Я посоветовал Дим-Димычу поехать на вскрытие, а сам решил отправиться в районное отделение. На том и договорились. Мертвую вынесли и уложили в машину. Доктор и Дим-Димыч залезли туда же. Машина побуксовала у ворот и выехала со двора. Я отправился в райотделение, засел в кабинете Каменщикова и распорядился вызвать ко мне на допрос Кулькову и Мигалкина. Нужно отдать справедливость работникам милиции, занимавшимся расследованием: они отнеслись к делу внимательно и добросовестно. В документах, которые лежали передо мною на столе, можно было найти все, вплоть до мелочей: время прибытия в комнату, расположение окон и дверей, мебели, положение мертвой. В отчете осмотра я нашел ответы на все элементарные вопросы, предусмотренные расследованием. Большое внимание было уделено отысканию следов преступления, отпечаткам пальцев. В папке лежало много фотоснимков и карт с уже обработанными пальцевыми следами. В материалах не было, однако, самого главного - указаний на то, кто же такая убитая и кто ее убийца. Скрывать нечего: меня охватило состояние внутренней растерянности. Что же делать? С чего мне начинать? Как опознать убитую? Что мне дадут пальцевые оттиски? Зачем я вызвал Кулькову и Мигалкина, которые уже подробно допрошены и с показаниями которых я уже познакомился? Не ошибается ли Хоботов, утверждая до вскрытия, что мы имеем дело с предумышленным убийством? Мысли мои растекались, как ртуть. Я ощутил потрясающую беспомощность, от которой тоскливо сжималось сердце. Дело представлялось мне неразрешимой загадкой. В это время дверь открылась и вошел Безродный. - Здравствуйте, товарищ лейтенант! - сухо и официально приветствовал он меня. Я встал. - Здравствуйте, товарищ старший лейтенант! Безродный обвел нетерпеливым взглядом комнату, снял с себя шинель, шапку (он был в форме) и, пододвинув к горящей печи стул, сел на него. Он молчал, потирая озябшие руки, и смотрел, как в открытом жерле печи перегорают и с легким шуршанием распадаются березовые поленья. Странное дело! Скажу откровенно: приезд Геннадия обрадовал меня. Тут, видно, сказалась застарелая болезнь, свойственная многим людям, - скрытое преклонение перед начальством. Страдал, оказывается, этим недугом в известной мере и я. Мне думалось: Геннадий не лейтенант, а старший лейтенант, не начальник отделения, а начальник отдела. То, что для меня составляет непреодолимую трудность, для него, возможно, пустяк. Значит, в нем есть что-то такое, что позволяет ему руководить большим коллективом. А Дим-Димыч и я не замечаем у него этого самого "что-то такое". Наконец, его терпят и держат в занимаемой должности. Значит, он оправдывает себя, значит, он умнее и способнее, чем мы думаем. Если я не вижу звена, за которое сейчас следует ухватиться, то он, возможно, увидит. Большому кораблю - большое плавание... После продолжительного молчания Геннадий повернулся ко мне и спросил: - Как дела? - Плохи. - Где лейтенант Брагин? Я ответил. - Та-а-к... - протянул Геннадий. - Ну-ка, введите меня в курс событий. Я рассказал все, что знал, и не скрыл своих сомнений; выкладки и доводы проиллюстрировал показаниями уже допрошенных свидетелей, актами осмотра, приобщенными к делу вещественными доказательствами. В заключение счел нужным подчеркнуть, что личность убитой, как и личность убийцы, окутывает непроницаемый мрак. - Стало быть, мы имеем дело с убийством? - проговорил Геннадий. - Да... Так утверждает Хоботов. - А ваша точка зрения? - поинтересовался Геннадий. - Она не совпадает с точкой зрения Хоботова. Я склонен полагать, что здесь или внезапная естественная смерть, или самоубийство. - Хм... Сомнительно, - возразил Геннадий. - И в том, и в другом случае партнеру, сопровождавшему покойную, не имело никакого смысла скрываться. - Пожалуй, да, - вынужден был я согласиться с резонным доводом. Геннадий громко откашлялся, встал со стула, прошелся по комнате и нравоучительно заметил: - Вообще, товарищ лейтенант, никогда не надо ничего усложнять и преувеличивать... - Он умолк на мгновение и, посмотрев в замерзшее окно, добавил: - От нас требуется объяснить необъяснимое, так вы, кажется, считаете? Что ж... мы попытаемся это сделать. В его тоне мне почудилась уверенность, будто следствие напало по меньшей мере на горячий след преступника. Настроение мгновенно улучшилось. Появление Геннадия и наш короткий разговор послужили для меня бодрящей разрядкой. - Первым долгом я хочу прочитать все сам, - сказал он между тем и занял за столом место, которое я предупредительно освободил. Геннадий только раскрыл папку, как дверь без шума открылась и в кабинет вошел шофер райотделения. Не зная Безродного, но видя в нем старшего по званию, он испросил у него разрешения обратиться ко мне и сказал, что приехал за мной от доктора Хоботова. Я перевел взгляд на Геннадия. - Вместе поедем, - сказал он без колебаний и начал одеваться... В тылах большого больничного двора, в мрачном каменном помещении с низким потолком и влажными стенами, мы нашли Хоботова и Брагина. Доктор, облаченный в клеенчатый фартук, сидел на табуретке. Рядом стоял Дим-Димыч. Оба они курили. Посреди комнаты на высоком железном тонконогом столе, прикрытая не совсем чистой бязевой простыней, лежала та, которая неожиданно покончила расчеты с жизнью в доме на Старолужской улице. Видны были только ее свисающие распущенные волосы и ступни с пожелтевшими пятками. Кроме нее, на голых топчанах вдоль стены лежали еще три ничем не прикрытых трупа. Я представил Хоботову Безродного. Доктор поклонился, но руки не подал - она была в резиновой перчатке. Неистребимый, всюду проникающий сладко-удушливый запах разложения человеческих тел мгновенно вошел в меня и тугим комком застрял в носоглотке. - Закурите, так лучше будет! - заметив мое состояние, посоветовал Хоботов и показал на пачку папирос, лежавшую на подоконнике. - Вы уже в курсе дела? - спросил он Безродного. - Примерно. - Отлично! Сейчас мы выясним, ошибся я или нет. Прошу сюда! Доктор подошел к тумбочке, на которой стояла большая стеклянная банка с широким горлом, наполненная водой, и в ней плавало что-то. - Так вот... - вновь заговорил Хоботов. - Что эта милая особа к моменту смерти была в состоянии сильного опьянения - установленный факт. Не так ли, товарищ Брагин? - Да-да... - подтвердил Дим-Димыч немного возбужденным, как мне показалось, голосом. - Что ее умертвили, - продолжал Хоботов, - тоже факт. А сейчас мы попытаемся получить ответ на главный вопрос: как ее умертвили? Что это, по-вашему? - Доктор ткнул пальцем в горловину банки, освещенной яркой двухсотсвечовой электрической лампой. Я приблизился к тумбочке, наклонился и увидел плавающий синевато-красный ком. - Сердце! - Отлично! - подтвердил Хоботов. - Хорошее, молодое, совершенно здоровое и уже никому не нужное сердце. Оно-то, надеюсь я, и сослужит нам последнюю службу. Теперь внимание! Сейчас я вскрою сердце в воде, а вы наблюдайте. Это очень важно и, главное, неповторимо. Если вверх побегут пузырьки, шарики воздуха, - я окажусь прав в своем предположении. Смотрите!.. Я отвел назад руку с дымящейся папиросой и стал ждать. Напряжение я подметил и во взглядах Безродного и Брагина. Доктор просунул, не без усилий, свою левую руку в банку, захватил крепко сердце, а правой сильным надрезом полоснул его чуть не надвое. И тут же кверху цепочкой устремились один за другим прозрачные воздушные шарики... - Вот-вот! - воскликнул Дим-Димыч. - Прекрасно видно, - добавил Безродный. - Фу! - облегченно и шумно вздохнул доктор. - Что и требовалось доказать. Задача решена. Ответ найден. Он бросил на тумбочку нож, отряхнул с рук воду и начал стаскивать перчатки. - Теперь я могу сказать точно, что покойной, когда она после выпитого была в полуобморочном состоянии, при помощи обычного шприца и очень тонкой иглы пустили в просвет вены несколько кубиков обычного воздуха. И все. Этого более чем достаточно для мгновенной смерти. Сердце не терпит воздуха. Произошла эм-бо-ли-я. Слышали? Мы переглянулись, Для нас это медицинское слово было внове. - Это отнюдь не изобретение, - пояснил Хоботов. - Старо как мир. - А как вы догадались? - заинтересовался Дим-Димыч. - Что вас натолкнуло на первоначальную мысль? Доктор пригласил нас к высокому столу, извлек из кармана свою лупу, подал ее Дим-Димычу и сказал: - Смотрите сюда. Внимательно, - он указал на локтевой изгиб покойницы. - Что видите? - Малюсенькую, едва приметную точку, - ответил мой друг. - Вот-вот. Скоро она совсем исчезнет. Тут и вошла игла. Если бы я появился на свет божий не пятьдесят семь лет назад, если бы мне не довелось повидать на своем веку такие и им подобные штучки, я бы тоже не заметил точки. Он задернул простыню, подошел к крану с водой и стал тщательно намыливать руки... Полчаса спустя, проводив Хоботова на станцию, я и Дим-Димыч направились в райотделение. В коридоре мы увидели взволнованных свидетелей. На ходу я сказал другу: - Безродный уверен. Это меня радует. Мозги у него все-таки есть. - Боюсь, что у него их больше в костях, нежели в голове, - отпарировал Дим-Димыч. Мы прошли в кабинет, где Безродный сосредоточенно изучал материалы дела. - Свидетели давно уже здесь, - напомнил я. Геннадий оторвался от бумаг и сказал: - Точнее, обвиняемые, а не свидетели. Я и Дим-Димыч переглянулись. Такое заключение нас несколько озадачило. Оно было неожиданным и, пожалуй, смелым. Спустя несколько минут я впустил в кабинет костлявое и нескладное существо с решительным, если не наглым, выражением лица. - Я Кулькова, - представилось оно. - Олимпиада Гавриловна. - Садитесь! - сказал Безродный. Кулькова села не сразу, она попросила разрешения снять пальто и прошла к стенной вешалке в углу. Это была плоская спереди и сзади женщина, высокого роста, с несоразмерно тонкими ногами, оканчивавшимися удивительно большими ступнями. Ноги ее жалко болтались в полах короткого платья, из-под которого торчал конец нижней юбки. Чулки с вывернутыми швами напомнили мне крученые ножки гостиного столика. Удлиненную, расширяющуюся книзу голову украшала редкая растительность, сквозь которую просвечивала белая кожа. На одной щеке, у ноздри, и под ухом красовались две крупные и совершенно черные бородавки. Наконец она села и положила руки на стол. - Вам предоставляется возможность сказать всю правду, - начал Геннадий с холодным и глубоким презрением в глазах. - Если вы этой возможностью не воспользуетесь сейчас, больше уже никогда ее не получите. - Вы это о чем? - осведомилась Кулькова. Геннадий нахмурил брови. - Не валяйте дурака! Мы люди русские и обязаны понимать друг друга. Кулькова часто-часто заморгала глазами. - Поняли? - спросил ее Геннадий. Она решительно тряхнула своей лошадиной головой. - Вы должны говорить только правду, - напомнил Геннадий. - Я и говорю правду... только правду. - Пока вы ничего не говорите. На первом допросе вы заявили следующее, я привожу дословно ваши показания: "Убедившись, что дверь комнаты заперта изнутри и на мой стук никто не отзывается, я перепугалась и побежала звать участкового уполномоченного милиции". Так? - Сущая правда. Так и было. - В котором часу это произошло? - Совсем рано. - Точнее. - Ну, совсем рано... Часов, однако, в семь. - А что заставило вас чуть свет стучать в дверь ваших квартирантов? - Кошка, - последовал ответ. - Что? - блеснул глазами Геннадий. - Кошка. Моя кошка. Я, честно говоря, начал сомневаться в умственных способностях свидетельницы. - При чем здесь кошка? - сдерживая раздражение, громко произнес Геннадий. - При всем, - ответила Кулькова. - Она с вечера осталась в комнате, а потом размяукалась так, что у меня мурашки по спине забегали. Я потрогала дверь и крикнула: "Кошку выпустите! Нагадит она". А никто не отозвался. Я начала стучать, а квартиранты не подают голоса. Я перепужалась: обокрали, думаю, мене ночные гости, сами утекли, а кошку заперли! И подалась за участковым. Ну, потом дверь долой и увидели ее, сердешную. Лежит себе одна, а его и след простыл... - А кто же мог изнутри запереть дверь? - попытался уточнить Геннадий. - Никто изнутри не запирал. Я так думала поначалу, Это ее хлюст запер дверь снаружи на ключ... - И вы не слышали, когда он ушел? Кулькова опять тряхнула головой. - Вот что, гражданка Кулькова, - растягивая слова, проговорил Геннадий. - Не стройте из себя казанскую сироту. Бесполезно... Мы вас хорошо знаем. Вы сектантка-вербовщица. В тридцать первом году по заданию "хлыстов" сожгли семь гектаров пшеницы на. Кубани. В том же году утопили в реке Челбас двух новорожденных близнецов и были приговорены к пяти годам заключения. Вы преступница! И если думаете, что мы верим в ваше перерождение, то глубоко ошибаетесь. Выбирайте: или опять тюрьма, или душу наизнанку! Эта особа закрыла глаза не без вашей помощи. Это так же точно, как и то, что сейчас день. Выкладывайте все начистоту!.. Кулькова вытаращенными глазами уставилась на Безродного. Язык отказался повиноваться ей. Она молчала, застыв в каком-то оцепенении, видимо, переваривая длинную фразу. Дим-Димыч, исполнявший обязанности секретаря, записал вопрос и ждал ответа. Кулькова продолжала молчать и смотрела почти не мигая глазами. Прошла минута, две. Дим-Димыч нацарапал на листке бумаги несколько слов и подсунул мне. Я прочел: "Через женщину продолжается человеческая жизнь. И через эту тоже. Представляешь?" - Ну?! - нетерпеливо крикнул Геннадий. - Я вызвал вас не для того, чтобы любоваться вашей красотой. Отвечайте! Как звали убитую? Где сейчас скрывается ее попутчик? Фамилия его? Нам все это известно, но мы ждем подтверждения от вас. Я содрогнулся. Это был ненужный, дешевый прием, ставящий следствие в нелепое положение. Умный свидетель мог бы ответить: если вам все известно, так зачем же спрашивать? Но Кулькова умом не блистала. Она в отчаянии замахала руками и заголосила: - Да что же такое творится?.. Что вы от меня хотите? Никакая я не злодейка... Что было, то было и прошло, а тут чиста я, как росинка. Не знаю я никого и рук не прикладывала... Что хотите, то и делайте. Геннадий пристукнул кулаком по столу: - Не морочьте мне голову! Я хочу знать фамилии ваших ночных гостей... Одного хотения, увы, было недостаточно. Кулькова не знала своих гостей. Она божилась, крестилась, клялась и под конец разревелась. И хотя весь облик Кульковой вызывал во мне глухую и все возраставшую антипатию, я был глубоко убежден, что она и в самом деле непричастна к преступлению. Дим-Димыч вторично подсунул мне клочок бумаги, и я прочел: "Стрельба из пушки по воробьям. Она ни при чем". Мы потратили на разговор с ней два с лишним часа и к допросу, снятому сотрудником угрозыска, не прибавили ни одной подробности, если не считать эпизода с кошкой. Вслед за Кульковой вызвали шофера Мигалкина. Это был очень смышленый молодой человек, отлично понимавший, что его короткая, но трудная биография обязывает его быть особенно разборчивым в выборе средств к достижению своей цели. А жизненная цель его предельно ясна. Он изложил ее доходчиво и кратко. Сейчас он шофер второго класса, а к концу года получит первый. Через год попытается поступить в институт, хочет стать инженером-автомобилистом, возможно - конструктором. И только. Ни больше ни меньше. Что отец его эмигрант, враг советского строя - он не скрывал и не намерен скрывать. Они расстались навсегда. Подобно отцу, он мог стать чиновником, или коммерсантом, или переводчиком у японцев. Японским языком он владеет почти так же, как русским. Он мог, наконец, остаться на той стороне. Хотя в Россию его никто не приглашал, но и из Харбина не выгоняли. Он уехал по собственной воле и считает, что это был первый действительно верный шаг в его самостоятельной жизни. Был ли отец против его отъезда? Нет! Больше того, именно отец первый подал ему эту мысль. Он сказал: "Ты, Серафим, русский, родился в России, должен жить и умереть там". За эти слова ему превеликое спасибо. Сам отец не собирается возвращаться на родину. У него свои счеты с Советской властью. До революции он был видным чиновником, состоятельным человеком, имел трехэтажный дом в Воронеже, прекрасную дачу в Ялте, приличный счет в банке. В шестнадцатом году он перебрался в Москву, купил скромный домик из девяти комнат с чудесным садом и, главное, автомобиль. Автомобиль французской марки, о котором мечтал долгие годы. И все это через год вылетело в трубу. А тут еще политические разногласия... Помирить кадетов и большевиков было невозможно, а старик был активным членом партии кадетов. Вот так... Значит, с отцом у Мигалкина дороги разошлись... Если следствие хочет знать, почему он остановился на профессии шофера, ответить нетрудно: еще мальчишкой тянулся к ней, любил ее и не думал ни о чем другом. Знает ли он о том, что школа в Харбине, которую он окончил, готовила диверсантов и террористов? Точно не знает. Ходили слухи. Но ему лично никто и никогда никаких предложений не делал. По делу, которое интересует следствие, готов сообщить все без утайки. Да, он действительно подвез на своей трехтонке со станции в город в ночь с двенадцатого на тринадцатое февраля двух пассажиров: мужчину и женщину Нет, сам он не набивался. Наоборот, они напросились. Встретился с ними на перроне часа три спустя после прохода поезда возле багажного склада, где получал четыре ящика с запасными частями. Мужчина спросил его, где можно остановиться приезжим Мигалкин ответил, что гостиницы в городе нет, приезжие устраиваются кто как может, но он знает одну квартирную хозяйку, у которой раньше жил. Речь шла о Кульковой. Мужчина согласился - на том и порешили. Перед чем как отправиться в путь, мужчина обратился со вторым вопросом: не слышал ли Мигалкин о ветвраче Проскурякове, жителе города? Мигалкин не знал Проскурякова. О Кульковой он может сказать, что это особа жадная и сварливая. Живет на доходы от двух коров и квартиры, которую сдает приезжим. В прошлом она совершила какие-то преступления, о которых рассказывает очень туманно и без особого желания. Кулькова - женщина со странностями. Супружеской жизни не признает, но очень любит детей. Совершенно не употребляет в пищу мяса, однако пристрастна к спиртным напиткам. Знала ли Кулькова мужчину и женщину, что приехали ночью в город? Нет, не знала. В этом Мигалкин уверен. Может ли он описать внешность незнакомца? Конечно! Он хорошо разглядел его. Это мужчина лет тридцати пяти, выше среднего роста, с запоминающимся, открытым, энергичным, гладко выбритым лицом и большим лбом. Недурен собой. На таких обычно обращают внимание. Вот все, что рассказал Мигалкин. И это было уже известно по материалам допроса уголовного розыска. Геннадий попытался для большего воздействия повысить голос, но Мигалкин спокойно и вежливо предупредил его: - Можно говорить тише. У меня отличный слух. В конце допроса Геннадий снова применил, как и в разговоре с Кульковой, провокационный ход. - Мы располагаем данными, что вы не случайно встретились с попутчиками на станции, а ездили встречать их. Мигалкин опять-таки очень вежливо и резонно ответил: - Если об одном и том же Двое говорят по-разному, то кто-то из них лжет и пытается ввести следствие в заблуждение. В ваших силах проверить как мои показания, так и данные, о которых вы упомянули. И тот, кто лжет, получит удовольствие познакомиться со статьей, о которой вы предупредили меня перед допросом... Нет-нет... Мигалкин был парень очень смышленый, рассудительный, и Геннадий, мне думается, понял это. Когда мы остались одни, а это произошло около одиннадцати ночи, Безродный сказал: - Надо во что бы то ни стало расколоть эту контру. - Кого конкретно вы имеете в виду? - счел нужным уточнить я. - Обоих, - угрюмо ответил Безродный. - Вы уверены, что они контрреволюционеры? - Я убежден, что они соучастники преступления. Налицо сговор. - Так вы убедите и нас в этом, товарищ старший лейтенант! - попросил Дим-Димыч. - Постараюсь, - ядовито заметил Безродный и посмотрел на стенные часы. - Теперь отдыхать. Завтра с утра вы, товарищ Трапезников, загляните в берлогу Кульковой и побеседуйте с жильцами. А вы... - Он повернулся к Брагину. - Я хочу предложить... - неосторожно прервал его Дим-Димыч, но Геннадий не дал ему высказаться. - Вы будете делать то, что прикажу я. Договоритесь в больнице, чтобы труп убитой положили в ледник и сохранили. Это раз. Сходите в автохозяйство, где работает Мигалкин, и возьмите на него характеристику. Это два. Установите, живет ли в городе ветврач Проскуряков, и соберите сведения о нем. Это три. Договоритесь с уголовным розыском, чтобы размножили фото убитой Это четыре. Пока все. Ясно? - Предельно, товарищ старший лейтенант! - ответил Дим-Димыч. 15 февраля 1939 г. (среда) Утром каждый занимался своим делом. Дим-Димыч отправился в больницу. Безродный опять вызвал на допрос Кулькову, а я пошел на Старолужскую улицу. Какое-то чувство подсказывало мне, что я понапрасну трачу время. Стоило только переступить порог входной двери, как весь дом ожил и зашевелился, словно встревоженный муравейник. По коридорам зашлепали босые ноги, зашаркали башмаки, началось многоголосое шушуканье. Я постоял некоторое время, осваиваясь с полумраком, и постучал в первую дверь налево. Меня встретила улыбающаяся женщина. С ее разрешения я вошел в комнату, сел на расшатанный стул и повел беседу. За стеной в коридоре все время улавливались какие-то подозрительные шорохи. Они меня нервировали. Я шагнул к двери, толкнул ее: прилипнув к косяку, стояла курносая девчонка лет двенадцати. - Ты что здесь торчишь? - строго спросил я. Она прыснула, прикрыла рот рукой и убежала... Я обошел шесть квартир и покинул злополучный дом уже под вечер, усталый и голодный. Предчувствие мое оправдалось. Ничего интересного беседы не дали. О Кульковой говорили всякие небылицы, но к делу это не имело никакого отношения. Наконец дом на Старолужской улице остался далеко позади, и я вернулся в районное отделение. Дим-Димыч все поручения Безродного выполнил. Автохозяйство дало Мигалкину блестящую характеристику. Ветврач Проскуряков Никодим Сергеевич действительно жил в городе, но совсем недавно, месяц назад, умер. Доложить результаты Безродному сразу не удалось. Запершись в кабинете, он что-то печатал на пишущей машинке. Пользуясь передышкой, мы - я, Дим-Димыч и Каменщиков - сели в дежурной комнате и стали обмениваться мнениями. Для меня было ясно, что следствие зашло в тупик. Руководство управления допустило ошибку, согласившись с доводами Каменщикова и приняв это дело в свое производство. Пока я не видел под ним никакой политической подоплеки. Вот если бы к убийству имели непосредственное отношение Мигалкин и Кулькова, тогда можно было бы что-то предполагать, подозревать. А сейчас вся эта таинственная история оборачивалась самым банальным образом. По-видимому, муж решил избавиться от своей благоверной - мало ли причин к этому, - завез ее в глубокую провинцию и тут совершил свой злодейский замысел. Правда, он почему-то прибег к такому необычному способу, как эмболия, но тут уж дело вкуса. Кому что нравится! Я высказал свое мнение Каменщикову и Дим-Димычу и добавил, что было бы правильно немедля возвратить все материалы уголовному розыску. Каменщиков запротестовал. Он, как и Безродный, придерживался точки зрения, что и Кулькова, и Мигалкин причастны к убийству, и был против возвращения материалов органам милиции. Дим-Димыч согласился с Каменщиковым в той части, что материалы не следует возвращать милиции, по крайней мере до той поры, пока не станет окончательно ясно, что налицо чисто уголовное преступление. А относительно причастности к убийству Кульковой и Мигалкина мнение его не расходилось с моим. - Мы должны, - сказал Дим-Димыч, - наметить себе минимум и осуществить его. Этим минимумом я считаю опознание убитой и установление личности ее спутника. Только тогда нам, возможно, удастся определить, с чем мы столкнулись: с уголовным или политическим преступлением. А сейчас мы топчемся на месте. Младший лейтенант Каменщиков кивнул головой: - Полностью согласен с вами, товарищ Брагин. Что же предпринять, чтобы выполнить этот минимум? - Подумать надо, - ответил Дим-Димыч. - Задача слагается из двух частей: из опознания убитой и установления личности живого. Я бы на вашем месте мобилизовал сейчас все возможности и попытался выяснить: покинул город этот таинственный субъект или скрывается здесь? Можно это проделать? Безусловно. Давайте рассуждать так: предположим, незнакомец покинул город тотчас после убийства. До станции, кажется, семьдесят километров? Каменщиков снова кивнул. - Он мог рискнуть добраться пешком, но едва ли, - продолжал Дим-Димыч. - Скорее всего, воспользовался попутной машиной. Если так, то он облегчил не только свой путь, но и Нашу задачу. Выяснить, чьи машины за эти двое суток ходили в сторону вокзала, не такая уж сложная задача. Наконец, его могли видеть на станции Ведь говорит же Мигалкин, что у незнакомца запоминающаяся физиономия. Он покупал билет. Он ходил по перрону в ожидании поезда. Возможно, заглянул в буфет. Пассажиров на вашей станции не густо, и новый человек легко запоминается. Мысль Дим-Димыча мне понравилась, и я попытался развить ее: - А если он направил свои стопы не на станцию, а в другую сторону, то все равно прибег к машине. - Конечно! - согласился Каменщиков. Мы с увлечением принялись обсуждать новый вариант, и в это время вошел Безродный со стопкой бумаг под мышкой. Он выслушал поочередно меня и Дим-Димыча и сказал: - Я предлагаю арестовать Мигалкина. Мы остолбенели от неожиданности. - Предложение по меньшей мере неостроумное, - не сдержался Дим-Димыч. - Об этом разрешите думать мне, - ответил Геннадий. - Думайте, сколько вам угодно, товарищ старший лейтенант, - не остался в долгу Дим-Димыч, - но разрешите и мне иметь собственное мнение. - Разрешаю, - съязвил Геннадий. - Только не носитесь со своим мнением, как с писаной торбой. На вас напала куриная слепота. Именно слепота! Кулькова призналась и дала показания, что была предупреждена Мигалкиным о появлении ночных гостей. Лицо у меня, кажется, вытянулось. Раскрыл глаза пошире, чем обычно, и Дим-Димыч. Ни он, ни я, конечно, не могли и предполагать такого поворота дела. - Что вы скажете теперь? - обратился к Дим-Димычу Геннадий. - Ничего, - коротко изрек тот. - Прежде всего я посмею испросить вашего разрешения и ознакомиться с показаниями Кульковой. - Пожалуйста! - с усмешкой ответил Геннадий, подал Дим-Димычу протокол, а сам достал портсигар и закурил. Да, действительно, в протоколе черным по белому было записано, что Мигалкин, прежде чем отправиться на вокзал, зашел на квартиру к Кульковой и предупредил, что привезет двух гостей: мужчину и женщину. И все. Но, кажется, достаточно и этого. Значит, Мигалкин не тот парень, за которого я и Дим-Димыч его приняли. Значит, правы Безродный и Каменщиков. - Кулькова тверда в своих показаниях? - спросил Дим-Димыч. - Как это понять? - задал встречный вопрос Геннадий. Дим-Димыч подумал, подыскал более мягкую формулировку и спросил: - Не колеблется? - Это не наше дело. Что записано пером, того не вырубишь топором. Дим-Димыч пожал плечами: - Не находите ли вы целесообразным, прежде чем арестовать Мигалкина, сделать ему очную ставку с Кульковой? - Не исключаю, - заявил Геннадий. - Очная ставка неизбежна. - Тогда следует допросить Кулькову еще раз, - пояснил свою мысль Дим-Димыч. Геннадий вскинул брови и насторожился: - Зачем? - Чтобы уточнить ряд деталей, без которых очная ставка может превратиться в пшик... - Именно? - Следствие должно точно знать, в какое время суток зашел Мигалкин к Кульковой, кто может подтвердить его визит, иначе на очной ставке Мигалкин положит Кулькову на обе лопатки. А этого в протоколе нет. Безродный задумался. - Во всяком случае, - заговорил он наконец, ни к кому конкретно не обращаясь, - эти подробности можно уточнить в процессе самой очной ставки. Тут вмешался я: - Рискованно... - Вот именно! - присоединил свой голос Дим-Димыч. - И к тому же тактически неправильно и, если хотите, неграмотно. Прежде чем допрашивать подозреваемых на очной ставке, мы сами должны знать, что ответит на этот вопрос Кулькова. Это же очень важно. - Даже очень? - сыронизировал Геннадий. - Безусловно! - подчеркнул Дим-Димыч. - Вы знаете, что такое алиби? - Допустим, - заметил Геннадий с той же иронией. - Предположите на минуту, что на вопрос, в какое время к ней заходил Мигалкин, Кулькова ответит - в семнадцать часов, - продолжал рассуждать Дим-Димыч. - Ну... - затягиваясь папиросой, буркнул Геннадий. - А Мигалкин рассмеется ей в лицо и заявит: "Не фантазируйте, Олимпиада Гавриловна, именно в это время я сидел на производственном совещании в автобазе". - А мы проверим, - вставил Каменщиков. - Конечно, проверим, - согласился Дим-Димыч. - Но прежде чем мы это сделаем, очная ставка будет провалена. Дим-Димыч был прав. Это понимал я, понял Каменщиков и должен был понять Безродный. Но я ошибся, Безродный не хотел понимать. Он отмел разумные предложения Дим-Димыча. - Не будем залезать в дебри и делать из мухи слона. Если бы да кабы, да во рту росли грибы... Мигалкин не выкрутится. За это я могу поручиться. И как только его загребем - сразу заговорит. А загребать его надо, не теряя времени. - Без очной ставки? - спросил Дим-Димыч. - А что? - удивился Геннадий. - Никакой мало-мальски уважающий себя прокурор не даст нам санкцию на арест Мигалкина, - твердо проговорил я. - Почему мы должны не верить Мигалкину и, наоборот, верить Кульковой, показания которой ничем не документированы? - Попробуем обойтись без прокурора, - безапелляционно произнес Геннадий. - Нам за это головы не снимут, а вот если Мигалкин скроется или сговорится с Кульковой и заставит ее отказаться от своих показаний, то холки нам намнут основательно. - Я не вижу оснований нарушать революционную законность, - решительно заявил Дим-Димыч. - А посему убедительно прошу вас, товарищ старший лейтенант, отстранить меня от участия в следствии. Молодец Дим-Димыч! Смело, но правильно, правдиво, честно. Геннадий, кажется, на минуту растерялся, но быстро взял себя в руки и зло сказал: - Лучше поздно, чем никогда. Можете считать себя свободным. - И, посмотрев на часы, обратился к Каменщикову: - Обеспечьте лейтенанта Брагина транспортом до станции. Дим-Димыч молча кивнул и, повернувшись на каблуках, вышел. Геннадий взял со стола протокол, подал его мне и спросил: - Надеюсь, вы не повторите глупость своего дружка? - Не надейтесь, - сказал я значительно мягче, чем Дим-Димыч. - Я, пожалуй, тоже уеду... Геннадий деланно рассмеялся. - Не смею вас задерживать... Трусы в карты не играют. - Он взял из моих рук протокол, отдал его Каменщикову и тоном приказа предложил: - Пишите постановление... 16 февраля 1939 г. (четверг) Поздно ночью меня и Дим-Димыча слушали Осадчий и Кочергин. Как мы и рассчитывали, Геннадий связался с управлением по телефону и предупредил майора Осадчего обо всем, что произошло. По выражению лица начальника управления видно было, что он не одобряет наше поведение. Капитан Кочергин молчал, лицо у него было непроницаемое. Мы доложили все, что считали нужным. По нашему мнению, Безродный, не исчерпав всех возможностей для опознания убитой и установления убийцы, стал на неправильный, незаконный путь и пытался толкнуть на него нас. Осадчий спросил, что мы имеем в виду под возможностями, которые игнорировал Безродный. Дим-Димыч подробно изложил наш план действий. - С этого и надо бы начинать... - заметил Кочергин. - Да, пожалуй, - без особенного энтузиазма согласился майор Осадчий и обратился ко мне: - Ваше предложение? - Если Мигалкин арестован, освободить его, - сказал я. - А все материалы передать органам милиций. - А вы что скажете, товарищ Брагин? - С первой частью предложения товарища Трапезникова я согласен, - произнес Дим-Димыч. - А со второй нет. Мне думается, что до опознания убитой и установления личности убийцы возвращать дело органам милиции не следует. - Так-так... - неопределенно произнес Осадчий. - Ну хорошо. Можете быть свободными... Мы покинули кабинет. Теперь следует рассказать о том, что произошло в промежутке времени между нашим разговором с Безродным в райотделении и докладом у начальника управления. Когда мы уже сели в "газик", чтобы отправиться на вокзал, Дим-Димыч решил заглянуть к Кульковой и уточнить ее показания о Мигалкине. Я, хотя и не без сопротивления, согласился. В доме на Старолужской улице мы пробыли ровно столько, сколько потребовалось, чтобы задать Кульковой два вопроса и получить на них ответы. На первый вопрос Дим-Димыча, когда и в какое время суток Мигалкин предупредил ее о том, что доставит ей квартирантов, Кулькова, подумав немного, ответила: "Произошло это двенадцатого февраля утром, примерно между девятью и десятью часами". На второй вопрос, кто может подтвердить этот факт, Кулькова заявила: "Об этом лучше всего спросить самого Мигалкина". Она была еще в постели и не может сказать, кто видел его входящим в дом. Дим-Димыч приказал шоферу везти нас в автохозяйство. Мигалкина там не оказалось. Дежурный нарядчик дал нам домашний адрес Мигалкина, и мы отправились к нему на квартиру. Наш визит его нисколько не смутил, и я отметил про себя, что так может вести себя человек с большой выдержкой или абсолютно не чувствующий за собой никакой вины. - Где вы были двенадцатого февраля утром? - спросил Дим-Димыч. - Утром? - переспросил Мигалкин. - В шесть часов или немного раньше я выехал на своей трехтонке в совхоз имени Куйбышева и вернулся в город, когда уже стемнело. В хозяйстве мне передали телефонограмму директора с приказом получить груз Гутапсбыта. Не заезжая домой, я перекусил у механика и поехал на станцию. - А до совхоза далеко? - поинтересовался я. - Двадцать восемь километров. - Что же вы делали там весь день? Мигалкин охотно объяснил. Автобаза взяла у совхоза мотор на капитальный ремонт. После ремонта мотор обкатали на стенде, отвезли и помогли установить на полуторку. Все это заняло немало времени... Мигалкин отлично понимал, что наши вопросы вызваны не простым любопытством. И когда возникла необходимость подтверждения этих сведений, он улыбнулся, надел шапку, пальто и сказал: - Поедемте... Сейчас вам все станет ясно. Через несколько минут машина подвезла нас к приземистому рубленому домику, засыпанному до самых окон снегом. Как только мы вышли из "газика", огромный, свирепого вида пес с хриплым лаем заметался по небольшому дворику. Из дома вышел пожилой седоголовый мужчина с отвисшими, как у Тараса Шевченко, усами и направился к машине. - Это наш механик и секретарь парторганизации товарищ Омельченко, - сказал Мигалкин. - Задайте ему тот вопрос, который вы задали мне. - Прошу, заходите, - пригласил нас Омельченко. - Иди прочь, Шавка! - прикрикнул он на собаку. - Черт тебя мордует... - Спасибо, мы торопимся на поезд, - пояснил Дим-Димыч. - Вы нам нужны на одну секунду... Омельченко загнал пса в сени дома и вышел уже в шапке и полушубке, накинутом на плечи. - Просим прощенья за неожиданный визит и беспокойство, - обратился Дим-Димыч к Омельченко. - Нас интересует маленькая подробность: где весь день двенадцатого февраля был ваш шофер товарищ Мигалкин? - Двенадцатого февраля? В воскресенье? - Совершенно верно. Омельченко посмотрел с некоторым недоумением на Мигалкина: - А чего же вы не спросите его? Мигалкин усмехнулся: - Так, видно, надо, Сергей Харитонович... Омельченко покачал головой и, извлекая из кармана кисет с табаком, сказал: - Он был в совхозе. Со мной вместе, в совхозе. Мотор мы туда возили и устанавливали на машину. Это вас устроит? - Вполне, Сергей Харитонович, - проговорил Дим-Димыч. - А в котором часу вы туда выехали? - поинтересовался я. - От моей избы отъехали ровно в шесть... Мы тепло распрощались с симпатичным механиком. Я хотел было сделать то же самое с Мигалкиным, но Дим-Димыч взял его под руку и повел к "газику". - Вас не затруднит, - начал Дим-Димыч, - выполнить одно наше поручение? - Если оно в моих силах, я к вашим услугам, - ответил Мигалкин. - Конечно, в ваших силах. Вы не меньше нас заинтересованы в том, чтобы отыскать таинственного ночного пассажира... - Ах, вот в чем дело! - закивал Мигалкин. - Слушаю вас... Поручение было довольно хлопотливым. Надо было выяснить, чьи машины и куда именно выходили из города тринадцатого и четырнадцатого февраля и не воспользовался ли услугами одной из них ночной гость Кульковой. Потом Дим-Димыч спросил Мигалкина: - Омельченко знает о происшествии на Старолужской? - Хм... Об этом знает весь город... - А знает Омельченко, что мужчину и женщину к Кульковой доставили вы? - Да! - твердо ответил Мигалкин. - Я сам сказал ему. - Тогда попросите своего механика помочь вам. - Понимаю... Разобьемся в лепешку... Когда мы простились с Мигалкиным и направились к машине, Дим-Димыч сказал: - Ну? - Чего тебе? - Прав я был относительно алиби? - Получается, так... А почему ты не дал хотя бы адреса своего Мигалкину? Ведь он мог бы написать или телеграмму дать... Дим-Димыч вздохнул: - Боюсь, что Геннадий лишит его этой возможности. Но за Мигалкина это сделает Омельченко. Можешь быть в этом уверен. 24 февраля 1939 г. (пятница) Минула неделя. Я и Дим-Димыч опять едем в тот же райцентр и по тому же самому делу. Почему и как это произошло? Безродный арестовал не только Мигалкина, но и Кулькову. Этого следовало ожидать: пытаясь запутать Мигалкина, Кулькова, естественно, не могла не запутать себя. Районный прокурор выразил протест и довел до сведения областного прокурора... И колесо закрутилось... Если бы Безродный располагал откровенными признаниями арестованных, или убедительными показаниями свидетелей, или, наконец, неопровержимыми документальными уликами, вещественными доказательствами, то любой прокурор, как человек государственный и заинтересованный в разоблачении и пресечении зла, мог бы в какой-то мере оправдать его действия, понять необходимость срочных мер и связанное с этим нарушение уголовно-процессуальных норм. Беда же заключалась в том, что Безродный не располагал ничем Кулькова, категорически отвергая обвинение в убийстве, заявила, однако, что была предупреждена Мигалкиным. На очной ставке Кулькова изменила свои показания и сказала, что Мигалкин посетил ее не утром, а вечером. Мигалкин, конечно, не признавал себя виновным. Следствие окончательно зашло в тупик, а настоящий преступник в это время разгуливал на свободе. После нескольких звонков областною прокурора начальник управления Осадчий вынужден был дать указание об освобождении из-под стражи Мигалкина и Кульковой. Безродный приехал вчера утром и подал рапорт Осадчему с протестом против освобождения арестованных. В этом же рапорте он отказывался вести дело в таких условиях и просил отстранить его от дальнейшего участия в следствии. Вчера же вечером Кочергин сказал мне, что Осадчий решил передать ведение дела мне и Дим-Димычу, хотя я, откровенно говоря, считал это бессмысленным и, как известно, настаивал на возвращении его уголовному розыску. Но если начальство приказывает, надо засучивать рукава и приниматься за работу. Кочергин приказал наметить план действия и ровно через час доложить ему. Точно в назначенный срок я и Дим-Димыч предстали перед капитаном Кочергиным с очень подробным планом, который он, внимательно просмотрев, утвердил. - План планом, - заметил он, - а жизнь остается жизнью. Ориентируйтесь на месте и сообразуйте свои действия с обстоятельствами. Одна маленькая деталь может перечеркнуть весь наш план, и он пойдет насмарку... - И, помолчав, добавил: - А младший лейтенант Каменщиков молодчина! - Почему, товарищ капитан? - поинтересовался Дим-Димыч. - Чутье есть. А это очень важно. - А вы не допускаете, что он ошибся в постановке диагноза? - спросил я. - Пока не допускаю. - Кочергин выдвинул ящик письменного стола, порылся в нем и вынул маленькую записную книжку. - Хочу поведать вам одну маленькую историю. В мае минувшего года я был в командировке в Благовещенске. Там незадолго до моего приезда имел место любопытный случай. На окраине города в частном домике китайца или корейца, точно не помню, был обнаружен труп мужчины средних лет. Работники розыска и эксперты долго не могли опознать труп и определить причину смерти. Наконец удалось все выяснить. Жертвой оказался работник одной из гостиниц, а умер он знаете от чего? От введения в вену нескольких кубиков воздуха. Как? - Интересно! - вырвалось у меня. - Даже очень, - добавил Дим-Димыч. - Характерно, что, как и у нас, убийству предшествовала основательная выпивка и на жертве не оказалось ничего, что могло бы помочь опознанию личности. - И преступление осталось нераскрытым? - спросил я, заранее предвидя утвердительный ответ. - Не совсем, - заметил Кочергин. - Преступника схватили, но он убил одного оперработника, ранил другого и скрылся. И самое замечательное то, что убийца, как мне помнится, по своему внешнему виду мало чем отличается от ночного гостя Кульковой. - Все это чрезвычайно важно, - произнес Дим-Димыч и стал что-то записывать на листке бумаги. - И еще одна подробность, - продолжал Кочергин. - Если я не путаю этой истории с другой, совпадавшей с нею по времени, но не имеющей к ней никакого отношения, убитый оказался недавним жителем Благовещенска. До этого он работал в Москве и был связан с иностранной разведкой. Но чтобы уточнить... - Он подал мне бланк шифротелеграммы, - запросим Благовещенск. Я вооружился ручкой и под диктовку Кочергина написал телеграмму. В ней мы запрашивали все имеющиеся сведения об убийце и убитом. Одновременно были составлены тексты телеграмм в соседние областные центры с просьбой уведомить нас о возможном исчезновении молодой женщины, приметы которой мы сообщали. А два часа спустя я и Дим-Димыч сидели уже в накуренном вагоне и мчались в райцентр. 26 февраля 1939 г. (воскресенье) Капитан Кочергин был прав. Жизнь вносила коррективы. Мы не успели выполнить ни одного намеченного планом пункта. Буквально ни одного. Все осталось на бумаге. Обстановка на месте, что тоже предвидел Кочергин, заставила нас поступать "сообразно обстоятельствам". Попытаюсь изложить все по порядку. Перед выездом Дим-Димыч связался по телефону с младшим лейтенантом Каменщиковым. Он попросил прислать к приходу поезда "газик" и предупредить шофера Мигалкина о нашем приезде. На перроне нас встретил Мигалкин и передал записку Каменщикова. Тот писал, что посылает машину, а сам приехать не может, так как второй день идет пленум райкома. Кстати, мы и не просили его встречать нас. Мигалкин выполнил очень добросовестно поручение Дим-Димыча. Вернее, выполнили Мигалкин и механик Омельченко. Им удалось выяснить, что в четыре часа утра тринадцатого февраля, когда город еще окутывала ночная февральская темень, грузовую машину "Союзплодоовощ", направлявшуюся с бочками засоленной капусты в станционный поселок, остановил неизвестный. Он просил подбросить его на станцию. Заплатил за услугу двадцать пять рублей. После ареста Мигалкина механик продолжал поиски Он отправился на вокзал и стал беседовать с железнодорожниками. Ему рассказали, что "видный мужчина в коричневом пальто с поясом и с небольшим чемоданом в руке" проболтался на вокзале около четырех часов, пропустил два поезда в сторону Москвы и сел лишь на третий. Приметы и одежда незнакомца совпадали с теми, которые сообщили Мигалкин и Кулькова. На этом деятельность Омельченко прекратилась. Возобновилась она лишь после освобождения из-под стражи Мигалкина, то есть двадцать третьего числа. Мигалкин решил узнать, почему незнакомец не уехал со станции сразу, а пропустил два поезда. Оказалось, что на проходившие в сторону Москвы тринадцатого числа поезда билетов в кассе было сколько угодно. Должно быть, незнакомец задерживался по другой причине. Но по какой? Пришлось побеседовать со многими людьми. Однако никто не знал. Мужчина не разговаривал с пассажирами и тем более со служащими станции. Только случайно Мигалкин в разговоре со своим знакомым, сцепщиком вагонов, выяснил одну деталь. Возвращаясь с ночного дежурства, сцепщик увидел около багажного склада мужчину в коричневом пальто и с небольшим чемоданом в руке. Он заглядывал в щель закрытой двери, трогал висячий замок. Поведение чужого человека показалось подозрительным: что ему надо? Хоть и одет вроде прилично, но все бродит у склада и присматривается. Сцепщик залез в пустой вагон на запасном пути и стал наблюдать за складом. Незнакомец дважды подходил к закрытой двери и дважды возвращался в зал ожидания. На третий раз он столкнулся около склада со стрелочницей, о чем-то поговорил с нею и, махнув рукой, удалился. Больше сцепщик его не видел. Он спросил стрелочницу, что это за человек и зачем ходит возле склада. К великому его разочарованию, мужчина интересовался не складом, а кладовщиком, ему нужно было получить чемодан, который он сдал на хранение накануне. "Придется подождать, - посоветовала незнакомцу стрелочница. - Кладовщик ночью принимал груз и поранил руку. Его отправили в городскую больницу". - Вот все, что мы смогли сделать по вашему поручению, - окончил свой рассказ Мигалкин. - Сделано немало, - одобрил Дим-Димыч. - А где находится склад? - За станцией, около пути. Мигалкин повел нас в конец перрона к серому казенному зданию, где помещались склад и камера хранения ручной клади. Кладовщик, хмурый, бородатый мужчина с перевязанной рукой, выслушал нас и сообщил, что действительно принимал на хранение чемодан и он все еще лежит в ожидании хозяйка. - Где он? - не скрывая волнения, спросил Дим-Димыч. Кладовщик включил свет, и на боковой полке мы увидели элегантный желтый чемодан, перехваченный двумя ремнями. Он!.. Не могло быть сомнений! Впрочем, другого чемодана на полках не было; рядом с ним стоял деревенский сундук и бак для варки белья. И, кажется, еще какая-то корзина. Но это нас уже не интересовало. Пульс мой зачастил, что бывало всегда, когда судьба выводила меня на горячий след. - Вот он, - показал кладовщик и с помощью Мигалкина одной рукой стал снимать чемодан с полки. - Кто сдал его? - осведомился Дим-Димыч. - Мужчина и женщина, но записан на мужчину. - Когда сдали? - А у меня есть корешок квитанции. - Кладовщик порылся в настольном ящичке среди бумаг, отыскал, что нужно, и подал нам: - Вот, пожалуйста... Двенадцатого февраля... Фамилия Иванов... Оценен в сто рублей... Сдан на трое суток... - Закройте дверь, - попросил Дим-Димыч. - Нам надо познакомиться с содержимым чемодана. Чемодан был заперт на два замка, но они довольно легко поддались. Не без волнения я поднял крышку. Внутри оказались: шерстяная серая шаль, три носовых платка, пара теплых женских чулок, кожаный поясок, прочно закупоренная и перевязанная бинтом банка с вареньем, отрез синего шевиота, чистая ученическая тетрадь в клетку и томик Чехова. И все. Мы прощупали до ниточки каждую вещь, убедились, что закрытая банка, кроме вишневого варенья, ничего не содержит, и, явно расстроенные, уложили все обратно в чемодан. Я уже готов был захлопнуть крышку, как Мигалкин сказал вдруг: - А что, если еще раз полистать книгу? - Полистайте, - унылым голосом разрешил Дим-Димыч. Мигалкин взял томик Чехова и начал перелистывать каждую страницу, изредка поплевывая на пальцы. Он искал надписи или пометки. Не знаю, как Дим-Димыч, но я не ожидал каких-либо открытий, однако не отводил взгляда от быстро работавших пальцев Мигалкина. Стоп! Что это? Из томика Чехова выпала на цементный пол какая-то бумажка размером в листок отрывного календаря. Я быстро поднял ее и подошел поближе к электролампочке. Счет... да, это счет. Ресторанный счет, какие официанты обычно предъявляют клиентам... Благодаря этому жалкому листочку бумаги мы предали забвению план, разработанный нами же самими и утвержденный Кочергиным, и, не заглянув даже в районный центр, первым проходящим поездом выехали обратно. Младшему лейтенанту Каменщикову через Мигалкина мы послали письмо. Просили установить наблюдение за складом, возможно, "Иванов" пожалует за чемоданом. Напомнили и о трупе женщины - пусть по-прежнему хранят его на леднике. 28 февраля 1939 г. (вторник) - Любопытная подробность, - сдержанно проговорил Кочергин, всматриваясь в лоскуток бумаги. - Очень любопытная. Что же вы думаете по этому поводу? Я и Дим-Димыч думали всю дорогу. Благо, что удалось сесть в совершенно пустое купе и никто не мешал нам высказывать догадки, предположения, спорить, опровергать нами же выдвинутые планы и тут же вырабатывать новые. Мы выложили свои соображения. Счет вырван из блокнотной книжечки, какие обычно бывают у официантов. Вырван неровно, линия отрыва нарушена. От названия ресторана сохранились лишь четыре последние буквы - "наль". Это очень существенно. Думать, что это московский "Националь", наивно, ибо в правом нижнем уголке счета ясно виден текст, набранный петитом: "Областная типография... заказ номер... тираж..." Не станет же московский ресторан заказывать себе бланки счетов в областном городе! Далее. По наименованию блюд, перечисленных в счете, можно предположить, что это был ужин, а не обед и не завтрак, а по количеству блюд - что в нем принимало участие пять персон. Еще деталь: из пяти персон две были дама. Почему? А вот почему: в счете названы бутылка муската, наряду с бутылкой водки, два пирожных "эклер", две плитки шоколада, две порции мороженого. Мужчины редко к этому прибегают. Еще подробность: ужин был обилен и продолжителен. Об этом говорит смена порционных блюд и итоговая сумма. И, наконец, самое главное - дата под счетом. Ужин состоялся десятого февраля. Хотя год и не поставлен, но, не боясь ошибки, можно дописать цифру - 1939. Коль скоро компания ужинала десятого, а двенадцатого чемодан оказался в самой глубине нашей области, то можно, да и следует, думать, что ресторан с окончанием на "наль" находится где-то в ближайшей округе. Если мы узнаем местонахождение ресторана, нам нетрудно будет по почерку отыскать официанта, обслуживавшего столик. Возможно, он запомнил своих клиентов. - Резонно! - одобрил Кочергин. - Но не следует быть твердо уверенным, что жертва или убийца непременно участвовали в ужине. Так? Я кивнул. Я умел быстро соглашаться с доводами начальства, а Дим-Димыч возразил: - Ну, если оба не участвовали, то уж во всяком случае она-то в ресторане была. Чемодан, судя по вещам, принадлежит женщине. - Возможно, и так, - кивнул Кочергин. - Будущее покажет. Когда наш доклад был исчерпан, Кочергин предложил нам посидеть в его кабинете, а сам пошел к начальнику управления. Вернувшись, он сказал: - Осадчий не в особом восторге от вашей поездки, но наметки одобрил. Зайдите к дежурному по управлению и от имени Осадчего передайте приказание: пусть повиснет на телефоне, обзвонит все соседние управления и выяснит, в каком городе имеется ресторан с названием, оканчивающимся на "наль". Все! Вечер в вашем распоряжении. Отдыхайте!.. Дома я принял ванну и в расслабленно-блаженном состоянии в теплом халате лежал на диване, покручивая регулятор радиоприемника. Чужеземная музыка нравилась Лидии и даже теще, и я, блуждая в эфире, выискивал для них экзотические танго и блюзы. Вдруг зазвонил телефон. Я вскочил с дивана и схватил трубку: - Лейтенант Трапезников слушает... Говорил капитан Кочергин. Дежурный по управлению связался пять минут назад с Орлом, и оттуда сообщили что у них имеются гостиница и ресторан с окончанием на "наль" и называется полностью "Коммуналь". - Значит?.. - начал было я. - Значит, приходите сейчас в управление, - закончил за меня Кочергин, - получайте документы и езжайте в Орел. Я туда позвоню, и вас встретят. - Я один? - Почему один? Брагин тоже! - Слушаюсь, - и я повесил трубку. Сборы заняли несколько минут. 1 марта 1939 г. (среда) Утром мы с Дим-Димычем были уже в Орле и обосновались в приличном, но без удобств номере гостиницы "Коммуналь". И, конечно, сразу приступили к делу. Бухгалтеру ресторана, представшему перед нашими очами, я предъявил изъятый из томика Чехова счет и спросил: - Ваша фирма? - Так точно, - подтвердил тот по-военному. - Можете определить по почерку, чья это рука? - Без ошибки! - не колеблясь, ответил бухгалтер. - Счет писал Ремизов. Старый официант. Так сказать, ресторанный корифей. - А как его повидать? - Только вечером. С утра он выехал куда-то за город. Вернется прямо на работу. - Жаль. Ну да ничего не поделаешь. Вечером так вечером... Предупредите Ремизова, что он нам нужен. - Хорошо. Мы побродили по городу, который не произвел на нас особого впечатления. Город как город. Дим-Димыч сказал: - Бывают города лучше - таких много, бывают хуже - таких меньше. С этим, пожалуй, можно было согласиться. Орел не шел в сравнение с такими же, как и он, областными центрами: Воронежем, Ростовом, Краснодаром, Ставрополем, не говоря уже об Одессе, Харькове, Горьком. Возможно, что летом, в зелени, он выглядит наряднее, веселее, но сейчас, в марте, заметенный снегом, с нерасчищенными мостовыми и тротуарами, с закованными в лед Окой и Орликом, он показался нам серым, скучным. Мы заглянули в областное управление, и здесь нас известили о звонке капитана Кочергина. Он искал меня. Я прошел в кабинет начальника секретариата и с его разрешения попросил станцию соединить меня с нашим управлением. Ответил майор Осадчий. Оказывается, получен ответ из Благовещенска. Данные о неизвестном мужчине совпадают. Он тоже средних лет, блондин, глаза большие, голубые, светлые, шевелюра пышная светло-каштановая На левой щеке хорошо приметная красная родинка. Мы вернулись в гостиницу. Ровно в шесть часов вечера порог нашего скромного номера переступил хмурый по виду и довольно грузный старик, с прямым пробором в седых волосах и с серыми мешками под глазами. На нем была черная, хорошо отглаженная пара. Держался он чересчур прямо. От него веяло этакой величественной холодностью. - Я есть Ремизов, - представился он вместо приветствия. По нашему договору беседу с ним должен был вести Дим-Димыч. Он пригласил официанта сесть возле стола, положил перед ним все тот же счет и спросил: - Знаком? Ремизов вооружился старомодными очками в белой металлической оправе, взглянул на бумажку и просто сказал. - Моя работа. Я ожидал встречных вопросов. А в чем дело? А зачем это вам? А что случилось? К людям, которые так поступают, я отношусь с предубеждением. Они или неосторожны и выдают себя, или чрезмерно любопытны, что нескромно, или, наконец, трусоваты из-за не совсем чистой совести. Ремизов, отрадно отметить, не подпал ни под одну из этих категорий. Вопросов от него не последовало. Он вложил очки в твердый футляр, спрятал его в карман и стал преспокойно курить, будто не имел никакого отношения к счету, лежавшему перед ним. - Помните этот ужин? - поинтересовался Дим-Димыч. - Как не помнить? Знатный ужин. Такие не часто у нас бывают в будние дни. - Клиентов не разглядели? Что за люди? - Нездешние. Проезжие, видать. Но солидный народ, вежливый, обходительный. Ремизов обратил наше внимание на детали, которые он подметил сразу. Гости в конце ужина заказали кофе с ликером. Местные этим не шалят. Потом попросили специальные рюмки, а их отродясь не было в ресторане. А местные, уж если доходят до ликера, то пьют его или из бокалов, как вино, или из стопок. - Сколько же их было? - спросил Дим-Димыч. - Пять персон. Две дамы и трое мужчин. "Значит, мы не ошиблись, предположив, что в ужине участвовало пять человек и среди них две женщины", - подумал я. - И, по моему разумению, четверо состоят в родстве, - заметил Ремизов. - Почему решили? - полюбопытствовал Дим-Димыч. - Тут и решать нечего. Одна пара: муж и жена - пожилые люди, а другая - молодые. Молодые зовут пожилых папа и мама. Тут же ясно. - Какого же все-таки возраста были дамы? - Как вам сказать... Пожилая в пору мне, а молодой самое большее двадцать. Девчонка совсем. "Черт знает что, - с досадой подумал я. - Из дам ни одна не подходит". - А мужчины, кавалеры их? - задал Дим-Димыч новый вопрос. - Хм... кавалеры? Пожилой тоже недалеко от меня ушел, а другой парень безусый. Ну, годков двадцать пять. "Так. Двое мужчин тоже отпали", - отметил я. - А пятый? Вы о пятом забыли сказать, - напомнил Дим-Димыч. - Почему забыл? Совсем нет. Вы спрашиваете, я отвечаю. Пятый - средних лет, фигуристый такой, светлый, волосы богатые, красивый с виду... - С родинкой на щеке, вот тут!.. - показал я. - Не заметил. - Маленькая родинка, - добавил Дим-Димыч. - Красная. - Понимаю. Красная, маленькая. Родинки не заметил. Я шумно вздохнул. Ерунда какая-то! Но при чем тут счет? Как он попал в чемодан? - Кто рассчитался с вами? - спросил Дим-Димыч. - Этот фигуристый, светлый и рассчитывался за всех. По всему видать, он и устраивал ужин. - И никого из этих клиентов вы ранее не встречали? Ремизов отрицательно покачал головой: - Не встречал. Мы отпустили старика и задумались. Разрозненные, беспорядочные мысли закопошились в голове. Ну, хорошо, эти люди не имеют никакого отношения ни к жертве, ни к убийце. Допустим - так. Но счет, счет... Каким образом он попал в чемодан убитой женщины? Дело вновь заходило в тупик. Перед нами как бы возник глухой высокий барьер, преодолеть который было не в наших силах. Что же делать дальше? Уж не запамятовал ли старик? Быть может, он просто забыл о родинке, хотя и видел ее? Уж не такая это великая примета - родинка! Быть может, он ее и не заметил? А если бы не родинка, то все как будто совпадает... Наши раздумья прервал стук в дверь. Вернулся Ремизов. - Прошу извинить, вспомнил... - проговорил он, закрывая дверь. "Слава богу, вспомнил о родинке", - подумал я. - Вот что я вспомнил, - продолжал Ремизов. - Надо вам поговорить с Никодимом Семеновичем... Я сдвинул брови. Что такое? - С каким Никодимом Семеновичем? - спросил Дим-Димыч. - Скрипач. Первая скрипка в нашем оркестре. Мне сдается, что он знает этого фигуристого человека. Ну, этого, пятого, как вы сказали. Он подзывал Никодима Семеновича к столу, угощал его. Они чокались и пили... Стоп! Обозначился просвет. Молодец старик! Вновь вспыхнула искра надежды. Быть может, скрипач прольет свет на эту темную историю? - Оркестр скоро соберется, - добавил Ремизов. Мы решили спуститься в ресторан поужинать. Да кстати и приглядеться к первой скрипке. В зале было негусто. Оркестр еще не играл, и на эстраде царила странная тишина. Мы сели за столик Ремизова, и старик довольно быстро подал нам густую и перенасыщенную всякими пряностями мясную солянку. Надо было обладать исключительным мужеством, чтобы проглотить ее без остатка. Но в ожидании музыкантов пришлось чем-то занимать себя к приносить какие-то жертвы. Правда, местное вино, довольно приятное на вкус, несколько смягчило удар, нанесенный нашим желудкам сборной солянкой. Наконец из узкой двери в задней стене на эстраду вышли дружной гурьбой музыканты и стали рассаживаться по своим местам. Первую скрипку мы узнали сразу. Да и нельзя было ее не узнать: она была единственной. Никодим Семенович, как назвал его Ремизов, этакий молодой хлюст с глазами навыкате, выбритый до синевы, был одет по последнему крику моды и владел своей профессией не так уж плохо. Выходной марш Дунаевского, исполненный первым, не причинил нам никаких неприятностей. Потом музыканты сыграли "Утомленное солнце нежно с морем прощалось", "Давай пожмем друг другу руки", "Рио-Риту", а когда сделали перерыв, мы попросили Ремизова пригласить к нашему столику Никодима Семеновича. Он, видимо, привык к этому и, рассветившись профессиональной улыбкой, подошел к нам, как старый знакомый. Мы заказали дополнительно пива и повели деловой разговор. Увы, нас ожидало разочарование. Блондин, устраивавший ужин десятого февраля, был хорошим знакомым Никодима Семеновича и жил в одном с нами городе, а в Орел попал наездом. Зовут блондина Борис Антонович Селихов. Он музыкант и педагог по профессии. Никодим Семенович лет пять назад учился под началом Селихова в Смоленске. Его адрес - улица Некрасова, дом семь, квартира шестнадцать. И все. И никакой родинки у Селихова нет и не было ранее. Вспыхнувшая было искра погасла. Записав адрес Селихова, мы распрощались со скрипачом, уложили свое нехитрое барахлишко, рассчитались за номер и, окончательно расстроенные, спустились вниз. Громыхающий старомодный трамвай потащил нас на вокзал. Прощай, Орел! Здесь нам делать нечего. В дороге, в который раз за день, мы вновь вернулись к уже не новой мысли. В самом деле, как же все-таки мог счет официанта, врученный Селихову, попасть в чемодан убитой?! Не по воле же духа святого! А что, если напутал Благовещенск? Что, если в самом деле у убийцы нет родинки? Мог же он, допустим, в Благовещенске прилепить себе, как поступают модницы, черную мушку? Вполне! Прилепил, а потом смыл. И ввел следствие в заблуждение. И ничего нет странного в том, что Селихов десятого числа давал банкет, а двенадцатого отправил на тот свет женщину. Быть может, напрасно мы унываем. Еще, кажется, не все потеряно. Утром, сойдя с поезда, мы направились, конечно, не в управление, а на улицу Некрасова. На втором этаже оказалась квартира под номером шестнадцать. Я вынул из заднего кармана брюк пистолет, снял его с предохранителя и положил в правый карман пальто. На всякий случай. Мало ли что бывает! Дим-Димыч последовал моему примеру. Согнутым пальцем я настойчиво забарабанил в дверь. Ее открыла миловидная девушка. На мой вопрос, могу ли я пройти к Борису Антоновичу Селихову, она доброжелательно ответила: - Пройдите! Вот его дверь. Он, кажется, у себя. Еще рано. Я взглянул на часы: да, действительно, рановато - семь минут девятого. Я постучал в дверь. Послышались шаги, и она распахнулась. На пороге стоял мужчина лет сорока, немного ниже меня, блондин, конечно, с роскошной шевелюрой, хорошо сложенный и, странно, напоминавший мне кого-то. На нем были пижамные брюки и спортивная безрукавка. Но родинки не было. - Вы ко мне? - сдержанно спросил он, оглядывая нас обоих. - Если вы Селихов, то к вам, - проговорил я. - Прошу! Простите за беспорядок. На несколько минут я оставлю вас одних. Приведу себя в божеский вид. Я кивнул, и он вышел. Никакого беспорядка мы не заметили. Убранство комнаты говорило о том, что живет в ней человек с достатком и аккуратный. Свет утреннего солнца через два больших окна заполнял уютную комнату и делал ее еще более уютной. Глухую, самую большую стену занимали стеллажи, заполненные книгами. У другой стены между окнами стояло пианино, а на нем бронзовая Диана венской работы. Ореховую кровать покрывал клетчатый, приятной расцветки плед. Посреди комнаты расположился стол овальной формы, а с него почти до пола свисала тяжелая бархатная скатерть с крупным цветочным рисунком. На этажерке рядом с пианино возвышалась большая стопка нотных тетрадей. Стоячие часы старинной работы в углу комнаты мерно и мягко отстукивали секунды. Неожиданная мысль встревожила меня. Позвольте, а где же хозяин? Неужели он сообразил, с кем имеет дело, и исчез? Вот это будет номер! Дим-Димыч хотел было уже шагнуть в коридор, но в это время дверь открылась с дружелюбным скрипом и вошел Селихов. На нем была отличная пиджачная пара из синего бостона, белая сорочка и галстук. - Давайте познакомимся! - предложил я, решив приступить к делу. - А мы уже знакомы, товарищ Трапезников, - улыбнулся Селихов и подал мне руку. - Я вас помню, а вот вы меня забыли. Я смущенно рассматривал Селихова, хлопал глазами и призывал на помощь память. - Мы встречались, - помог мне Селихов, - на совещаниях пропагандистов в райкоме партии. Я хлопнул себя по лбу: "Правильно! Ну конечно же!" - Вспомнил! - воскликнул я. - Вы, как мне помнится, работали... - Работал и работаю, - подхватил Селихов, - заведующим учебной частью музыкальной школы. Садитесь, умоляю. Я сел, попросил (с небольшим опозданием) прощение за столь ранний визит и заговорил на интересующую нас тему. - Помогите нам разобраться в запутанной истории... Десятого февраля вы были в Орле? - Был... - Устраивали ужин в ресторане "Коммуналь"? - Устраивал... - Так... - Я полез в карман. - Вот счет официанта, по которому вы расплачивались за ужин. Объясните, каким образом через двое суток после ужина этот счет смог оказаться за триста километров от Орла на глухой железнодорожной станции в чемодане, сданном в камеру хранения ручной клади? Обескураженный Селихов смотрел на меня с любопытством, откинувшись на спинку стула. Я озадачил его. - Понятия не имею. Мне надо вспомнить все последовательно. - Он закинул руки за голову, уставился в потолок и задумался. - Вы чемодан свой никому не одалживали? - поинтересовался я. - Боже упаси! - с каким-то испугом ответил Селихов. - У меня один чемодан. Вот, под вешалкой. Но я должен вспомнить все, как было. Скрывать не буду, я выехал из Орла тотчас после ужина, и под солидным градусом. Собственно, что значит под солидным?.. Я был просто, как говорится, на взводе, но помню каждый свой шаг. Надо вот только привести мысли в порядок. Вы не торопитесь? - Нет-нет, - заверил Дим-Димыч. - Тогда разрешите мне припомнить все? - Пожалуйста. Пока Селихов приводил в порядок свои мысли, мы, чтобы не мешать ему, встали. Дим-Димыч подошел к окну, а я к стеллажу и стал разглядывать книги. Тут были и мои любимые: Лесков, Мамин-Сибиряк, Горький, Джек Лондон. Взгляд задержался на подписном издании Чехова. Я пробежал глазами по корешкам и обратил внимание, что среди книг отсутствует третий том. Поначалу я воспринял это как-то машинально и не придал никакого значения, а потом какой-то внутренний толчок заставил меня вздрогнуть. - Товарищ Селихов! - нарушил я раздумье хозяина. - Где третий том Чехова? Селихов быстро обернулся, пристально посмотрел на меня посветлевшими глазами, взъерошил вдруг рукой свою пышную шевелюру, вскочил с места, точно ужаленный, и воскликнул: - Спасибо! Спасибо!.. Теперь все вспомнил... Сейчас расскажу... И он рассказал. Как всегда, так и в этот раз, отправляясь в дорогу, он захватил с собой книгу. Это был третий том Чехова. На обратном пути, утром в вагоне, он достал из портфеля Чехова, раскрыл и стал читать. Его соседка по купе, очень приятная молодая особа, обратилась к нему. "Чехова можно читать вслух, - так сказала она и добавила: - Это доставит удовольствие всем". Селихов не стал возражать, хотя и не привык читать вслух. Он прочел "Утопленника", "Дельца", "Свистунов", а потом решил заглянуть в вагон-ресторан и "поправиться" бутылкой пива после вчерашнего ужина. Извинившись перед слушателями и поискав глазами, что можно использовать в качестве закладки, Селихов сунул руку в карман и извлек оттуда уцелевший каким-то чудом счет официанта. По возвращении читать вслух уже не пришлось. Завязалась обычная дорожная беседа. Селихов узнал, что приятная особа живет в Орле, работает в ветбаклаборатории, звать ее Лариса Сергеевна, что сейчас она в отпуске и едет повидаться с отцом. Куда - она сказала. Перед тем как сходить Селихову, Лариса Сергеевна спросила его: "Вы верите, что на свете существуют порядочные люди?" Селихов ответил, что, конечно, верит. "Тогда оставьте свой адрес и томик Чехова. Я верну его вам в полной сохранности. Я не взяла с собой ничего и с удовольствием почитаю в дороге". Вот и все. - Теперь вам ясно? - искренне обрадованный, закончил Селихов. - Даже очень, - ответил я. - Вопросов вам я не задаю, - сказал Селихов. - Думаю, они будут неуместны. - Вы догадались, - проговорил Дим-Димыч. - Просим извинить, что потревожили вас... Пожав Селихову руку, мы с чувством одухотворенной легкости покинули его комнату, скатились по лестнице и оказались на улице. Мартовское солнце, как бы радуясь за наш небольшой успех, грело по-весеннему тепло и ласково. - Андрей! - бодро воскликнул Дим-Димыч. - Мы за своими командировками и весну прозеваем. Гляди, как греет! Можно и без пальто. Я ничего не ответил. Я думал о другом. Успех это или ре успех? Несомненно, успех! Лариса Сергеевна наверняка и есть жертва загадочного преступления. Теперь нам известно, как попал к ней счет, теперь мы знаем, что она из Орла и работала в ветбаклаборатории. Наконец-то следствие сдвинулось с мертвой точки. Продолжая размышлять на эту тему, я сказал Дим-Димычу: - Надо бы предъявить Селихову фотокарточку покойной. Он бы, конечно, опознал ее. - Правильно сделал, что не предъявил. Зачем расширять круг лиц, посвященных в эту историю. А потом... - Что потом? - Вдруг опять осечка? - Не думаю... На перекрестке мы остановились. - Ты куда? - удивленно осведомился Дим-Димыч, видя, что я сворачиваю налево. - Как куда? В управление... А ты? - Я думал, что на вокзал и - прямо в Орел. Я запротестовал. Надо было повидать Кочергина и, кроме того, получить требования на билеты. - Ну, ладно, - огорченно вздохнул Дим-Димыч. - Пошли! Кочергин принял нас немедленно. Когда мы открыли дверь кабинета, он разговаривал по телефону: - Да!.. Они уже у меня... Прошу, Геннадий Васильевич. Ясно. Кочергин пригласил к себе старшего лейтенанта Безродного. Мы сели и стали ждать. Ждали минут десять. Кочергин ничем не выдавал своего раздражения. Он спокойно рассматривал утреннюю почту в пухлой папке. Я внимательно наблюдал за ним. Он все больше рос в моих глазах. Было приятно и отрадно сознавать, что должность Курникова, человека и работника, безмерно уважаемого мною и всем коллективом, занял человек не менее достойный. Вошел Безродный. Он даже не счел нужным извиниться за опоздание. Пренебрежительно бросив: "Привет!", он поставил стул рядом со стулом Кочергина. Он и тут хотел показать, что является начальником отдела и ему неприлично сидеть на другом месте. - Ну, давайте выкладывайте, товарищи! - произнес Кочергин и отодвинул от себя папку с почтой. Докладывал я. Дим-Димыч вносил дополнения. - У вас будут вопросы? - обратился Кочергин к Безродному, когда мы окончили. Тот отрицательно покачал головой. Ах, как я хотел знать, что думает Геннадий! Неужели ему непонятно, что он со своими методами следствия оказался в дураках? И в каких дураках! Но он держал себя так, будто ничего не произошло. - Вы уже знаете, - продолжал Кочергин, - что портрет преступника, переданный Благовещенском, полностью совпадает с тем, кто назвал себя в камере хранения Ивановым? Мы дружно кивнули. - Родинка мешает, - усмехнулся Дим-Димыч. - Да! Ни Мигалкин, ни Кулькова не заметили ее. - Ну... - протянул Кочергин, - родинку можно и не заметить. Это не бросающаяся в глаза примета... Тут надо быть профессионалом... А вот если бы вы сказали свидетелям о существовании родинки, то они, возможно, и припомнили бы ее... - Пожалуй, верно, - согласился Дим-Димыч. - Благовещенск сообщил нам исчерпывающие сведения и о жертве, - снова заговорил Кочергин. - Убитый работал дежурным администратором в гостинице. Фамилия его Рождественский. В Благовещенске он прожил всего четыре месяца, а до этого работал в Москве, тоже в тресте гостиниц. Причем перебрался из Москвы в Благовещенск по собственному желанию, - он сделал паузу. - Думаю, что вы на верном пути. Куйте железо, пока горячо. Если вам удастся задокументировать опознание убитой, дальше пойдет легче. Что ж... поезжайте снова в Орел. - Кочергин посмотрел на часы. - В вашем распоряжении сорок семь минут. Вызывайте мою машину. Мы встали. - Какие будут указания? - задал я совершенно глупый вопрос. Умница Кочергин улыбнулся. - Сила инерции? Указаний никаких. Вам на месте будет виднее. Я покраснел. Дим-Димыч закусил губы, сдерживая смешок. Мы вышли. Надо было хоть на минуту заехать домой. - А этот болван, - сказал Дим-Димыч, имея в виду Безродного, - не смог выдавить из себя ни одного слова. Это при нас он строит из себя гения, а при Кочергине - пустое место. А твой Кочергин молодчина! Смотри - пригласил! Быть может, специально для того, чтобы дать понять ему, что он идиот? - Не думаю. Все-таки ты - его работник, и это надо учитывать... - Идиот! - саркастически усмехнулся Дим-Димыч. - Идиот, а держится. Если бы кто другой напортачил, как он... Ого! Всыпали бы ему по самую завязку, а с него - как с гуся вода. Не понимаю я майора Осадчего. Неужели он не раскусил его? - Да... - буркнул я, не зная, что сказать... 3 марта 1939 г. (пятница) Вторично оказавшись в Орле, мы с места в карьер бросились в ветбаклабораторию. День начался успешно. Заведующая лабораторией, не заглядывая в список сотрудников, точно и определенно заявила, что Лариса Сергеевна, носящая фамилию Брусенцовой, работает лаборанткой. Сейчас она в отпуске. Через пять дней должна вернуться. Дим-Димыч попросил личное дело Брусенцовой. Взглянув на фотокарточку, мы сразу поняли, что Лариса Сергеевна из отпуска больше не вернется. Это была та самая женщина, труп которой лежал сейчас в морге на леднике. Бумажки, заключенные в личном деле, поведали нам следующее. Брусенцовой двадцать восемь лет. Она была замужем, жила в Москве, после развода перебралась в Орел. Носила в замужестве фамилию Плавской. В пригороде Москвы живут ее отец, Сергей Васильевич Брусенцов, и его вторая жена, мачеха Ларисы Сергеевны, Софья Кондратьевна Брусенцова. В Москве Лариса Сергеевна работала... Где бы вы думали? В гостинице... - Черт возьми! - воскликнул Дим-Димыч. - И Рождественский тоже в гостинице... Нелепое совпадение! - Роковое, кажется, - заметил я. Нам предстояло еще предъявить фотокарточку убитой и заполнить протокол опознания. Эту неприятную обязанность взял на себя Дим-Димыч. Он пригласил в комнату, которую нам отвели для просмотра документов, заведующую лабораторией, выложил перед ней четыре фотографии и спросил: - Узнаете, кто это? Заведующая, уже немолодая женщина, мгновенно изменилась в лице и, конечно, узнала свою лаборантку. - Исключите ее из списка сотрудников как умершую, - сказал Дим-Димыч, - а дело сдайте в архив... Выполнив все формальности и получив домашний адрес Брусенцовой, мы отправились на Вторую Пушкарную улицу. Нас встретила пожилая опрятная женщина, хозяйка дома, в котором Брусенцова снимала комнату. Дим-Димыч вынужден был расстроить и ее. После предъявления снимков и заполнения протокола опознания мы попросили показать нам комнату покойной. Здесь мы ничего существенного, к сожалению, не обнаружили, исключая добрую дюжину пустых бутылок. Хозяйка объяснила, что Лариса Сергеевна, как правило, перед тем как лечь в постель, выпивала стакан-другой вина. Она жаловалась на бессонницу, и это будто бы ей помогало. - Когда ваша квартирантка уехала? - спросил я. - Десятого февраля утром, - последовал ответ. - Она намеревалась первую половину отпуска провести здесь, походить на лыжах, а вторую - в Москве у родителей. А девятого вечером отец прислал телеграмму... Мы насторожились. - Какую телеграмму? - спросил Дим-Димыч. - А вот... - Хозяйка подняла край клеенки на столе, вынула оттуда развернутую телеграмму и подала ее Дим-Димычу. Телеграмма была послана из Москвы девятого, в восемнадцать часов с минутами. Под ней стояла подпись Брусенцова. Отец сообщал, что чувствует себя неважно, едет в командировку и настоятельно просил дочь встретить его именно на той глухой станции нашей области, где был оставлен чемодан. Кстати, о чемодане. Хозяйка подтвердила, что Брусенцова поехала с новым желтым чемоданом, подаренным ей отцом. Мы попрощались с хозяйкой и поспешили на вокзал. - У меня мысль, - сказал Дим-Димыч уже на перроне. - Надо тебе сейчас же дозвониться до Кочергина. - Зачем? - Придется ехать в Москву к родителям Брусенцовой. И ехать немедленно, не заглядывая домой. Пусть Кочергин организует нам документы, билеты до Москвы и передаст с нарочным во время остановки поезда. Мысль мне показалась дельной. Я отправился в транспортное отделение НКГБ. Полчаса спустя вышел оттуда, переговорив с Кочергиным. Он одобрил нашу инициативу и заверил, что на станции нас встретит Селиваненко. Мы прогуливались по перрону в ожидании поезда. Погода портилась Весна походила на зиму. По небу тянулись серые тучи. Дул холодный северо-западный ветер. - Что за дьявольщина? - проговорил Дим-Димыч. - Неужели отец решился поднять руку на родную дочь? Ерунда. Быть не может. - А почему нет? В истории преступлений немало примеров, когда дети расправлялись со своими родителями, жены - с мужьями, братья - с сестрами. Чего не бывает в жизни! Мне не хотелось думать об этом. Не знаю почему, но не хотелось. - Ты учти, - продолжал Дим-Димыч, - что наличие в семье мачехи или отчима нередко служит причиной ссор, распрей, скандалов. - Согласен, но не хочу думать об этом. Ну хорошо, допустим, что убийца - отец. Но неужели он настолько глуп или наивен, что, замыслив кровавую расправу, послал телеграмму за собственной подписью? Это же явная улика. - Да, резонно, - согласился Дим-Димыч. - На что же он рассчитывал? - продолжал я. - Или был уверен, что дочь уничтожит телеграмму? Откуда такая уверенность? Да и почему она должна так поступить? Нет, тут что-то не то. Дим-Димыч рассмеялся. - Я осел... Как могла прийти мне в голову такая идиотская мысль! Ведь по всем приметам партнеру Брусенцовой самое большее сорок. Так ведь? А если ей самой двадцать восемь, то в день ее рождения отцу ее едва исполнилось двенадцать? - Ну вот видишь? - сказал я. - Нет, отец тут ни при чем... Я вот подумываю о ее бывшем муже, как его там... Плавский, что ли? Уж не он ли сфабриковал телеграмму? - Все возможно... Быть может, и Плавский. Не стоит ломать голову. Москва должна нам кое-что дать. А Кочергин твой как в воду глядел. Помнишь, он сказал: "Может случиться и так, что на ужине в ресторане ни убийца, ни жертва не присутствовали!" - Помню. Вообще он парень головастый. Не то что твой шеф, - сказал я и рассмеялся. - Мой шеф обделался с головы до ног, а старается держать себя как умник из умников. Нашу беседу прервал гудок подходящего поезда. 5 марта 1939 г. (воскресенье) Ранним утром мы оказались на просторной Комсомольской площади - средоточии трех крупнейших столичных вокзалов. Задувал знобкий мартовский ветерок. Не без труда мы заарканили старенькое такси и уселись в него. Ехать надо было в пригород, в Покровско-Стрешнево, где жили родители Брусенцовой. Нам выпала не совсем приятная миссия - сообщить отцу о трагической смерти дочери. Дим-Димыч, когда мы обсуждали эту щекотливую проблему в вагоне поезда, рассудил так: - Важно не содержание, а форма. Я был не согласен. Мне казалось, я был даже уверен, что в какие бы сладкие слова мы ни облекали эту страшную весть, она от них не станет приятнее. - Хорошо, - сказал Дим-Димыч. - Поручи эту деликатную операцию мне. Я, конечно, не возражал. Машина остановилась. Мы расплатились и вышли. Дом Брусенцовых, видимо, собственный, рубленый, граничил с высоким сосновым бором и на фоне снега, сохранившего здесь свой естественный цвет, выглядел уютно и опрятно. Дверь нам открыла высокая, статная, седая женщина с выразительными, но очень усталыми глазами. Когда-то, бесспорно, красивая, сейчас она была примечательна только своей крепкой, хорошо сохранившейся фигурой. - Нам нужен Брусенцов, - сказал Дим-Димыч. - Он в отъезде, - ответила женщина низким голосом. - А вы кто будете? Дим-Димыч представился. Я подметил, что на лицо женщины легла легкая тень. Оно и понятно: визит сотрудника органов государственной безопасности не мог, конечно, не вызвать удивления. - Я жена Брусенцова, - в свою очередь, пояснила хозяйка. - Софья Кондратьевна? - уточнил Дим-Димыч. - Да... - удивленно подняла глаза женщина. - Но я, очевидно, не смогу заменять мужа? - Как сказать... Придется побеседовать с вами... И хотя слово "побеседовать" вряд ли успокоило Софью Кондратьевну, она пригласила нас в дом, предложила раздеться и провела в гостиную. Мы оставили чемоданчики в передней. Согнав с широкой софы, застланной ковром, откормленного до неприличных размеров кота, хозяйка сказала: - Садитесь! Мы послушно сели. Но сама Софья Кондратьевна продолжала стоять. Это было не совсем удобно. Мне хотелось успокоить ее, сказать, что ни мужу ее, ни ей самой не грозит никакая опасность, но я не знал, имею ли на это сейчас право. В ее усталых, оплетенных густой сетью морщинок глазах и даже в движениях, заметно скованных, чувствовалась понятная нам настороженная напряженность. Я ждал, когда Дим-Димыч начнет и, главное, как начнет. Он молчал и делал вид, что рассеянно разглядывает убранство комнаты. - Если курящие - курите! - разрешила хозяйка. - Я тоже закурю. Мы обрадовались, поспешно извлекли из карманов папиросы, угостили Софью Кондратьевну и закурили. Мы сидя, она стоя. В душе я был рад, что Брусенцова не оказалось дома. Миссия наша облегчалась. Сказать о смерти дочери родному отцу или же мачехе - это не одно и та же. Дим-Димыч раздувал папиросу, чего никогда не делал, но это не могло продолжаться вечность. Надо было начинать, но он молчал. - Вы, я вижу, приезжие? - нарушила молчание хозяйка. - Вы угадали, - подтвердил Дим-Димыч и для уверенности громко кашлянул. - Очень жаль, что не застали вашего супруга... Это была ложь... Самая бессовестная ложь со стороны моего друга. Я уже сказал, что нам надо было радоваться отсутствию Брусенцова. То, что мы приезжие, не разрядило напряженную атмосферу. Терпение Софьи Кондратьевны подходило к концу. Она улыбнулась какой-то вымученной улыбкой, смяла в руке недокуренную папиросу и бросила ее в большую раковину на столе. Я многозначительно взглянул на своего друга. Глаза мои говорили: "Не тяни! Становится просто неприлично... Начинай! А если не можешь - давай я". Дим-Димыч едва приметно кивнул и спросил: - Куда же выехал ваш супруг? - В Барнаул. Там целая комиссия из Наркомата сельского хозяйства. - Давно? - Десятого числа прошлого месяца. Дим-Димыч достал из кармана телеграмму на имя Ларисы Сергеевны и подал ее Софье Кондратьевне. Подал и не счел нужным добавить ни одного слова. Быть может, так и лучше. Софья Кондратьевна прочла телеграмму прищуренными глазами, повела плечом и сказала: - Чушь какая-то... Чья-то неумная шутка... Сергей не посылал, иначе я бы знала. А как она попала к вам? Что случилось? "Важна форма, а не содержание, - вертелось у меня в голове наставление Дим-Димыча. - Ну-ка, как он проявит свое искусство?" Надо было отвечать. Минутой раньше, минутой позже, но надо. Наконец мой друг раскрыл рот и бухнул: - На нашу долю выпала неприятная обязанность. Лариса Сергеевна почти месяц назад умерла... Получилось совсем как в рассказе Чехова. В комнате стало до жути тихо. Софья Кондратьевна смотрела на нас широко раскрытыми глазами, силясь, видимо, понять значение сказанного, и потом тихо, задушенным голосом переспросила, будто не доверяла собственному слуху: - Умерла? - Да, - кивнул Дим-Димыч. - Ее заставили умереть, - пришел я не совсем удачно на помощь. - Боже!.. Сергей! - вскрикнула Софья Кондратьевна. Мне ни разу в жизни не доводилось видеть, как женщины падают в обморок. Я видел их страдающими от тяжелых ран, падающими под ударами мужских кулаков, умирающими от потери крови. С женскими обмороками мне приходилось сталкиваться лишь в книгах небезызвестной Клавдии Лукашевич. Поэтому обмороки я не принимал всерьез. А теперь принял. Не мог не принять. Софья Кондратьевна вскрикнула, всплеснула руками, откинула назад голову и, покачнувшись, неожиданно рухнула. Все это произошло так быстро, что мы не смогли прийти к ней на помощь. Просто не успели. Она навалилась на край стола, он наклонился, и все, что было на нем, со звоном и стуком полетело на пол. Я не ожидал подобной реакции. Ну, слезы, крики, плач, а обморок... - Вот тебе и мачеха! - сказал Дим-Димыч. - Воды, полотенце! - скомандовал он, бросаясь к женщине. - Хорошо бы нашатырный спирт! - вспомнил я. - Давай ищи! Что стоишь? Хотя подожди, давай положим ее на софу. Мы подняли Софью Кондратьевну и уложили на софу. Конечно, кроме холодной воды и полотенца, я ничего в чужом доме не нашел. Обморок был настоящий, глубокий, основательно нас перепугавший. Он продолжался очень долго. Софья Кондратьевна пришла наконец в себя помимо наших неумелых усилий. Поддерживаемая под руки, она прошла во вторую комнату, отыскала флакон и выпила несколько капель какой-то темной жидкости. Лишь часа через полтора, когда она наплакалась вволю и несколько оправилась от неожиданного удара, мы сочли возможным продолжить прерванную беседу. По ее настоянию пришлось поведать со всеми подробностями историю убийства Ларисы Сергеевны. Потом слушали ее. Она была по-настоящему матерью, а не мачехой. Когда она вышла за Брусенцова, Ларисе сравнялось два года. Софья Кондратьевна вынянчила девочку, полюбила, как родную, и считала ее самым близким существом. Мы слышали ее и понимали, что словами, обычными человеческими словами она не в состоянии выразить всю глубину своего горя, хотя и пытается это сделать. Софья Кондратьевна говорила, а правую руку все время держала на сердце. Она говорила медленно и очень тихо. Говорила о том, что нам совсем не было нужно. Но мы ее не прерывали. С точки зрения человеческой мы были правы. Но постепенно и очень тактично мы все же перевели разговор в интересующее нас русло. И добрались наконец до причины развода Ларисы Сергеевны с ее бывшим мужем Плавским. - Я уже сказала вам, - продолжала Софья Кондратьевна, - что я крепко любила Лару. Но, любя, я видела в ней не только ее достоинства, но и недостатки. У Лары, таить нечего, характер был отцовский, далеко не мягкий. Ей передалась по наследству его душевная тяжеловесность. Она с трудом признавалась в своих ошибках, хотя в душе мучилась, раскаивалась. Я часто задавала себе вопрос, любила ли она Константина, выходя за него замуж. И никогда не могла ответить на него. Мне кажется, на заре их супружеской жизни между ними что-то произошло. Что-то серьезное и непоправимое. Очень быстро они стали как бы чужими. И все дальше и дальше отходили друг от друга... - А что вы можете сказать о Плавском? - спросил я. - О Константине? Ничего. То есть как ничего? Не могу сказать ничего плохого. Это очень приличный, порядочный, культурный человек, хороший специалист. Вот в его чувствах я никогда не сомневалась. Уж он-то любил Лару. Да как любил! Софья Кондратьевна сидела теперь ссутулившись, напоминая чем-то крупную прикорнувшую птицу. Глаза ее были устремлены в одну точку. Мы записали телефоны Плавского и вручили Софье Кондратьевне письмо на имя младшего лейтенанта Каменщикова. Она намеревалась взять тело Ларисы, похоронить в Москве. До поселка Сокол мы добрались трамваем. Отыскали телефон-автомат и позвонили на службу к Плавскому. Нам ответили, что Плавский, вероятно, дома, так как ночью должен выехать в командировку. - Этого еще не хватало. Звони домой! - поторопил Дим-Димыч. Плавский оказался у себя. Я объяснил причину нашего звонка и, не вдаваясь в подробности, напросился на встречу. Условились, что Плавский будет ждать нас на Кропоткинской улице, возле дома с колоннами, и проведет в свою квартиру. - Плохо, что мы не спросили у Брусенцовой, как выглядит Плавский, - выразил я сожаление. - Ты думаешь, он с родинкой? - Шут его знает. Между супругами всякое бывает. - Но он же любил ее. - Тем более. Отелло тоже любил. - А мне чутье подсказывает, - признался Дим-Димыч, - что Плавский тут ни при чем... Мы вышли на Кропоткинскую улицу со стороны Зубовской площади и стали медленно прогуливаться. Зажглись фонари, и в их свете родился мелкий, колкий, явно невесенний снежок. Плавский появился в условленном месте. По внешнему виду он не имел никакого сходства со спутником Ларисы Сергеевны: высокий худощавый брюнет, лет тридцати двух - тридцати трех, с большими мягкими глазами. Мы поздоровались. Меня немало удивило, что Плавский совершенно не интересовался, зачем он нам понадобился. Он был по натуре человек общительный и за какие-нибудь четверть часа, пока мы добрались до его дома, рассказал о себе почти все. Жил он на четвертом этаже в отдельной квартире, состоявшей из комнаты с альковом и передней. Мы вошли, устроились на диване и продолжили начатый разговор. Плавский слушал терпеливо и внимательно, опершись локтями о стол и склонив голову на руки. Лишь по папиросе во рту, которая ежесекундно меняла положение и перескакивала из одного угла рта в другой, можно было догадаться, что внешнее спокойствие дается ему не без усилий. Он долго молчал, как бы собираясь с мыслями, а потом сказал: - Перед нашим разрывом я сказал Ларе, что совесть ее нечиста, что на ней, как и на солнце, есть какие-то пятна. Я попросил ее быть откровенной. Я клятвенно обещал ей помочь. Знаете, что она мне ответила? Она ответила: "Есть пятна, которые можно смыть только кровью". И больше на эту тему говорить не захотела. - Чем же все-таки вызван был развод? - попытался уточнить Дим-Димыч. - Я любил ее, - вздохнул Плавский. - Любил, как только может любить мужчина. Я полюбил ее сразу, с первого взгляда, и окончательно. На втором месяце знакомства мы поженились, она покинула дом родителей и перебралась ко мне, сюда. Но счастливым человеком я был только первые восемь дней Заметьте - восемь дней. На девятый день начальник главка предложил мне срочно вылететь, правда, ненадолго, в Красноярский край. Я распрощался с Ларой, увидел первые слезы разлуки и поехал на аэродром. Это было, как сейчас помню, в полдень, в декабре. С этого момента события принимают, я бы сказал, банальный характер. Я не улетел. Не было погоды. Я проторчал в аэропорту до полуночи и поехал домой. Сами понимаете, что я не был опечален. В то время мне дорога была не только ночь, а каждая минута, проведенная с Ларой. Явился домой в начале второго. Время позднее для того, чтобы бодрствовать. Плавский прервал рассказ, встал, прошелся по комнате - он явно волновался, вспоминая прошлое, - потом резко повернулся к нам и продолжал: - У меня был ключ от этой двери. Я отпер ее, вошел и остановился. Моим глазам предстала такая картина: яркий верхний свет, на диване, на вашем месте, сидит мужчина, против него моя жена; на столе бутылки, закуска, в руках у них бокалы. Ну прямо как в бульварном романе. Я стою в темноте, меня не видно, а я их вижу через эту вот застекленную дверь. Не буду рассказывать о том, что творилось в моей душе. Скажу, однако, что я поступил по-джентльменски, хотя после проклинал себя тысячу раз за это джентльменство. Я включил свет и стал виден. Лариса оглянулась, вскочила и бросилась ко мне. Она обняла меня, начала очень сбивчиво что-то объяснять. Я стоял как истукан и из всего ею сказанного уловил только то, что этот визит вызван служебной необходимостью, что иначе нельзя было поступить и что мы, то есть я и он, должны познакомиться. Это был очень коварный и жестокий сюрприз для начала семейной жизни. Гость между тем встал, прошел к окну и закурил. Не чувствуя под собой ног, я прошел за руку с женой в комнату, и она представила меня гостю. Он назвал себя Андреем, хотя я в это не поверил. Он сразу вызвал во мне острейшую антипатию. Я готов был вцепиться ему в глотку и задушить. Наглая физиономия, самоуверенная улыбка и прозрачные, стеклянные глаза его и сейчас стоят передо мною... Чтобы сразу внести ясность, я прервал Плавского и попросил поподробнее описать внешность гостя. Плавский исполнил мою просьбу. Ладони мои загорелись, будто я прикоснулся к чему-то горячему. Никаких сомнений быть не могло: речь шла об одном и том же человеке. - И вы его больше не видели? - спросил я. - Если бы! - усмехнулся Плавский. - В том-то и дело, что видел, и не раз. - Так-так... - с трудом проговорил я. - Скажите, какие-нибудь особые приметы у него были? Плавский задумался и спросил: - Это как понимать? Видите ли, в чем дело... Если быть объективным, надо сказать, что этот тип был недурен собой. Даже красив. У него этакая мощная, гордой посадки голова, хороший, открытый лоб, довольно правильные черты лица, отличная фигура. Его портили глаза и эта самодовольная улыбка. - Это не то, - возразил Дим-Димыч. - Под особыми приметами имеется в виду другое. Ну, допустим, заметный шрам или рубец на лице, вставные зубы. Или какой-нибудь дефект. Например, прядь седых волос, картавость, отсутствие пальца на руке, хромота, близорукость. - О нет! - воскликнул Плавский. - У него все в порядке. Хотя позвольте: такая деталь, как родинка, может служить особой приметой? Вот это нам и нужно было... Сердце мое запрыгало. Я взглянул на Дим-Димыча. Тот от волнения потирал ладони. - Пожалуй! - внешне спокойно ответил я. - А у него была родинка? - Представьте себе, была. - Вы точно помните? - для большей ясности спросил Дим-Димыч. - Ну конечно! Родинка сидела на щеке, а вот утверждать на какой - не берусь. Не помню. Родинка небольшая, но яркая, если можно так сказать. - Так... Что же было дальше? - заторопил я Плавского. Он зажег новую папиросу от докуренной, не глядя, бросил окурок и заговорил с прежним жаром: - Вы, я думаю, согласитесь, что всегда верится в то, во что хочешь верить. Я верил в хорошее. Верил в Ларису. И я убедил самого себя, что так будет лучше. Я поверил поначалу, что ночной гость - сотрудник общества "Интурист", что их встреча носила деловой характер, что больше встречаться им нет никакой надобности, что его визит был вызван неожиданным приездом большой группы иностранцев, и прочее, и прочее. Я попытался зализать раны, нанесенные мужскому самолюбию, не ведая о том, что готовит мне будущее. А оно готовило мне новые сюрпризы. Как-то раз, месяца три спустя, я по чистой случайности проходил мимо Новомосковской гостиницы. К этому времени я уже успокоился, смирился и даже начал сомневаться: уж не придумал ли я сам всю эту историю? И вдруг перед самым моим носом из подъезда гостиницы выбежала моя жена. Я едва поверил своим глазам. Зачем она очутилась здесь, в гостинице, к которой не имела никакого отношения, да еще около часа ночи? Я окликнул ее. Она сделала вид, что не услышала, а быть может, и в самом деле не услышала. Она села в машину, стоявшую у подъезда, и скрылась. Этот случай поколебал мою веру. Я начал следить за женой. Я не хотел оставаться в дураках. Измышляя различные способы, пользуясь телефоном, меняя голос, я добился того, что в каждую данную минуту знал, где моя жена. Она продолжала встречаться с ночным гостем. Я видел их в лодке на Москве-реке, на пляже "Динамо", в метро "Красные ворота", возле академии Жуковского, на стадионе "Спартак". Продолжалось это не день, не неделю и не месяц. Все это меня бесило, раздражало, доводило до белого каления. Их встречи стали источником моих мучений. Я стал серьезно опасаться, что закончу буйным помешательством. В нашу жизнь ворвалось, вломилось что-то роковое, непреодолимое. Чуть не каждый день происходили объяснения, ссоры, сцены, от которых надолго расстраивался разум. Тогда я предложил Ларисе бросить службу в гостинице. Она отказалась. Ко мне пришла злая, непреклонная решимость немедленно пойти в правление "Интуриста" к секретарю парткома и попытаться выяснить, что там делает друг моей жены, что он собой представляет. Лариса поверила в мое намерение и запротестовала. В этот раз она плакала, умоляла меня, целовала мои руки и просила не губить ее. Это меня насторожило. "Не губить". Как это понимать? Я стал еще более непреклонен и заявил, что отправляюсь сейчас же. И тут она призналась мне. Она сказала: "Прости, Костя! Я говорила тебе неправду. К "Интуристу" Андрей не имеет никакого отношения". Я окончательно рассвирепел. "Так кто же он в конце концов? Доколе же ты будешь морочить мне голову?" И вот тут под большим секретом Лариса сообщила мне, что этот Андрей работает в "большом доме на горке". Она так именно и сказала. "Фамилия его?" - потребовал я. Она назвала, но попросила тотчас же забыть. А фамилия немудреная - Кравцов. - Минутку, - прервал рассказчика Дим-Димыч. - Что она имела в виду под "большим домом на горке"? Плавский усмехнулся его наивности и объяснил. Усмехнулся потом и я. Проработав столько лет в органах, мы не знали, что наше центральное учреждение на Лубянке зовут "домом на горке". - Теперь дальше, - нетерпеливо подтолкнул я Плавского. - Почему вы?.. - Простите, - прервал он меня. - Я, наверное, угадал, что вы хотите спросить. Вы хотели спросить, почему я поверил ей и на этот раз? - Совершенно верно. - Я не поверил ей. Я сделал вид, что поверил. На другой день созвонился с другом моего отца, старым чекистом Плотниковым, и напросился к нему домой. Я рассказал ему все. Он пообещал выяснить. А через неделю ровно позвал к себе и сказал коротко и ясно: "Костя, тебя водят за нос. Андрей Кравцов - миф. Сделай вывод". И я сделал. Чаша моего терпения переполнилась. Я пришел домой и выложил перед женой все начистоту. Она, как ни странно, не стала спорить и заявила, что уйдет к отцу. Вот тогда-то и произошел у нас разговор о совести и пятнах на ней. Месяца два спусти я встретил ее отца. Оказалось, Лариса бросила работу в гостинице, уехала в Орел и поступила в ветбаклабораторию... - После отъезда Ларисы Сергеевны вы никог