызревал долго.  Все  это время объект
находился в  фокусе  нашего  внимания Мы  тщательно готовились,  стараясь не
упустить ни одной детали, которая могла бы потом помешать нам. И вот подошел
срок.  Он пал на семнадцатое февраля.  Эх, если бы у меня осталась хоть одна
из  тех замечательных "зажигалок"!  Как бы это облегчило нашу работу...  Но,
увы,  последние  я  отдал  под  Новый  год  Трофиму  Герасимовичу.  В  нашем
распоряжении был только бензин -  три фляги бензина.  Бензин,  конечно, тоже
горит, но это не то... Далеко не то.
     Погода  изменилась.   Температура  поднялась  почти  до  нуля.   Дороги
развезло, точно весной.
     Вечером,    без   нескольких   минут   одиннадцать,   я   выбрался   на
Административную  улицу  -   параллельную  Восточной.   Засел  в  развалинах
четырехэтажного жилого  дома,  разрушенного бомбой.  Здесь  мы  договорились
встретиться с Костей.
     Город спал.  С  неба  сыпались снег  и  дождь.  Было  сыро,  слякотно и
холодно.
     В одиннадцать Костя не пришел - подобного с ним никогда не случалось. Я
высунул  голову,  В  провале  улицы  маячила  беленькая  точка.  Иногда  она
становилась ярче,  потом меркла и наконец исчезла.  Кто-то курил.  Возможно,
Костя.  Напрягая до  боли  зрение,  я  всматривался в  темноту.  Послышалось
шлепанье сапог. Звуки приближались. По тротуару, в каких-нибудь десяти шагах
от меня, прошли люди. Я услышал немецкую речь. Патруль!
     Не успели затихнуть шаги,  как рядом со мной возник Костя. Будто из-под
земли выскочил.
     - Видели?  -  тихо спросил он. - Четыре эсэсовские морды сразу. Чуть не
напоролся, пришлось дать задний ход. А погодка, а? Заляпаемся как черти.
     В этом был весь Костя.  Идя на трудное, опасное, связанное с риском для
жизни дело,  он мог говорить самое обыденное. Неужели важно: забрызгаемся мы
или нет?
     - Хлопцы где? - спросил я.
     - На постах. Все в порядке.
     Речь  шла  о  двух ребятах из  группы Кости.  Они  должны были дежурить
неподалеку от дома и в случае опасности предупредить нас.
     Костя присел на корточки у моих ног и полез за пазуху.
     - Спички достал, - сказал он. - Непочатую коробку. На службе спер.
     Спички  составляли  на  оккупированной территории  острый  дефицит.  Мы
пользовались зажигалками.
     - Пошли! - предложил я.
     Мы выбрались на узенький тротуар.  Осмотрелись.  Ни души.  С  восточной
окраины города доносились какие-то непонятные звуки.  Будто бросали с машины
на землю полосовое железо.  Идти по улице было рискованно, да и не входило в
наши планы.  Маршрут пролегал дворами.  Мы свернули в калитку, миновали один
двор,  второй, третий, попали в четвертый. Он был не огорожен: забор ушел на
топку.  Дом стоял на пустыре.  Вслед за Костей я  обогнул его и наткнулся на
кирпичную стену.  Ее не обойдешь:  она срослась с  соседним домом.  Пришлось
взобраться на  нее  и  идти по  гребню.  Стена вывела нас на  сарай,  крытый
черепицей. Тут мы поползли на четвереньках, хватаясь за черепицу руками. Вот
и  край.  Отсюда виден тот самый двор,  который позволял нам подойти к цели.
Просматривался также кусок Восточной улицы и  часть двора,  где  стоял дом с
архивами.  Нам  надо было спуститься,  и  спуститься бесшумно.  Но  как  это
сделать? Ни лестницы, ни столба рядом. Пришлось прыгать.
     Уже  на  земле  я  примерился к  высоте сарая.  До  крыши рука  моя  не
дотягивалась.  А ведь на обратном пути придется снова взбираться наверх. И у
меня мелькнула мысль,  которой я поделился с Костей: он станет мне на плечи,
влезет на крышу и подаст руку. Потом с его помощью поднимусь я.
     Костя согласно кивнул,  поправил поясной ремень,  засунул за  него полы
шинели и снова зашагал впереди меня.
     Спокойствию Кости я  всегда завидовал.  Он  отправлялся на боевое дело,
словно на службу.  Каждое движение его было обдумано,  выверено, рассчитано.
Он делал лишь то, что надо было делать. Вот и сейчас. На пути стояла старая,
без двух колес,  армейская телега.  Я обошел бы ее с левой стороны: так было
удобнее.  Но Костя предпочел обойти справа.  Для этого надо было продираться
через колючие кусты, кажется, крыжовника. И только позже я понял его маневр:
с левой стороны телега была хорошо видна с улицы и нас могли заметить.
     Вот и последнее препятствие - дом, стоящий вплотную к двухэтажному, где
хранятся архивы. Как хорошо, что и он, подобно сараю, покрыт черепицей, а не
железом.
     Одним своим скатом крыша выходила на улицу,  вторым -  во двор,  к нам.
Нас интересовал именно этот край.
     Со  слов  Кости я  знал,  что  в  доме живут две  семьи.  Люди смирные,
опасаться их  нечего.  Но  следует все же соблюдать осторожность.  Шум могут
услышать не только жильцы, но и часовой на улице.
     Не шуметь... Легко сказать! Надо взобраться на крышу и пройти по ней из
конца в  конец.  Костя взял  стоявшую у  стены длинную доску и  подставил ее
вместо лестницы.  Нажал -  держится.  Пополз по ней и  кое-как достиг крыши.
Настал мой черед.  Первый метр удалось одолеть без шума.  Но  на втором меня
постигло несчастье -  под доской лопнула черепица.  Я замер,  обхватил доску
руками и  ногами:  нужно же так!  С минуту мы оба вслушивались.  Тихо.  Звук
никого не потревожил. Тогда Костя подал мне руку, и я взобрался на крышу.
     Мы доползли до стены желанного дома и  залегли передохнуть.  Над нашими
головами,  чуть-чуть наискось,  виднелось узкое,  с  полметра,  застекленное
окно. Мы смотрели на него и обдумывали свой последний шаг.
     Скажу прямо:  в  эти минуты мне не хватало душевного спокойствия.  Того
спокойствия,  которое всегда сопутствует в делах. Почему? Непонятно. Все шло
гладко.  Мы  благополучно добрались до цели.  Сидим,  отдыхаем.  Я  уверен в
Косте,  он -  во мне.  У нас одни и те же мысли.  И все-таки... Все-таки мне
было почему-то не по себе. Чего-то я опасался.
     Отдышались.  Пора  приступать.  Костя  приподнялся,  оглядел стену.  Мы
заранее решили выдрать из пазов между бревнами паклю, залить пазы бензином и
поджечь.  Я провел рукой по бревнам:  темные,  крепкие,  как медь.  Такие не
сразу загорятся, да и загорятся ли?
     Костя между тем спустился почти до  края крыши,  задрал голову и  начал
показывать мне что-то знаками. Я не понял. Он поманил меня к себе.
     - Станьте вот здесь,  -  прошептал он.  -  Я на плечи вам...  Попытаюсь
достать до окна.
     - Ты рехнулся!
     До  окна  с  самой удобной для  меня точки минимум четыре метра.  Кроме
того,  окно  расположено не  перпендикулярно к  нам,  а  наискосок.  Если  я
примощусь на  краю крыши,  черепица может не  выдержать,  и  мы оба сорвемся
вниз.
     - Никуда мы не сорвемся,  - проговорил Костя. Он уже сердился. - Что вы
за человек? Неужели трудно? Я же дело предлагаю.
     Крыша была  неудобным местом для  спора.  Быть может,  действительно не
сорвемся?
     Была не  была.  Я  спустился до самого края крыши и  занял место Кости.
Выпрямился во весь рост и ухватился руками за стену.
     - Давай!
     Костя,  как партерный гимнаст, стал на мое левое колено и взгромоздился
мне на плечи.  В  ногах моих появилась дрожь.  Я  прижался лицом и  грудью к
холодным бревнам.
     - Достаешь? - прошипел я.
     Молчание.
     - Слышишь, дурень?
     Тишина.
     - Ну, что ты там? - теряя терпение, спросил я.
     - Минутку... Держитесь крепче.
     Я  не  успел ни  сообразить,  ни  как следует закрепиться,  лишь ощутил
страшный нажим на плечи и  толчок,  от которого повалился на крышу.  Придя в
себя,  я быстро перевернулся на бок и обмер: Костя висел. Руками он держался
за что-то невидимое под самым окном, а ногами сучил, стараясь найти опору. У
меня  засосало под  ложечкой.  Ненормальный...  Он  же  свернет себе шею!  И
главное, ему ничем нельзя помочь. Нас разделяют добрые три метра, которые не
преодолеешь, даже вытянув руки.
     Я   лежал  безмолвный,   скованный,   таращил  глаза,   а  он  висел  и
изворачивался, как ящерица.
     И вдруг Костя затих.  За что-то зацепился. Да, нашел какую-то щель, или
углубление, или выступ. У меня отлегло от сердца.
     События,  разумеется,  протекали быстрее,  нежели я  их  описываю.  Все
исчислялось секундами.  Короче говоря,  Костя вдруг подал мне...  что бы  вы
думали?  Стекло?  Как бы не так.  Он подал мне целиком раму. Поражало не то,
что он сделал это мастерски очень ловко,  а  то,  что ему вообще удалось это
сделать... Произошло что-то непостижимое.
     Сейчас он торчал боком в оконном проеме и шептал требовательно:
     - Флягу!
     Одна фляга с бензином была у меня, две - у него.
     Я  отцепил ее с карабинчика на поясе,  встал,  занял поудобнее позицию,
примерился:
     - Лови!
     Фляга взметнулась вверх,  упала вниз и  едва угодила мне в руки.  И так
три раза подряд. На лбу у меня вы ступил пот. Какое-то проклятие! Чертовское
невезение!
     - Из вас не получится жонглер, - пошутил Костя.
     Нашел время шутить! А меня разрывала злоба: фляга никак не летела туда,
куда я направлял ее. Наконец Костя изловчился и схватил жестянку.
     - Спускайтесь на землю, - прошептал Костя.
     - А ты?
     - Не буду же я здесь ночевать!
     Что правда -  то правда.  Значит,  он полетит вниз.  И хорошо,  если не
переломает ноги.  Надо  хоть  как-нибудь самортизировать его  падение.  Ведь
умеют же это делать цирковые акробаты!
     Я  спрыгнул.  Даже не упал.  В это время вверху чиркнула спичка,  Костя
поджигал паклю.  Потом горящий комок исчез внутри дома, Костя опять повис на
руках,  раскачался и,  вопреки закону земного притяжения,  оказался не внизу
возле меня, а на крыше.
     Огонь внутри дома скакнул, как хищник, пламя взвилось и осветило пустое
окно.  Все  понимают,  и  вряд  ли  надо объяснять,  что  если дерево облить
чистосортным бензином, то уж оно, конечно, горит как следует.
     Костя прыгнул в мои объятия. Я не рассчитал свои возможности и упал. Он
упал на меня. Мы быстро вскочили, разгоряченные, взбудораженные.
     - А теперь - ходу!
     Мы направились уже изведанным маршрутом.  Надо было бежать,  бежать что
есть духу.  Неосторожность требовала спокойствия,  и мы шли, правда быстрее,
чем  прежде.  Все  хорошо.  Бричка...  Кустарник...  Сарай под  черепицей...
Кирпичный забор... Знакомый дом... Сейчас будет тротуар.
     - Вер да? Кто идет? Хальт! - раздался хриплый окрик.
     Он на секунду пригвоздил нас к месту.  Только на секунду.  Мы отпрянули
назад,  бросились в  узкую щель  между двумя домами и  замерли не  дыша.  На
улице,  в том месте, где выкрикнул патруль, топали сапоги, звякали автоматы,
раздавались ругательства. Нас искали.
     Можно было, конечно, выйти и предъявить свои документы. В чем дело? Кто
мы  такие?  Дежурный  полиции  по  караулам  и  старший  переводчик  управы.
Пожалуйста!
     Но  это  -   бредовая  мысль.  Трудно  объяснить,  каким  образом  наше
присутствие здесь совпало с пожаром.
     Уйти.  Незаметно  уйти  -  единственное  спасение.  Мы  воспользовались
запасным вариантом,  стали пробираться дворами,  пока не  достигли развалин.
Здесь постояли около минуты, вслушиваясь в ночь. Раздался разбойничий свист,
но не близко, а так шагах в трехстах, на Административной.
     - Это мои ребята, - шепнул Костя.
     Я  не  отнес это  к  успокаивающим сообщениям.  Надо  было выбраться на
улицу, пересекающую и Восточную и Административную. И побыстрее. Немцы, если
что-то учуяли,  не уйдут. Они вызовут подмогу и перевернут все вверх дном. А
учуять не трудно: пожар скажет сам за себя.
     Где-то  (где  -  определить сразу было  трудно) затарахтел мотоцикл,  и
автоматная очередь прошила тишину.  Стреляли на Восточной. Возможно, часовой
у горящего дома поднял тревогу.
     - Держите, - тихо произнес Костя, и ребристая граната тяжестью легла на
мою ладонь.
     Правильно.  Молодчина Костя!  Граната -  верное дело. Выручит в трудную
минуту.
     - Выскочим все же  на Административную,  -  предложил я.  -  Добежим до
переулка - и в гору... до соснового бора, а там попробуем вниз, к реке.
     Костя не возражал.
     Тихо ступая,  мы покинули развалины,  вышли на улицу, быстро зашагали к
переулку и вдруг за спиной опять услышали:
     - Хальт!
     Теперь беги! Теперь скачи!
     Сзади раздался дружный топот, затрещал автомат и хлопнула винтовка. Нас
заметили.  Немцы стреляли по  видимым целям.  Вся надежда на  ноги и  удачу.
Попадаться живыми нельзя.
     Мы выскочили в переулок.  Еще квартал - и перекресток. А там - сосновый
бор.
     Вот уже середина квартала.  И  вдруг впереди,  на перекрестке,  в  небо
взвилась красная ракета.
     Совсем худо.  Мы бросились на ступеньки какого-то дома, на крыльцо, под
навес и прижались к стене.
     - Нас здесь сцапают как цыплят, - задыхаясь, проговорил Костя.
     - Понимаю. Но бежать при таком свете...
     Ракета  озарила  все  вокруг.  Секунда,  другая.  Как  медленно  гаснут
проклятые искры.
     - Видишь? - показал я двор напротив. - Туда. Скорее!
     Костя хотел что-то сказать,  но вдруг дверь открылась,  он покачнулся и
едва не упал.
     Из темноты прозвучал, как приказ, голос:
     - Сюда! Быстро!
     Это было предложение,  над которым не пришлось раздумывать. Пренебрегая
элементарным благоразумием,  мы  послушались приказа,  хотя отдан он  был на
немецком языке. Но не мужчиной. Возможно, этим и объясняется наша решимость.
Впрочем, выбора не было. Вернее, был, но плохой. Перебегать улицу под пулями
- не ахти какое удовольствие.
     Мы  вскочили,  и  дверь захлопнулась.  В  темноте слышалось только наше
шумное дыхание. Я нащупал рукой Костину руку и зажал в своей. Надо держаться
вместе.  Еще неизвестно,  что ожидает нас.  Быть может, западня. По тротуару
кто-то  пробежал.  Потом еще  и  еще.  До  нас  доносились крики,  выстрелы,
тревожные свистки.
     Но вот скрипнула дверь,  и коридор,  где мы стояли, залил неяркий свет.
Но его было вполне достаточно,  чтобы разглядеть того,  кто стоял у  дверей.
Это была Гизела.
     - Ну проходите же,  -  услышал я ее глубокий голос.  -  Кажется,  все в
порядке.
     Мы прошли в светлую комнату. Надо было считать за огромное счастье, что
мы двигались, дышали, были еще живы.
     - Это вы?  -  воскликнула вдруг Гизела,  узнав меня.  - Боже мой, какой
вид!
     Да, вид у нас был аховый, что и говорить.
     Гизела смотрела на  меня широко раскрытыми зелеными глазами.  Вспомнив,
что в правой руке у меня граната-лимонка, я быстро сунул ее в карман пальто.
     Тогда она перевела взгляд на Костю,  который выглядел похлестче меня, и
весело спросила:
     - Что вы тут делали?
     - Что делали? - переспросил я, выигрывая время.
     - Ну да... Вопрос, я полагаю, ясен.
     - Мы прибежали на пожар. Там горит что-то.
     - Где? - встревоженно спросила Гизела.
     - Недалеко, на Восточной.
     Гизела быстро закрыла дверь во вторую комнату,  щелкнула выключателем и
подняла оконную штору.
     Через окно  отлично был  виден пылающий дом.  Огонь держал его  мертвой
хваткой. Все полыхало, и смотреть было жутковато. Дьявольское зрелище! Какую
стихию выпустили на свободу наши руки!
     - Очень мило,  - спокойно сказала Гизела, опустила штору и зажгла опять
верхний свет.  -  Раздевайтесь.  Я здесь живу,  - она сделала рукой округлый
жест.
     Мы продолжали стоять и нерешительно осматривались.
     Комната выходила двумя  окнами  на  улицу.  Обстановку составляли стол,
диван  с  низкой  спинкой,  несколько стульев,  тумбочка  с  радиоприемником
"Филипс",  что-то  вроде  буфета или  посудного шкафа  и  широкая бамбуковая
этажерка с книгами.
     - Да садитесь же! Мне просто неудобно.
     - Благодарю, - сказал я, и мы сели.
     - Значит, вы бежали на пожар? - уточняла она.
     - Да. А патруль без предупреждения начал палить.
     - Это очень неприятно.  Я лично терпеть не могу, когда в меня стреляют.
Вообще я предпочитаю не служить мишенью.
     Я  не знал,  как На это реагировать.  В  ее голосе чувствовалась тонкая
ирония.
     - Нет,  так нельзя, - решительно сказала она. - Сейчас же раздевайтесь!
Смотрите, на кого вы похожи.
     Я встал. Костя - тоже.
     - Спасибо. Мы не будем вас беспокоить. Нам надо идти.
     Гизела сидела на диване, упираясь обеими руками в его край.
     - Нихт гуд. Вы думаете только о себе?
     - Не понял.
     - Вы уверены, что вас никто не увидит?
     Нет,  такой уверенности у меня не было.  Но мне трудно было отвечать. Я
понимал, что сейчас выйти - значит накликать беду на свою голову. Но не могу
же я сказать об этом.
     - Вот что,  -  вновь заговорила Гизела.  -  Скажите вашему другу, что я
тоже ваш друг. И раздевайтесь.
     Я  посмотрел на Костю.  Он нисколько не волновался,  только был чуточку
бледнее обычного.
     - Раздевайся! - после секундного колебания сказал я. - Получилось очень
удачно. Здесь нечего опасаться. Я знаю ее.
     Костя хотел, видимо, задать какой-то вопрос, но раздумал.
     Мы  разделись,  вышли  в  коридор,  почистили обувь,  повесили  верхнюю
одежду. Но голову сверлила мысль: "Вдруг ловушка?"
     Гизела принесла пачку сигарет, угостила нас, закурила сама.
     - Я вас напою кофе. Будете пить?
     Мы переглянулись.
     - Я тоже выпью, - поспешила добавить она.
     - Удобно ли? - нерешительно проговорил я.
     - Очень удобно.  Я весь день сегодня варю кофе. Незадолго до вас у меня
был господин Земельбауэр.  Он мой сосед.  Его дом напротив.  Вот там,  - она
показала в  угол.  -  А  через дом от него живет господин Гильдмайстер.  Тут
целая колония.
     Я слушал,  кивал и чувствовал,  как горят мои уши.  Мы угодили в осиное
гнездо. Чем все это кончится?
     - Смотрите журналы. Я быстренько.
     Мы  остались  одни,  Костя  оглянулся на  дверь,  за  которой  скрылась
хозяйка, и спросил шепотом:
     - Что это за цаца? Немка?
     Я кивнул и коротко рассказал о знакомстве.
     Костя почесал затылок.
     - А что она делает?
     - Понятия не имею.
     - Тонкая штучка.
     Я   встал,   прошел  к   этажерке.   На  верхней  полке  лежала  стопка
иллюстрированных журналов. Руки машинально стали перелистывать их.
     - Нам нельзя сейчас высовывать нос,  - объяснил я создавшееся положение
Косте.
     - Угу...  А я думаю: почему у нее свет? Теперь ясно: начальник гестапо,
комендант. Весь этот квартал надо сжечь.
     - Чш-ш, - предупредил я.
     - Да, - Костя понизил голос, - прелестная ночка выдалась. А не пошла ли
она предупредить кого-либо?
     - Ну, а если? Что предлагаешь?
     - Да я так. Если уж драться, то лучше здесь.
     Я отобрал два журнала -  себе и Косте,  хотел отойти,  но взгляд сам по
себе  непроизвольно остановился на  телеграфном бланке,  лежавшем на  второй
полке.  Он  был заполнен готическим шрифтом.  Деталь сама по себе привлекала
внимание.   Я  всмотрелся,   и  кровь  ударила  мне  в  голову.   Телеграмма
адресовалась Гизеле Андреас. Из Берлина ее отправили тринадцатого. Текст был
краток: "Задерживаюсь. Вылечу семнадцатого. Обнимаю. Себастьян Андреас".
     Так вот кто она!  Вот с кем мы имеем дело!  Жена оберштурмбаннфюрера, о
котором ведется переписка. Сегодня шестнадцатое. Он вылетит завтра.
     Я подошел к Косте и, взволнованный, поведал ему об открытии.
     - Сгорим мы,  как шведы под Полтавой,  - проговорил он спокойно. - Есть
предложение - стукнуть ее и потихоньку сматывать удочки.
     Стукнуть. Потихоньку.
     - А если она действительно друг?
     - Вы, значит, еще не уверены?
     Послышались шаги.  Мы  поспешно  занялись  журналами.  Вошла  Гизела  с
подносом в руках. На нем стояли кофейник, чашки и блюдечко с кусочком масла.
Она поставила все это на стол,  вынула из шкафа пачку галет,  сахар, разлила
кофе.
     Отпивая маленькими глоточками горячий кофе, я сказал:
     - Очень рад знакомству с вами.
     - Да?  - спросила она. - Охотно верю. Хотя здесь многие говорили мне то
же самое.
     Она поинтересовалась моим образованием,  профессией.  Я удовлетворил ее
любопытство.
     Мне почему-то вспомнилась недавняя беседа с  Земельбауэром.  Он сказал,
что какое-то "но" мешает ему.  А  говорил он о  Гизеле.  Не является ли этим
"но" оберштурмбаннфюрер? Вполне возможно.
     Потом хозяйка занялась Костей. Стала выяснять, здешний он или приезжий,
служил ли в армии,  сколько ему лет.  Узнав,  что Костя родился в Энске, она
спросила, известен ли ему хозяин дома, в котором мы сейчас сидим.
     Костя сказал,  что  нет.  Вообще он  держал себя настороженно,  отвечал
лаконично.
     - А вы хотите знать, кто здесь жил?
     Она кивнула.
     - Пустяки. Я узнаю в управе.
     - Да нет, не стоит. Просто так, интересно. Я вам сейчас покажу кое-что.
Пройдемте в ту комнату.
     Она встала, пошла, а вслед за нею поплелись и мы.
     Во второй комнате стояли полуторная кровать,  платяной шкаф и тумбочка.
Возле нее - коричневый кожаный чемодан.
     Гизела сдвинула с  места тумбочку,  подняла половицу,  и мы увидели под
ней  цинковую  коробку  из-под  винтовочных  патронов.  Она  до  краев  была
наполнена серебряными рублями и полтинниками царской чеканки.
     Гизела рассмеялась.
     - Быть может, они нужны хозяину?
     Я сказал, что едва ли кто-нибудь признает их своей собственностью.
     Мы  просидели у  нее до рассвета.  Почистили и  привели в  порядок свою
одежду. Когда уходили, Гизела энергично пожала нам руки и сказала:
     - Вы ни о чем не думайте. Хорошо, что все случилось сегодня.
     - Почему? - не удержался я.
     - Завтра прилетает муж. Из Берлина. А он не такой, как я.
     Углублять разговор я считал нетактичным.
     - Мы еще когда-нибудь увидимся? - лишь спросил я, набравшись смелости.
     - Да!  Конечно! Это будет зависеть от вас. - И она улыбнулась. Это была
улыбка для друзей.  Да,  только для друзей.  В этом я был почему-то убежден.
Убежден я  был и  в  том,  что в  мою жизнь вошло что-то  новое,  тревожное.
Кажется, я понял то, чего долгое время не мог понять.
     Когда мы добрались до центральной площади, где пути наши расходились, я
сказал Косте:
     - А архив приказал все-таки долго жить.
     - Что верно - то верно!


     21. Гизела

     Меня вызвал бургомистр.
     - Сходите  в  Викомандо.  К  господину Литтенмайеру.  Комната  тридцать
седьмая.  Он даст вам циркуляр о весеннем посеве.  Надо срочно перевести его
на русский и разослать. Ступайте!
     Я вышел.
     Оккупантам очень  хотелось,  чтобы крестьяне посеяли в  этом  году  как
можно больше зерновых.  Но  они  не  верили,  что их  стремление совпадает с
нашим.  Большая земля побеспокоилась об  этом  значительно раньше Викомандо.
Месяц назад, еще зимой, она дала указание развернуть работу среди крестьян о
возможно  большем  освоении земель.  Указание это  касалось главным  образом
партизанских отрядов,  но  не  остались в  стороне и  мы.  Успехи на фронтах
создавали твердую уверенность,  что  урожай в  этом  году  будут собирать не
оккупанты.
     Я оделся и отправился выполнять распоряжение.
     Формально зима уже кончилась.  Стоял первый месяц весны,  но холод явно
не торопился покидать наши края.  Всюду лежал снег,  обильный,  плотный. Вот
ветерок, правда, дул весенний. Он нес радостные надежды.
     Викомандо помещалась в здании одной из средних школ. Я вошел в тридцать
седьмую комнату.  В ней сидело трое: двое чиновников в военной одежде и один
в гражданской. Я сказал по-немецки, что прислан бургомистром.
     - Сюда,  ко мне,  - отозвался крякающим голосом пожилой мужчина. У него
было добродушное лицо с каким-то домашним выражением.
     Он раскрыл папку, вынул несколько листов, скрепленных булавкой, и подал
мне.
     - Сделать перевод и  разослать.  Срок  -  два  дня.  Зайдите в  комнату
четырнадцать, к инженер-агроному Андреас, она зарегистрирует.
     Я не поверил своим ушам и переспросил.
     Чиновник повторил.  Да,  я не ошибся - к Андреас. После той злополучной
февральской ночи я  видел ее лишь мельком на улице около кинотеатра вместе с
начальником госпиталя доктором Шуманом. Это было вскоре после поджога дома с
архивами. Она как-то растерянно ответила на мое приветствие, а Шуман даже не
обратил на меня внимания.  Между прочим,  муж Гизелы не появлялся. Или же мы
прохлопали его? Задание Решетова висело в воздухе.
     Первую неделю после поджога я  и  Костя не  знали покоя.  Да  только ли
мы?..  А тот же Решетов,  а Демьян,  а Андрей? Все они склонны были видеть в
поступке Гизелы  подвох.  Все  ожидали с  часу  на  час  удара.  Но  его  не
последовало.  Прошла неделя,  минул февраль,  настал март.  Гизела не выдала
нас.
     Никто не мог понять,  чем она руководствовалась, какие причины побудили
ее пойти на такой рискованный шаг.  Об этом думал я  по пути в четырнадцатую
комнату.
     Здесь было  людно.  Сразу даже не  удалось заметить Гизелу среди дюжины
столов и затылков.
     - Вы к кому?  - спросил меня на ломаном русском языке плотный интендант
с прямым пробором на голове.
     Я  ответил по-немецки:  мне нужен инженер-агроном Андреас -  и  показал
циркуляр.
     - Стол у окна, - показал интендант.
     Да,  там сидела она,  Гизела. И как я сразу не обратил на нее внимания!
Она занимает самое видное место.
     Я счел правильным держать себя как лицо,  ей незнакомое. Узким проходом
пробрался от  двери  до  окна,  подошел к  Гизеле  и  приветствовал ее.  Так
поступил бы на моем месте любой.
     Она ответила с едва заметной улыбкой, скользнувшей по губам.
     Я   подал  ей   циркуляр  и   хотел  добавить,   что   его   необходимо
зарегистрировать. Но Гизела опередила меня:
     - Да-да, я знаю.
     Она  не  пригласила  меня  сесть,  хотя  свободный  стул  стоял  рядом.
Неторопливо подколола к  циркуляру маленький клочок бумаги,  написала на нем
несколько строк, сделала отметку в журнале и возвратила все это мне.
     - Можете идти, - сказала она и опять едва улыбнулась.
     Мне ничего не оставалось, как проститься.
     В  управе я  чуть  было  не  отдал  циркуляр вместе с  клочком младшему
переводчику.  Кто  мог  предполагать,  что надпись на  листочке имеет прямое
отношение ко мне! Не без удивления я прочел:

     "Теперь вы придете сами.  Правда?  Сегодня же.  Не забудьте,  что между
шестью и семью часами солдат растапливает у меня печь. Жду".

     Не скажу о  других.  Не знаю,  как ведут себя другие мужчины,  когда им
оказывают знаки расположения. Я говорю о себе. Меня обуял телячий восторг. Я
готов  был  смеяться,  плясать,  петь.  Добрый десяток раз  была  перечитана
записка,  прежде чем рука моя решилась ее уничтожить. И только потом, позже,
начал предъявлять свои права рассудок:  что же это такое? Так можно запросто
натворить глупостей,  уважаемый Дим-Димыч. Или вы забываете, что имеете дело
не просто с  молодой женщиной,  носящей имя Гизела,  а  с  немкой,  с  женой
оберштурмбаннфюрера СС? Это вам ясно?
     Да,  ясно.  Но позвольте:  разве не эта женщина,  жена эсэсовца, спасла
жизнь мне и  моему другу?  Разве не она,  рискуя жизнью,  укрыла нас в своем
доме и не выдала на растерзание своре разъяренных гестаповцев? Что вы на это
скажете? Все правильно.
     Однако я  прежде всего  разведчик,  сидящий в  оккупированном фашистами
городе.  И  дело,  святое дело,  которому я  служу,  для меня превыше всего.
Отсюда надо и танцевать.  Нравится мне Гизела?  Нравится. Очень. Быть может,
потому  и  нравится,  что  совершила благородный поступок.  А  каждый  такой
поступок,  кем бы он ни был совершен,  находит отзвук в душе человека. Нашел
он отзвук и во мне.
     Но если за этим поступком скрывается расчет,  если это тонкая и  хитрая
игра,  если  Гизела обдуманно старается вовлечь меня  в  ловушку,  если  она
окажется не той, за кого хочет себя выдать, я безжалостно вытравлю из своего
сердца чувство, как бы глубоко оно ни захватило меня.
     Остаток дня я пребывал в том приподнятом настроении, когда любая работа
спорится.  По  заданию Андрея  я  ходил  к  Геннадию.  Андрей беспокоился за
Геннадия,  а я нисколько.  Его пугало, что, вопреки ясному указанию Демьяна,
Геннадий и не думал создавать самостоятельную группу.
     - В какой роли мне выступать?  -  с досадой спросил я.  -  Ревизора или
главного уговаривающего?
     - Не будь идиотом,  -  произнес Андрей. - И не тебя мне учить. Посмотри
хотя бы, как он живет. А то как отрезанный ломоть.
     По-своему Андрей прав. И вообще он молодчина. Им доволен Решетов, с ним
считается  Демьян.  Качество  разведывательной информации,  после  того  как
группу возглавил Андрей,  сразу же  повысилось.  По  линий абвера он  развил
такую кипучую деятельность,  что я не успеваю подбирать ему людей.  Помогают
Клещ, Костя, Челнок. Подумать только: уже девять троек выбросил абвер! И все
девять ведут с абвером игру.
     Геннадия я навестил. Он встретил меня холодно. Поговорили вообще и ни о
чем  конкретно.  Говорил больше  я.  Геннадий слушал меня,  сонливо щурясь и
позевывая.  Глаза его откровенно просили:  "Скорей кончай и проваливай.  Без
тебя  тошно".  Видимо,  наши  подпольные события  окончательно расшатали его
волю.  Как не  похож он стал на прежнего Геннадия!  Где его обычная энергия,
настойчивость, решимость? Ведь было, было все это... С какой-то тоской, даже
страхом я представлял теперь рядом с ним Оксану.  Даже худшее, что знала она
о Геннадии,  теперь рисовалось в привлекательном виде. Быть может, ревновал,
быть может, любил, наконец, тщеславие могло заставить его совершить подлость
по  отношению к  Оксане.  В  собственной душе  я  искал основание,  причины,
объясняющие прошлое.  Но  настоящее!  Как объяснить настоящее?  Во  имя чего
отходит от нас Геннадий?  А он отходит.  Значит,  не было дружбы. Значит, мы
всегда были  вдвоем:  я  и  Андрей,  а  он  только считался третьим.  Больно
подумать.  Третьим в  нашей дружбе был  чужой человек.  Иначе как понять это
холодное равнодушие ко всему, что касается меня и Андрея? Ну, меня он мог бы
ненавидеть.  Ненавидеть из-за стычек в прошлом, из-за Оксаны. А кто защищал,
кто  отстаивал его передо мной?  Андрей.  И  сейчас -  кто послал меня сюда,
чтобы узнать,  поговорить,  посоветовать?  А ему,  Геннадию,  все равно. Мне
кажется,  в  его  душе нет  уже места чувству привязанности.  Прошло столько
времени,  а Геннадий ни словом,  ни намеком не коснулся своей прежней семьи.
Ведь,  кроме Оксаны,  была у  него и дочь...  Я ждал,  что он спросит о ней.
Как-нибудь наедине со мной спросит:  жива ли, растет ли, думает ли о нем? Он
не знает,  что она погибла.  Маленькая дочурка Геннадия погибла.  И я молчу.
Если о живой не спрашивал,  зачем ему знать о мертвой!  Да, одинок Геннадий.
Совсем одинок. Даже мы с Андреем теперь для него чужие.
     Уже  перед  уходом я  вскользь спросил,  давно  ли  он  видел  Демьяна.
Геннадий ответил с раздражением:
     - Я не рвусь к нему. Не в моем характере быть разменной монетой.
     Визит к нему испортил мне настроение.  Улучшилось оно дома после беседы
с  Трофимом Герасимовичем.  Он  медленно,  но  прочно  врастал в  подпольную
работу.  И делал успехи.  У него в группе было уже три человека.  На Трофима
Герасимовича можно было положиться.  Он оправдывал себя не хуже Кости.  Хотя
сходства между  ними  было  мало,  а  различий много.  Трофим Герасимович не
отличался кипучей энергией,  не был отчаянно смел.  Любил поговорить о своих
делах,  любил,  когда его хвалили. Ко мне он выказывал робкую преданность, о
чем я  не мог и  мечтать в  первые дни совместной жизни.  Думал он медленно,
туговато,  не  сразу схватывал мысль,  но,  поняв,  цеплялся за дело крепко,
мертвой хваткой.  Костя шел на задание весело,  чуть не с  песней,  а Трофим
Герасимович спокойно, по-деловому серьезно. Азарт был чужд ему.
     Во  время  допроса  предателя  Коркина  мне  стало  известно,   что  на
Старопочтовой,  восемь находится конспиративная квартира гестапо.  Я поручил
Трофиму Герасимовичу заняться Коркиным.  Слово "заняться" Трофим Герасимович
понял по-своему. Спустя некоторое время он доложил:
     - Да будет земля пухом твоему Коркину.
     - То есть?
     - Дуба дал.
     - Как так?
     - Да  ему,  сукину сыну,  ничего другого не  оставалось делать.  Подох.
Выследил его Никушкин и подсмолил копыта.
     - Не Никушкин, а Свой. Ты фамилии забывай.
     - Это верно. Опасались мы, что птичка расправит крылышки - и тю-тю!
     Относительно Коркина наши мнения сходились: туда ему и дорога.
     А  сегодня  Трофим  Герасимович сообщил  другую  новость.  Наблюдая  за
квартирой на  Старопочтовой,  наши ребята выследили предателя.  Два  раза он
приходил по этому адресу, а сегодня Трофим Герасимович случайно встретил его
в другом конце города, у другой квартиры.
     - А ну, расскажи поподробней, - попросил я.
     Трофим Герасимович сделал это с удовольствием.
     - Я заглянул к Скурыдину...
     - Не к Скурыдину, а к Инвалиду.
     - Тьфу,  пропасть... Не привыкну к этим кличкам никак. Так вот, значит.
А  когда  обратно топал,  гляжу  -  он  выскочил.  Оглянулся и  пошел  себе.
Справный, сытый, рожа приличная.
     - Может, он живет там.
     - Говори мне!  Уж  я-то  знаю,  чей  дом.  Жил  там Горев.  Юркий такой
мужичонка.  Был  комендантом  колхозного  рынка  до  войны.  Потом  профукал
колхозные продукты, его и укатали. А в доме жена осталась.
     - Ночью опять бродишь? Без пропуска?
     - Подумаешь, страсти господни.
     - Страсти не страсти, а на пулю нарвешься.
     - Ничего.  Лучшие,  чем я,  и те смерть приняли.  Все одно лежать нам в
сырой земле. Кому раньше, кому позднее.
     - А тебе как лучше?
     - Попозднее  -  оно  вроде  лучше,  -  рассмеялся Трофим  Герасимович и
спросил: - А что мне делать с этим немчурой?
     - С каким? - удивился я.
     - Я  не говорил?  Вот балда не нашего бога!  А  мне и невдомек:  память
дырявая стала.
     Он рассказал.  В  доме Инвалида живет немец,  младший офицер лет сорока
пяти.  Давно живет.  С год.  Тихий такой, воды не замутит. Придет со службы,
сядет в  углу и  молчит.  Или  письма пишет.  А  служит он  надсмотрщиком на
городской мельнице.  И  однажды случилось такое:  Сосед,  наш  человек,  дал
Инвалиду листовку,  выпущенную подпольщиками. Тот сунул ее в карман и забыл.
А  вечером полез зачем-то в карман и обронил листовку.  Немец,  сидевший тут
же,  поднял ее и начал разбирать по складам. Инвалид обмер. Ведь за хранение
листовок ни больше ни меньше -  расстрел!  Немец долго читал листовку вслух,
потом подошел к  печи и  бросил ее в огонь.  А Инвалиду сказал:  "Такой вещь
надо палить огонь. Дома держать нихт можно".
     - Ты маракуешь?  -  спросил Трофим Герасимович. - Я разматюкал Скуры...
тьфу,  Инвалида, в пух и прах. Спасибочко, говорю. Разодолжил. Так с тобой и
в тюрьму угодишь.  А немец?  Каков?  Может, он нам пособлять захочет? Как ты
рассудишь? Или пощупать его хорошенько...
     Я спросил:
     - Как это "захочет"? Значит, он должен узнать, что мы подпольщики?
     - Так получается, - смутился Трофим Герасимович.
     Пришлось  объяснить старику,  что  надсмотрщик на  мельнице  не  делает
погоды и расшифровываться перед ним не следует.
     Трофим Герасимович согласился:
     - Тогда садись, есть будем.
     Он  подал  жаркое  собственного приготовления.  Жена  не  села.  Жаркое
походило  на  гуляш.  Трофим  Герасимович сказал,  что  приготовлено оно  из
коровьих хвостов.  Я  насторожился.  Хвосты есть  мне  еще  не  приходилось.
Попробовав маленький кусочек,  я  пришел к  выводу,  что моему желудку будет
трудно освоить это блюдо, и великодушно отказался.
     А хозяин ел с завидным аппетитом и хвалился,  что хвосты можно запросто
выносить с бойни. Обмотаешься, как поясом, а сверху пальто. А мясо ничуть не
хуже говядины.
     Хозяйка не утерпела:
     - Провалился бы ты вместе со своими хвостами!
     - Гляди  мне!  -  погрозился Трофим  Герасимович.  -  Довольно щелкать.
Видали вы барыню? Кошек не ест, от хвостов нос воротит.
     - Эх ты, Трофим, Трофим. Растерял ты совесть. Еще человека угощаешь.
     - Ничего, - бодро ответил хозяин. - Совесть отрастет.
     - Да что ж это... волосы, что ли? - негодовала хозяйка.
     Это была обычная дружеская перебранка. Я привык уже.
     Потом мы  скрутили по  цигарке.  Закурили.  Я  посмотрел на  часы:  без
двадцати семь. Пора.
     - Дела? - осведомился хозяин.
     Я кивнул.
     - Ну, а как того, сытого, держать на прицеле? - спросил он.
     - Непременно. Но только держать, не трогать.
     - Понятно.  - Он помолчал, попыхивая дымом, а потом сказал: - Вот скажи
по совести, как мы будем отчитываться, когда придут наши?
     - Ах, вот ты о чем... Ничего. Отчитаемся. Не сидим сложа руки.
     - Что верно - то верно, - произнес Трофим Герасимович и умолк.
     Я  воспользовался паузой и  встал.  Надо  было бежать.  Мне  предстояло
выполнить просьбу Гизелы,  высказанную в  той  маленькой записке,  что  была
приколота к циркуляру.
     К ее дому я подошел в начале восьмого. Плотная маскировка на двух окнах
совершенно не пропускала свет. Я постучал. Дверь открылась тотчас же.
     - Добрый вечер. Можно?
     - О да. Я ждала вас.
     Я вошел.
     На  Гизеле  было  гладкое  темно-серое  платье  с  высоким воротником и
длинными рукавами. Волосы, как и обычно, спадали на правый висок, волнились.
В руке она держала книгу. Положив ее на спинку дивана, Гизела спросила:
     - Теперь вас не надо уговаривать раздеться?
     - Пожалуй.
     Она улыбнулась. Я тоже.
     Обстановка в  комнате не  изменилась.  Здесь не  было  никаких мелочей,
украшающих быт молодой женщины. В спальне, как и в прошлый раз, горела печь.
Огненные  блики  играли  на  противоположной  стене.  Странно,  эта  скромно
обставленная комната создавала какое-то необычное настроение.
     - Вот  сюда,  -  усадила меня  хозяйка на  диван и  села рядом.  -  Вы,
кажется, не ожидали встретить меня в комендатуре?
     Я признался, что да, не ожидал.
     - Там я уже два месяца. Муж тоже должен был приехать сюда... работать.
     Я зацепился за слово и,  опасаясь,  что Гизела, быть может, не коснется
больше этой темы, прервал ее:
     - И что же помешало ему?
     Гизела пристально посмотрела на меня.  В ее взгляде мне чудился вопрос:
"Вас что, в самом деле интересует это?" Потом она встала, прошла в спальню и
вернулась с конвертом в руке.  Усевшись на прежнее место, вынула из конверта
лист почтовой бумаги и подала мне.
     - Читайте.
     Мужская рука  крупным изломанным почерком без  всяких  обиняков писала,
что  тринадцатого февраля  оберштурмбаннфюрер СС  Себастьян Альфред  Андреас
трагически погиб на  подземной станции "С-Бангоф Фридрих-штрассе" в  Берлине
от  сильного взрыва.  Автор  письма,  коллега  Себастьяна,  был  с  ним,  но
отделался тяжелым  ранением.  Вообще  пострадало шестьдесят человек  Станция
была закрыта до  утра.  Нет никаких сомнений в  том,  что катастрофа явилась
следствием диверсии.  Подобные взрывы на подземке уже имели место. Начальник
гестапо  бригаденфюрер СС  господин  Мюллер  выражает соболезнование супруге
Андреаса. Он, Мюллер, лично руководит розыском преступников.
     Я не знал, что сказать, повертел письмо в руках и молча отдал Гизеле. В
таких случаях обычно трудно так сразу подыскать нужные слова.  А я вообще на
эти вещи не мастер. Гизела пришла мне на помощь:
     - Вот и все...  Теперь я вдова.  Остался от него один чемодан,  - и она
кивнула в  угол,  где  стоял  отличный длинный и  узкий  чемодан из  гладкой
коричневой кожи.
     - Вам тяжело? - осторожно спросил я.
     Она медленно покачала головой:
     - Представьте, нет. Вы удивлены?
     Я пожал плечами.  Конечно,  немного удивлен,  но, скорее, обрадован. Но
так можно было только подумать, а не сказать.
     Она  обхватила руками колено,  откинулась на  спинку дивана и,  как  бы
вглядываясь в самое себя, продолжала:
     - Я понимаю... На вашем месте я бы тоже удивилась. Но это правда.
     Я машинально кивнул.  Я молчал.  Ни одним словом, даже намеком я не дал
ей понять, что хочу услышать объяснение, но она сама решила дать его. Гизела
поведала мне свою трагедию.
     Родилась в  Хемнице,  в  семье механика.  Отец не чаял в ней души,  она
отвечала ему тем же.  У Гизелы был хороший голос,  способности к музыке, она
хотела стать актрисой. Это были мечты.
     В   тридцать  четвертом  году  отца  арестовали  за   принадлежность  к
социал-демократической партии,  и  семья  лишилась средств к  существованию.
Мать пошла работать горничной,  а Гизела -  кондуктором на автобус.  И в это
время за нею стал ухаживать оберштурмфюрер СС Себастьян Альфред Андреас.  Он
был старше ее на семь лет и очень красив. Ему предсказывали хорошее будущее:
Гизела видеть его не  могла,  избегала встреч с  ним.  Но  Андреас был нагл,
самоуверен и непреклонен. Весной тридцать пятого года он сказал матери, что,
если Гизела не выйдет за него замуж,  ее отец сгниет в Плетцензее. Он дал на
раздумье пять суток.  Это были самые тяжелые,  после ареста отца,  дни.  Они
решили судьбу Гизелы.  Во имя спасения отца,  матери, сестер она готова была
на  любую  жертву.  Восемнадцатилетняя Гизела стала  женой  Андреаса.  Месяц
спустя отец ее был освобожден.  Узнав, какой ценой была куплена ему свобода,
он плакал навзрыд, как ребенок. Этих слез Гизела никогда не забудет! Андреас
разрешил жене закончить образование,  и  они уехали в  Берлин.  Андреас стал
гауптштурмфюрером.  У  Гизелы  родился  сын.  В  тридцать девятом году  отца
арестовали вторично,  и, как подозревала Гизела, не без содействия Андреаса.
Она хотела уйти от  мужа,  но  он  пригрозил,  что сына не отдаст.  В  конце
сорокового года  отца  казнили.  Администрация лагеря прислала семье счет за
гроб и расходы, связанные с похоронами отца. В мае сорок первого года, в тот
день,  когда муж стал штурмбаннфюрером и  руководителем реферата в  гестапо,
скоропостижно от воспаления легких скончался их сын.
     - Теперь мне как будто легче немного, - призналась в заключение Гизела.
- А тогда я готова была умереть. Но не смогла. Не хватило сил. И довольно об
этом...  -  Она выпрямилась,  встряхнула волосы и неожиданно спросила: - Ваш
товарищ успокоился?
     - А он не волновался, - схитрил я. - Почему вы вспомнили об этом?
     Гизела замялась на мгновение и ответила:
     - Ваш друг очень похож на одного молодого человека.
     - Быть может, он и есть этот самый молодой человек?
     - Нет!  С  того света не  возвращаются.  С  тем человеком связана целая
история. Хотите, я расскажу? Вам не скучно будет?
     Я  заверил хозяйку,  что  готов  слушать ее  сколько угодно.  Это  была
правда.  Мне  нечего было поведать ей,  хотя узнать от  нее хотелось многое.
Например,  почему она  пригласила меня?  Почему тогда,  в  ту  трудную ночь,
укрыла нас  с  Костей в  своем доме?  За  кого  принимает меня?  Да  мало ли
вопросов вертелось на языке!  Но я  не имел права задавать их.  Пока не имел
права. Я мог только слушать.
     - Но я хочу есть.
     Приготовление  ужина  заняло  немного  времени.   На   столе  появились
разогретые отбивные котлеты  и  гарнир  из  горошка.  Котлеты настоящие,  из
говядины,  и  солидные по  объему.  Потом Гизела подала наше  русское масло,
очень безвкусный, хотя и очень белый хлеб, галеты и кофе.
     - Настоящий пир, - пошутил я.
     - Я  предпочитаю печеную картошку в  мирное время  разным деликатесам в
войну.  Я  помню,  когда мне  было лет десять,  отец возил меня в  деревню к
дедушке. Мы провели весь день в горах у реки. Горел костер, и мы пекли в нем
картофель.  И он был невероятно вкусный. Я разламывала картофелины, обжигала
руки, губы и ела прямо с черной корочкой. Да... Как давно это было...
     Когда  Гизела отправилась на  кухню  мыть  посуду,  я  сел  на  диван и
закурил.  Закурил с удовольствием,  попыхивая дымом и оглядывая комнату. Мое
внимание привлекла книга,  лежавшая на спинке дивана.  Это был Ремарк -  "На
Западном фронте без перемен",  в прекрасном издании.  Едва я тронул обложку,
как  книга раскрылась в  том месте,  где страницы теснила закладка.  Письмо!
Чье-то  письмо.   Рука  сама  перевернула  листок.  В  углу  стояла  подпись
полковника Килиана.  По  профессиональной привычке  мои  глаза  забегали  по
тексту.  Килиан просил помочь подателю письма в свидании с Гильдмайстером, а
далее...  далее он  сообщал такое,  от чего у  меня,  кажется,  помутилось в
глазах.  Он  умолял  Гизелу  ответить  на  тот  вопрос,  который  решит  его
дальнейшую судьбу, и сообщал, что в ночь на семнадцатое марта вновь совершит
перелет  через  линию  фронта.   Ему  придется  лично  руководить  выброской
десантной группы на отрезке шоссе Ливны-Елец.  И  бог знает,  удастся ли ему
вернуться и  вновь увидеть Гизелу.  Всякое бывает.  Он  просит запомнить эту
ночь.  Надеется получить желаемый ответ с подателем письма. Этот ответ будет
очень нужен ему, полковнику Килиану.
     Я захлопнул книгу и положил на место.  Руки у меня вздрагивали,  сердце
взволнованно билось.  Ливны-Елец...  В ночь на семнадцатое марта...  Сегодня
четырнадцатое... Времени хватит. Дурак Килиан! Какой дурак! А еще полковник,
штабист. Вот что делает любовь.
     Вернулась Гизела.  Она  прошла в  спальню и  стала подкладывать в  печь
дрова. Оттуда раздался ее мелодичный голос:
     - Берите стулья и идите сюда. Я люблю сидеть у огня. А вам нравится?
     - Мне  нравится все,  что  нравится вам,  -  в  шутливом тоне сказал я,
втаскивая стулья.
     Она протянула к огню руки, посмотрела на меня и рассмеялась.
     - Вы чему? - полюбопытствовал я.
     - Увидел бы нас господин Земельбауэр,  или доктор Шуман,  или полковник
Килиан. Русский и немка...
     Я невольно усмехнулся:
     - Они бы, конечно, не одобрили вашего гостеприимства.
     - Я думаю! Особенно полковник. Он друг покойного мужа и такой же, как и
он,  страшный человек.  Впрочем,  бог с ними со всеми. Не хочу о них думать,
устала.  Все эти годы меня мучили кошмары,  а тут война. Но лучше здесь, чем
там.  - Она села поудобнее, вытянула ноги к огню. - Я ведь прилетела сюда из
Греции.
     - Слышал, - заметил я.
     - От кого?
     Я объяснил, что слышал из ее же уст на новогоднем вечере у бургомистра.
     - Да?  А я не помню.  Хотя,  возможно.  Я прилетела с мужем.  Он пробыл
здесь ночь и улетел. Встречали нас Гильдмайстер и Килиан. Муж собирался сюда
надолго. Ждал назначения, а в Греции мы прожили почти четыре месяца. Андреас
был в  специальной группе.  Она вела розыск активного британского диверсанта
Юрия Шайновича. Вот о нем-то я и хочу рассказать.
     - Поляк? - прервал я Гизелу.
     - Наполовину.   А   наполовину  русский.   У   него   двойная  фамилия:
Иванов-Шайнович.  Отец его был полковником русской армии в  Варшаве,  а мать
полька. Отец - Иванов, мать - Шайнович.
     - Вы его знали лично? - опять прервал я рассказчицу.
     - Нет,  я  его  видела...  Так  вот,  когда  Иванов  умер,  мать  Юрия,
Леонарда... Правда, красивое имя?
     Я кивнул.
     - ...вышла замуж за грека Яниса Ламбрионидиса и  уехала в Грецию.  Юрий
получил образование в Варшаве и Париже.  У нас с ним одна специальность.  Он
тоже был инженер-агроном.  В  сорок втором году,  когда я  его увидела,  ему
исполнилось тридцать лет.
     - И мой друг напомнил вам этого Юрия?
     - Да! Можно подумать, что они братья-близнецы. И черты лица, и рост.
     Гизела прервала рассказ,  попросила у  меня сигарету и закурила.  Можно
было без ошибки определить,  что курить она начала очень недавно, ибо делала
это неумело.  Сигарета не  хотела гореть,  в  рот Гизеле попадал табак.  Она
морщилась, вытирала губы. Раскурив наконец сигарету, она продолжала. История
Юрия Иванова-Шайновича выглядела так.
     В начале войны в Европе он покинул Польшу, попал в Палестину, а затем в
Египет.  Окончив  школу  польских прапорщиков,  Юрий  добровольно вступил  в
британскую диверсионную группу  и  выразил  желание вести  боевую  работу  в
оккупированной немцами Греции. Осенней сентябрьской ночью сорок первого года
англичане высадили его  с  борта  подводной лодки "Сэтис