лимоновичу. Я сказал им: - Кольчугина пропускайте, себя не обнаруживайте и ждите. Если вслед за ним появятся немцы, исходите из того, сколько их. Если человек пять-шесть, на худой конец - семь-восемь, топайте окружным путем к нам, и мы их здесь сообща встретим, а если их больше, пропустите на приличное расстояние и подавайте сигнал. Я считал нецелесообразным ввязываться в драку с врагом, намного превышающим нас в численности и вооружении. Я учитывал и то, что нам не удастся застать немцев врасплох. Уж если они лезут сюда, то знают зачем и будут, конечно, наготове. Мы долго думали, на каком сигнале остановиться. Расстояние не позволяло прибегать к подражанию крику птицы или животного или к свистку - мы могли не услышать ни того, ни другого. Ракета ненадежна: во-первых, в лесу мы могли ее не заметить и, во-вторых, ракетой можно обнаружить себя так же, как и выстрелом. Все же пришлось остановиться на выстреле как сигнале отступления. Выстрел давался в том случае, если враг намного превысит нас числом. Предупредив нас выстрелом, Березкин и Ветров должны были уйти на запад, в заболоченные места, а оттуда уже добираться до Полюса недоступности. Я и Логачев должны были задержаться, чтобы предупредить Фому Филимоновича и помочь ему оторваться от немцев, если те движутся по его следам. Я ставил себя на место врагов, как делал всегда в таких случаях, и пришел к заключению, что дистанция между стариком и выслеживающими его солдатами должна быть не маленькая. Вместе с Фомой Филимоновичем мы должны были уйти в болотистое место, лежавшее в полутора километрах от зимовья. Этот маневр преследовал единственную цель - сбить со следа овчарок, если люди Гюберта ведут их с собой. Итак, учтя все возможные случайности, я и Логачев выбрали удобную позицию, с которой хорошо просматривалась поляна, и стали ждать. Примерно за полчаса до обусловленного времени мы услышали скрип тележных колес. Я и Логачев замерли, почти не дышали... Потом мы услышали, что кто-то поет, и по голосу сразу узнали Фому Филимоновича. Он пел тихо, вполголоса, старую русскую песню: "То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит". Слов разобрать было нельзя, но мотив мы улавливали отлично. Едва я и Логачев успели переглянуться, как на поляну, к руинам зимовья, выехала одноконная телега. На ней восседал Фома Филимонович. Мы наблюдали за ним и продолжали сидеть не двигаясь. Мы ждали или появления немцев, или сигналов, или, наконец, подхода Березкина и Ветрова. Но пока стояла тишина и, кроме Фомы Филимоновича, никто не показывался. Я взглянул на часы. Старик явился раньше двенадцати, и обнаруживать себя было еще рискованно. В нашем распоряжении имелось чуть ли не полтора часа. Мы могли ждать и наблюдать. Фома Филимонович слез с телеги и, продолжая напевать, обошел поляну, всматриваясь в каждое дерево и отыскивая условный знак. Старик прошел в десятке шагов от нас, ничего не заметив. Это меня успокоило - уж если глаза Фомы Филимоновича не смогли нас обнаружить, то немцев можно было не опасаться! Пробормотав что-то про себя, он подошел к телеге, развязал супонь, снял дугу, вожжи, чересседельник, хомут и пустил лошадь пастись. Это была ребристая кобыла гнедой масти, очень спокойная на вид. Фома Филимонович не "проявлял ни малейших признаков беспокойства. Это было важно, однако не давало никаких гарантий, что все в порядке. Фома Филимонович снова взобрался на телегу, достал кисет и бумагу, скрутил самокрутку и закурил. А сигнала от ребят все не было, не было и их самих. Прошло полчаса, три четверти, час - положение оставалось прежним. Вдруг Фома Филимонович, сидящий на телеге, насторожился, склонил голову набок и затем стал всматриваться в растущие вблизи деревья. Я и Логачев застыли. В чем дело? Что произошло? Что заметил или услышал старик? Фома Филимонович слез с телеги, взял дарственную централку, подошел к отдельно стоящей березке и, взглянув на ее крону, стал постукивать прикладом о ствол. И только тут я заметил малюсенькую пушистую белку, испуганно метавшуюся в ветвях березы. Так вот кого увидел старик. Я посмотрел на Логачева. Он улыбнулся. Значит, и он заметил белку. Неопытная, должно быть вышедшая на свою первую самостоятельную прогулку, она, увидев незнакомое двуногое существо, и не знала с перепугу, что делать. Береза стояла на отшибе, перепрыгнуть зверьку некуда, и белка, пометавшись, прижалась к стволу и замерла. - Спускайся, спускайся, дурочка! - ласково звал ее Фома Филимонович. - Ишь какая крохотулька! Ну, спускайся же, а не то я сам доберусь до тебя. Только теперь я убедился, что Фома Филимонович ни о чем не знает и никакая опасность нам пока не грозит. Я взял Логачева за руку, и мы вышли из засады. Старик тотчас же повернулся к нам лицом. - О! Кондрат, Миколка! Смотрите! - И Фома Филимонович показал на белку. - Словим? Это Таньке. Она страсть как любит всяких зверюшек. Ну-ка, Миколка, ты половчее меня... Теперь у меня окончательно рассеялись все сомнения. По настроению Фомы Филимоновича было ясно, что в "осином гнезде" не произошло ничего непредвиденного для нас. Логачев положил на землю автомат и полез на березу. Видя опасность, белка тоже стала взбираться повыше. Наконец белка достигла самой верхушки. Дальше лезть было некуда. Она дрожала и поглядывала на приближавшегося врага. - Смотри не сорвись, - предупредил я Логачева. Но все окончилось благополучно, если не считать двух-трех укусов, которыми наградила белка Николая, когда он ее схватил и сунул за пазуху. Мы разглядывали зверька, погладили его шерстку. И по совету старика Логачев опять спрятал ее за пазуху. - Вот девка-то будет рада! Приручит ее... До войны она пару выходила, я ей из лесу принес. Забавные были... - проговорил Фома Филимонович и, сразу переменив тему и напустив на себя строгий вид, обратился к нам: - А кому же это зуботычки полагается надавать, а? Кто заставил меня понапрасну трясти кости прошлый раз? Над кем мне расправу учинить? Ты? - кивнул он на Логачева. Тот покачал головой. - А кто же: Семенка, Мишутка? Мы молчали. Я не знал, как сообщить Фоме Филимоновичу о смерти Семена. Держать же старика в неведении было совершенно невозможно. И я прямо сказал: - Семена, Фома Филимонович, уже нет... Семен погиб!.. Что-то дрогнуло в лице старика. Он отступил на шаг и, уставившись на меня, спросил: - Ты... ты что мелешь, Кондрат?.. Руки Фомы Филимоновича повисли, точно плети, он побледнел и, словно еще не веря тому, что услышал, сказал неверным голосом: - Как погиб? Почему ты молчишь? Я коротко рассказал о случившемся. Фома Филимонович опустился на землю, схватился за голову и заплакал: - Как сына родного любил!.. Он был ближе сердцу моему, чем кора дереву... Семенушка, голубчик!.. Закопала Танюшка свое счастье в землю... - бормотал он. Я взял старика за плечи и заставил подняться: - Мужайся, крепись, Филимоныч. Не тебе одному тяжело - и Тане, и мне, и всем... Что ж теперь плакать - поздно! Фома Филимонович затих, глядя на какую-то точку, и после долгого молчания проговорил: - Все пройдет, Кондрат... Все стерплю! Дай только опомниться! - Он вдруг сильно затряс головой, как бы стараясь от чего-то освободиться, и сказал жалобным голосом: - Нельзя же так враз - и забыть Семенку... Нельзя!.. - А мы и не забудем! - твердо произнес Логачев. - Никогда не забудем! И фашистам припомним... Фома Филимонович грустно покачал головой, думая о чем-то своем. Чтобы рассеять его немного и отвлечь от мыслей о Семене, я сообщил о наших подозрениях и о том, как мы подготовились к этой встрече. Фома Филимонович сказал: - Я никого в тот раз не видел. Я пришел, прождал час и ушел... А теперь мне кое-что ясно. - Что тебе ясно? - насторожился я. Оказывается, в день гибели Семена со станции на проческу леса ушли двое солдат, прихватив с собой самого крупного и злющего кобеля, под кличкой Спрут. - Они вышли раньше тебя? - Раньше. Их до Ловлино довезли на машине. - А зачем они поехали в Ловлино? Несколько дней назад из райцентра на Опытную станцию приезжал гестаповец и сказал, что около деревни Ловлино, в лесу, староста обнаружил зарытый в песок парашют, и коль скоро гестапо не располагало собаками-ищейками, он попросил Гюберта обследовать местность. Гюберт отрядил солдата - проводника овчарки, а второго прислало гестапо. Солдаты уехали и не вернулись. - Ты знал в лицо обоих? - спросил я. - Одного знал хорошо, второго видел один раз. Я предложил сходить к кустам, где мы спрятали трупы. Фома Филимонович без труда узнал в одном проводника собаки и твердо заявил: - Это Артур. Он самый... О приезде гестаповца, обнаружении парашюта и посылке солдат в лес Фоме Филимоновичу рассказал Похитун. Мы вернулись на полянку. Теперь ясна стала причина появления немцев так далеко от "осиного гнезда" и так близко к Полюсу недоступности. - Что же теперь говорят на станции? - поинтересовался Логачев. - Разное плетут, - ответил Фома Филимонович. - Одни говорят, что солдаты заблудились в лесу, другие - что напали на след, а след их завел далеко. Штейн считает, что они отправились в Раковку и хлещут там самогон. Он обзвонил все окрестные деревни и наказал старостам и полицейским учинить розыск. Да где же теперь искать... - Старик усмехнулся и махнул рукой. Немного погодя он добавил: - Значит, я был здесь, когда все уже свершилось... - А что случилось, почему ты досрочно пришел? - спросил я. - На уток готовимся ехать, Кондрат. Вот какое оно дело! - Когда? - С субботы на воскресенье. - В эту субботу? - Да нет... В будущую. Через девять дней. - Решили открыть охотничий сезон пораньше? - усмехнулся Логачев. Старик кивнул головой и заметил: - Выходит так. Утка еще не везде готова, но ему мало дела до этого. Сказал: "Ищи, чтобы наверняка". - Нашел? - полюбопытствовал я. - Есть на примете озерцо... За мной дело не станет. Ну, я и заторопился свидеться. Видишь, Кондрат, как оно оборачивается!.. - Фома Филимонович нахмурился (видно, тяжелые мысли опять одолели), помолчал и продолжал: - Тут, однако можно устроить бал-маскарад. Озерцо-то в самой глухомани, а нас, охотников, будет раз-два - и обчелся! Ты смекаешь, куда я клоню? Одно дело - громить их гнездо. Это - стоящее дело, слов нет! А сцапать майора живьем тоже недурно. А? Я, как говорят в таких случаях, весь загорелся. Так вот почему Фома Филимонович просил о внеочередной встрече! - Где это озеро? - спросил я. - От Селезневки версты четыре будет. - От Селезневки, говоришь? - переспросил я, быстро достал из планшетки карту и разостлал ее на траве. Да, озеро было обозначено. В двух километрах к востоку от него пролегала лесная дорога на железнодорожный разъезд. - Это? - спросил я старика. - Оно самое, - подтвердил он. - Мы будем добираться до него на подводе. Тысячи мыслей зароились в моей голове. Неожиданное обстоятельство облегчало наши планы. Жизнь давала нам в руки редкую... редчайшую возможность. Я не отрывал глаз от карты, вымерил расстояние от озера до Полюса, до Опытной станции и спросил: - Значит, точно в субботу? - Это как водится. Как он велел, так и будет. - А кто поедет с ним? - Вот этого не скажу. Весной он брал солдат, на двух подводах ездили, а как решит сейчас - не скажу. - Ты был уже на озере или только собираешься? - спросил я. - Собираюсь. Во вторник туда поеду. Гюберт велел поразведать все досконально, соорудить там шалашик, скрадки... - Хм... во вторник... Чудесно! В котором часу ты там будешь? - Как сейчас, в полдень. - Договорились! Я тоже подойду. - Правильно. Так-то лучше! - одобрил Фома Филимонович. - На месте виднее будет, а к тому времени я проведаю, кто поедет с нами. Однако у меня еще есть что рассказать тебе... И Фома Филимонович сообщил новость, не очень приятную. Вчера его вызвал к себе Штейн и поинтересовался, куда именно, в какой город выехала его внучка и получает ли Кольчугин от нее какие-либо известия. Старик рассказал, что документы ей дали до Франкфурта-на-Майне, но никаких вестей от нее он не имеет и очень беспокоится. По этому поводу он уже дважды обращался к Гюберту, но тот заверил, что все обойдется хорошо и со временем выяснится. Штейн ничего не сказал на это и начал расспрашивать о сыновьях Фомы Филимоновича: какого они возраста, кто по профессии, где работали до войны, с кем водили дружбу, служили ли в армии, почему не остались в городе, а эвакуировались, что он знает о них в данное время и так далее... Выслушав ответы Кольчугина, Штейн заговорил о помещике Эденберге, стал расспрашивать, как жил Эденберг, какое у него было хозяйство, кто работал у него по найму, как часто Кольчугин бывал с ним на охоте. Фоме Филимоновичу не составило никакого труда ответить на все вопросы Штейна: со слов брата он знал всю подноготную о помещике, сам подолгу живал у брата. Но самый факт такого допроса насторожил старика. - Видать, хочет, злыдень, вывести меня на чистую воду, - заключил Фома Филимонович. - Я уж прикидываю: не пора ли мне сматывать удочки? Разумеется, для этого были серьезные основания, но уход Кольчугина со станции именно теперь, когда предстояли решающие операции, грозил серьезным осложнением, если не срывом дела. Во всяком случае, пришлось бы решительным образом перестраиваться. Поэтому я попросил старика: - Потерпи до субботы! - А потом? - Потом ты сможешь плевать на всех, в том числе и на Штейна. - Что ж, до субботы так до субботы, - согласился Фома Филимонович. - Тебе виднее, Кондрат. На этом мы закончили беседу, распрощались, и каждый отправился своей дорогой. 40. ПОСАДОЧНАЯ ПЛОЩАДКА Дождь зарядил с утра в пятницу и лил с небольшими перерывами до половины воскресенья. Это был мелкий, убористый, похожий на осенний, дождь. Сразу похолодало. Как всегда при затяжном дожде, казалось, что теплые, солнечные дни уже никогда не вернутся. Но с полудня в воскресенье подул ветерок, разогнал тучи, и вновь засветило горячее солнце. Мы все приободрились. Одна лишь Таня не видела ничего вокруг. Она окаменела в своем горе, будто заживо умерла. Я не на шутку тревожился за нее. Мы все горевали о Семене, о нашем замечательном друге и боевом товарище. Но Таню смерть Семена убила. Она отказывалась от еды, почти не спала, похудела, взгляд ее потух. Без радости приняла она подарок деда - белку, но все-таки не расставалась с ней ни на минуту. Березкин сказал мне по секрету, что, будучи дежурным, он видел, как Таня украдкой ночью покидала землянку, усаживалась у могилы Семена и оставалась около нее почти до рассвета. Так можно было вконец извести себя. Я понял, что прежде всего надо расшевелить Таню, вдохнуть в нее жизнь какой-либо трудной и важной работой. А потому, как только позволят обстоятельства, отправить ее с Полюса недоступности, где все так живо напоминает о Семене. Кстати, нужно было подыскать посадочную площадку для самолета с Большой земли. Я обратился к карте, но подходящей по размерам поляны в нужном радиусе не обнаружил. - Неужели нам придется принимать самолет за сотню километров отсюда? - спросил я ребят. - Не может быть, чтобы в этом лесу не было хоть одной большой поляны. - Есть, Кондратий Филиппович, - спокойно заметил Сережа Ветров. - Где? - Правда, я не могу поручиться, что она подойдет... - нерешительно начал он. - Я видел ее только ночью. Не знаю, достаточных ли она размеров. - Где же она? - торопил я. - Покажи! Сережа долго водил кончиком карандаша по карте, затем вздохнул и положил карандаш: - Таня должна хорошо помнить ее. Я был там ночью, а она провела на ней весь день, пока мы перебирались сюда со старого места. - Зови Таню! Сережа выбежал из пещеры. Я внимательно проводил взглядом его маленькую фигурку. В последние дни я заметил между светлых бровей Сережи морщинку. Ее раньше не было. Эта морщинка придала Сережиному лицу новое, взрослое выражение. Меня удивляло спокойствие Сережи. Он, как мне казалось, легче всех нас, не говоря уже о Тане, перенес утрату Семена, хотя ему довелось больше, чем кому-либо другому, жить с Семеном один на один в лесу в тяжелых условиях с осени прошлого года. Но вчера я понял, что сильно ошибался. В полдень, улучив момент, когда дождь прекратился на короткое время, я пошел на край острова и на самом берегу болота увидел Сережу. Он лежал и плакал. Плакал горько, безутешно, как может плакать только сильно и несправедливо обиженный ребенок. Он рыдал, вздрагивая всем телом. А за обедом, час спустя, Сережа сидел, как всегда, спокойный и уравновешенный. Я подумал было, что кто-то из ребят обидел его, хотя, зная его характер, сомневался в этом. Под вечер я пригласил Сережу на прогулку и привел к тому месту, где он плакал. Мы сели на бережок, закурили, помолчали, а потом, глядя ему в глаза, я сказал: - Я видел тебя здесь перед обедом. Что с тобой случилось? Он нахмурился, покраснел и, пересилив себя, ответил дрогнувшим голосом: - Семен!.. - и, тяжело вздохнув, добавил: - Я не могу представить его мертвым... Только вы не говорите ребятам... Я обнял его за плечи, молча прижал к себе и сказал: - Будь солдатом, Сережа! Война... А за Семена мы отомстим так, что ворон костей вражеских не найдет... И вот Сергей привел Таню. - Вы меня звали? - тихо, даже робко спросила она. - Да. Садись... - бодро ответил я. - Ну, Серега, допрашивай! Таня вопросительно посмотрела на меня, затем перевела взгляд на Сережу. - Да я вот говорил о поляне, - произнес он. - О какой поляне? - А помнишь, та, на которой ты сидела весь день и ждала меня? - Помню. - Велика она? - спросил я. - Ну, как сказать... - Таня немного задумалась.- По-моему, очень большая... Да, большая. - Больше той, на которой я должен был приземлиться? Таня махнула рукой: - Что вы! Конечно больше! На ней десять таких поместится. - Вот это номер! - поразился я. - А на карте такой поляны нет! Таня заявила, что она не ошибается. - Дорогу до нее найдете? Не заплутаетесь? - спросил я. Таня и Сережа заговорили в один голос и заверили меня, что выведут на поляну без всякого труда. - Отлично! - сказал я. - Завтра утром мы выступим и больше, пожалуй, сюда не вернемся. Пойдем на поляну, а оттуда на озеро, встретим там Фому Филимоновича. Сейчас займемся сборами. Когда у тебя сеанс, Сережа? - В двенадцать, - ответил он. - Так. Передашь, что утром мы оставляем Полюс недоступности и пусть нас слушают завтра в это же время. Сережа кивнул головой, а на лице Тани появилось выражение физической боли. Я понял ее, но продолжал в том же тоне: - Засветло надо уложиться и распределить весь груз по мешкам... Ты как себя чувствуешь, Таня? Как здоровье? - Что? - недоуменно спросила она. - Можно на тебя рассчитывать? Выдержишь? Не придется нам на руках тебя тащить? Таня смутилась. - Что вы... - проговорила она. - Тогда готовь и себе мешок, - сказал я. - Выносите все наружу. И закипела работа. Окончили укладку, когда начало темнеть. Приближалась ночь. - А теперь спать! - приказал я. - Дежурить буду сам. Все улеглись. Я не верил в то, что ребята уснули, но, когда заглядывал в землянку, там царила полнейшая тишина. Чуть свет я поднял всех на ноги. Позавтракали всухомятку. Потом взвалили на себя вещевые мешки. Каждый мешок весил чуть ли не два пуда. В них были гранаты, взрывчатка, самовоспламеняющаяся жидкость, ракеты, патроны, батареи к радиостанции, запальный шнур, детонаторы, другое боевое имущество и кое-что из продуктов. Перед уходом мы постояли в молчании у могилы, прощаясь с Семеном, и покинули Полюс недоступности навсегда. Здесь, под березами, каждый из нас оставил частицу своей души. Мы шли вперед, и расстояние между нами и Семенам с каждым шагом увеличивалось. Он остался один оберегать наш временный и свой вечный приют... Мы шли гуськом. Первым шагал Логачев, за ним Таня, затем Ветров, Березкин, замыкающим - я. Идти было очень трудно: давал о себе знать груз за плечами. Но никто не роптал, не охал, не жаловался, Через четыре часа, сделав пять привалов, мы достигли наконец цели. С первого взгляда на поляну я понял, что о лучшем не стоит и мечтать. Все устали, всем зверски хотелось есть, отдохнуть, но, когда я предложил сейчас же обойти поляну и тщательно осмотреть ее, все, в том числе и Таня, захотели сопровождать меня. Мы облюбовали в лесу, у самого края, сухую впадину, вероятно воронку от разрыва большой бомбы, уже густо поросшую мягкой травой, и сложили в нее все наше имущество. Я сказал: - Что ж, все хотят идти? Придется жребий бросать, кому остаться. Выручил Логачев. - Я останусь, - заявил он. - Ночевать тут будем? - Тут. - Хорошо, ступайте, я найду себе работенку. Я решил пройти поляну от края до края, чтобы убедиться, нет ли на ней пней, опасных неровностей или сырых, заболоченных мест. И мы зашагали вчетвером. Чем дальше шли, тем больше убеждались, что эта поляна - идеальный естественный аэродром. Она была ровна и тянулась с востока на запад километра на два - два с половиной. - Эге! - воскликнул Березкин. - Да тут можно сажать тяжелые бомбардировщики! - Видите, Кондратий Филиппович, - сказала Таня, - я не ошиблась. Тому, что Таня сама вызвалась пойти с нами, и тому, что она заговорила, я, кажется, был рад не меньше, чем этой находке. С нас градом катился пот, мы чуть волокли уставшие ноги, но продолжали самым тщательным образом обследовать поляну. Часа через два обессиленные, но довольные мы вернулись к своему новому лагерю. Логачев, пока мы ходили, не сидел сложа руки. Над воронкой уже возвышался скелет шалаша из длинных жердей. Николай накрывал его заготовленной хвоей. В сторонке ярко, бездымно горел костер. - Ну, Танюша, засучивай рукава! - сказал я. - От еды, я думаю, никто не откажется. - Я помогу тебе, Таня, - предложил Сережа Ветров. Таня не отказалась от помощи и спросила: - Только что готовить? У нас есть пшенный и гречневый концентраты, есть рыбные и мясные консервы. Можно наделать лепешек из муки, есть немного сала. - По-моему, - выразил общее мнение Березкин, - давай то, что побыстрее. Я до того отощал, что готов за поясной ремень приняться. Таня и Сережа занялись стряпней. Березкин стал помогать Логачеву, а я засел за составление радиограммы. Затем я достал свою рабочую схему и нанес на нее и озеро и поляну. Поляна стояла почти на полпути к "осиному гнезду" и километрах в шести от озера. В километре от поляны пролегала лесная дорога, идущая от Ловлино на юго-восток к железнодорожному разъезду. Дорогой этой, как мы знали, оккупанты не пользовались... Наевшись до отвалу гречневой каши, приправленной кусочками сала, и запив ее горячим чаем, мы, установив порядок дежурства, проспали до трех часов дня. Я проснулся последним и почувствовал, что от усталости не осталось и следа. В воздухе пахло хвоей и свежей, сочной травой. День был в самом разгаре, и солнце припекало основательно. Сережа Ветров сидел, опершись спиной о ствол сосны: в его руках я увидел карандаш и походную записную книжку, с которой он никогда не расставался. Но он не писал, а разговаривал с Таней, которая сидела против него на траве и перебирала крупу. Я прислушался. Они спорили. Сережа доказывал, что без радиосвязи работа в тылу неприятеля невозможна. Таня горячо спорила. - А наше подполье в городе, - говорила она, - работало и продолжает работать, не имея радиосвязи. У многих партизанских отрядов также нет рации. - Это не работа, а чепуха! - безапелляционно заявил Сережа. Таня от возмущения даже крупу рассыпала. - Как ты смеешь так говорить?! Ведь главное не радио, а люди, наши люди! Они и без радио знают, что делать. - Не спорь! Ты просто недооцениваешь технику... С каждой минутой оба все больше распалялись, говорили, перебивая друг друга. Я слушал и лишь немного спустя сообразил, что Сережа просто "заводит" Таню. Он умышленно порет нелепости, чтобы отвлечь ее и не оставлять наедине с тяжелыми мыслями. Я в душе поблагодарил хлопца. Еще ни разу со дня смерти Семена я не видел Таню такой оживленной и взбудораженной. Она наскакивала на Сергея, упрекала его в политической безграмотности, жестикулировала, и Сережа уже не знал, как выкарабкаться из неудобного положения. Я нарочито громко зевнул, потянулся и встал. Спор моментально прекратился. Сережа облегченно вздохнул, спрятал карандаш, записную книжку и подошел ко мне. - А Логачев и Березкин дрова носят, - доложил он. - Какие дрова? - не понял я. Сережа усмехнулся: - Как - какие? Для сигнальных костров. Когда-нибудь все равно надо будет носить. В двенадцать часов Сережа Ветров передал мою радиограмму. Я сообщал в ней координаты поляны, размеры и грунт ее, ориентиры с воздуха, просил прислать самолет "ЛИ-2" в ночь с субботы на воскресенье, точнее - в воскресенье, в два часа ночи. Как только стемнело, мы, попив чаю и пожевав сухарей, улеглись спать. 41. ТАНИНА УХА Сережа Ветров растолкал меня на рассвете и подал расшифрованную радиограмму. В ней было сказано: Самолет придет два ноль-ноль воскресенье. Выкладывайте шесть костров два ряда коридором. Расстояние между кострами в длину пятьдесят метров. Направление посадки дайте две ракеты - белую и красную. - Вот это здорово! - обрадовался я и так шлепнул Сережу по спине, что он чуть было не упал. - Давай буди ребят, надо обрадовать всех День занимался теплый, прозрачный. Трава, густо покрытая росой, отливала сединой. В небе уже звонко заливались жаворонки, где-то далеко за поляной четко постукивали перепела. Ничто вокруг не напоминало о войне: чистое, глубокое лазурное небо, торжественно спокойный лес, благодатная тишина, нарушаемая гомоном пробудившихся птиц... Раздевшись до пояса, мы старательно полоскались у болотца с застоявшейся темно-зеленой водой, отдававшей запахом прели. После мытья Николай Логачев всем на зависть проделал несколько спортивных номеров. Он сделал стойку "жимом", прошелся на руках вокруг болотца, проделал четыре раза сряду сальто и затем нырнул в болотце еще раз. Пока Таня умывалась, расчесывала и заплетала косу, белка сидела у нее на плече и, держа в передних лапках крепкую, еще не созревшую шишку, покусывала ее своими острыми зубками. Таня ласково поглядывала на нее. Позавтракали мы остатками вчерашней каши и занялись сортировкой имущества. Мы решили оставить здесь часть боеприпасов и продуктов, кое-что из снаряжения и одежды, а остальное нести с собой к озеру. Я предупредил друзей, что на поляну мы вернемся только ночью в воскресенье, чтобы встретить самолет. Итак, в начале десятого мы покинули свой аэродром и, сориентировавшись по карте и компасу, отправились навстречу Фоме Филимоновичу, к озеру, навстречу решающим событиям. Идти было теперь значительно легче, да и путь был в два раза короче вчерашнего. Мы не торопились, делали частые короткие привалы. На полпути пересекли лесную дорогу, о которой я уже упоминал, внимательно осмотрели ее. По-видимому, никто по ней не ходил и не ездил за последние недели. В полдень мы добрались до озера. Оно лежало в низине и мало чем отличалось от болота. Берега покрывал густой и высокий камыш. - Какая глухомань! - пробормотал Сережа Ветров. Мы начали обходить озеро и, когда добрели до чистого берега, услышали, как кто-то шумно бултыхнулся в воду. И тут же раздался голос Фомы Филимоновича: - Внучка, отворотись! Я вылезать буду! Таня прыснула и скрылась в кустарнике. Мы увидели Фому Филимоновича, скакавшего на одной ноге. Он натягивал брюки, и вода сбегала с его бороды веселыми струйками. На отмели, в траве, недалеко от воды, трепыхались и поблескивали красноперые окуньки с ладонь величиной и несколько щук. - Видали? - похвастался Фома Филимонович, кивая на рыбу. - Чем не рыбак?.. Таня, выходи! Таня подбежала к деду, обняла его, уткнулась лицом в его грудь и заплакала. - Не надо, Таня, не надо... - приговаривал Фома Филимонович, лаская девушку. - Семенка-то не любил слез... Помнишь, как говаривал он? Не надо, доча, не надо... Все мы люди, и все мы смертны. Война, Танюша! Не у одной тебя горе, оглянись-ка вокруг... В сторонке, под деревьями, стояла уже знакомая нам одноконная телега, а возле нее - ребристая гнедая кобыла. Она лениво мотала головой и помахивала куцым хвостом, будто нехотя отбиваясь от надоедливых слепней. Фома Филимонович заправил рубаху в брюки, подошел к телеге, достал из-под вороха сена чугунок и подал его Тане: - Чисть рыбешку, милая, да закладывай уху. Она как раз ко времени поспеет. В мешке возьми лук и укроп. Сережа Ветров сейчас же бросился на помощь Тане. Он быстро развел огонь, наполнил чугунок водой и пристроил его над костром. Потом вооружился ножом и стал вместе с Таней чистить рыбу. - Ну как дела, Филимоныч? - спросил я. - А так, помаленьку. - Как чувствует себя Штейн? - Зверь-зверем ходит. То к одному привяжется, то к другому. Такая уж у него волчья натура! Похитуна совсем затюкал. Как встретит пьяного, так в зубы. Похитуну хоть в гроб живьем ложись. Теперь он брыкаловку сосет только ночью, под одеялом, а днем ни-ни... Боится. Логачев и Березкин рассмеялись. Я был рад, что Кольчугин снова бодр и весел. Подходили горячие дни, и каждому нужна была большая внутренняя собранность. - Охота не сорвется? - опросил я. - Ни в какую! И Похитун поедет. Сам мне вчера говорил. Гюберт солдат прихватит, а сколько - не ведаю. Приказал две подводы готовить, а раз две - значит, не одни поедем. - Когда вас здесь можно ожидать? - До захода солнца пожалуем. Раз едем с ночевкой, то нет смысла терять вечернюю зорьку. А Гюберт любит это дело, вкус понимает. А знатное местечко я подыскал? Я окинул взглядом озеро и кивнул головой. - Знатное местечко! - продолжал Фома Филимонович. - Уток здесь видимо-невидимо, тьма-тьмущая. Он меня сегодня загодя командировал. Приказал шалашик разбить, плоток сколотить. Но мне сдается, что незачем зря тратить время. - И старик подмигнул. - Нам будет не до уток. Да и боюсь, что не довезу я своих господ до озера. Как, Кондрат? - Хорошо было бы, - сдержанно ответил я. - Что ж... Хлопцы, айда обзор места делать! День-то у меня короток - короче медвежьего хвоста. Задерживаться не резон. - И старик зашагал прочь от озера. Логачев, Березкин и я последовали за ним. Пройдя шагов двести по колее, проложенной телегой Фомы Филимоновича, мы остановились у остатков моста через неширокий проток. Здесь торчали полусгнившие сваи и бревна. Часть их уже давно засосала тина. - Тут мы все и совершим, - сказал Фома Филимонович. - Место на редкость подходящее для засады. Потом мы прошли еще немного и вышли на лесную дорогу. - Это в Селезневку? - спросил я. - Ага, прямиком, - ответил старик. Дорога выглядела неезженой, и это меня успокоило. Мы вернулись к озеру и расположились в холодке. Фома Филимонович задумался о чем-то, а потом, покачав головой, заметил: - Рискованное дело затеяли мы, хлопцы! Уж больно рискованное. - Без риска нельзя, - проговорил Березкин. - А ты помолчи, цыган! - прикрикнул старик. Березкин рассмеялся. - Спланировали-то мы ладно, а вот как оно обернется... - осторожно продолжал Фома Филимонович. Хитрый старик решил, видимо, прощупать мое настроение. Я ответил: - Все будет зависеть от тебя, Филимоныч. На тебя вся Москва смотрит. А мы уж не оплошаем... - А я что? Я маленький человек... - Нечего вам казанской сиротой прикидываться! - выпалил Березкин. - Помолчи, цыган! - огрызнулся старик. Теперь уже все рассмеялись. С полчаса ушло на черчение подробного плана Опытной станции. Фома Филимонович водил прутиком по песку, я задавал вопросы, а Логачев переносил все на листок бумаги. Старик тщательно провел разведку и без запинки перечислил весь личный состав Опытной станции, показал, где и кто размещен. - Да, запамятовал, - спохватился ой. - Завтра Штейн уезжает. Если верить Похитуну, то в город, а из города в ту деревню, где было имение Эденберга. - Хм... Интересно. Это зачем же? - поинтересовался Березкин. - Бог его знает. - Это мне не нравится, - сказал я. - Уж лучше бы он остался в своем "осином гнезде". - Вот такие дела... - покачал головой Фома Филимонович и спросил Таню: - Как уха, стряпуха? - Еще минут пять, деда, - откликнулась Таня и присела возле старика. - У тебя дела плохие? - спросила она, стараясь заглянуть ему в глаза. - Кто это тебе в уши надул? У меня дела преотличные! - И Фома Филимонович неожиданно и громко рассмеялся. У костра что-то зашипело. - Уха бежит! Спасайте! - взметнулась с места Таня. А вместе с ней и Березкин, Чугунок окутало облаком пара вперемешку с дымом, но Березкин ловко выхватил его и поставил в сторонку. - Видать, весь жирок убежал, - с сожалением проговорил Фома Филимонович и почесал затылок. Все достали из-за голенищ деревянные ложки. - Да здравствует уха и ее творец - Таня! - провозгласил Сережа Ветров. Все расселись вокруг чугунка. Ели с завидным аппетитом, и через короткое время чугунок опустел. Старик облизал свою ложку, спрятал ее и пошел закладывать лошадь. - Чугунок оставлю вам, - бросил он на ходу. - Авось пригодится. Пока Кольчугин запрягал лошадь, я рассказал ему кое-какие подробности предстоящих операций, посоветовался с ним. - Ты гляди, Кондрат, чтобы хлопцы в субботу в меня не стреляли. Вот будет тогда потеха! Я проводил старика до лесной дороги. Перед прощанием Фома Филимонович предупредил меня: - Ночью огня не разводите. Боже упаси! Хоть и тихо кругом, а все же... - Знаю, знаю, Филимоныч, - успокоил я его. - И близко к станции не суйтесь. Ну и за внучкой приглядывай, Кондрат. Я заверил Фому Филимоновича, что все будет в порядке, пожал его шершавую, покрытую мозолями руку и пожелал счастливого пути. 42. РЕКОГНОСЦИРОВКА В среду утром, пока Таня варила кашу, мы выкупались в озере, поплавали и распугали всех уток. Когда перевалило за полдень, Логачев, Березкин и я отправились в разведку, которая на языке военных называется рекогносцировкой. Таня и Сережа остались в лагере. Было бы неправдой сказать, что в предвидении близких событий я оставался спокоен. Конечно, я очень тревожился, но старался ничем не выдать своего беспокойства. Налет на "осиное гнездо" - сложная операция, которая может окончиться и не так, как мы бы хотели. И в то же время я твердо верил в успех дела. Тревожился, но верил. Ни на одно специальное задание в тылу противника я не шел с такой твердой верой в успех, как на это. Значительно неувереннее чувствовал я себя и в дни пребывания в "осином гнезде", и при выполнении предыдущих заданий. Можно объяснить это тем, что раньше в большинстве случаев я действовал один, только дважды - с Криворученко, а сейчас меня окружали друзья. Пусть нас было немного, это неважно. Но наш маленький отряд был крепко спаян чувством боевого содружества, каждый чувствовал рядом крепкое и надежное плечо товарища. Как много это значит! Собственно, своих друзей, исключая Фому Филимоновича, я знал очень мало. Но главное я уже ясно видел: их, таких непохожих друг на друга, с такими разными характерами, привычками, возрастом, роднили драгоценные качества, присущие миллионам советских людей, - честные убеждения, чистые помыслы и стремления, любовь к Родине. Ради этой любви они готовы были идти на все испытания и жертвы. Разведчиками в неприятельском тылу они стали по велению сердца. Они гордились своим участием в разведывательной группе, и в их стойкости и надежности я не сомневался. Это были простые, трудящиеся советские люди. Никто из них нисколечко не походил на загадочных и таинственных разведчиков-сверхчеловеков из некоторых приключенческих книжек: ни Логачев, работавший до войны инспектором техконтроля на фабрике, ни Березкин, перевозивший на тракторе-тягаче кругляк с места порубки на лесной склад, ни Ветров и Таня - вчерашние обыкновенные школьники, ни, наконец, старик Кольчугин, бывший столяр городского коммунхоза. Никто из них не думал и не помышлял стать разведчиком. Но пришли грозные дни народной, священной войны - и они просто и естественно встали в ряды бойцов советской разведки. Повторяю, я знал друзей очень мало, но уже любил каждого из них. Любил Таню - девушку с нежной и ясной душой, разделявшую опасную жизнь своего деда и отдавшую сердце моему покойному другу Семену; любил горячего парня, мастера на все руки, "цыгана" Мишу Березкина; любил уравновешенного, полного силы и здоровья, немногословного Николая Логачева; любил Фому Филимоновича - старика с плутоватыми глазами и чудесным сердцем; любил мечтателя и умницу Сережу Ветрова. Любил их и верил им. Это придавало мне силы и вселяло веру в успех дела. План налета на "осиное гнездо" был в общих чертах намечен еще в первые дни моего пребывания на Полюсе недоступности. Гибель Семена и то новое в обстановке резиденции Гюберта, о чем сообщил Фома Филимонович, внесли серьезные поправки в план. Точное время и дату операции установил, как ни странно, сам Гюберт, которому приспичило предпринять в субботу вылазку на охоту. Не ведая того, он заставил события развертываться с гораздо большей быстротой, чем это предполагалось. Сегодняшняя наша рекогносцировка преследовала единственную цель - разведать путь, которым мы будем подбираться к "осиному гнезду", и подходы к нему. Нам предстояло пройти туда и обратно более двадцати километров. Мы шли налегке, захватив с собой лишь оружие, бинокль и по нескольку сухарей. Наш маршрут проходил лесом, по бездорожью, по прямой линии, от озера до "осиного гнезда". Селезневка осталась вправо. Прежде чем пересечь большак, идущий от Ловлино на Селезневку, мы просидели перед большаком в засаде три часа. Наши спины жарило послеполуденное солнце, а мы лежали и наблюдали за движением по большаку. Собственно, то, что мы увидели, нельзя было назвать движением. За все время в обе стороны проследовали четыре телеги и одна грузовая машина. Подводы были местные, крестьянские, а машина военная. Ее кузов был доверху завален набитыми мешками, на которых восседали четыре гитлеровских солдата. Мы пересекли большак и, уклонившись немного от основного маршрута, выбрались к дороге между Опытной станцией и Селезневкой. Дорога эта была мертва - никаких следов движения! - хотя, судя по всему, поддерживалась в надлежащем порядке. Березкин высказал догадку: - А что, если проезд закрыт? Я послал его проверить дорогу. Он сторонкой, лесом, направился на разведку, а через полчаса вернулся и доложил: - Так и есть. Написано: "Внимание! Мины! Проезд закрыт". Затем мы предприняли вылазку на большак, ведущий из районного центра в "осиное гнездо". И здесь проезд был закрыт. Наконец мы решились на самый опасный шаг - подобраться поближе к "осиному гнезду". Затея чрезвычайно рискованная, но риск был оправдан. Предстоящая операция требовала ясного представления о месте, где нам придется действовать. Соблюдая величайшую осторожность, мы подбирались к "осиному гнезду" густым лесом. Идти было трудно, но такой лес нас вполне устраивал. Только на самых подступах к бывшему дому отдыха, где Гюберт разместил свою Опытную станцию, лес стал редеть. Дальше мы не пошли. Я выбрал сосну, возвышавшуюся над остальными деревьями и взобрался на нее. С высоты станция была видна как на ладони. По моим подсчетам, до нее оставалось не менее километра, но меня выручил девятикратный бинокль. Я выбрал сук попрочнее, уселся на него верхом, раздвинул ветви и стал наблюдать. Мое представление (со слов Фомы Филимоновича) о станции полностью совпало с тем, что я увидел. Это имело огромное значение. Следовательно, все детали нашего плана надежны и точны. Я отчетливо увидел каждое строение, радиоантенну, колодец посреди двора, гараж, баню, склад. По двору сновали люди. На этом наша рекогносцировка на местности окончилась. К озеру мы вернулись, когда солнце уже закатилось. С воды поднялась стая уток, со свистом промчалась над головами, покружилась и снова шлепнулась на воду. Послышалось недружное приглушенное кряканье... Перед сном я спросил Логачева: - Сколько времени тебе понадобится, чтобы добраться до партизан. - Сутки, - не задумываясь, ответил он. - Не дури! - сказал я. - За сутки не обернешься. Километров пятьдесят будет, не меньше. - Обернусь, если надо. - Спешка не нужна. Ты должен вернуться в субботу утром. Не позднее. Утром в субботу, а сегодня среда. Понял? Логачев кивнул головой. - Пойдешь с рассветом. - Хорошо. При свете карманного фонарика я сочинил письмо командиру партизанского отряда, свернул в трубочку, вставил в винтовочную гильзу, заткнул пулей и вручил Логачеву. 43. ПАРТИЗАНЫ Ночью с пятницы на субботу прошел дождь, густой, стремительный, короткий, и промочил нас до нитки. Мы забились под елку, но и елка не спасла. Волей-неволей, чтобы обогреться и просушить одежду, мы вынуждены были развести огонь. Правда, это было уже под утро, когда небо побледнело и на востоке погасли звезды. Костер нам дался не так легко. Мы исчиркали целый коробок спичек, прежде чем удалось разжечь влажную березовую кору. Потом мы поочередно раздували слабенький огонек. Дули старательно, изо всех сил, до того, что кружилось в голове и двоилось в глазах. В конце концов костер разгорелся. Мы обогрелись, высушили одежду, сварили суп, заправленный пшенной крупой. Сережа провел очередной радиосеанс с Большой землей, сообщил, что все остается без изменений, свернул рацию, стал прятать ее в мешок и вдруг, пригнувшись, испуганно и безмолвно выбросил руку вперед, в сторону озера. Все обернулись: над камышом в воздухе, в туманной дымке мерно плыли человеческие головы, Да, именно головы! Их было два десятка - в кепках, шапках и фуражках. Это походило на мираж. Мы пришли в себя, только когда показался первый всадник. Тогда мы вскочили на ноги. Все стало ясно: всадников по шею закрывала пелена низко стелющегося тумана. - Да это же Николай! - воскликнула Таня, узнав в первом всаднике Логачева. Логачев приветственно поднял руку. - Партизаны! Ура! - крикнул, не сдержавшись, Сережа и подбросил вверх кепку. Да, это были партизаны, все на лошадях. Я насчитал восемнадцать человек, кроме Логачева. Они обогнули край озера и направились к нам. Мы поспешили навстречу. Логачев вырвался вперед, ловко соскочил с седла и, вручая мне записку, доложил, как заправский служака: - Товарищ майор, ваше задание выполнено! - Молодчина, Николай! - сдержанно ответил я, развернул записку и прочел: Наслышан краем уха о вас, товарищ майор, и о ваших делах. Рад помочь в общем деле. Вместо пятнадцати ребят посылаю восемнадцать. Надеюсь, что все вернутся в целости и сохранности. За старшего у них Трофим. Ребята подходящие, бывалые, обстрелянные. Принимайте под свою команду. Желаю победы! Надеюсь, что все кончится хорошо. Подписи не было. "Правильно! - отметил я про себя. - Командир отряда, видно, стреляный воробей". Я смял записку и бросил ее в огонь. Партизаны поспешно сняли оружие и бросили поводья на руки трем коноводам. - Лошадей в лес и глядеть в оба! - хрипловатым басом скомандовал широкоплечий, приземистый человек лет под пятьдесят и, окинув нас быстрым взглядом, крупно, вперевалку зашагал ко мне. Но по пути его перехватил Сережа Ветров. Он бросился к нему, схватил его за руку и воскликнул: - Трофим Степанович! - А, и ты здесь? Наш пострел везде поспел! - добродушно сказал партизан, взял Ветрова под руки, легко приподнял и расцеловал в обе щеки. Я догадался, что этот Трофим, о котором, видимо, шла речь в записке командира партизанского отряда, и тот Трофим Степанович - лесник, о котором я слышал от Фомы Филимоновича и Криворученко, одно и то же лицо. Он поставил смущенного Ветрова на землю, вгляделся в него, похлопал по плечу и проговорил: - Ты, Серега, сдается мне, на вершок прибавился. Выше стал. Ей-богу! Сережа нахмурил брови, стараясь сохранить серьезный вид, и досадливо повел плечом. - Хлопцы! - обратился Трофим Степанович к партизанам. - У кого есть рулетка? Надо обмерить парня! Все дружно захохотали. Сережа еще пуще насупил брови, но не сдержался, прыснул, и всю его важность как рукой сняло. - Вот так-то лучше! - рассмеялся Трофим Степанович и, подойдя ко мне, подал руку с широкой обветренной ладонью. - Майор Стожаров? - спросил он. Я улыбнулся в ответ и кивнул. - Приятное знакомство. А я - Карягин. Трофим Карягин. Каждому из нас пришлось выдержать восемнадцать рукопожатий. Я окинул взглядом прибывшее пополнение и обратился к Тане: - А ведь надо накормить товарищей. Что можно... - Вот это зря, - решительно перебил меня Карягин. - Совсем зря. Такую ораву разве накормишь? Мы прихватили кое-что с собой, а час назад основательно подзаправились. Миколка не даст соврать. Логачев подтвердил. - А вот табачком мы не богаты. Угостишь - не откажемся. Я оглянулся на Таню, и она тотчас извлекла из "неприкосновенного запаса" пачку махорки. Но, ее оказалось недостаточно, и пришлось извлечь вторую. Все восемнадцать человек вертели такие цигарки, от одного вида которых могла закружиться голова. Партизаны быстро освоились, окружили нашу группу, и завязалась веселая фронтовая беседа. Это были и в самом деле ребята на подбор - молодые и средних лет, рослые, крепкие, с продубленной ветрами и солнцем кожей на лицах, спокойные и деловитые. Я и Карягин подсели к костру и завели разговор. Вокруг нас зеленели лес и трава, сзади голубела гладь озера. Дул легонький теплый ветерок. - Как же это вы не уберегли Семена? - сказал Карягин и укоризненно покачал головой. - А какой был парень! Огонь! Как рассказал мне Миколка, у меня сердце зашлось. И командир наш горевал. Часто он вспоминал Семена. Да... Мы помолчали, потом я сказал: - Мне нужен список ваших людей. - Сейчас? - Да, лучше заранее. Карягин встал, позвал молодого парня и отошел с ним в сторонку. Через несколько минут мне был вручен написанный на обратной стороне фашистской листовки поименный список на всех восемнадцать человек. Я пробежал его и спрятал в карман гимнастерки. - С народом будешь говорить? - спросил Карягин. - Обязательно! - Правильно, - одобрил Карягин. - А ну, хлопцы, давай сюда в кучу! - позвал он партизан. Я расстелил перед собой рабочую схему действий, план Опытной станции и начал рассказ о предстоящей операции: - Наша задача слагается из двух частей. Первая - захват живыми тех гостей, которые пожалуют сегодня к этому озеру поохотиться на уток. Вторая - налет на вражеский разведывательный пункт, расположенный неподалеку. Налет преследует цель захватить важные для нас документы, а разведпункт уничтожить вместе с его обитателями. Никто не должен уйти живым. Партизаны одобрительно закивали. - Теперь насчет гостей, - продолжал я. - Охотничками займусь я со своими ребятами, а вы возьмите на себя сопровождающих их солдат. О налете на разведпункт надо потолковать поподробнее. Все наклонились над схемой и над планом Опытной станции. Я постарался коротко и ясно объяснить, что от нас требуется. Я рассказал, каким путем придется добираться до "осиного гнезда". Объяснил, что разведывательный пункт находится в лесу, в бывшем доме отдыха. Территория его обнесена глухим трехметровым забором, поверх забора идет колючая проволока. Проникнуть на территорию станции придется обычным путем - через калитку, предварительно убрав часовых одного снаружи, другого внутри. Во дворе имеются три жилых дома, столовая с кухней, радиостанция, сарай, в котором стоят три машины - легковая и грузовые. В первом доме четыре комнаты. В двух размещаются девять солдат, три шофера, электромонтер и три радиста. В двух других - радиостанция. Жилые комнаты имеют по два окна, выходящих на одну сторону. Во втором доме шесть комнат, наверху - большой чердак. В доме живут восемь человек - офицеры и лица, к ним приравненные. В доме шесть окон, и выходят они на три стороны. Есть подвал. В последнем, третьем доме, что в углу двора, имеются четыре комнаты, в них живут начальник разведпункта Гюберт и его помощник Штейн. - Пулеметы у них есть? - спросил Карягин. - Есть. Два. Один зенитный, другой обычный. Оба стоят во дворе около часового у грибка. Вместе с Карягиным мы определили роль каждого участника операции. Выделили людей для охраны подходов и обеспечили их двумя пулеметами, привезенными партизанами; назначили минеров для минирования большака; наметили расстановку людей у каждого окна. Поименно назвали, кому врываться во двор, кому оставаться снаружи. Определили условные сигналы для начала операции и для отбоя. Березкину поручалось ликвидировать связь - перерезать телефонные провода, а затем подготовить к выезду грузовую машину, если она к тому времени окажется на месте, и уничтожить легковые. В помощь ему назначили партизана, работавшего до войны шофером. Документы "осиного гнезда" захватывали я и Логачев. Тут же я распорядился освободить вещевые мешки. Я предупредил товарищей: - Успех зависит от быстроты и внезапности действий. На станцию мы должны проникнуть неслышно и скрытно. Все должно занять, не более десяти минут. Близость районного центра, где стоит рота эсэсовцев и комендантский взвод, не допускает задержки. Никаких разговоров и вопросов на месте. Каждый должен все выяснить здесь. А там - молча действовать по сигналам. Как и следовало ожидать, посыпались вопросы. - Овчарки есть? - Есть, - ответил я. - Ими займется Кольчугин. - Знаем такого! - раздался голос. - Кстати сказать, - добавил я. - Товарищ Кольчугин должен приехать сюда с гостями, и он же впустит нас во двор станции. - Фома не подведет! - заметил Карягин. - В струну вытянется, а не подведет. - А как насчет трофеев? - задал кто-то вопрос, и тут же раздался смех. - Что вы имеете в виду? - спросил я. - Ну всякое там... Есть же у них оружие, походная рация, да и харчишки тоже. Ребята в отряде надеются. - Правильно! - раздался одобрительный возглас. Я и Карягин переглянулись. - Трофеями займусь я, - решил Карягин. - Склад за мной. А поможет мне Терехов. Вот так... Вопросов было много. Потом начали обмениваться мнениями. Никто не возражал, никто не высказывал опасений, все говорили только о том, как лучше выполнить задание. Сережа Ветров важно сказал: - Документы могут быть и на радиоузле, не только в доме Гюберта. Я прошу поручить это дело мне. Прежде чем поджечь радиостанцию, я вынесу оттуда все бумаги. И тут произошел небольшой конфуз. Я объявил Сереже, что он должен будет оставаться здесь, а документами займется кто-нибудь другой. Но я сразу же перерешил и сказал: - Ладно! Согласен! Перерешил потому, что Сережа взглянул на меня таким молящим взглядом, в глазах его было столько смятения и обиды, что я не смог ему отказать. Почти то же произошло и с Таней. Когда деловая беседа закончилась и Трофим Степанович с помощью Логачева и Березкина стал распределять оружие и боевую технику, она подошла ко мне и, теребя кончик косы, сказала: - Кондратий Филиппович! Выходит, что я такая... что мне и дела не найдется? - Хм... Почему ты так решила? - немного смешался я. - А чего тут решать? - вздохнув, оказала она. - Всех вы назвали по фамилии. Каждому объяснили... Мне очень не хотелось брать ее и Сережу на операцию, но, видно, ничего не поделаешь. И я слукавил: - Тебя я не назвал потому, что ты будешь помогать мне выносить документы. Поняла? - Да. - Готовь вещевые мешки. Два-три мешка... Таня повернулась и убежала. Ко мне подошли Карягин, Логачев и Березкин. Трофим Степанович, держа в руке клочок бумаги, сказал: - Неплохо получается, майор. Совсем неплохо. Смотри: два ручных пулемета, десять автоматов, три винтовки, шесть пистолетов, сорок две гранаты и семь бутылок, с зажигательной смесью, Я не считаю мины да три дробовика. Можно лихо штурмовать, а? 44. ГЮБЕРТ НА ВЕРЕВОЧКЕ... Часам к семи вечера у озера стало пусто и безлюдно. Даже самый придирчивый глаз не смог бы обнаружить вокруг ничего подозрительного. Стояла какая-то особая, выжидательная тишина. Лошади партизан под надежной охраной кормились на выпасе не менее чем в километре. Мы все сидели в засаде. Солнце стояло еще высоко, но мы не могли знать точно, в какое время прибудут "гости", и укрылись заранее. Я избрал себе позицию метрах в десяти от клади через проток, в зарослях орешника. Рядом со мной лежали Сережа и Таня, крепко сжимая свои автоматы. Над кладью мы заранее и основательно поработали, перебрали настил из кругляка и, кажется, достигли того, чего хотели. Мы ждали настороженно и напряженно, не производя никакого шума, не отрывая глаз от опушки леса, откуда должен был появиться враг. От страшного напряжения временами чудилось, что что-то движется на фоне зелени. В лесу куковала кукушка. Со стороны озера доносилось довольное кряканье уток. Они шумно полоскались, хлопали крыльями, как всегда перед вечерней зорькой. Время текло медленно, и я не один раз прикладывал к уху часы, чтобы проверить, не остановились ли они. Подчас начинало казаться, что все наши приготовления ни к чему, что операция срывается. Ведь в самом деле: все было основано только на сообщении Фомы Филимоновича. Уж не говоря о том, что Гюберт мог передумать или заболеть, - тысяча других дел могла ему помешать: вызов начальства, срочное сообщение, требующее каких-либо мер, да мало ли что еще... Все висело на ниточке, и меня охватывали отчаяние и злость при мысли, что эта ниточка могла так легко порваться. Но вот без нескольких минут восемь Таня толкнула меня в бок и шепнула: - Николай бежит! Я вздрогнул. Да, Логачев бежал крупными скачками, и не по дороге, а лесом, виляя между стволами деревьев, перепрыгивая через бурелом. В правой руке его поблескивал вороненой сталью автомат. Перемахнув через проток, он поскользнулся, упал, но тут же вскочил и подбежал к нам. Логачев сидел в передовой засаде и пробежал сейчас добрых полкилометра. С лица его градом катился пот, сильная грудь круто вздымалась. Он запыхался, но, сделав глубокий вздох, доложил: - Едут!.. Своротили сюда... Две подводы... На передней двое. На задней пятеро... Автоматчики... - А Филимоныч? - На передней. - Значит, на ней трое. - Да, да, да. Я не считал Фому Филимоновича. - Так... Приготовимся! - сказал я и дважды свистнул, подражая иволге. Это - для остальных. Мы так условились. Теперь все знают, что "гости" вот-вот появятся. Это "вот-вот" растянулось на четверть часа, и наконец наш слух уловил скрип колес, которые Фома Филимонович в этот раз умышленно не смазал. Поистине, Гюберт был настоящим маньяком, если все-таки решился на охотничью вылазку, зная, что где-то в этих лесах бесследно исчезли два его солдата с лучшей собакой. Мы четверо, затаив дыхание, стояли в кустах на коленях. Вот среди зелени показалась первая телега. На ней - хорошо знакомые лица: Фома Филимонович, Вильгельм Гюберт и Похитун. Фома Филимонович держал вожжи. Гюберт сидел, свесив ноги, лицом в нашу сторону, с ружьем в руках. Похитун полулежал, опершись на локоть. На нем все тот же запомнившийся мне измятый мундир без погон. Гюберт был в высоких болотных сапогах и короткой охотничьей куртке. На голове коричневый берет. Они совсем не изменились за полгода: ни Похитун, ни главарь "осиного гнезда". Сердце мое колотилось, я жадно вглядывался в лицо Гюберта. Вот она пришла - расплата с врагом... Показалась вторая телега. На ней, как и доложил Логачев, восседали пять, солдат. Все, кроме того, кто правил лошадью, держали автоматы. Телеги медленно приближались. Нас уже разделяли каких-нибудь пятьдесят шагов... Ребристая кобыла, неизменный спутник Фомы Филимоновича, плелась вяло, лениво перебирая ногами. Старик пошевелил вожжами и прикрикнул на лошадь: - Эй, голуба! Фома Филимонович казался совершенно невозмутимым, будто и не знал, что должно произойти через считанные секунды. Это было поистине образцовое самообладание. Оккупанты держались безмятежно. Однако малейшая неосторожность с нашей стороны или промедление могли стоить нам дорого. Сейчас особенно ясно понял я, какое удачное место для засады выбрал Фома Филимонович. Прогнившая кладь должна была отвлечь внимание врагов. Первая телега остановилась шагах в трех от протока. Фома Филимонович сунул вожжи в руки Похитуна и спрыгнул на землю. Он подошел к клади, наступил на настил и стал пробовать ногой прочность бревен. - Не засядем? - спросил Гюберт. - Никак нет, - спокойно ответил Фома Филимонович. - Я же был здесь во вторник, переезжал, держит хорошо. Он метнул быстрый, косой взгляд на вторую подводу и вернулся к своей телеге. Взгромоздившись на передок, он взял вожжи и прикрикнул на лошадь: - Шевелись, голуба! Смелее! Чего чухаешься? Лошадь тронула, робко, с опаской ступила на настил и потянула за собой телегу. Я наблюдал, сдерживая дыхание. Фома Филимонович неожиданно хлестнул лошадь - она рванула, и телега вдруг с треском осела и погрузилась вместе с настилом в воду по самые ступицы. - Черт! - выругался Гюберт и поднялся на телеге во весь рост. - Я же спрашивал тебя, псина старая: засядем или нет? Фома Филимонович покачал головой и промолчал, как бы соображая, что предпринять дальше. Я выжидал наиболее удобного момента. И он пришел: Гюберт в сердцах бросил ружье на телегу, выбрался на край ее, примерился и прыгнул на берег. Похитун попытался проделать то же самое, но потерпел аварию. Он не допрыгнул до берега и растянулся на бревнах. Быстро поднявшись, он вскарабкался на четвереньках на берег и, схватившись за ушибленную коленку, присел на корягу. Кобыла стояла неподвижно, понурив голову, равнодушная ко всему. Фома Филимонович перелез через лошадь, ступая по оглобле, выбрался на противоположный берег и ухватился за уздечку. Я бросил взгляд на солдат. Двое из них спрыгнули и зашагали в нашу сторону. Кажется, пришло время действий... Гюберт был без ружья. Опасение внушали лишь солдаты, но я надеялся на Трофима Степановича и его ребят, уже державших врагов на мушке. - Хальт! Хенде хох!Ъ513Ъ0 - крикнул я во всю силу легких и навел автомат на Гюберта. Как и следовало ожидать, солдаты от неожиданности сначала опешили, потом схватились за оружие, раздалась даже короткая очередь, тотчас же прерванная залпом из кустов. Партизаны выскочили на дорогу и бросились к оккупантам, чтобы проверить, не остался ли кто в живых. Похитун стоял бледный, с вытаращенными глазами, подняв руки вверх, насколько это возможно. Гюберт, обычно надменный, расчетливый и хладнокровный, на мгновение тоже растерялся. Он смотрел на меня и, видимо, не верил собственным глазам. - Нидер!Ъ514Ъ0 - раздался зычный голос Трофима Степановича. Он бежал с автоматом в руке к Гюберту. - Хенде хох! Нет, Гюберт не поднял рук. С искаженным злобой лицом он отпрянул назад и протянул руку к кобуре. Но его опередил Логачев. Он обрушился на Гюберта, точно снаряд. Оба упали, через секунду Логачев вскочил. Он успел стукнуть Гюберта в солнечное сплетение. Удар был точен. Гюберт согнулся, но, видимо, нечеловеческим усилием воли вскочил и вновь попытался вытащить пистолет. Логачев сжал его руку. Гюберт сильно пнул его ногой. Тут подоспели я и Трофим Степанович. Гюберт был ловок, изворотлив и физически силен. Мы трое едва справились с ним. Он рычал, как зверь. Со свирепым отчаянием он наносил нам удары ногами, руками, головой, пытался кусать. Бесспорно, он отлично понимал, что нужен нам живой, а не мертвый, и это давало ему хорошие козыри. Наконец мы одолели его. Я скрутил ему руки за спину. Трофим Степанович навалился всем телом на ноги. Логачев держал его плечи. Подоспевшего Березкина Логачев попросил: - Мишутка, достань-ка у меня из кармана веревочку. Быстро! Тот вытащил небольшой моток прочного шнура от парашютных строп. Мы крепко стянули руки и ноги Гюберта. Он дышал тяжело, порывисто, на губах его выступила пена. Мне казалось, что он вот-вот задохнется. Я вытер мокрое лицо и перевел дух. - Хомяков, он же майор Стожаров! - отрекомендовался я. - Привет от Виталия Лазаревича! Гюберт дернулся всем телом, выругался сквозь зубы, сверкнул глазами. Подошел залепленный грязью Фома Филимонович. На губах его играла плутоватая улыбка. Он держал за руку Таню. - Вот так, господин хороший, - проговорил он с усмешкой. - Знай край, да не падай! А за внучку спасибо... Вот она, внучка-то! Помогла ваша бумажка. Устроилась девка и жила, как у бога за пазухой. Такой издевки Гюберт не смог перенести. По лицу его пробежала судорога. Подавшись вперед, он плюнул в сторону старика. - Ишь ты, какой бешеный! - с невозмутимым спокойствием проговорил Фома Филимонович. - Жаль, что ты связанный, а то бы я показал тебе, как плеваться. - Кончайте, хамье! - прохрипел Гюберт. - Эге! - воскликнул старик. - Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Быстрый ты больно, господин хороший. Потерпи малость, мы больше терпели. Тебя кто в гости звал к нам в Россию, а?.. - Он опустился на корточки, пощупал шнур и заключил: - Ничего, прочно... Я распорядился обыскать убитых солдат и взять все их документы, а сам занялся карманами Гюберта и Похитуна. Похитун вел себя чрезвычайно благоразумно. Он не оказал ни малейшего сопротивления, сидел обмотанный веревкой и мелко постукивал зубами, точно в лихорадке. Трясущийся мешок костей... Фома Филимонович подошел и к нему, сопровождаемый Сережей Ветровым. - Вот и молодчина! - проговорил старик. - Сразу лапки поджал - и ребра тебе не наломали... Покорную голову и меч не сечет. Говорил тебе сколько раз: сиди дома, соси свою брыкаловку и не суй нос в лес! Не послушал... А что это у тебя в брюхе так урчит? - Это у него на почве несварения желудка, - серьезно сказал Сережа Ветров. - Пить... пить... - мертвым голосом попросил Похитун. - Можно, - отозвался Фома Филимонович. - Ради старой дружбы, можно. Ну-ка, внучка, спроворь моему "другу" водицы. Таня улыбнулась и пошла за котелком. А кобыла Фомы Филимоновича продолжала стоять все на том же месте. Теперь она не торопясь сосала зеленую воду из протока, потряхивала головой, пофыркивала. - Умная тварь! - ласково произнес старик и зашагал к лошади. 45. ОГОНЬ И ГРАНАТЫ Первая часть операции была, закончена. Солнце клонилось к, закату. Мы готовились к выступлению. Партизаны подвешивали к седлам гранаты, обвертывали тряпками запалы и прятали их кто в карманы, кто в шапку. Особенно осторожно нужно было обращаться с бутылками самовоспламеняющейся жидкости "КС". Их приходилось нести в руках, так как в мешках они могли разбиться. Минеры, сидя в сторонке, возились с деревянными самодельными коробками, набитыми взрывчаткой. Я сунул в один карман толовую шашку, а в другой - медный капсюль с кусочком бикфордова шнура. Таня и Сережа укладывали на телеги пустые мешки и оружие. Трофим Степанович и Логачев давали последние указания двум партизанам, которые должны были вести Гюберта и Похитуна сразу на поляну, на наш аэродром. - Смотрите, хлопцы, строже, как бы не убежали эти гады, - предупредил Карягин. - Этот господин Гюберт, видать, хитрый, как змей. Ко мне подбежала встревоженная Таня и, кивая на белку, которая была в ее руках, спросила: - А как же быть с ней, Кондратий Филиппович? Я усмехнулся. Действительно, проблема! - Давай мне своего зверя, - сказал один из партизан, который должен был конвоировать пленных, - я его уберегу. В поход к "осиному гнезду" выступали двадцать четыре человека. - Филимоныч! - спохватился я. - Где же твоя приманка? - Ай, батюшки! - всплеснул он руками. - Чуть не запамятовал... Сей минут! - И старик бросился к своей телеге. - Миша, - обратился я к Березкину, - дай-ка мне один порошочек от насморка. Березкин усмехнулся, достал из кармана спичечную коробку, завернутую в бинт, извлек из нее порошок и подал мне. Фома Филимонович порылся в своем мешочке и достал кусок полувяленой говядины. Я разделил его на две части, сделал в каждой глубокий надрез и осторожно высыпал порошок. - Получай, - сказал я старику. - Порядок, - заметил он и осведомился: - А начинка верная? За меня ответил Березкин: - Будь здоров! Как глотнет, так и зубы на полку. Мгновенный паралич. И гавкнуть не успеет. - Добро! - И Фома Филимонович кивнул головой. Он старательно обернул мясо листьями орешника и положил в карман. Потом достал из-за голенища нож, попробовал лезвие концом большого пальца и заметил: - Вот навострил, что бритва! Видал? Подошедший Трофим Степанович доложил: - Все готово, майор. Можно в путь-дорогу... - Одну минутку... - проговорил я и крикнул Сереже Ветрову: - Парень, за тобой остановка! Сережа, возившийся на телеге у радиостанции, ответил: - Сейчас, Кондратий Филиппович... Немного спустя он закончил сеанс и подал мне коротенькую радиограмму. Большая земля сообщала: Вторично подтверждаю прибытие самолета ночью на воскресенье два ноль-ноль. Обеспечьте шесть сигнальных костров коридором, два ряда, дайте белую и красную ракеты направлении посадки. Я чиркнул спичкой и сжег бумажку. Ветров отдал рацию партизанам, идущим на аэродром. - Все? - осведомился Трофим Степанович. - Все!.. - По коням, хлопцы! - скомандовал Карягин. - Дозор вперед! Держаться, как я сказал. Четверо партизан выехали вперед и вскоре скрылись в лесу. Логачев и я сели на коней тех двух партизан, которые повели Гюберта и Похитуна на аэродром. Отряд всадников вытянулся длинной цепочкой. Впереди ехал Трофим Степанович. Замыкали шествие две телеги: на одной сидели Фома Филимонович и Таня, на другой - Березкин и Ветров. Солнце зашло. Я посмотрел на часы: стрелки показывали без пяти девять. Двигались точно по тому пути, по которому мы уже прошли в среду. Сгущались зеленоватые сумерки, лес окутывался мраком. Ехали шагом, не торопясь, в полном молчании, только слышно было, как похрапывали кони да под копытами трещал сухой валежник. Когда землю и лес накрыла теплая тихая звездная ночь, мы наткнулись на наш передовой дозор. - Большак, - доложили ребята. - Направо развилок. - Спешиться! Привязать коней к телегам, - скомандовал Трофим Степанович и спросил дозорных: - Далеко ли до большака? - Сотня метров, не больше, - ответили ему. В кружок собрались партизаны, назначенные в охранение, и минеры. - Сверьте часы, - предложил я. - По моим двадцать два сорок пять. Мины ставить ровно в двадцать три тридцать. Минеры могут отправляться. - Сбор здесь! - предупредил Трофим Степанович. Два всадника скрылись в темноте. Перед ними стояла задача заминировать дорогу из "осиного гнезда" в районный центр. Спустя несколько минут отъехали еще четверо - боевое охранение: двое к Селезневке и двое в Ловлино. Вооруженные ручными пулеметами, они должны были обеспечить операцию от какой-либо случайной угрозы со стороны и блокировать подъезды к гюбертовскому гнезду. Одного парня оставили сторожить лошадей. Все остальные - четырнадцать человек, предводительствуемые Фомой Филимоновичем, - зашагали в сторону "осиного гнезда". Кольчугин повел нас по узкой, одному ему известной тропке. Пересекли большак и вновь углубились в лес. Шли тихо, бесшумно, стараясь не шелохнуть листом, не наступить на сухую ветку, не звякнуть оружием. Прошло около часа, прежде чем Фома Филимонович остановился на краю поляны. Впереди, шагах в полутораста, виднелись очертания строений Опытной станции. - Ближе никак нельзя! - шепнул мне старик. - Собаки учуют. - Он глубоко вздохнул и закончил: - Ну, Кондрат, пойду я!.. - Иди! - сказал я и крепко пожал его руку. Ночная темнота быстро скрыла его удаляющуюся фигуру. Ко мне подошли Таня и Сережа, стали рядом, молча, недвижимо. В тишине леса чуялось что-то обманчивое, враждебное. Вдруг тишину нарушило грозное ворчание псов, и сразу раздался повелительный окрик, громкое щелканье затвора: - Хальт! - Это я, Гейнц... Фома, - раздался в ответ голос Кольчугина. (И я ощутил, как к моей руке прижалась дрожащая всем телом Таня.) - Майор едет... Отворяй ворота! - О, гут, гут! Потом взвизгнула калитка на несмазанных петлях, скрипнули и распахнулись ворота - и снова тишина. Я затаил дыхание и напряг до боли глаза. Чтобы унять нарастающее волнение, стал отсчитывать про себя секунды: пять... семь... десять... двадцать пять... сорок... пятьдесят. Секунды превращались в минуты, волнение нарастало. Сейчас там, за глухим забором, решалась судьба всей операции, и решал ее Фома Филимонович. Прошло пять минут. Я загибал пальцы и уже машинально отсчитывал снова: десять... пятнадцать... тридцать... пятьдесят... Но вот снова взвизгнула калитка, и немного спустя появился силуэт Фомы Филимоновича. Старик подошел вплотную, шумно вздохнул и брезгливым движением отбросил в сторону нож. - Как? - спросил я одними губами. - Уложил обоих! - проговорил старик. - Впервые за всю жизнь, и сразу двоих! - Он опять вздохнул. - Ничего не попишешь... Такое лютое время подоспело - надо либо убивать, либо самому мертвяком делаться! Я хорошо понимал, как взволнован старик, почему он не ко времени многословен, и не прерывал его. - А собаки? - тихо спросил Трофим Степанович. - Готовы, - ответил Фома Филимонович. - Пошли скорее. Двое шоферов не спят... Я подглядел... В карты режутся. - Вперед, за мной! - тихо произнес я и тронулся вслед за Кольчугиным. Старик повел не прямо к воротам, а к забору. Затем мы пошли вдоль него. Перед самыми воротами я увидел телефонные провода, выходившие из-за забора пучками и растекавшиеся на три стороны. Я указал на них Березкину. У самых ворот я наткнулся на труп наружного часового и при помощи Трофима Степановича оттащил его в сторонку. Из окна дежурной комнаты сквозь маскировочную бумагу узенькой полоской просачивался свет. Я заглянул в окно: двое солдат, сидя за столом, играли в карты, а третий, видимо дежурный, спал на голом топчане. Я поискал глазами труп второго часового, но не нашел и обратился с вопросом к Фоме Филимоновичу. Он молча показал мне на колодец посередине двора. Партизаны бесшумно сновали по двору и занимали свои места у окон. Трофим Степанович остановился у окна дежурной комнаты. Он стал совать запал в противотанковую гранату. Ко мне подкрался, как кошка, Березкин и тихо шепнул: - Провода готовы... Я кивнул головой. Он, а за ним и прикрепленный к нему в помощь партизан скользнули вправо и скрылись под навесом, где вырисовывались контуры грузовой машины. - Штейна нет! - шепнул мне Фома Филимонович. - И машины легковой нет... А жалковато, что он не успел вернуться. Ох, как жалковато!.. Старик был в сильном возбуждении. - Иди на свое место, - сказал я. - Сейчас начнем. Отсутствие Штейна облегчало мою роль. Значит, в доме Гюберта никого не было, и я мог сначала помочь ребятам. Хотя, с другой стороны, неплохо было бы захватить или прикончить Штейна. Я огляделся. По двору уже никто не сновал. Все заняли свои места и ждали моего сигнала. Я подошел к угловому окну, отцепил от пояса гранату, вжался в простенок между домами и приблизил к глазам часы. Да, ребята уже давно должны были заминировать дорогу, можно начинать... Прошло еще несколько секунд, прежде чем со стеклянным звоном разорвалась первая граната, брошенная мною. И вслед за нею дружно заухали вторая, третья, четвертая, пятая... Взрывы сотрясали все вокруг, отдаваясь в лесу перекатами эха. Вылетали рамы, окна, двери, звенело стекло, корежились и вставали дыбом кровли домов. Красные вспышки мгновенно озаряли темный двор. И вдруг все стихло. Партизаны бросились внутрь помещений, и около меня выросли Таня и Логачев. Я услышал команду Трофима Степановича: - Зотов, Терехов, Рябоконь! За мной! Дверь в дом Гюберта оказалась запертой. Я навалился на нее, но она не подалась. Тогда распаленный Логачев попятился на несколько шагов и с разгона ударил в нее плечом. Дверь упала, а вместе с нею упал и Логачев. - Осторожно, Николай! - предупредил я его. - Фонарь! Вспыхнули сразу три фонаря: мой, Логачева и Тани. Мы проскочили в первую, затем во вторую комнату, и, наконец, в третьей я увидел знакомый сейф. Логачев подбежал к письменному столу. - Таня, выгребай бумаги! Все до одной! - крикнул он. Они торопливо запихивали бумаги в принесенные мешки. Я не без труда сдвинул с места тяжелый сейф и свалил его на пол. Затем я вытащил из кармана толовую шашку, положил ее на замок и вставил капсюль со шнуром. - Вы долго еще? - спросил я. - Уже готово, - откликнулся Логачев. - Вон из комнаты! Я достал спички. Через несколько минут грохнул еще один взрыв, и мы втроем стали выгребать из сейфа и письменного стола папки с делами, сколотые документы, связки бумаг. Когда мы выскочили из дома, я столкнулся с Ветровым. Сережа волочил по земле объемистую сумку, чем-то доверху набитую. Я взглянул на часы. Прошло всего двенадцать минут с начала операции, а "осиное гнездо" уже опустело. Здорово! Таких темпов я не ожидал. Партизаны носились по двору, как одержимые, с какими-то узлами в руках, с мешками и даже ящиками. - Огонь! - скомандовал я. И через мгновение в дежурной комнате вспыхнул бурлящий, слепящий глаз огонь от жидкости "КС". - Все наружу! - крикнул Трофим Степанович. - Бросайте бутылки! Тут я услышал шум заработавшего мотора. Молодец "цыган"! Он знает свое дело. Из-под навеса рывками выкатилась грузовая машина и остановилась посреди двора. Я схватил за руку подбежавшего Фому Филимоновича и спросил: - Через Ловлино проскочим? - В аккурат. Там, кроме двух полицаев, никого нет. - А мины у развилка? - Эх... - отмахнулся Фома Филимонович. - Это для отвода глаз. Я по этим минам каждый день ношусь на кобыле. Огненная грива уже выбивалась из помещений наружу. Разъяренный огонь полыхал во всех домах, и сталь оружия отражала его языки. Султаны багрово-синего дыма пробивались сквозь крыши и рвались вверх. Дым клубился в доме Гюберта, в дежурном помещении, в двух других домах и тугими волнами выливался через окна и двери. - Вещи в машину! И сами все туда! Быстро! - скомандовал я. - А радиостанция! - крикнул Сережа. - Почему ее не сжечь? - На! Дуй! - сунул Фома Филимонович Ветрову последнюю бутылку с "КС". - Погоди-ка. Дай сюда! - сказал я и, схватив бутылку, побежал к радиостанции. Дверь ее была распахнута настежь. Я вошел внутрь. Чинно и строго выглядела аппаратура. На никелированных частях играли отсветы пламени. Я вышел, стал у порога и метнул бутылку в железную печь. Мгновенно горящие ручейки потекли во все стороны, и я отпрянул назад. Партизаны уже топтались в кузове машины. Во дворе было светло, как днем. "Осиное гнездо" корчилось в испепеляющем пламени. Я заглянул в кабину. Там сидели Березкин и шофер-партизан. - Лезь и ты, места хватит, - сказал я Фоме Филимоновичу. - И показывай дорогу... Все сели? - обратился я к сидящим в кузове. - Все. Я сделал перекличку, - ответил Трофим Степанович. - Трогай! - приказал я и вскарабкался в кузов. Машина зарычала и толчками покатилась со двора. Видимо, шофер давно уже не держал в руках баранку. Но по дороге машина пошла уже ровнее, увереннее. Все стояли в кузове, держась друг за друга и качаясь из стороны в сторону. - Жми, Петро! - Давай на полную железку! - подбадривали ребята шофера. - Темно, перевернет, - послышался чей-то осторожный голос. - Свет включи! - посоветовал кто-то. - Верно! Правильно! Пусть знают наших!.. Шофер включил фары, свет лег на дорогу, и машина стала увеличивать скорость. Оглушенные, взволнованные и взбудораженные успехом, мы мчались по большаку, миновали "заминированное" место, достигли развилка и свернули направо, в Ловлино. Я оглянулся. Торжествен и грозен был вид пожарища. Над лесом высился и рвался к небу, как символ возмездия, жаркий огонь. "И все же мы еще не квиты, господа гитлеровцы!" - подумал я. На полпути к деревне Ловлино в свете фар метнулись два всадника, и Трофим Степанович свистнул. - Это наши, из охранения, - объяснил он и застучал по крыше кабины. - Теперь мы распрощаемся... Выгружайтесь, хлопцы!.. Давай руку, товарищ майор! Удачно мы встретились! И вечерняя зорька была хороша, да и ночка тоже... Партизаны выпрыгивали из машины, выбрасывали свои трофеи и тут же, точно призраки, растворялись в ночи. Из кабины высунулся Фома Филимонович и обратился к Карягину: - Моих коняшек прихватите с собой. Пригодятся. - А ты что же, - усмехнулся Трофим Степанович, - думал, что мы их в лесу оставим? - Да нет, - поправился Кольчугин. - Это я так... на всякий случай. Коняшки-то добрые. Трофим Степанович пожал всем руки, а Сережу Ветрова, как и при встрече, расцеловал на прощание и сказал: - Будь здоров. Расти большой! - Постараюсь, Трофим Степанович! - весело ответил Сережа. Пожимая руку Березкину, который сменил теперь за баранкой партизана, Карягин бросил: - Ты жми, браток! А то как бы нам вместо вас не пришлось встречать самолет. Нам все одно через ту поляну ехать... Да и ребят надо прихватить... И Трофим Степанович тоже растаял в темноте. Машина вновь тронулась. Мы приближались к Ловлино. В кузове теперь тряслись лишь я, Таня и Логачев. На всякий случай мы приготовили две гранаты и, держа в руках автоматы, всматривались вперед. Деревня, тянувшаяся в одну улицу, казалась вымершей. Мы не заметили ни единого живого существа, ни намека на огонек. - Полицейское время, - сказал мне Логачев. Я усмехнулся и заметил: - Только полицейских самих не видно... - Их счастье! Мы благополучно миновали половину деревни и круто, под острым углом, свернули налево, на лесную дорогу. Машина поубавила ход и поползла по мягкому грунту. Ее швыряло из стороны в сторону, подбрасывало на пнях и корневищах. Мы прыгали в кузове, точно мячи, а когда нас стали безжалостно хлестать ветки, то сели и ухватились друг за друга. Я надеялся на машине проехать хотя бы до поворота на поляну, но машина вдруг остановилась. Я вскочил и при свете фар увидел обломки моста через проток - тот самый проток, который выходил из знакомого нам озера. Здесь он был значительно шире, с крутым правым берегом. О переправе нечего было и думать. - Шабаш! - сказал Фома Филимонович, вылезая из кабины. - Слезай! - приказал я и первым выпрыгнул на землю. - Давайте мешки! Их оказалось четыре, и все набитые доверху. - Здесь глубоко?.. - спросил я, подходя к краю протока. - Надо спустить туда машину, а сами переберемся по бревнам. - Дело! - одобрил Фома Филимонович. Березкин сел за баранку, осадил машину назад, а затем, взяв немного вправо, подогнал ее к самому берегу. Выключив скорость, он вышел. Все пятеро уперлись в машину сзади. И Фома Филимонович скомандовал: - Раз, два... взяли! Е-ще р-раз!.. Машина послушно подалась вперед, на секунду повисла передними колесами и, нырнув носом в проток, встала на попа. - Теперь ее без трактора не выручить, - заметил Логачев. - Пошли! - сказал я и, чиркнув спичку, взглянул на часы. - В нашем распоряжении час и пять минут. Успеем? - А тут всего минут сорок хода, - ответил Фома Филимонович. - За мной топайте. Я прямиком выведу. Он постоял некоторое время, вглядываясь в лес, в небо, и затем уверенно зашагал вправо от лесной дороги. 46. ГЮБЕРТ НЕ ХОЧЕТ В САМОЛЕТ И кто мог подумать, что шутка Трофима Степановича обернется правдой? А получилось так. Трофим Степанович подоспел со своими лихими хлопцами на поляну буквально за пять минут до прихода самолета. Мы стояли уже у костров, со спичками в руках, вслушиваясь в тишину ночи, поджидая с нетерпением рокота моторов. Привязав коней и сложив трофеи возле Гюберта и Похитуна, которых охраняли двое бойцов, партизаны во главе с Трофимом Степановичем кучкой устремились на поляну. И в это время Таня крикнула: - Летит! Слышите, летит! Все замерли. Действительно, с востока наплывал гул моторов. - Пали костры! - во всю глотку крикнул я. В шести местах взметнулось пламя, такое яркое, что поляна сразу приобрела фантастический вид. И в этом тоже сказался сметливый ум Миши Березкина. Он еще в то утро, когда мы покидали поляну, припрятал две бутылки с жидкостью "КС" и не сказал об этом никому ни слова. А сегодня, вернее - несколько минут назад, вручил мне их и сказал: - Не ругайтесь, Кондратий Филиппович... Так будет лучше. Без них мы обошлись, а случись дождь - могли бы запоздать с сигналами. Костры пылали, высоко выбрасывая белые языки пламени. Я пустил белую, а вслед за ней и красную ракету. Рокот моторов приближался, потом ослаб. Самолет мягко опустился на поляну, побежал по травяному ковру и остановился, урча приглушенными моторами. Все опрометью бросились к нему. Кто-то выпрыгнул из открывшейся дверцы самолета, не ожидая, пока спустят лесенку. Я подбежал. Это был майор Петрунин. - Кондратий Филиппович! Старина! - И он обнял меня. - Как дела? Говори скорее! - Все в порядке! - Провели? - Сделали все, что можно было сделать, и немножко больше. - Даже? - Честно. - Гасите костры! - крикнул Петрунин. Ребята мгновенно забросали костры приготовленной землей, и они погасли. Сразу стало темно. По поляне потек едкий белый дым. Потом из самолета вылез лейтенант Костя Воронков, и мы обнялись. - А это что за народ? - спросил меня шепотом Петрунин. - Партизаны! Они нас крепко выручили! На землю сошли пилоты, штурман, механик, радист, стрелок и два бойца, вооруженные ручными пулеметами. Тут же подоспели мои ребята и партизаны. Все знакомились, трясли друг другу руки, засыпали друг друга вопросами, шутили, смеялись. - Рассказывайте, Кондратий Филиппович, рассказывайте! - дергал меня за руку Костя. - Что тебе рассказывать? - усмехнулся я. - Расправились? - Полностью. - А документы? - Четыре мешка. - Вот это да! - воскликнул Костя. - И два живых фашиста в придачу! - подсказал подоспевший Сережа Ветров. Костя присвистнул. Петрунин наклонился и стал всматриваться в лицо Сережи. - Наш радист, - представил я смущенного, краснеющего хлопца. - Ветров! - в один голос воскликнули Петрунин и Воронков. - Он самый! - вынужден был ответить я, так как Сережа молчал. - А это остальные обитатели Полюса недоступности. Знакомьтесь - Кольчугин, Кольчугина, Логачев, Березкин. Все налицо. Петрунин и Воронков с искренней теплотой жали руки друзьям, которых до этой минуты знали только по фамилиям. - А что за фашисты? - спросил Костя. - Фашисты знатные! - ответил ему Фома Филимонович. - И серьезные... Окружающие дружно рассмеялись. - Как это понимать? И тут Сережа Ветров опять не выдержал, хотя мы и договорились молчать до последней минуты о том, кого мы схватили. - Майор Гюберт и шифровальщик Похитун, - произнес он и спрятался за чью-то спину. На короткое мгновение воцарилось молчание. Березкин толкнул в бок "предателя", но было уже поздно. - Это... это серьезно? - оторопело спросил Петрунин. - Серьезно, друже! Сущая правда, - ответил я. - А где они? - Совсем рядом. Упакованы и готовы к отправке, - сказал Логачев. - Вот оно как... - еще не придя в себя от такой вести, пробормотал Петрунин. - Гюберт и Похитун? Хм... Ну, знаете... - Сколько пассажиров? - раздался сердитый бас пилота. - Восемь, - ответил я. - А груз? - Четыре вещевых мешка, личные вещи и оружие. - Дайте-ка мне провожатого, - сказал пилот. - Я погляжу поле. Сопровождать его вызвался Березкин. Вместе с ним пошли и два партизана. - Давайте грузиться, товарищи! - потребовал второй пилот. - Через полтора часа начнет светать. Все отправились за вещами. Гюберт отказался идти. Когда его поставили на ноги, он повалился на землю. - У моего начальника, видать, заскок приключился! - произнес Фома Филимонович и постукал себя пальцем по лбу. - Это бывает. Придется его волоком тянуть. - Волоком не волоком, а дотянем... - пробурчал рослый партизан, обросший черной бородой. Он без посторонней помощи схватил Гюберта в охапку, легко подбросил и, взвалив на правое плечо, зашагал к самолету. - Вот каков наш Филя! - похвастался Трофим Степанович. - После войны в чемпионы пойдет. Гюберт извивался, дергал ногами. Филя серьезно и спокойно предупредил его: - Не ерзай, не ерзай, господин, а то уроню. Похитуну развязали ноги, но он стоял не двигаясь. - Вам что, господин на тонких ножках, особое приглашение? - обратился к нему Трофим Степанович. - Или тоже на ручки хотите? Марш вперед! Похитун пустился вприпрыжку и скоро догнал партизана, несшего Гюберта. Со мной рядом шагал Петрунин, и я обменялся с ним мнением по одному вопросу. Когда началась погрузка вещей, я распорядился: - Друзья! Пистолеты, автоматы, гранаты, табак и лишнюю одежду оставить Трофиму Степановичу. Быстро! Карягин смутился, но остался очень доволен. - Расщедрился ты, майор! - сказал он. - А не жалко? - А как бы вы поступили, будучи на нашем месте? - спросил его Петрунин. - Что ж, спасибо... Больше ничего не скажу, - проговорил Трофим Степанович. А когда я объявил ему, что оставляем отряду радиостанцию с питанием к ней на четыре месяца, он расчувствовался и обнял поочередно меня и Ветрова. - А уж радиста-то мы отыщем. Есть на примете, - сказал он. Ветров протянул ему бумажку и наставительно пояснил: - Берегите ее, как самого себя. Тут все, позывные, частота, время... Специалист разберется. - Залезайте, залезайте! Пора! - строго приказал вернувшийся пилот. Мы бросились к самолету. Взбирались по лесенке, подавая друг другу руки. Втащили Гюберта и Похитуна. Опять прощались с партизанами. И пробыли-то мы вместе менее суток, а прощались, как давние знакомые, как закадычные друзья. Партизаны тотчас побежали к лошадям. Уже в самолете Сережа Ветров вынул из-за пазухи белку и вручил ее Тане. Зверек вскочил на плечо своей хозяйки и, не обращая никакого внимания на непривычную обстановку, начал деловито отряхиваться и приглаживать свою взъерошенную шубку. - Скажи пожалуйста! - удивился механик, закрывая дверь. - Впервые на нашем борту такой пассажир! Гюберт делал вид, что дремлет. Взревели моторы и вздрогнул самолет. Белка в испуге юркнула и забилась под головной платок Тани. Самолет вырулил к краю поляны, развернулся и стремительно помчался вперед, освещая дорогу фарами. 47. В МОСКВЕ Когда горизонт осветился солнечными лучами, я увидел раскинувшуюся впереди Москву. Все приникли к окнам. Из моих друзей еще никто не бывал в столице, кроме коренного москвича Сережи Ветрова. - Москва? - крикнула мне на ухо Таня. - Москва! - ответил я. И вот самолет уже побежал по гладкой бетонированной дорожке. - Глядите! - Петрунин тронул меня за плечо. - Машина полковника. По летному полю катилась закрытая легковая машина. Самолет подрулил к площадке, моторы взревели еще раз и заглохли. Открыли дверцу, В лицо ударили слепящие лучи солнца. К самолету катили лесенку. - Полковник торопится, - сказал Петрунин. - Хотя это ему несвойственно. А с ним... - С ним полковник Фирсанов, - улыбнулся я. Да, на плечах Фирсанова я увидел полковничьи погоны. Оба они - и Решетов и Фирсанов - были в летной полевой форме, но при орденах. Они шагали широко, о чем-то горячо говорили. Решетов энергично жестикулировал. И отъезд и приезд всегда очень будоражили меня то тревожным, то печальным, то радостным волнением. И сейчас я почувствовал это острое ощущение, заставляющее сильнее биться сердце. - Выходите первым, - сказал мне Петрунин. - А за вами - соратники. Мы потом. А сюрприз придержим... Со стесненным дыханием я шагнул на первую ступеньку лесенки, а потом спрыгнул на землю и, приложив руку к кепке, доложил Решетову: - Товарищ полковник! Докладывает майор Стожаров... Задание выполнено! - Здравствуйте, подполковник! - прищурив глаза, четко ответил Решетов и крепко пожал мне руку. Мне показалось, что я ослышался, но Фирсанов рассеял мои сомнения. - Привет, подполковник! Привет, Кондратий Филиппович! Очень рад и хочу тебя обнять, - сказал он. Он так и поступил. - Здравствуйте, товарищи! - обратился Решетов к моим друзьям. Я смешался. Хотел было поблагодарить за присвоение нового звания и не нашел слов для этого. Потом я попытался представить своих друзей, но меня прервал Решетов: - Зачем? Я и так всех знаю. Это Таня! - И он пожал ей руку. - Это Фома Филимонович! - Потом, взглянув поочередно на Березкина и Логачева, он сказал: - И тут не спутаю. Это товарищ Логачев, а это товарищ Березкин... А теперь вы пожалуйте сюда, товарищ Ветров. - И он протянул руку Сереже. Фома Филимонович тряхнул головой, потискал пятерней свою прокуренную бороду и пробормотал что-то себе под нос. - А живой груз? - спросил полковник Решегов, пытливо заглядывая мне в глаза. Сообразив, в чем дело, я сказал: - Таня, покажи! Таня вынула из рукава белку. - Не об этом речь, - проговорил Решетов, сдерживая улыбку. - Не понимаю, товарищ полковник... - попытался выкрутиться я. - Эх, вы, а еще разведчик, - покачал головой Решетов. - Так знайте же, что если вы оставляете рацию партизанам, то это не значит, что мы лишились связи. Наши самолеты тоже хорошо оборудованы... Правильно, майор? - спросил он Петрунина. - Так точно, товарищ полковник! - сказал Петрунин и виновато покосился на меня. Я развел руками и сказал: - Не знал я, что за такое короткое время среди моих друзей появится уже второй "предатель". Решетов и Фирсанов рассмеялись. Когда вывели Гюберта, он на мгновение сощурился от солнца, постоял на площадке трапа, а потом медленно спустился. Его подвели к Решетову. Рядом с Гюбертом поставили Похитуна. Как они отличались друг от друга! Гюберт стоял выпрямившись, надменно подняв голову. В лице его не было ни кровинки. Губы плотно сжаты. Приметный шрам четко вырисовывался на лбу. А Похитун походил на побитую собаку. Его тонкие и кривые ноги заметно дрожали в коленях. - Если я не ошибаюсь, - обратился Решетов по-немецки к Гюберту, - передо мной стоит майор германской разведывательной службы Вильгельм Гюберт? - Вы хорошо осведомлены, господин полковник, - с подчеркнутой вежливостью по-русски ответил Гюберт. - Освободите им руки и отправляйте, - приказал Решетов. - Машина с охраной ждет у подъезда. Два бойца повели пленных. - И вы поезжайте, - сказал нам Решетов. - Вас тоже ждет машина. Поехали, товарищ Фирсанов! Мы взяли из самолета свои вещи, попрощались с экипажем и, сопровождаемые Петруниным и Воронковым, тронулись к выходу. Все чувствовали себя прекрасно, а когда въехали в Москву с ее широкими проспектами и просторными площадями, по-военному суровую и скромную, залитую ярким светом восходящего солнца, у меня на душе стало так легко и радостно, что захотелось петь. Вместе с Петруниным и Воронковым я едва успевал отвечать на вопросы, которыми засыпали нас Фома Филимонович, Таня, Логачев и Березкин. Навстречу нам, погромыхивая, бежали трамваи, мягко и степенно плыли грузные троллейбусы, мчались стремительные машины. Звонки и гудки разноголосых сирен уже будоражили утро столицы. Через час бесшумный лифт поднял нас на седьмой этаж гостиницы. Нам приготовили два номера, один против другого. В большом трехкомнатном "люксе" должны были разместиться мужчины, а в маленьком номере - Таня. Я не буду описывать состояния моих друзей, впервые попавших в столицу. Оно и так понятно. Ведь мы попали в Москву, в столицу, в комфортабельную гостиницу - прямо из леса, из тыла врага, с территории, захваченной фашистскими оккупантами. Всего шесть часов назад мы швыряли в окна вражеского разведывательного пункта гранаты и бутылки с горючей смесью; всего шесть часов назад наши руки разили врага и сами мы подвергались смертельной опасности; всего шесть часов назад мы травили свирепых овчарок, бесшумно снимали часовых, били мебель, взрывали сейфы и набивали вещевые мешки захваченными документами; всего шесть часов назад мы во мраке ночи пробирались нехожеными тропами по дремучему лесу, думая лишь об одном - как бы не опоздать к приходу самолета!.. Контраст был слишком резок. Сейчас мы сидели в большой комнате, чинно сложив на коленях руки, и с каким-то недоумением переглядывались. В наших ушах еще раздавался грохот гранат, рокот моторов, перед нашим взором еще стояло грозное пожарище. Представьте себе наше состояние, и вы поймете нас. Мы молчали, видимо, так долго, что Петрунин, громко рассмеявшись, обратился к Воронкову: - Пошли, Костя! Им надо отдохнуть. И тут все мы, словно по команде, всполошились, засуетились, забегали, стали осматривать комфортабельный номер, заглядывать в стенные шкафы, в окна. Мы увидели, что на диване чья-то заботливая рука аккуратно разложила комплекты чистого белья, нового обмундирования, поясные ремни, носки, носовые платки и сверкающие белизной, хорошо отглаженные подворотнички. У стены ровной шеренгой стояла дюжина пар хромовых сапог. - Примеряйте, кому какие подойдут,- пояснил Петрунин, - а лишние я потом заберу. - И тут же спросил, кивнув в сторону вещевых мешков, наполненных документами: - А с ними как? Я считал, что документы не следует оставлять в гостинице. - Тогда мы их заберем, - сказал Петрунин. Он и Воронков взяли по два мешка и, распрощавшись с нами, удалились... Мы долго натирали друг другу спины, блаженствовали в горячей ванне, полоскались под душем и, кажется, намного превысили нормы потребления горячей воды, определенные для нормальных жильцов гостиницы. Потом подгоняли обмундирование и обувь. Практичный Фома Филимонович перебрал все двенадцать пар сапог, прежде чем выбрал по душе. Он внимательно проверял подошву, щупал рукой подклейку, мял голенища, нажимал большим пальцем на носки, пробовал прочность задника. Натянув на ноги облюбованную пару, он долго прохаживался по номеру, проверяя, как сапоги сидят на ногах... Вечером, чисто выбритый, подстриженный, во всем новом, я предстал перед полковниками Решетовым и Фирсановым. На этот раз доклад мой был очень краток. Я не касался подробностей. Задание было выполнено и, можно сказать, перевыполнено: от нас не требовали доставки Гюберта и Похитуна, а мы их доставили. Я подчеркнул, что без помощи партизан мы, безусловно, не справились бы с разгромом "осиного гнезда". - Товарищи заслуживают наград, - сказал Решетов и поглядел на Фирсанова. Тот кивнул головой и произнес: - Надо затребовать списки участников по радио. Я подал Решетову уже готовый список, переписанный начисто. - Вы предусмотрительны, подполковник! - заметил Решетов. - Похвально! Фирсанов сказал, что матери Криворученко назначены единовременное пособие и пожизненная пенсия. Мать и сестра Криворученко уже извещены о гибели сына и брата. - Но вам придется съездить к ним, - добавил Фирсанов. - Возьмите на себя эту тяжелую миссию. - Есть! - ответил я. Логачеву, Березкину, Ветрову, Кольчугину и Тане решено было предоставить отпуск и места в подмосковном доме отдыха, а потом уже персонально решать судьбу каждого из них. - А вас мы никуда не пустим, - произнес Решетов. - Погостите здесь. Ваша Мария Демьяновна чувствует себя хорошо и самое большее через недельку будет в Москве. Да, да... И больше на Урал не вернется. Мы подобрали ей тут работу. - Не возражаете? - осведомился Фирсанов. Я только развел руками. Приятные неожиданности и сюрпризы следовали непрерывно. На третий день, вскоре после завтрака, в наш номер вошел незнакомый подполковник с выправкой кадрового кавалериста. У него было хмурое лицо и папка в руке. Он громко сказал: - Здравия желаю! Мы ответили недружно, вразнобой. Подполковник, примостив на платяном шкафу свою форменную фуражку, подсел к столу, раскрыл папку с бумагами и спокойно проговорил: - Ну-с, приступим к делу. По всей видимости, его профессия, приносящая людям радость, позволяла ему действовать не только с невозмутимым спокойствием, но и без всяких предисловий. Мои друзья недоумевающе переглянулись. Подполковник между тем вынул из папки небольшие бланки, поерзал на кресле, усаживаясь удобнее, вооружился автоматической ручкой и объявил: - Небольшая, так сказать, и не такая уж неприятная формальность. На всех удостоившихся правительственных наград заполняется специальная, единой формы анкета. Я решил это сделать с утра пораньше не без оснований. Днем вам всем придется быть гостями в Кремле. Он обвел глазами всех и неожиданно улыбнулся. И от этой улыбки лицо его вдруг стало простым, добродушным и очень симпатичным. - А я тоже потребуюсь? - осведомился Фома Филимонович, собравшийся до прихода подполковника поехать с Таней в гости к Сереже Ветрову. - Как ваша фамилия? - Кольчугин. Подполковник неторопливо порылся в бумагах, потом взглянул на старика и уточнил: - Кольчугин Фома Филимонович? - Точно так. - Да, и вы потребуетесь. И даже дважды. На вас придется заполнить две анкеты. Вы награждены орденом Красного Знамени. Это вчера. А незадолго до этого - медалью. Вручат вам и то и другое сегодня. И вручать будет сам Михаил Иванович Калинин. Вот так. Вопросы есть? Вопросов не