да не Встречали этого типа? - поинтересовался я. - Встречал. И совсем недавно. И помню где. Я встретил его у Сретенских ворот. - Когда, когда? - допытывался я. Плавский начал усиленно массировать лоб. - Это было... Это было... Дай бог памяти... Нет, числа я не вспомню... Но что в первой декаде февраля - могу поручиться. "Хм... Совсем недавно и в то же время очень давно", - подумал я и спросил: - Вы умеете, когда надо, молчать? - Да... Я член партии. - Этот Андрей Кравцов, или как там его, и есть убийца вашей бывшей жены. Да и не только ее. - Так я вам могу помочь! Неужели я никогда его не встречу? Быть не может! - воскликнул Плавский. - На это мы и рассчитываем, - признался я. Ночь мы провели у Плавского. Не спали до четырех часов утра. Обо всем договорились и, перед тем как проститься, оставили ему свои адреса и номера телефонов. Мы возвращались домой. Плавский вылетал в командировку с геологической партией на Дальний Восток. 19 марта 1939 г. (воскресенье) Пока мы занимались своими делами, на международном горизонте собирались грозовые тучи. Гитлер готовился к большой авантюре. Седьмого марта он напал на Албанию и оккупировал ее. Четыре дня назад он захватил и расчленил Чехословакию. Госпожа Европа явно терялась перед его наглостью. Обо всем этом мы не могли не думать. И мы думали. Часто и много думали и в то же время делали свое дело. Я корпел над тем, что входило в круг моих обычных обязанностей. Следствие по делу о загадочном убийстве Брусенцовой вошло в новый этап. Начался всесоюзный розыск преступника - крайне затяжная, крайне трудоемкая работа, требующая усилий множества людей в различных краях нашей обширной страны. Органы государственной безопасности искали этого злополучного Иванова-Кравцова по куцым описаниям его внешности. Мы не знали точно ни его фамилии, ни его имени и отчества, ни рода занятий, ни места жительства. Трудно было искать, но надо. Наши усилия походили на усилия человека, ищущего иголку в стоге сена, и тем не менее мы искали. Нарядный желтый чемодан продолжал преспокойно лежать на полке камеры хранения ручной клади, и судьбой его никто не интересовался. Нам оставалось терпеливо ждать. А время шло, бежало, принося радости, печали, неожиданности. Полной неожиданностью было присвоение, вне всяких сроков, Безродному звания капитана. Начальник секретариата управления поведал мне, что, когда он ознакомил Безродного с приказом о присвоении звания, тот обрадовался самым неприличным образом. На людях он вел себя, конечно, иначе, делал вид, что факт этот вполне закономерный, соответствующий его заслугам. Внеслужебные связи с людьми, стоящими ниже его по должности, Безродный решительно прервал. Он сторонился даже равных себе. Лишь Осадчий и заместители начальника управления интересовала его. Он по надобности и без надобности торчал у них в кабинетах. Кочергин, например, тоже капитан и тоже начальник отдела, живет интересами всего коллектива. Он, как подметил Дим-Димыч, отлично понимает, что начальник силен своими подчиненными, а подчиненные, в свою очередь, сильны при умном и хорошем начальнике. Кочергин искренне радовался успеху каждого оперативного работника, печалился его неудачами. Если он прибегал к наказанию, то оно доставляло ему не меньше неприятностей, чем виновному. И наказания эти были неизбежны и справедливы. Они только возвышали Кочергина во мнении подчиненных. Новый человек в коллективе, он удивительно быстро смог создать себе авторитет и вызвать уважение окружающих. А Безродный? Он по-прежнему упивался властью. В его кабинете часто слышались крик и брань. Брань служила приправой к речи Безродного, стала его привычкой. "Я не могу с вами работать! - орал он на подчиненных. - Я сниму с вас петлицы!.. Я испорчу вам биографию". Знал ли об этом Осадчий? Думаю, что знал. А вот почему прощал, на этот вопрос я ответить не могу. Сегодня по управлению прошел слух, что Безродный собирается в отпуск, на курорт, лечить отсутствующие у него недуги. В связи с этим я решил предпринять кое-какие шаги делового порядка. Я пришел к Кочергину и сказал: - Если вы помните, московская бригада предложила товарищу Безродному передать нам материал на Кошелькова. - Отлично помню, товарищ лейтенант, - ответил Кочергин. Он пододвинул настольный календарь, перевернул листок и продолжал: - Прочтите! Это касается вас. Я прочел: "Т.Трапезникову. Принять от Безродного материалы на Кошелькова и др.". - Можно взять? - Да. Безродный получил уже приказание майора Осадчего... Ознакомьтесь с материалами и доложите мне во вторник. Успеете? - Постараюсь. Я тотчас отправился выполнять поручение. Дело на Кошелькова оказалось тонким по объему, но довольно интересным по содержанию. В тридцать четвертом году в нашем городе появился некто Кошельков. Он поступил работать экономистом на местный ликеро-водочный завод. Через некоторое время из управления Минской области прислали материалы, в которых указывалось, что в двадцать восьмом и двадцать девятом годах Кошельков имел несколько законспирированных встреч с активным германским разведчиком. Этот разведчик - назовем его "Икс" - в тридцать третьем году был арестован и осужден. На следствии он не назвал в числе сообщников Кошелькова, и тот избежал репрессии. Полгода спустя после ареста Икса Кошелькова задержали в непосредственной близости от пограничной зоны. И на этот раз Кошелькову повезло. Он выставил какие-то убедительные доводы и вышел сухим из воды. Вот, по сути, и все, что сообщалось в материалах из Белоруссии. Летом тридцать шестого года в поле зрения наших органов попал Глухаревский. Прошлое его просвечивалось с большим трудом. По мобилизации он служил у белых, потом был взят в плен махновцами, после этого оказался в Красной Армии и, наконец, стал коммунистом. В двадцать третьем году его исключили из партии за сокрытие социального происхождения и уголовную судимость Собственно, важны были не эти подробности Глухаревский, как и Кошельков, в свое время встречался с немецким агентом Иксом. Такое совпадение наводило на размышления. Оба знали Икса, оба из Белоруссии, оба оказались в нашем городе. Случайно ли? Глухаревский приехал в середине июля и устроился работать механиком в артель "Гарантия". В августе Кошельков и Глухаревский встретились возле загородного лесного пруда, где любители-рыболовы обычно таскали окуней. Сотрудники отдела Безродного не придали особого значения этой встрече. А спустя почти год выяснилось, что у Кошелькова есть еще знакомый - массовик Дома культуры Витковский. Его видели с Кошельковым в тире Осоавиахима, в платной поликлинике, на спектакле "Без вины виноватые". Глухаревский в этих встречах не участвовал. Все трое имели много знакомых, и определить, кто из этих знакомых заслуживает нашего внимания, было чрезвычайно трудно. За последнее время ничего нового в дело внесено не было, и оно лежало, ожидая своей участи. И вот передо мной встала задача - как решить его судьбу... 21 марта 1939 г. (вторник) Сегодня утром, точнее, в полдень в буфете за одним столиком завтракали Фомичев, Дим-Димыч и я. Завтракали и болтали. В буфет неожиданно вошел капитан Безродный. С той поры как стал начальником отдела, он обычно требовал завтрак и ужин в кабинет, а тут - пришел. Все поняли, что пришел он лишь ради того, чтобы показать новенькую форму и знаки различия капитана. - Привет! - бросил он всем сразу и на ходу обвел взглядом комнату. Единственное свободное место было за нашим столиком. Безродный занял его и громко сказал буфетчице" - Как всегда! Это означало: стакан сметаны, два яйца всмятку и чай. - Идут слухи, - заговорил я, - что вы решили отдохнуть? - Пора! - снисходительно ответил Безродный. Я искоса взглянул на Дим-Димыча. В его глазах прыгали чертики. Он нарочито медленно отхлебывал чай и энергично дул в стакан. Буфетчица подала Геннадию еду. На тумбочке в углу задребезжал телефон. Кто-то из ребят снял трубку и ответил: - Да... буфет... Здесь! Хорошо. - И, положив трубку, сказал: - Капитана Безродного к майору Осадчему. Геннадий шевельнул бровями, встал и, ни слова не говоря, вышел. - Жаль! - произнес Дим-Димыч. - Я только хотел подбросить ему вопросик для поднятия настроения... - Ох и штучка ты! - крутнул головой Фомичев. - Какой же вопросик? Дим-Димыч охотно ответил: - Я хотел спросить у Безродного, почему его мать, приехавшая в город, остановилась не у него, а у брошенной им жены. - В самом деле? - удивился Фомичев. Я и Дим-Димыч подтвердили. Это была правда. - А в чем же дело? - допытывался Фомичев. Я объяснил. Мать Безродного, узнав о разводе сына с женой, решила приехать и попросила сына выслать денег на дорогу. Безродный отвечал, что сейчас у него с деньгами затруднения и что выслать он не может. Мать обратилась к невестке. Оксана заняла деньги у меня, у Дим-Димыча, добавила к ним немного своих и сделала перевод. Старуха приехала прямо к Оксане, а когда узнала подробности развода, сказала: "Будем считать, что ты потеряла мужа, а я сына. Я останусь с тобой и с внучкой". - Затруднения! - зло бросил Дим-Димыч. - Получает в два раза больше прежнего, алименты не платит и - затруднения! Явно заинтересованный, Фомичев спросил: - Как вы все это узнали? Ответил Дим-Димыч: - Видели его мать. Тихое, хрупкое создание со скорбным лицом и отрешенным от мира взглядом. Непостижимо, как такая кроткая лань могла породить шакала? Разговор прервался: вернулся Безродный. И тут же меня вызвали к Кочергину. Обычно вызов к начальнику отдела бывает неприятен. Неприятен прежде всего своей "таинственностью". Подчиненный не знает, зачем он понадобился, и, чувствуя за собой определенные промахи (а у кого их нет?), волнуется, заранее ожидает выговор или головомойку. Перед дверью кабинета он спрашивает у секретаря: "Как начальник сегодня? С какой ноги встал?" Именно так ведут себя подчиненные Безродного и некоторых других. Так вел себя раньше и я. Но с тех пор как стал работать под началом Курникова, а потом Кочергина, все изменилось. Курников и Кочергин были, по меткому выражению Дим-Димыча, "чекистами особого склада". Они не переносили свои настроения на отношения с оперативными работниками. Их невозможно было "взвинтить", как Безродного, одной неудачной фразой, заставить кричать и стучать кулаком по столу. Они умели уважать людей, ценить в них главное - их человеческое достоинство. Поэтому даже в те дни, когда меня постигала в работе неудача, я шел на вызов начальника спокойно. В кабинете, кроме Кочергина, никого не оказалось. Ответив на мое приветствие, он глотнул какую-то таблетку, запил ее минеральной водой, предложил мне сесть и спокойно потребовал: - Докладывайте о Кошелькове. Возвращаясь от Кочергина, я услышал, как захлебывается телефон. Меня охватила тревога. Быстро щелкнув ключом, я вбежал и схватил трубку. Но тут же успокоился: говорила Оксана. Она просила меня зайти к ней в обеденный перерыв. Ей нужно было посоветоваться по личному, но очень важному делу. Какому делу? По телефону она объяснить не хотела. Тон Оксаны да и сама просьба удивили меня. Что могло произойти важное, требующее срочного решения? Уж не вздумала ли Оксана выйти вторично замуж? Но почему понадобился в таком случае мой совет? В обеденный перерыв я забежал на несколько минут домой, поел на скорую руку и отправился к Оксане. У нее, к моему удивлению, оказались Дим-Димыч и Варя Кожевникова. Действительно, намечалось что-то серьезное. Я поздоровался, разделся, сел и всем своим видом показал, что готов слушать. Оксана приступила к делу без особых предисловий. - Сегодня я узнала, что арестован мой отец... - сказала она. Мы трое уставились на нее. Я ощутил, как по спине моей пробежал мелкий, очень неприятный холодок. Первым заговорил Дим-Димыч. - Как ты узнала? Ей сообщила, оказывается, свекровь. По приезде она смолчала, а вот сегодня не выдержала, открыла тайну. - Где он работал? - заинтересовался я. Отец Оксаны, старый коммунист, комиссар полка в гражданскую войну, до ареста работал начальником политотдела одной из железных дорог на Украине. Что он ног совершить - ни ей, ни свекрови, ни тетке Оксаны, у которой жил отец, неведомо. - Я знаю одно: на подлость отец не способен, - закончила она свой рассказ. Я подумал: "Не слишком ли спокойно восприняла Оксана эту страшную весть? Ведь речь идет об отце, о самом близком, родном человеке! Как бы повел себя я, случись такая беда? Трудно сказать... Во всяком случае, я не смог бы держаться так спокойно... И почему Оксана решила сказать об этом именно нам? Она говорила по телефону, что хочет посоветоваться..." Я перевел взгляд на Варю. Та сидела, положив руки на колени, и увлажненными глазами смотрела в одну точку. Глаза ее сейчас косили. На ум мне пришел разговор с Дим-Димычем. Я как-то сказал ему, что между Оксаной и Варей много сходства. Он возразил: "Все равно что луна и солнце. Первая только светит, а вторая и светит, и греет". Дим-Димыч, кажется, прав. С ним это часто случается. Он лучше разбирается в людях. В это время Оксана, стоявшая у окна, резко повернулась. Вся она дрожала, и крупные зерна слез сыпались из ее глаз. Впервые я увидел ее такой, и мне стало не по себе от моих недавних подозрений. Опершись обеими руками о подоконник, она все тем же спокойным и ровным голосом заговорила: - Вы помогли мне устроиться на работу... С вами я хочу и посоветоваться. Как мне поступить? Должна ли я сказать об этом начальнику госпиталя? "Вот это характер! Вот это выдержка!" - подумал я и поспешно сказал: - Глупо! Тебя никто за язык не тянет... - Правильно! - решительно поддержала меня Варя Кожевникова. - Ты могла и не знать ничего... Отец - отцом, а дочь - дочерью... Ты самостоятельный человек... Дим-Димыч резанул рукой воздух и, сжав кулак, ударил им по своему колену. - А ты как думаешь? - спросил он Оксану. - Мне думается, что я обязана сказать... - Правильно! - одобрил Дим-Димыч и, встав с места, заходил по комнате. - Только так и не иначе... - Что значит "так и не иначе"? - запальчиво возразила Варя. - Ты хочешь, чтобы ее уволили с работы? Это устраивает тебя? Я не слышал, чтобы Варя разговаривала в таком тоне с Дим-Димычем. Но еще больше меня удивил взгляд, которым одарил Дим-Димыч "восьмое чудо света". Его глаза как бы говорили: "Какая же ты глупая!" Но сказал он не так. - Я хочу, чтобы Оксана жила честно. Варя молчала, хотя и не была согласна с Дим-Димычем. Она покусывала губы и, прищурившись, смотрела в сторону. Ноздри ее подрагивали. - Ладно... Хватит... - проговорила Оксана. - Недоставало, чтобы вы из-за меня еще перессорились... Завтра утром я подам рапорт начальнику госпиталя. - Пожалуй, так лучше, - одобрил я с некоторым опозданием. - Хуже или лучше, покажет время, - произнес Дим-Димыч. - Но иначе поступить нельзя. В конце концов свет клином не сошелся на этом госпитале. И не унывай!.. Пошли, товарищи... Прощаясь с нами, Оксана постаралась улыбнуться. Ей это удалось с трудом. На улице Дим-Димыч взял меня и Варю под руки. - А ты не дуйся! - сказал он своему "чуду". - Толкнуть человека на неверный путь - пара пустяков... А ей потом расхлебывать придется. Сегодня она промолчит, - значит, обманет раз. Потом ее спросят: "А разве вы не знали об аресте?" Что ж ей, по-твоему, обманывать во второй раз и отвечать, что не знала? - С тобой трудно спорить, - ответила Варя. - Ты ортодокс... - При чем тут ортодокс? - поинтересовался Дим-Димыч. - При всем... - Варя похлопала его по руке и с улыбкой добавила: - Довольно! Это мне урок: прежде чем советовать - подумать!.. - Вот за это я и люблю тебя, Варька! - сказал Дим-Димыч и попытался обнять свою подругу. Она ловко вывернулась. Дим-Димыч посмотрел на нее как-то странно, потом на меня, хлопнул себя по лбу и бросился обратно к дому Оксаны. - В чем дело? - удивился я. - Наверное, портсигар забыл, - высказала догадку Варя. Минут через десять Дим-Димыч догнал нас. - Что стряслось, друже? - спросил я с нескрываемым интересом. - Сейчас... сейчас... - проговорил он и опять взял нас под руки. - Знаете, зачем я вернулся? Мы молчали. - Узнать, когда арестовали отца Оксаны! - А какое это имеет значение? - продолжал удивляться я. - Сейчас узнаешь. Его арестовали седьмого января. - Допустим. - А ровно через пять суток Геннадий оставил Оксану. Я остановился. - Ты хочешь сказать?.. - Да-да... Я хочу сказать, что, разыгрывая всю эту комедию, Геннадий был кем-то своевременно предупрежден. - Неужели у него мозгов нет? - Это вопрос, - проговорил Дим-Димыч. - Однако на сей раз эта стратагема может обойтись ему очень дорого... - Да... - не без смущения согласился я. - Дело некрасивое... 26 марта 1939 г. (воскресенье) Варя Кожевникова оказалась права: Оксану уволили с работы. Двадцать второго марта утром она подала рапорт начальнику госпиталя об аресте отца, а спустя три часа вышел приказ об ее увольнении. Трудно было вколотить в башку начальнику госпиталя простую человеческую истину, что дети не обязаны расплачиваться за грехи родителей. Он был глубоко уверен, что, лишая работы дочь репрессированного, делает полезное дело. Ему наплевать было на чужую судьбу. В ночь начались хлопоты, звонки, не особенно приятные разговоры, уговоры и поиски. Я и Дим-Димыч во всей этой истории, с позиции стороннего наблюдателя, выглядели довольно странно. Кое-кто из руководителей учреждений, к которым мы обращались, думал примерно так: "Непонятно! Работники органов государственной безопасности пекутся о трудоустройстве человека, отец которого репрессирован этими же органами!" Но ни меня, ни Дим-Димыча эта сторона вопроса ни в какой мере не волновала. Оба мы были глубоко убеждены, что поступаем правильно, что наши действия не порочат нас как коммунистов. К сожалению, наши хлопоты не увенчались успехом. Уж больно много оказалось в нашем городе работников сродни начальнику госпиталя. Не успела Оксана оправиться от одного несчастья, как на нее свалилось другое. В среду она позвонила мне и сообщила, что у дочери высокая температура, девочка бредит с самой ночи. - Доктора приглашала? - спросил я. Нет, доктора она не приглашала. - Жди дома, - предупредил я ее. - Привезу врача. Рабочий день только начался, меня ежеминутно мог вызвать начальник отдела или его заместитель, и отлучиться без разрешения было неудобно. Я позвонил, Кочергину и попросил принять по личному делу. Обманывать его я не собирался и сказал, куда и зачем мне нужно поехать. Он не задал ни одного вопроса, вызвал гараж и потребовал к подъезду свою "эмку". - Поезжайте на машине, - сказал он. - Спасибо, товарищ капитан, - ответил я взволнованно. Откровенно говоря, поступок Кочергина меня тронул. Детский врач, за которым я отправился, работал в железнодорожной клинике, и мне предстояло пересечь почти весь город. Несмотря на торопливость и озабоченность, я по профессиональной привычке поглядывал через смотровое стекло на тротуары и фиксировал лица прохожих. Они мелькали, как на киноленте. Вдруг одно насторожило меня. Я всмотрелся и узнал доктора Хоботова. Он шел своей твердой походкой, большой, грузный, и ни на кого не обращал внимания. Я остановил машину и окликнул его. Зачем я это сделал, не знаю. Просто приятно было встретить человека, который оставил в душе хорошее воспоминание. О возможной помощи с его стороны даже не подумал. И вот совершенно неожиданно эта помощь пришла. Узнав о цели моей поездки, он вызвался сам посмотреть ребенка. Поглядел на часы, взвесил ему одному известные возможности и сказал: - Везите меня к ней... С живыми я тоже умею обращаться... Когда-то умел... Вот так я ввел в дом Оксаны Хоботова. Это было в среду. В четверг я узнал, что у дочери Оксаны температура снизилась до нормы. В пятницу она сообщила по телефону: - С Натуськой все в порядке... А я звоню с работы... Да-да... Я теперь секретарь суда Центрального района... Хоботов чудный человек. Расцелуйте его за меня. Это он помог мне устроиться. И судья здесь такой же чудный, как Хоботов... Я почувствовал, что душа Оксаны вновь обрела мужество. В этот день она позвонила еще раз и пригласила на воскресенье на обед вместе с женой. Будут блины. Ага, блины! И я спросил Оксану: - Дим-Димыча зовешь? - Да-да. Будут он и Варя... О Дим-Димыче я спросил потому, что блины были его страстью. Он предпочитал их любому другому блюду. Но знала ли Оксана об этой слабости Дим-Димыча? Или тут случайное совпадение? И вот настало воскресенье. Сбор у Оксаны был назначен на три часа дня. Чтобы полнее использовать свободное воскресенье, мы решили утро посвятить прогулке по городу. Только сегодня я, кажется, понял, что зима определенно переломилась и уже зарождается весна. Она угадывается в высоком прозрачном небе, откуда текут ласковые лучи солнца, в деревьях, которые полны движущихся соков, в земле, ненасытно вбирающей в себя теплую влагу. Да, быстро, очень быстро летит время. Кажется, вчера только мы пробирались с Дим-Димычем и Хоботовым на "газике" райцентра сквозь метель и поземку, а сейчас в пору снимать теплое пальто. Прогулка отняла у нас около четырех часов. Вернувшись домой, мы сдали бабушке внука и направились к Оксане. Она встретила нас, расцеловала обоих. На ней было летнее ситцевое расклешенное платьице, старенький фартук и косынка на голове. Все обычное, повседневное, домашнее. Но Оксана была женщиной, не теряющей привлекательности ни при каких обстоятельствах. Простенький фартук только ярче выделял ее красоту. В комнате моим глазам представилась такая картина: на диванчике с гитарой в руках сидел Дим-Димыч, а рядом с ним Варя. Она гладила рукой его волосы, всегда не причесанные. Против них на стуле, скрестив под мощной грудью сильные руки, восседал Хоботов. "Умница Оксана, что позвала Хоботова, - отметил я про себя. - Компания подобралась на славу". Оксана подошла ко мне и просто сказала: - Спасибо за знакомство с Вячеславом Юрьевичем. Он чудесный человек и доктор... Наташку сразу поднял... Хоботов крякнул и недовольным тоном произнес: - Чудесный доктор тот, с которым реже имеешь дело. - А Оксана теперь секретарь суда, - сказал Дим-Димыч. - Шутите? За столом заговорили о международном положении. - Война, хлопцы, не за горами, - серьезно сказал Хоботов. - Ничего, - бодро заметил я. - Если Гитлер сунется к нам, мы ему быстро обломаем зубы. Мы уже не те, что были двадцать или десять лет назад. Дальше границы ему не пройти! - Хорошо бы, - коротко заметил Дим-Димыч. - Что мы не те, спору нет, - вновь заговорил Хоботов. - И что зубы Гитлеру мы в конце концов обломаем, тоже факт. Но что всем нам придется браться за оружие и что обойдется это нам недешево - очевидно. - Неужели всем? - испуганно спросила Варя. - Всем, девушка, - заверил Хоботов. - Поверь мне, старому вояке. Я знаю, что такое немцы и с чем их едят. А сейчас они в угаре. Гитлер готовит большую войну. И только глупец может поверить, что он ограничится расчленением Чехословакии. Потом по просьбе всех Оксана рассказала, как она устроилась на работу. Когда Хоботов представил Оксану судье как дочь арестованного, тот спросил ее: - А вы не арестовывались? Она ответила отрицательно. - И жили отдельно от отца? - Да! - Ну и слава богу. Приступайте к работе! Наш секретарь вышла замуж и уезжает в Свердловск... - Не перевелись еще смелые люди, - сказал Дим-Димыч. Оксана следила за Варей и Дим-Димычем полуприкрытыми глазами и молчала. Потом неожиданно спросила меня: - Как вы думаете, будет у них толк? Я сразу сообразил, кого она имеет в виду, и ответил безжалостно: - У них накрепко... Она повернулась ко мне лицом, усмехнулась и сама ответила на свой же вопрос: - Нет, не будет... Я удивился: откуда такая уверенность? - Вас не настораживают эти припадки влюбленности? - продолжала она развивать свою мысль. - Все это искусственно и бросается в глаза. Зачем показывать на людях то, что надо свято хранить в себе? Оксана неожиданно сжала мою руку у локтя и, наклонившись немного, жарко сказала: - Вы лучший друг Димы... Перед вами я не хочу скрывать... Я не верю... Вот на столечко не верю, - она Показала кончик мизинца. - Нет! Я тоже разбираюсь в людях... Варя тянется к нему, когда он здесь, рядом... Сейчас он ей нужен... А если придет разлука - забудет его... Мне захотелось задать прямой вопрос: - Ты сказала, что откровенна со мной? - Да... безусловно... - Ты любишь его? Оксана плотно сомкнула веки и твердо сказала: - Очень... Но мешать им не буду. 29 марта 1939 г. (среда) Ровно в шесть Глухаревский оказался на трамвайной остановке "Первый гастроном". Он пропустил два Трамвая и влез в третий, на площадке которого его поджидал Кошельков. Тот держал на нитке большой голубой воздушный шар. На очередной остановке, во время сутолоки, Глухаревский незаметно опустил что-то в карман пальто Кошелькова и спрыгнул с трамвая. Вагон двинулся дальше. Кошельков спокойно стоял и будто не догадывался, что у него в кармане передачка. Только спустя минут пять он стал пристраивать к нитке шара трамвайный билет, потом полез в карман, нашел бумажку и будто от нечего делать привязал на кончик нитки. Так с шаром он и вышел на остановке возле большого четырехэтажного дома. Здесь было людно: детвора шмыгала на коньках, таскала за собой санки. Примерно через четверть часа из второго подъезда показался уже известный нам массовик-культурник Витковский. Он вел за руку парнишку лет трех. Мальчик сразу заметил голубой шар и, оставив своего спутника, подбежал к Кошелькову. - Дяденька, продайте шарик! - залепетал малыш. Женщины, свидетельницы этой сцены, с любопытством смотрели на мальчика и владельца шара. Кошельков улыбнулся: - Сначала давай познакомимся. Как тебя зовут? - Генька, - бойко ответил паренек. - Геннадий, значит? - уточнил Кошельков. - Ага! - подтвердил Генька и, уже осмелев, спросил: - А тебя как? - Меня зовут Митрофан Сергеевич, - солгал Кошельков и подал Геньке руку, которую тот по-мужски пожал. - Продавать шарик я не буду, но, раз он тебе понравился, могу подарить... Генька схватился за нитку, бросил на ходу: "Спасибо, дядя!" - и побежал назад, к Витковскому. Вместе они некоторое время гуляли, а потом скрылись в том же втором подъезде, из которого вышли. Я поспешил к Кочергину. Он сказал: - Вы понимаете, как у них хорошо продуман вопрос связи? - Понимаю, - ответил я. - В течение четырех часов проведены три встречи, все вне квартир, в естественной обстановке и без всяких премудростей. - Нужно полагать, что Глухаревский из автомата позвонил Кошелькову на работу, а тот, прежде чем выйти на свидание, созвонился с Витковским. - А как вам нравится фокус с шариком? - усмехнулся я. - То есть? - поднял глаза Кочергин. - Хитро придумано, - сказал я. - С очевидным расчетом на мальчишку. - Если бы так... - проговорил Кочергин. - А вы считаете?.. Кочергин ответил не сразу: - Тут дело хитрее: я полагаю, что мальчишка придуман для шара, а не наоборот. Ведь у Витковского детей, кажется, нет? - Да-да, - подтвердил я. - Очевидно, соседский. - Ну что Ж... для первого раза не так уж плохо, - заключил Кочергин и встал, давая понять, что беседа окончена. К середине дня поступило новое сообщение. Неизвестный, стучавший в окно Глухаревскому, оказался Полосухиным. Он шофер по профессии. Родился в девятьсот двенадцатом году. По отбытии срока действительной военной службы в одной из частей нашего гарнизона устроился шофером на строительство военного аэродрома, а сейчас работает вольнонаемным в авиабригаде я ездит на бензозаправщике. Имеет жену и дочь. Родители - колхозники Белгородского района. Живет по соседству с Глухаревским. Сообщение было тревожным. Я взял дежурную машину и поехал в энскую авиабригаду. Мне было известно, что авиабригада бомбардировщиков дальнего действия совершенно новое соединение в нашем гарнизоне. Она начала формироваться после окончания строительства аэродрома. Сейчас укомплектовывалась летно-техническим составом и оснащалась боевыми машинами новейшей конструкции. Связь Полосухина с Глухаревским и его компанией требовала действий быстрых и решительных. В штабе бригады я познакомился заочно с Полосухиным. Ничего интересного, как это бывает обычно, в его деле я не нашел. И лишь характеристика привлекла мое внимание. В ней были такие сведения: "Нерешителен: стоя на посту у артсклада, не нашелся, как поступить, и не смог задержать злоумышленника, напавшего на часового соседнего поста. Теряется в сложной обстановке: на маневрах при форсировании водной преграды, в момент, когда сильным течением сбило с ног лошадей, бросил упряжку и вплавь добрался до берега. Быстро подпадает под чужое влияние: на второй день после знакомства со спекулянтом остался у него ночевать и по его просьбе в течение недели распродавал среди красноармейцев бумажники, перочинные ножи, кожаные перчатки. Жаден к деньгам: торгуется даже в парикмахерской". Когда я передал характеристику Кочергину, он спросил: - Кто писал? Я ответил, что младший командир. - Меткая характеристика! Несколько живых слов, примеров - и перед тобой человек. Умница этот младший командир. А я на днях просматривал аттестации на оперсостав нашего отдела. Скука! Зубы ноют! Все, как одна, будто под копирку написаны. Набор общих фраз, ничего не дающих ни уму, ни сердцу. Это просто безобразие. Чиновники раньше знаете как аттестовали подчиненных? Я читал, довелось копаться в архивах. Там что ни утверждение, то обязательно и пример. Как у этого младшего командира. А наши начальники, не в обиду им будь сказано, отделываются голыми утверждениями - и ни одного факта, ни одного примера. Я сделал себе выписки... - Кочергин открыл ящик письменного стола, вынул большой блокнот, полистал его. - Вот характеристика на младшего лейтенанта Карпачинского. Слушайте! "Энергичен... Инициативен... Дисциплинирован... Скромен в быту. Требователен к себе... Авторитетен... Систематически работает над собой. В аморальных поступках не отмечен". И вывод... Слушайте вывод: "Занимаемой должности соответствует. Выдвижению не подлежит". Слово-то какое - "не подлежит". Почему же не подлежит, спрашивается? Оказывается, что дисциплинированный Карпачинский имеет за семь лет службы пять взысканий. Ну об этом мы поговорим особо, а сейчас... Что же нам предпринять сейчас? Мне казалось, что прежде всего необходимо было выяснить, в какой степени эта четверка связана между собой, кто кого знает. За многолетнюю борьбу с вражеской агентурой мне приходилось сталкиваться с различной тактикой, с различными приемами конспирации. Бывали случаи, когда во вражеских формированиях, независимо от их количественного состава, один человек мог знать только одного или когда личное знакомство не выходило за пределы определенного звена; когда старший знал всю низовку или когда он не знал ее совершенно и был связан с ней через вербовщиков. Да и мало ли еще было вариантов! Иные формирования были так умно и хитро построены, так глубоко и тщательно законспирированы, что арест одного звена, даже двух, не давал возможности не только вскрыть и ликвидировать остальные звенья, но даже узнать, существуют они или нет. Рискованно идти на оперативное вмешательство преждевременно. Можно арестовать одного агента и - оказаться у оборванной нити. На Северном Кавказе произошел такой случай. Органы узнали, что один из работников морского порта собирает шпионскую информацию. Возник вопрос, для кого он делает это? Кому и как передает собранные сведения? Это было главным. А недостаточно опытные товарищи поторопились. Убедившись, что объект их внимания вышел с территории порта с секретными записями, они задержали его. Изъятые записки носили важный характер и являлись бесспорной уликой. Задержанный вынужден был признаться, что выполнял задания иностранного генштаба, в лапы которого попал в двадцатых годах. Дальше он заявил, что все сведения в письменном виде относит в так называемый "почтовый ящик". Делает это раз-два в месяц, а то и реже. "Почтовым ящиком" служит дупло старой акации на одном из городских бульваров. А кто вынимает его корреспонденцию из "почтового ящика", ему было неведомо. Вполне возможно, что он говорил правду. Длительная засада у "почтового ящика" ничего не дала. Торопливость в данном случае помешала вытянуть вражескую цепочку. Я высказал свою мысль капитану Кочергину. - Всяко бывает, - заметил он. - Что Полосухин знает лишь одного Глухаревского - это вне сомнений. И что Глухаревский не знает Витковского, тоже вполне возможно. Тут мы столкнулись с обычной и очень простой схемой, то есть цепочкой, от низшего к высшему, от младшего к старшему. Согласны? - Пожалуй, да. - Жизнь учит нас находить звено, ухватившись за которое мы овладеем всей цепочкой. Так, кажется? - продолжал рассуждать Кочергин. Я опять вынужден был согласиться, но добавил: - Вся беда в том, что мы еще не нашли это самое важное звено. - Тут вопрос спорный, - возразил Кочергин. - Значит, вы уверены, что необходимое звено найдено? - спросил я. - Думаю, что да, - твердо сказал Кочергин, хлопнул ладонью по столу и встал. - Думаю, что да... - повторил он. - Можно начинать со старшего, то есть сверху, можно и с младшего, то есть снизу, можно, наконец, начинать с середины. Во всех случаях мы выхватываем какое-то определенное звено из цепи. Весь вопрос состоит в том, как мы вырвем это звено. Обычный арест принесет мало пользы. Улик-то нет? Нет. Опять ждать случая, когда Полосухин что-то передаст Глухаревскому и вся цепочка придет в движение, по-моему, нецелесообразно. Часто жизнь требует от нас действий, а не рассуждений. Важнее предупредить преступление, а не ожидать, пока оно совершится. А авиабригада - дело такое, что волокитой заниматься нельзя. Значит, надо думать над тем, как ухватиться за нужное звено... Попробуем обойтись на первых порах без арестов... Да-да, - он энергично потер руки и стал прохаживаться по кабинету. - Заготовьте повестку на вызов Полосухина... Обычную повестку... - Как свидетеля? - уточнил я. - Ну конечно... Вызывайте его ко мне на девять вечера. - Сегодня? - Да! Повестку вручите ему лично. Но сделайте это так, чтобы Глухаревский знал о ней. Вы поняли меня? В этом вся суть. Именно в этом. Ясно? Я кивнул. Но сейчас могу признаться, что в то время у меня ясности не было. Абсолютно. - Сделать это несложно. Ведь их дома рядом? - сказал Кочергин. Я подтвердил. - Придумайте что-нибудь... - Постараюсь, - заверил я. - И все? - Пока - да. - Простите, товарищ капитан, - решил я спросить, - кто будет допрашивать Полосухина - я, вы или вместе? Кочергин добродушно рассмеялся, лукаво, по-мальчишески подмигнул мне и сказал: - Об этом узнаете вечером... В пять часов я сел в трамвай, доехал до конца Советской улицы, сошел там и через несколько минут оказался в Больничном переулке. Когда-то до революции и в первой половине двадцатых годов в конце переулка у самого выгона размещалась городская больница, а теперь ее заново оборудованные помещения занимала артель "Гарантия", в которой, кстати, и работал Глухаревский. Дома, в которых жили Глухаревский и Полосухин, стояли рядом, стена в стену, хотя дворы были отдельными. Когда-то, видимо, оба дома принадлежали одному хозяину, поэтому номера различались только по букве "а". Глухаревский жил в доме номер 11, а Полосухин - в доме номер 11-а. На этом сходстве я и строил план своих действий. В повестке на имя Полосухина умышленно была допущена ошибка - вместо номера 11-а поставлен номер 11. Я взошел на крылечко к Глухаревскому и без всяких колебаний постучал в дверь. Прежде чем она открылась, раздался сухой, отрывистый, неприятный кашель, а затем уже выглянула пожилая женщина, хозяйка дома. Я заранее предвидел такую возможность и быстро спросил: - Квартирант у себя? - Да. - Позовите его! Через короткое время она вернулась в сопровождении плотного мужчины с крупными чертами лица. По мне скользнул взгляд холодных, настороженных глаз. "Такому поперек дороги не становись. Сомнет", - подумал я и, подавая ему повестку, сказал: - Это вам... Вот здесь распишитесь! Хозяйка смотрела то на меня, то на квартиранта и поеживалась. Лицо Глухаревского не изменилось. Он всмотрелся в повестку и, возвращая ее мне, угрюмо сказал: - Ошиблись адресочком, гражданин... - Как? Одиннадцатый номер? - Номер одиннадцатый, но никаких Полосухиных здесь нет, - так же угрюмо пояснил Глухаревский. - Вот тебе на! - проговорил я и почесал затылок. - Где же искать Полосухина? - Это уж ваше дело, - ответил Глухаревский. - Вам за это гроши платят... Тут хозяйка, по простоте душевной, подвела квартиранта. - Василий Спиридонович! Это же Федя... Федя, который... Глухаревский не дал ей окончить и, перехватив инициативу, торопливо пояснил: - Тьфу ты... Правильно, Федька-шофер! - он довольно бесцеремонно оттер хозяйку своим мощным плечом, вышел на крылечко и захлопнул за собой дверь. - По фамилии его тут и не знают. Федька и Федька. Но живет он рядом, в доме 11-а. Тут ошибочка. Пойдемте, я покажу... Мы вместе спустились с крылечка, прошли через калитку соседнего двора, повернули направо. Глухаревский сказал: - Вот там его жилье... - и показал на узкую замызганную дверь. Я поблагодарил за любезность и постучал. Провожатый мой постоял немного и неторопливо удалился. На стук вышел рыжий, нескладный парень с лицом, усыпанным веснушками. Одет в легкомысленно короткие брюки с гармошкой у колен и несолидно сшитый куцый пиджак. - Полосухин? - осведомился я. - Точно. А что? - А ничего. Вот вам повесточка. Распишитесь... Сегодня в девять вечера... Адрес указан... Нет, это не Глухаревский! Руки у Полосухина задрожали. Поставив свою фамилию, он недоуменно повертел повестку, словно не ведая, куда ее сунуть, и вопросительно взглянул на меня. - Пропуск будет выписан, - объяснил я и предупредил: - Без опозданий. У ворот я обернулся: Полосухин глядел мне вслед с открытым ртом... Вечером, точно в срок, Полосухин постучал в дверь приемной Кочергина. Проинструктированный капитаном, я принял его, усадил на стул возле окошка, а сам расположился за столом секретаря и стал писать справку, не имеющую отношения к делу. Сейчас Полосухин был уже не тот, что днем. От растерянности не осталось и следа. Наоборот, на лице его была написана решительная готовность ко всему, что его ожидает... Он сидел, ждал. Так прошли пять, десять минут, полчаса. Полосухин кашлянул, поерзал на месте. Я не обратил внимания. На сороковой минуте он попросил разрешения закурить. Я разрешил. Спичек у Полосухина не было, и я дал ему прикурить от своей папиросы. В этот момент, как заключил я, мысли Полосухина отражались на его лице, как в зеркале. К нему вновь вернулась растерянность. Он вошел сюда, обдумав все. Он подготовился к обороне, к отражению атак, но его никто не атаковал. И в глазах появился недоуменный вопрос: "В чем дело? Почему вы не спрашиваете меня?" Вопросов ему я не задавал. Когда стенные часы мерно отбили одиннадцать ударов, я взял пропуск, отметил время, поставил печать и сказал: - Можете идти... Вы больше не нужны... Растерянность, охватившая Полосухина, была так велика, что он даже не спросил, зачем его вызывали, надел поспешно кепку и ушел. Через минуту я стоял перед Кочергиным. - Ну как? - поинтересовался он. Я передал ему свои впечатления. - Что и требовалось доказать. Он пока "вещь в себе", надо добиться, чтобы он стал "вещью для нас". Заготовьте новую повестку. Вызовите его на завтра, в двенадцать часов. Глухаревский, оказывается, перехватил Полосухина, когда он шел к нам, и ожидал его в двух кварталах от управления. Возле краеведческого музея. Сейчас они идут вместе... Теперь вам ясно, что я решил проделать? Я ответил утвердительно. Теперь мне было все ясно. К полудню следующего дня, когда Полосухин вновь сидел в приемной Кочергина, но теперь уже в компании дежурного по отделу, нам стали известны кое-какие не лишенные интереса подробности. Утром Глухаревский, прибегнув к помощи телефона-автомата, дозвонился, видимо, до Кошелькова. Но не встречался с ним. А вот Кошельков с Витковским встретились в пивной, что рядом с Госбанком. За Полосухиным, который шел по вызову к нам, теперь наблюдал не только Глухаревский, но и Кошельков. Первый по-прежнему занял позицию возле краеведческого музея, а второй - наискосок, возле кинотеатра. С Полосухиным же повторилась вчерашняя история. Он прождал в приемной два часа. Потом зашел я, сделал отметку на его пропуске и сказал, что он свободен. Узкий лоб Полосухина, за которым, как в сейфе, прятались интересующие нас сведения, весь собрался в морщины. Я чувствовал, что он хочет заговорить со мной, спросить что-то, но не решается это сделать. На этот раз Глухаревский к нему не подошел. Вместе с Кошельковым они наблюдали издали, с противоположной стороны улицы. Вечером, а точнее, в половине десятого, когда уже совсем стемнело, я, по приказанию капитана Кочергина, отправился на квартиру Полосухина. Мой визит поверг Полосухина в изумление. Открыв дверь, он уставился на меня одуревшими глазами и застыл как парализованный. - Плохо вы гостей встречаете, - произнес я обычным тоном. - К вам можно? - Почему же... Понятно, можно, - приходя в себя, ответил Полосухин и затоптался на месте. "Вот что такое страх", - мелькнуло у меня в голове. Легонько отстранив хозяина, я потянул на себя входную дверь и первым вошел в комнату. В ней была женщина, по-видимому жена Полосухина, но только старше его по годам. - Настя! Выдь до соседки, - сказал ей Полосухин. - Нам покалякать надо... Женщина молча вышла. Небольшая комната с обычной для семейной квартиры немудреной обстановкой никакого интереса не вызывала. Я сел у стола, пригласил сесть хозяина и заговорил с ним о начальнике материального склада авиабригады. Так было задумано капитаном Кочергиным. Каков из себя этот начальник склада, как он ладит с народом, любит ли компанию, какие у него порядки в складе, с кем он дружит, не довелось ли Полосухину бывать у него дома и т.д. и т.п. Полосухин отлично понял, что весь этот разговор так только, для отвода глаз, однако старался давать обстоятельные ответы и говорил все, что знал. Потом я переключился на начальника автобазы бригады. Ставил те же вопросы и получал примерно такие же ответы. Для меня этот разговор, занявший битый час, был нужен, нужен хотя бы для того, чтобы заполнить время. Потом я сказал "спасибо!", надел кепку и вышел. Через полчаса у Кочергина, кроме меня, собрались все оперработники моего отделения. Отпустил нас Кочергин около двух ночи... А сейчас уже... О, очень поздно! Пора и на покой! 1 апреля 1939 г. (суббота) Сегодня я встал необычно рано, выпил стакан чаю из термоса и отправился в управление. Стояло холодное солнечное утро. По небу лениво плыли белые грудастые облака. В сквере перед зданием управления с криками и перебранкой облюбовывали места для жилья первые грачи. Всю неделю я был полон нетерпеливого ожидания: чем окончится эксперимент, предпринятый капитаном Кочергиным? В четверг мы вызвали Полосухина еще раз. Он был похож на человека, пропущенного через мясорубку: глаза ввалились, щеки обросли многодневной щетиной. Он то и дело вздрагивал, испуганно оглядывался, будто ожидал удара. Грязным платком ежеминутно стирал пот с лица. На сей раз Кочергин приказал мне подвезти Полосухина до дому на машине. В этом тоже таился определенный смысл. Когда я вышел из подъезда и предложил Полосухину сесть в машину, он испустил тягостный вздох и тихо пробормотал: - Так... понятно... Ну и слава богу... Но радость его была преждевременной: я направил машину не в тюрьму, как он ожидал, а в Больничный переулок. Глухаревский прождал его у краеведческого музея до двух ночи, а потом рискнул заглянуть к нему домой. Но Полосухина дома не оказалось. И не оказалось по вине самого Полосухина. Когда я въехал в Больничный переулок, он понял, что его везут домой, и взмолился: - Подбросьте меня до аэродрома... Вам ничего не стоит. В четыре утра я должен подвозить бензин. Я исполнил его просьбу. С той ночи Полосухин ни дома, ни в городе не появлялся: он не покидал территории аэродрома. В полдень меня вызвал капитан Кочергин. Я застал его в приподнятом настроении. Он расхаживал по кабинету и жадно курил. - Настал момент проверить, во имя чего мы рисковали, - сказал он. - Что прикажете делать? - Позвоните в бюро пропусков, - он показал на свой телефон, - и закажите пропуск Полосухину! - Опять вызвали? - И не подумал. Звоните! Я заказал пропуск и выжидающе посмотрел на капитана. Он не стал дразнить мое любопытство и объяснил: - Телефонистка коммутатора сообщила, что кто-то звонит из-за города, себя назвать отказывается и настойчиво просит соединить его с начальником, который сидит в восемьдесят пятой комнате. Стало быть, со мной. Я разрешил. Оказывается, Полосухин. Просит принять. Срочно принять. Он на аэродроме. Дальше терпеть не может и должен все сказать. Дело якобы пахнет кровью: его жизнь в опасности. - Что же произошло? - прервал я капитана. - Очевидно, то, чего следовало ожидать. Я послал дежурного на машине. Так быстрее, - добавил Кочергин. Минут через десять дверь приоткрылась, и дежурный по отделу ввел Полосухина. Вид у него был неприглядный: вымазанное известкой пальто застегнуто на одну пуговицу, ворот рубахи открыт и подвернут, волосы всклокочены, под глазами серые мешки. - Здравствуйте... - тихо проговорил он и затоптался на месте. Кочергин предложил ему сесть: - Вы хотите что-то сказать нам? Полосухин решительно кивнул, но не ответил ни слова. Он, видимо, приводил в порядок растрепанные мысли. Мы ждали. Пауза затянулась. Полосухин глядел куда-то мимо нас и ожесточенно грыз ногти. Он был в чрезвычайном возбуждении. Я сидел рядом с капитаном, по правую руку. Он взял карандаш и своим крупным почерком вывел в блокноте: "Скис! Жидкая дрянь". Наконец Полосухин заговорил. Заговорил захлебывающейся скороговоркой, будто опасался, что ему не дадут высказаться: - Все выложу! Все дочиста! Он все одно не верит мне... Не верит... Сказал, что перекусит меня пополам! И вполне свободно перекусит. Для него это все одно что сплюнуть... - Кто он? - строго спросил Кочергин. Полосухин будто споткнулся. Он умолк и уставился на Кочергина. Настала для него решительная минута. Надо было назвать фамилию. - Глухаревский. Да вы знаете... - выдавил он из себя. - Так, - подытожил первый этап допроса Кочергин. - Рассказывайте все по порядку! И Полосухин рассказал все. Да, он виноват, но лучше сесть в тюрьму, чем умереть от руки Глухаревского. Это он, Глухаревский, сбил его с пути и заставил сообщать все об энской авиабригаде. Что нужно было Глухаревскому? Многое: сведения о новых боевых машинах, количество вооружения на них, запас горючего, длительность полета, состав экипажа; сведения о том, где сложены авиабомбы, где расположен склад горючего, для чего подведена к аэродрому узкоколейная дорога, какой марки бензин идет на заправку самолетов и многое другое. Был ли доволен Глухаревский работой Полосухина? Видимо, да. Из чего это видно? Да хотя бы из того, что Глухаревский щедро одаривал его деньгами. В феврале, например, сумма, полученная от Глухаревского, в три раза превысила месячную зарплату Полосухина. И Глухаревский верил ему, а с понедельника перестал верить. Почему с понедельника? Потому что в понедельник Полосухина вызвали в УНКГБ. Глухаревский перехватил его по дороге и спросил: "Зачем вызывали?" Полосухин ответил, что он и сам не знает. "О чем говорили?" - "Ни о чем. Просидел два часа, и никто даже словом не обмолвился". Глухаревский изменился в лице: "Как это ни о чем? Ты за кого же меня принимаешь? Выкладывай, не то перекушу пополам!" А что выкладывать? Что? В четверг рано утром Глухаревский перехватил Полосухина на пути к аэродрому. Он ударил Полосухина по лицу и предупредил: "Смотри, шкура! Если тебя опять вызовут и ты опять будешь заливать мне байки, я тебя так тихо переправлю на тот свет, что ты и сам не заметишь". - А мне жить надо! Понимаете - надо! - каким-то воплем закончил Полосухин. Я посмотрел на Кочергина. Мне показалось, что он не особенно уверен в том, что Полосухину надо жить. Покаянный порыв Полосухина был вызван не сознанием степени и глубины своего преступления перед Родиной, а страхом перед старшим сообщником. - Кто познакомил вас с Глухаревским? - спросил Кочергин. Никто! Дело было так. В прошедшую ноябрьскую годовщину днем его затянул к себе приятель, тоже шофер, но с "гражданки". Они здорово выпили. Полосухин явно перебрал, еле-еле добрался до дому. Он помнит, что на крыльце увидел соседа - Глухаревского и, кажется, поздоровался с ним. Нет, они не были знакомы. Поздоровался впервые, по пьянке. Пришла такая блажь, взял да и сказал: "Здравствуйте! С праздничком!" Глухаревский сбрасывал снег с крыльца и ответил на приветствие. Дома жена начала "пилить" Полосухина и величать его обидными словами, вроде: "Нализался, как пес!", "Пропасти на тебя нет", "Когда мои глазыньки перестанут видеть тебя, злыдень проклятущий" и т.д. Начавшаяся перебранка переросла в ссору. Полосухин без пальто и шапки, разгоряченный, выбежал на улицу. Выбежал и упал в сугроб. Да там и остался. А очнулся, когда было темно, на диване у Глухаревского. Утром они пили пиво и водку. Вели беседу, как давние друзья. Потом спали и опять пили. Домой Полосухин не хотел возвращаться. Был зол на жену. С того дня все и началось. А потом, когда Полосухин передал первую записку со сведениями о вновь присланных в бригаду самолетах, тот предупредил его, что для пользы дела встречаться им более не следует и лучше делать вид, что они незнакомы. Так безопаснее и спокойнее... Телефонный звонок прервал исповедь Полосухина. Кочергин поднял трубку, выслушал и вызвал дежурного. - Уведите Полосухина к себе, - приказал он. - Накормите его. Дайте бумагу, ручку. Пусть изложит все подробно, по порядку, от начала до конца. Когда мы остались одни, Кочергин торопливо сообщил: - Крысы покидают корабль. Значит, кораблю грозит гибель. Примета верная. Что же узнал по телефону Кочергин? Оказывается, Глухаревский собрал на скорую руку вещички и проследовал на вокзал. По пути он передал Кошелькову бумажный сверточек, что-то вроде сложенного в несколько раз конверта, и сел в трамвай. Сейчас Глухаревский на вокзале, ожидает поезда. - Первым должен удалиться тот, кому больше угрожает опасность провала, - заключил Кочергин. - Надо арестовать всех троих. Займитесь Кошельковым. Лично займитесь. Об остальном позабочусь я. Глухаревский что-то передал Кошелькову. Это "что-то", по всей видимости, предназначено Витковскому, но должно попасть в наши руки. Кстати, вы хорошо стреляете? Как человек скромный и любящий правду, я ответил: - Горжусь, что состою в лучшей стрелковой пятерке коллектива. Кочергин сдержал улыбку: - Отлично. Прихватите с собой малокалиберный пистолет. Возможно, понадобится. По воздушным шарам не приходилось стрелять? Я признался, что не приходилось. - Смотрите не промажьте! Пристрастие Кошелькова к шарам не случайно. Спустя короткое время я сидел в уютной комнатке старой учительницы напротив дома Кошелькова и смотрел в окно. День клонился к исходу. Учительница пристроилась у стола и трудилась над внушительной стопой ученических тетрадей. Она не мешала мне, я - ей. Я выжидал. Проще простого было бы зайти к Кошелькову, арестовать его и произвести обыск, но обыск мог не дать желанного результата. Нет, терпение и терпение... "Передачка" должна попасть в наши руки. Наконец, из калитки, прорезанной в высоких воротах, вышел Кошельков. Над его головой покачивался большой красный шар. Он постоял немного, взглянул в небо, где рокотал пролетавший самолет, и зашагал в сторону центральной улицы. Я встал. Это было машинальное движение, ибо я мог не вставать и не торопиться: с Кошелькова не спускали глаз три работника из моею отделения, находившиеся на своих постах. Я покинул комнату учительницы через четверть часа, когда уже был уверен, что Кошельков удалился квартала за два. Большой шар привлек мое внимание еще издали Он оказался хорошим ориентиром Сначала он двигался прямо, выплыл на улицу Карла Маркса, потом повернул на Советскую, затем на Гоголевскую и стал подниматься по ней. Гоголевская улица выходила на небольшую площадь, вид которой портил старый, с облупившейся штукатуркой и обезглавленными куполами собор На паперти стоял высокий худощавый мужчина и разглядывал остатки былых лепных украшений у входа. "Витковский", - мелькнула догадка. Место для свидания было выбрано удачно. Витковский видел все вокруг и мог сразу заметить подозрительного человека. Я шел еще по тротуару, а Кошельков уже пересекал площадь. Идти следом было опасно, а остановиться - нельзя: остановлюсь я, остановятся и мои ребята. Решение принял на ходу вернулся до угла назад, обошел собор с другой стороны и вышел навстречу Кошелькову. Но тот уже успел приблизиться к Витковскому. На площади в это время появились двое из моих ребят. Они смеялись, толкали друг друга, дурачились. Это был условный знак: значит, я опоздал. Кошельков уже передал что-то Витковскому, и теперь тот держал в руках красный шар. Они шли рядом и мирно беседовали. Нельзя было терять ни секунды. Я пошел прямо на них, а с противоположной стороны стали приближаться мои помощники. Да, место для свидания было удачное. Об этом я подумал еще раз в тот момент, когда нас разделяло не более двадцати пяти шагов. Площадь возле собора оказалась пустой, и подойти к цели незамеченными нам не удалось. Витковский обернулся, увидел моих ребят и инстинктивно почувствовал опасность. Красный шар тут же оторвался от его руки. - Будь ты неладен! - фальшиво-огорченно вскрикнул он. Ветром шар несло на меня, и поднимался он не так уж быстро. На конце нитки болталась свернутая в трубку бумажка. Я быстро вытащил из внутреннего кармана пальто малокалиберный наган и, вскинув его, нажал курок. Все это произошло в считанные секунды; за негромким щелчком выстрела последовал хлопок, и шар маленьким комочком упал на снег. Витковский решился на последнюю попытку. - Спасибо! - крикнул он и бросился к остаткам шара. - Ни с места! - предупредил я. С другой стороны подбегали мои ребята. Кошельков и Витковский автоматически подняли руки. Другого выхода у них не было. Я отвязал от шара груз. Обычный почтовый конверт, заклеенный и свернутый в трубку. 6 нем что-то таилось. Оставалось уточнить личность задержанных. - Кошельков? - спросил я. - Да... - Витковский? Тот кивнул. - Вперед! Руки за спину! Капитан Кочергин ошибся в расчетах. Он предложил мне заняться Кошельковым, а на себя взял двоих. Вышло наоборот. Короче говоря, к двум часам ночи вся четверка находилась там, где ей давно полагалось быть. 6 апреля 1939 г. (четверг) Я заканчивал докладную записку о ликвидации шпионской группы Витковского. Вошел Дим-Димыч. - Завтракать пойдем? - Посиди минуты две, - попросил я. - Сейчас сдам на машинку последнюю страничку. В буфете за завтраком Дим-Димыч пожаловался мне: - Что-то от Андрея давно ничего нет... Не захворал ли? Андрей, его брат, работал прокурором на Смоленщине. - Как это давно? - поинтересовался я. - В ноябрьскую прислал поздравительную телеграмму - и с тех пор молчок... Я знал, что Дим-Димыч и его брат ленивы на письма, а потому сказал: - Что это, первый случай? А ты когда ему писал? Дим-Димыч покрутил головой: - Не помню... - То-то... Скажи лучше, как вы управляетесь без своего драгоценного начальника? - Я имел в виду Безродного, который двадцать второго марта отбыл на курорт. - Превосходно! По-моему, следует продлить его отпуск на полгода. Мы бы отдохнули, а он убедился бы, что отдел не пропадет без него. После завтрака я зашел в машинное бюро, взял отпечатанную докладную и сел ее вычитывать. Сказать, что дело Витковского окончилось так, как мы желали, никто не имел права. Собственно, для суда в деле имелось все необходимое, чтобы решить судьбу преступников. Следствие закончилось неожиданно быстро. Сам Витковский и его подопечные Кошельков и Полосухин признались во всем. Упорствовал один Глухаревский. Он отрицал принадлежность к шпионской группе, отказывался от знакомства с Кошельковым и Полосухиным, заявлял, что Полосухин никогда не был у него дома. Так он вел себя на допросах, точно так же и на очных ставках. Его изобличали, кроме Кошелькова и Полосухина, жена последнего и квартирная хозяйка. Своим упорством он лишь отягчал собственную вину. Кошельков вел себя на следствии, по выражению Кочергина, "прекрасно". В этом огромную роль сыграл "груз", привязанный к воздушному шару. В заклеенном конверте оказался лист почтовой бумаги, а на нем - зашифрованное донесение, написанное рукой Глухаревского. Кошельков расшифровал его. В донесении шла речь все о той же авиационной бригаде. Витковский поначалу пытался выкрутиться. Это вполне естественно для преступника: он хотел прощупать, чем располагает следствие, но, когда ему сделали очную ставку с Кошельковым, выложил все без утайки. В тридцать втором году его привлекла к сотрудничеству германская секретная служба. Как и где это произошло, что вынудило его пойти на измену Родине, - это уже подробности. И не о них сейчас речь. Речь о другом: с кем он поддерживал связь, перед кем отчитывался. При вербовке Витковского предупредили: до тридцать шестого года его никто не будет тревожить и он может забыть, что в его жизни произошли изменения. Четыре года Витковский, являясь агентом иностранной разведки, бездействовал, а в тридцать шестом ему напомнили об этом. Он проводил летний отпуск под Москвой и как-то решил посетить столицу. На перроне Ярославского вокзала к нему подошел незнакомый мужчина, взял его под руку, назвал по имени и отчеству и сказал пароль. Сам он представился Дункелем, и Витковский подумал, что имя это вымышленное: "дункель" - по-немецки "темный". Здесь же Витковский получил задание найти в нашем городе Кошелькова и через него заняться разведкой строительства военного аэродрома. Дункель не предложил никаких условий связи. Он сказал: "Когда вы будете нужны, я вас найду". Спустя два месяца, уже в нашем городе, Дункель подошел к Витковскому, когда тот возвращался с рынка в воскресный день. Он вручил ему приличную сумму денег и указал три тайника - "почтовых ящика". Первый - в стене общественной уборной в городском парке, им пользовались преимущественно летом. Второй - основной - в отдушине каменного фундамента гардероба на пляже. Им пользовались чаще всего. Третий - резервный - оказался в телеграфном столбе на выгоне, недалеко от перекрестка. В столбе было высверлено отверстие величиной с большой палец, которое прикрывалось хорошо пригнанным сучком. Вторая встреча с Дункелем была для Витковского и последней. Больше они не виделись. Связь осуществлялась через тайники. Глухаревского и Полосухина Витковский ни разу не видел, не стремился к этому, но о существовании обоих знал со слов Кошелькова. Полосухин знал лишь Глухаревского. Мы питали надежду, что на темную личность Дункеля прольет свет Кошельков, но надежды наши не сбылись. Нет, Кошельков о Дункеле не имел никакого понятия. Кошелькова к шпионской работе привлек, как я уже говорил, немецкий агент, которого я назвал Иксом Это было в Белоруссии в двадцать девятом году По рекомендации, полученной от Кошелькова, Икс завербовал тогда же Глухаревского. В тридцать третьем Икс был арестован, осужден, но свою сеть не выдал. Оставалась последняя надежда "познакомиться" с Дункелем - встретить его у одного из тайников. Но и она разрушилась. После первого вызова Полосухина на допрос Витковский опустил в резервный тайник короткую записку с предупреждением о грозящей опасности. Записки этой в тайнике мы уже не обнаружили Надо полагать, что или сам Дункель, или его доверенный своевременно извлекли ее оттуда. Ничего не дали и организованные нами засады у всех трех тайников. Дункель не появлялся. Короче говоря, шеф захваченной нами четверки ускользнул. И узнали мы о нем лишь то, что знал Витковский. По его словам, Дункель был русский. Во всяком случае, ничего инородного ни в его речи, ни в его облике не подмечалось. Обычный, ничем не отличающийся от других человек среднего роста, с правильными мужественными чертами лица, не старше сорока лет, глаза темные, скорее, карие, такая же и шевелюра, не особенно густая, с пробором сбоку. И все... 24 апреля 1939 г. (понедельник) За день до отчетно-выборного партийного собрания Безродный неожиданно изменился. Он стал подозрительно общителен, разговорчив и даже любезен. У него появилось желание заглядывать в кабинеты начальников отделений, рядовых работников, где его давно уже не видели, завязывать разговоры, угощать всех папиросами и, к удивлению многих, даже рассказывать анекдоты. В читальном зале библиотеки, непосредственно перед собранием, он толкался среди "простых смертных", переходил от одной группы к другой. Дим-Димыч сказал мне: - Быть глупцом - право каждого, но нельзя этим правом злоупотреблять. Он старался стать глупцом большим, чем настоящий глупец. Возразить было нечего. Собрание открыл секретарь бюро отдела Корольков ровно в восемь вечера. Первой неприятной неожиданностью для Безродного, испортившей ему настроение с самого начала, явилось то, что его не избрали в президиум. Его кандидатуру никто не предложил, хотя он и сидел на виду у всех. В президиум попали: Зеленский, Брагин, Осадчий, состоявший на учете в парторганизации этого отдела, Корольков и я. Фомичев, к сожалению, на собрании присутствовать не мог: по заданию обкома он накануне выехал в район. Корольков, выступивший с отчетным докладом, раскритиковал и себя, и выбывших из отделов членов бюро. Но это никоим образом не улучшило впечатления о его работе. Мне кажется, даже ухудшило. Получалось так, будто Корольков и члены бюро все отлично видели, знали, понимали, но ничего не делали. В прениях, как ни странно, выступил первым Безродный. Я был больше чем уверен, что он возьмет под защиту Королькова, который являлся его "тенью", но Безродный подверг Королькова полнейшему разгрому. Он говорил резко, безапелляционно, не смягчая формулировок, и выступление его звучало, я бы сказал, довольно убедительно. Раздавив Королькова, Безродный счел нужным пояснить присутствующим, каким должен быть чекист-коммунист. Он говорил о моральном облике, о чувстве товарищества, о самодисциплине, о внутренней культуре, обо всем том, без чего немыслим настоящий чекист. Осадчему выступление Безродного, видимо, понравилось. Он смотрел в его сторону, одобрительно кивал и даже что-то записывал. После Безродного слово взял старший оперуполномоченный - редактор стенной газеты Якимчук. "Ну, этот расскажет, как Безродный пропесочил его за карикатуру", - подумал я. Якимчук, славный парень, жизнерадостный, полный кипучей энергии и инициативы, не решился портить отношений с начальником отдела. Он ограничился жалобой на саботажников, то есть на тех, кто обещал писать в газету и не дал ни строчки. И лишь в выступлении заместителя Безродного Зеленского, человека, по сути дела, нового, я уловил кое-какие тревожные нотки. Он, видимо, уже разобрался в обстановке, потому что сказал: "Корольков не один коммунист, и валить на него все беды было бы несправедливо. В отделе много старых членов партии, старших по работе, - таких, как он, Зеленский, как Безродный, как второй заместитель Рыбалкин..." Потом коснулся роли руководства отдела, его ответственности за партийную работу. - Руководство само по себе, без вас, без коллектива, - пустой звук, - говорил Зеленский. - Будь у каждого из нас семь пядей во лбу, одни мы ничего не сделаем. Нет полководца без войска, нет руководителя без коллектива. Успех дела зависит от того, как руководители строят свои отношения с коллективом, как коллектив понимает их. Все ли у нас благополучно? Думаю, что нет. Руководство отдела может ошибаться. Более того, ошибаясь, оно может верить в то, что поступает правильно. Кто должен подсказать ему? Кто обязан покритиковать его? Вы, и только вы. А вы молчите. Вы критикуете Королькова, будто на нем свет клином сошелся. Не кажется ли вам такое отношение к судьбам отдела равнодушием? А равнодушие штука страшная. Оно убивает самое горячее начинание, оно не оставляет места чистосердечию, оно порождает льстецов, честолюбцев, при нем расцветают стандарт, бюрократизм... Работу бюро признали неудовлетворительной. Затем объявили перерыв. Безродный, приунывший было, заметно оживился. На глазах у всех он взял под руку майора Осадчего, отвел к окну и начал что-то говорить, усиленно жестикулируя. Я подошел к Дим-Димычу: - Оказывается, твой шеф не так уж уязвим, как я рассчитывал. - Посмотрим, - усмехнулся Дим-Димыч. - Ему невдомек, какую свинью я ему подложу. После перерыва место председателя занял Зеленский. Приступили ко второму вопросу повестки - выборам нового бюро. - Прошу называть кандидатов, - объявил Зеленский. Первым в список попал Брагин, затем Зеленский, за ним Якимчук, потом Бодров и, наконец, Безродный. - Хватит! Подвести черту! - предложил кто-то. - Никаких хватит! Почему подвести черту? Мы собрались выбирать, а не просто голосовать. Вопрос поставили на голосование. Большинство решило продолжать список. В него попали Корольков, Фролов, Иванников, Демин и Боярский. Потом подвели черту. Началось обсуждение выдвинутых кандидатур. Первые четыре кандидатуры остались в списке и прошли без сучка и задоринки. Когда Зеленский назвал фамилию Безродного, Дим-Димыч поднялся и сказал: - Я даю отвод товарищу Безродному. Зал затих, будто мгновенно опустел. Безродный поерзал на стуле, откинулся на спинку и глянул на Осадчего. А тот смотрел на Дим-Димыча. И в его взгляде было не то удивление, не то досада. - Можно сказать? - спросил Дим-Димыч председателя и, получив разрешение, начал: - Товарищ Безродный наговорил здесь много хорошего о том, каким должен быть чекист-коммунист. Но сам он выглядит очень неудачной иллюстрацией к своим же словам. Перед нами наглядный пример того, как человек говорит одно, а делает другое... Сдержанный гул одобрения прокатился по залу. - Что вы мастер болтать - все знают. Давайте примеры! - не сдержался Безродный. - Не перебивайте, - предупредил Зеленский. Но перебить или сбить Дим-Димыча было не так просто. Кто-кто, а уж я-то знал его ораторские способности. - Вы просите примеры? - обратился он к Безродному. - За ними дело не станет. Я утверждаю, что критика в нашем отделе - смертный грех. Кто осмелится покритиковать коммуниста Безродного, тот неизменно впадет в немилость. И не случайно, что все сегодня сидят, будто воды в рот набрали. На одном из последних собраний коммунист Бодров сказал, что наш начальник отдела злоупотребляет взысканиями и забывает, что взыскание - это еще не самая лучшая мера воспитания. Этого оказалось достаточно, чтобы Бодрову было отказано в квартире, в которой он остро нуждается. Вот вам один пример. - Квартирами распоряжаюсь не я, а начальник управления! - выкрикнул Безродный. - А кто ходатайствует? - спросил Дим-Димыч. - Да и к чему оправдываться? Спросите любого сидящего здесь, прав я или не прав. Фролов смел выразиться, что вы совершили акт великодушия. Ерунда! Нельзя смешивать великодушие с холодным расчетом. А у вас был расчет. Кто ходатайствовал перед парткомом и начальником управления о предоставлении квартиры Бодрову? Вы! Кто пошел против себя? Вы! И сделали это на следующий же день после выступления Бодрова на собрании. Безродный сидел красный как рак. - Минутку! - обратился Осадчий к председателю. - У меня вопрос к товарищу Бодрову. Какова ваша семья? - Я, жена, мать жены и трое ребят. Шесть душ, - ответил Бодров. - И одна комната в восемнадцать метров без удобств, - подал голос осмелевший Якимчук. - Товарищи! - запротестовал Фролов. - Мы должны кандидатуры обсуждать, а тут бытовой разговор получается. - А что в этом плохого? - спросил Осадчий. - Или собрание против? Нет, собрание было не против. Посыпались возгласы: - Давайте! Давайте! - Разговор по душам... - Это же хорошо! - Вот и отлично, - одобрил Осадчий. - А с квартирами я разберусь. Разберусь и доложу следующему собранию. - Можно продолжать? - заговорил Дим-Димыч. - Продолжу. Еще пример. В предыдущем номере стенгазеты появилась безымянная карикатура. Она не имела ни с кем даже отдаленного портретного сходства. Надпись под ней гласила: "Молчать! Слушайте меня!" Товарищ Безродный безошибочно догадался, что речь идет о нем. Он вызвал редактора стенгазеты и приказал: "Снять эту гадость!" Когда Якимчук попытался объяснить что-то и напомнил о редколлегии, на него обрушилось: "Молчать! Вон отсюда!" Безродный краснел все гуще и гуще. - И еще несколько слов, - продолжал Дим-Димыч. - Вы, товарищ Безродный, красиво, витиевато и очень пространно говорили, каким должен быть чекист. Кого вы имели в виду? Подчиненных или начальников? Видимо, всех. Говорят, что подчиненные не любят слабохарактерных начальников. Это, пожалуй, верно. Но они не любят и грубиянов. Кто дал вам право кричать на сотрудников, унижать их человеческое достоинство? Что такое ругань? Это, прежде всего, бескультурье. Это, наконец, хулиганство. А как можно совместить то и другое с должностью, которую вы занимаете? Да и кого вы оскорбляете? Того, кто не может ответить вам тем же. Уж наверняка Осадчего не оскорбите! Фомичева тоже... А вот Якимчука, Сидорова, Зоренко - да. И с какой это поры в нашем отделе все вдруг стали болванами? С кем же вы работаете, товарищ Безродный? Беда в том, что ошибки других не делают нас умнее. Вы, наверное, забыли историю Селиванова. Вы смогли внушить к себе не только неуважение, но и антипатию. Поэтому я и даю вам отвод. Дим-Димыч сел. Все чувствовали себя как-то растерянно. - Кто еще желает выступить по кандидатуре товарища Безродного? - каким-то не своим голосом осведомился Зеленский. Желающие оказались. Выступили Корольков, Фролов, Ракитин, Боярский, Коваленко, Нестеров, Иванников. Семь человек. Они не пытались опровергнуть сказанного Дим-Димычем. Это было рискованно. Они искали у Безродного положительные стороны, грубость объясняли горячим характером, нелюбовь к критике - болезненным состоянием, усталостью, большой загрузкой по работе и всякой иной чепухой. Короче говоря, они считали возможным оставить Безродного в списке для тайного голосования. И как ни силен был бой, данный Дим-Димычем, я, честно говоря, усомнился в его исходе. Безродный, сидевший все это время как под дулом наведенного пистолета, несколько отошел и воспрянул духом. Однако Дим-Димыч решил добить его. Он обратился к собранию с вопросом: - Быть может, товарищ Безродный даст себе самоотвод? Этого было достаточно, чтобы вернуть Безродного в прежнее состояние. Он подарил Дим-Димыча таким взглядом, что мне его никогда не забыть. Если бы в эту минуту Безродному разрешили безнаказанно расправиться с Дим-Димычем, он бы слопал его вместе с потрохами. - Ставьте вопрос на голосование! - предложил Корольков. Зеленский проголосовал. За отвод Безродному подняли руки Дим-Димыч, Бодров и Якимчук. Трое воздержались. Большинство решило оставить его в списке кандидатов. Сообразительный Корольков выступил с самоотводом, и просьбу его удовлетворили. В списке осталось девять кандидатур. Но самое неожиданное произошло, когда председатель счетной комиссии стал объявлять итоги тайного голосования. Почти единогласно, исключая два голоса, прошел Дим-Димыч. За ним следовал Зеленский, потом Якимчук, Бодров и, наконец, Корабельников. - Остальные четверо, - сказал председатель счетной комиссии, - выражаясь парламентским языком, не получили вотума доверия. Безродный сейчас же встал и, не ожидая конца собрания, покинул зал. На первом заседании партийного бюро секретарем избрали Дим-Димыча. 30 апреля 1939 г. (воскресенье) Произошло нелепое, чудовищное: Дим-Димыча исключили из членов партии и уволили из органов государственной безопасности. Началось все на другой день после отчетно-выборного собрания и закончилось сегодня. Несколько строк приказа, подписанного Осадчим, уничтожили моего друга как чекиста. Мне кажется, будто все это дурной сон, а не явь. Я не хочу верить этому, но от этого ничего не изменится. Ровным счетом ничего. За весь сегодняшний день в моей голове не нашлось места ни для одной путной мысли. Я не мог ничего делать. Я перекладывал бумаги и папки с места на место, курил одну папиросу за другой или бродил по кабинету из угла в угол. Отчаяние, непередаваемая боль охватывали меня, сжимали сердце. С трудом мне удалось дотянуть до вечера, выполнить то, что требовали служебные обязанности. И как только стемнело, я, сославшись на головную боль, ушел. Ноги сами повели меня за город, к реке. Стояла теплая, но пасмурная ночь. Низко плывущие тучи приглушили звезды. Как длинный развернутый холст, лежала передо мной река. Я минул пешеходный мост, спустился с обрыва и лег на еще не утративший дневного тепла песок. У края обрыва росли березы, опушенные свежей листвой. Даль реки затягивал густой зеленоватый сумрак. Что же произошло с Дим-Димычем? Из управления кадров центра пришло письмо с категорическим указанием рассмотреть вопрос о пребывании в партии и органах государственной безопасности Брагина Дмитрия Дмитриевича. К письму прилагались материалы, в которых сообщалось, что в конце прошлого года органами государственной безопасности была арестована подозреваемая в связях с троцкистами сотрудница ОТК одного из заводов на Смоленщине Брагина Валентина Федоровна - жена брата Дим-Димыча. В процессе следствия она заболела глубоким расстройством нервной системы и накануне нового, тридцать девятого года умерла в тюремной больнице. Две недели спустя муж Валентины Федоровны и брат Дим-Димыча - Андрей Брагин покончил с собой. Дим-Димыча обвинили в том, что он знал обо всем я скрыл. Больше того, молчание истолковали как сочувствие жене брата и брату-самоубийце. А Дим-Димыч ничего не знал и ничего не скрывал. В этом я мог поручиться. Лишь один раз, обеспокоенный долгим отсутствием писем, он поделился со мной тревогой. На собрания парторганизации отдела он так и заявил, но добавил, что ни минуты не сомневается в том, что до последних дней своей жизни его брат и жена брата оставались честными советскими людьми и настоящими коммунистами. Это заявление лишь подлило масла в огонь. Как он смеет так утверждать? Как он может ручаться? И это говорит чекист? Да, это говорил потомственный чекист! Он мог ручаться и за своего брата, и за его жену. Он не переставал утверждать, что те, кто отдал свои юные годы жестокой борьбе с многочисленными врагами Родины, кто, не жалея своей жизни, бился в рядах ЧОНа с бандитами, кто бесстрашно разоблачал скрытых и явных недругов Советского государства и в их числе тех же троцкистов, кто поставил целью своей жизни борьбу за святые идеалы ленинской партии, кто ради и во имя этого переносил холод, голод, страдания, кто выполнял задания комсомола под наведенным стволом кулацкого обреза, кто, наконец, в боевых схватках проливал свою кровь, - тот не пойдет на предательство, тот не запятнает имя коммуниста. Поступок брата он не оправдывает. Но как судить его? Валентина была для Андрея не только женой и другом. Их любовь выдержала испытание огнем и временем. Они пронесли ее через бури гражданской войны, через тяжкие испытания разрухи. Дим-Димыч понимает, что у брата Андрея произошел разлад между партийным долгом и чувством, между разумом и сердцем, но от этого понимания никому не легче. - В наше время можно ручаться лишь за себя, - сказал свою любимую фразу Безродный. - Я не верю Брагину. - И с отвратительным хладнокровием добавил: - Ему не место в партии. Собрание отдела при четырех голосах "против" и двух воздержавшихся исключило Дим-Димыча из членов Коммунистической партии. На другой день решение собрания рассматривал партком. Дим-Димыч вел себя так же, как и на собрании отдела. Он твердо стоял на своем: брат и жена его были честные люди. О смерти их никто ему не сообщал. - Честные люди не кончают самоубийством, - бросил реплику Геннадий, присутствовавший на заседании в числе приглашенных. Взял слово следователь Рыкунин. Я его никогда не любил. За глаза его звали человеком с каучуковым позвоночником. Я удивлялся, как мог такой необъективный человек быть следователем. Смысл его высказывания сводился к тому, что Андрей Брагин покончил с собой, видимо, потому, что боялся разоблачения. Если он держал около себя жену-троцкистку, то уж, конечно, не мог не сочувствовать врагам народа. А его брат, чекист, теперь записался в адвокаты и дерет за него глотку. Можно ли после этого держать Брагина в партии? Нельзя! На него неизбежно будет ориентироваться враг. Потом поднялся Кочергин. Он поправил Рыкунина и других выступавших. Жена Андрея Брагина не была троцкисткой. В документах сказано, что она лишь подозревалась в связях с троцкистами. Это не одно и то же. И в документах ничего не сказано о том, что подозрение подтвердилось. Обвинять Дмитрия Брагина в сокрытии факта ареста Брагиной и смерти ее мужа мы не можем. Не можем по той простой причине, что нам нечем это доказать. Вопрос требует доследования. Надо послать на место опытного товарища. Пусть он ознакомится с материалами следствия и доложит нам, на чем основаны подозрения, в чем заключалась связь Брагиной с троцкистами. Вопрос следует оставить открытым. Исключать из партии и увольнять из органов Брагина пока нет оснований. Всеми своими мыслями и душевными силами я был на стороне Дим-Димыча, а потому попросил слова вслед за Кочергиным. - Мне думается, - начал я, - что здесь может совершиться жестокая и вопиющая несправедливость. Мы решаем судьбу коммуниста Брагина, а не его родственников. Так давайте и говорить о Брагине. Я согласен с Кочергиным и поддерживаю его предложение. Более того, я верю Брагину. Он никогда не обманывал партию и не обманет. Если он берет под защиту порядочность своего брата и его жены, значит, верит в них, как я верю в него. Предлагаю отменить решение парторганизации отдела. - Чекисты так не рассуждают, - подал голос Безродный. Он ликовал - это было написано на его физиономии. Но ему недоставало ума и такта скрыть свое ликование. - Как видите, рассуждают, - ответил я запальчиво. - Вы ошибаетесь, считая себя чекистом. Вы ошибаетесь и в том, что ваше мнение непререкаемо. Не так давно вам дали возможность убедиться в этом, и, я думаю, подобная возможность повторится. Это произвело впечатление на Безродного. Когда приступили к голосованию, он неожиданно для всех заявил, что поддерживает предложение Кочергина. Но это не спасло Дим-Димыча. Большинство приняло предложение, сформулированное Рыкуниным: "За сокрытие от партии и органов факта ареста жены брата и самоубийства последнего, а также за бездоказательную защиту их - исключить из членов партии Брагина Дмитрия Дмитриевича". А сегодня Осадчий подписал приказ об увольнении Дим-Димыча. После собрания отношение к Дим-Димычу некоторых товарищей резко изменилось. Еще вчера они весело приветствовали его, с удовольствием жали руку, голосовали за его кандидатуру, доверяли ему большое партийное дело, а теперь... Да, теперь они старались обойти его сторонкой, "забывали" приветствовать. Мне трудно забыть об эпизоде, который произошел со мной в молодости. Я стал чекистом в двадцать четвертом году. До этого работал в рабочем клубе на родине. Я был универсалом: совмещал должности кассира и руководителя драмкружка, гримера и артиста, декоратора и суфлера. Меня окружала куча друзей-комсомольцев, чудных боевых ребят. А Дорошенко, Цыганков и Приходова были лучшими из лучших. За них я готов был в любую минуту хоть в пекло. Нас сдружили вера в будущее, совместная работа, стремления, ЧОН, борьба с бандитами, опасности. Помню, стояли теплые предмайские дни. Комсомольцы готовили к празднику какую-то революционную пьесу. На сцене при поднятом занавесе шла репетиция. Я командовал парадом, учил "актеров" правильным жестам, показывал, как надо стоять, ходить, сидеть, возмущаться, смеяться. Я безжалостно бранился с Петькой Чижовым, который меня не слушал и ставил ни во что. Петька был мой "враг". Он всегда придирался ко мне, умалял мой авторитет руководителя кружка, строчил на меня злые фельетоны в стенгазету. И ничто не могло примирить нас. Чижов по крайней мере был убежден в этом. Он говорил, что я и он - антиподы. Я этого слова тогда не знал, но, коль скоро Петька распространял его не только на меня, но и на себя, я не видел оснований принимать его как обиду или оскорбление. Так вот, шла репетиция. И вдруг в самый разгар ее в зале появился райуполномоченный ОГПУ Силин. Уж кого-кого, а его, грозу бандитов, саботажников, заговорщиков и дезертиров; мы, комсомольцы, преотлично знали. И весь город знал. И он знал каждого из нас вдоль и поперек. Он знал вообще все, что надо мать. По крайней мере я был в этом твердо убежден. Всегда чем-то озабоченный, хмурый и немногословный, он остался верен себе и на тот раз. Он подошел к рампе, посмотрел исподлобья на нашу самодеятельную горячку и, остановив взгляд на мне, скомандовал: - Трапезников, за мной! Отголоски его команды звонко прокатились по пустому залу. Ребята оторопело и растерянно уставились на меня. Силин откашлялся, повернулся и вразвалку, как все бывшие моряки, направился к выходу. Я не стал ожидать повторного приглашения, передал бразды руководства Петьке Чижову и последовал за Силиным. Через час я и он сидели в кабинете секретаря уездного комитета комсомола. Два дня спустя Силин ввел меня в помещение окружного отдела ОГПУ. Прошло еще четыре дня, и я вышел из этого помещения один. На мне была новехонькая форма из отличного "сержа", хромовые сапоги и на правом бедре в жесткой желтой кобуре пистолет "маузер" калибра 7, 65. В застегнутом нагрудном кармане гимнастерки покоилась небольшая, аккуратненькая, обтянутая красным коленкором книжечка. В ней четким каллиграфическим почерком было выведено, что такой-то, имярек, является практикантом ОГПУ и имеет право хранить и носить все виды огнестрельного оружия. Мне было тогда девятнадцать лет. Я получил трехдневный отпуск: съездить в родной город, распрощаться с друзьями, сняться с комсомольского учета и взять личные вещи. С поезда я, конечно, отправился прямо в клуб к ребятам. Был канун Первого мая, зал пустовал, и я по длинному коридору направился к красному уголку. Подошел к двери и невольно остановился: она была неплотно прикрыта и из красного уголка отчетливо доносились громкие, возбужденные голоса. Я сразу узнал голос моего верного дружка Цыганкова. Но то, что он говорил, меня ошеломило. А он говорил вот что. Я помню каждое слово: "Как хотите, ребята, а зазря Силин арестовывать не будет. Не такой он человек. Значит, запутался Андрей в чем-то. Определенно!" "Правильно, Валька! - одобрила Приходова. - Трапезников - дрянь. Я догадываюсь, в чем дело. Помните, он конвоировал трех бандюков и один сбежал? Ну вот... Не сбежал он, Андрей отпустил его..." Я стоял потрясенный, обиженный. Тугой, тошнотворный ком подкатил к горлу и стеснял дыхание. Так обо мне говорили два моих лучших друга - Цыганков и Приходова. Друзья, за которых я готов был перегрызть глотку любому. И вдруг в уши мои вошел высокий, писклявый голос Петьки Чижова, моего "врага", антипода. Он не говорил, а кричал на тонкой, противной ноте: "Сволочи, вот кто вы! Поняли - сволочи! Ладно, я не люблю Андрюшку. Мы антиподы. Он бузотер, копуха, волокитчик и воображала. Но разве он пойдет на такое? Да как у вас язык повертывается? А еще друзья! Он настоящий..." Тут я пересилил себя, сглотнул тугой ком, протер на всякий случай глаза, сильно толкнул дверь ногой и вошел в комнату. Стало тихо, как под землей. Я огляделся: все налицо. Во мне дрожал каждый нерв. Первым опомнился Петька Чижов. С присущей ему язвительностью он бросил: - Во! Видали гуся! Ишь вырядился! Прошу любить и жаловать. Тут Валька Цыганков сорвался с места, перегнулся через стол с протянутой рукой и восторженно воскликнул: - Андрюшка! Дружище! Вот это здорово! Я сделал вид, что не заметил ни его, ни его руки. Приходова хлопнула себя по коленкам: - Ба-тюш-ки! Что делается?! Я посмотрел Чижову в глаза и сказал: - Выдь на минуточку. - Ну прямо... - как всегда, окрысился Петька. - Выдь! - настаивал я. - Прошу. Надо. То ли тон моей просьбы, то ли необычная одежда подействовали на моего антипода, но он неторопливо вышел. У стенной газеты он остановился, засунул руки глубоко в карманы, сбычился и нетерпеливо спросил: - Ну, дальше? - Я слышал все, - произнес я с волнением. - Дальше? - продолжал Петька. - Спасибо, Петька, на добром слове... Я этого никогда не забуду, - и, не дав ему опомниться, я взволнованно обнял его и горячо поцеловал. Смущенный Петька старательно вытер рукавом губы, покачал головой и, нарочито нахмурившись, произнес: - Ох и бузотер ты, Андрей... Вот так бывает в нашей жизни. Слабые люди теряют веру в самого близкого, дорогого им человека, забывая о том, кем он для них был. А Дим-Димыч не утратил этой веры. Он продолжает верить в брата и жену его. И за эту веру он тоже пострадал. Она усугубила его положение. Начальник отделения Бодров, пользующийся моей симпатией и крепко уважающий Дим-Димыча, в разговоре со мной сказал: - Странно ведет себя Димка... Прокурора Андрея Брагина не стало. Жены его тоже. Что думают и говорят о них теперь, как расценивают их поступки, им глубоко безразлично. Их не воскресишь. Они ушли туда, откуда не возвращаются. А Димка печется о них, защищает их, как будто им это очень важно. К чему дразнить гусей? Я задумался. Бодров говорил это, руководствуясь своим хорошим чувством к Дим-Димычу, но все равно он не прав. Умерших, если они этого заслуживают, надо уважать и защищать так же, как и живых. Я так и сказал Бодрову. Я продолжал лежать под обрывом у реки до той поры, пока темная тучка не окропила меня мелким, теплым дождичком. Тогда я встал и пошел домой, думая о своем друге. 2 июня 1939 г. (пятница) Прошло более месяца с того дня, как на моего друга свалилась беда. И ничего нового, отрадного не внесло время в судьбу Дим-Димыча. Все как бы застыло на мертвой точке. Дима ездил в Смоленск, но там к его появлению отнеслись недоверчиво. Тогда он отправился в Москву. В минувшее воскресенье Дим-Димыч позвонил мне на квартиру, и я понял из короткого разговора с ним, что и Москва ничем не обнадежила его. В наркомате заявили, что вопрос о реабилитации его по служебной линии якобы целиком и полностью зависит от восстановления в партии, в то время когда здесь, в парткоме, ему было сказано, что вопрос партийности может рассматриваться лишь после реабилитации его как чекиста. Я знал, что сбережений Димка не имеет и никогда не имел. На какие же средства он живет в Москве? Где нашел приют? Эти вопросы я задать не успел. Он звонил с центрального телеграфа, и времени было в обрез. Я лишь успел сказать ему, что надолго уезжаю, что нам надо повидаться в Москве, и попросил дать свой адрес. Дима сказал, чтобы я предупредил его телеграммой до востребования на Главный почтамт... Я действительно уезжаю. Уезжаю неожиданно и, возможно, надолго. Я еду навстречу опасностям, на Дальний Восток. Там идет, как мы ее называем, малая война. Но она, как и большая, как и всякая война, не обходится без жертв. Японские самураи, эти кладбищенские рыцари, не извлекли уроков из прошлогодних событий в районе озера Хасан. В мае они вторглись в пределы Монгольской Народной Республики на реке Халхин-Гол. Оставаться в стороне мы не можем, не имеем права. Я еду в распоряжение штаба армии. До Москвы поездом, а оттуда самолетом. Сегодня, в начале десятого вечера, оплетенный скрипящими ремнями нового снаряжения с этаким вкусным запахом, я распрощался с Кочергиным и пошел домой. По дороге вспомнил о носовых платках. Когда бы я ни ездил, всегда забываю о них. Не забыть бы теперь. Надо вынуть из шкафа хотя бы дюжину и сунуть в чемодан. Открыв дверь, я в смущении остановился: теща, опустившись на колени перед совершенно пустым углом, усердно молилась. Осеняя себя крестами и отбивая поклоны, она нашептывала слова молитвы, вплетая в нее мое имя. Странно. До сегодняшнего дня я не замечал в ней религиозных настроений. И разговоров никогда на эту тему в семье не было. Странно... Скорее, даже забавно! Я тихо попятился, забыв о носовых платках. В столовой была Лидия. - Уже? - спросила она. - Да, пора. Лидия все эти дни держалась бодро. - Иди сюда... - тихо позвала она и села на диван. Мне казалось, что Лида хочет сказать мне что-то значительное, необычное, но она ничего не сказала, а склонила голову к моему плечу и заплакала. - Не надо, Лидуха... Все шло так хорошо... - начал было я, но тут Максимка соскочил с качалки и подбежал к нам. Он с полдня готовился к моим проводам, но, вконец измученный ожиданием, забрался в качалку и позорно уснул. Я поцеловал жену, сына, посмотрел на часы и встал. Пора! Машина Кочергина стояла у дома. На вокзале ожидали Фомичев, Хоботов, Оксана, Варя. Фомичев был в полной военной форме со знаками различия капитана. Усердно начищенные сапоги отливали зеркальным глянцем. На Хоботове сияла белизной тщательно отглаженная сорочка. Ее ворот и черный галстук плотно облегали могучую шею доктора. Аккуратно сложенный пиджак он держал на руке. Настороженная и чем то озабоченная Варя Кожевникова стояла, обняв Оксану. А Оксана в легком, раздуваемом ветерком ситцевом платье без рукавов, с глубоким вырезом на груди и спине выглядела лучше и наряднее всех. - Как настроение? - деловито осведомился Фомичев. - Бодрое! - громко ответил я и тут же отметил про себя, что это слово не вполне точно передает мое состояние. Именно бодрости я и не ощущал. Я бодрился, но это не одно и то же. - Возвращайтесь капитаном, - пожелала Варя. - Совсем не обязательно, - заметил Хоботов. - Живой лейтенант тоже неплохо. Не так ли, Лидия Герасимовна? - обратился он к моей жене, беря ее под руку. Лидия через силу улыбнулась. У входа в вагон остановились. Хоботов подошел ко мне вплотную, зацепился за мой поясной ремень толстым волосатым пальцем и заговорил: - Всякая война - испытание, мой друг. А испытания, если хотите знать мое мнение, только и определяют настоящее место человека на нашей беспокойной планете. Испытания - самая верная мера значимости человека и его дел. О. Генри, которого я люблю, сказал очень точно: тот еще не жил полной жизнью, кто не знал бедности, любви и войны. - Хорошо! - воскликнул Фомичев, внимательно всматриваясь в доктора, с которым познакомился несколько минут назад. - Что же можно добавить? Бедность Андрей Михайлович хлебнул в свое время, с любовью его познакомила Лидия Герасимовна, остается познать войну. Максимка цепко держал меня за руку, внимательно заглядывал в лица моих друзей и напряженно слушал, полуоткрыв рот. - Ты почему не смотришь на меня? - спросил я Лиду. Жена смущенно опустила голову. Я давно не видел ее такой растерянной и немного жалкой. "Нет! Любит меня Лидка!" - подумал я, вспомнив давний разговор с Дим-Димычем. - Слушайте меня! - заговорила немного властно Оксана. - Один умный человек сказал, что любить - это не значит смотреть друг на друга, а смотреть только вместе и в одном направлении, - и тут она прямо посмотрела в глаза Вари. - Здорово! - заметил я и обнял Лидию. - Ты согласна с этим? Лидия подняла лицо с влажными глазами и прижалась ко мне. В колокол отбили два удара. Началось прощание. Незаметно Оксана сунула что-то мне в карман и тихо сказала: - Вы его, конечно, увидите. Передайте. Поезд тронулся. Мне махали руками. Я - тоже. Лидия плакала и держала закушенный зубами носовой платок. "Платки забыл! - вспомнил я. - Опять забыл!" Родные и близкие лица скрыл мрак. Я направился к своему месту, опустил руку в карман и вынул оттуда заклеенный конверт. На нем было одно слово, написанное рукой Оксаны: "Брагину". "Почему же написала Оксана, а не Варя - невеста Димки? - подумал я. - В самом деле: если Оксана уверена в том, что, проезжая через Москву, я не могу не повидаться с другом, то почему же такая мысль не могла прийти в голову Вари? Да, Оксана любит Димку. Надо быть дураком, чтобы этого не понять". 12 сентября 1939 г. (вторник) Я отсутствовал четыре месяца с лишним и за это время не прикасался к дневнику. Он так и пропутешествовал со мной в полевой сумке ни разу не раскрытым. Войны, в широком понимании этого слова, я не узнал. Но чувствовал ее ежеминутно и был удовлетворен тем, что вложил в нелегкую победу над врагом свою скромную долю. Вернулся я более мудрым. Я понял, что даже этот локальный военный конфликт потребовал с нашей стороны немалого напряжения и немалых жертв. Закидать врага шапками, как предполагали некоторые, не удалось. Война была как война. Без дураков. Кочергин был первым, кому я подробно поведал обо всем, что видел, слышал, передумал. Мы обменялись мнениями о международных событиях. Договор с Германией о ненападении, заключенный в конце августа, можно было только приветствовать, а вот захват германскими войсками Польши наводил на грустные размышления. Теперь никто нас не разделял, мы стояли лицом к лицу с вооруженным фашизмом. - Какова цена этому договору, - заключил Кочергин, - покажет будущее. Для семьи день моего приезда превратился в праздник. Из дому я обзвонил всех друзей: Фомичева, Хоботова, Варю, Оксану. Кстати, она сообщила мне приятную и радостную весть: неделю назад ее отца освободили из-под стражи, полностью реабилитировали и восстановили на прежней работе. - Значит, есть правда на земле! - заключила она. Да, дорогая Оксана, правда есть! До Дим-Димыча дозвониться не удалось. Он работал в мастерской по ремонту радиоприемников где-то на окраине города, и надо было преодолевать неповоротливость двух коммутаторов. Варя заверила меня, что съездит к нему. Звонили и мне - и кто! Только подумать - Безродный! - Ты, Андрей? - услышал я в трубке. - Сейчас подъеду. Не возражаешь? - Что ты? Ради бога! Жду. Геннадий решил меня проведать. В его голосе звучали те старые дружеские нотки, от которых я давно отвык. Неужели урок, преподанный тайным голосованием, пошел ему впрок? Что ж... надо только радоваться. Геннадий приехал через четверть часа, расцеловал меня, и мне почудилось, что снова вернулась прежняя дружба. Но почудилось лишь на минуту. Когда Геннадий сел в качалку и оглядел меня, в глазах его мелькнуло что-то холодное, отчужденное. - Ну, вояка, рассказывай, как сражался. Нанюхался пороха? - обратился он ко мне с улыбкой. По простоте душевной я начал делиться с ним своими впечатлениями, и вдруг на самом, как говорится, интересном месте Геннадий прервал меня: - Ты знаешь, моего тестя выпустили! "Тестя! - подумал я. - Какой же он теперь тебе тесть?" Но кивком головы подтвердил, что новость мне уже известна. Геннадий опустил глаза и стал внимательно рассматривать ногти на руке. Я умолк. Казалось, после долгой разлуки нам можно было переговорить о многом, но разговор не клеился. Геннадий стал вдруг скованным, застенчивым. Он держал себя так, словно не имел права находиться в моем доме. Пришлось поддерживать разговор мне. Я говорил о погоде, о том, что пора начать ремонт квартиры, что перегорела лампа в приемнике, об урожае яблок... Геннадий прервал меня вторично. - У меня к тебе... просьба, - нерешительно, не особенно связно и не глядя мне в глаза, сказал он. - Я много думал... Ты смог бы переговорить с Оксаной? - С Оксаной? - переспросил я удивленно. - Ну да... - О чем? Геннадий похрустел пальцами, выдержал паузу: - Понимаешь, в чем дело... Теперь ничто не мешает нам снова быть вместе. Семья остается семьей. Она одна мучается с дочкой, а тут еще моя драгоценная мамаша к ней прилепилась. Да и мне не того... не особенно весело. Но у Оксаны характер... А с тобой она считается. Я слушал и чувствовал, как внутри у меня что-то с болью переворачивается. "Ничто не мешает снова быть вместе!" Как это понимать? А что мешало? Арест отца Оксаны? Неужели Димка был прав в своих подозрениях? Мне припомнилась недавняя история с разводом, наделавшая много шума и вызвавшая столько кривотолков. Но какой же идиот Геннадий! Одной фразой он выдал себя с головой. Я спросил: - А что мешало раньше? - Хм... Ты прекрасно знаешь - Брагин... Я думал, что у них что-то серьезное, а теперь вижу - был не прав. Нет, он не идиот. Я сделал преждевременный вывод и ошибся. Возможно, ошибся и Геннадий, но вовремя поправился. - Оксана к тебе не вернется, - заявил я уверенно. - Почему? - Есть обиды, которые не прощаются даже близким людям. - Но ты можешь поговорить с нею? - гнул свое Геннадий. - Могу, но не хочу, - твердо ответил я. - Из уважения к Оксане и к самому себе - не хочу. Геннадий изменился в лице. Оно стало обычным, равнодушно-злым. Несколько минут длилось неловкое молчание, потом он посмотрел на часы, поднялся. - Пора идти. Работа не ждет. "Какой же подлец