Георгий Михайлович Брянцев. По тонкому льду Роман --------------------------------------------------------------------- Книга: Сов.детектив в 30-ти т., Том 5, Г.Брянцев. "По тонкому льду" Издательство "Правда", Москва, 1991 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 3 февраля 2002 года --------------------------------------------------------------------- Г.М.Брянцев (1904-1960) - советский писатель, известный автор военно-приключенческих повестей и рассказов. Книга посвящена работе советских чекистов в предвоенные и военные годы. Содержание Часть первая Дневник лейтенанта Трапезникова Часть вторая Записки майора Брагина 1. Так было 2. Как и раньше, мы вместе 3. Наше появление в Энске 4. Первые дни 5. Меня хочет видеть Перебежчик 6. Энское подполье 7. Первые провалы 8. Человек с пятнышком 9. Наперсток и Аристократ 10. У Солдата новости 11. У Аристократа тоже новости 12. Визит к Пейперу 13. Ошибка доктора 14. Заседание горкома 15. Новогодний вечер 16. Геннадий нервничает 17. Сюрпризы 18. Доктора нет 19. Наши будни 20. Архив приказал долго жить 21. Гизела 22. События и новости 23. Воздушные гости 24. Беда 25. Угрюмый и Дункель 26. Угрюмый исповедуется 27. У Гизелы 28. Угрюмому везет! 29. Гизела и Пейпер 30. На первом этапе 31. Панцигер 32. На втором этапе 33. От второго к третьему этапу 34. На третьем этапе 35. Прощай, Энск! Эпилог Письмо Гизелы Эйслебен  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  ДНЕВНИК ЛЕЙТЕНАНТА ТРАПЕЗНИКОВА 26 декабря 1938 г. (понедельник) Проснулся рано. Не выспался. Разбудил сын Максим. Ему всего четыре года от роду, но сорванец отчаянный. Вооружился хворостинкой от веника и принялся щекотать у меня в ноздре. Хотел дать ему шлепков, но он так заразительно хохотал, что я смилостивился и не стал портить ему настроение. Умылся и сел писать эти строки. До начала занятий в управлении - полтора часа. В голове неприятный шум, в затылке тупая ноющая боль. Ее происхождение понятно. Вчера у нас были гости, и мы по-настоящему кутнули. Кутнули по случаю появления на свет тридцать один год назад такого чудесного парня, как мой друг Дмитрий Дмитриевич Брагин. Стол был хороший: студень, маринованные грибы, жареный гусь: Всякие соления, винегреты, заливная рыба, творожники и мое любимое блюдо - беляши. И выпивка была знатная: одна наливка смородиновая чего стоила! От нее-то, видно, и побаливает у меня в затылке. Надо бы, справедливо рассуждая, подлечиться, хватить небольшую чарочку этой самой колдовской наливки, но неудобно. Запах никуда не денешь, а день-то предстоит рабочий. Короче говоря, небольшой праздник прошел на славу: поели, попили, поплясали, наговорились. Все бы ничего, если бы... не одно "но". Отмечая юбилей Дмитрия Дмитриевича, или, как привыкли называть его друзья, Дим-Димыча, мы в то же время отметили утрату своего старого друга Геннадия Васильевича Безродного. В этом и заключается "но". Под словом "утрата" я не имею в виду смерть Геннадия или долгую разлуку с ним. Геннадий жив. Его здоровью может позавидовать любой из нас. Он никуда не уехал. Просто мы вынуждены были вычеркнуть Безродного из списка наших друзей. А сказать точнее - сделал это он сам. Утрата произошла не вдруг, не сразу. Но вчера стало все предельно ясно: нас было трое - Безродный, Брагин и я. Теперь двое - Брагин и я. А началось вот с чего. Четыре месяца назад, в конца августа, Геннадия срочно вызвали в Москву. Там он пробыл восемь дней и вернулся обратно в звании старшего лейтенанта. Тут же был отдан приказ о назначении его начальником отдела, в котором восемь дней назад он руководил отделением. Это было неожиданно для всех, исключая, конечно, руководство управления, без которого такое смелое выдвижение обойтись не могло. Никто не завидовал Геннадию. Все были удивлены, поражены, озадачены, пытались разгадать причины столь неожиданного выдвижения. Геннадий перемахнул через звание и через должности помощника и заместителя начальника отдела. Я знал Геннадия десять лет. Точнее, не знал, а знаю. Так правильнее. Не секрет, что каждый человек обладает своим "потолком". Для Геннадия этим "потолком" была должность начальника отделения. В ней он и сидел. И вдруг Геннадий возглавил отдел. Но, как говорится, начальству виднее. Приказы мы имеем права обсуждать лишь в той части, как их лучше выполнить. Безродный никогда не отличался кипучей энергией, не обладал особой решительностью и предприимчивостью. По служебной лестнице он карабкался медленно, со скрипом: подчинялся чужой воле, редко проявлял инициативу, избегал риска, самостоятельных решений. На его челе нельзя было обнаружить признаков хотя бы потенциального таланта. Главный и, пожалуй, единственный талант Геннадия состоял в том, что он был усидчив, мог много и упорно работать. А вот организовать работу отделения в отсутствие своего заместителя ему не удавалось. Он плохо знал и понимал людей, не мог затронуть их душевных струн. За последние четыре месяца он разительно переменился. В облике появилась необыкновенная важность. Он сразу как бы поумнел и возвысился в собственном мнении, стал самоуверен. Долголетняя профессия разведчика выработала у меня твердое убеждение, что изменить походку так же трудно, как изменить, допустим, голос, а вот Геннадий опроверг это убеждение Он изменил походку. Куда девались резкость, угловатость, этакая несообразность в движениях... Они стали бесшумными, неторопливыми, мягкими, какими-то эластичными. Он усвоил величаво-небрежные манеры. При встречах не здоровался за руку, не останавливался и вместо приветствия только снисходительно кивал. Мне сейчас тридцать три года. Тринадцать лет я проработал в органах госбезопасности. Я уже кое-что повидал, но быть свидетелем такого быстрого и разительного перевоплощения мне еще не приходилось. В работе Геннадий стал проявлять такую активность, что диву даешься. Дим-Димыч, со свойственной ему наблюдательностью, правильно подметил, что Геннадий прямо-таки изнемогает от припадка служебного рвения. Он перестал заходить ко мне и к Дим-Димычу. Странно! Жили мы когда-то втроем под одной крышей, в одной комнатушке. Были дни, когда мы укрывались втроем одним одеялом, ели из одной тарелки, делили поровну скудную еду. Геннадий был старшим из нас. Ему сейчас сорок один год. На нашей дружбе не отразилась моя женитьба пять лет назад и женитьба Геннадия четыре года назад. Мы лишь разъехались на разные квартиры. Но не проходило ни одного воскресенья, ни одного праздника, чтобы мы не встречались у кого-либо из троих. Мы старались попасть в отпуск в одно время, и часто это нам удавалось. Тогда мы ехали на Украину, где родился и вырос Геннадий, или на мою родину, в город Ржев. А с того дня, как Геннадий "вышел в начальники", все пошло прахом, дружба наша дала трещину, а теперь окончательно развалилась. Позавчера, в субботу, перед уходом со службы я специально зашел в кабинет Геннадия. Я предупредил его, что завтра день рождения Дим-Димыча и что по старой, освященной десятилетием традиции мы должны собраться. Он кинул на меня нарочито рассеянный взгляд и сказал, что позвонит мне домой завтра днем и скажет, придет или не придет. И, конечно, не позвонил. Позвонил ему я. Позвонил, когда гости уже сели за стол. Геннадий ответил буквально следующее: - Товарищ Трапезников, вы должны понять, что мне не совсем удобно отмечать юбилей с подчиненными. Это попахивает панибратством... Он впервые обратился ко мне на "вы". Я сказал ему по-старому: - Геннадий, брось валять дурака! Мы собрались не у тебя в кабинете, а у меня дома. Из твоих подчиненных здесь будет один Дим-Димыч. При чем здесь панибратство? - Вы меня не агитируйте, - прозвучал сухой ответ. Я послал его к черту и положил трубку. Правда, сначала я положил трубку, а потом уже послал его к черту. Я сразу не нашелся. Я человек с несколько запоздалым рефлексом. Короче говоря, Геннадий не пришел. Я передал наш разговор ребятам: Дим-Димыч махнул безнадежно рукой: - Я тебя предупреждал. К этому все шло. Что ж... лучше не иметь вовсе друга, нежели иметь плохого. Кто-то из гостей, будучи наслышан о том, что за последнее время отношения у Брагина и Безродного заметно под портились, решил подшутить над Дим-Димычем: - Смотри, паря, он, этот Безродный, еще проглотит тебя! - Подавится, - огрызнулся Дим-Димыч. - Такой кусок, как я, может застрять в горле. - А если не застрянет? - Получит несварение желудка или заворот кишок. Итак, за последние десять лет это был первый случай, когда Геннадий не поздравил Дим-Димыча и не пришел на день его рождения... 27 декабря 1938 г. (вторник) Только что вернулся от Дим-Димыча. Время - около трех часов ночи. На дворе чудная погода с приятным морозцем. Снег лег прочно и, видно, надолго. Город преобразился, посвежел, побелел. Название города, в котором мы живем и работаем, я предпочту не называть. Укажу только, что город областной, а в прошлом губернский. Так вот... Значит, я только что от Дим-Димыча. На службе сегодня нам не довелось повидаться, и я решил заглянуть к нему домой. Я и Дим-Димыч работаем в разных отделах: он под началом Безродного, а я у старого, опытного чекиста и умнейшего человека Курникова. А должности у меня и у Дим-Димыча одинаковые: оба мы начальники отделений. Дим-Димыча я застал дома. Он только что пришел с работы, сидел на продавленной койке с гитарой в руках и пел. Завтракал и ужинал Дим-Димыч, как холостяк, на работе в буфете, обедал в нашей столовой. При моем появлении Дим-Димыч кивнул и продолжал петь. Наша дружба не требовала особых знаков внимания, и ничего необычного в моем позднем визите не было. Работу мы всегда заканчивали глубокой ночью. Точнее, прерывали ее для короткого сна. Я сел на единственный венский стул и стал слушать. У Дим-Димыча был несильный, но очень приятный баритон, и его пение всегда доставляло мне удовольствие. Сейчас он пел про утес на Волге, которому Стенька Разин поведал свои сокровенные думы. Дотянув песню, Дим-Димыч встал, повесил на гвоздь гитару и спросил: - Ну, чего молчишь? - Песня хорошая. - Да, неплохая. А знаешь, кто ее написал? Я покачал головой. Нет, я не знал и даже не задумывался над тем, кто автор любимой мною песий. - Написал ее царский чиновник Навроцкий, - сказал Дим-Димыч. - Он служил товарищем прокурора и не один раз выступал с погромными речами на процессах над политическими. Человек дрянь, а какую сотворил вещь! Живет и жить будет. - Парадокс, - заметил я. - Да, - подтвердил Дим-Димыч. - Я припоминаю, как в ВПШ наш преподаватель Севрюков развивал теорию, что плохой человек не может написать хорошей книги, а я спорил с ним и доказывал, что знаю поэта, очень грязненького в быту, пишущего хорошие стихи. - Помню этого "ортодокса", - добавил я. - Загибщик он был. - Загибщик - это для него много. Просто дурак. - Дима аппетитно зевнул и, растянувшись на койке, потянулся. - Спать хочешь? - спросил я. - Устал. - Пойду. Мне тоже пора. - Погоди. Ты знаешь, я как-то по-новому начинаю понимать Геннадия. Оказывается, чтобы разобраться в человеке, его надо сделать начальником. По-моему, Геннадий - карьерист. - Ну, это ты хватил. - Нисколько. Классический карьерист. Убеждать не стану. Скоро ты сам убедишься. Сегодня на него нашло демократическое настроение. Пришел к нам в отделение, угостил ребят папиросами и начал трепаться. - О чем? - О том, как его сватали в Москве на должность начальника отдела, а он ломался, раздумывал, колебался, а потом снизошел и дал согласие. Я рассмеялся: "Ты, говорю, сам еще не понимаешь, какую услугу оказал человечеству". Он нахмурился: "Не ты, а вы". Потом трепался насчет своей честности. В двадцатых годах ему будто довелось везти изъятое у буржуев золото. Целый ящик. Пуда три. Он плыл на пароходе по Каспию, пароход загорелся. Пришлось спасаться вплавь на круге. Он мог не только выплыть сам, но и прихватить для себя лично килограмма два золота в чеканке. Все равно оно пошло ко дну. Теперь он гордится тем, что устоял перед соблазном. Я и сказал ему: "Не велика заслуга не стать вором". Он повертел головой и промолчал. - В общем, покусываешь его за ляжки? - Пусть не говорит глупостей. - Какие еще новости у вас? - Никаких. Жду дня, когда все в этой жизни для меня станет ясно. - То есть? - Ну, например, я хочу получить ответ: зачем эти ночные бдения? Кто заинтересован в превращении ночи в день и наоборот? Сегодня Безродный заявил: "Чем больше спим мы, тем больше бодрствует враг. Поэтому надо спать еще меньше. Ему кажется, что вокруг одни враги, что их можно черпать ковшом... Сумасшествие... - На свете еще много непонятного, - философски заметил я, встал, пожелал Дим-Димычу приятных сновидений и отправился восвояси. Да... Люблю я Димку. Хочется рассказать о нем побольше. Но разве за один раз все изложишь? Сколько бы я ни писал, все равно будет мало. Таков уж Дим-Димыч. Встретился и познакомился я с ним осенью двадцать четвертого года на Северном Кавказе, в Чечено-Ингушетии, после операции по разгрому крупной политической банды. Дим-Димычу тогда едва сравнялось восемнадцать лет. Но его уже звали чекистом. И заслуженно звали. Он имел награду - пистолет "маузер". В ЧК он пришел по комсомольской путевке со второго курса института. Дим-Димыч и сейчас еще человек молодой, но чекист он старый. И при этом - потомственный. Его дед, которому сейчас было бы шестьдесят восемь лет, начал свою работу при Советской власти с заместителя председателя ЧК на Тамбовщине. За три месяца до нашего знакомства с Дим-Димычем деда сожгли бандиты в стоге сена. Отец Дим-Димыча, до революции моряк, работал в Воронежской губчека и трагически погиб при крушении поезда. Мать Дим-Димыча служила в ЧК машинисткой и умерла в двадцатом году от тифа. Старший брат Дим-Димыча, в прошлом чекист, сейчас работает районным прокурором на Смоленщине. Получается, что работе в ЧК посвятили свою жизнь три поколения Брагиных. Такое редко встретишь. Я, например, еще не встречал. С первого же дня я проникся к Дим-Димычу глубокой симпатией. Было в нем что-то боевое, юношески задорное, горячее и в то же время уже обдуманное, взвешенное и раз навсегда решенное. Он нашел себя, знал куда идет, куда стремится, знал, что ему надо делать, чего от него требует Родина. Дружбу нашу скрепил эпизод, в котором Дим-Димыч показал себя настоящим чекистом. На меня возложили конвоирование двенадцати бандитских вожаков. Взяли их после упорного боя, потеряв троих наших товарищей. Арестованных надо было живьем доставить из Грозного в Ростов-на-Дону. Дим-Димыча и трех бойцов из дивизиона войск ОГПУ нарядили мне в помощь. Нам предоставили обычный пассажирский вагон. Прицепили его к нефтеналивному составу, и поезд тронулся. Нас было пятеро, бандитов - двенадцать. О сне и отдыхе нечего было и помышлять. На полпути, между Минеральными Водами и Курсавкой, произошло ЧП. И произошло следующим образом. Провожая арестованного в туалетную комнату, один из бойцов развязывал ему руки и, впустив арестованного в кабину, сам оставался в коридоре. Ногу он ставил между порогом и дверью, чтобы сохранить щель. Время было позднее - часа четыре ночи. Боец Жиленков, помню, как сейчас, мой тезка, повел в туалет самого свирепого по виду бандюгу лет под сорок, невысокого, но крепкого, толстомордого, в огромнейшей, похожей на барана, папахе. В таких случаях Дим-Димыч направлялся в задний по ходу тамбур, а я - в передний, рядом с туалетной. Так мы поступили и в этот раз. Я стоял, дымил махорочной самокруткой и ждал, когда арестованный справит свои надобности. И тут я услышал звон разбитого стекла. Открыв дверь, я шагнул в коридор и обмер: на полу в неестественной позе, как-то изгнувшись и подобрав под себя руки, лежал неподвижно Жиленков. Винтовки возле него не было. Я дернул дверь туалетной, но она оказалась закрытой изнутри. Я даже не сообразил сразу, что произошло, да и некогда было соображать. Надо было действовать, и действовать, не теряя ни минуты. Я бросился в вагон. Позже выяснилось, что бандит обдумал план побега заранее и все учел. Когда Жиленков поставил ногу, он с силой захлопнул дверь. Страшный удар тяжелой железной двери пришелся по ступне Жиленкова и переломал кости. Жиленков даже не вскрикнул. Он мгновенно потерял сознание и упал. Бандит схватил винтовку, запер дверь изнутри, выдавил плечом оконное стекло - и был таков. Я рванул на себя ручку стоп-крана, но он не сработал. Оставалось одно - остановить поезд с помощью кондуктора, который вместе с Дим-Димычем находился в заднем тамбуре. Бандиты уже догадались о случившемся, поднялись со своих мест и глухо переговаривались. - Ложись! - отдал я команду, и ее тотчас же исполнили. - Кто поднимется, стрелять без предупреждения! - приказал я бойцам и помчался в тамбур. Дим-Димыч и старик кондуктор с колючими тараканьими усами о чем-то мирно беседовали. Я довольно сбивчиво и не особенно коротко рассказал о происшествии. Дим-Димыч запрыгал на месте. Не в меру флегматичный кондуктор вытащил из брючного кармана огромные "Павел Буре", посмотрел на них, потом выглянул за дверь в темень и преспокойно изрек: - Не стоит!.. Куда он денется? Минуты через три-четыре Курсавка будет, а там - воду набирать. А за три минуты разве такую махину остановишь? Он был прав, но Дим-Димыч возразил: - Уйдет! Нельзя ждать! И не успел я опомниться, как он спустился на нижнюю ступеньку вагона и исчез в темноте ночи. - Сумасшедший, - произнес я. - Шею сломает! - Они все такие, молодые, - добавил кондуктор и смерил меня критическим взглядом. Действительно, минуты через четыре-пять наш состав влетел на станцию Курсавка и остановился. Я быстро отыскал представителя транспортного отдела ОГПУ, распорядился отцепить вагон с арестованными, взять его под охрану, а сам раздобыл ручную дрезину, усадил в нее трех молодых хлопцев-железнодорожников и помчался на помощь Дим-Димычу. Мы скоро нашли место, где спрыгнул Дим-Димыч, где спрыгнул бандит. Обшарили длиннейший участок пути. Я кричал, звал, и мне помогали ребята. Я стрелял из пистолета в воздух, но безрезультатно: Дим-Димыч не отзывался. Он точно сквозь землю провалился. "Что-то стряслось... что-то стряслось, - с тревогой думал я. - Как бы не наткнулся Димка на бандитскую нулю". Поиски наши затянулись до рассвета, я уже окончательно пал духом, как вдруг увидел на горизонте, на фоне светлеющего неба, две приближающиеся точки. Между ними сохранялась небольшая дистанция. Я бросился навстречу, за мной последовали мои ночные спутники. Да, это был Дим-Димыч. Он конвоировал обезоруженного бандита. Тот, израсходовав в горячке всю обойму патронов, вынужден был вторично за последние сутки сдаться. Я и Дим-Димыч побродили по городу, побывали в цирке, покатались на моторной лодке по Дону, познакомились с чудесными донскими девчатами, а потом расстались. Я поехал в Краснодар, а Дим-Димыч к себе в Донбасс. Встретились мы три года спустя в Москве, на учебе в ВПШ. Тут же познакомились и подружились с Безродным. Он приехал с Украины. По окончании школы, не без наших общих стараний, мы втроем попали в город, где работаем и сейчас. Довелось нам не однажды за эти годы побывать и на Украине, и в Сибири, и в Ставрополье - где по одному, где вдвоем, а где и всем вместе, но это были командировки. Специальные командировки. Теперь опять о Дим-Димыче. По внешнему виду он человек ничем особенно не примечательный. Таких можно встретить часто. В детстве сверстники звали его цыганом. У него большие, выразительные агатово-черные глаза. Иногда они подернуты какой-то грустью. И волосы черные. Черные, густые, пушистые и всегда небрежно причесанные. На открытом, одухотворенном лице его из-под смуглой кожи проступают бугорочки костей. Дим-Димыч худощав, невысок и чуточку сутуловат. Но это почти незаметно. Он отличный физкультурник. Особенно он любит коньки, лыжи и футбол. Дим-Димыч - веселый, беспокойный и уж очень кипятной какой-то. Внутри его заложен взрывной заряд мгновенного действия. Заряд этот может сработать в любую минуту. И вот что странно: одаренный повышенной чувствительностью, Дим-Димыч, когда это нужно, проявляет колоссальную выдержку. Он бывает иногда не прав, но при этом всегда искренен... На сегодня, кажется, довольно. Пятый час. Пора спать. 29 декабря 1938 г. (четверг) Итак, опять о Дим-Димыче. Я сказал, что, бывая даже не прав, он остается искренним в своей неправоте. И это подкупает в нем. Его взгляды покоятся на твердых убеждениях. Если возникают какие-либо сомнения, он не может таить их в себе, делится ими с товарищами по работе. А на это нужна известная смелость, на которую способен не каждый. В принципиальных вопросах Дим-Димыч непримирим. Его можно сломать, изуродовать, но нельзя согнуть. Он не гнется. Он не из такого металла. Дим-Димыч не терпит лжи, лицемерия, ханжества, бахвальства и способен сказать человеку в глаза то, что о нем думает. Он любит подшучивать над приятелями, над начальством, но легко переносит, когда подшучивают и над ним. Дим-Димыч решителен во всем, что касается работы, и потрясающе беспомощен в житейских делах. То, что для меня, Геннадия, любого другого является сущим пустяком, для Дим-Димыча представляет проблему. Работник он честный, с большой инициативой, с творческим огоньком. Работает самоотверженно, с фанатической добросовестностью, не разделяя дел на малые и большие, вкладывая в каждое из них свою глубокую убежденность, весь жар души, всю страсть. Руководство управления знает, ценит Дим-Димыча, но не любит за острый язык. Он всегда остается самим собой, никому не подражает, ни под кого не подделывается и не подстраивается. Он одинаков со старшими и с равными, на работе и вне службы, на партийном собрании и оперативном совещании. Сегодня в полдень я и Дим-Димыч встретились в буфете за завтраком. Дим-Димыч поведал мне интересную подробность. Оказывается, жена Безродного Оксана поскандалила с мужем из-за того, что он не захотел идти на день рождения Дим-Димыча и ее не пустил. - Это Оксана сказала тебе? - спросил я. - Нет. - А кто? - Варя. Я кивнул. Варя - техник нашего коммутатора и предмет обожания Дим-Димыча. - А как твои дела с Оксаной? - полюбопытствовал я. - Дел, собственно, никаких нет. Я стараюсь избегать встреч с нею. Дело в том, что жена Безродного Оксана, двадцатипятилетняя женщина, симпатизирует Дим-Димычу. Это известно многим, в том числе и Геннадию. Но Дим-Димыч сторонится Оксаны. Он побаивается женщин, идущих в атаку. Пусть это будет даже не прямая, лобовая атака, пусть эхо будет лишь намек взглядом, жестом. Все равно. - Она не вызывает у меня сердцебиения, - добавил Дим-Димыч, помешивая ложечкой чай в стакане. - Удивительно, - бросил я. - А я не вижу ничего удивительного, - сказал Дим-Димыч. - Жену, как Оксана, найти - пара пустяков. А найти друга, верного, любящего, у которого не будет от тебя никаких тайн, принимающего тебя таким, какой ты есть, понимающего тебя с полуслова, - такого друга найти нелегко. На мой взгляд, подлинные друзья у нас муж и жена Курниковы. Этой паре можно позавидовать. Такое счастье надо искать. А ведь живут они вместе лет двадцать. - Хм. А что ты скажешь обо мне и Лидии? - Хочешь знать? - Конечно. - Ты любишь Лидию. И любишь прочно. Ты однолюб. Лидия тоже любит тебя, но уж не так. Я слушал друга, и в груди у меня, под сердцем, что-то засосало. Дыхание стало вдруг тяжеловатым. Мне страшно хотелось узнать мнение Дим-Димыча, и в то же время я страшно боялся услышать его. - Почему ты так думаешь? - стараясь казаться безразличным, спросил я и вяло улыбнулся. - Мне так кажется. Я знаю тебя, знаю и ее. Она любит, когда за нею ухаживают, это льстит ее самолюбию, она любит пофлиртовать, а, как тебе известно, с флирта все и начинается. Дим-Димыч был прав. Он знал, оказывается, Лидию не хуже меня. Я помню, как Лидия говорила мне: "Какой женщине не нравится, когда за нею ухаживают? Любая женщина не прочь пофлиртовать!" Пофлиртовать... Но флирт бывает разный! - Вот видишь! - Дим-Димыч обаятельно улыбнулся, как мог улыбаться только он один. - Ты уж и призадумался. Что ж, это не вредно. Ответь мне: ты бываешь спокоен, когда Лидия едет на курорт? - Как тебе сказать... - замялся я, не решаясь сказать правду. - Нет, ты не бываешь спокоен. В этом я могу уверить тебя. А почему? Потому, что не веришь ей. Какие у тебя для этого основания - мне неведомо. На это факт. А вот Лидия за тебя спокойна. Она сама говорила это не раз мне, Геннадию, Оксане. И еще могу добавить: если тебе понравится кто-либо, ты скажешь об этом Лидии. И Курников скажет своей жене. И жена Курникова скажет мужу. А Лидия - не знаю. - Да. - только и смог я выговорить. - Вероятнее всего, не скажет, - подтвердил Дим-Димыч. - Она дорожит тобой. Ты нужен ей. Она видит и знает тебя насквозь. Знает, что такого мужа, как ты, найти не просто. - И в то же время... - И в то же время она не прочь развлечься на стороне. Да... Такие смелые суждения можно было принять без обиды только от подлинного друга. - А не кажется ли тебе, - сказал я, - что между Оксаной Безродной и твоей Варей много сходства? - Неудачное сравнение, - возразил Дим-Димыч. - Все равно что луна и солнце. Первая только светит, а вторая светит и греет. Слов нет, Оксана женственна, красива. И при всем том особа она плотоядная. Я чувствую это на расстоянии. - Она умна, - заметил я. - А что мне ее ум! Мне дороги у женщины сердце, душа. Да и что значит умна? Это спорный вопрос. Нет-нет... Между нею и Варей очень мало сходства. Разве что внешне. - А что ты скажешь... - начал было я, но в буфет вошел мой начальник Курников. Он подсел к нашему столику, и интимная беседа прервалась... Сейчас я пишу и думаю, что дал неполную характеристику Дим-Димычу. 30 декабря 1938 г. (пятница) Сегодня в начале вечерних занятий мне позвонил Курников и приказал: - Сходите к Безродному и возьмите у него материалы следствия на арестованного Чеботаревского. - Он в курсе? - Да. Есть распоряжение начальника управления. Дело примите к своему производству. - Есть, - ответил я и отправился выполнять приказ. Я слышал о Чеботаревском со слов Дим-Димыча. Дело находилось в его отделении. Но оно, как я понял друга, и к нам имело такое же отношение, как к отделу Безродного. Чеботаревский Кирилл, двадцати двух лет, цыган по национальности, конюх по профессии, был арестован по подозрению в шпионаже в пользу румынской разведки. До революции семья Чеботаревского жила в Бессарабии, а потом отец с двумя сыновьями остались в городе Сороках, а мать и дочь переехали на другую сторону, в деревушку против города Сороки. Между семьей лег Днестр. Кирилл Чеботаревский тянулся к матери. Не один раз он перекликался через реку с сестрой и наконец не выдержал и однажды ночью переплыл Днестр. Тогда Кириллу было пятнадцать лет, и звали его все Кирюхой. Выбравшись незамеченным из пограничной зоны, Кирюха проследовал в Тирасполь, явился в ОГПУ и рассказал о нарушении границы. Подростка-цыгана не арестовали, не судили, отпустили к матери и лишь запретили выезжать в места жительства. Пять лет спустя семья перебралась в нашу область. Кирюха не кочевал с таборами ни одного дня. Получив в наследство от отца неистребимую любовь к лошадям, он со всей цыганской страстью отдался профессии конюха. Работал в колхозе под Тирасполем, числился в ударниках, красовался на Доске почета, окончил школу для взрослых. Когда же сестра его вышла замуж за тракториста и поехала с мужем в совхоз, мать и Кирюха отправились за ними. Прошло около двух лет. Кирюха стал комсомольцем. В ноябре этого года его, как выразился Безродный, "загребли". Сверхбдительный начальник районного отделения ОГПУ сумел доказать такому же, видно, как и он, прокурору, что Кирюха Чеботаревский - пришелец с чужой стороны и, следовательно, шпион. Душа Кирюхи протестовала... Он плакал, бил себя в грудь, рвал волосы, клялся, молил, ругался, но ничто не помогало. Его отправили для решения судьбы в область. Вот это-то дело и поступало теперь ко мне по указанию начальника управления. Безродный был у себя. Получив разрешение, я вошел в кабинет. - Садитесь, товарищ Трапезников, - пригласил он в этим "садитесь" как бы напомнил, какая дистанция разделяет нас. - Чем могу служить? Я объяснил. - Да-да... - кивнул Геннадий. - Дело чистое, и очень жаль, что мы не успели довести его до конца, Почему ваш Курников берет его с неохотой - не знаю. Я пожал плечами. То обстоятельство, что Курников берет дело с неохотой, было для меня новостью. Геннадий между тем снял трубку. - Брагина мне!.. Товарищ Брагин? Это Безродный... Зайдите с делом Чеботаревского. Что? Хорошо, зайдите вдвоем. Я понял, что Дим-Димыч счел нужным явиться вместе с работником, за которым числилось дело. Через минуту вошли Дим-Димыч и помощник оперуполномоченного Селиваненко, молодой паренек, проработавший в нашей системе не более года. Его мобилизовали со школьной скамьи, из какого-то техникума. Это был розовощекий, еще не утративший гражданского облика, молодой, безусый паренек. Мне он был известен больше как активный участник клубной самодеятельности, нежели как оперработник. - Вы вели дело? - спросил его Безродный. - Так точно. - Доложите его суть. Селиваненко доложил. Выходило, что дело не стоит выеденного яйца. Я рассчитывал, что Геннадий, по новой привычке, устроит Селиваненко разнос, но этого не случилось. Возможно, помешал я. В нашей тройке я всегда занимал среднее положение, и со мной считались и Геннадий, и Дим-Димыч. - Молодость, сударь мой, - проговорил Геннадий нравоучительно и в то же время с сожалением, - большой недостаток. - Главным образом для тех, у кого она позади, - не сдержался Дим-Димыч. Селиваненко молчал. Геннадий прицелился в Дим-Димыча своими серыми прищуренными глазами и пренебрежительно скривил рот. Я с любопытством ожидал, что ответит Геннадий, но он промолчал. Промолчал, но не пропустил мимо слова Дим-Димыча, нет! Они засели глубоко. На его рыхлом, тепличного цвета лице обозначилась какая-то злая, неумная жестокость. Почему же я раньше, в течение десяти прошедших лет, не замечал ничего подобного? Неужели Дим-Димыч прав, что Геннадия как человека удалось узнать лишь теперь, когда он стал так нежданно-негаданно начальником одного из отделов управления? Геннадий продолжал молчать. Прошла секунда, две, пять, десять, пятнадцать. Молчание становилось просто невежливым. Он, как это бывало с ним часто, не находил ответа на реплики Дим-Димыча. В словесных поединках с ним Геннадий всегда оказывался побежденным. Пауза затянулась. Геннадий сидел, я тоже, а Дим-Димыч и Селиваненко стояли. Первый - непринужденно, хотя и вполне прилично, а второй - навытяжку. Наконец Безродный сам нарушил молчание. Откинувшись на спинку кресла и, очевидно, решив, что лучше всего никак не реагировать на остроту, он улыбнулся по-старому, вздохнул и сказал: - Да... Вот она, молодость... Молодо-зелено... А ведь надо учиться, дорогой мой друг. - Он обращался к Селиваненко. - Чтобы стать настоящим чекистом и разбираться без ошибок в человеческой душе, надо много учиться. Понимаете? - Так точно! - заученно ответил Селиваненко. - И вам все карты в руки, - продолжал Геннадий. - Для вас все условия. Было бы только желание. А вот старым чекистам, да вот хотя бы мне, ни условий, ни времени не было для ученья. А работали. Да как работали! Какие дела вершили! А какие чекисты были раньше, орлы! - Раньше, видимо, не было и таких, как теперь, начальников, - пустил стрелу Дим-Димыч. Я закусил губу. - Это каких же? - переспросил Геннадий. - Никуда не годных, что ли? - Этого я не сказал, - ответил Дим-Димыч. - Я сказал: таких, как теперь. - Пожалуй, да. Таких не было. Мой первый начальник, к вашему сведению, товарищ Селиваненко, мог ставить на документах только свою подпись, а его резолюции мы писали под диктовку. Но мы учились у него работать, а он учился у нас. - Последнее невредно и теперь, товарищ старший лейтенант, - заметил Дим-Димыч. Геннадий неопределенно кивнул и продолжал, обращаясь к Селиваненко: - Вы не раскусили Чеботаревского. Это не дела, а находка! Клад! И этот клад, благодаря вашей недальнозоркости, мы отдаем в другой отдел. Вас ожидала слава, хорошая слава, а вы предпочли конфуз. - Слава, товарищ старший лейтенант, - вновь заговорил Дим-Димыч, - товар невыгодный: стоит дорого, сохраняется плохо. - Не особенно умно, товарищ Брагин, - огрызнулся Геннадий. - Скорее, даже глупо. - Возможно, спорить не стану, - невозмутимо произнес Дим-Димыч? - Это не мои слова. Они принадлежат Бальзаку, которого, как мне помнится, никто еще не причислял к глупцам. Безродный потискал рукой свой подбородок и, нахмурившись, сказал: - Идите, товарищ Селиваненко! Дело оставьте - и идите! Селиваненко повернулся через левое плечо и вышел. Геннадий встал из-за стола, прошел до закрытой двери, нажал на нее ладонью, хотя нужды в этом никакой не было, и, обернувшись к Дим-Димычу, обратился неожиданно на "ты": - Я никогда не говорил тебе, Брагин, хотя давно собирался сказать, что думать надо головой. - А ты разве пытался думать другим местом? - съязвил Дим-Димыч. - А голова у тебя не всегда хорошо варит. И я ею не особенно доволен. На данном отрезке времени особенно. Дим-Димыч метнул в меня насмешливый взгляд и ответил: - Не стану уверять, что моя голова украшает меня, но я ею доволен. Понимаешь - доволен. Я привык к ней. - Товарищи! Я пришел к вам не затем, чтобы слушать вашу перебранку, - запротестовал я, - у меня дел уйма. - Тоже верно, - снисходительно согласился Геннадий. - Дело, я считаю, еще не провалено. Оно не дотянуто. Виновный еще заговорит... - Виновный или обвиняемый? Это еще не одно и то же, - попытался уточнить я. - И будет ошибкой, если мы его освободим, - закончил Безродный. - Никакой ошибки не будет, Геннадий... - горячо возразил Дим-Димыч и добавил, явно против своего желания: - Васильевич... Чеботаревский чист, как агнец. Он вполне наш, советский человек. Ему было пятнадцать лет... - Ого! - воскликнул Безродный и поднял палец. - Пятнадцать лет! Хорошенькое дело! Если он смог переплыть Днестр, почему он не смог дать подписку? Почему он не мог явиться по заданию? Что вы хотите из меня сделать? Я вас спрашиваю, товарищ Брагин. Хотите сделать из меня великого гуманиста? Ромен Роллана? Я для этого не гожусь. Могу вас заверить, что осудят его... - Никто его не осудит, и, освободив его, мы никакой ошибки не сделаем. Надо не передавать, а прекратить дело. Даже Екатерина Вторая, которую история тоже не считает гуманисткой, сказала как-то золотые слова: лучше десятерых виновных простить, чем одного невинного казнить. - Речь идет не о казни. Не говорите глупости! Пусть ваш Чеботаревский посидит за решеткой. Это полезно, - проговорил Геннадий. - Сомневаюсь, - заметил я. - Откуда вам известно, что это полезно? - спросил Дим-Димыч. - Я не уверен. По-моему, ничто так не изменяет взгляд на жизнь, как тюремная решетка. - Язык у вас отлично подвешен, - уже раздражаясь, проговорил Безродный. - Но ваши экскурсы в прошлое и ссылки на Бальзака и Екатерину явно не к месту. - А ваши на Ромен Роллана - тем более, - отпарировал Дим-Димыч. - Короче! - потребовал Геннадий. - Что вы хотите сказать? Дим-Димыч развернул папку и сказал: - Дело прекратить и передать не в отдел Курникова, а в архив. Селиваненко вынес постановление, я подписал, вам остается поставить свою подпись и доложить начальнику управления. - Все! Разговор исчерпан, - подвел итог Безродный. - Подписывать я не стану. И докладывать тоже. Берите дело, товарищ Трапезников. Я уверен, что вы сделаете из него конфетку. Чеботаревский - враг. Потенциальный враг, Я в этом убежден. Разговор был окончен. Уступая дорогу Дим-Димычу, я покинул кабинет Безродного. Когда мы вышли, Дим-Димыч сделал перед закрытой дверью не совсем почтительный жест и, обняв меня, сказал: - Поверь мне, он кончит плохо. Он вызывает во мне холодное бешенство, - и сейчас же, что было ему свойственно, заговорил как ни в чем не бывало о другом: - А как с Новым годом? - Собираемся у Курникова. Уже решено. Ты, конечно, придешь с Варенькой? - Несомненно. О, Андрюха! Ты еще не знаешь, что это за женщина! Восьмое чудо света. А Геннадий - дрянь. Если у него раньше и были какие-то, порывы к чему-то хорошему, то теперь они зачахли на корню. Погибли. Навсегда. Это я понял с неотвратимой ясностью. Пока, Андрюха!.. - Иди и не наступай на ноги начальству, - пошутил я. 30 декабря 1938 г. (пятница) Канун Нового года. Я только что пришел домой, пообедал, решил заснуть перед вечерними занятиями, но из этого ничего не получилось. Лежать с открытыми глазами не хотелось, я встал, сел за стол и начал писать. В окно смотрят ранние зимние сумерки. На улице уже зажгли фонари. Хорошо бы прогуляться по морозцу, но хочется писать. Да и другого времени, кроме обеденного перерыва и глубокой ночи, у меня нет. Буду писать. Первая половина сегодняшнего дня принесла мне большое моральное удовлетворение. Получив вчера "дело" rib обвинению Кирилла Чеботаревского, я внимательно ознакомился с ним, а сегодня утром доложил начальнику отдела Курникову. Мой доклад был, очевидно, настолько ясен, что Курников отступил от своего правила: не стал сам просматривать дело, а взял ручку и на постановлении - там, где было отведено место для подписи Безродного, - поставил свою фамилию. Через полчаса, не более, он вернул мне дело с визой начальника управления. Отложив текущую работу в сторону, я зарегистрировал постановление, заверил копии, направил их куда следует, позвонил коменданту и попросил доставить ко мне арестованного. Чеботаревский был не парень, а паренек - маленького роста, узкий в плечах, худощавый, - и я бы ни за что на свете не дал ему двадцати двух лет, которые значились в анкете. Самое большее - восемнадцать-девятнадцать. Вид у него был настороженный, запуганный, как у загнанного зверька. Он остановился посреди комнаты, вытянул руки по швам и выжидательно посмотрел на меня. Я понимал его состояние: до сих пор его вызывали и допрашивали Селиваненко, Брагин, к которым он уже привык, а тут вдруг привели к совершенно новому человеку. В чем дело? Почему? Что его ожидает? Я предложил Чеботаревскому сесть у самого стола и подал постановление о прекращении уголовного преследования и освобождении из-под стражи. Он сдержанно вздохнул, не предвидя, конечно, что таит в себе лист бумаги, и стал внимательно читать. Потом уронил руки на стол, ткнулся в них головой и разрыдался, содрогаясь всем телом. В горле у меня защекотало. - Ну вот!.. Зачем же плакать? Все хорошо... Кирюха поднял голову. В глазах его была радость, которую он не мог сдержать, растерянность и слезы. Слезы - крупные, как у обиженного ребенка, - катились по смуглым щекам. - Это правда? - не веря еще, спросил он. - Правда, - ответил я. - И я могу называть вас уже не гражданин, а товарищ начальник? - Можешь. - Спасибо, товарищ начальник. Значит, я свободен? - Свободен. А слезы по-прежнему сыпались из его огромных черных глаз и падали на постановление, лежавшее перед ним. - Ты же размочишь мне официальный документ, - пошутил я. - Придется перепечатывать заново. Кирюха улыбнулся: - Простите, товарищ начальник. Это я с радости. - Подпиши постановление. Чеботаревский размашисто вывел свою длинную фамилию и, подавая мне лист бумаги, сказал не без гордости: - Подпись у меня только на червонцах ставить. - Он уже оправился от свалившегося на него нежданно счастья. - Хорошая подпись. Четкая, ясная, крупная. - одобрил я. Затем я вручил Чеботаревскому паспорт и другие документы, изъятые у него при аресте, и позвал конвоира. - Дело на товарища Чеботаревского прекращено, и из-под стражи он освобождается. Проводите его к коменданту. Тот в курсе дела. Я подал руку Кириллу и пожелал счастливо встретить Новый год. Он долго тискал мою руку своими двумя, а потом, вдруг вспомнив что-то, спросил: - Можно, товарищ начальник, еще раз поглядеть на бумагу? Я улыбнулся и подал постановление. Конвоир покрутил головой и тоже улыбнулся. Глаза его как бы говорили: "Не верит. Хочет еще раз убедиться". Я тоже так подумал. Но и конвоир, и я ошиблись. Чеботаревский быстро пробежал глазами текст, нашел, видно, нужное ему место и вернул мне постановление. - Вы, значит, товарищ начальник, и есть Безродный? "Этого только не хватало", - подумал я и ответил отрицательно. - А можно узнать, как ваша фамилия? Я назвал. - Ага. - закивал Чеботаревский. - Значит, Трапезников, Селиваненко и Брагин. Ну что ж... Вас троих я по гроб жизни не забуду. За правду. А если будут у меня дети и внуки, то и они не забудут. Сказал он это не театрально, не торжественно, а очень даже просто, почти застенчиво, опустив глаза. Когда Чеботаревский ушел, я позвонил Дим-Димычу и рассказал обо всем. - Значит, он принял тебя за Безродного? - Ну да... На постановлении же была его подпись. - Сейчас я к тебе поднимусь, - сказал Дим-Димыч и положил трубку. "Знал бы бедняга Кирюха, - подумал я, - что о нем говорил Безродный, так тоже не забыл бы его по гроб жизни". Дим-Димыч влетел в кабинет: - Знаешь что? У меня мысль. Позвони Безродному в скажи так: многоуважаемый Геннадий Васильевич, мой начальник Курников придерживается вашего мнения, а я считаю своей ошибкой, что усомнился в виновности Чеботаревского... Нет, к черту! Не пойдет! Скажи лучше так: Чеботаревский только что признался, что переброшен румынской разведкой с бактериями летучего сана, который он готовился распространять с будущего года. Так лучше. Геннадий взовьется к потолку, как змий. - Нет, друже, не провоцируй меня. Я не мастер на розыгрыши и покупки. Да и зачем портить человеку кровь? - Был бы еще человек стоящий, - разочарованно протянул Дим-Димыч и махнул рукой. - Я скажу по-своему. - Как по своему? - заинтересовался Дим-Димыч. Я снял трубку телефона, попросил соединить меня с Безродным и коротко сказал, что Чеботаревский освобожден. - Головотяпство! - крикнул Геннадий. - Кого выпустили? Чистейшей воды шпион... - Насчет головотяпства, - ответил я, - можете пожаловаться начальнику управления, который утвердил постановление. Безродный произнес что-то нечленораздельное и хлопнул трубкой. - Тоже неплохо, - заметил Дим-Димыч. Так закончилось дело по обвинению Кирилла Чеботаревского... А сейчас я подумал вот о чем: пишу о других - кого осуждаю, кого хвалю, а кто таков я? В самом деле: кто же я? Придется, видимо, сказать несколько слов о себе. Поговорка гласит: ответь, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Мой лучший друг - Дим-Димыч. Но с чего же начинать рассказ о себе? Все-таки попробую. Меня зовут Андреем Михайловичем Трапезниковым. В детстве у меня не было особых радостей. Жизнь смотрела на меня исподлобья. Я могу составить длиннющий список обид на жизнь хотя бы за то, что она была мачехой моему отцу: он до революции отбыл шесть лет каторги за принадлежность к РСДРП; получил туберкулез и угас совсем молодым; за то, что она круто обходилась с матерью, которая всю жизнь проработала медсестрой, заразилась от больных брюшным тифом и умерла; за то, что она досрочно отозвала с этого света моего брата и сестру; за то, что она заставила меня с семи лет задуматься над тем, что такое хлеб насущный и как он добывается; за то, наконец, что она не наделила меня особыми талантами, а сделала обычным средним человеком. Да и мало ли еще за что! Но я не буду составлять список обид. Я не кляузник. Я не злопамятен. Я помню лишь те обиды, которые надо помнить, и забываю те, которые надо забыть. Чекист я, конечно, не выдающийся, но я способен работать без устали, точно хорошо отрегулированный я смазанный мотор, но выше занимаемой должности, в которой сижу уже четыре года, никак подняться не могу, хотя и стараюсь. У меня как будто нет особых пороков, дурных привычек. Я не пьяница и не обжора. Я не люблю карты и презираю азартные игры, кроме бильярда. В детстве я любил лото и считал его умнейшей игрой в мире. Со временем пересмотрел свой взгляд на лото и решил, что немного переоценил его значение. Я не бросаю на пол окурков. Умею пользоваться носовым платком. Не грызу ногтей. Кашляю в кулак. Женщин пропускаю всегда вперед. Кроме жены... Жена не в счет, она свой человек. Люблю ребятишек, животных, птиц, особенно лошадей и голубей. Я однолюб. Так по крайней мере утверждает Дим-Димыч. Возможно. До тридцать четвертого года я жил холостяком. Потом я сказал твердо: "Надо жениться" - и сразу почувствовал себя значительно лучше. Я женился на Лидии, которую знал до женитьбы три года. Я люблю ее и не изменю ей никогда. И не изменял. Если я скажу, что я храбрец, это будет неправдой. Природа наградила меня храбростью лишь в той необходимой дозе, без которой мужчине, да еще чекисту, просто никак нельзя обойтись. В храбрецах я не числюсь, но и в трусах не хожу. Трусам в наших органах делать нечего. Короче говоря, я не смелее других. А вот если я скажу, что человек я обстрелянный, то тут я не погрешу против истины. В меня стреляли не один раз. Стреляли издали, стреляли в упор. Не скажу, что это очень приятно. Больше, правда, промахивались, но дважды пришлось в аккурат. Одна вражья пуля, извлеченная хирургом из-под моего ребра, и сейчас хранится у меня в столе, а другая прошла насквозь бедро. Я тоже стрелял, когда этого требовало дело. Мне думается, что охарактеризовать себя полнее и глубже можно, когда посмотришь со стороны или сравнишь с кем-либо другим. Предпочитаю последнее. Сопоставлю себя с Дим-Димычем. Взглядами мы не расходимся, а характерами - да, расходимся. У меня не всегда хватает мужества сказать то, что думаю, в чем уверен, а Дим-Димыч - дело другое. Он может. Он умеет выступать с горячими речами, с докладами, лекциями. Я - нет, Дим-Димыч успокаивает меня и говорит, что это еще не беда, а полбеды. Беда, когда нет мыслей, а у меня они, по его мнению, есть. Дим-Димыч относится к числу людей, которых слушают внимательно даже тогда, когда они говорят сущие пустяки. Он умеет говорить веско, убедительно. Он подкрепляет слова удачными жестами. А меня в лучшем случае перебивают, в худшем - не слушают. Это очень обидно. У меня не такой подвижный ум, как у Дим-Димыча. Он может острить, и довольно метко, а главное - вовремя. У меня ничего не получается. Умное, нужное слово, острая фраза приходят с опозданием, когда в них уже нет нужды. Я могу более или менее терпеливо выдерживать несправедливые наскоки и выходки какого-нибудь ретивого начальника, а Дим-Димыч не таков. Он не даст спуску самому наркому. Мне Дим-Димыч говорит: "Ты, Андрюха, терпелив, как бог", - и я не знаю, хорошо это или плохо. Дим-Димыч равнодушен к деньгам. Он мирится как с их наличием, так и с их отсутствием, а мне очень приятно, когда на моей сберкнижке значится небольшая сумма, которую я именую "подкожным фондом". Я люблю уют и красивые вещи. Я не утопаю в роскоши, но у меня есть хороший ковер, венская качалка, японские безделушки из кости. Бронзу я тоже люблю. Мне приятно сидеть в старинной качалке, в теплом халате, с ароматной папиросой в руке, а в комнате мягкий полумрак, из радиоприемника льются какие-то приятные мелодии. Дим-Димыч против роскошеств. Он ведет спартанский образ жизни. Мне он говорит: "Внутри тебя, Андрейка, сидит страшный сибарит. Ты этого даже не чувствуешь". Ну и пусть себе сидит. Это же не микроб? Я не всегда бываю внимателен к жене, сыну, теще. Жена и Дим-Димыч упрекают меня за это. Я отвечаю, как философ: "Невнимание часто является формой вежливости". Вот все, что я могу сказать о себе. Каждый человек стремится оставить по себе какой-то след на земле, стремлюсь и я. Завтра встреча Нового года. В исключение от правила нам разрешают закончить рабочий день в одиннадцать часов ночи. Вполне достаточно, чтобы добежать до дому и переодеться. 3 января 1939 г. (вторник) Прошло три дня Нового года. Только сегодня я смог сесть за дневник. Какие события, заслуживающие моего внимания, произошли за эти несколько дней? Я уже обмолвился как-то, что Новый год решили Встречать в доме моего начальника Курникова. Вечер провели мило, весело. Вот, пожалуй, и все, что можно сказать о встрече Нового года. Первого января состоялся традиционный новогодний вечер в клубе. Торжественной части не было. Начали с выступлений нашей самодеятельности, потом артисты местной филармонии дали приличный концерт, а после него устроили танцы, продолжавшиеся до трех часов ночи. Когда шел концерт, Оксана Безродная смотрела не на сцену, а на Дим-Димыча, который, конечно же, был со своим "восьмым чудом света" - Варенькой. А когда начались танцы, Оксана стала предпринимать все усилия, дабы привлечь внимание Дим-Димыча. Она преследовала его повсюду, обстреливала улыбками, взглядами, заходила с тыла, с фронта, с флангов. Дим-Димыч стойко выдерживал атаки и все внимание уделял "восьмому чуду света". Но вот в перерыве Варенька что-то шепнула Дим-Димычу и исчезла. Я поманил Дим-Димыча к себе, и мы стали в уголке, у входа на сцену. Это была очень удобная позиция. Отсюда открывался вид на весь зал. Мы втихомолку закурили, пуская дым за кулисы. Моя жена вместе с Оксаной все время прохаживались в фойе, а тут вдруг я увидел Оксану одну, в противоположном конце зала. Постояв несколько секунд в раздумье, она решительно стала пробиваться к нам сквозь толпу танцующих. Оркестр играл танго. - Держись, Дим-Димыч, - пошутил я. - Оксана идет в наступление. - Я все вижу, - заметил он. На Оксане было тяжелое бархатное платье с короткими рукавами. Надо признаться, оно хорошо подчеркивало красивые линии ее тела и оттеняло нежную бледность ее лица. - Ты перестал меня замечать, - обратилась она к моему другу. - Чем это объяснить? - Я не хочу, чтобы твой мавр выпустил в меня обойму патронов, - улыбнувшись, ответил Дим-Димыч. Оксана прищурила свои синие глаза, повела бровью и сказала: - Ты не ахти какой храбрец. - Храбрость здесь ни при чем. Я придерживаюсь здравого смысла. - И что он тебе подсказывает? - Опасаться ревнивых мужей, особенно тех, которые пишут на тебя аттестации... - Отбросим на сегодня здравый смысл. Пойдем потанцуем. Тебе не стыдно, что приглашает дама? - Очень, - ответил Дима. - Поэтому и не могу отказаться. Оксана с загоревшимися глазами положила руку на плечо Дим-Димыча, и они не без усилий втиснулись в плотный строй танцующих. Дим-Димыч танцевал, как никогда, напряженно, с каким-то упорством, будто исполнял тяжелую, но необходимую работу. И вдруг сзади меня послышался возглас: - Вот тебе и на! Отошла на минуту, а его уже украли. Я оглянулся. Сзади стояло разрумянившееся "восьмое чудо света" - Варенька. - Ты это откуда? - С коммутатора через сцену. Тут ближе. - Ревнуешь? - Нет! - решительно ответила она и тряхнула головой. - Смотри, - продолжал я в шутливом тоне, - Оксана - соперница опасная. - А это не от нее зависит, а от Димы. А в него я верю. К Вареньке подскочил этаким фертом Селиваненко, получивший на концерте наибольшее количество аплодисментов за художественное чтение, и пригласил ее на танго. - Дуй, Варенька, - подбодрил я ее. - Димка в тебя тоже верит. Я наблюдал за обеими парами. Что и говорить, Оксана красива, и все-таки между нею и Варей есть что-то общее. Они почти одинакового роста, обе статные, у обеих сильные, стройные ноги, чудесные руки, высокая грудь, пышные каштановые волосы. И на этом, кажется, сходство заканчивается. Черты лица и глаза разные. Тут прав Дим-Димыч. Оксана - воплощение холода, а Варенька - одухотворенная теплота. Когда музыка смолкла, первой ко мне подошла Варенька, а за нею Дим-Димыч. Она сейчас же взяла его под руку и, заглянув в глаза, спросила: - Ну как? Дим-Димыч смешно дернул головой и лаконично ответил: - Хищная особа. Я поболтал с ними немного, а когда танцы возобновились, направился в бильярдную. Там было так накурено, что дым четко, видимо на глаз отделялся от чистого воздуха. За единственным не очень плохим столом с костяными шарами шла горячая битва "на вышибаловку". Я взял кий, вошел в игру и не посрамил чести отдела! Воспользовавшись тем, что Фомичев дважды выпустил "свой" шар за борт и дважды заплатил штраф, я "вышиб" его под дружные хлопки болельщиков. Второго января наш отдел походил на бивак. По коридору сновали работники, хлопали ежеминутно двери, стучали машинки, составлялись справки, ведомости, списки. В должность начальника отдела вступал новый человек, некто Кочергин, приехавший из Белоруссии. Я его видел пока один раз на совещании и ничего о нем сказать не могу. А вчера я проводил в командировку Дим-Димыча. Было около восьми, а то и все восемь вечера, когда дежурная машина доставила нас на вокзал. С неба сыпалась снежная мелочь и щекотала лицо. Дим-Димыч взял меня под руку, и мы зашагали по безлюдном перрону. Столбик ртути на большом градуснике, прибитом к стене вокзала, показывал около двенадцати градусов ниже нуля. - Не успел проститься с Варей, - пожаловался Дим-Димыч. - Заглянул на коммутатор, а ее там нет... - Беда небольшая, не на войну едешь. - Так-то оно так, но порядок нужен во всем... Он не договорил. Кто-то налетел на Диму сзади и едва не сбил с ног. - Пришла-таки! - заметил я. Варя скороговоркой объяснила, что вырвалась из коммутатора без ведома начальника телефонной станции, что в ее распоряжении считанные секунды, что ожидать поезда, а тем более отправления его она не может. Дело ясно! С места в карьер они начали прощаться. Я, как человек деликатный по натуре, отошел в сторонку. Прощание прошло в быстром темпе. Оно сопровождалось взглядами, вздохами, объятиями, жаркими поцелуями, но без слов. Да и к чему здесь слова! Можно было подумать, что Дим-Димыч едет не на неделю, а на год и не в райцентр нашей области, а в экспедицию по открытию нового материка. Когда удовлетворенное "восьмое чудо света" затопало своими валенками к выходной калитке, к платформе подошел поезд. У вагона я сказал Дим-Димычу: - Потешные люди вы, влюбленные. - И ничего не потешные, - ответил он. - От Адама и Евы до наших дней все влюбленные одинаковы. А ты знаешь, по какому делу я еду? - Понятия не имею. - Любопытная история. Месяца два назад на одну из строек Сибири приехал член крайисполкома. Был митинг. На глазах у всех к члену исполкома подбежал какой-то тип и с ходу выпустил в него три патрона. Когда его пытались схватить, он хлопнул еще одного, двоих ранил, а последнюю пулю пустил себе в рот. И делу конец. Опознать убийцу-покойника никто не смог. Документов при нем не оказалось. Единственная улика - пистолет "парабеллум". Мы прогуливались вдоль вагона. - Так... - сказал я. - Нелепая история. Но это же в Сибири? - Да, в Сибири. Но теперь выяснилось, что "парабеллум" принадлежал до ноября 1936 года работнику военкомата Свердловского района нашей области. Я свистнул и спросил: - Где же он, этот работник? - Сидит в тюрьме. - За что? - На это я отвечу, когда вернусь. Пока неясно. - Ну, желаю тебе успеха. Заходи... Уже два звонка. Я усадил Дим-Димыча в плацкартный вагон и вернулся в город. 6 января 1939 г. (пятница) Сегодня новый начальник отдела Кочергин собрал к себе руководящий оперативный состав и слушал доклады о наиболее серьезных материалах, находящихся в производстве. Пока впечатление о Кочергине складывается в его пользу. Дело он, видно, знает и имеет опыт. Держит себя просто, а спокойствием напоминает Курникова. Подчиненного выслушивает, считается с его мнением. Это отрадно. Например, выслушав начальника шестого отделения, Кочергин спросил: - Как вы сами думаете? Тот доложил. - Вы убеждены, что это правильно? - Да! - Хорошо. Так и действуйте! Конечно, не в меру "умный" товарищ, вроде Безродного, может сказать, что подмеченная мною деталь, по сути дела, мелочь, но, как известно, стиль работы и складывается из мелочей. А с начальником первого отделения младшим лейтенантом Чередниченко произошел другой разговор. Тот доложил о заявлении на одно лицо, недавно появившееся в нашем городе и сразу привлекшее к себе внимание соседа по квартире. Кочергин поинтересовался: - Почему вы не побеседовали до сих пор с автором заявления? - Как вам сказать... - замялся Чередниченко, - я имел в виду сделать это, но бывший начальник отдела Курников посмотрел на мою инициативу неодобрительно. - Откуда это видно? - спросил Кочергин. - К сожалению, письменного распоряжения не было... Кочергин пристально, даже очень пристально посмотрел на Чередниченко и недовольно произнес: - Никогда не пытайтесь валить вину с себя на тех, кого нет и кто не может опровергнуть ваши слова. Это очень плохая привычка. Меня никогда не радовали чужие неприятности, а вот, тут душа моя возликовала. Чередниченко, безусловно, врал. Курникову он не докладывал. И Кочергин понял это. Уже в коридоре ко мне подошел Чередниченко и произнес с иронией: - Новая метла по-новому метет. - Дурак! - коротко бросил я. - Что ты сказал? - покраснел Чередниченко. - Если понравилось, могу повторить, - ответил я. - Но мне кажется, что ты расслышал. Чередниченко чертыхнулся и пошел к себе. Несколько слов о Безродном. У нас в управлении две группы по изучению иностранных языков. С начинающими занимаются два приватных преподавателя, а с теми, кто совершенствует знания, Дим-Димыч. Он прекрасно владеет немецким языком. Да и не только немецким. Дим-Димыча можно считать полиглотом. Он отлично знает румынский, свободно объясняется и бегло читает по-французски, неплохо знает чешский и польский. На сегодняшнее занятие Безродный не явился. Я, как староста группы и замещающий Дим-Димыча в его отсутствие, решил выяснить причину. - Почему тебя не было сегодня, Геннадий? - спросил я. - Дела, дорогой мой. Зашился окончательно. - Работы у всех хватает. А запустишь - труднее будет. - А я вообще думаю бросить... - То есть как это?.. - Да так, не до языков сейчас, друг мой. Да и туговато он идет у меня. Это была правда. Геннадий не проявлял способностей в изучении языка. Он плохо читал по-немецки, еще хуже писал, а говорить не мог. Он не успевал закреплять знания, терял их. Дим-Димыч до последнего времени прилагал прямо-таки героические усилия, чтобы держать Безродного хотя бы на одном уровне. Дим-Димыч и я, да и другие ребята регулярно читали немецкую литературу, ежедневно разговаривали по-немецки друг с другом, слушали немецкие радиопередачи, короче говоря, систематически тренировали язык, а Геннадий ограничивался лишь посещением занятий. И вот решил вообще бросить учебу. Я не стал его переубеждать, лишь сказал, что останавливаться на полпути плохо. Он ничего не ответил, а когда я собрался покинуть его кабинет, неожиданно остановил меня: - Минутку, товарищ Трапезников. Хотите работать в моем отделе? - Это как понимать? - удивился я. - А так: если согласитесь, я заберу вас к себе и дам второе отделение. Слова "в моем", "заберу", "к себе", "дам" неприятно резанули слух. Я ответил: - Очень неумно заставлять барана выбирать себе мясника. - Острить пытаетесь? С Брагина пример берете? - усмехнулся Безродный. 12 января 1939 г. (четверг) Позавчера вернулся из командировки Дим-Димыч. Он приехал ночным поездом и тотчас же позвонил мне. В третьем часу ночи я зашел к нему на квартиру. Дим-Димыч лежал на диване с папиросой в зубах, закинув руки за голову, и глядел в потрескавшийся потолок. - Как дела? - спросил я и подсел на край дивана. - Разругался с начальством, - не меняя позы, ответил Дим-Димыч. - Опять? - Ну да... - Когда же ты успел? - Успел, сейчас же по приезде. - А из-за чего? - Все из-за этого работника военкомата. Представь себе такую историю... - Дим-Димыч соскочил с дивана и заходил по комнате. - Ночь. Идет поезд. В тамбуре вагона стоит человек и курит. Кто-то из проходящих бьет его чем-то увесистым по башке, человек теряет сознание и падает. Приходит в себя уже в железнодорожной больнице. У него проломлен череп и отсутствует пистолет. А деньги, воинское удостоверение и все прочее - в порядке. Год спустя из его пистолета в Сибири неизвестный убивает члена крайисполкома, потом еще одного, двоих ранит, а затем пускает себе пулю в рот. Проходит немного времени, органы выясняют, кому принадлежал пистолет, и вот Безродный дает указание о возбуждении уголовного дела против работника военкомата. Ему предъявляют обвинение не больше, не меньше, как в соучастии в совершении террористического акта. Ясно? - Боюсь, что да... - Вот и все. С таким же успехом обвинение в соучастии можно пришить изобретателю пистолета. Я вынес постановление о прекращении уголовного преследования. - Правильно поступил. - А Геннадий другого мнения. Он встал на дыбы, назвал меня попиком, слюнтяем, упрекнул в том, что я умею только прекращать дела. Я, конечно, не смолчал... В общем, договорились до того, что он показал мне на дверь. Дим-Димыч сел со мной рядом, закурил и спросил, имея в виду Кочергина: - А как новенький? - Пока ничего плохого сказать не могу. - Ну и дай бог... Поболтав еще с часок у Дим-Димыча, я ушел. Это было позавчера ночью. А сегодня утром по управлению прошла сногсшибательная новость: Безродный ушел от жены и перебрался на квартиру коменданта управления - холостяка. Мне эту новость сообщил на ходу все тот же Чередниченко. Безродный ночью явился на квартиру Дим-Димыча и якобы застал там свою жену Оксану. - Сам понимаешь, - с усмешкой добавил Чередниченко. - Брагин зазвал ее не в шахматы играть. Встревоженный, я бросился искать Дим-Димыча. Он в это время сидел у заместителя начальника управления с делом на сотрудника Свердловского военкомата. Надо было ждать, а ждать не хотелось. И я направился к Варе Кожевниковой. Мне подумалось, что коль скоро об этом скандале знает все управление, то и она должна быть в курсе событий. Однако Вари не оказалось на месте: она поехала на городскую телефонную станцию. В мою голову лезли самые несуразные мысли. У меня давно были опасения, что неприязнь Геннадия к Дим-Димычу объясняется не только их стычками по работе. Тут примешивалось что-то личное, а конкретно - симпатии Оксаны к Дим-Димычу. Но я знал, как смотрит на Оксану Дим-Димыч. Я исключал всякую возможность близкой связи между ними. Но почему Оксана оказалась на квартире у Брагина, да еще ночью? Как узнал об этом Геннадий? Что произошло там? На эти вопросы мог ответить мне только Дим-Димыч. Примерно через полчаса меня вызвал к себе секретарь парткома Фомичев. Я забыл сказать ранее, а поэтому скажу теперь, что я член парткома. У Фомичева уже сидели Безродный, Брагин, заместитель начальника управления по кадрам и начальник следственного отдела. Последние двое тоже были членами парткома. Когда я сел, Фомичев пояснил: - Созывать всех членов парткома, кажется, рановато. Вопрос не подготовлен и во многом неясен. Член партии Безродный ушел от жены и возбуждает дело о разводе. Виновником всей это истории он считает не только свою жену, но и члена партии Брагина. История довольно неприятная... Я посмотрел на Геннадия. На лице его была озабоченность, но озабоченность не обычная, а какая-то нервозная, приподнятая, несвойственная ему. Я перевел взгляд на Дим-Димыча. Он был спокоен. На его лице нельзя было подметить даже намека на смущение, волнение или растерянность. После короткого вступления Фомичев повернулся к Дим-Димычу: - Расскажи, товарищ Брагин, что произошло? - Пожалуйста, - изъявил готовность Дим-Димыч. - Около трех, а может быть, и в три часа ночи, точно не помню, я пришел домой. Входную дверь мне открыла хозяйка. Она предупредила, что меня уже с полчаса ждет какая-то женщина. "Интересно, кто же это?" - подумал я, а войдя, увидел жену Безродного. Она, с заплаканными глазами, сидела на диване. Пальто ее и платок лежали на стуле. Удивленный необычным визитом, я спросил: "Что случилось? Что тебя привело сюда?" Вместо ответа она уткнулась лицом в подушку и расплакалась. Скажу правду - я растерялся. Оксана никогда у меня не была, а тут вдруг пожаловала ночью... и слезы... Я подсел к ней, взял за руку и опять спросил: "Скажи, в чем дело?" В это время открылась настежь дверь и вошел Безродный. Приняв театральную позу, он как артист на сцене, сказал; "Не ожидали? Рассчитывали, что все будет шито-крыто? Думаете, что имеете дело с круглым дураком? Нет, не выйдет!" Затем он начал употреблять слова, которые часто можно встретить на заборах. Я дай понять ему, что если он не заткнет свою глотку, то сделаю это я. Безродный выпустил еще один залп ругательств, хлопнул дверью и исчез. Следом за ним как сумасшедшая побежала его жена. Вот все, что было. - Получается так, - произнес заместитель начальника управления, - что жена Безродного пришла к вам по собственной инициативе? - Только так, - ответил Дим-Димыч. - Ложь! - крикнул Безродный. Лицо его мгновенно переменило цвет и стало похоже на маску. - Спокойнее! - предупредил его Фомичев. - Это во-первых, - добавил Дим-Димыч. - А во-вторых, товарищ Безродный, запомните, что в серьезных вещах я никогда не лгу. - Скажите, пожалуйста, какое совершенство! - с сарказмом воскликнул Безродный. Фомичев нахмурился и постучал карандашом по столу. - Вы хотите высказаться? - спросил он Геннадия. - Я хочу, чтобы вопрос о Брагине, как о морально разложившемся субъекте, был вынесен на обсуждение общего собрания, - ответил Геннадий. - А пока у меня к нему есть несколько вопросов. - Прошу, - наклонив голову, произнес Дим-Димыч. - Вы заявляете, что никогда не лжете? - Вас это удивляет? - огрызнулся Дим-Димыч. - Я спрашиваю, а вы отвечайте, - повысил голос Безродный, и его тонкие губы сжались. - Если вы будете разговаривать таким тоном, - пожал плечами Дим-Димыч, - то я предпочту вообще не отвечать. Вы же не у себя в кабинете, а в парткоме. Безродный побагровел, но, пересилив себя, уже обычным своим тоном спросил: - Если вы выдаете себя за кристально честного человека, то ответьте при членах парткома: вы знали о том, что моя жена была к вам неравнодушна? - Да, знал, - очень спокойно, с этакой снисходительной улыбкой ответил Дим-Димыч. - Быть может, вас не затруднит ответить, - продолжал Безродный, - как же вы узнали об этом? - Нисколько не затруднит. Узнал об этом я от вас, товарищ Безродный. - Ложь! - Нет, это правда. Вы сказали мне об этом, будучи слегка под градусом, год с небольшим назад на моем дне рождения в квартире Курникова. - Ложь! - уже менее горячо возразил Безродный. Тут уж не сдержался и я: - Не ложь, а правда! Я был свидетелем этого разговора. Больше того, я помню и то, что ответил Брагин. Он сказал: "Геннадий! Можешь спать спокойно: Оксана для меня слишком хороша". - Тогда зачем она оказалась в его доме? - изменил курс Безродный. - Об этом, мне кажется, лучше всего спросить ее, - предложил я, обращаясь к Фомичеву. - А вы жену спрашивали? - спросил Фомичев Безродного. - Жена врет, - отрезал он. - Я не верю ни одному ее слову... - Товарищ Фомичев, - заговорил Дим-Димыч, - если вы дали возможность Безродному задавать вопросы, то, надеюсь, такой же возможностью могу воспользоваться и я? - Что у вас? Давайте! - разрешил Фомичев. - У меня такой вопрос к товарищу Безродному, - начал Дим-Димыч. - Коль скоро он вошел в мою Комнату вслед за мной, с разницей на полминуты, то он, возможно, видел, когда я подходил к дому? Все повернули головы в сторону Геннадия. Тот передернул плечами и, усмехнувшись, бросил: - Уж не рассчитываете ли вы, что я вел за вами слежку? - Я ни на что не рассчитываю. Я спрашиваю: возможно, вы видели меня? - Нет, не видел. - А как вы узнали, что ваша жена сидит у меня в комнате? - Жена - другое дело, за вами же я не намерен следить. - Допустим. Но вы учтите, что жена ваша ожидала меня полчаса, что, впрочем, известно вам лучше, нежели мне. - И что же? - с вызовом ответил Безродный. - Ничего. Больше вопросов у меня нет. Мне все ясно. - Что вам ясно? - Все! - Вы намекаете на то, что я преувеличиваю? - Преувеличиваете? Это не то слово. Для этого в нашем лексиконе можно будет отыскать, когда это понадобится, более точное определение. - Хватит! - прервал Фомичев и встал. - Я предлагаю поручить товарищу Трапезникову побеседовать С женой Безродного и доложить о результатах беседы нам. Не возражаете? На этом беседа окончилась. Все стали расходиться. Идя с Дим-Димычем по коридору, я спросил его: - Ты в самом деле не знаешь, зачем к тебе явилась Оксана? Дим-Димыч покачал головой и сказал: - Плохи мои дела, если даже ты мне не веришь. - С ума спятил! Почему ты решил, что я тебе не верю? - По твоему вопросу. - Да ну тебя к черту! Не лови на слове! Я не то хотел спросить. Дим-Димыч обнял меня за плечи: - Шучу. Что тебя интересует? - Меня? Мне хочется знать, как ты сам себе объясняешь визит Оксаны? - Ума не приложу. Опоздай Геннадий на две-три минуты, она бы, конечно, все выложила, но он вошел почти следом. - Странно! Очень странно... На этом мы и расстались. 18 января 1939 г. (среда) Телефонный звонок поднял меня с кровати около шести часов утра. Звонила междугородная. Какой-то район вызывал меня к телефону, но какой именно - я не узнал до сих пор. Разговор не состоялся. Просидев у безмолвствующего аппарата с четверть часа, я выругался и лег в постель. Но склеить прерванный сон не удалось. Тогда я надел свой любимый теплый халат, включил настольную лампу и сел за стол. Надо записать несколько слов о стеснительном поручении, данном мне Фомичевым. На другой день после совещания в парткоме я дозвонился до квартиры Безродного и условился с Оксаной о встрече. Передо мной была поставлена ясная задача: узнать от Оксаны, что привело ее поздней ночью к Дим-Димычу. Кажется, проще пареной репы: задать вопрос и выслушать ответ. Но так только кажется. Этого-то простого вопроса я сразу задать и не мог. Я стал блуждать вокруг да около, делать большие круги, ставить наводящие вопросы. Но она предпочитала отмалчиваться. Я рассчитывал застать Оксану в слезах, убитую горем, но мои расчеты не оправдались. Внешне она выглядела обычно, держалась бодро, а что творилось в ее душе, я отгадать не мог. Короче говоря, я начал издалека и спросил Оксану: - Ты знаешь, что Геннадий подал заявление в партком и требует привлечения Дмитрия к партийной ответственности? Оксана покачала головой. Нет, этого она не знала. - А за что привлекать его? - спросила она. - За то, что он разбил семейную жизнь. Он пригласил тебя, замужнюю женщину, мать ребенка, поздней ночью к себе на квартиру... Оксана улыбнулась. И только, кажется, по этой улыбке я определил, что ей все-таки очень тяжело. Улыбка была грустная, вымученная. - Я до сих пор не предполагала, что живу с негодяем, - сказала она тихо - Как же Геннадий может обвинять Дмитрия в том, что тот пригласил меня, когда знает, почему я пошла... - А чем был вызван этот визит? - задал я свой главный вопрос. - Для вас это важно? - Для меня - нет, а для парткома - очень. - Хорошо. Я расскажу. Оказывается, накануне всей этой скандальной истории Геннадий впервые за супружескую жизнь устроил жене бурную сцену ревности. Он заявил, что роман между Оксаной и Дмитрием давно уже вышел из стен нашего коллектива, стал достоянием чуть ли не всего города, а Геннадий - посмешищем в глазах сослуживцев, что по его адресу сыплются недвусмысленные намеки и т.д. и т.п. На другой день Геннадий неожиданно явился домой раньше обычного и повторил сцену ревности. В этот раз он заявил жене, что держит судьбу Брагина в своих руках и может так его скомпрометировать, что Брагина вышибут не только из органов, но и из партии. Причем все это Геннадий проделает этой же ночью, после работы. - Эта угроза, - продолжала Оксана, - и заставила меня пойти к Дмитрию. Говорить об этом по телефону я сочла неудобным, а ждать утра не решилась. - Геннадий знал о твоем намерении? - поинтересовался я. - К сожалению, да. Я не собиралась скрывать. Он совсем осатанел. Я никогда его таким не видела. Он готов был растерзать меня. Потом заявил, что не может больше и минуты жить со мной под одной крышей, и ушел. А я отправилась к Дмитрию. Я знаю его как очень честного человека и решила предостеречь от возможного шантажа. Уже на улице мне показалось, что Геннадий следит за мной. - Ты не ошиблась? - Я не говорю - точно. Мне показалось. В подворотне дома Дмитрия я, кажется, опять увидела ею пальто... Да и в комнату он ворвался следом за Дмитрием Дмитриевичем. Выбрал нужный момент... От Оксаны я с легким сердцем отправился к Фомичеву. Мне, собственно, и до этого было ясно, что Дим-Димыч говорит правду, но теперь эта правда получила очень веское подтверждение. Короче говоря, сегодня Фомичев в моем присутствии беседовал с Безродным. Тот взял обратно свою жалобу, но решительно заявил, что жить с женой не будет. 27 января 1939 г. (пятница) Оксана тоже подала заявление с просьбой о расторжении брака. Спустя три дня Геннадия и Оксану вызвали в загс Центрального района. Попытка примирить супругов успехом не увенчалась. Я встретил Оксану на улице вместе с дочкой, прехорошенькой двухлетней девчуркой. Оксана была озабочена, расстроена. Оказывается, наши хозяйственники, действуя по принципу "лучше раньше, чем позже", не ожидая развода, открепили Оксану от магазина. - Что ты думаешь делать дальше? - спросил я. Она растерянно пожала плечами. - Страшновато немножко... Но ради нее, - Оксана прижала к себе головку дочери, - я готова работать хоть поломойкой. Как-нибудь не пропадем... 12 февраля 1939 г. (воскресенье) Воскресный день начался как обычный рабочий день. В одиннадцать часов позвонил капитан Кочергин и спросил, говорит ли мне о чем-нибудь фамилия Мигалкин. "Мигалкин... Мигалкин..." - повторил я про себя, призывая на помощь память. Безусловно, я уже слышал эту не особенно распространенную фамилию. Но где, когда, в связи с чем? - Простите, товарищ капитан: откуда он, этот Мигалкин? - задал я наводящий вопрос. Кочергин назвал районный центр нашей области и добавил: - Мигалкин Серафим Федорович, по профессии шофер... Этого было достаточно, чтобы память моя мгновенно сработала. - Мигалкин полтора года назад приехал из Харбина... - доложил я. - Сын эмигранта - чиновника акцизного управления... В эмиграцию попал малолетним ребенком... Отец его до последнего времени поддерживает активную связь с организованными белогвардейскими кругами. Живет в достатке. Мигалкин Серафим непосредственно перед выездом из Харбина окончил там специальную школу по подготовке шоферов... - Занесите материалы мне! - приказал Кочергин. Часа полтора спустя начальник секретариата управления пригласил меня к начальнику управления майору Осадчему. "В чем дело? - подумал я, запирая ящики стола, шкаф и сейф. - Почему прямо к Осадчему; минуя Кочергина?" У Осадчего уже были Безродный, Кочергин и Брагин. Дим-Димыч, видимо, только что закрыл за собой дверь - он стоял еще у порога. Майор Осадчий пригласил нас обоих сесть, взял в руки лист бумаги и объяснил: - Это шифровка от начальника райотделения младшего лейтенанта Каменщикова... И Осадчий прочел шифрованную телеграмму специально для меня и Брагина. Остальные уже были знакомы с нею. Оказывается, в районном центре, небольшом глухом городишке, в квартире некоей Кульковой Олимпиады Гавриловны сегодня утром работники милиции обнаружили труп неизвестной молодой женщины. Накануне женщину доставил в город с вокзала на квартиру к Кульковой на своей машине шофер Мигалкин. Младший лейтенант Каменщиков просит срочно командировать к нему квалифицированных оперработников для проведения расследования и опытного судебно-медицинского эксперта. Коль скоро к происшествию причастны в какой-то мере Мигалкин и Кулькова, младший лейтенант Каменщиков придает событию политическую окраску и намерен все материалы предварительного расследования из уголовного розыска милиции забрать в свой аппарат. - Вопросы есть? - осведомился майор Осадчий. Все было ясно. - Решено послать на место оперативную группу. Поедут старший лейтенант Безродный и лейтенанты Брагин и Трапезников. Судебно-медицинский эксперт уже откомандирован в райцентр... Вот так... а теперь не смею задерживать, - заключил Осадчий. - Начальником опергруппы назначаю старшего лейтенанта Безродного. Поначалу договорились ехать все вместе на "эмке" Безродного, но потом он передумал и предложил мне и Дим-Димычу выехать четырнадцатичасовым поездом. Должно быть, наша компания его не особенно устраивала. Ну и бог с ним! Откровенно говоря, мы были даже рады. В четырнадцать с минутами почтовый поезд отошел от перрона. Когда город остался позади, Дим-Димыч предложил соснуть. Обычно мы очень мало отдыхали и, если случалось ехать в командировку поездом, охотно залезали на верхние полки и мгновенно засыпали. И теперь я уже приготовился поблаженствовать, как вдруг Дим-Димыч тронул меня за плечо. - Мыслишка пришла в голову, - проговорил он. - Выкладывай покороче, - разрешил я. - Знаешь, почему Геннадий решил ехать на машине один? Я признался, что не имею об этом никакого понятия. - Он рассчитывает прибыть на место первым... - Это очень важно? - спросил я с усмешкой. - Чудак человек! Вполне естественно! К этому должен каждый стремиться, а Геннадию и сам бог велел. 13 февраля 1939 г. (понедельник) Мы вышли на безлюдный, продуваемый студеным ветром перрон небольшой, заброшенной в лесах и присыпанной снегом глухой станции. До районного центра оставалось еще семьдесят километров. Невольно поежились и подняли воротники своих демисезонных пальто. На зимние пальто у нас не хватало сбережений. - Не особенно весело, - заметил Дим-Димыч. Я промолчал. Падал сухой колючий снег. Крутила поземка. Под порывами ветра с режущим скрипом раскачивался из стороны в сторону одинокий станционный фонарь. - Ну? - бодрым голосом спросил меня Дим-Димыч. - Что же дальше? - Дальше - поедем. Я отыскал служебный проход в деревянном здании вокзала и провел через него Дим-Димыча. Мне думалось, что "газик" районного отделения уже поджидает нас. Но у подъезда машины не оказалось. - Замело, занесло, запуршило... - продекламировал Дим-Димыч. Я не прислушивался к словам друга. Отсутствие "газика" несколько обеспокоило меня. Машина была, правда, не особенно надежная, я об этом знал. Она выходила все отведенные ей человеческим разумом эксплуатационные сроки и раза в три перекрыла их. Ее давно пора было сдать на свалку, а она продолжала еще каким-то чудом держаться на колесах и скакать по районному бездорожью. Но младший лейтенант Каменщиков слыл человеком обязательным и воспитанным на точности. Он должен был предусмотреть всякие "но" и принять меры, в крайнем случае побеспокоиться о другом транспорте. Хуже всего, если "газик" скис на дороге. Я не преминул высказать свои соображения Дим-Димычу. Друг мой никогда не падал духом и придерживался поговорки, что чем хуже, тем лучше. - У нас есть возможность проверить твои опасения, - спокойно ответил он. - Каким способом? - Подождать. - И Дим-Димыч показал рукой на освещенные окна вокзала. Уже другим ходом мы вошли в зал ожидания. Здесь красовалась буфетная стойка и стояло шесть столиков, обитых голубой клеенкой. Два из них, сдвинутые вместе, были заняты веселой компанией. Ночные гости громко говорили, не обращая на нас никакого внимания, ежеминутно чокались гранеными стаканами и аккуратно наполняли их вином. Мы подсели к соседнему, свободному столику и закурили. - Поспали мы отлично, - заметил Дим-Димыч. - И неплохо бы сейчас поддержать уходящие силы... - Очень неплохо, - согласился я, взглянув на буфетную стойку. В это время в зал вошел коренастый, приземистый человек, заросший по самые глаза густой рыжей бородой. Он энергично закрыл за собой дверь, снял с головы меховую шапку, отряхнул ее от снега и стал молча осматривать зал. Голову его, крупную, породистую, украшала такая же, как и борода, рыжая взъерошенная шевелюра. Уделив присутствующим, в том числе и нам, столько внимания, сколько он считал нужным, незнакомец прошагал в угол к оцинкованному баку с большой жестяной кружкой, тщательно ополоснул ее, нацедил воды и залпом выпил. Выпил и стал рассматривать меня и Дим-Димыча своими строгими внимательными глазами. Так прошло еще несколько минут. Потом незнакомец провел пятерней по волосам и решительно направился к нашему столику. Бывает так: смотришь на совершенно незнакомого человека - и тебе кажется, будто он хочет заговорить с тобой. Больше того, ты даже уверен в этом. Так было и сейчас, когда мои глаза встретились с глазами рыжеволосого незнакомца. Я изучающе и не без любопытства смотрел на него. - Товарищ Трапезников? - спросил он, подойдя вплотную и подавай мне мощную, как у мясника, руку. - Так точно, - ответил я, вставая. - С кем имею честь?.. - Хоботов! - назвал себя незнакомец. - Судмедэксперт, паталогоанатом и прочее. Я так и подумал, что это вы, - наслышан о вас еще от товарища Курникова. - И Хоботов перевел взгляд на Дим-Димыча. Я представил своего друга. - Вот и отлично, - заметил Хоботов низким, грудным басом. - Значит, прибыли мы одним поездом. Я уже было подался в поселок насчет транспорта, но меня вернул какой-то добрый человек, сказал, что дело это безнадежное. - Поедем вместе, - предложил Дим-Димыч. - За нами должны прислать машину. - Совсем хорошо, - заключил Хоботов. Он снял с себя теплое пальто на меху, со сборками в талии, похожее на бекешу, и положил его вместе с шапкой на стул. - А вещи ваши? - поинтересовался я. - Все при мне, - удовлетворил мое любопытство Хоботов. - Все по карманам. Я не признаю в коротких поездках ни чемоданов, ни портфелей. Не верите? - И он улыбнулся хитрой улыбкой, показав крепкие, один в один зубы. - Могу доказать. Это что? А это? А это?.. Как уличный фокусник, он начал извлекать из своих бездонных карманов и демонстрировать поочередно зубную щетку, тюбик с пастой, огромную расческу, несколько носовых платков, два флакона одеколона, вафельное полотенце, лупу и, наконец, замшевый мешочек с инструментом. - Удобно? - спросил Дим-Димыч. - Не особенно, - признался Хоботов. - Но уже привык. Воры отучили меня возить чемодан... Я сплю как убитый. Мы рассмеялись, закурили теперь все втроем и повели беседу, как давние, старые знакомые. Доктор Хоботов был сколочен на редкость ладно, плотно и выглядел здоровяком. Его волосы с золотистой искоркой не имели ни единой сединки, кончики усов торчали горизонтально, будто закаленная проволока. Из-под выпирающих надбровий пытливо смотрели небольшие, глубоко сидящие темно-карие глаза. Он держал себя просто, но с достоинством, был немногословен, если говорил, то кратко и негромко, как человек, уверенный, что его и так услышат. В его речи, жестах, во всем облике, включая и внушительную, прямо-таки разбойничью бороду, совершенно не чувствовался возраст. Я все время смотрел на него, ломал голову и думал: сколько же ему? Можно было согласиться на сорок, можно было дать и пятьдесят. А десять лет для человека - разница существенная. Потом я перестал гадать, решил, что для точного определения возраста нашего нового знакомого надо непременно заглянуть в его паспорт. После пятиминутной беседы Хоботов признался: - Я голоден как волк... - Да, не мешало бы перекусить, - согласился я. Доктор поманил пальцем официантку. Та подошла развалистой походкой и равнодушным голосом Доложила о возможностях буфета. Все меню состояло из отбивных свиных, жареной курицы и клюквенного киселя. - А напиточки? - поинтересовался Хоботов и щелкнул себя по горлу. - Сколько вам? - осведомилась официантка. - В предвидении дороги, а также учитывая наружную температуру... - Он умолк и поочередно посмотрел на меня и Дим-Димыча. - Предлагаю по двести, - сказал я. - Присоединяюсь, - согласился Дим-Димыч. - Дорожная норма, - подвел итог Хоботов. - Шестьсот граммов. Доктор и Дим-Димыч заказали жаркое из курицы, я - отбивные и две порции киселя. - Какое унылое лицо, - покачал головой Хоботов, когда официантка пошла выполнять заказ. - Совсем не гармонирует с оживлением, что за соседним столиком... Давайте переберемся в уголок к окошку. Мы не возражали. Когда мы обосновались на новом месте и перенесли свою одежду, Хоботов откровенно сказал: - Совершенно не могу объяснить почему, но человек, чавкающий во время еды, вызывает во мне холодное бешенство. Я способен смазать его по физиономии. Мы машинально посмотрели на шумную компанию, от которой удалились. Действительно, парень в заячьем треухе обрабатывал пищу с таким усердием, что звуки, вызывавшие бешенство у доктора, разносились по всему залу. Официантка подала заказ. У котлет оказался на редкость странный, несвойственный им запах. Я решил, что мой желудок не настолько натренирован, чтобы освоить без последствий это блюдо, великодушно отказался от него и, следуя примеру попутчиков, попросил заменить отбивные курицей. - Хрен редьки не слаще, - коротко бросил доктор, отыскивая в курице съедобные места. Курицу забыли, вероятно, кормить в течение месяца перед смертью, и нам достались сплетения из костей и сухожилий, напоминающих скрипичные струны. Кисель также не вызвал нашего восторга. Это была мутновато-студенистая жидкость, заполняющая стакан не более как на две трети. Мы проглотили ее залпом, точно яд, и доктор на полном серьезе спросил: - Вам не кажется, что обед наш чрезмерно легок? - Кажется, - рассмеялся я, - но повторять его рискованно. - Да, придется потерпеть, - согласился Дим-Димыч. Мы вволю наговорились, выкурили полпачки папирос, когда в зале появился наконец шофер райотделения, пожилой человек, которого я знал как Василия Матвеевича. - Прошу извинить, - сказал он, подойдя к нам. - Это же гроб, а не машина. Заело переключение, включились все скорости - и хоть плачь! - Чего уж там, - сказал я. - Бандура твоя мне знакома. А доберемся? - Добраться-то доберемся. Не ночевать же здесь. - И Василий Матвеевич с презрением оглядел зал. Хотя в его словах было мало утешительного, мы решили все же ехать и покинули вокзал. Хоботов обошел вокруг "газика", осмотрел его критическим оком и атаковал заднее сиденье. К нему присоединился Дим-Димыч. - Не знаю, как вы, а я попытаюсь уснуть, - сказал доктор. Надорванное сердце машины хрипло вздохнуло, засопело, заклохтало и тут же умолкло. Потом снова вздохнуло и нехотя глухо и сердито заурчало. Машина порывисто прыгнула, точно лягушка, и ходко двинулась с места. "Лиха беда начало", - подумал я. Мы пролетели подобно снаряду через спящий станционный поселок и сразу оказались на большаке, сдавленном с обеих сторон высоким лесом. Упругий ветер ударял машине в лоб и пузырил брезентовый верх В свете фар на нас надвигались и мгновенно исчезали телеграфные столбы и редкие дорожные знаки. Единственным достоинством "газика", на мой взгляд было то, что после долгого кашляния, чихания, тоскливых вздохов и судорожных прыжков он все же мог развивать приличную, по нашему времени, скорость. Маши на мчалась, подминая под себя ветер и снег. На самом переломе ночи показались выбеленные морозом крыши домов районного центра. Город спал. Машина пронесла нас по безлюдным улицам и остановилась возле дома Каменщикова. Сам он, обеспокоенный задержкой, не спал и, услышав условный сигнал машины, выбежал нам навстречу. - Старший лейтенант Безродный приехал? - первым долгом поинтересовался Дим-Димыч после приветствий. - Засел в двадцати километрах, - доложил Каменщиков. - Там основательно замело дорогу. Звонил участковый уполномоченный. К утру доберется. Дим-Димыч толкнул меня локтем и усмехнулся. По узкой, протоптанной в снегу тропинке мы проследовали за Каменщиковым к его дому, стоявшему в глубине усадьбы. Снегопад кончился. Поздняя луна ушла на покой, так и не показавшись. Над нами висело черное небо, и в нем плескались холодные звезды. На юге смутно проступала грива леса. Из высокой трубы дома Каменщикова тоненькой струйкой завивался дымок. Через короткое время мы сидели в небольшой теплой комнате, оклеенной веселенькими обоями, распивали чай из урчащего самовара и слушали младшего лейтенанта Каменщикова. Предварительное расследование, произведенное органами милиции, показало, что в ночь с двенадцатого на тринадцатое февраля гражданка Кулькова дала приют в своей квартире приехавшим в город мужчине и женщине. Со станции их доставил на своей машине шофер артели "Заря" Мигалкин. Он якобы не впервые устраивал таким образом квартирантов в доме Кульковой, которая приходилась ему дальней родственницей. Утром мужчины не оказалось, а женщину обнаружили мертвой. Работники уголовного розыска произвели тщательный осмотр комнаты, сфотографировали покойницу, обработали и зафиксировали следы пальцев, оставленные на бутылках с вином, на куске шоколада, на спинке дивана, покрытой слоем пыли. - Прежде всего нам надо опознать покойницу, при ней не оказалось документов, - сказал Каменщиков. - Затем выяснить, с чем мы имеем дело: с естественной смертью, несчастным случаем, убийством или самоубийством. "Короче говоря, осталось начать да кончить, - подумал я. - Плохо то, что покойница не опознана, плохо то, что не обнаружено ничего, проливающего свет на происшествие, исключая следы пальцев, плохо, наконец, в то, что осмотр комнаты произведен до нашего приезда, И вообще все плохо". Доктор Хоботов не задавал никаких вопросов. Он сидел в глубоком раздумье и катал на столе хлебные шарики. Судя по его упорно сдвинутым бровям, я решил, что он думает о чем-то своем, не имеющем отношения к делу, но я ошибся. - Меры к сохранению трупа приняты? - осведомился он, когда Каменщиков кончил. - Да. - Какие? - Печь не топится, форточка все время открыта. Комнату я опечатал. Так мне посоветовали ребята из угрозыска. Доктор кивнул и опять умолк... 14 февраля 1939 г. (вторник) Встали мы сегодня поздновато. Давно уже занялось зимнее утро, давно уже излучало свой негреющий свет чахлое февральское солнце, а мы только сели за завтрак. Геннадия не было... И никто не звонил. Я предложил приступить к делу, и все согласились. После завтрака "газик" доставил нас вместе с начальником райотделения к месту происшествия. Двор на Старолужской улице, заваленный ворохами пиленых дров, стожками сена, заставленный пустыми телегами с поднятыми к небу оглоблями, набухал от разномастного люда. - В чем дело? - спросил я Каменщикова. Он объяснил, что такие необыкновенные истории, как загадочная смерть человека, происходят в городе не каждый день и, конечно, не могут не вызвать любопытства. Мы оставили машину и направились к дому. Он был рубленый, двухэтажный, какой-то замысловатой архитектуры и бог знает сколько лет прожил на белом свете. Во всяком случае, не меньше сотни. Крыша его с чердачными выходами угрожающе провисала на самой середине, узкие, прямоугольной формы окна смотрели косо, водосточные трубы держались на честном слове, балкончики, завешанные бельем, давно утратившим свой природный цвет, готовы были вот-вот свалиться на головы прохожих. Войдя в дом, мы увидели облупленные стены коридора с обнаженными дранками. Тяжелый, застойный воздух, насыщенный странной смесью разнообразных запахов, сразу шибал в нос. Этими запахами пропитался не только коридор, но и стены, и заплеванная шаткая лестница, приведшая нас на второй этаж. Внутри дом являл собой чудо старины. В нем было столько изгибов, хитрых переходов, непонятных тупиков, глухих безглазых каморок и кладовок, что новому человеку нетрудно было и заблудиться. Пробравшись по сложным лабиринтам второго этажа, по его подгнившим, скрипящим полам, мы остановились наконец перед закрытой дверью. Я посветил карманным фонарем. Каменщиков снял печать и отпер дверь. Мы переступили порог, и с нами вместе прошмыгнула в комнату многоцветная облезлая кошка. Первое, что все мы увидели, - это мертвая женщина на узкой кровати, в простенке между двух окон. Только ее одну. На предметы, наполнявшие комнату, мы не обратили внимания. Мне казалось, что женщина спит, что стоит только произнести слово, как она встрепенется, раскроет испуганные глаза и быстро натянет одеяло на свое совершенно обнаженное тело. Казалось так потому, что она находилась в очень непринужденной позе, обычной для людей живых и неестественной для мертвых. Голова ее покоилась на высоко взбитой подушке, левая рука лежала за шеей, а правая на груди. Мы подошли ближе к покойнице. Ни крови, ни повреждений, ни ранений, ни следов насилия и сопротивления - ничего. И само понятие "смерть" казалось здесь нелепым, нереальным, невероятным. Женщине можно было дать от силы двадцать пять - двадцать шесть лет. Природа наградила ее красивым телом, правильными, хотя и немного крупными, чертами лица, большими, сочными, хорошо очерченными губами и черными густыми волосами, собранными в тугой узел. Нежные, незагрубевшие руки со свежим маникюром говорили о том, что хозяйка их не знала тяжелого физического труда. И на лице с уже побледневшим покровом кожи нельзя было подметить даже намека на какую-то муку. Я отлично знал, что решающие выводы приходят не в начале расследования, а в конце его, и все-таки подумал: "О каком убийстве может быть речь? При чем здесь убийство?" Доктор Хоботов, скрестив руки на груди, исподлобья смотрел в упор на покойницу, шевеля, как жук, своими проволочными усами. Потом он отвел взгляд и сказал: - Температура отличная. Форточку можно закрыть. Каменщиков направился к окну, и в это время облезлая кошка выбралась из-под стола, примерилась и прыгнула на грудь покойной. - Брысь! Брысь, чертова душа! - крикнул доктор. Кошка метнулась назад под стол. - Санитарную машину можно вызвать? - спросил Хоботов Каменщикова. - Безусловно. - Вызывайте! Пока она подойдет, я посмотрю эту особу, - и доктор кивнул на покойницу. Каменщиков направился к двери. - Я распоряжусь. - Он оглянулся на пороге. - И если не особенно нужен вам - отлучусь часа на два-три. У меня бюро райкома сегодня. Дим-Димыч ответил за всех: - Пока не нужны. Поезжайте! Стуча сапогами, Каменщиков почти побежал по коридору. Хоботов поискал глазами, куда можно пристроить шапку и пальто, и положил то и другое на диван. Затем ожесточенно потер свои большие, покрытые золотистым пухом руки, пододвинул стул к кровати, сел на него и извлек из кармана большую лупу в нарядной перламутровой оправе. Мешать людям и отвлекать их от работы не входило в мои правила. Дим-Димыч придерживался такой же точки зрения. Мы уже знали, что тщательный осмотр комнаты сделан, подробный отчет составлен, снимки произведены, все предметы, имеющие значение для следствия, собраны, оттиски пальцевых следов обработаны, но тем не менее решили познакомиться с квартирой и вещами, в ней находившимися. Кроме кровати, здесь стояли хромоногий дубовый стол, два дубовых же стула с отполированными до блеска сиденьями, диван, обитый черным дерматином, и рукомойник в углу. На крышке его лежал небольшой обмылок с прилипшими к нему волосами. Штифт умывальника проржавел и не держал воды. Вся она была в ведре. На столе остались бутылка из-под вина и водки, видимо, кроме тех, которые сочли нужным приобщить к делу, пустая банка из-под шпрот, колбасная кожура, мандариновые корки, обертки от шоколада и конфет, хлебные крошки. Мандаринов ни в районе, ни даже в областном центре не было. Их привезли, очевидно, ночные гости с собой. Доктор между тем занимался мертвой. Теперь она лежала уже не на спине, а на боку, лицом к стене, и Хоботов внимательно исследовал ее тело через лупу. - Серьги ей теперь ни к чему, - сказал он, добравшись до лица и отстегивая от ушей простенькие украшения. - А следствию они, возможно, понадобятся. Нате-ка! Дим-Димыч взял бирюзовые серьги и Спрятал в карман. Доктор встал, окинул взглядом стол и философски изрек: - Да... Алкоголь развязывает языки и упрощает отношения. Это факт. Мы смотрели на него, ожидая, что он скажет дальше. Хоботов вынул из кармана небольшую плоскую флягу со спиртом, тщательно протер свои руки. - До вскрытия я не могу предложить вам исчерпывающего объяснения, - но... - он поднял указательный палец, - но одно могу сказать уже сейчас; мы имеем дело с убийством. Ее умертвили. - Умертвили? - недоверчиво переспросил я. - Вы уверены? - Сомнительно, - высказался Дим-Димыч. - Абсолютно уверен, - твердо заявил доктор. - Она не по собственному желанию покинула лучший из миров. По всему видно, что она даже не заметила, как очутилась на том свете. Вернее, не почувствовала. Смерть пришла мгновенно. Кроме того, она была сильно пьяна. Возможно, до бесчувствия. А женщина, скажу вам, первосортная. Ее бы в натурщицы хорошему мастеру... В коридоре послышался топот, а затем стук в дверь. Я разрешил войти. Двое санитаров с носилками вошли в комнату. - Морг в вашем городе существует? - обратился к ним доктор. - А как же без морга? - весело ответил один из санитаров. - Отлично, - кивнул доктор. - Везите эту красавицу в морг. И я с вами. А вы где будете? - спросил он меня.