Среда с 12 до 15 ч. Пятница с 15 до 18 ч. Разрешение управы No 379 Сегодня была пятница. Я утопил пальцем черную кнопку звонка. Дверь открыла малюсенькая курносая девушка в идеально чистом белом халате. - Почтительно прошу! - пригласила она заученной фразой. В просторной приемной, обставленной десятком стульев, сидела единственная клиентка, довольно пожилая женщина с испитым размалеванным лицом и большими нагловатыми глазами. Нетрудно было сообразить, что доктор занят и она ждет своей очереди. Я разделся и подошел к зеркалу. Надо было привести в порядок волосы. Старое, местами проржавевшее зеркало, более пригодное для комнаты смеха, чем для приемной врача, не давало никакой возможности сделать правильный вывод о своей внешности. В светлых, самой разнообразной формы пятнах приходилось ловить то ухо, то глаз, то подбородок. Причесываясь, я чувствовал затылком, что женщина разглядывает меня. Потом я сел за круглый столик, заваленный газетами, и стал перелистывать немецкий иллюстрированный журнал. И теперь я ощущал на себе все тот же любопытно-изучающий взгляд. Круглые стенные часы иноземной работы в замысловатом футляре мерно отбили пять ударов. Каждый удар звучал по-разному. Из кабинета вышла девушка - та, что впустила меня, а за нею худой как смерть мужчина средних лет. Женщина с нагловатыми глазами шмыгнула в приоткрытую дверь. Худой клиент тщательно обмотал шею шарфом. Девушка подала ему пальто и проводила на улицу. Потом она подошла ко мне и молча подала маленький темный флакончик с этикеткой. Точно такой же флакончик отдал ей я. Девушка кивнула и скрылась в боковой двери. Это была наша радистка Женя, под кличкой Наперсток. Никто другой не оправдывал так своей клички, как она. Рост ее - сто сорок сантиметров. Ни больше ни меньше. Щупленькая, узкоплечая, с лицом, усыпанным веснушками, она не была ни интересной, ни привлекательной. Светлые, широко поставленные глаза чуть-чуть косили. Она обладала высшим для радистки достоинством - даром молчания. Неулыбчивая, неразговорчивая, она без надобности никогда не вступала в разговор. Люди, умеющие молчать, обычно настораживают и отпугивают. К Жене это не относилось. Ее молчание вызывало любопытство, и с ней легко заговаривали. Биография Наперстка тоже коротка, как и ее рост. Родилась в Минске в 1925 году в семье шофера. Отец и брат на фронте. Мать живет в эвакуации в Муроме. Женя в начале войны бросила школу и с трудом попала на курсы радистов. Уже была в тылу врага и имеет медаль "За отвагу". И все. А теперь живет у доктора Франкенберга. О том, как это произошло, стоит рассказать. Карл Фридрихович Франкенберг, старый врач, немец, остался в Энске вместе с женой по нашей просьбе. Под кличкой Аристократ он стал участником разведгруппы. Пять месяцев назад жена доктора, страдавшая циррозом печени, умерла. Почти месяц Карл Фридрихович прожил один. Он сам готовил себе, убирал три большие комнаты, мыл полы, ходил по воду. Ему было тяжело. Тогда-то и появился курьер Решетова и сообщил, что в Минске нас ожидает Женя. В преданности Карла Фридриховича, его умении хранить тайны никто из нашей тройки не сомневался. Доктор прошел испытательный срок и блестяще оправдал наши надежды. Не сомневались мы и в том, что дом одинокого доктора является для радистки прекрасным укрытием. И тогда родилась идея водворить Женю к Аристократу, легализовать ее. Но для этого требовались документы. Когда я высказал Карлу Фридриховичу свои соображения, он постарался заверить меня, что все обойдется как нельзя лучше. Разве он не соплеменник всех этих обер-лейтенантов, гауптманов, шарфюреров и прочих фюреров? Разве не течет в его жилах такая же, как и у них, арийская кровь? А это не тяп-ляп... А то, что он и его отец родились не в Германии, а в России, ровным счетом ничего не значит. Немец, где бы он ни родился я жил, не перестает быть немцем. Так сказал сам фюрер. Он больше сказал: десятки тысяч немцев, разбросанных по всему свету, - это его опора и потенциальная сила. Были и другие положительные факторы. Кто, как не бургомистр города господин Купейкин, разрешил ему, доктору, частную практику? Кто, как не комендант города, уговорил его, Карла Фридриховича, работать в немецком офицерском госпитале? Кто, как не комендант, освободил его дом от постоев? Кто, наконец, как не тот же комендант, выразил письменное персональное соболезнование в связи с кончиной супруги доктора? Я благословил Карла Фридриховича на подвиг ратный. Минуя здравотдел управы, минуя бургомистра города, доктор явился пред грозные очи самого коменданта города майора Гильдмайстера и слезно излил перед ним свою душу. Излил - и нашел отклик в сердобольной душе майора. Карл Фридрихович получил пропуск для проезда по железной дороге в Минск и обратно. Он получил письмо в минскую комендатуру. Гильдмайстер просил своих минских коллег оказать помощь почтенному доктору Франкенбергу в поисках его дальней родственницы по жене и вывозе ее из Минска в Энск. Вот коротко и вся история. Последняя клиентка покинула кабинет. Выждав, когда закроется за нею дверь, я вошел. Карл Фридрихович стоял у мраморного умывальника и тщательно намыливал руки. На нем был халат и докторская шапочка, эти неизменные атрибуты его профессии. - Вы не догадываетесь, какой недуг снедает прелестное создание, только что покинувшее кабинет? - спросил он меня вместо приветствия, имея в виду клиентку с большими глазами. Я усмехнулся: - Откуда же мне знать? - Си-фи-лис! Классический сифилис. Подхватила на сорок пятом году жизни и совершенно бесплатно. Экое свинство! - Да, глупо, - заметил я. - Будто раньше не имела для этого времени. - И поверьте мне, ее свалит тиф. На ней вши. А вошь - это бич человечества. Известно ли вам, что вши и комары унесли на тот свет людей больше, чем самые крупные сражения? - Нет, - признался я. - А это прискорбный факт, - он вытер руки, подошел ко мне, повернул меня к свету: - Так... Дайте-ка я погляжу на вас. Похудели. Есть хотите? - Да нет... - Уверены? - Не особенно. - Во всяком случае, так уж твердо настаивать на этом не будете? - Пожалуй. - Отлично. Женюрка! Ангел мой! Ангел не заставил себя долго ждать. Карл Фридрихович склонился над Наперстком, поцеловал ее в лоб и попросил: - Сообрази-ка что-нибудь. У нас кровожадное настроение. Наперсток кивнула и молча удалилась. Мы сели тут же в кабинете, обставленном различным медицинским оборудованием, белыми застекленными шкафами и даже операционным столом. Карл Фридрихович, невысокого роста, тоненький, миниатюрный, удосужился к шестидесяти семи годам сохранить изящную фигуру юноши. Его отличали некоторый налет старомодности и лучшие манеры вымерших аристократов, хотя ничего аристократического в его роду не было. Он обладал врожденной деликатностью, держал себя учтиво и предупредительно. Исконно народные черты характера немцев: точность, аккуратность, трудолюбие - Карл Фридрихович возводил в величайший жизненный принцип. Карл Фридрихович сидел со мной рядом, потирая сухие бледные руки, и молчал. На лице его проглядывала то ли усталость, то ли рассеянность. - Что-нибудь случилось? - спросил я и положил свою руку на его колено. - Всегда что-нибудь случается, - тихо произнес Карл Фридрихович. - Такова жизнь... Ночью умер мой старый друг доктор Заплатин. Да... Константин Аристархович Заплатин. Вместе учились в гимназии. Кончали институт. Вместе работали на хуторе Михайловском. Он и перетянул меня сюда в сороковом году. Он здесь родился... Золотые руки. Ума палата. Отличный хирург и музыкант. А как людей любил! Он был проникнут к людям такой горячей любовью, что она мне казалась порой чрезмерной и не всегда оправданной. Позавчера был у меня... Пили чай... Как всегда, вспоминали прошлое. И ничего я не подметил. Ничего. А прошедшей ночью... Конец. - Сердце? - спросил я. - Яд! - Покончил с собой? Беседу прервала Наперсток. Она вошла и пригласила к столу. Я спохватился: - Дельце есть к вам, Карл Фридрихович. Он шутливо отмахнулся: - Простите. На голодный желудок я плохо соображаю. В столовой было чисто и по-домашнему уютно. Чувствовалась рука Наперстка. Втроем с завидным аппетитом мы уничтожили не так уж мало пожившую на свете говядину, изжаренную, как любил Карл Фридрихович, без всяких фокусов, прямо на сухой горячей сковороде. Съели вилок квашеной капусты. Попили чай. К чаю доктор достал из своего "стратегического" запаса по большому куску сахару. Это был деликатес, равноценный соли. Мы бросили сахар в чай, а Наперсток своими крепкими зубами покусывала его. Когда Наперсток убрала со стола и вышла, доктор осведомился: - У вас, кажется, есть ко мне дело? - Да, Карл Фридрихович. - Так выкладывайте. - Если к вам обратится больной, страдающий закупоркой вен, вы сможете оказать ему помощь? - Обязан. Ну, собственно, как понимать "оказать помощь"? Это же не фурункул вскрыть. От закупорки вен надо лечить. Серьезно лечить. - Простите, я неверно сформулировал вопрос. Я и имел в виду лечение. - То-то и оно. А от правильно поставленного вопроса зависит половина ответа. Но прежде я должен посмотреть больного. - За этим дело не станет. Он немец. - Даже? - Карл Фридрихович усмехнулся. - Вы хотите расширить круг моей клиентуры? - Не только. - А что еще? - Больной представляет интерес. Мы попробуем нацелить его на вас. И надеемся, что вы сумеете снискать его доверие. - Не много ли вы требуете от простого смертного? - Ваши способности нам известны, милый доктор. Карл Фридрихович комплименты никогда не принимал всерьез. Он сказал: - Всякая слава имеет свои теневые стороны. Кто он, если не секрет? - Уж какие тут секреты! Он занимает должность начальника метеослужбы на аэродроме. - Ну что ж... Как вы сказали: "Попробуем нацелить"? - Да, - улыбнулся я. - Нацеливайте, а там будет видно. Мы распрощались. 10. У Солдата новости Обеда сегодня не было. Не было и того, что заменяло бы обед. Я и Трофим Герасимович сгрызли по небольшому черному сухарю и запили кипятком, настоянным на шиповнике. Потом я оделся и отправился к Геннадию. Я нес ему полученную от Наперстка радиограмму. Тысячеглазое звездное небо нависало над городом. Под ногами шелестела поземка. Хватка мороза за последние дни усилилась: наступил декабрь. Я шел и думал о своем одиночестве. Андрей, например, нет-нет да и получал через Наперстка весточки от жены. Геннадий обзавелся новой семьей, а около меня никого. Иногда казалось, что так даже лучше: чувства и мысли не обременены заботами о близких, они посвящены целиком делу. Но это только казалось. Гораздо чаще, как и сейчас, меня угнетало одиночество. По-хорошему я завидовал Андрею и Геннадию, считал их счастливцами. Мне не хватало внимания жены, ее заботы, ласки. Я задавал себе вопрос: будет ли опять у меня семья? Встретится ли на моем пути женщина, ради которой я готов буду пожертвовать всем? И не знал, что ответить. Потом мысли мои вернулись к Трофиму Герасимовичу, которого я оставил расстроенным. Вчера ему удалось унести с бойни говяжью печенку. Не сказав никому ни слова, он подвесил ее на перекладине в сарае, чтобы приберечь до воскресенья и ошеломить нас сюрпризом. Сегодня утром, выйдя во двор, он увидел черного кота. Тот что-то аппетитно лопал на снегу у забора. Кошачья утроба показалась Трофиму Герасимовичу подозрительно вздутой. Сердце его похолодело. Он распахнул дверь сарая и обмер: печенка исчезла. Как угорелый, он бросился за котом, но того и след простыл. Боже мой, что было! Я давно уже не видел своего хозяина таким озлобленным. Благодаря моей "воспитательной работе" с его уст все реже и реже срывалось непечатное слово, а тут он взорвался и полностью раскрыл все свои возможности. Он обрушился на немцев, краем задел хозяйку, чуть-чуть меня, но, конечно, больше всего попало разбойнику коту. В заключение Трофим Герасимович клятвенно побожился слопать кота вместе с потрохами. Обидно, конечно, что кот опередил нас. Печенка есть печенка. Не так часто злая судьба балует нас ею. Я пересек тихую, заснеженную площадь. До войны она звалась Рыночной. По воскресным дням здесь все кипело от колхозного люда. Сейчас площадь была пуста. Вот и рубленый обветшалый домик, где нашел себе приют Геннадий. Наглухо закрыты ставни. Изгородь почти разобрана. Перед домом мерзнет одинокая старая суковатая береза. На белой коре ее четко обозначены большие черные пятна. Под порывами ветра раскачивается прибитая на высоком шесте пустующая скворечня. Из предосторожности я прошел до конца квартала, задержался на углу, посмотрел по сторонам и вернулся к дому. Меня впустила жена Геннадия. Она уже привыкла к моим воскресным посещениям и не удивилась раннему появлению. Впрочем, я был не первым гостем. За неубранным столом уже сидел Андрей и беседовал с хозяином. - Кейфуете? - спросил я, присоединясь к компании. - А что остается? - усмехнулся Андрей. Я не видел его с неделю, но мне казалось, что очень давно, и был рад встрече. - Ты не опоздаешь, Груня? - обратился Геннадий к жене. - Да нет... Я сейчас, - она убрала со стола посуду и утиным крылом стала сметать крошки, рассыпанные на скатерти. Уже в летах, но еще крепкая и довольно моложавая, она была расторопна и энергична. Наконец хозяйка оделась. Прежде чем покинуть дом, она предупредила мужа: - Если Петушок проснется, напои его молоком. Бутылочка в духовке. Геннадий заверил, что все будет в порядке, и запер за нею дверь. Потом зевнул и потянулся. Он за это время подобрел, лицо расползлось. Я отдал ему радиограмму. Геннадий повертел ее в руке, подумал о чем-то и пошел во вторую комнату расшифровывать. Меня всегда это раздражало. Даже такой небольшой деталью он старался подчеркнуть, что старший над нами и располагает недоступной для других тайной. Я заговорил с Андреем. - Как у тебя? - Нормально. Уже двенадцать хлопцев. Четыре тройки. Это относилось к успехам Андрея в роли "вербовщика" абвера. Задание немцев он выполнял не торопясь, и поступал правильно. Высокие темпы могли вызвать недоверие гауптмана Штульдреера, человека довольно умного и понимающего, что в чужом, незнакомом городе нельзя так быстро приобрести связи, войти в доверие к людям и тем более склонить их к работе на вражескую разведку. И Андрей первого кандидата привел на явочную квартиру гауптмана совсем недавно, месяца полтора назад. Затем гауптману был представлен второй и третий. Это были старшие троек. После капитальной беседы со Штульдреером каждый из них подбирал себе еще двоих - конечно, из числа рекомендованных нами. На этом функции Андрея иссякали. Так полагал гауптман. Но он заблуждался. В действительности связь Андрея со старшими троек не прекращалась. Он встречался с ними, получал подробную информацию, ставил перед ними определенные задачи. Мы знали, что наши ребята живут тройками на конспиративных квартирах абвера, что их обучают разведчики гауптмана Штульдреера. - Когда же гауптман думает толкать их на нашу сторону? - поинтересовался я. - Первая тройка, по всем признакам, пойдет недельки через две-три, но, кажется, не через линию фронта, а в партизанскую зону. - Вот как! - Тоже неплохо, - заметил Андрей. - А как с Пейпером? - Посылай его к Аристократу, если уверен, что он согласится. Андрей был уверен. Тромбофлебит доставляет большие муки Пейперу, а врачи военного госпиталя отказываются лечить. Да и не до этого им. Других дел по горло: с фронта идут эшелоны раненых. История с Пейпером заслуживает того, чтобы сказать о ней несколько слов. Примерно месяц назад фельдкомендатура совместно с тайной полевой полицией направила в окрестный лес в целях разведки небольшую команду. Та наткнулась на партизанскую засаду и потеряла пятерых убитыми и двух - попавшими в плен. Один из пленных - обер-фельдфебель, родом из Австрии, - на допросе объявил себя врагом Гитлера и даже антифашистом. Причем предложил партизанам проверить его показания. В Энске, например, где стоит часть, в которой служит обер-фельдфебель, ему удалось встретить человека, которому он в буквальном смысле слова спас жизнь. Человек этот носит фамилию Пейпер и работает начальником метеослужбы аэродрома. А в действительности он не Пейпер и не австриец. Он немец, и его настоящая фамилия Шпрингер. Сменить фамилию и выехать из Германии в Австрию помог Шпрингеру он, обер-фельдфебель. И помощь эта пришла вовремя, так как Шпрингеру угрожал расстрел за убийство своего родственника - гестаповца. Пейпер представлял для нас несомненный интерес. Мы задумались, как поудачнее подобрать ключ к начальнику метеослужбы аэродрома, и попросили Демьяна сохранить жизнь обер-фельдфебелю. Возможно, услуги его еще понадобятся. Совершенно неожиданно Андрею удалось познакомиться с Пейпером. Как-то ночью в бильярдной один из игроков вышел из строя, проще говоря, почувствовал себя плохо. И уж кому-кому, как не маркеру, следовало проявить заботу о своем посетителе! Андрей водворил внезапно заболевшего в свою каморку, уложил на койку и попытался оказать первую помощь. Больной выразил благодарность, но сказал, что ему никто не сможет помочь. Ему нужен покой. У него закупорка вен на ноге. Тромбофлебит. И страдает им давненько. Предлагали операцию, но он уверен, что операция ничего не даст. В Германии, правда, он знает одного специалиста, тот лечил его вливаниями. И помогало. Но можно ли сейчас думать о лечении? Больной назвал себя Пейпером. Назвал после того, как Андрей пообещал ему найти в городе специалиста, который сможет облегчить его страдания. Энск - небольшой город, когда-то уездный, но в нем жили хорошие врачи, бог даст, один из них уцелел. Пейпер был тронут вниманием маркера. Заверил, что не останется в долгу. Теперь Андрей должен был направить Пейпера к Аристократу. Нашу беседу прервал Геннадий. Он вошел злой, бросил на стол расшифрованную радиограмму и изрек: - Попробуйте понять, что это значит? Андрей взял листок бумаги и прочел вслух: "Солдату. Ваших информациях много рассуждений. Нет фактов, а задача разведчиков добывание фактов, их проверка. Перестройте информацию и работу. Деятельность Перебежчика одобряем. Своевременно сообщайте о выброске троек. Запасный". Солдатом, как известно, был Геннадий. Перебежчиком - Андрей, а под кличкой Запасный скрывался Решетов. - А чего здесь непонятного? - осведомился я. - Выходит, мы и рассуждать не имеем права? - вопросом ответил Геннадий. - Почему? Имеем, - сказал Андрей. - Но только не надо эти рассуждения помещать в радиограммы. - Никогда никому не угодишь, - буркнул недовольно Геннадий и стал сжигать листки с текстом. - Чего ты в пузырь лезешь? - спросил Андрей. - Ведь Запасный давал нам ясные направляющие указания. Его требования четки и лаконичны: добывать факты, проверять степень их достоверности, находить взаимосвязь. А оценивать и систематизировать - дело не наше. Геннадий махнул рукой: - Ладно! Сейчас не до этого... Позавчера у меня был связной Демьяна, - он понизил голос. - Провалилась группа Урала. В комнате стало тихо, как в склепе. Казалось, дыхание смерти коснулось каждого из нас. Только ходики на стене своим мерным тиканьем нарушали тишину. - Сначала схватили связного Крайнего, потом шестерых ребят, затем еще троих, наконец самого Урала. Двое оказали сопротивление и были убиты. Четверо уцелевших бежали из города и добрались до Демьяна. Никто из нас не видел в лицо ни Урала, ни ребят из его группы. Но все, что следовало знать о них, мы знали, как знали все и о других подпольщиках. Группа Урала составляла ядро. На ней лежала вся тяжесть боевой работы, а теперь Урал и его ребята в тюрьме. Вот она, новая беда. По нашим расчетам, самое страшное уже миновало, а выходит, только начинается. Теперь подполье уменьшилось на одну треть. Когда долго идешь незнакомым лесом, начинает казаться, что вот-вот деревья расступятся и ты выйдешь на простор, а лес становится все гуще и гуще, и нет никакого просвета. Так было со мной в финских лесах. Об этом я подумал сейчас. Просвет обозначился, по нас настиг новый удар. Мы долго молчали, подавленные случившимся Удивление и соболезнования были неуместны. Молчание нарушил Геннадий. В итоге какого-то непостижимого для нас хода мысли изрек: - Все мы смертны... Человек рождается независимо от его воли и желания и умирает - тоже. Родится он в крови и в крови умирает. Я и Андрей недоуменно переглянулись. Что это значит? Как понимать? - Надо уметь не только одерживать победы, но и переносить поражения, - продолжал Геннадий. - Поражения одних ослабляют, а других ожесточают, делают сильнее. Если подполью будет всегда сопутствовать успех, оно в конце концов станет дряблым, небоеспособным и не сможет вести борьбу. Он говорил, как полководец перед солдатами. Он, конечно, где-то вычитал эти чужие слова и решил, что они пришлись к месту и ко времени. Но это было горькое заблуждение. Выспренние, напыщенные фразы оскорбляли нас и тех, кто сейчас терпел муки в гестаповских застенках. - И все? - зло спросил Андрей. Геннадий набычился. - То есть? - Заткнись со своим красноречием. Геннадий изменился в лице, хотел что-то сказать, но Андрей предупредил его: - Вместо того чтобы подумать о завтрашнем дне, ты коптишь нам мозги какой-то идиотской философией. Андрей вышел из себя, что с ним бывает редко. Почувствовал это и Геннадий. - Я думал... - пробормотал он. - Я сообщил Демьяну, что на неопределенное время прекращаем связи друг с другом и с подпольщиками. - Однако... - поразился я. - Другого выхода нет, - гнул свое Геннадий. - Встречи наведут гестапо на наш след, и начнутся новые аресты. - Значит, свернуть борьбу? Объявить зимние каникулы? - усмехнулся Андрей. - Нам важнее сохранить остатки подполья. Геннадий по-прежнему соглашался лишь в тех случаях, когда чужое мнение не противоречило его собственному. Он говорил "мы", в то время как ни Андрей, ни я не уполномочивали ею на это. - Не согласен! В корне не согласен, - запротестовал Андрей, ж его увесистый кулак опустился со стуком на стол. - Прежде всего мы должны определить свое отношение к случившемуся. Позиция Иисуса Христа меня лично не устраивает. - Пока я вас не понимаю, - перешел на "вы" Геннадий. Андрей пояснил свою мысль. Если мы убеждены, что провалы закономерны и неизбежны, тогда остается одно: сложить оружие, бросить все к черту и сообщить на Большую землю об отказе от борьбы. За нас поведут ее другие. Но он, Андрей, на такую позицию встать не может. Он за то, чтобы выяснить причины провалов. Ведь есть же причины? Безусловно есть. Или это неосторожность, беспечность, халатность со стороны кого-либо, или предательство. Вероятнее всего, последнее. Мы много болтали на эту тему, но ничего против возможных предательств не предприняли. - Что вы конкретно предлагаете? - прервал его Геннадий. - Не перебивай! Брось эту свою дурацкую привычку. Научись слушать других. Враг наступает. Погибли Прокоп, Прохор, Аким, Сторож, Урал, Крайний. Погибло семнадцать человек, а ты требуешь прекращения борьбы на неопределенное время. Как это расценивать? От кого мы это слышим? От коммуниста, чекиста, члена горкома или от обывателя? Я считаю, что мы должны ответить врагу ударом на удар. Надо ввести в борьбу все резервы, мою группу, группу Брагина. Я за то, чтобы вместо группы Урала сколотить новую, с теми же задачами. Люди? Люди есть! Руководитель? Тоже найдется. Дим-Димыч Даст руководителя. Возьми хоть его хозяина. Думаешь, не справится с группой? - Он беспартийный, - заметил Геннадий. Андрей опять вскипел: - Беспартийный! Да мы гордиться должны, что у нас есть беспартийные, которым можно доверять, как коммунистам. И последнее: я предлагаю всерьез и немедленно приняться за проверку всех уцелевших подпольщиков. Всех без исключения. И начать надо со связного Колючего. - Почему с уцелевших? Почему с Колючего? Почему с конца? - спросил Геннадий. - Трудно узнать что-то, не зная ничего, - отрезал Андрей. - Не станешь же ты проверять арестованных? - Пословица гласит, что умные начинают с конца, а дураки кончают в начале, - добавил я. - Андрей прав. Демьяна еще летом насторожило, что гестаповцы, схватив Прохора, не тронули его связных Колючего и Крайнего. Он просил задуматься над этим. - Крайний арестован, - уронил Геннадий. - Так что же? Будем ждать, когда арестуют и Колючего? - Мы не можем, не имеем права подозревать в каждом предателя, - сказал Андрей. - Но проверять каждого мы обязаны. Геннадий молчал, усиленно потирая щеку. Он, видимо, решал трудную для себя задачу. И решал по-своему. Уйти от борьбы, ставшей неимоверно опасной сейчас, было его желанием. Участие в ней до сего дня не требовало особого риска. Кроме меня, Андрея и связного от Демьяна, он ни с кем не встречался. Радиограммы ему доставлял я и относил от него к Наперстку. Возможность провала ничтожна. Геннадий мог спокойно ходить по городу, спокойно спать за своими плотными ставнями и даже спокойно целовать свою Груню. А теперь ему предлагали активную борьбу, и предлагали в такой момент, когда враг накинул на подполье петлю и по одному душит патриотов. - Ладно, - нехотя, каким-то упавшим голосом произнес Геннадий. - Твоим ребятам будет по плечу проверка? - И его, и моим, и даже женщинам из группы Челнока, - ответил за меня Андрей. - Нужна взаимная, перекрестная проверка и перепроверка. Иначе мы не вырвемся из этого заколдованного круга. - Хорошо, - опять согласился Геннадий. - Пусть будет так. - И еще у меня такое предложение, - продолжал Андрей. - Связного Колючего надо сменить. - Правильно! - одобрил я. - Он может быть на подозрении у немцев, как и Крайний, с того момента, когда арестован Прохор. - Но ведь он поддерживает связь через "почтовый ящик", - возразил Геннадий. - Крайний тоже имел дело с "почтовым ящиком", а все-таки его арестовали. Геннадий кивнул: - Что ж, заменим и Колючего. Он говорил это таким тоном, будто выполнял чужую волю. И в глазах его туманилась глубокая тоска. Я приметил ее, но не придал значения. Мы были слишком взволнованы постигшим нас несчастьем и думали в ту минуту только о нем. 11. У Аристократа тоже новости Тридцатиградусный мороз жег основательно. Я шел широким шагом, зябко поеживаясь. Ослепительно белым, кристаллическим блеском отсвечивал на солнце молодой, выпавший ночью снег. Стояла безветренная тишина. Флаги со свастикой у входа в комендатуру упали, будто налитые тяжестью. На главной улице горожане скребли тротуар. Горками возвышался плотный сколотый снег. Наконец холод остался за стенами дома: я в приемной доктора. Поначалу тепло не ощущалось. Только немного погодя горячая кровь прилила к лицу, рукам, ногам. Андрей сидел в компании знакомого мне очень худого клиента. В том, что попаду на прием последним, я не сомневался. Но вот кто из них двоих - Андрей или худой клиент - первым пойдет к доктору, можно было только гадать. Мне хотелось, чтобы пальма первенства принадлежала худому. Я был кровно заинтересован в этом. Из кабинета вышла дремучая старушка в сопровождении Наперстка. Андрей поднялся. Значит, его очередь. Я в душе выругал друга: как же он не рассчитал и пришел раньше худого клиента? И что теперь делать? Изобретать предлог для встречи? Выручила Наперсток. Она обратилась к Андрею: - Вам опять массаж? - Да. - Быть может, вы уступите очередь этому господину? - Она кивнула на худого клиента. - Ему вливание. Десять минут. Андрей "великодушно" поступился очередью. Худой клиент хмуро и неловко поблагодарил его и скрылся в кабинете. - Умница, - тихо проговорил Андрей, имея в виду Наперстка. - Она-то да, - заметил я, еще не избавившись от досады. - Я пришел рановато, - попытался оправдаться Андрей. - Учти на будущее. Спустя четверть часа мы слушали Карла Фридриховича. - Был. Три раза был, - рассказывал он. - Все верно. Тромбофлебит. Хронический, поверхностный, нижних конечностей. Отеки. Боли, особенно при ходьбе. Обычная картина... Надо лечить. Хорошо бы покой, постельный режим, но все это роскошь, о которой сейчас можно лишь мечтать и больному, и врачу. Господин Пейпер был весьма удивлен, узнав, что я немец. Он, кажется, верил, будто русские в начале войны расстреляли всех немцев. Внимательно и как-то настороженно слушал меня, но о себе ничего не сказал... Я понимаю его. - Так-так, - выражал я нетерпение. - Какое впечатление он произвел на вас? Карл Фридрихович улыбнулся: - Глупо, видите ли, пытаться определить характер человека по лицу. Тогда бы преступников узнавали на расстоянии. Я лично видел идиотов с высокими лбами мыслителей, встречал убийц с лицами вдохновенными, как у зодчих, попадались на моем пути подлецы и проходимцы с ангельским обликом, а мой учитель, профессор, умнейший человек, походил на обезьяну. Да! У него был узенький лобик с нависшими надбровьями, глубоко посаженные глаза и огромные уши. А ума - на десятерых. Так что тут и ошибиться нетрудно. А в общем, Пейпер выглядит человеком порядочным. И чем-то угнетен. Есть что-то у него на душе. Это я заметил по глазам. А так - обычный, средний немец. Да, зубы приметны! Они до того ровны и белы, что кажутся искусственными. Вот и все. А теперь, - доктор встал и отодвинул стул к стене, - прошу прощения. Кое-какие дела. И не уходите, у меня есть новость, и довольно занятная. Мы остались одни с Андреем и продолжили разговор о Пейпере. Начальник метеослужбы заходил вчера к нему в бильярдную, благодарил, принес сигареты, консервы, приглашал к себе на квартиру. - Мне трудновато, - пожаловался Андрей. - Он знает русский, как я эфиопский, а мне неохота показывать, что владею немецким. - Понимаю. - А разговор решительный нужен. Канитель разводить нечего. - Но как организовать этот разговор? - Любым способом, который окажется удобным. Тут я спокоен. А я не был спокоен. Успех разговора зависел не только от нашего желания, но и от многих других причин и обстоятельств. Основа задуманного предприятия прочерчивалась ясно и четко: сыграть на нашей осведомленности, вынудить Пейпера пойти на откровенность, заставить работать на нас. Но как воспримет все это Пейпер? Не можем же мы, строя планы, надеяться только на удачу? А вдруг Пейпер покажет когти? Вдруг заартачится? Припугнет нас гестапо? Да и мало ли еще какие "вдруг" объявятся... Притом, кто должен пойти на решительный разговор с Пейпером? Кто подвергнет себя риску быть не только проваленным, разоблаченным, но и, возможно, арестованным? Если Пейпер не дурак (а почему он должен быть дураком?), то он, конечно, предпочтет избавиться от человека, овладевшего его тайной. Зачем ему нужен такой свидетель? Не лучше ли превратить его в молчаливого покойника? Так вот... Если все ясно, то кто же возьмет на себя деликатную миссию переговорить по душам с Пейпером? Быть может, Геннадий Безродный? Не годится. Плохо знает язык и вообще мелко плавает. Аристократ? Нельзя. Он не просто содержатель явочной квартиры, но еще и опекун Наперстка. Андрей? Остается он... Странно. Самое трудное и опасное приходится возлагать на того, кому ты больше веришь, кого любишь, кто тебе дороже, ближе, роднее. А почему, собственно, Андрей? Да, почему? Почему не я? - Знаешь, Андрюха, - начал я. - Пейпера поручим мне. Я с ним найду общий язык. Андрей покачал головой: - Одному нельзя. Надо вдвоем. Я уже думал об этом, ставил себя на его место. Пойдем вместе. Так лучше. Сразу все решим при нем. Понимаешь? Я кивнул. - Согласен? - Да. А где провести разговор? - У него. Он живет на частной квартире. Надо только хозяина прощупать. Что за птица? Условившись об очередной встрече, мы встали, готовые покинуть комнату, но тут появилась Наперсток. - Карл Фридрихович просил не уходить, - объявила она. - Будем пить чай. Пришлось подчиниться. Мы прошли во вторую комнату и сели за стол. Доктор был верен себе. Ни одного раза он не выпускал нас из дому, не накормив. Карл Фридрихович считал долгом делиться с товарищами своими запасами. Когда на столе появился исходящий паром чайник, в комнату вошел, потирая руки, сам Карл Фридрихович. - Не поверили, что у меня новость, и хотели уйти? - обратился он к нам. - Почти не поверили, - признался Андрей. - Подумали, что старик изобрел предлог попить чайку? - продолжал доктор. - Что-то вроде этого, - сказал Андрей. Карл Фридрихович укоризненно покачал головой. Наперсток начала разливать чай. Я положил себе в тарелку несколько горячих картофелин. - Хочу поведать вам одну историю, - начал доктор, не прикасаясь к еде. - История не из моей жизни, а из жизни друга - покойного доктора Заплатина. Но я был ее свидетелем. А если говорить точно - участником. Как и всякая история, всплывающая на поверхность сквозь туман времени, она окутана таинственностью. - Сразу заинтриговали, - заметил Андрей. - И даже аппетит испортили, - добавил я, расправляясь с картошкой. А Карл Фридрихович продолжал рассказывать. Случилось все осенью, до войны, в хуторе Михайловском, в субботний вечер. Он, Карл Фридрихович, был гостем доктора Заплатина по случаю дня его рождения. Тот жил одиноко. Поздравить зашли еще несколько сотрудников больницы, где работал Заплатин. К полуночи все разошлись, а Карл Фридрихович остался ночевать. Погода стояла препакостная, плестись через весь город в такую мокрядь не хотелось. Улеглись спать, а перед рассветом обоих разбудил стук в дверь. Заплатин надел халат и вышел в переднюю, включив на ходу свет в двух комнатах. Карл Фридрихович лежал на диване. Через минуту Заплатин вернулся, но не один, а с незнакомым человеком. Незнакомец переступил порог, сделал шаг, другой, потом закачался и, попятившись, припал к стене. Он был без головного убора, волосы мокрые и всклокоченные. Пальто измято, испачкано грязью. "Мне плохо, - прохрипел незнакомец, - помогите. Только не в больницу. Я отблагодарю". После этой короткой фразы он закатил глаза и стал скользить по стене. Карл Фридрихович вскочил с дивана и бросился на помощь Заплатину. Общими усилиями они подняли человека и положили на диван. Незнакомец был без сознания. Карл Фридрихович прервал рассказ и попросил Наперстка налить ему чаю. Нам он лукаво подмигнул: - Интересно для начала? - Очень, - заверил я. Андрей промолчал, но лицо его выражало крайнее изумление, словно рассказ касался не какого-то там незнакомца, а самого его, Андрея Трапезникова. Карл Фридрихович отпил несколько глотков того, что я именую по привычке чаем, погрел пальцы о горячий стакан и продолжал рассказ. Незнакомец имел сквозное пулевое ранение и перелом руки. Если бы все это произошло в доме Карла Фридриховича, можно заверить, что пострадавший, невзирая на его просьбу, через несколько минут оказался бы на больничной койке. Законы издаются для всех. Но у Заплатина были странности. Он оставил раненого у себя и превратил квартиру в филиал больницы. Человек нуждался в срочной квалифицированной помощи, и эту помощь ему оказали два врача. На спине незнакомца оказалась аккуратная маленькая дырочка. Тут вошла пуля. На поверхности грудной клетки зияла большая кровоточащая рана. Тут пуля вышла. Она прошла верхнюю долю легкого и этим осложнила дело. Плевральная полость была заполнена кровью. Пришлось наложить давящую повязку. Не лучше обстояло дело и с рукой: открытый, загрязненный перелом кости левого предплечья с повреждением крупных кровеносных сосудов. Потребовалась перевязка, накладка гипсовой повязки с открытым окном... Короче говоря, незнакомец пролежал в доме Заплатина чуть ли не месяц. Карл Фридрихович видел его еще два раза. Он не назвал себя, но обещал по выздоровлении объяснить Заплатину историю, в которую попал. Но объяснения не последовало. Он исчез. Исчез неожиданно и бесследно. Карл Фридрихович вновь прервался и начал отхлебывать чай. Андрей уже не сидел. Он шагал по комнате, глубоко засунув руки в карманы. Когда доктор прервал рассказ, он подошел к столу, ухватил руками спинку стула так, что побелели суставы, и спросил: - Вы помните дату, когда явился ночной гость? Я перевел взгляд с Андрея на Карла Фридриховича. - И помнить нечего, - ответил доктор. - День рождения моего друга двадцать восьмого октября. Такие даты не забываются. Взволнованный Андрей посмотрел на меня: - Ты понимаешь? - Ничего абсолютно. - Двадцать восьмого октября в поезде мне нанесли ножевой удар. Силы небесные! Кусок застрял у меня в горле. Неужели возможно такое совпадение? Андрей вновь забегал по комнате, потом плюхнулся на стул, схватил Карла Фридриховича за руку: - Ради бога! Вспомните, каков он из себя. Это очень важно. - Понимаю, - кивнул доктор. - Теперь уже вы заинтриговали меня. Незнакомец, по описанию доктора, был среднего роста, коренаст, крепко сложен, широкоплеч, лицо жестковатое, но с правильными чертами. - Он, Дункель! - воскликнул Андрей. - Да, пожалуй, - согласился я. - Что вы сказали? - обратился доктор к Андрею. Но Андрей был до того взбудоражен и взволнован, Что вместо ответа сам задал вопрос: - Карл Фридрихович! Почему вам на ум пришла мысль именно сегодня и именно нам рассказать эту старую историю? - Простите, - как-то смущенно проговорил доктор. - Дело все в том, что этого человека сегодня утром я встретил в городе. Я и Андрей некоторое время смотрели молча друг на друга, думая об одном и том же: "Дункель в Энске!" Первым прервал молчание Андрей: - Он вас тоже узнал? - Не думаю. Нет-нет. А я его сразу. И вот еще что, - спохватился доктор. - У этого субъекта есть дурная привычка. Он любит пользоваться зубочисткой, когда надо и не надо. Я видел его не за едой, и было неприятно смотреть, когда он энергично ковырял в зубах. - Дункель! Дункель! - снова воскликнул Андрей. - Неужели он тут обосновался? Я развел руками Трудно сказать. Мы просидели в этот раз у Карла Фридриховича очень долго. Пришлось поведать ему историю Дункеля, поскольку она уже не составляла никакой тайны. Потом Андрей пошел к себе в бильярдную, а я решил пойти к Геннадию для зашифровки очередной радиограммы. Надо было сообщить на Большую землю о появлении в Энске Дункеля. 12. Визит к Пейперу - Тайну эту знали лишь двое, - тихо проговорил Пейпер. - Теперь будут знать четверо, - заметил я. - Выходит, так, - согласился Пейпер. Мы сидели без света в комнате, которую он занимал. Быстро падала долгая декабрьская ночь. За окном темнела узкая улица, покрытая снегом Пейпер не зажигал лампу: в полумраке беседовать было значительно легче, все чувствовали себя как-то свободнее. Пейпер был подготовлен к моему визиту. Наш план несколько изменился. За несколько дней до этого Андрей, пользуясь приглашением Пейпера, побывал у него в гостях, а когда уходил, по секрету кое-что сказал. Он сказал, что имеет в Энске знакомого русского, которому известно, что Пейпер вовсе не Пейпер, а Шпрингер и не австриец, а немец. Можно было предположить, что Пейпер рассмеется в лицо Андрею и вытолкает его взашей, скажет, что это не его дело - интересоваться биографией представителя оккупационных войск, или наконец потянет Андрея в гестапо, чтобы он не распускал язык. Получилось иначе. Пейпер был потрясен. Новость ошеломила его. В течение нескольких секунд он не смог произнести ни единого слова и только шевелил беззвучно губами. Мы дали ему возможность в течение нескольких дней пораздумать над своим положением. Андрей твердо рассчитывал, что Пейпер не сможет отделаться от нас молчанием. Так оно и вышло. Спустя четыре дня он зашел в бильярдную, заглянул в каморку Андрея и спросил: - Кто он, тот русский? Андрей сказал, что не уполномочен отвечать на такой вопрос. - Быть может, вам известно, как он намерен распорядиться моей тайной? - Я знаю одно, - пояснил Андрей, - он не станет делиться тайной с вашими соотечественниками. - Вы уверены в этом? - тревожно поинтересовался Пейпер. - Да. - А мне можно повидать его? - Безусловно. - И познакомите меня с ним вы? - Да! - Я буду благодарен. Чем скорее это произойдет, тем лучше. Зверь сам бежал на охотника. Андрей не опасался, что Пейпер выкинет какой-нибудь неожиданный номер. Он относился к числу людей, не обладающих искусством управлять своим лицом. Лицо выдавало его мысли. И тем не менее, обдумывая план встречи с Пейпером, мы ориентировались не только на благополучный исход. Что мог предпринять Пейпер? Он мог, рассуждали мы, привлечь верных друзей, заманить Андрея и меня к себе и расправиться с нами. А с нашей смертью умерла бы и опасность разоблачения, нависшая над головой Пейпера. Рассуждая так, мы решили обезопасить себя: сорвали две назначенные встречи и вошли в дом Пейпера лишь тогда, когда были уверены, что он один. Конечно, он мог поступить иначе: принять нас, а уже после этого подать сигнал. Мы учли и это. Мой паренек и паренек из группы Андрея вели наблюдение за домом и должны были предупредить нас в случае опасности. Но все идет нормально. Мы познакомились, сидим, беседуем, курим. Понимает ли Пейпер, что повлечет за собой наша осведомленность? Догадывается ли он, кто скрывается под личиной переводчика управы и маркера бильярдной из казино? Думаю, что да. Пейпер производит хорошее впечатление. - Ваше счастье, что тайной овладели мы, а не гестаповцы, - сказал я. Пейпер усмехнулся, задвигался на стуле. - Когда лев вырывает из когтей тигра жертву, то ей от этого не легче, - проговорил он. - Вы хотите сказать, - заметил Андрей, - что вам безразлично, кому бы ни проболтался обер-фельдфебель. - Боже сохрани! - запротестовал Пейпер. - Я сказал это для того, чтобы образнее выразить свое положение. Только для этого. - Хорошо, - сказал я. - Не будем придираться к слову. Вы сказали в начале беседы, что версия о покушении на родственника гестаповца несостоятельна? - Да. Эту версию придумал я. Я обманул обер-фельдфебеля. Правда, тогда он не думал еще стать обер-фельдфебелем. Я не мог сказать ему правду... И разве я похож на убийцу? Я и Андрей переглянулись. - А нам вы можете сказать правду? - спросил я. Пейпер развел руками. Смешно говорить об этом. Нам известно, что Пейпер не тот, за кого себя выдает, так почему бы нам не знать и того, что побудило его начать вторую жизнь? - В прошлую войну, - начал Пейпер, - тот, кто сейчас носит фамилию Гитлера, был награжден "железным крестом". И вот из-за этой истории с крестом я тоже попал в историю. Пейпер стал подробно рассказывать, и, если верить ему, дело обстояло так. В прошлую мировую войну Гитлер служил под командой офицера-еврея Гутмана. Часть их действовала на Западном фронте. Как-то ночью подразделение Гутмана, продвигаясь вперед, захватило небольшой лесок, который по непонятным причинам без всякого сопротивления оставили французы. Гутман сообразил: если он быстро не предупредит своих артиллеристов, то они, рассчитывая, что в леске французы, обработают участок и накроют своих. Телефонная связь с тылом отсутствовала. Надо было посылать курьера И курьера с довольно резвыми ногами. Оставались считанные минуты. Гутман остановил свой выбор на Гитлере. И предупредил его, что если он успеет добежать до открытия артогня, то ему обеспечен "железный крест". Гитлер знал цену креста и бросился выполнять приказание. Он успел вовремя. Артиллерийский налет был предупрежден. Гутман представил его к награде. Дивизионное же начальство запротестовало. Оно считало, и считало правильно, что бег, даже рекордно скоростной, по своей территории еще не может служить основанием для получения боевого ордена. Гутман оказался человеком упорным. Он сам добрался до начальства и доказал, что слово, данное офицером, должно выполняться. Гитлер получил орден. Получил благодаря стараниям офицера-еврея. Получил за резвый бег по собственной территории. Прошло время, и ефрейтор стал фюрером. Живых свидетелей "подвига" будущего фюрера уцелело десятка полтора. С одним из них Пейпер изредка встречался, с другими переписывался, о жизни третьих знал по слухам. В тридцать пятом году один из сослуживцев Пейпера, бывший ротный писарь, как-то забрел к нему на кружку пива и поделился своими опасениями. Выходило так, что уцелевшие свидетели "подвига" фюрера начали постепенно кончать расчеты с жизнью при довольно странных обстоятельствах. Так, один из них бесследно исчез, не оставив ничего о себе. Он поехал к брату, но до него не добрался и домой не вернулся; второй попал под автомобиль, хотя шел по тротуару; третий, работавший арматурщиком, свалился с восьмиэтажной высоты и превратился в мешок с костями; четвертого обнаружили рядом с женой на койке, отравленного газом; пятого вытащили из канализационной сети. И все это после того, как бывшие фронтовики на одну из демонстраций вынесли плакат, на котором босоногий фюрер гнался за убегающим крестом. Ротный писарь, человек более осведомленный, был уверен и уверял Пейпера, будто Гитлер отдал приказ отыскать во что бы то ни стало свидетелей его "подвига" и прикончить их. Пейпер, тогда еще Шпрингер, долго смеялся над своим товарищем: "У страха глаза велики! Нельзя так преувеличивать. Нельзя делать из мухи слона". А ровно через неделю после этого разговора бывший ротный писарь, часто хваставшийся тем, что под диктовку Гутмана печатал представление к награде на нынешнего фюрера, был жестоко избит возле своего дома какими-то мордастыми молодчиками. Не приходя в сознание, он отдал богу душу. Шпрингер задумался. Да и как не задуматься! Живет человек один раз. Зачем же рисковать? И вот тогда ему попался на глаза юркий человечишка, предложивший свои услуги. Шпрингер перестал существовать. Появился Пейпер. Он бежал в Австрию, где и застала его вторая мировая война. Пейпер умолк и после внушительной паузы продолжал: - Впоследствии я понял, что поступил правильно. Гестаповцы искали меня, допрашивали моих родственников и знакомых. Я никогда не был спокоен. Жил с сознанием, что в любую минуту могу быть разоблачен, уничтожен. Вы же понимаете: если воробья нарядить в перья сокола, он после этого маскарада не станет храбрее и не перестанет бояться ястреба. Комнату заливал мрак. Мы уже не могли разглядеть лица друг друга. Я слышал, как часто и неровно дышит Пейпер. - Мое благополучие теперь зависит от вас, - произнес он. - А наше от вас, - усмехнулся Андрей. Пейпер подумал немного. - Пожалуй, да. А что вы, собственно, хотите от меня? - Мы надеемся стать друзьями, - ответил я. - Мы рассчитываем на вашу помощь. - Понимаю, понимаю, - отозвался Пейпер. - Я слышал, что у профессионалов-разведчиков это именуется вербовкой на компрометирующих материалах. - Если вы не согласны, - заявил я, - сочтем разговор оконченным. Считайте, что все это вам приснилось. Когда я и Андрей покинули дом Пейпера, Андрей сказал: - Получилось недурно, хотя вполне свободно можно было гробануться. - То есть? - Ну представь, что у Пейпера оказался бы другой характер. Мы сняли с наблюдательных постов своих ребят и разошлись в разных направлениях Дома я застал что-то вроде скандала. Хозяйка плакала. Она называла своего супруга непутевым идолом, призывала на его голову всяческие ужасы. Мне не хотелось быть свидетелем семейной ссоры, я прошел в свою комнату и лег. И тут услышал такое, отчего к горлу подступила тошнота. Дело в том, что позавчера в обед на столе появился нашпигованный и отлично зажаренный кролик. Где его зацапал Трофим Герасимович, одному богу известно. И жаркое, сготовленное Трофимом Герасимовичем, удалось на славу. Втроем мы сели за стол, и после наших совместных усилий от кролика остались одни косточки. Мы хвалили инициативу хозяина, хвалили кролика, а что я слышу сейчас? Оказывается, мы съели не кролика, а того самого черного кота, который вероломно расправился с украденной печенкой. Да, это правда. Хозяйка нашла голову, концы лап с когтями, пушистый хвост. Все это Трофим Герасимович припрятал в сарае. И он молчит. Я постарался поскорее заснуть. Я серьезно опасался, что мой желудок, хотя и с опозданием, выразит протест. 13. Ошибка доктора За два дня до Нового года, в среду, мне и Андрею вновь предстояло встретиться на квартире Аристократа. Когда я вошел в приемную, часы показывали без четверти три. Андрея еще не было. Наперсток объявила: - У доктора клиент. - И шепотком добавила: - Карл Фридрихович очень вас ждал. Он так взволнован. Что могло взволновать доктора? Уж не нагрянула ли какая-нибудь беда? В последнее время неудачи так и подстерегают нас. За несколько минут до ухода последнего клиента пожаловал Андрей. Мы некоторое время пробыли вдвоем в приемной, и он успел сунуть мне в руку аккуратно сложенную бумажку. - Молодчага Пейпер. Это его, об авиации. Здорово, я тебе скажу. Решетов пальчики оближет. Я взял бумажку. - Ты что, не хочешь сам идти к Геннадию? Андрей признался, что не имеет особого желания. - Ну что ж, выручу друга. Я спрятал бумажку в карман и стал просматривать газеты. Не успел последний клиент переступить порог парадной двери, как в приемную вбежал Карл Фридрихович Франкенберг. - Здравствуйте, здравствуйте, - приветствовал он нас, пожимая руки. - Заходите. Тут одно неотложное дело. Прощу за мной. Наперсток была права. Карл Фридрихович выглядел взволнованным, взбудораженным. Он подвел нас к книжному шкафу, протянул вперед руку и спросил: - Видите? Я и Андрей кивнули. - Что это такое? - По всем данным, - портативная пишущая машинка в твердом футляре, - ответил я шутливо. - А почему внутри у нее что-то тикает? - подала голос из-за спины Карла Фридриховича Наперсток. - Как это тикает? - удивился Андрей. - А так, послушайте сами! - посоветовала Наперсток. - Это ваша? - спросил я доктора. Тот отрицательно покачал головой и сказал, что машинку эту принес и оставил здесь человек, которого мы зовем Дункелем. Я сделал шаг, подошел к шкафу, взял футляр за ручку и приподнял. Он весил по крайней мере килограммов восемь-девять. Ухо, приложенное к самой стенке футляра, уловило едва слышное тиканье. - Поставь на место! - сказал Андрей. Я опустил машинку на пол, хотел открыть застежку, но она была заперта и не поддалась. Голубенькая кнопочка, ясно видимая ниже замочной щелки, привлекла мое внимание. Должно быть, с ее помощью освобождался затвор, но инстинкт самосохранения предостерег меня от эксперимента. А вдруг... - Вы говорите, что это оставил Дункель? Как это произошло? - спросил я. - Сейчас об этом говорить не время, - прервал меня Андрей. - Там внутри работает часовой механизм. У вас есть погреб? - спросил он доктора. - Да, во дворе, под сараем. - Проводи меня туда, - обратился Андрей к Наперстку, взял машинку и вышел за девушкой. Я последовал за ними. У входа в погреб Андрей скомандовал: - Ступайте обратно в дом. Я сам. Побледневшая Женя тихо произнесла: - Как же так... один. Я ничего не ответил. Мы прошли на застекленную веранду, где уже стоял в накинутом на плечи пальто Кард Фридрихович. Он не задал нам ни единого вопроса я лишь взглянул почему-то на часы. В глубоком молчании, устремив напряженные взгляды в черный провал погреба, мы застыли на месте. Слова были не нужны. Да и какие слова способны занять в такую минуту человека! Трудно представить себе состояние, охватившее каждого из нас. Мы не были объяты страхом. О себе, по крайней мере, я не думал, как не думали и Карл Фридрихович, и Наперсток. Мы думали об Андрее и торопили время. Торопили мыслью, торопили учащенным биением сердца. Миновала, кажется, вечность, прежде чем Андрей выбрался из погреба. В руке у него была все та же машинка. Не видя нас, он поставил ее на дорожку, вынул платок и старательно вытер лицо. - Теперь не страшно, пусть стоит, пригодится еще, - сказал он нам уже в доме. - Эта кнопочка выключает механизм. Все облегченно вздохнули. Теперь можно было спокойно сесть за стол и дать волю словам. - Рассказывайте, - потребовал у доктора Андрей. - Видит бог, - начал Карл Фридрихович, - я был уверен, что тот, кого вы зовете Дункелем, не узнал меня при встрече. Я ошибся. Он узнал. Более того, моя скромная персона заинтересовала его. Он возымел намерение повидаться и побеседовать со мной. И лучшим свидетельством этого может служить данный презент. - Но как это произошло? Где были вы? - Я? - переспросил Карл Фридрихович. - Минутку! - вмешался Андрей. - А что, если нам начать все с того, с чего началось, чтобы не возвращаться. Никто не возразил. Слово получила Наперсток. Она рассказала, что впустила Дункеля в приемную, и он занял очередь третьим, после одного русского и Пейпера. Согласно правилам, новых пациентов полагается регистрировать. Женя спросила у новичка его имя, отчество и фамилию, чтобы сделать запись в книге. Дункель отнесся к этой формальности без восторга и осведомился: "Это обязательно?" Наперсток ответила, что учет больных ведется не ради любопытства, а по приказу коменданта города. Тогда Дункель назвал себя Помазиным Кириллом Спиридоновичем. Пока она записывала в книгу сведения и ходила докладывать Карлу Фридриховичу, Дункель завел разговор с Пейпером и говорил с ним по-немецки. - Вот и все, - подвела итог Наперсток. Она оперлась локтями о стол, положила подбородок на ладошки и уставилась любопытным взглядом на заговорившего доктора. - Я, честно говоря, поначалу растерялся, - признался Карл Фридрихович. - Во-первых, я был уверен, что он не узнал меня, а во-вторых, никак не ожидал его визита Явиться в дом, да еще вот с этой штучкой в футляре - довольно смелое предприятие. И главное, с места в карьер заявил, "Мне очень знакомо ваше лицо. Не кажется ли вам, что мы где-то виделись?" Мобилизовав весь запас храбрости, я внимательно и довольно пристально всмотрелся в его лицо и ответил неопределенно: "Вполне возможно Я старый врач, с большой практикой и приличным стажем работы в разных городах и больницах. Через мои руки прошли, слава богу, десятки тысяч больных. Разве всех запомнишь?" Помазин поинтересовался, в каких городах мне приходилось работать. Я перечислил. Назвал и хутор Михайловский. Он на это никак не реагировал, но подчеркнул еще раз, что мое лицо кажется ему очень и очень знакомым. "Вполне возможно, мы виделись где-либо", - заметил я и спросил, в свою очередь, какие недуги привели его ко мне. Оказалось, что его тревожат частые тупые боли в области сердца и левого легкого и острая ломота в левом предплечье. Без моей просьбы он разделся до пояса, и я увидел знакомые следы огнестрельного ранения и перелома. Безусловно, он делал это умышленно, с расчетом, надеялся услышать мое признание: "А... теперь я все вспомнил! Вы - тот самый!" Но я твердо держался прежней линии и ничем не проявлял интереса к следам ранения. А после осмотра сказал ему, что необходимо сделать рентгеновский снимок. Надо проверить и легкое, и сердце. Рентгеноустановка имеется только в немецком госпитале. Я туда вхож и могу получить разрешение на снимок. Но я должен быть твердо уверен, что господин Помазин не подведет меня и придет в назначенный день. Вместе мы отправимся в госпиталь. Я действовал так, чтобы выгадать запас времени и согласовать свои поступки с вашими интересами. Помазин согласился и обещал прийти в девять утра в понедельник. На этом мы распрощались. Он зашагал к выходу, затем остановился и сказал: "Знаете что, доктор... С вашего разрешения, я оставлю машинку у вас до понедельника. Не возражаете? Неохота тащиться с нею домой. Да и вы будете уверены, что в понедельник я непременно явлюсь". Я пожал плечами и не возразил. "Это же не сундук, а машинка! Пусть себе стоит". А потом Женюрка услышала это тиканье. Протирала пол и услышала. - Да. На этот раз элементарное чувство осторожности изменило Дункелю, - заметил Андрей. - Он сделал необдуманный шаг и проиграл его. Значит, он назвал себя Помазиным? Наперсток подтвердила: да, Помазиным Кириллом Спиридоновичем. - Как вы находите, - поинтересовался Карл Фридрихович, - я вел себя правильно? - Ничего другого в вашем положении и придумать нельзя, - ответил Андрей. - И в отношении понедельника тоже? - вновь спросил доктор. - Конечно, - сказал Андрей. - Но теперь о понедельнике не следует и думать. Если бы Наперсток не услышала тиканья, то сегодня ровно в десять ночи дом взлетел бы в воздух. Взрывчатка заложена сильная. Часовой механизм поставлен совершенный. - Значит, в понедельник он не придет? - разочарованно констатировала Наперсток. - Да, - заметил я. - В этом не стоит сомневаться. - И тут мне в голову пришла мысль: - Товарищи! Бредовая идея! Взгляды всех скрестились на мне. - А вы знаете, что Помазин может явиться в понедельник? Некоторое время длилась пауза. - Вы серьезно? - полюбопытствовал доктор. - Вполне. - Ну-ну... Выкладывай! - заторопил Андрей. Я изложил свою мысль. Конечно, если бы дом взлетел на воздух, Помазин бы сюда не явился. Но дом не взлетит ни сегодня, ни завтра. Вообще не взлетит. Что подумает Помазин? Он подумает, что в часовом механизме оказался какой-то дефект и мина не сработала. Я бы на его месте именно так и подумал. А коль скоро так, мину надо выносить из дому и изобретать другой ход. - Вы рассуждаете разумно, - сделал мне комплимент доктор. - А ведь ты прав, чертушка, - сказал Андрей. - Будь я на месте Помазина, я бы тоже приперся за чемоданом. Все заерзали на стульях. Моя мысль заинтересовала друзей. Начали высказывать разные соображения и в конце концов пришли к решению. В воскресенье я и Андрей явимся к доктору и останемся у него на ночь. Все, что мы знаем о Дункеле, обязывает нас быть осторожными и действовать безошибочно. Если мой расчет верен, если Дункель-Помазин пожалует в понедельник к девяти утра, мы его встретим во всеоружии. Потом Карл Фридрихович и Наперсток общими усилиями попытались по нашей просьбе воспроизвести внешний облик Помазина. Получалось, что мужчина он пожилой, лет сорока пяти - сорока шести, среднего роста, широкоплечий, широкогрудый, кряжистый, физически натренированный, темный шатен с удлиненным, овальным лицом и тонкими губами. Портрет Помазина очень походил на портрет Дункеля. Весь остаток дня я не мог освободиться от мысли: почему Дункель решил расправиться с доктором Франкенбергом? Я выдумывал и подыскивал различные варианты ответов на этот вопрос, но они звучали неубедительно. Для меня было непонятно, чем руководствовался в своих действиях Дункель. В самом деле: какие причины, какие основания толкали его на убийство Карла Фридриховича? Я рассуждал логично и здраво. До войны Дункель являлся немецким агентом. В тридцать девятом году попал в сложный переплет, едва не оказался в наших руках и спасся лишь чудом: доктор Заплатин укрыл его в своем доме и вылечил. Об этом знал друг Заплатина Франкенберг. Если сейчас Дункель живет в Энске, то уж, конечно, по желанию своих прежних хозяев. И, следовательно, действует по их указке. Но почему он должен платить черной неблагодарностью своим благодетелям, и в частности доктору Франкенбергу? Какую опасность представляет для него Карл Фридрихович? Естественно было бы ждать от Дункеля благодарности. Тем более, что Карл Фридрихович должен выглядеть в глазах Дункеля, как и он сам, человеком, питающим симпатии к оккупантам. А вместо этого вопреки логике и здравому смыслу Дункель вносит в дом доктора адский заряд. Непонятно! Да и роль Франкенберга в его истории слишком незначительна. Иное дело Заплатин. Тот держал его у себя длительное время, лечил. Стоп! Если Дункель решил расправиться с Франкенбергом, который, собственно, и не врачевал его, то почему оставил в покое доктора Заплатина? Я вспомнил о самоубийстве. Вспомнил, что Карл Фридрихович был удивлен и находил поступок своего лучшего друга по меньшей мере странным. Заплатин, большой жизнелюб, прибегнул вдруг к помощи яда. И тут я впервые подумал, что доктор Заплатин мог покончить расчеты с жизнью не по собственному желанию. За этими невеселыми мыслями застал меня звонок бургомистра: "Зайдите ко мне!" Когда я вошел в кабинет, господин Купейкин приподнялся с кресла и немного церемонно вручил мне конверт. - Можете идти, - сказал он. За порогом я торопливо вскрыл конверт. Внутри оказался пригласительный билет, отпечатанный на плотной глянцевой бумаге. Господин Купейкин выражал желание встретить новый, тысяча девятьсот сорок третий год в моем обществе. 14. Заседание горкома В четверг, накануне Нового года, когда я шел на занятия в управу, меня догнал на площади Костя. Мы поздоровались, закурили и зашагали рядом. Ему надо было сообщить мне последние новости. Из лесу пришел Демьян и вместе с ним комиссар партизанского отряда Русаков. В шесть вечера состоится заседание бюро, на котором я должен присутствовать. Мы пересекли площадь, исполосованную крест-накрест гусеницами танков и самоходок, и расстались. Утро стояло ясное, солнечное, морозное. Ртутный столбик большого, известного всем горожанам градусника, каким-то чудом уцелевшего на фасаде полуразрушенного здания аптеки, опустился до цифры двадцать четыре. Оккупанты готовились к встрече Нового года. В местной газете какой-то развязный писака, укрывавшийся под псевдонимом Доброжелатель, заверял граждан города, что в самое ближайшее время в каждой семье на завтрак будут натуральные сосиски. У казино пестрела огромная, в рост человека, ярко размалеванная афиша. Она обещала господам офицерам рейха много интересных номеров в новогодней программе. У солдатского клуба болталась афиша поскромнее: она гарантировала немецким солдатам праздничный подарок фюрера Кинотеатр был закрыт. Объявление гласило, что картины сегодня и завтра демонстрируются "нур фюр ди вермахт" - только для военнослужащих. Готовились к празднику офицеры гарнизона, чиновники оккупационной администрации, эсэсовцы, гестаповцы. То, что в Сталинградском котле истекали кровью сто тысяч их земляков, оккупантов не волновало. Они старались в разговоре не касаться этой щекотливой темы. Приподнятое настроение царило и в управе. Бургомистр по просьбе сотрудников разрешил встретить Новый год в помещении управы. Занятия сегодня кончались на два часа раньше - я едва управился со своими делами. А дела заключались в обработке на немецком языке пространных новогодних поздравлений. Писал их лично Купейкин. Адресовались они начальнику гарнизона и трем комендантам: полевой, местной и хозяйственной комендатур. Бургомистр был настолько озабочен результатами своего творчества, что поминутно звонил мне и спрашивал: "Хорошо ли выражена мысль, не добавить ли эпитетов, весомых слов и красок?" Один раз он даже заглянул в мою комнату и одобрительно улыбнулся. Внимание, которое уделял мне Купейкин, и особенно его приглашение на домашний новогодний вечер подняло меня в глазах работников управы. Итак, новый, сорок третий год я буду встречать в компании "хозяев" города! На первый взгляд в этом, кажется, не было ничего особенного, но только на первый взгляд. А если хорошенько вдуматься, то мое посещение дома бургомистра предстанет как серьезное событие. Конечно, я не выдам себя. Я не подниму бокал за Советскую власть и ее победоносную армию. Не в этом дело. Дело в том, что разведчика-нелегала смертельная опасность подстерегает всюду, и особенно в обществе врагов, облеченных властью. После полудня погода внезапно изменилась. Хватка мороза значительно ослабела: подул юго-западный ветер и посыпал снег. Когда я возвращался домой обедать, крутила уже исступленная вьюга. Улицы города тонули в белесой мгле. Ветер злобно метался из стороны в сторону, грохотал в развалинах, рвал вывешенные флаги, наваливал сугробы и перекатывал их с места на место. Острые снежинки и колкая крупа докрасна нахлестали мне щеки. Подкрепившись ячменной кашей и выкурив цигарку в компании Трофима Герасимовича, я отправился на заседание. Я не помню случая, чтобы бюро заседало дважды в одном и том же помещении. Каждый раз - в новом месте. Демьян строго следил за соблюдением этого правила. Сегодня члены бюро собирались в доме Геннадия Безродного. Сам Геннадий к началу заседания должен был вернуться с работы, а жена заступала в вечернюю смену. По дороге, примерно в квартале от дома Безродного, я встретил Костю. Он и еще двое ребят, выбрав удачные позиции для наблюдения, должны были нести охрану заседания. Когда я пришел, заседание уже началось. В первой комнате сидели Демьян, Челнок, Солдат, Перебежчик, комиссар партизанского отряда Русаков, связной Демьяна Усатый. Я был седьмым. Члены бюро слушали Безродного. Демьян сидел в углу, немного ссутулившись, обхватив колено руками, и дымил самокруткой. Цепким взглядом своих острых глаз он держался за Геннадия. Этот взгляд подчинял себе. Первого руководителя подполья и секретаря горкома Прокопа я видел лишь однажды, до прихода захватчиков. На боевой работе ему не довелось проявить себя. А вот Демьяна, хоть он и находился в лесу, мы ощущали повседневно. Только члены бюро знали, что Демьян - это Корабельников Сергей Демьяныч, кадровый партийный работник, попавший в Энск за три месяца до начала войны, Ему было неполных сорок лет. Сдержанный, суховатый, малоразговорчивый и, я бы сказал, немного скрытный, он не сразу и не всех располагал к себе. Обладая упрямо-настойчивым характером и твердой волей, он умел пользоваться правами и секретаря, и руководителя подполья. Решительно и неумолимо он проводил свою линию. И если можно было упрекнуть в чем-либо Демьяна, так это в крутом его характере и суховатости. Челнок, любивший пошутить, как-то сказал мне, что Демьян не тот парень, которого можно развеселить анекдотами. На заседаниях он никогда не делал записей и пометок. Все, что надо, запоминал, и запоминал крепко. План новогодних боевых ударов подполья, составленный Андреем и мной, был принят без изменений. Докладывал Геннадий, докладывал спокойно, уверенно: чужую работу он умел преподнести как свою. Но когда подошел к работе подпольной разведки и контрразведки, я подметил иронию в тоне Безродного. Вербовку Пейпера он не относил к нашим успехам. Больше того, считал, что в борьбу против немецких войск привлекать самих немцев рискованно. Немцам нельзя верить. Немцы - оккупанты. Они считают себя хозяевами, и идти на вербовку представителей оккупантов опасно. - Вы благоразумны. Очень благоразумны, - бросил реплику Демьян. Геннадий повел плечами и сказал: - Да и в конце концов, если говорить честно, вербовка Пейпера - случай. Не попади в руки партизан этот обер-фельдфебель - мы сейчас не говорили бы об этом. А нам, разведчикам, не пристало ориентироваться на случай. - Между прочим, - тихо заметил Демьян, - случай помогает только людям с подготовленным умом. К такому выводу пришел ученый Пастер. Геннадий насторожился. - Вы хотите сказать... - искательно начал он. Демьян не дал ему закончить и внес ясность: - То, что я хотел сказать, я уже сказал. В пределах, оправданных здравым смыслом, мы должны рассчитывать на случай и рисковать. - Видите ли, - не особенно уверенно проговорил Геннадий, - я считаю необходимым сделать своевременный крен в нашей разведывательной работе. Он объяснил, в чем заключается этот крен. По его мнению, нас в настоящее время должен интересовать экономический потенциал Германии и возможности ее к длительному сопротивлению. И еще нам крайне интересно знать, насколько сплочена сейчас немецкая нация, какие трещины образовались в отношениях между рабочими, крестьянами и правящей кликой. А чтобы все это знать, мы должны приобретать маршрутную агентуру и направлять ее в Германию. - Ясно, но нереально, - констатировал Демьян. - Заниматься сейчас стратегической разведкой поздно, да и ни к чему. Наша задача - разведка тактическая. Командованию фронта нужны сведения о расположении баз противника, аэродромов, перегруппировках, перебросках и передвижениях войск, концентрации их. Мысли свои Демьян выражал четко, и они звучали убедительно. - Ты давай нам то, что нам надо, - произнес своим раскатисто-рыкающим басом комиссар Русаков. - А к чему мне сейчас данные о потенциале, единстве и прочем? Этим пусть занимается генштаб. Геннадий ехидно улыбнулся. Он был невысокого мнения о Русакове. - Вот ты тут болтал о Пейпере, - продолжал Русаков. - Ты против таких вербовок. Какой же ты разведчик? Кого же ты хочешь вербовать? Быть может, сельского старосту или полицая? Вы послушайте, товарищи, что нам дал этот Пейпер. А ну-ка, друже, прочти, умоляю, - обратился он к Андрею. Демьян кивнул. Андрей прочел первое письменное сообщение Пейпера. Он давал подробную дислокацию авиасоединений и частей, авиационных парков, обслуживающих авиацию подразделений на большом участке противостоящего нам фронта. К сообщению прилагалась карта с нанесенными на ней ложными немецкими аэродромами. - Кто бы из твоих хлопцев, - вновь заговорил Русаков, - сообщил нам такое? Да никто! А между прочим, мне интересно, сам ты, дорогой, кого-нибудь привлек к разведке? Русаков нащупал ахиллесову пяту Безродного. Желваки задвигались на скулах Геннадия Он готов был сожрать Русакова с потрохами, но не знал, как к нему подступиться. - Чего же ты молчишь? - подтолкнул его комиссар. - Или это тайна? Так мы же на бюро! - А ты многих привлек? - выпалил вдруг Геннадий. Русаков, этакий скуластый, широкобровый, с черной кадыкастой шеей, раскатисто рассмеялся. Глядя на него, засмеялся Челнок, улыбнулся Усатый. - Вовлекать в разведку не мое дело, - ответил Русаков. - У меня своих дел - под самую завязку. - Я думаю, все ясно, - заключил Демьян. - А теперь расскажите коротенько, что вы проделали для проверки подпольщиков и обнаружения предателя. Геннадий именно коротко и сказал: - Проверкой пока не удалось выяснить ничего заслуживающего внимания. - Это нечестно, - подал голос Андрей. Геннадий повернул голову. Брови его приподнялись. - Ты думаешь, что говоришь? - спросил он Андрея. - Да, имею такую привычку. И повторяю: ты ведешь себя нечестно, не так, как следовало бы коммунисту и члену бюро. - Я протестую! - воскликнул Геннадий, апеллируя ко всем. - Здесь не место разводить склоки. Члены бюро молчали. Но Андрей, если уж хватался за кого-либо, то хватался крепко, намертво. Отцепиться от него было нелегко. - Я считаю, - продолжал он с невозмутимым спокойствием, - что на бюро надо говорить откровенно. Как может Солдат организовать поиски предателя, если он считает, что провалы не являются результатом предательства, что они не только закономерны, но и неизбежны. Как он может докладывать о плане диверсионных ударов, когда, по его мнению, диверсия только мешает нашей разведывательной работе! Да и представление о разведработе у него путаное. Он мечтает о засылке агентуры в Германию, а от вербовок немцев отмахивается как черт от ладана. Нельзя же с такими настроениями руководить. На несколько секунд воцарилось молчание. - Вы хотите сказать? - спросил меня Демьян. - Нет. Сказано все. - А ваше мнение? - Я согласен с Перебежчиком. - После провала группы Урала, - заговорил Демьян, - товарищ Солдат предлагал мне прекратить связь друг с другом и свернуть боевую работу. Я сказал ему, что это паникерство. Почва под ногами Геннадия неожиданно заколебалась. Он не был подготовлен к этому. - Я честно высказал свое мнение, - попытался оправдаться он. - Или, по-вашему, нельзя иметь свое мнение? - Пожалуйста, имейте, - разрешил Демьян. - Но выполняйте мои указания. Вы обязаны искать предателя. Провал группы Урала не эпизод, а звено из длинной цепи. - А почему вы уверены, что в нашей среде предатель? - обратился Геннадий к Демьяну. - Вот это да! - воскликнул Русаков. - Я бы не сказал, что ты очень сообразителен для руководителя группы. - Какой есть! - огрызнулся Геннадий. - Плохо, - заметил Демьян. - А мы хотим вас переделать. - Я не нуждаюсь в этом, - с раздражением бросил Геннадий. Он не мог совладать с собой и сорвался с нужного тона. - Тогда я предлагаю вывести Солдата из состава бюро, - медленно произнес Демьян. - Кто за это - прошу поднять руки. Все произошло в считанные секунды. Геннадий не успел даже оценить происшедшее. - И еще, - продолжал Демьян, - есть предложение освободить товарища Солдата от руководства разведкой и возложить это на Перебежчика. А Солдату поручим сформировать боевую диверсионную группу. Люди найдутся. И хорошие люди. Сгоряча Геннадий продолжал гнуть свое, хотя не мог не чувствовать отношения к нему членов бюро. Он напомнил, что в старшие группы назначен приказом управления и бюро не вправе отменять его. - И шифр я никому не передам, - вызывающе закончил он. - Попробуйте, - пригрозил Демьян. - Мы подождем три-четыре дня, а потом обсудим вопрос о вашем пребывании в партии. Дальше идти было некуда. Геннадий сразу обмяк, как проколотая шина, сел на ящик и в состоянии крайней растерянности пробормотал: - Хорошо. Я сам. Мне выйти? - Ну зачем же, - возразил Демьян. - Давайте, товарищ Челнок, докладывайте. Демьян требовал от всех, чтобы именовали друг друга только по кличкам, и это было правильно. Челнок зачитал листовку, воззвание к гражданам города и "поздравительные" письма пособникам оккупантов, подготовленные к распространению и рассылке. Люди из группы Челнока продолжали свою опасную и трудную работу, несмотря на усилившуюся слежку полиции и гестапо. Теперь дело не ограничивалось распространением листовок и воззваний. Пропагандистки Челнока вели беседы по домам, действуя на собственный страх и риск. После Челнока я доложил бюро о выдвижений Кости и Трофима Герасимовича - Клеща - на роль старших самостоятельных групп. Костя фактически уже является старшим, под его началом успешно работают три человека. Кандидатуры утвердили без возражений. На этом заседание окончилось. Члены бюро разошлись, а меня и Андрея Демьян задержал. Он хотел знать подробности истории с Дункелем-Помазиным. Андрей рассказал. - Не выпускайте его из пределов видимости, - посоветовал Демьян. - Держите на прицеле. Он считал, что Дункеля надо взять живым и воспользоваться его безусловно обширными сведениями о немецкой разведке. - А если затащить Дункеля в ваше убежище? - высказал предположение Демьян. - Что ж, это осуществимо, - согласился я. - Дункель, по-видимому, явится к доктору за пишущей машинкой, там мы его и захватим. - А если не явится? - Должен. Логика того требует. - Это ваша логика требует, - заметил Демьян, - а он думает по-своему. - Все равно отыщем, - твердо сказал Андрей. - Теперь его в лицо знают трое: Аристократ, Наперсток и Пейпер. - Хорошо бы. - Демьян скупо, но как-то мечтательно улыбнулся. - Надо добыть его. 15. Новогодний вечер Я не мог опаздывать к бургомистру. Я явился точно в указанное на пригласительном билете время - в одиннадцать часов вечера. До этого мне не приходилось бывать у Купейкина, но его адрес я знал. Он занимал второй этаж небольшого каменного, хорошо сохранившегося особнячка. До войны в нем размещалась эпидемиологическая станция. Жил Купейкин как у Христа за пазухой. Первый этаж особняка занимала городская полиция. Чтобы пробраться к бургомистру, надо было миновать вахтера, который поглядывал на каждого посетителя и проверял глазом - не схватить ли, не упрятать ли в кутузку. Купейкина я увидел через окошко дежурного, он ожидал гостей и подал мне знак рукой: дескать, поднимайтесь наверх! Дверь открыло единственное чадо бургомистра - его дочь Валентина Серафимовна. На ее длинном бледном лице я уловил выражение разочарования: она ждала, видимо, кого-то другого. С деланной улыбкой Валентина Серафимовна приветствовала меня и пригласила в квартиру. - Вы первый, - добавила она. - Подчиненным положено приходить вовремя, - заметил я, раздеваясь. Валентине Серафимовне минуло двадцать девять лет. Высокая, сухопарая, с осиной талией, она наряжалась всегда в короткие платья, чтобы демонстрировать свои ноги, которые являлись ее единственным украшением. В семье дочь Купейкина занимала независимое положение и считала себя самостоятельной женщиной. Она работала переводчицей в гестапо и должность эту купила страшной ценой - предала своего мужа, который по заданию войсковой разведки пробрался в Энск для сбора интересующих фронт сведений. Валентина Серафимовна была вероломным, самовлюбленным и мстительным существом. Даже сотрудники управы, люди с подмоченной совестью, и те не могли ее терпеть и за глаза называли гремучей змеей. Дочь хозяина провела меня в гостиную, извинилась и оставила одного. Я уселся на диван, утяжеленный высокой спинкой, зеркалом, полочками и шкафчиками. Уселся и оглядел комнату. Просторная, с высоким потолком, она была заставлена громоздкой разномастной мебелью. Сюда перебрались из чужих домов доживать свой век ломберные столы, дубовые горки, шифоньеры, кресла, качалки, стулья, подставки для цветов. В четырех разных по цвету, стилю и габаритам шкафах, занимавших глухую стену, покорно дремали бог весть когда плененные книги в хороших переплетах. Давно, видимо, к ним не прикасалась человеческая рука. Я призадумался. Под Новый год принято вспоминать прошлое, заглядывать в будущее. Но я думал о настоящем. Сегодняшний день, как и многие другие, для одних начался радостью, для других слезами, для третьих смертью. В то время когда заседал подпольный горком, оккупанты провели в городе обыски. Делалось это в профилактических целях. Среди горожан уже ползли слухи, что больше сотни человек арестовано. Невзирая на пургу, начальник гарнизона приказал для устрашения населения в течение двух часов гонять по городу тяжелые танки. Они безжалостно перемалывали мягкий снег и обнажали черную мерзлую землю. Мои раздумья прервал звук шагов. Еще не старая, но бесцветная, убогая, страшно высохшая жена бургомистра ввела в гостиную субъекта огромного роста, с красной физиономией и очень неприятными манерами. Это был начальник городской полиции Пухов. - Надеюсь, вы знакомы? - обратилась хозяйка к нам обоим. "Ну еще бы! Как же не знать такого человека, как Пухов?" Я встал, пошел ему навстречу и пожал здоровенную потную лапу. - Вот и чудесно, - обрадовалась хозяйка и ушла. Пухов выругался площадной бранью, прикрыл поплотнее дверь и сказал тонким, сиплым голосом: - На кой дьявол устраивать эти сборища? Время ли сейчас? По городу рыскают подпольщики. Вот, смотрите, - извлек он из кармана несколько смятых листовок и подал мне. - Опять? - спросил я. - Опять! Молодчага Челнок. Он уже приступил к выполнению новогоднего плана. - И разные, заметьте! - продолжал Пухов. - А знаете, какое поздравление прислали господину Купейкину? Я отрицательно покачал головой. - Ужас! Обнаглели, мерзавцы, донекуда. Они пишут... Что "они пишут" - узнать не удалось: господин бургомистр, его жена и дочь торжественно ввели начальника энского гестапо, штурмбаннфюрера СС Земельбауэра. Честно говоря, я представлял себе начальника гехайместатсполицай* более величественным по внешности, а он оказался маленьким невзрачным человечком с птичьей головой, крохотным острым подбородком и вогнутыми внутрь коленками. Левое плечо было ниже правого, кожа на лице дряблая, бледно-серого цвета. Из глубоких впадин мерцали, точно угли, маленькие крысиные глазки. И вообще в его облике чувствовалось что-то крысиное. То ли долголетняя профессия, то ли сознание своей силы делали выражение его лица невозмутимым. ______________ * Гехайместатсполицай - государственная тайная полиция (сокращенно - гестапо). Он заговорил со мной на жестком и тягучем диалекте баварца, задал несколько ничего не значащих вопросов, а потом оскалил в улыбке свои крупные желтые зубы, повернулся на каблуках и бросил в лицо бургомистру: - Вы пройдоха. Шельмец. Да-да. Штурмбаннфюреру СС разрешалось говорить все, что приходило на ум. Купейкин вылупил глаза и покраснел как рак. Его супруга застыла с полуоткрытым ртом. Валентина Серафимовна недоуменно глядела на своего шефа, силясь понять, как принимать это - в шутку или всерьез. На лице начальника полиции я прочел что-то вроде удовлетворения. Гестаповец сам разрядил обстановку: - Что же получается? Господина Сухорукова, отлично знающего наш язык, вы держите при себе, а я мучаюсь без переводчика. - А я, господин штурмбаннфюрер? - с обидой в голосе и капризной миной на лице вопросила Валентина Серафимовна. Гестаповец отмахнулся: - Вы не в счет. Личный переводчик-женщина - это неплохо. Прием, банкет, интервью и прочее. А когда надо серьезно говорить с мужчиной - и не час, не два, а всю ночь, - тут я предпочитаю переводчика-мужчину. И выезды. А ваше мнение, господин Сухоруков? Я ответил, что в работе полиции ничего не смыслю. Но мне кажется, что допрашивать удобнее всего на родном языке преступника, а переводчик - лишняя инстанция. - О! Чушь! - воскликнул Земельбауэр. - В таком случае мне надо знать французский, польский, венгерский, чешский, словацкий, русский и еще черт знает какие языки. Надо быть полиглотом. А где же вы откопали господина Сухорукова? - спросил он бургомистра. Купейкин ответил, что меня прислали из комендатуры. - А вы не желаете работать у меня? - предложил начальник гестапо. В короткое мгновение я представил себя в роли переводчика гестапо. Колкие мурашки пробежали по спине: страшно. - Нет! - твердо ответил я после короткого раздумья. Наступила тишина. Все насторожились. Ответ сочли не столько смелым, сколько дерзким. Земельбауэр по-новому всмотрелся в меня своими крысиными глазками, оскалил в улыбке свои желтые зубы и неторопливо проговорил: - Вы мне нравитесь, господин Сухоруков. Я вас запомню. У меня хорошая память. Мне редко кто говорит "нет". А почему "нет", можно поинтересоваться? Я пожал плечами, постарался сделать застенчивую улыбку и ответил: - В таком ведомстве, как гестапо, работать могут не все. Для этого нужны люди с крепкими нервами, железной волей и, главное, с призванием. А я ни одним из этих достоинств не обладаю. У меня ничего не выйдет. Я думой, мыслями, стремлениями - педагог. - Хорошо, - одобрил начальник гестапо. - Вы мне определенно нравитесь. Я люблю людей прямых. А это чья? - переключился он сразу на другую тему и указал мизинцем на зимний этюд, украшавший стену. Валентина Серафимовна взяла своего шефа под руку и повела к картине. Бургомистр, довольный тем, что моя персона привлекла внимание штурмбаннфюрера, приблизился ко мне, молча пожал руку повыше локтя и вышел из гостиной. Пожаловали еще трое гостей: комендант города майор Гильдмайстер, начальник военного госпиталя доктор Шуман и высланный им навстречу секретарь управы Воскобойников. Бургомистр впал в ажитацию Он переламывался в поклонах, расстилался ковром, готов был вывернуться наизнанку. Его тонкие и прозрачные, точно из воска, уши просвечивали, голые, без единой ресницы, веки торопливо хлопали. Купейкин старался всем угодить, всем сделать приятное. В каждом госте он видел что-то таинственное и могущественное. И заранее трепетал. Наибольший ужас наводил на него комендант города. Майор Гильдмайстер, широкоплечий, высокий, держался подчеркнуто холодно. Глаза его, полуприкрытые припухшими веками, презрительно смотрели на мир. Он чувствовал свое превосходство над всеми. У него был длинный квадратный подбородок, лобастое лицо и немного вдавленный нос (последствия увлечения боксом). Слыл он офицером властным, решительным и неустрашимым. Со своими земляками он держал себя надменно-торжественно, а с русскими - оскорбительно-вежливо. Северогерманский диалект выдавал в нем берлинца. Второй гость выглядел проще. Это был старик лет шестидесяти, тяжеловесный, как слон, с отталкивающей внешностью и вставной челюстью Среди гостей он оказался потому, что по жене состоял в каком-то родстве с министром пропаганды Геббельсом. С этим нельзя было не считаться. Начальник госпиталя без умолку болтал своими слюнявыми губами, рассказывал анекдоты вековой давности и сам первый смеялся над ними. Жена бургомистра сочла необходимым направить новогодний праздник по должному руслу. - Господа! Можно к столу, - прозвучал ее глухой голос. Все встрепенулись, как по команде, но майор Гильдмайстер поднял правую руку и спокойно сказал: - Я взял на себя смелость пригласить в этот дом своего близкого друга полковника Килиана. Он здесь проездом. Подождем минутку. Он украсит нашу компанию. Слова эти были обращены не к хозяину и не к хозяйке дома, а ко всем, будто мы, гости, правомочны были решать этот вопрос. Валентина Серафимовна захлопала в ладоши и этим выразила свое одобрение. Раздались возгласы: "Подождем!", "Пожалуйста", "Время есть". Жена бургомистра пробормотала что-то по-немецки. Она знала несколько немецких слов и с большой опаской пользовалась ими. Вначале хозяева и гости стояли кучкой посреди гостиной, окружая коменданта, а затем по инициативе начальника гестапо и Валентины Серафимовны стала прохаживаться парами, как в фойе театра. Секретарь управы Воскобойников шагал рядом со мной. Он поведал мне на ухо, что в числе приглашенных были начальник гарнизона, командир авиачасти, комендант полевой комендатуры, командир полка и два офицера абвера. Но никто из них, видимо, не придет. Бургомистр волновался и то и дело, поднимая ткань, маскирующую окна, поглядывал на улицу. И вот наконец пожаловал близкий друг коменданта, ничем не приметный, пожилой, седоголовый полковник Килиан. На нем были тщательно отглаженные мундир и брюки. Стоячий бархатный воротник с окантовкой говорил о том, что полковник штабной работник. Но не Килиан привлек к себе общее внимание. Не он произвел впечатление и эффект, а молодая дама, его спутница. Лет двадцати шести - двадцати семи, просто и со вкусом одетая, она была свежа, женственна и привлекательна. Над ее продолговатыми глазами, излучавшими зеленый свет, четко вырисовывались тонкие выгнутые брови... Нетрудно было убедиться, что никто из присутствующих не знал спутницу полковника. Когда подошла моя очередь знакомиться, она подала мне маленькую крепкую руку, посмотрела на меня спокойным взглядом ясных глаз, и я понял, что не оставлю никакого следа в ее памяти. Почти всех интересовал вопрос: кто она? Гости начали шушукаться, высказывать догадки и предположения. Жена ли это полковника, или родственница, или, наконец, знакомая - никто сказать не мог. Одно было известно: она немка. Звали ее Гизелой. Мне стало ясно, что гвоздем сегодняшнего вечера окажется не комендант, не начальник гестапо, а она, молодая спутница Килиана. Да такая женщина и не могла не быть центром внимания. Это понял не только я, но и Валентина Серафимовна. Она не сводила с незваной гостьи своих любопытно-злых глаз. Все медленно направились в столовую. До Нового года оставалось немногим более десяти минут. Майор Гильдмайстер и штурмбаннфюрер захотели сидеть рядом с Гизелой, а потому и усадили ее рядом с собой. Я смотрел на стол и не мог оторвать взгляда. Ой, как давно не видел я такого изобилия! Здесь красовались ветчина, буженина, разносортные колбасы и сыры, рыба копченая, вяленая, соленая, отварная, жареная, паштеты, консервы, грибы, кулебяка, заливная холодная свинина и многое другое. Откуда все это добыл Купейкин? В каких тайниках хранились такие сокровища? Чье око оберегало их? В ожиданий торжественной минуты гости раскладывали еду по своим тарелкам. Купейкин разливал вино. Когда подошла очередь Гизелы, он достал из буфета отдельную бутылку и сказал тихо, но торжественно: - Только для вас. Сухое. "Корво ди Саллапарута", из Сицилии. Гизела мило улыбнулась, кивнула и, подняв наполненный золотистым напитком бокал до уровня глаз, посмотрела на свет. Мы наблюдали за каждым ее движением. Майор Гильдмайстер взглянул на свои часы и поднялся с бокалом в руке. - Ауф! Встать! - крикнул штурмбаннфюрер Земельбауэр и, выбросив руку вперед, пролаял: - Хайль Гитлер! Ответили все, не особенно дружно. - Ч-ч... - прошипел бургомистр, и взгляды гостей скрестились на коменданте. Майор поздравил присутствующих с Новым годом. Мы поднесли к губам бокалы, и в эту минуту задребезжал телефон, стоявший в углу на маленьком столике. Секретарь управы вскочил с места, опрокинув стул, и схватил трубку. Просили коменданта. Майор Гильдмайстер спокойно допил вино и не торопясь направился к телефону. Все замерли. В столовой водворилась тишина. Но за этой обманчивой тишиной что-то скрывалось. Она таила какую-то угрозу. - Так... Понимаю... Правильно... Поезжайте... Я буду здесь, - произнес комендант, положил трубку и задумался. - Что-нибудь серьезное? - поинтересовался штурмбаннфюрер, сощурив свои крысиные глазки. - Как сказать, - неопределенно заметил комендант. - От этого мы никогда не гарантированы. Горит состав с бензином на станции. У меня сильно сжалось сердце. Горячая волна радости подступила к горлу. Трофим Герасимович выполнил новогоднее задание. - Дверь на балкон открывается? - спросил комендант. - Да, конечно, - ответил бургомистр. - Выключите свет! Начальник полиции, ближе всех сидевший к выключателю, быстро исполнил команду, и комната погрузилась во мрак. Бургомистр завозился у двери. Загремела заслонка, щелкнул ключ в замке, затрещала бумага, которой были заклеены щели. Наконец дверь открылась, и вместе со струями холодного воздуха в комнату хлынули вопли сирены и всполошенные выкрики паровозных гудков. Комендант, гестаповец, начальник полиции, я и бургомистр вышли на балкон и закрыли за собой дверь. Метель угомонилась. Втихомолку падая легонький снежок. Мороз крепчал и сразу охватил нас в свои объятия. В западной части города полыхало пламя. Огонь отражался в низко плывущих облаках. - С воздуха? - спросил начальник гестапо. - Но я не слышал зениток. - Диверсия, - сказал комендант. - Хм... - Штурмбаннфюрер поежился и обратился к начальнику полиции: - Господин Пухов! Поезжайте, посмотрите сами. - Там мои люди, - заметил комендант. - Ничего, поезжайте, - повторил штурмбаннфюрер. - Слушаюсь, - произнес Пухов и, странно втянув голову в плечи, быстро юркнул с балкона. Я перегнулся через перила и стал смотреть вниз на цепочку автомобилей, выстроившихся у фасада. Спортивный "хорьх" с откидным верхом - майора Гильдмайстера; горбатый допотопный "штейр" - начальника госпиталя доктора Шумана; большой, приземистый, залепленный белыми пятнами "оппель-адмирал" - начальника гестапо. А на "мерседесе", видно, приехали полковник Килиан и его спутница. Шоферы стояли кучкой, глядели на зарево и о чем-то болтали. В темноте, точно светлячки, мигали горящие сигареты. Из ворот, расположенных под балконом, часто почихивая, выкатил полицейский "майбах". Чуть ли не на ходу в него вскочили двое. - Пойдемте, - предложил комендант, и мы вернулись в дом. Ужин возобновился. Тосты следовали за тостами. Полковник Килиан предложил выпить за доблестную германскую армию, бургомистр - за новый порядок на земле, вводимый железной рукой фюрера. Штурмбаннфюрер Земельбауэр поднял тост за тех русских, которые глубоко верят в Гитлера и помогают немецкой администрации на оккупированной территории. Хмель, подобно огненному току, растекался по моим венам. Голова чуть кружилась, но мысль работала по-прежнему четко, я прекрасно понимал происходящее, пил, ел, разговаривал, слушал. Шуман рассказывал анекдоты. Он знал их массу. В бестактной форме, не стесняясь женщин, он выкладывал самые пересоленные и переперченные. Бесстыдство этого пошляка со вставной челюстью превышало всякую меру. Килиан, Гильдмайстер и Земельбауэр косились на него, но молчали. Гизела, казалось, не слышала доктора и оживленно переговаривалась то с одним, то с другим гостем. Я изредка останавливал свой взгляд на ней. Происходило это бессознательно, независимо от меня, как биение сердца. Гизела обладала какой-то притягательной силой. Она держала себя в высшей степени скромно, без кокетства, без игры. У нее был низкий, глубокий, грудной, воркующий голос, и в этом я видел какое-то неотразимое очарование. До меня долетали обрывки фраз, брошенных Гизелой. - Там угощали нас страшным напитком. Забыла, как называется. Он отдает цитварным семенем. "Где там? - гадал я. - Кто же, в конце концов, она?" - Где вы жили в Афинах? - Сначала в отеле "Король Георг", потом в "Великобритании". "Так, - ответил я, - значит, она была в Греции". Гизела хотела добавить что-то, но ее перебил этот пошляк доктор Шуман. Он начал рассказывать анекдот о вскрытии трупа, причем с такими подробностями, от которых, скажем прямо, наш аппетит не мог улучшиться. Хозяйка подала национальное баварское блюдо - ливерные клецки. Я понял, что это блюдо - дань штурмбаннфюреру. Он оценил внимание к своей особе, встал, подошел к Валентине Серафимовне и поцеловал ей руку. Та просияла. Дружно принялись за клецки. Все, кроме Гизелы и коменданта, были под хмельком. Осмелела даже застенчивая жена бургомистра. Муж упрекал ее в том, что она допустила ошибку и не пригласила какого-то актера с гитарой. Она громко возражала: - Ни за что! Не терплю артистов! Это неполноценные люди. У них нет своего языка, своих мыслей. Ей начал возражать секретарь управы Воскобойников, но в это время внимание всех привлек неожиданно вошедший в столовую лейтенант из городской комендатуры, тот самый, с помощью которого я сделал головокружительную "карьеру". Снег на его фуражке, воротнике и плечах шинели еще не успел растаять. Майор Гильдмайстер извинился перед дамой, поднялся и твердой походкой направился к лейтенанту. Он обнял своего подчиненного за талию и вывел в коридор. Через несколько минут они оба вернулись. На лейтенанте уже не было фуражки и шинели. Он занял место уехавшего начальника полиции, но, увидев меня, поменялся местом с Воскобойниковым и оказался со мной рядом. Мы чокнулись, поздравили друг друга и выпили по бокалу. Я спросил лейтенанта: - Почему так поздно? Он объяснил, что попал сюда совершенно случайно, и на ухо добавил: - В машину начальника полиции кто-то бросил гранату. Возле казино. Убит он, шофер и референт. "Так, все ясно, - с удовлетворением отметил я. - Костя задание выполнил. Только ни он, ни кто-либо другой гранату не бросал. Костя уложил в багажнике "майбаха" магнитную мину, и она сработала". То, о чем лейтенант сообщил мне шепотом, комендант рассказал всем. Начальника госпиталя передернуло. - Черт знает что! Состав с горючим. Начальник полиции. Эти аттракционы мне не нравятся! - Да, - протянул полковник Килиан. - Не совсем удачная прелюдия к Новому году. Я был на передовой, там, знаете, спокойнее. Штурмбаннфюрер побагровел, стукнул своим детским кулачком по столу и сказал: - Ничего! Я доберусь до них. В голосе его я не почувствовал особой уверенности. Бургомистр, основательно "окосевший", пытался заверить гостей, что и он со своей стороны примет все возможные меры. Он начал было перечислять, какие именно, но поперхнулся Слова у него вылетали с надрывным кашлем и крошками от кулебяки. Гизела сделала брезгливую мину и немного отодвинулась. Мне в голову лезла сумасбродная мысль: "А что, если выпить за упокой души Пухова?" Мысль поистине сумасбродная. Валентине Серафимовне очень хотелось завести патефон и потанцевать, но майор Гильдмайстер решительно запротестовал: пора разъезжаться. Все встали из-за стола. Полковник Килиан загремел стулом и едва удержался на ногах. Начали прощаться. Когда я второй раз за эту ночь ощутил в своей руке теплую руку Гизелы, меня охватило чувство какой-то неловкости. Природу этой неловкости я еще не понимал. В передней штурмбаннфюрер сказал мне: - Я довезу вас на своем "оппеле". - Благодарю, - ответил я. - Где вы живете? Я рассказал. Знаки внимания со стороны начальника гестапо начинали тревожить меня. Я предпочел бы добираться домой пешком. Мы вышли на улицу. Машины коменданта и полковника Килиана уже отъехали. Шофер "оппеля" прогревал мотор, и плотный газ клубился у глушителя. Когда Земельбауэр взялся за ручку дверцы, в центре города грохнул взрыв. Затем застрекотал короткой очередью автомат, и опять наступила тишина. - Вы слышали? - как бы не веря себе, спросил гестаповец. - Да, слышал, - подтвердил я. Я мог сказать больше. Я мог сказать, что взлетело в воздух помещение радиоузла и радиостудии и что для этого понадобилось шестнадцать килограммов взрывчатки, а главное - смелость и отвага ребят из группы Андрея, которых гауптман Штульдреер считает верными людьми абвера. - Где же это? - нюхая носом воздух, поинтересовался Земельбауэр. - Трудно сказать. Где-то в центре. - Поехали, - предложил он и сплюнул. Мы уселись рядом, и "оппель" неслышно тронулся с места. 16. Геннадий нервничает Домой я попал в четыре часа утра. Хозяин не спал. Он сидел за столом, макал в воду черствый, проржавевший сухарь и грыз его. - Ну как? - спросил я, раздеваясь. Трофим Герасимович аккуратно смел на широкую шершавую ладонь крошки и ловко бросил их в рот. Потом подмигнул мне: - Видать по всему, все в порядке. Полыхало, куда там! Сработали твои зажигалочки. Трофим Герасимович намекал насчет моего участия в поджоге состава Это я снабдил его зажигалками, последними из моего личного запаса. Когда рассказывал Трофим Герасимович, казалось, будто сложную диверсию совершить было легко и просто Он передал всю историю за две минуты, и при этом самыми обычными словами - "подошли, заложили, ушли". На самом же деле это была труднейшая операция, потребовавшая недюжинной смелости и находчивости. Железнодорожные пути и составы охранялись усиленными нарядами солдат и полицаев. И хотя Трофим Герасимович улыбался и равнодушно махал рукой, я чувствовал еще не улегшееся в нем волнение. Новогодняя ночь заложила новые морщины на его лице. Он не спал, ждал меня: хотел поделиться своей радостью. И только когда я выслушал его, он забрался под теплый бок супруги и, сраженный усталостью, мгновенно уснул. Я последовал ег