, черт возьми!
     - Где же вы пропадали?
     - Как это понять? - усмехнулся я.
     - Давно приземлились?
     - Пожалуй, больше часа. Еле выбрался на дорогу.
     - Фу  ты  черт!  А  мы  с  ног сбились.  Скорее в машину!  - И он
подхватил  мой  парашют.  -  Сторожили  вас  на  станции,  кругом  все
облазили. Замерзли?
     - Наоборот. Весь мокрый. Вот в машине, наверное, замерзну.
     - Не успеете.  Лезьте в кузов. Я бы вас в кабинку посадил, да мне
надо дорогу показывать. Машина чужая...
     Сколько человек  было  в  закрытом брезентом кузове,  я в темноте
определить не мог.  По голосам можно было  предположить  -  не  меньше
четырех. Я оперся спиной о кабину, а ногами о что-то твердое.
     Некоторое время мы ехали по шоссе,  затем кузов накренился набок,
машина перевалила через кювет и запрыгала на ухабах.  Я был в каком-то
блаженном состоянии.
     Вскоре наша машина остановилась и послышалась команда:
     - Вылезайте, товарищи!
     Спрыгнув на землю,  я увидел среди степи одинокий самолет,  почти
слившийся с белым снегом.
     - Быстрее в самолет!  - раздался тот же голос.  - А то погода час
от часу все хуже.
     Я поднял голову - с неба опять начала сыпаться мелкая пороша.
     Через несколько минут я снова был  в  воздухе.  В  самолете  было
светло, тепло, уютно. Мягкие кресла покрыты парусиновыми чехлами. Меня
угостили бутербродами с ветчиной, горячим чаем из термоса, преотличным
"Беломорканалом".
     Как быстро все изменилось!  Какой-нибудь час  назад  я  сидел  во
вражеском самолете, бок о бок с оккупантами, с гитлеровцами Гюбертом и
Рихтером.  Час назад мне жал руку матерый диверсант,  фашистский  волк
Гюберт.  А сейчас я обменивался рукопожатиями с товарищами, советскими
разведчиками.  Всегда - и в детстве,  и в зрелые годы  -  я  увлекался
приключенческими книгами,  зачитывался романами Жюля Верна, Майн Рида,
Луи Буссенара,  Фенимора Купера.  Я тайно и  явно  завидовал  подвигам
смелых патриотов-героев,  борцов за справедливость и свободу, мечтал о
путешествиях и приключениях,  но разве мог  я  думать,  что  подлинная
жизнь бросит меня в такой водоворот борьбы,  опасностей,  приключений!
Разве мог я думать, что стану участником таких необычайных событий!
     С самолета я вновь попал в машину, из машины - в горячую ванну, а
из ванны - за накрытый стол. Московская ночь была уже на исходе.
     Распоряжался за столом майор Петрунин,  тот, кто подобрал меня на
шоссе,  - широкобровый,  скуластый и  очень  энергичный.  Помогал  ему
маленький  лейтенант  с  пушком  на  верхней губе,  которого все звали
Костей.  Они были радушны,  оказывали мне  самое  сердечное  внимание,
проявляли трогательную заботу.
     За столом я почувствовал,  что  меня  начинает  пробирать  мелкий
озноб.  Этого  только  не  хватало!  Неужели простудился или подхватил
грипп?  Я высказал свои опасения товарищам.  Тотчас же Костя сбегал  к
квартирной хозяйке и возвратился с тремя таблетками кальцекса.
     - Эту утром, - поучал он меня, выкладывая таблетки на стол, - эту
в обед, а эту перед сном. И как рукой все снимет, товарищ майор!
     Действительно, все как рукой сняло. По-видимому, озноб был вызван
сильной нервной реакцией. Я встал здоровым.
     В полдень меня принял полковник Решетов.  Я увидел то же  хмурое,
суровое  лицо,  те  же  внимательные  и  как будто сердитые глаза.  Он
по-прежнему то и дело массировал свою поврежденную левую руку.
     Встретил он меня приветливо:  вышел из-за стола,  обнял, довел до
кресла и усадил.
     Беседа затянулась часа на три.
     Полковника интересовало буквально все, что происходило на Опытной
станции.   Я   восстановил   в   памяти   все  события  и  изложил  их
последовательно, день за днем, перечислил всех обитателей станции, дал
им характеристику, а затем отвечал на бесчисленные вопросы полковника.
     - Вы уверены, что Габиш полковник? - спросил он.
     - Конечно.  Я  видел его в форме полковника,  и обращаются к нему
все как к полковнику.
     - Значит, русским языком он владеет сносно?
     - Вразумительно. Может обходиться без переводчика.
     - А Гюберт?
     - Хорошо. Так же, как и своим, только с акцентом.
     Полковник Решетов   вставал,  прохаживался  по  кабинету,  вертел
карандаш между пальцами,  вглядывался в карту,  висевшую на  стене,  и
снова усаживался против меня в кресле.  Он все время был в движении, в
мыслях и ставил все новые вопросы.
     - Значит, гауптман Гюберт - заядлый охотник?- спросил он.
     Я подтвердил.
     - Это интересно. Очень интересно! А кто из них - Габиш или Гюберт
- посоветовал вам заинтересовать Саврасова деньгами?
     Я ответил, что Гюберт.
     - А как отнесся к этому Габиш?
     - Он рассмеялся и сказал, что "это есть умно"!
     - А  какую  цель  преследовали  вы,  давая  указание   Кольчугину
закрепиться на Опытной станции?
     Я пояснил. Фома Филимонович, став необходимым спутником гауптмана
в  охоте,  сможет упрочить свое положение и информировать Криворученко
обо всем, что происходит на Опытной станции.
     - Разве я поступил не так? - спросил я.
     - Вы поступили совершенно правильно! - успокоил меня полковник. -
Кольчугин, говорите, человек вполне надежный?
     - Да. За него я могу поручиться.
     - Ну хорошо,  - сказал Решетов. - На сегодня довольно. Я полагаю,
что пора послать гауптману Гюберту такую телеграмму...  Пишите.  -  Он
подал  мне  блокнот  и  карандаш.  -  "Саврасов  месяц назад арестован
присвоение  крупных  денежных  сумм  и  подделку  отчетных  документов
осужден десять лет". Как вы находите?
     - Пилюля для них неожиданная и горькая...
     - Что  поделать,  -  усмехнулся  Решетов.  -  Все  равно придется
глотать.  Раз  он  так  любит  деньги...  Не  меньше,  чем  вы.  -  Мы
рассмеялись.  - Вы не кладите карандаш,  пишите дальше:  "Брызгалов из
больницы   выписался,   веду   розыски.   Сообщите,   как    поступить
радиостанцией". Вот так. Теперь все.
     - Когда отправить эту телеграмму?
     - Дней  через  десять  - двенадцать после того,  как вы уведомите
Гюберта, что прибыли благополучно.
     - Понимаю.
     Полковник взял из моих рук блокнот,  перечитал телеграмму вслух и
заметил:
     - Пожалуй,  так будет правильно.  Вы дали Саврасову телеграмму, а
вам  ответили,  что  его  нет.  Вы  выехали  или  вылетели  на место и
разузнали все подробности.  Времени вполне достаточно.  Все коротко  и
предельно ясно.  Для порядка порадуйте их кое-какой информацией. Ну, а
этих ваших новых "друзей",  шестерых железнодорожников, мы постараемся
сегодня  же  устроить...  О  них  можно будет сообщить дополнительно и
по-разному.  Все это мы обсудим.  Кстати, вы хорошо запомнили фамилии,
имена, пароли, не перепутали?
     - Надеюсь, что нет... А Константина вы видели?
     - А как же! Он сидел в этом же кресле, в котором сидите вы.
     - Интересно, какое впечатление произвел он на вас?
     - Как  вам  сказать...  -  Решетов  на мгновение задумался.  - Во
всяком случае,  человек решительный и преданный.  Ведь он очень  много
перенес,   много  выстрадал  и  не  согнулся.  Ну  и  дал  же  он  вам
аттестацию!..
     - Я думаю...
     - Когда я назвал Константину имена Отто Бунка,  Гюберта, Похитуна
и прочих гадов из этого гнезда и сообщил,  что пилот, который его вез,
- уцелел, парень задумался.
     - То есть? - поинтересовался я.
     - Задумался  и  сказал:  "Вот  оно  что...  Значит,  кто-то   вас
информировал?  Понятно! Вопросов я вам, товарищ полковник, задавать не
буду,  так как знаю,  что вы мне на них не  ответите,  но  теперь  мне
кое-что  ясно.  Придется  произвести  переоценку  некоторых фигур".  С
уверенностью он, конечно, ничего сказать не может...
     Мы помолчали.  Полковник искоса поглядывал то на меня, то на свою
руку, затем встал и спросил:
     - Вы хотели бы повидаться с женой?
     Ну что я мог ответить?  Конечно,  хотел бы,  но пока идет  война,
это, вероятно, невозможно. Я так и сказал.
     - Невозможного ничего нет, - объявил Решетов. - Так вот... Завтра
возьмите  мою машину и съездите в Л.,  на аэродром.  И встретите жену.
Самолет должен прилететь к шестнадцати часам...
     Кажется, я изменился в лице.
     - Завтра? - растерянно, глупо улыбаясь, переспросил я.
     - Да,  да.  Ее по нашему вызову отпустили на пять суток. Ведь она
работает в госпитале.  Мы подумали с Фирсановым и решили, что, чем вам
ехать  туда,  лучше ее сюда вызвать.  Тем более что вы с самого начала
войны не виделись.  Да и вообще ей надо немного...  -  Что  "немного",
полковник  не договорил,  а сделал неопределенный жест рукой.  - Идите
отдыхайте!
     Я скатился  с  седьмого этажа,  не чувствуя ступенек,  и пришел в
себя лишь на морозном воздухе.
     Значит, Маша работает в госпитале? А как же дочурка, как Танечка?
Возьмет ее Маша с собой?  А  почему  бы  и  нет?  Таньке  сейчас...  Я
подсчитал...  Да, ей сейчас уже четыре года и восемь месяцев. Конечно,
они прилетят вместе.
     Но прилетела одна Маша.
     Я сразу заметил ее среди  пассажиров,  вышедших  из  самолета,  и
бросился навстречу.  Она была меньше всех, в своей старенькой беличьей
шубке, с маленьким чемоданом в руке. Она стояла и искала меня глазами,
а увидев,  пошла быстро,  ровными,  мелкими шажками,  такой знакомой и
родной походкой.  Но не дойдя до  меня  шага  два,  она  остановилась,
прижала  руку к груди и как-то странно посмотрела на меня.  Я подумал,
что ей стало  плохо,  только  не  мог  догадаться  отчего.  Потом  она
улыбнулась.  Улыбнулась  тихой  улыбкой,  как  улыбаются  лишь  тяжело
больные или чем-то потрясенные люди.
     Я схватил ее,  обнял, прижал к груди, заглянул в глаза. Она опять
улыбалась, а из глаз ее градом катились слезы.
     - Машенька!  Что  с  тобой?  -  Я расцеловал ее в теплые щеки,  в
глаза, в губы. - Я же тут, с тобой!.. Успокойся.
     Но она  все  плакала  и  только  через  минуту,  тяжело вздохнув,
проговорила:
     - Нет у нас больше Таньки, Кондрат!..
     У меня  сжало  горло.  Я  почувствовал  смертельную  усталость  и
слабость во всем теле.  Все вокруг стало чужим и безразличным.  Потом,
боясь,  что мужество совсем покинет меня, я взял Машу под руку и повел
сам не знаю куда.
     Мы медленно  шли  по  расчищенной  от   снега,   асфальтированной
дорожке,  и  Маша тихо,  как бы опасаясь,  что кто-то услышит про наше
горе, рассказывала, как все случилось.
     Это произошло  еще в августе сорок первого года,  когда эшелоны с
эвакуированными пробивались в глубь страны,  на восток.  В ночь на  26
августа  на поезд налетели фашистские бомбардировщики...  Осколок убил
девочку мгновенно, она даже не проснулась. В Машу угодило два осколка.
Она выжила.  Ее увезли в один из уральских военных госпиталей, а когда
встала на ноги, осталась там работать. Меня убивать страшной вестью не
хотела.  Она знала, что я занят. Оказывается, Фирсанов переписывался с
нею. И как знать, плохо или хорошо она поступила, утаив от меня смерть
дочери...
     Маша умолкла и молчала до самой квартиры.  И я молчал.  И  думал.
Много горя выпало на долю Маши.  На шестой день войны погиб ее старший
брат - командир артиллерийского полка. Месяцем позднее разбился второй
брат, летчик-испытатель. А теперь Таня...
     Я знал,  что у каждого человека,  рано или  поздно,  бывает  своя
невозвратимая утрата. У Маши уж слишком много!
     Итак, произошло это в ночь на 26 августа сорок первого года.  Эту
дату  я  не  забуду.  И  врагам  ее припомню.  Сделаю все,  что в моих
силах!..
     Когда пять  суток  спустя  я  провожал Машу в обратный путь,  она
сказал:
     - Кондрат...   В   степи,  недалеко  от  станции  Выгоничи,  есть
маленький холмик.  Я обложила  его  камнем...  Четырнадцать  шагов  от
выходной  стрелки  железнодорожного  пути,  став  спиной к водокачке -
строго вправо.  Семь шагов от березы-двойняшки. Она одна растет там...
Я все вымерила своими шагами... Там лежит Таня. Если тебе придется...
     - Хорошо, хорошо! - прервал я ее. - Я все понял...

     Шесть дней  спустя,  в  ночь  на   воскресенье,   меня   разбудил
телефонный звонок.
     Рассвирепев, я вскочил, схватил трубку и крикнул:
     - Какого дьявола вам надо?!
     - Вас, майор, именно вас! Впрочем, кто у телефона?
     - Майор Стожаров.
     - Порядок!  Говорит Петрунин.  Неужели вы  так  крепко  спите?  Я
барабаню с полчаса. Скажите, вы правительственные награды имеете?
     - Не заработал еще. Что за пустяшные вопросы среди ночи?
     - Считайте,  что имеете.  Михаил Иванович Калинин подписал Указ о
награждении вас  орденом  Красного  Знамени,  Криворученко  и  радиста
Ветрова  - орденами Красной Звезды,  а Кольчугина - медалью "За боевые
заслуги". Ясно?
     Я ничего не ответил - не нашелся. И принял это сообщение довольно
равнодушно.  Еще слишком  сильна  была  боль,  от  которой  я  не  мог
оправиться.  Все думал о Тане.  Не хотел думать,  глушил в себе мысли,
но... ничего не получалось. А тут...
     - Вот и все,  - подвел итог майор Петрунин. - И прошу учесть, что
я первый вас поздравил.
     - Учту, - угрюмо бросил я.
     Через несколько  дней  мне  приказали  вылететь  к  подполковнику
Фирсанову.  Я  быстро  с радостью собрался.  Горестные мысли и щемящая
печаль уступят место удесятеренной ненависти к врагу.  Скорее к  новым
делам, к беспощадной борьбе.
     Теперь все эти  дни  в  прошлом.  Теперь  это  воспоминания.  Они
приходят непрошено, и от них никуда не уйдешь.

        32. ДОКТОР НАНОСИТ ВИЗИТ

     День был на исходе.  Я,  майор Петрунин, лейтенант Воронков и еще
два офицера из отдела полковника Решетова ехали "встречать" Доктора.
     В два часа ночи он должен был выброситься на нашу территорию.
     Этому предшествовал оживленный обмен радиограммами между  мной  и
Гюбертом: уточнялись даты, место приземления.
     Машина плавно катилась по чистому и  ровному  шоссе.  Я  сидел  в
кабине,  откинувшись на спинку сиденья,  и дремал: долгая езда укачала
меня.
     В пути  мы  дважды  попадали  под  дождь,  и я серьезно опасался,
сможет ли машина добраться до отдаленного от шоссе и жилых мест пункта
встречи, к которому вел длинный отрезок обычной грунтовой дороги.
     Перед развилкой Петрунин забарабанил по крыше кабины и крикнул:
     - Сворачивай направо!
     Шофер остановил  машину,  сошел  на  землю  и,  оглядев   дорогу,
проворчал:
     - Гиблые места!
     - Не паникуй, Петя! - сказал Петрунин.
     Петя почесал в затылке и полез обратно в кабину. Машина съехала с
шоссе на большак и сразу завиляла из стороны в сторону.  Мы поехали по
жидкой грязи медленно, на второй скорости. Спасало то, что под верхним
оттаявшим слоем земли лежал еще мерзлый слой.
     - Жми, жми, Петя! - подбадривал Петрунин.
     - "Жми,  жми"!  -  ворчал  тот.  -  Начнешь  жать  -  обязательно
заночуешь в кювете!
     Он ловко  выруливал  машину,  а  машина  так и норовила сползти с
горбатого большака в кювет.  А тут  еще  клонящееся  к  закату  солнце
играло своими лучами в лобовом стекле и слепило глаза.
     Кое-как, перегрев мотор,  мы преодолели этот злосчастный участок,
но  перед  самой  деревенькой  все-таки  основательно завязли.  Задние
колеса затянуло в канаву,  и машина прочно села на дифер. Мы выбрались
из кузова.
     Шофер повздыхал,  выругался и отправился в деревню.  Вслед за ним
ушел и Петрунин.
     Вернулись они с двумя бревнами.  Мы стали "вываживать"  машину  и
кое-как вытянули ее из канавы.
     В деревню  попали  затемно.  Остановились  в  доме   председателя
колхоза и остаток вечера прокоротали за чаем и разговорами. В половине
первого я и  майор  Петрунин  покинули  дом,  предварительно  еще  раз
проинструктировав  остающихся.  Мы взяли с собой мешок с сухой паклей,
банку с машинным маслом, бутылку с бензином, ракеты и ракетницу.
     Ночь стояла  тихая,  полная  какого-то значительного спокойствия.
Все небо было усеяно звездами.  Луна уходила за горизонт и, прячась за
тучку, как бы подмигивала нам.
     Подмораживало. Лужицы,   затянутые   тонким    матовым    ледком,
похрустывали под ногами.
     - Погодка на нас работает,  -  заметил  Петрунин.  -  Обратно  по
морозцу быстро выберемся.
     Мы вышли  из  деревни,  миновали  кладбище,  обогнули   небольшую
березовую рощу, наполненную бодрящим весенним ароматом, перебрались по
мостику через крошечную речонку и зашагали по открытому  полю.  Пройдя
два километра,  увидели белый шест - метку, поставленную нами заранее.
Мы вынули из мешка паклю и выложили из нее на земле круг трех метров в
диаметре. Паклю полили машинным маслом.
     Петрунин зарядил ракетницу,  я приготовил карманный  фонарик.  Мы
закурили и стали ждать.
     Минут за пятнадцать до назначенного времени с  запада  послышался
стонущий  рокот  мотора.  По  звуку мы без труда определили,  что идет
немецкий самолет.
     - Смотри, еще спутает, - заметил Петрунин. - Возьмет да и пройдет
стороной.
     - Не должен, - сказал я. - На всякий случай надо посигналить.
     Я поднял в небо сильный фонарик и просигналил условленным шифром.
     Кажется, Петрунин  оказался  прав  -  самолет  явно  отклонялся в
сторону и удалялся.  Шум его мотора становился глуше.  Тогда я плеснул
из  бутылки  бензина  на  паклю,  чиркнул спичку,  и пакля,  мгновенно
вспыхнув,  загорелась круговым  пламенем.  Звуки  мотора  стали  вновь
нарастать  и  приближаться.  Наш  сигнал заметили.  Самолет снизился и
проплыл над головами.
     Я отошел в сторону, и снова начал сигналить фонариком.
     Самолет трижды подмигнул нам зеленым огоньком.
     - Все идет, как по нотам, - проговорил Петрунин и начал подливать
в огонь масло.
     Самолет развернулся  и  снова  пошел  на  нас.  Под его крылом на
мгновение зажегся красный фонарик.
     - Прыгнул, - сказал я. - Гаси костер.
     Красный огонек подтверждал  прыжок.  Петрунин  начал  затаптывать
костер.  Я напряженно всматривался в звездное небо и наконец заметил в
нем купол парашюта и болтающуюся на стропах человеческую фигуру.
     Доктор не  мог похвастаться точностью приземления.  Его сносило к
деревне, и я побежал.
     Он опустился шагах в четырехстах от огня, упал животом на землю и
остался лежать неподвижно.  Я подходил,  мигая  фонариком,  но  он  не
поднимался.  Я решил было,  что Доктор ушибся или потерял сознание, но
тут же услышал,  как щелкнул затвор пистолета.  Доктор  готов  был  ко
всяким случайностям.
     - Кто?  - повелительно крикнул он,  когда я остановился от него в
двух шагах.
     - Хомяков, - ответил я. - Вы не ушиблись?
     - Как будто нет.
     - Ну вот и великолепно! А помните, как вы боялись прыгать?
     - Было, было... - И Доктор упругим движением вскочил на ноги.
     Я осветил его лучом фонарика.  На нем была армейская шапка-ушанка
с  вдавлинкой  вместо  звезды,  стеганый  ватный  костюм  и солдатские
кирзовые сапоги.
     - Выключите   фонарь,   -  сказал  он  мне  и  протянул  руку.  -
Здравствуйте,  Хомяков! Жребий брошен! Точь-в-точь, как в американском
кинобоевике...
     Я почувствовал,  что  рука  Доктора  по-прежнему  была  в  тонкой
перчатке. Доктор сунул пистолет в карман.
     Я спросил:
     - Кто вас провожал?
     - Гауптман... А кто там вытанцовывал над огнем?
     - Один  из  тех шести,  - ответил я.  - Он достал машину.  Сам за
шофера. Он сейчас подойдет.
     Доктор угостил меня сигаретой, осветил зажженной спичкой мое лицо
и спросил:
     - Куда мы сейчас?
     - В Москву. Куда же еще? Я ведь сообщил, что все подготовил.
     - Понимаю, понимаю. - И он, пыхтя дымом, поглядел по сторонам.
     Подошел майор Петрунин.
     - Познакомьтесь, - предложил я.
     Доктор протянул руку, не называя себя, и лишь промолвил:
     - Очень приятно.
     - Звонарев, - отрекомендовался Петрунин.
     - А как с парашютом? - спросил Доктор.
     Я сказал,  что оставлять здесь парашют нельзя и что его  придется
захватить   с   собой,  а  по  дороге  где-нибудь  припрятать.  Доктор
согласился. Петрунин скатал парашют, затиснул его в мешок из-под пакли
и взвалил на плечо. Мы тронулись к деревне.
     - Значит, прямо в Москву? - спросил Доктор.
     - Сначала зайдем в деревню, - ответил я.
     - А зачем? - поинтересовался Доктор.
     - Машина наша стоит у отца Звонарева.
     - А как там?
     - Это  что-то  на  вас  не  похоже,  Доктор,  -  усмехнулся я.  -
Деревушка глухая, в девятнадцать дворов. Остались одни бабы да деды...
     - Оно конечно, - бодро ответил Доктор, но тут же спросил: - А нас
по дороге в Москву не прихлопнут на контрольных пунктах?
     - Мы ночью не поедем, а днем не проверяют.
     - А где же мы будем торчать до утра?
     - У отца Звонарева.
     - Удобно?
     - Удобнее  и  быть  не может,  - вмешался в разговор Петрунин.  -
Старику моему уже за восемьдесят стукнуло, и он глух, как доска.
     Немного помолчали, потом я спросил:
     - Что нового на станции? Все живы?
     - Там все по-старому, вот у вас тут дела неважные...
     - Именно?
     - А Саврасов? Завалился?
     - Тут уж я ни при чем. Без меня это стряслось.
     - Идиотина!  -  сказал  Доктор.  -  Денег  ему  не  хватало!..  А
Брызгалова не отыскали?
     - Нет.
     - Ну этого-то я найду, - уверенно заявил Доктор.
     "Едва ли", - подумал я.
     Подходя к деревне, Доктор осведомился:
     - Радист Курков далеко?
     - А что?
     - Надо же отстучать Гюберту.
     - Все  сделаем.  К  обеду  господин  Похитун  доложит   гауптману
телеграмму.
     Когда вошли в деревню, Доктор заметил:
     - Действительно,   медвежий   уголок.   Тут  можно  целый  десант
высадить, и никто не почешется. Сказано, Русь-матушка...
     У дома  председателя колхоза я предупредительно пропустил Доктора
вперед и сказал:
     - Сюда... вот сюда...
     Доктор толкнул дверь,  вошел в освещенную комнату и тут  же,  без
команды, поднял руки: на него в упор смотрели три пистолетных ствола.

        33. НОВОСТИ

     К моменту  прибытия  Доктора  люди  полковника Решетова проделали
большую работу.  Помимо  Саврасова  и  Брызгалова,  были  выловлены  и
разоблачены  еще шесть вражеских агентов,  переданных Гюбертом под мое
начало.  Многое сообщил Курков,  явившийся с повинной и не  пожелавший
работать на врага.
     Доктор не стал запираться.  Умный, умудренный многолетним опытом,
искушенный в делах разведки,  он понял сразу,  что попался крепко.  Он
избрал правильный путь, решил признаться во всех своих преступлениях и
хотя бы частично искупить этим вину.  И он признался. Он вывернул себя
наизнанку.  Прежде всего  он  собственноручно  написал,  по  выражению
Решетова, свой "послужной список", а потом принялся за Габиша, Гюберта
и остальных.
     Он не  пытался смягчить свои преступления,  дал себе убийственную
характеристику,  но не пожалел красок и для своих шефов. Они предстали
перед нами во всей своей красе.
     То, что удалось разведать  мне  за  время  пребывания  в  "осином
гнезде",  составило лишь крохотную долю того,  что сообщил Доктор.  Он
выдал серьезную шпионскую группу Бурьянова,  о которой я не  мог  даже
подозревать.  Он  сообщил о том,  что станция Габиша проводила широкую
вербовочную работу среди предателей и пособников оккупантов  и  сейчас
подготавливает  из  них три группы шпионов и диверсантов для подрывной
работы на нашей территории.
     Доктор назвал их имена и фамилии,  а также известных ему агентов,
в разное время переброшенных за линию фронта.
     Он вернулся  к  прошлому,  к  довоенным годам,  выложил историю с
Робушем и сказал, что на нашей территории должна существовать еще одна
небольшая,  но  строго законспирированная шпионская группа,  созданная
самим Гюбертом при первом его визите в Советский Союз.
     Полковник Габиш  высказывал  намерение  передать эту группу также
под руководство Доктора, но потом почему-то передумал.
     Доктор располагал своим шифром и кодом,  специальными позывными и
волнами для радиста, и, если бы он не стал сразу на путь признания, мы
попали бы в затруднительное положение. Разоблачив себя, Доктор не счел
нужным утаивать что-либо и  великолепно  понял,  что  именно  от  него
требуется.  Он  "доложил" Гюберту о благополучном прибытии.  С помощью
Доктора полковник Решетов продолжал искусно  водить  за  нос  капитана
Гюберта,  время  от времени передавая ему выгодную нашему командованию
лжеинформацию.
     Комбинация с  Доктором  натолкнула  Решетова на совершенно новую,
смелую мысль.  Он задался целью совершить налет на "осиное  гнездо"  и
захватить все документы и материалы, там хранящиеся.
     Операция эта   предварительно    была    продумана,    оставалось
разработать детали.  Руководство одобрило этот план.  В Москву вызвали
подполковника Фирсанова и начальника разведки штаба майора Коваленко.
     Мне предложили засесть за телеграммы, поступившие за это время от
Криворученко,  и составить по ним обзор о положении дел в его группе и
на станции.
     Я пересмотрел кипу телеграмм и выбрал  из  коротеньких  сообщений
все, что только было возможно.
     Складывалась такая картина.  В конце  зимы  Гюберт  перенес  свою
резиденцию   на   новое   место.  Он  перебазировался  на  восемьдесят
километров западнее  прежней  стоянки  и  разместился  в  бывшем  доме
отдыха.  "Осиное  гнездо"  по-прежнему  прикрывается  вывеской "Лесной
опытной станции", стоит в лесу между городом и большим селом, районным
центром.  От города до него восемьдесят километров,  а от села - всего
четыре.
     Похитун объясняет это перемещение тем,  что близость города могла
привести  к  полной  расшифровке  Опытной  станции,  и  Гюберт   решил
предвосхитить события.
     Изменений в личном составе Опытной станции никаких не  произошло,
только  на  вакантную  должность  помощника Гюберта прибыл некий майор
Штейн.
     Гюберту присвоено  звание майора.  Он награжден железным крестом.
Штейн  владеет  русским  языком  и  отличается  более  крутым,  нежели
покойный Отто Бунк, характером. Он завел на Опытной станции овчарок.
     В своих  показаниях  Доктор  дал  аналогичные  сведения  и   лишь
добавил,  что Штейн,  по его мнению,  является преемником Гюберта, так
как были разговоры о переводе Гюберта на новую должность.
     В группе Криворученко теперь не двое, а пятеро: сам Криворученко,
радист Ветров,  Логачев, пришедший из партизанского отряда, Березкин -
из  городского  подполья и Таня Кольчугина.  Она попала в группу после
какой-то удачно проведенной комбинации,  но какой именно  -  мне  было
непонятно.  Можно предположить лишь,  что уход Тани в лес был связан с
отъездом из города Фомы Филимоновича.
     Да, старик  покинул  свои "хоромы".  Он выполнил мое задание.  Он
сумел войти в такое доверие к Гюберту, что тот захватил его с собой на
новое  место.  Старик  и  в  самом  деле  заделался  егерем.  Мог ли я
предполагать,  что его разговор с Гюбертом об охоте приведет  к  таким
результатам?
     Фома Филимонович выполнил  и  второе  мое  задание:  ему  удалось
наладить отношения с Похитуном;  он поступился своим характером и стал
неразлучным "другом" грязного шифровальщика.
     Фома Филимонович ездит на охоту с Гюбертом,  и весенний сезон, по
словам Криворученко,  прошел у них на  славу.  Но  Гюберт  стал  более
осторожен.  Если раньше он ездил в сопровождении двух автоматчиков, то
сейчас берет с собой по три-четыре, а то и по пять солдат.
     Группа Криворученко   стоит   лагерем   в  лесу,  в  девятнадцати
километрах   от   Опытной   станции.   Лагерь    именуется    "Полюсом
недоступности". Встречи с Фомой Филимоновичем проводятся в лесу, между
"осиным гнездом" и Полюсом недоступности, но иногда и в селе. В лесу с
ним  встречаются  поочередно  Криворученко,  Логачев  и Березкин,  а в
райцентре - только Березкин.
     Старик свободно пользуется лошадью Опытной станции, часто ездит в
лес на охотничьи  разведки.  Пользуясь  этим,  Фома  Филимонович  даже
приезжал на Полюс недоступности.
     В марте группе Криворученко выбросили на парашюте мешок с грузом.
В  мешке  были  батареи  для радиостанции,  медикаменты,  боеприпасы и
продукты первой необходимости.
     Так выглядели дела на той стороне...

     Вскоре полковник Решетов вызвал Фирсанова, Коваленко, Петрунина и
меня, чтобы посовещаться о плане налета на Опытную станцию. Единодушно
было  решено  снова  выбросить  меня  в  тыл врага,  возглавить группу
Криворученко и уже там,  на  месте,  разработать  до  мелочей  два-три
варианта операции, которые мы здесь наметили в общих чертах.
     - Сколько вам надо времени на  подготовку?  -  обратился  ко  мне
Решетов.
     Я ответил, что недели три.
     - Мало,  не успеете. Месяц! - заключил Решетов и на этом отпустил
нас.

        34. СНОВА В ДОРОГУ

     Быстро бежало время.  Ушла  весна  с  запоздалыми  снегопадами  и
теплыми  ветрами.  Отгромыхал  первыми  грозами,  омыл  землю  прямыми
крупными дождями веселый, прозрачный май. Пришло лето.
     Электричка мчала меня в Подмосковье. Я сидел у окна.
     Зеленый ковер сменялся  сосновыми  борами,  березовыми  рощицами,
мелькали дачные места. В пруду с шумом и гамом плескались ребятишки.
     Подготовка моя закончилась.  Сегодня ночью я должен  был  выехать
поездом на прифронтовой аэродром,  а там... там опять прыжок. Я шел на
новое задание с  большим  подъемом.  Несомненно,  сказывались  опыт  и
связанная с ним уверенность в своих силах.
     Электропоезд на полминуты остановился на  маленькой  станции.  Из
вагонов хлынул поток озабоченных пассажиров.  Я сошел с платформы и по
дорожке, так похожей на партизанскую тропу, направился лесом к домику,
в котором жил все это время.
     Да, пришло  лето.  С  осин  летели  пуховые  "гусеницы",  отцвела
черемуха,  доцветала  сирень,  елки выбросили молодые побеги салатного
цвета. Воздух - сочный, густой, настоенный на зелени, - пьянил. Солнце
узкими  полосами  пробивалось  через пушистые кроны деревьев и вносило
яркую пестроту в лесной полумрак.
     Вот и  мой  домик.  Он уже стар,  почернел от времени,  покосился
немного и,  кажется, грозится заглянуть в овраг, в речушку. На лужайке
перед  домом  лето  выткало  чудесный зеленый ковер.  Такой чудесный и
нежный, что мне жаль топтать его ногами! Я его обхожу.
     Дом обнесен ветхим частоколом,  маленькие окна полускрыты кустами
сирени.  По углам крыши на длинных шестах закреплены две скворечни. Из
них доносится писк. Старый скворец, нахохлившись, сидит на скворечне и
греется на солнышке.
     Я уже привык к своему временному жилью,  и мысль о том, что через
несколько часов я его покину, навевает какую-то безотчетную грусть.
     Войдя в  комнату,  я увидел майора Петрунина.  Он сидел,  странно
выпрямив  корпус.  Его  всегда  беспокойные  руки  сейчас   неподвижно
покоились   на  коленях.  У  майора  были  недюжинные  организаторские
способности.  Я невольно заражался его энергией.  Все привыкли  видеть
его в постоянном движении, за каким-нибудь делом. И я удивился, застав
его на этот раз в необычной для него позе.
     - Распрощались? - спросил он и тут же встал.
     - Да. А вы о чем призадумались?
     Майор сделал  круговой  жест  рукой.  На диване,  на стульях,  на
столе, на кровати, на полу и подоконниках - везде, где только можно, -
лежали пистолеты,  гранаты,  патроны,  автоматы, подсумки, компасы. На
вешалке болтался заплечный мешок,  а на спинке стула -  парашютный.  У
порога лежал ручной пулемет.
     - Соображаю, что еще надо взять, - озабоченно сказал майор.
     Сначала мы  составили  список,  а  потом  отобрали  и  отложили в
сторону два автомата,  два пистолета,  боеприпасы  к  ним,  пятнадцать
противотанковых   гранат,  полдюжины  бутылок  с  самовоспламеняющейся
жидкостью "КС",  ракетницу,  набор ракет  трех  цветов,  два  компаса,
аптечку,   нательное  белье,  спирт  в  металлических  флягах,  сахар,
консервы,  концентраты,  сухари,  табак, спички, - словом, все то, что
попросил в последней телеграмме Криворученко и что добавил я сам.  Все
это надо было уложить  в  один  мешок,  который  сбросят  на  грузовом
парашюте перед моим прыжком.
     - Боюсь, что не влезет в один мешок, - засомневался я.
     - Это уж мое дело, - сказал Петрунин и приступил к укладке.
     Все отлично улеглось.
     В сумерки  укладка  была  закончена.  На  полу лежал здоровенный,
пухлый, туго перетянутый ремнями мешок.
     А минут  через  десять  на  машине подкатил Костя Воронков,  и мы
поехали в Москву.

        35. ОДИН В ЛЕСУ

     Все слышали такие странные клички,  как  "тихоход",  "огородник",
"этажерка",  "примус",  "утенок",  "король воздуха".  В этих словечках
заложены любовь и юмор,  теплота  и  дружеская  фронтовая  шутка.  Так
окрестили   в   годы   войны  замечательный  нехитрый  самолетик  У-2,
завоевавший славу смелого  соколенка  и  приумноживший  заслуги  нашей
боевой авиации.
     Это он во мраке ночи  незаметно,  тихо  появлялся  над  тщательно
замаскированными вражескими объектами и подвешивал огненные "люстры" -
ориентиры    и    своеобразные    светофоры    для    своих    старших
братьев-бомбардировщиков.  Это он в погоду и непогоду,  зимой и летом,
весной и осенью скрытно подкрадывался к переднему  краю  противника  и
добросовестно обрабатывал его гранатами, сам оставаясь неуязвимым. Это
он  подвозил  к  передовой,   в   дивизионные   санбаты,   драгоценную
человеческую кровь,  возвращавшую жизнь тысячам бойцов,  и доставлял в
безопасный  тыл  тяжелораненых,  которым  требовалась  немедленная   и
сложная  операция.  Это  он  развозил по всему необъятному фронту,  от
Черного моря до  Ледовитого  океана,  офицеров  связи  с  приказами  и
планами, которые нельзя было доверить ни коду, ни шифру, ни телеграфу,
ни  телефону,  ни  радио,  -  сокровенные  замыслы  и   предначертания
советского  командования.  Это  он первым опустился на Малую землю,  к
народным мстителям - доблестным партизанам,  и  связал  их  с  Большой
землей.
     "Рус фанер" - с презрением и издевкой отзывались о нем  в  первые
дни войны гитлеровцы. Но когда они познакомились с ним вплотную, когда
он стал отбивать у них аппетит и превращать спасительную ночь в  яркий
и  беспощадный  день,  они начали называть его не иначе,  как "стоячая
смерть".
     Я питал    большую   любовь   к   этой   маленькой   и   удобной,
нетребовательной и выносливой,  безотказной и маневренной машине.  Она
оказала  мне  при  полетах  в  тылы  врага  много неоценимых услуг.  Я
предпочитал ее любой другой машине.  Но, признаюсь честно, когда в эту
ночь  повис  в  ней  над  линией  фронта,  то  особого удовольствия не
испытывал.
     Подо мной  внизу  кипел  тяжелый  бой,  разгоревшийся  с  вечера.
Басовито ухали дальнобойные пушки,  и разрывы снарядов угадывались  по
взметавшимся вверх языкам пламени, взлетали ракеты, освещая все вокруг
мертвенным светом,  огненный пунктир трассирующих пуль чертил  воздух,
что-то горело, и огонь метался из стороны в сторону.
     Попав под многослойный зенитный огонь,  "утенок" жалко вздрагивал
всем своим хрупким телом.  На нижних плоскостях появились пробоины. Но
он,  словно преисполненный презрения к смерти, упорно полз через линию
фронта.
     Нас спасало лишь то, что немцы били наугад, так как после первого
выстрела летчик почти совсем сбросил газ, и мы плыли бесшумно. Но зато
мы теряли высоту и снижались.
     Я вздохнул облегченно не тогда,  когда огонь, преследовавший нас,
остался позади,  а когда снова услышал мотор,  заработавший на  полных
оборотах.  Значит,  все обошлось и на этот раз. И на этот раз "утенок"
оправдал себя.
     Потянулась территория,   захваченная   противником.  Летчик  внес
поправку в куре,  взял правее, и спустя некоторое время я увидел внизу
сигналы  Криворученко.  Пять  костров,  выложенных  в  форме конверта,
показались мне маленькими светящимися точками.  Самолет  шел  на  них,
сделал разворот, и мне подали сигнал.
     Я удачно сбросил мешок с грузом,  а сам  немножко  замешкался.  Я
зацепился  лямками  за  что-то  в кабине и прыгнул на несколько секунд
позднее,  чем следовало.  И эти несколько секунд  обошлись  мне  очень
дорого.
     Выбираясь на плоскость,  я подумал,  что и этот очередной  прыжок
дается мне как первый в жизни, потом ступил в пустоту и провалился.
     Когда я опускался,  сигнальные  огни  появлялись  то  позади,  то
впереди меня и, как казалось, разгорались все ярче и ярче. Я следил за
ними,  но с каждой секундой убеждался,  что меня относит в сторону.  И
вдруг  я  обнаружил,  что спускаюсь не на землю,  а на воду.  Было это
озеро,  болото или пруд - я не  успел  определить,  Зеркальная  водная
поверхность  отчетливо  рисовалась  на густо-черном фоне леса,  в воде
мерцали отраженные звезды.  В моем распоряжении  оставались  считанные
секунды.  Раздумывать и гадать было некогда. Ясно, что, если я опущусь
на воду,  не освободившись от парашюта,  меня накроет,  я запутаюсь  в
стропах  и,  конечно,  не выплыву.  Когда до воды оставалось несколько
метров, я отстегнул лямки и камнем полетел вниз.
     Я нырнул  удачно  и  довольно  глубоко,  но  дна  не  достал.  На
поверхность выбрался с трудом:  движения связывал  вещевой  мешок.  От
сапог  я  освободился так же решительно,  как от парашюта.  Затем,  не
сбросив заплечного мешка,  я стал медленно подгребать к берегу. Вскоре
ноги мои коснулись дна,  я попробовал встать,  но тотчас погрузился до
колен в липкую и  густую  жижу.  Меня  охватил  естественный  в  таких
случаях страх.  Я решил, что попал в одну из зыбких трясин, из которых
спастись можно лишь чудом. Кое-как высвободив ноги, я поплыл как можно
быстрее  и  наконец  ощутил  под ногами более или менее твердую почву.
Передохнул.  От напряжения меня  мутило,  в  висках  стучали  молотки.
Сердце колотилось часто и гулко.
     До берега оставалось еще шагов восемь - десять.
     С исколотыми  об  осоку  и  изрезанными  в  кровь босыми ногами я
наконец  на  четвереньках  выбрался  на  кочковатый,  сырой  берег   и
растянулся пластом.
     Мокрый, не чувствуя от усталости холода,  я  пролежал  неподвижно
минут   пятнадцать.   Затем  встал,  прислушался,  осмотрелся.  Где-то
далеко-далеко ворчала артиллерийская канонада,  а  здесь  вокруг  меня
стояла  глухая  тишина.  Лишь болото,  из которого я выбрался,  тяжело
вздыхало,  булькало,  чмокало,  как  огромное  чудовище,  -  это  вода
заливала мои глубокие следы в илистом дне.
     Только теперь  я  почувствовал,  что   начинаю   коченеть:   зубы
лихорадочно застучали,  озноб охватил все тело. Я хотел сразу бежать в
лес,  чтобы согреться,  но вспомнил о парашюте:  нельзя бросить его на
болоте, надо спрятать. Ночью этого не сделаешь, придется ждать утра...
     Да и куда бежать?  Прыгнув с опозданием,  я перед приземлением не
мог  засечь сигнала,  а в болоте окончательно потерял ориентировку.  В
каком направлении надо идти,  где искать Криворученко и его ребят?  До
рассвета оставалось часа два - срок небольшой, но у меня зуб на зуб не
попадал, всего трясло. И все-таки надо что-то предпринимать.
     Прежде всего  я  выбрался  на  сухое  место,  снял с себя одежду,
белье,  выжал то и другое и снова натянул на себя.  Теплее  не  стало.
Озноб усиливался.  Я отхлебнул из фляги,  закрепленной на поясе, и это
ненадолго согрело меня.
     Можно бы развести огонь, обсушиться и обогреться, благо зажигалка
моя работала, но нет, нельзя: неизвестно, где я находился, неизвестно,
кого мог бы привлечь мой костер.
     Я прыгал на месте, делал коротенькие пробежки, приседал, согревал
себя этим на короткое время и вновь мерз.
     Потом я забрался в густой молодой ельник.  Мне  казалось,  что  в
нем,  укрытый  от промозглого дыхания болота,  я согреюсь.  Из ельника
меня выжила мошкара. Она гудела, наседала, липла к лицу, рукам, мокрой
одежде  и  жалила  беспощадно.  Я  опять  выбрался  на  чистое место и
принялся  плясать.  Тьма  постепенно  редела.  Никогда  розовеющее  на
востоке небо не приносило мне такой радости.  Я прыгал,  бегал,  ждал,
считал секунды.  Я видел,  как меркли звезды, но мне казалось, что они
гаснут слишком медленно и слишком уж долго и ярко горят на западе.
     Я успокоил себя мыслью, что ребята, конечно, ищут меня, возможно,
что бродят где-нибудь вблизи и не решаются окликнуть.
     Я хотел было подать голос,  но не рискнул. В тылу врага опасность
подстерегает на каждом шагу.  Могло быть и так, что невдалеке проходит
дорога, что появление самолета замечено врагом и меня уже ищут.
     Небо бледнело.  Я  различил  на  руке циферблат часов с замершими
стрелками,  гряду леса,  очертания  болота  и,  наконец,  увидел  свой
парашют.  Он белел посередине болота, окруженный чашеобразными цветами
кувшинок.
     Когда солнце  показалось  над вершинами осин,  я решился:  снял с
себя влажную одежду и  бросился  в  темно-зеленую  воду.  Сразу  стало
теплее.
     Парашют дался мне с большим трудом.  Я долго барахтался в болоте,
пока наконец не выволок его на сушу.
     Я спрятал парашют  под  трухлявый  пень,  уселся  на  солнышко  и
принялся развязывать вещевой мешок. Вытряхнув на землю его содержимое,
я грустно покачал головой:  все пропало!  Сахар, соль, шоколад, табак,
сухари  - все превратилось в месиво,  облепившее белье.  Единственное,
что было годно к употреблению,  - это две  банки  рыбных  консервов  и
десяток папирос, хранившихся в металлической коробочке.
     Я решил  поесть.  Но  перочинный  нож,  уже  второй   за   войну,
подаренный мне Костей Воронковым, видимо, выпал из кармана при прыжке.
Я пустил в ход все,  что можно: поясную пряжку с острым штырем, пряжки
от парашютных лямок, острые сучки - и кое-как, изодрав в кровь пальцы,
исковеркав банку, добрался до консервов.
     Солнце пригревало  все  сильнее.  Я не стал дожидаться,  пока моя
одежда высохнет,  и оделся.  Я был уверен,  что на мне  она  просохнет
быстрее.
     Спрятав в   заплечный   мешок   оставшуюся   единственную   банку
консервов,  флягу  со спиртом и пару белья,  я решил,  не углубляясь в
лес, обойти вокруг болота. Мне казалось, что где-то на этом маршруте я
натолкнусь на друзей, а если и не на них, то на следы костров, которые
они жгли.  По моим расчетам,  сигнальные  костры  отстояли  от  болота
недалеко,  я лишь не знал,  в какой стороне.  А что друзья, разыскивая
меня, так или иначе возвратятся к месту, где раскладывали костры, я ни
на минуту не сомневался.
     Я закурил,  двинулся в путь и,  ощутив во рту неприятную  горечь,
бросил  папиросу.  Это  был  верный,  знакомый  признак:  при малейшем
повышении температуры я не мог курить.
     Пройдя немного,  я почувствовал, что во рту пересохло, руки стали
влажными, а на лбу выступила испарина. Обеспокоенный, я прибавил шагу.
     Осиновый лес, окружавший болото, был угрюм и мрачен. Лишь кое-где
проглядывали атласно-белые  стволы  берез.  Воздух  здесь  был  сырой,
полный испарений, затхлый.
     Я обошел часть болота,  вдававшуюся острым клином в лес, и ощутил
неимоверную  усталость.  Все тело горело,  суставы ныли,  в ушах стоял
звон.
     Поляны, где ночью горели костры,  я не обнаружил, а поэтому решил
отдалиться от болота и немного углубиться в лес.  Осины отступали.  На
смену им пошли ели, березы, дубки; лес стал веселее и приветливее.
     Пройдя с километр,  я вышел наконец на небольшую, поросшую сочной
травой и папоротником полянку.  Меня мутило и покачивало от усталости.
Надо было передохнуть.  Положив на траву свернутый  вещевой  мешок,  я
прилег, и перед глазами поплыли круги - белые, желтые, синие.
     Мне казалось,  что стоит только закрыть глаза, уснуть, и я больше
не   поднимусь.  Чудилось,  что  я  уже  утратил  ясность  сознания  и
воспринимаю окружающее  сквозь  какой-то  горячечный  туман.  Я  решил
проверить  себя,  приподнялся,  сел  и  посмотрел на стену леса.  Нет,
сознание мое еще не помутилось: я отличил березу от ели, ель от сосны,
сосну от жидкой осины.
     Над моей головой промчалось что-то, со свистом рассекая воздух. Я
быстро повернулся и увидел стаю уток, удалявшуюся "уголком".
     Я прислушался  к  лесным  звукам:  что-то  трещит.  Конечно,  это
коростель,  а  вот  -  перестук дятла.  Я различил "позывные" кукушки,
квохтанье дрозда, заливчатый голос иволги, теньканье синицы.
     Но жар усиливался.  Для того чтобы в этом убедиться,  мне не надо
было градусника.
     Я вновь  прилег,  уставившись  глазами  в  безмятежно спокойное и
чистое небо, какое бывает в эту пору лета.
     Вокруг меня недружно, вразнобой и монотонно стрекотали кузнечики,
над головой неприятно гудел мохнатый шмель.  Когда я прищуривал глаза,
шмель превращался в самолет, круживший надо мной низко-низко.
     "Надо уснуть. Усни! - подсказывал мне внутренний голос. - Ведь ты
не спал ни в прошлую, ни в позапрошлую ночь. Усни, и тебе сразу станет
легче".
     Я внял  этому  голосу,  закрыл глаза,  и на меня сразу навалились
какие-то огромные мягкие глыбы.  Одна,  другая, третья... Стало трудно
дышать.  Но нет, сдаваться нельзя! Если болезнь меня одолеет, свалит с
ног здесь,  в лесу, - я, конечно, погибну. И кто знает, отыщут ли даже
мое тело.
     Я встал и, шатаясь, побрел обратно к болоту. Может, там ищет меня
Криворученко?
     Я брел, словно опоенный ядом, неровной, шаткой походкой.
     Вдруг передо  мной  открылась  новая  поляна.  Где  же болото?  Я
остановился,  пораженный:  значит,  заблудился, шел не в ту сторону...
Меня  охватило  отчаяние,  я  хотел  крикнуть  и,  если  память мне не
изменяет, кажется, крикнул, но звука своего голоса не услышал.
     Вдруг перед  моим  горячечным  взором возникла дряхлая-предряхлая
избенка.  Я впился в нее глазами. Завешанная прозрачной дымкой тумана,
она стояла на самом конце поляны, точно выхваченная из сказки, похожая
на театральную декорацию.
     Качаясь, я двинулся к избушке. Но не дошел до нее, упал.
     А сознание твердило:  "Нет,  нет...  Только не здесь...  Вставай!
Иди!"
     До избушки оставалось каких-нибудь  полсотни  шагов.  Собственно,
это   была   не   избушка,   а   полусгнивший,  покосившийся  сруб,  с
провалившейся кровлей, обросший мхом, точно плющом.
     Я полз,  тяжело дыша, по поросшей голубикой поляне и видел только
сруб - и ничего больше.  Дверей в нем не было, вместо них зияла черная
квадратная  дыра.  Возле  сруба заметил маленький островок широкоперой
ржи-падалицы, бог весть кем и когда занесенной сюда.
     Я перелез   через   трухлявый  порог  и  вытянулся  на  неровном,
устланном горбылем полу.  Так  ничком,  не  шелохнувшись,  я  пролежал
несколько  минут.  Потом  перевернулся  на спину и уставился глазами в
черный,  прокопченный потолок.  Бугристый, весь в трещинах и дырах, он
угрожающе  нависал  надо мной.  Я смотрел,  не мигая,  боясь сомкнуть,
веки; слезы бежали из глаз, катились по щекам, и я не смахивал их. Все
стало  безразлично.  Слух  автоматически уловил кваканье лягушек,  и я
подумал, что где-то близко вода, возможно - болото. Это была последняя
мысль. Сознание оборвалось.

        36. "ПОЛЮС НЕДОСТУПНОСТИ"

     Я очнулся в полдень, на открытом воздухе. Я лежал на земле, между
березами,  осыпанный солнечными брызгами.  Наверху с  легким  шелестом
трепетали листья.
     Где я? Куда попал?
     Опустив глаза, я увидел большое болото и опушку леса за ним.
     Лежал я на ворохе душистой хвои,  застланной сверху сухим  сеном.
Подо  мной  и на мне были серые немецкие шинели.  Один вид их заставил
меня вздрогнуть и вызвал вереницу страшных догадок.
     Тело уже не болело.  Я ощущал,  если можно так сказать,  приятную
слабость.  Я приподнялся на локте,  чуть повернул голову вправо и едва
сдержал крик радости:  почти у моего изголовья, свернувшись клубочком,
спала Таня Кольчугина.  На ней была темная юбка, армейская гимнастерка
и легкие,  из опойки,  сапожки. Тугую темно-русую косу, перекинутую на
грудь, Таня держала в руке.
     Я облегченно  вздохнул и снова лег.  Я и не старался понять,  как
очутился здесь, среди своих. И вообще, кажется, в тот момент у меня не
было  никаких  мыслей.  Отдавшись  ощущению покоя,  я бездумно лежал с
открытыми глазами.  Я очнулся в каком-то новом,  праздничном мире. Мне
было  очень хорошо.  Сквозь ветви небо казалось необыкновенно чистым и
голубым.  На болоте что-то промышляли длинноногие кулики, бродившие по
берегу с писком и пересвистыванием.  Золотокрылый дятел,  усевшийся на
суку,  спугнул синюю сойку.  Я  ощущал  аромат  земли,  леса  и  трав,
нагретых солнцем. Слышал тихое дыхание Тани, жужжание насекомых, крики
уже оперившихся, но еще не поднявшихся на крыло молодых уток.
     Я заснул, опять проснулся, снова заснул. Проснувшись не знаю уж в
который раз, я увидел возле себя высокого, крепкого парня. Он стоял ко
мне вполоборота и исследовал в бинокль небо.  Там,  в облаках,  гудел,
точно  комар,  самолет.  По  звуку  я   сразу   определил,   что   это
"мессершмитт".
     Я не знал в лицо троих из группы Криворученко: Ветрова, Березкина
и Логачева. Кто же этот парень? Сильная грудь физкультурника распирает
гимнастерку,  фигура  ладная,  силищей  так  и  дышит.  Наверное,  это
Логачев,  о  котором  я  был наслышан от Тани и Фомы Филимоновича.  На
парне была летняя  армейская  форма,  новая,  -  вероятно,  из  мешка,
сброшенного на грузовом парашюте.
     "Конечно, это Логачев", - окончательно решил я и окликнул парня:
     - Товарищ Логачев!
     Нет, он не вздрогнул от неожиданности, хотя мгновенно обернулся в
мою  сторону.  Я  увидел  белозубую  улыбку  на  крупном,  открытом  и
приветливом лице.
     Шагнув ко мне и наклонившись, он проговорил:
     - Правильно,  товарищ майор,  я - Логачев. Наконец-то вы пришли в
себя!
     Я попытался опереться на  локоть,  но  он  мягко,  но  настойчиво
потребовал:
     - Лежите! Лежите спокойно!
     - А вы разве доктор? - усмехнулся я.
     - Не доктор,  но  в  отряде  кое-чему  научился,  всяких  больных
повидал.
     - Вот как?.. И сколько же мне лежать?
     - Хотя бы сегодня. Ведь вы только очнулись. Нельзя же так, сразу.
     - Хорошо, - согласился я. - А где остальные?
     - Криворученко  и Березкин в разведке,  а Таня и Сергей здесь.  Я
сейчас позову их.  Только вы,  пожалуйста,  не  вставайте,  а  то  мне
нагорит.
     Логачев сделал  несколько  шагов,  и  мне  показалось,  будто  он
провалился сквозь землю. Он непостижимо исчез из моих глаз. Не успел я
удивиться,  как все объяснилось.  Послышались голоса.  И на том месте,
где  исчез  Логачев,  на  уровне  земли появилась сначала голова Тани,
затем ее плечи и наконец  вся  Таня.  За  нею  из-под  земли  выбрался
небольшого  роста  паренек,  видимо радист Ветров,  и наконец Логачев.
Оказывается, впереди был обрыв, и, лежа, я не мог видеть его.
     Первой подбежала Таня:
     - Кондратий Филиппович!  Ожили!  -  Она  опустилась  возле  меня,
поцеловала  в  заросшую многодневной щетиной щеку,  смутилась,  начала
поправлять постель, на которой я лежал.
     - Тише   ты,   тише...  -  наставительно  и  серьезно  проговорил
подошедший хлопец,  в котором  я  без  труда  признал  радиста  Сергея
Ветрова. - Здравствуйте, товарищ майор! - Он подал руку и назвал себя.
     Голос у него был басовитый, а может быть, он нарочно старался так
говорить.  Хотя на нем было все, что положено разведчику в тылу врага:
на шее автомат,  на поясном ремне пистолет в кобуре,  компас,  финский
нож, обоймы к автомату в парусиновых чехлах и через плечо на тоненьком
ремешке кожаная потертая планшетка,  - ничего героического его вид  не
являл.  Ростом он был на самом деле с винтовку.  Большие глаза, тонкая
девичья шея.  Из-под короткого ежика  выступал  мальчишеский  выпуклый
лоб, курносое лицо густо усыпано веснушками.
     "Какой же ты малец!" - чуть не рассмеялся я, глядя на него.
     Держал себя  Ветров  с  подчеркнутой важностью:  он хмурился,  на
переносице собирались от  сосредоточенности  морщинки,  светлые  глаза
посматривали с напускной суровостью.
     Логачев и Таня расположились на траве,  по обе стороны от меня, а
Ветров опустился на корточки в ногах.
     Оказывается, ребята отыскали меня  лишь  на  третьи  сутки  после
прыжка, но не в избушке, а на поляне, рядом с вещевым мешком.
     - Мы трое суток сряду, не смыкая глаз, искали вас днем и ночью, -
рассказывал Логачев. - И чего только не передумали...
     - Я нашел ваш вещевой мешок с банкой консервов и флягой в  первый
же день, вечером, на поляне, - вставил Сережа Ветров.
     - Верно,  - подтвердила Таня.  - И мы решили не  брать  мешок,  а
установить  возле него дежурство.  Семен был уверен,  что вы придете к
мешку,  и он оказался прав.  Пока все искали вас,  Березкий  и  Ветров
дежурили  поочередно  возле мешка.  А на третьи сутки,  рано утром,  в
дежурство Сережи Ветрова вы и сами заявились. - Таня озорно улыбнулась
и добавила: - Ветров здорово испугался вас...
     Сережа возмущенно тряхнул головой.
     - Ничего удивительного! - сказал он. - Тут кто хочешь испугается.
Вид у вас был такой!..  Вы шли,  падали, поднимались, кричали что-то в
бреду,  а  когда  я  связал вас и уложил,  городили такое,  что у меня
волосы дыбом поднимались.
     - А  у  тебя  и волос-то нет,  - деловито поправил Логачев.  - Ты
стриженый.
     Все рассмеялись.  Сережа  шмыгнул  носом,  нахмурился.  Он сидел,
обхватив руками колени, и покачивался из стороны в сторону.
     - Что же со мной стряслось? - поинтересовался я.
     Отвечал Логачев:
     - По всей видимости, горячка.
     - Сколько времени прошло с той ночи?
     - Семь суток, - сказала Таня.
     Я ахнул.  Шутка  сказать:  семь  суток,  и  я  ничего  не  помню!
Абсолютно ничего! Потом друзья рассказали мне все подробно.
     До лагеря ребята несли меня на руках,  пять  километров...  Клали
мне на голову и сердце холодные компрессы,  пичкали разными снадобьями
из неприкосновенного запаса,  ночью держали  в  землянке,  а  на  день
выносили на воздух.
     - А если бы Сережа не нашел ваш мешок,  - сказал Логачев,  - было
бы плохо. Ведь мы искали вас совсем в другой стороне.
     Мы проболтали до самого вечера.  Собственно, говорили ребята, а я
больше  слушал.  Уже  в  сумерки  в  лагерь  вернулись  Криворученко и
Березкин.
     Встреча с  Семеном была бурной и радостной.  Он расцеловал меня и
тут же предложил побрить. Я не возражал.
     Познакомился я  и с пятым участником группы - Березкиным.  Он мне
пришелся по душе.  Небольшого роста,  худощавый,  подвижный, в кепке с
залихватски заломленным козырьком, с темным лицом и наголо остриженной
головой,  он походил на цыгана.  Чувствовалось,  что он  подвижен  как
ртуть,  очень энергичен и не может сидеть без дела.  Пока шли бритье и
беседа,  в которой мы вновь и вновь возвращались к недавним  событиям,
Березкин  нашел  себе  работу.  Остро  отточенным  перочинным ножом он
искусно выстрогал и тщательно отделал две узенькие дощечки,  сложил их
вместе,  обтянул брезентом и, достав из кепки иголку с суровой ниткой,
обшил.  Получились прекрасные ножны для охотничьего ножа,  которые  он
тут же и вручил Логачеву.
     Из рассказов ребят выяснилось,  что, если бы Фоме Филимоновичу не
удалось  закрепиться около гауптмана Гюберта в качестве егеря,  друзья
несомненно потеряли бы "осиное гнездо" из виду.
     Никто, кроме Гюберта и его нового помощника Штейна, не знал, куда
будет перебазирована Опытная станция.  Не знал даже Похитун. Но старик
Кольчугин  спас  положение.  Он отправился со станцией на новое место,
обосновался там и немного спустя отпросился  на  пять  дней  в  отпуск
домой.  Через  Березкина  он  сообщил Логачеву о новом местонахождении
Опытной станции.
     Я очень обрадовался, узнав, что через четыре дня Фома Филимонович
обещал сам пожаловать на Полюс  недоступности.  Обрадовался,  а  потом
встревожился.
     - Это не опасно? - спросил я.
     - Да  нет,  - успокоил меня Криворученко.  - Мы не злоупотребляем
этим.  Он придет второй раз,  а обычно мы встречаемся в  лесу.  Гюберт
отпускает  его  по  разным  охотничьим  делам.  То он тетеревиные тока
отыскивает,  то утиные выводки,  то скрадки оборудует,  шалаши  всякие
строит.  Да  и  осторожен  Фома  Филимонович.  В  лесу его черта с два
найдешь, а он любого увидит...

     Через два дня я впервые встал  и  сделал  небольшую  прогулку.  Я
очень  ослаб,  похудел,  но  ко  мне вернулся прежний аппетит,  и дело
быстро шло на поправку.
     За эти дни я лучше узнал Логачева,  Березкина и Ветрова. Это были
верные,  надежные люди,  отлично подготовленные. С Сережей Ветровым мы
откровенно побеседовали как-то вечерком, в его дежурство. Он был очень
смешлив,  но изо всех сил старался не смеяться. Сережа сдерживал себя,
когда  речь  шла  о  смешном;  на  его  крутой,  выпуклый лоб набегали
тоненькие,  как паутина,  морщинки.  Видно было,  что он изо всех  сил
старался выглядеть солиднее и старше своих семнадцати лет.
     Он рассказал о себе.  Его отец и старший брат воевали на  фронте:
отец - комбатом,  брат - командиром орудийного расчета.  Мать и сестра
живут в Москве, обе работают.
     Сережа поделился  со  мной  своими  жизненными  планами.  Он стал
радистом,  потому  что  с  детства  увлекался  радио  и  твердо  решил
посвятить себя этому делу.  Он будет изобретать, экспериментировать, и
о нем еще услышат.  Он  не  прочь  и  попутешествовать.  Например,  он
собирается  побывать  на  Южном полюсе и говорит об этом так уверенно,
как будто все зависит только от него.
     Десятилетку Сережа  не  окончил - помешала война,  но после войны
обязательно закончит, а потом собирается учиться на радиофакультете.
     Криворученко говорил о Ветрове очень тепло. Он еще в бытность мою
на Опытной станции расхваливал радиста,  а сейчас души в нем не  чаял.
Сережа за все время не сорвал ни одного сеанса,  не перепутал ни одной
радиограммы,  ухитрялся вести прием и передачи даже  в  походе,  когда
группа меняла место стоянки.
     А Березкин слыл мастером  на  все  руки.  Все  ребята  курили  из
мундштуков, сделанных Березкиным. Он чинил оружие, правил бритвы, плел
корзины для ловли рыбы,  ремонтировал зажигалки и карманные  фонарики.
Взяв  в  руки  какой-нибудь  предмет,  он  сразу  начинал соображать и
прикидывать,  что полезное можно из него сделать.  Все, что попадалось
ему  на  глаза,  превращалось в строительный материал.  В сумке из-под
противогаза у Березкина  хранились  напильники,  буравчики,  стамеска,
шило,   металлическая  линейка,  клещи,  плоскогубцы,  два  ножовочных
полотна, оселки, сапожные ножи, иглы.
     После купания в болоте я думал, что навсегда лишился часов. Я уже
хотел их выкинуть.  Но Березкин не позволил:  полдня ковырялся в них и
вернул.  Часы, к моему удивлению, бодро тикали, отставали лишь на одну
минуту в сутки от Сережиного хронометра.

        37. ТАНЯ ЕДЕТ ВО ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ

     Ребята удачно окрестили свой лагерь Полюсом недоступности.  Среди
болот, раскинувшихся на сравнительно большой площади, стоял небольшой,
метров двести в длину и  немного  меньше  в  ширину,  сухой  островок,
заросший  смешанным  лесом.  Тут  росли  сосны и ели,  береза и ольха,
орешник и дуб, осина и шиповник. Северная сторона острова, где лес рос
особенно густо,  была пологой и опускалась в болото, а южная кончалась
отвесным десятиметровым обрывом.
     В отвесной    стене,   замаскированной   густым   кустарником   и
толстенными, в руку человека, корнями, ребята вырыли и оборудовали под
жилье вместительную пещеру. Перед входом устроили нечто вроде балкона.
К пещере вели два хода:  один сверху -  с  вершины  обрыва,  другой  -
снизу, с едва заметной на болоте тропинки.
     - Сюда не всякий рискнет пробраться,  - говорил мне Криворученко.
-  Первые  дни мы ходили через болото не иначе,  как по двое,  а потом
освоились. Теперь даже ночью ходим свободно.
     За болотами   тянулся   густой   смешанный  лес  с  непроходимыми
зарослями орешника, рябины, молодой березы, ольхи.
     - Местечко  это  высмотрел и посоветовал нам Фома Филимонович,  -
сказал Криворученко. - Не ошибся дед!
     Место действительно было очень удобное, поистине недоступное, но,
к  сожалению,  не  очень  здоровое.  Над  болотными  хлябями   подолгу
задерживался влажный туман,  от них тянуло сыростью даже в жаркие дни.
Вода и после кипячения отдавала тиной.  Комары и гнус  водились  здесь
тучами.  По  вечерам  и  ночам они ватагами толклись в воздухе,  и все
звенело от их жужжания.  Но менять стоянку не имело смысла,  тем более
что  задерживаться  здесь  надолго  я  не собирался.  Мое задание было
ограничено хотя и не совсем точными, но все же недолгими сроками.
     В тот день, когда в лагерь должен был прийти Фома Филимонович, я,
выражаясь официальным языком, окончательно принял на себя командование
группой и провел с ребятами обстоятельную беседу.
     Это происходило прохладным, росистым утром.
     Мы проверили наличие имущества,  оружия, боеприпасов, специальной
техники,  продуктов и взяли все на учет. Того, чем располагала группа,
и  того,  что  было  сброшено  в  мешке,  было  вполне  достаточно для
выполнения поставленной перед нами задачи.
     Затем я  сказал Семену,  что хочу осмотреть Полюс недоступности и
подступы к нему.  Мы обошли остров, а потом отправились через болото в
лес.
     В болоте гнездилось множество дичи.  Кулички и бекасы выпархивали
из-под самых ног.
     И я невольно сказал:
     - Вот бы сюда централочку!
     Семен, шагавший рядом, тряхнул своим непокорным чубом, усмехнулся
и сказал:
     - Нет, мы ведем себя тихо.
     - И правильно. А вблизи никто не появляется?
     - Вблизи нет,  - ответил Семен,  - а вот на озере,  километрах  в
семи   отсюда,  Березкин  как-то  видел  двух  крестьян.  Рыбу  ловили
бреденьком. Но это было еще весной.
     Дальше он   рассказал   мне,  что  группа  помимо  наблюдения  за
резиденцией  Гюберта  вела  и  обычную  разведку.  Ребята   поочередно
выходили  в отдаленные населенные пункты и,  называя себя партизанами,
что было удобнее всего,  беседовали  с  жителями  и  узнавали  от  них
различные новости.  Ребята также совершали вылазки на шоссейную дорогу
и  наблюдали  за  прохождением  воинских  транспортов.  Все   сведения
передавались на Большую землю.
     - А партизаны далеко? - поинтересовался я.
     - Не особенно,  - ответил Семен, - километров двенадцать. Столько
же,  сколько до шоссе,  но в другую сторону. Логачев дважды проведывал
их.
     Обход занял около трех часов.  Я получил полное  представление  о
Полюсе недоступности.
     Возвращались в лагерь  проголодавшиеся,  уставшие  и  еще  издали
заметили царившее там оживление. До нас доносился громкий говор, смех,
а когда мы вышли из зарослей орешника,  то увидели Фому Филимоновича в
окружении Тани и ребят.
     Они сидели у пылающего костра,  под березой, где я впервые пришел
в себя. Над огнем висел закопченный котел, из него валил пар.
     Фома Филимонович,  увидев меня,  поднялся с земли  и  заторопился
навстречу.
     Он обнял меня и долго тискал, приговаривая:
     - Заждался тебя,  душа моя!  Заждался!  Грешным делом, подумывал,
что не свидимся... Какой же ты чахлый!
     - Маленько  прихворнул,  -  ответил я,  вглядываясь в подсушенное
временем и заботами лицо старика.
     - Слыхал,  слыхал... Ребятки все рассказали. И угораздило же тебя
влипнуть в это болото,  пропади оно пропадом! - Старик покачал головой
и потянул меня к костру.
     - Ты надолго? - спросил я.
     - Да часика на три... - ответил Кольчугин и обратился к Тане: - А
ну-ка, дочка, давай глухаря налаживать.
     Таня бегом  бросилась  в  куст орешника и вернулась с ощипанным и
выпотрошенным глухарем.
     - Ну-ка,  Мишутка, - обратился старик к Березкину, - спроворь мне
листьев, да покрупнее. Живенько!
     Березкин побежал выполнять поручение.
     Фома Филимонович поглядел ему вслед, подмигнул мне и спросил:
     - Как паря?
     - Хорош!
     Кольчугин усмехнулся и заметил:
     - Сущий цыган...  ни дать ни взять.  И большой умелец.  У него из
рук ничего не вывалится!
     Фома Филимонович  поворошил  палкой  костер,  сгреб  в   сторонку
горящие поленья и золу и, вытащив из-за голенища большой нож, вырыл им
в земле вместительную ямку,  На самое дно ее он  насыпал  золы.  Когда
Березкин  принес  листья,  старик  аккуратно  обернул  в  них глухаря,
положил в ямку,  засыпал ровным слоем золы и земли и передвинул костер
на прежнее место.
     - Вот так... - проговорил он, вытирая о траву нож.
     В котле  бурлило  какое-то  варево,  и  аппетитный  запах щекотал
ноздри.
     Все расположились вокруг костра,  смолистый дымок обкуривал нас и
разгонял  мошкару.  Сквозь   зеленые   кружева   ветвей   проглядывало
густо-синее безоблачное небо.
     Фома Филимонович подвинулся, положил руку на мое колено и сказал:
     - Значит,  сон  в  руку выдался.  Привиделось мне сегодня в ночь,
будто я от тебя письмишко получил.  И вручил мне его Похитун. Пришел -
а ты уже тут.
     - А как Похитун? - спросил я.
     - А  что  Похитун?  Он не живет.  Прикидывается,  что живет.  Все
мертвую закладывает.  Съедает его винный червячок,  съедает.  Все свои
беды  и радости вином заливает.  Пропащий человек!  А мы с ним "душа в
душу",  Сошлись мы...  Ты прав был,  Кондратушка:  надо...  для пользы
дела. Тьфу!..
     - Ты что же, пешком?
     - Зачем пешком,  на кобылке! Я ее на заброшенном зимовье оставил.
Стреножил и  оставил.  Пусть  пасется.  Сено  ноне  выдалось  высокое,
жирное.  Хорош  был бы укос.  Э-хе-хе!  И погодка стоит подходящая.  Я
кружным путем до зимовья ехал, а сюда, конечно, пешочком, с ружьишком.
Пока шел, глухаря и двух тетерок взял...
     Ребята внимательно  слушали.  Березкин   тоже   слушал,   но   по
укоренившейся  привычке  был  занят  делом:  накалял  в огне тоненький
железный  прут,  видимо  обломок  шомпола,  и  выжигал   им   какой-то
замысловатый  узор  на очищенной от коры тросточке.  Делал он это так,
будто в этом состоял весь смысл его жизни.
     Таня сидела возле деда.  Она стала просто неузнаваемой.  Жизнь на
свежем  воздухе,  в  лесу,  преобразила  ее.  Она  загорела,  окрепла,
возмужала, стала подвижнее. В ее спокойных и когда-то печальных глазах
появился задорный, веселый блеск.
     Семен Криворученко   то  и  дело  поглядывал  на  Таню.  Сегодня,
смущаясь и ища нужные слова,  он сказал мне,  что Таня - его  невеста.
Все  уже  решено  и  договорено:  и  друзья знают,  и Фома Филимонович
одобряет.
     Что можно было сказать на это?  Я был очень рад за обоих:  ведь я
так любил Семена, моего верного, близкого, боевого друга-товарища, и я
успел полюбить нежную и отважную Танюшу. Хорошо, что они будут вместе.
Я поздравил своего друга,  пожелал ему  большой  любви  и  посоветовал
беречь счастье.
     Танюшу я не успел еще поздравить.  Я  надеялся,  что  подыщу  для
этого удобный случай, а пока спросил:
     - А как же Таня попала на Полюс недоступности?
     Ответил Фома  Филимонович.  Когда  стало  известно,  что  Опытная
станция меняет свое место и  Гюберт  увозит  с  собой  старика,  встал
вопрос о Тане.  Оставлять ее одну в городе было опасно,  брать с собой
невозможно. Надо было найти какой-то выход, и, хотя времени было мало,
ребята сообща додумались. За несколько дней до перебазирования Опытной
станции Фома Филимонович пробрался к Гюберту  и  заявил,  что  намерен
отправить  свою  внучку в Германию.  Пусть,  мол,  она поживет в такой
великой стране,  как Германия,  поработает на первых порах,  а  потом,
глядишь,   и   подучится  чему-либо,  а  то  и  образование  настоящее
получит...  Гюберт отнесся к просьбе Фомы Филимоновича положительно  и
поинтересовался,  чем он может помочь.  Кольчугин объяснил, что хорошо
бы  получить  от  Гюберта  "бумаженцию",  которая   дала   бы   внучке
возможность добраться до Германии по-людски,  в пассажирском поезде, а
не в  общем  эшелоне.  Он  добавил,  что  внучка  у  него,  как-никак,
одна-единственная, да и сам он "служит верой и правдой". В тот же день
Гюберт вручил Фоме Филимоновичу деньги и документы  на  индивидуальный
проезд в город Франкфурт-на-Майне Кольчугиной Татьяне Фоминичне.
     - А дальше? - полюбопытствовал я.
     - Дальше пошло все как по маслу, - усмехнулся Логачев.
     - До вокзала я довез Таню на машине, - продолжал Кольчугин, - а с
машины она попала на подводу к Семену - и прямо в лес.
     - И волки сыты, и овцы целы! - заключил Березкин.
     - Здорово!  - одобрил я.  - И смело! А Гюберт не интересовался ее
судьбой?
     - Было   дело,   -   ответил   Фома   Филимонович.  -  Как-то  он
полюбопытствовал и спросил,  что пишет внучка,  а я почесал затылок  и
сказал,  что  молчит...  Видать,  забыла,  дрянная девчонка,  старика.
Увидела свет,  голова вскружилась,  и забыла.  Гюберт успокоил меня  и
сказал:  "Не унывай,  найдется. В Германии все люди на счету!" А я про
себя подумал:  "Хитрый ты,  чертяка,  слов  нет,  однако  мы  похитрее
оказались и обдурили тебя".  Потом как-то,  по наущению Семена,  я сам
подошел к Гюберту во дворе и сказал: "Как же быть мне, господин майор?
Пропала  ведь  Танька.  Ни слуху ни духу!  Уж не приключилась ли с ней
беда?..  Ведь времечко-то военное, тревожное". И Гюберт опять успокоил
меня:  "Не  волнуйся,  старик,  все  выяснится,  ничего  страшного  не
случится.  Объявится, мол, твоя внучка да еще пригласит тебя в гости".
На том и окончились все разговоры.
     Варево побежало из котла  через  край,  и  костер  зашипел.  Таня
спохватилась,  сняла с котла деревянную крышку,  и клубы горячего пара
смешались с дымом.
     Я выжидал и берег сюрприз до удобной минуты.
     Таня разостлала в сторонке от костра  плащ-палатку,  положила  на
нее крышку.  Семен Криворученко снял котел обеими руками и водрузил на
крышку.  Появились деревянные ложки,  черные,  уже  тронутые  плесенью
сухари.
     - Где же моя фляга? - спросил я.
     - В  порядке,  товарищ майор,  - ответил Березкин.  - В целости и
сохранности. Доставить сюда?
     Я кивнул, и Березкин побежал в землянку.
     Когда он вернулся и мы по капельке спирта  разлили  в  кружки,  я
объявил,  что  Указом  Президиума  Верховного  Совета Фома Филимонович
Кольчугин, Криворученко и Ветров удостоены правительственных наград.
     Вначале все опешили от этого известия, особенно Сережа Ветров. Он
покраснел,  как бурак,  и мне показалось,  что глаза  его  подернулись
влагой.  Он  судорожно  глотал воздух и,  не в состоянии выговорить ни
слова,  смотрел в огонь.  Фома Филимонович хмурился и  пощипывал  свою
обкуренную бороду.
     - Чего же приуныли?!  - громко воскликнул Логачев.  -  Выпьем  за
первые и не последние!
     Все встрепенулись.
     - Медаль!..  -  сдержанно  проговорил Фома Филимонович и покрутил
головой.
     Таня обняла деда и крепко расцеловала.
     - Начинайте, Фома Филимонович, - обратился к Кольчугину Березкин.
-  Вы  старейший,  вам  и  начинать.  -  И  он  подал старику огромную
деревянную ложку, могущую сойти за черпак.
     - Старейший - это еще не старый, - ухмыльнулся Кольчугин.
     Вооружившись ложками, все дружно бросились в решительную атаку на
суп,  черпая его прямо из котла.  Суп из двух тетеревов,  заправленный
концентратами из  пшенной  крупы,  выдался  на  славу.  Все  наперебой
хвалили повара - Танюшу.
     - Ешь,  Кондрат,  до отвала, нагуливай жирок! - приговаривал Фома
Филимонович.
     Сам он ел степенно, не торопясь, держа под ложкой сухарь.
     Сережа Ветров подражал ему.
     Когда деревянные  ложки  стали  скрести  по   дну   котла,   Фома
Филимонович сдвинул костер и извлек из ямки глухаря.  Он дымился паром
и издавал непередаваемо аппетитный запах.
     Старик разрезал глухаря на куски и предложил:
     - Угощайтесь!
     От второго  блюда  все  пришли  в  еще  больший восторг.  Когда я
расправился с первым куском, Фома Филимонович подсунул мне второй.
     Я наотрез отказался:
     - Хватит! Так наелся, что шевельнуться не могу. Сам ешь!
     Фома Филимоиович покачал головой:
     - Тоже не могу. Душа больше не принимает.
     Выручил Криворученко:
     - Ну-ка, переправьте этот ломтик сюда! Моя душа примет...
     Обед разморил   всех.   Не   хотелось   подниматься,   двигаться.
Подбросили свежих поленьев в костер,  и,  заняв позы поудобнее, ребята
начали доставать кисеты и крутить цигарки.  Фома Филимонович отказался
от  табака,  предложенного  мною,  и  свернул  самокрутку  из   своего
горлодера.  Выхватив из костра горящее полешко, он дал прикурить мне и
прикурил сам.
     Березкин запалил    свою    цигарку    солнечным   лучом,   через
увеличительное стекло.
     Возобновился прерванный  разговор.  Я  попросил Фому Филимоновича
рассказать,  что представляет собой новый  помощник  Гюберта  -  майор
Штейн.
     Старик сел поудобнее, подобрал под себя ноги и начал:
     - Это такой злыдень,  такая выжига,  что Гюберта за пояс заткнет!
Злой,  как цепной пес!  Ест всех поедом.  Все жилы выматывает.  Такому
палец  в  рот  не клади!  А с полковником Габишем - друг.  Тот сам его
доставил к нам, на своей машине.
     Оказывается, с  появлением  Штейна  на  Опытной станции положение
Фомы  Филимоновича  несколько  изменилось.  Через  Похитуна  Кольчугин
узнал,  что  Штейн с первых же дней настроился к нему очень враждебно.
Ему  не  понравилось  пребывание  Фомы  Филимоновича  на  станции.   В
присутствии Похитуна Штейн как-то сказал Гюберту: "Напрасно вы держите
здесь эту старую  дрянь.  У  русских  есть  очень  удачная  поговорка:
"Сколько волка ни корми,  он все равно в лес смотрит".  Гюберт ответил
ему:  "Волк волку рознь.  Зубы старого волка никого не пугают".  Штейн
заметил:  "Кроме  зубов,  у  него  есть  глаза  и  уши".  Тогда Гюберт
объяснил,  что  не  опасается  Кольчугина,  что  внучка  его  живет  в
Германии,  что  до  революции  старик  несколько  лет работал у такого
верного их соотечественника,  как покойный помещик барон Эденберг. Тот
был не настолько глуп, чтобы держать около себя всякую дрянь. Штейн не
унимался  и  утверждал,  что  нельзя  сравнить  нынешние   времена   с
дореволюционными,  что  тогда  люди  смотрели  на все иначе.  Гюберту,
видно,  надоело пререкаться,  и он заявил,  что знает,  что делает,  и
попросил  своего помощника не касаться больше этой темы.  Штейн только
пожал плечами.
     Однако точка  зрения  Гюберта не изменила отношения Штейна к Фоме
Филимоновичу.  Он еще  пуще  невзлюбил  старика,  не  отвечал  на  его
приветствия  и при встречах глядел на него так,  что Фоме Филимоновичу
становилось не по себе.
     Однажды Гюберт,  выйдя  во  двор  и  увидев Кольчугина,  приказал
отыскать  и  вызвать  к  себе  Штейна.  Старик  разыскал   Штейна   на
радиостанции  за  беседой  с  радистом Раухом и передал приказ.  Штейн
сразу изменился в лице,  затопал  ногами,  разразился  бранью,  назвал
Кольчугина  старым  дураком  и строго-настрого наказал,  чтобы он даже
близко не подходил к радиостанции.
     - Он  по-нашему,  по-русски,  здорово  говорит,  -  пояснил  Фома
Филимонович.
     - Так,  так... - заметил я, слушая старика. Такой оборот дела мне
не особенно нравился.  В лице Штейна появилась определенная угроза.  -
Продолжай, отец...
     Фома Филимонович рассказал,  что Штейн завел на  Опытной  станции
новые порядки. Если раньше она охранялась одним караульным у входа, то
теперь установлен еще и внутренний пост,  во дворе.  Кроме того, Штейн
завел овчарок.
     - Злые,  как  черти!  -  говорил  Кольчугин.  -  Признают  только
проводника  своего  да повара.  Но ко мне мало-помалу принюхались.  Не
гавкают уже и не  кидаются.  А  первые  дни  -  страсть  одна!  Так  и
наскакивают.  Я  их  мясцом приманиваю.  Их держат полуголодными,  а я
нет-нет,  да и подброшу кусок.  Поначалу рычали,  скалились и мясо  не
брали. Должно, так приучены. А потом пообвыклись.
     - Значит, Штейн - человек опасный? - уточнил я.
     Фома Филимонович махнул рукой.
     - Какой это человек!  У него желчь  одна  и  злоба.  Разве  может
человек обидеть бессловесное существо?  - И Фома Филимонович рассказал
случай, дополнивший характеристику Штейна.
     Как-то Штейн  ездил куда-то верхом и вернулся домой на взмыленной
лошади.  Она хромала на заднюю ногу, и Кольчугин сразу подметил, что у
лошади  повреждено  сухожилие.  Когда  Штейн надавил на больное место,
конь вздрогнул,  бросился в сторону и задел копытом ногу  Штейна.  Тот
выругался, вытащил пистолет и выпалил два раза сряду коню в ухо.
     - Вот он какой подлец! - заключил старик. - Бессловесную скотину,
коня, расстрелял. Бешеный!
     - Да-а...  - протянул я.  -  Видно,  трудный  характер  у  нового
помощника Гюберта. Чем же еще он отличился?
     - А он,  что ни день,  то и  отличается.  Как-то  дал  зуботычину
Похитуну. Повстречал его пьяного в столовой и так запросто сунул ему в
зубы.  Вот уж проклинал его после Похитун.  Боже ты  мой!..  Он  такую
затаил против него злобу,  что слопать готов с потрохами.  И еще Штейн
придумал штуку:  два раза  в  неделю,  как  по  расписанию,  солдат  и
проводник  берут  самую здоровую овчарку,  Спрутом ее звать,  и марш в
лес...  Часа по четыре,  по пяти болтаются в лесу  и  прочесывают  всю
округу.
     - И что-нибудь получается?
     - Ничегошеньки.  Один  раз  пожилую бабу задержали с лукошком,  в
другой - напоролись на подростков. Подростков пороли шомполами.
     Рассказал Фома  Филимонович  и еще одну подробность.  В апреле на
станции появился молодой парень, белорус, по имени Тарас. Он прожил на
станции около месяца.  С ним занимались Раух и Похитун.  А перед самым
маем Гюберт вернулся из города,  вызвал к себе Тараса и так  исколотил
его, что парня на руках вынесли из его кабинета. Этой же ночью Венцель
и Раух вывели Тараса в лес и расстреляли.
     - Страшные дела творятся,  Кондрат!  - сказал Фома Филимонович. -
Лежишь ночью в своей дыре,  а в голову лезет всякая дурь.  Выведут так
же вот в лес - и будь здоров!
     - До этого еще далеко,  - заметил я.  - Да и  мы  постараемся  не
допустить этого. Теперь послушайте, что я вам скажу.
     Я изложил друзьям суть задания,  с которым прибыл,  и  задачи  на
ближайшие дни.
     - Ой, беда с тобой, Кондрат! - проговорил Фома Филимонович, когда
я окончил.  - Помереть спокойно не дашь!..  Все планы плануешь.  Что ж
заварили кашу  -  придется  расхлебывать.  Хм...  А  каша,  душа  моя,
крутенькая получилась. До того крутенькая, что и ложкой не провернешь.
     Я предложил Фоме Филимоновичу по-новому  приглядеться  к  Опытной
станции,  рассмотреть и запомнить все так,  чтобы можно было начертить
ее подробный план.  Старик  больше  не  должен  появляться  на  Полюсе
недоступности.  Это не вызывалось необходимостью и в то же время могло
повлечь за собой тяжелые последствия.  Он согласился.  Мы договорились
об  очередной встрече и о знаках в лесу на тот случай,  если возникнет
надобность в срочном свидании.
     Я, Криворученко   и   Логачев   проводили  Фому  Филимоновича  до
заброшенного зимовья и лишь под вечер вернулись обратно.

        38. СЕМЕН, СЕМЕН...

     Четыре дня спустя, рано утром, меня разбудил сдержанный разговор.
Я прислушался и услыхал голос Миши Березкина.
     - Вот и пойдем вместе, - говорил он. - Я хочу прогуляться с тобой
     - Ты у меня, как хвост у коня, - ответил Семен Криворученко. - Но
сегодня я не вижу надобности в совместной прогулке.
     - А я вижу, - настаивал Березкин.
     - "Я,  я"!  -  передразнил  его  Семен.  -  Сиди  уж.  Может,  ты
понадобишься Кондратию Филипповичу.
     Оба умолкли. Я сообразил, о чем идет речь. Криворученко собирался
в лес, чтобы проверить, нет ли сигналов от Фомы Филимоновича.
     Я слышал,  как одевался Семен, как шуршал он одеждой, не слезая с
нар.
     - А вот я могу сделать так,  что один ты не  пойдешь!  -  объявил
Березкин.
     Я приподнял голову и увидел Криворученко.  Он сидел, свесив ноги,
и застегивал ворот гимнастерки.
     - Что же ты сделаешь, хотел бы я знать? - сказал он.
     - Посмотри на ноги!
     Криворученко вытянул босые ноги, пошевелил пальцами и заметил:
     - Ну и что? Ноги как ноги...
     - Без сапог?
     Семен поглядел  по сторонам,  заглянул под нары,  тряхнул чубом и
сказал:
     - Мишутка, детка! Дай-ка сюда сапоги. И быстренько! А то я зажарю
босиком и схвачу насморк.  Сам потом  жалеть  будешь.  Ну!  Считаю  до
десяти. Раз... два... три...
     Березкин вздохнул,  вытащил из-под  головы  сапоги  и  бросил  их
Семену.
     - Вот так лучше, - сказал Криворученко.
     Через полчаса он ушел.
     Я с утра засел за карту,  чтобы по ней хорошенько ознакомиться  с
расположением  "осиного  гнезда"  и его окрестностями.  Ко мне подсели
Логачев,  Березкин,  Ветров и Таня.  Они помогали мне пояснениями, так
как хорошо знали местность.
     Гюберт выбрал  новое  место  в  глухом   лесу.   В   четырех-пяти
километрах  от  него,  строго  на запад,  находился районный центр,  а
километрах в восьмидесяти на  восток  -  уже  знакомый  нам  город.  В
пятнадцати  километрах  юго-восточнее  "осиного  гнезда"  на карте был
обозначен  леспромхоз,  который,  по  словам  Логачева,   с   приходом
оккупантов разорен и бездействует, людей там уже давно нет.
     На востоке от Полюса недоступности пролегала железная дорога,  за
которой базировался партизанский отряд, а на западе - шоссе.
     Сам Полюс недоступности находился  в  двадцати  километрах  южнее
"осиного гнезда", в заболоченной местности.
     В радиусе пятнадцати  -  двадцати  километров  от  нашего  лагеря
находились деревни Ловлино,  Раковка,  Карасево,  Ближняя.  Между ними
были проложены лесные, недоступные для автотранспорта дороги, которыми
оккупанты почти не пользовались.
     От железнодорожного  разъезда   -   через   леспромхоз,   деревню
Селезневку  и  "осиное  гнездо"  - тянулся большак,  местами устланный
щебенкой, а в низких, болотистых местах - кругляком.
     Пользуясь картой  и  подсказкой  друзей,  я  принялся  составлять
рабочую схему и  провозился  с  ней  до  обеда.  После  обеда  занялся
составлением  донесения  полковнику  Решетову,  так  как в шестнадцать
часов Ветров должен был проводить сеанс.
     Уже под вечер я спохватился, что Криворученко еще не возвратился.
Логачев меня успокоил.
     - К ночи вернется,  - сказал он.  - Мы обычно к ночи возвращаемся
из обхода.
     Я попросил  Логачева  показать  на  карте  место свиданий с Фомой
Филимоновичем.  Оно оказалось в районе Ловлино, по прямой - километрах
в десяти отсюда.
     Но Криворученко не вернулся и к  ночи.  Все  обеспокоились,  хотя
вслух и не высказывали опасений. Ужин прошел вяло, в молчании. И сразу
после ужина все, кроме дежурившего Ветрова, залезли в землянку.
     Погода стояла  пасмурная,  небо  затянули  тучи,  дул  порывистый
ветер, тоскливо и неуемно шумел окрестный лес.
     Лежа на  нарах,  не  зажигая  коптилки,  ребята стали высказывать
догадки и предположения о причинах задержки Семена.
     - Возможно,  Фома Филимонович сам пришел, - проговорил Логачев. -
Может быть, какие-нибудь новости... Разговорились...
     - Один  раз  было  так,  -  осторожно  вставила  Таня,  - что дед
заночевал в лесу, а с ним остался и Семен.
     - А  помнишь,  как  Семен  оступился и вывихнул ногу?  - напомнил
Березкин.
     - Ну и что? - спросила Таня. - Что ты хочешь этим сказать?
     - Я хочу сказать,  что в дороге всякое может случиться, - ответил
Березкин, встал и зажег коптилку.
     Таня лежала в своем уголке,  заложив руки за голову,  и,  щурясь,
смотрела на мигающий огонек.  Сережа Ветров заглянул в землянку, обвел
всех взглядом и, посмотрев на наручные часы, исчез.
     - Он, видно, вот-вот подойдет, - пробормотал Логачев.
     Но время шло,  а Семена не было.  К сердцу подкрадывалась глухая,
неосознанная  тревога.  Березкин  встал,  натянул на себя гимнастерку,
надел сапоги и обратился ко мне:
     - Я  пойду встречу его,  Кондратий Филиппович.  Я всегда говорил,
что в лес надо ходить вдвоем. Мало ли что может приключиться, а один в
поле не воин. Я и сегодня хотел идти с Семеном, да он заупрямился.
     - Я тоже пойду, - решительно поднимаясь, сказала Таня.
     - Никуда  ты  не пойдешь!  - сердито прикрикнул я.  - Лежи и спи!
Пойдут Березкин и Логачев. Поднимайтесь, товарищ Логачев!
     - Есть!
     Через минуту Логачев и Березкин вышли.  Я оделся и последовал  за
ними. К нам подошел Ветров, светя горящей цигаркой.
     Несколько мгновений мы стояли молча, осваиваясь с темнотой.
     - Мы пойдем разными тропинками, так вернее... - сказал Логачев.
     Я одобрил и спросил:
     - Сколько это займет времени?
     - Днем часа за четыре можно управиться туда и обратно,  а  сейчас
уйдут все шесть, - ответил Березкин.
     - Да, не меньше, - подтвердил Логачев.
     - Теперь первый час, - заметил я. - Ну что ж, ступайте!
     Ребята взяли  автоматы  и  спустились  с  обрыва   вниз.   Сделав
несколько шагов, они скрылись во мраке. Ветров отошел в сторонку и сел
у обрыва, свесив ноги. Я закурил. На душе было смутно.
     - Ночь-то какая дрянная! - сказал Ветров.
     - Должна  когда-нибудь  и  дрянная  быть,  -  как  можно   бодрее
отозвался я.
     Ветров промолчал.  Я выкурил цигарку и  возвратился  в  землянку.
Таня лежала неподвижно,  лицом к стене. Она или спала, или делала вид,
что спит.  Я закрыл глаза, но, конечно, заснуть не мог. В голову лезли
тревожные  мысли.  Уж  не  увяз  ли Семен в проклятом болоте?  В такой
темноте это не мудрено,  тем более что в  нескольких  местах  тропинка
совсем уходит из-под ног и приходится прыгать с кочки на кочку.  Я сам
убедился в этом,  когда мы  провожали  Фому  Филимоновича,  и  дивился
старику,  который  так  спокойно и уверенно - в его годы!  - скакал по
кочкам, точно кулик.
     Я понимал, что для того, чтобы утонуть в топком месте, достаточно
нескольких минут и что,  если с  Семеном  произошло  такое  несчастье,
думать  о  его  спасении  уже поздно.  Но...  нельзя бездействовать ни
секунды!
     - Таня! - позвал я, поднявшись с места.
     - Да, Кондратий Филиппович, - отозвалась она.
     - Подмени Ветрова, а мы пройдемся с ним по болоту.
     - Хорошо.
     Таня вышла вместе со мной.
     - Ты, Сережа, дорогу по болоту хорошо знаешь? - спросил я.
     - А что же тут знать? - ответил Сергей.
     - Не заблудимся?
     - Ну что вы...
     - Пойдем!
     - Фонарик взять?
     - Возьми.
     Оставив Таню, я и Сережа спустились к болоту. Мигая фонариком, мы
отыскали стежку и,  осторожно ступая по  ней,  отправились  в  сторону
леса.  Стежка  прихотливо извивалась,  пробиралась по зыбким трясинам;
под нашими ногами колыхались  и  чавкали  болотные  хляби.  Я  освещал
фонариком  наиболее  подозрительные  места.  Мы часто останавливались,
вслушивались  в  ночные  звуки,   несколько   раз   аукали   и   звали
Криворученко, но безуспешно.
     Из-под наших  ног  вспархивали  испуганные  птицы   и,   пролетев
немного,  тут  же  шлепались на воду.  Мы достигли леса,  перекурили и
вернулись обратно, ничего не обнаружив.
     Уснул я не сразу и не скоро.  Засыпая,  видел неуверенный, зыбкий
свет,  просачивавшийся в  землянку,  и  зеленоватый  туманный  сумрак,
висевший  над  болотом.  В  пещеру  пробиралась  утренняя  сырость.  Я
накрылся с головой шинелью и забылся.
     Проснулся я,  когда  уже  светило солнце.  Проснулся от какого-то
внутреннего толчка.  Таня стояла,  прислонившись к стене,  и заплетала
косу.  Я  хотел  было  спросить ее о чем-то,  но в это время в дверном
проеме показался Березкин.  Он дышал тяжело,  порывисто и, сделав шаг,
сказал:
     - Семен погиб!..
     - Что  ты сказал?!  - не своим голосом переспросил я и соскочил с
постели.
     - Семен  погиб!  -  повторил Березкин и в оцепенении опустился на
нары.
     За его спиной появились Ветров и Логачев.
     - Ой!.. - придушенным голосом вскрикнула Таня и упала.
     Все бросились к ней. Мы подхватили ее, положили на нары. Она была
без сознания. В землянке стало тихо.
     - Говори! - приказал я Березкину.
     Он рассказал.  К месту встречи с  Фомой  Филимоновичем  вели  две
тропы:  одна - сплошным лесом, через сечи, другая - просеками. Логачев
пошел первой,  а Березкин - второй.  Они условились дойти до  зимовья,
встретиться  там  и  в  зависимости от результатов решить,  что делать
дальше.  Но Березкин не дошел  до  зимовья,  где  обычно  ожидал  Фома
Филимонович.  Метрах в пятистах от зимовья, в том месте, где к просеке
вплотную подходит протока,  он увидел мертвого Семена. Через несколько
минут подоспел и Логачев.
     - Он убит вчера днем или даже утром... - сказал Березкин.
     Логачев проговорил:
     - Скорее, утром. Он уже окоченел.
     - А как, кем, что еще вы увидели?
     Логачев медленно покачал головой:
     - Ничего не видели. И Семена не трогали. Он лежит так, как лежал.
     - Мы не хотели трогать,  - сказал Березкин.  - Надо все осмотреть
кругом. Может быть, что-нибудь обнаружим.
     - Берите оружие... быстро! - приказал я. - Тут останется Таня.
     А Таня  не приходила в себя.  Я проверил ее пульс,  он едва бился
под моими пальцами.
     Я написал Тане несколько слов и положил бумажку на стол.  Другого
выхода не было:  мертвого Семена  мы  могли  донести  лишь  вчетвером,
поочередно.
     - Пошли! - подал я команду. - Березкин, вперед!
     Прежде чем  выбраться  на  просеку,  мы долго пробирались по едва
заметной тропе.  Она  плела  замысловатые  узоры,  делала  неожиданные
повороты,  врезалась в густые папоротники, карабкалась вверх, терялась
и вновь появлялась среди лесных трав.
     По просеке  идти  было уже легче и безопаснее,  так как местность
просматривалась далеко вперед.  Мы могли заметить врага чуть ли не  за
километр, хотя так же легко могли быть замечены и сами.
     Взмокшие от пота,  смертельно  уставшие,  мы  вышли,  наконец,  к
протоку,  наполненному черной, неподвижной водой. Березкин остановился
и молча показал рукой вперед, на что-то темневшее под кустом орешника.
     Семен лежал лицом вниз. Правая рука его, выброшенная вперед, была
сжата в кулак, а левая лежала на затылке. Одна нога была подтянута под
живот, будто перед смертью Семен хотел вскочить и броситься вперед.
     Глаза его,  всегда такие горячие,  полные жизни и отваги,  теперь
были плотно смежены.  Чистым, хорошим помыслам и мечтам, которыми была
полна его большая душа, не довелось сбыться...
     Мы стояли над мертвым другом, сняв шапки, в глубоком молчании.
     - Так и было? - спросил я после долгой, томительной паузы.
     - Так... - ответил Логачев.
     - А где его автомат?
     Никто мне не ответил. Все переглянулись в растерянности.
     - С чем же он пошел?
     - У него была граната и автомат, - сказал Березкин.
     - Правильно, - подтвердил Ветров.
     Но ни гранаты,  ни автомата вблизи не было.  Как погиб Семен, при
каких обстоятельствах,  от чьей руки?  На этот вопрос мы  должны  были
найти ответ.
     Я принялся за осмотр тела. Руки и шея Семена были покрыты ранами.
Некоторые  из них по виду ножевые,  другие казались рваными.  Глубокая
рана зияла на затылке. Она-то, видимо, и оказалась смертельной. Брюки,
были во многих местах изорваны в клочья.
     - Смотрите!  - сказал Логачев,  вытянув из сжатой  в  кулак  руки
Семена клок шерсти.
     - Собака! - воскликнул Ветров.
     - Овчарка! - проговорил Березкин. - Это шерсть овчарки...
     Я еще раз, более внимательно, осмотрел тело и в нескольких местах
на одежде обнаружил клочья прилипшей шерсти.
     Значит, Семен боролся  с  овчаркой  -  в  этом  не  было  никаких
сомнений.  Но было также ясно,  что Семен боролся не только с собакой.
Рана на затылке и порезы требовали другого объяснения.
     Мы наскоро  изготовили  походные  носилки  из  длинных  жердей  и
ветвей,  закрепили их поясами и ремнями от автоматов и положили на них
мертвого Семена.
     - Давайте тщательно исследуем все вокруг,  - предложил я. - А ты,
Сережа, покарауль здесь. И гляди в оба.
     Ветров кивнул и занял место у носилок.
     Тщательно осмотрев  тропу,  мы  пришли к единодушному заключению,
что шагов двадцать Семен не шел,  а полз.  Об этом говорили  отпечатки
рук  и  ног  на  земле  и  примятая  трава.  Мы  решили проследовать в
направлении его движения.
     И вдруг Логачев сказал вполголоса:
     - Нож...
     Он поднял его с земли и подал мне.  Это был большой, обоюдоострый
нож с тяжелой черной ручкой и лезвием, запачканным кровью вперемешку с
шерстью.
     - Ничего не понимаю,  - проговорил я.  - Этим ножом мог быть убит
Семен, но им же, видимо, кололи и овчарку.
     - Сюда! Сюда! - позвал Березкин.
     И мы бросились к нему.
     Возле самого протока,  на берегу,  в  траве  лежали  два  мертвых
немецких солдата. Тут же валялся автомат Семена и граната.
     - Семену пришлось схватиться с двумя!.. - прошептал Березкин.
     Мы осмотрели   убитых.   Можно   было   предположить,  что  Семен
натолкнулся на солдат неожиданно,  в густом орешнике. Одного из врагов
Семен  сразу  свалил  из  автомата,  о  чем  говорили пулевые ранения.
Остался еще один.  Что-то  помешало  и  Семену  и  его  второму  врагу
воспользоваться автоматами. По всей видимости, овчарка, бросившаяся на
Семена.  Защищаясь от ее укусов,  Семен,  очевидно, уронил и автомат и
гранату. А фашист, опасаясь убить овчарку, бросился на Семена с ножом.
Он нанес Семену,  судя по ранам,  два удара, но потом, можно полагать,
Семену удалось вырвать у немца нож. Этим ножом Семен убил гитлеровца и
ранил собаку.
     - Но собаки нет, - сказал Логачев.
     - И это очень плохо, - заметил Березкин.
     Да это  было  плохо.  Раненая  собака  ушла,  убедившись,  что  и
человек,  с которым она схватилась,  и ее  хозяева  были  мертвы.  Она
постарается добраться до дома и, конечно, приведет сюда людей.
     Складывалась скверная обстановка...
     Я сказал Логачеву и Ветрову:
     - Несите Семена...  А мы с Березкиным  пройдем  до  зимовья.  Да,
кстати,  проследим,  куда  поплелась  собака.  Потом  мы вас догоним и
сменим.
     Логачев и   Ветров   подняли  тяжелые  носилки  и  отправились  в
печальный путь. Я и Березкин пошли дальше.
     Я уже  опасался  за  судьбу  Фомы  Филимоновича и за судьбу всего
дела: не выследили ли старика и не пришли ли сюда солдаты с собакой по
его следу?
     - Немцы часто появлялись в этих местах? - спросил я.
     - Да нет... - неуверенно ответил Березкин. - Во всяком случае, мы
этого не замечали.
     Тропинка сошла с просеки и повела нас в сторону, к зимовью.
     - Далеко еще?
     - Нет,   шагов  двести,  -  ответил  Березкин  и  пояснил:  -  По
договоренности с Фомой Филимоновичем мы всегда ожидали  друг  друга  в
течение  часа.  Если  за это время один не являлся,  то другой уходил.
Возможно,  что Фома Филимонович  был  здесь  вчера  и,  не  дождавшись
Семена, ушел.
     - Но Фома Филимонович должен оставить знаки?
     - Да.  И он всегда оставлял.  Мы всегда знали,  когда он придет в
следующий раз.
     - А время?
     - Время у нас всегда было одно:  полдень. Это удобно и нам и Фоме
Филимоновичу: зимовье почти на полпути.
     - Стоп! - прошептал я.
     И мы замерли, выдвинув вперед автоматы. Овчарка...
     Да, это была овчарка,  но уже неопасная для  нас,  хотя  поза,  в
которой она лежала, была естественной для отдыхающей собаки.
     Живая, даже смертельно раненная овчарка при виде чужих  людей  ни
за  что  не улежала бы на месте.  А эта даже не шелохнулась.  Она была
мертва, и мы без опаски подошли к ней вплотную.
     Овчарка лежала на брюхе,  вытянув вперед лапы и уткнув между ними
морду.
     - И ее доконал Семен,  - произнес Березкин.  - Один против троих!
Недалеко она ушла...
     Овчарка была   необычайно  крупная,  с  мощной,  широкой  грудью,
крепкой шеей,  толстыми и  сильными  лапами.  По  ее  спине  проходила
широкая черная полоса.
     "Страшный зверь!" - подумал я и невольно  поежился:  моему  взору
представилась схватка Семена с этим свирепым псом.  Конечно,  она ушла
последней,  когда все люди были мертвы.  Иначе она не бросила бы своих
проводников. На собаке мы обнаружили несколько глубоких ножевых ран.
     Пса надо было спрятать.  Березкин  отыскал  в  сторонке  огромный
муравейник.  Мы  разворошили  его,  уложили  в него поглубже овчарку и
забросали муравейник хвоей.
     Через десять  минут мы вышли к заброшенному зимовью,  от которого
уцелели лишь жалкие остатки - несколько  врытых  в  землю  и  насквозь
прогнивших столбов, торчавших из густого бурьяна.
     Березкин принялся за осмотр деревьев,  окружавших поляну, и через
минуту окликнул меня.
     - Вот видите?  - Он показал мне зарубки на белой коре  березы.  -
Значит,  Фома  Филимонович  был  здесь вчера и,  не дождавшись Семена,
ушел.
     Я всмотрелся в зарубки.
     - И  Фома  Филимонович  придет  сюда  послезавтра,  -   продолжал
Березкин.
     - Почему именно послезавтра?
     - А вот три надреза, видите?
     Я кивнул.
     Теперь оставалось  лишь  неясным,  когда здесь был Кольчугин - до
или после гибели Семена. Но на этот вопрос никто не мог ответить.
     На обратном пути мы отволокли трупы гитлеровцев в чащу, тщательно
убрали следы крови на  тропинке,  забрали  оружие  и  поспешили  вслед
Логачеву и Ветрову.

        39. ГЮБЕРТ СОБИРАЕТСЯ НА ОХОТУ

     Горе замутило Танины глаза. Потух в них лучистый, чудесный блеск,
и на смену ему пришло выражение безмерного горя.  В Тане что-то  сразу
надломилось.  И  что меня пугало -она не плакала.  Сухими,  невидящими
глазами она смотрела вдаль и бродила по лагерю, и все мы понимали, как
тяжело дается ей это внешнее спокойствие. Никто не пытался утешать ее,
так как каждый из нас  нуждался  в  утешении.  У  Тани  не  было  слов
выразить свою боль, не находили слов и мы. Все, начиная с меня, самого
старшего по возрасту,  и кончая  самым  молодым  -  Сережей  Ветровым,
понимали,  что  обычные  слова  утешения  здесь не нужны и бесполезны.
Говорить пустые, ничего не значащие фразы мы не хотели. Бывают в жизни
моменты, когда молчание лучше всего выражает чувство человека.
     Почти всю ночь мы рыли могилу на том самом месте,  где я  не  так
давно очнулся после недельного беспамятства.  У нас не было ни лопаты,
ни кирки.  Мы рыли могилу топором,  ножами,  немецким штыком, выгребая
влажную землю руками.
     Рано утром,  с восходом солнца,  при общем  молчании  мы  бережно
опустили тело Семена,  обернутое в плащ-палатку.  Потом долго стояли у
открытой могилы.
     "Прощай, дорогой  человек!..  Прощай,  боевой  друг!  -  мысленно
говорил я.  - Я запомню день твоей смерти так же, как день смерти моей
Танюшки. И я припомню его врагам".
     Там, где положили Семена,  вырос холмик. Небольшой свежий холмик,
который мы обложили дерном.
     А солнце уже поднималось.  Оно пробилось сквозь густое  сплетение
ветвей и уронило на холмик яркий золотистый луч.

     С нетерпением  и тревогой ожидал я встречи с Фомой Филимоновичем.
Одно то,  что старик требовал досрочного свидания,  уже само  по  себе
вызывало  беспокойство.  И  чего  только  я  не  передумал:  над Фомой
Филимоновичем нависла какая-нибудь угроза;  Гюберт и  Штейн  разведали
что-либо   о   Полюсе  недоступности;  Опытную  станцию  опять  решили
передвинуть на новое место...
     Я терялся   в   догадках.   Особенно   тревожило  сообщение  Фомы
Филимоновича о том,  что Штейн  приказал  регулярно  прочесывать  лес.
Нельзя было не сопоставить этого обстоятельства с гибелью Семена.
     Я рассуждал  так:   Фома   Филимонович,   вероятно,   попал   под
подозрение,  и майор Штейн установил за ним слежку. Эта слежка привела
солдат с овчаркой к месту свиданий старика с ребятами.  Ведь ранее, до
этого,  никто  из  участников  нашей группы не замечал,  чтобы фашисты
проникали в глубь леса так далеко.  А  тот  факт,  что  мы  обнаружили
свежие зарубки Фомы Филимоновича на заброшенном зимовье,  еще ни о чем
не говорит.  Эти знаки старик мог  оставить  до  того,  как  произошла
схватка Семена с солдатами и овчаркой,  и до того,  как он был схвачен
сам.  И возможно,  что с овчаркой пришло не двое солдат,  а  больше  -
трое,  четверо. Один из них занялся Фомой Филимоновичем, схватил его и
повел в "осиное гнездо", а двое, с которыми столкнулся Семен, остались
в засаде.
     Но могло быть и так,  что Фома Филимонович еще не схвачен,  но  с
него  не  спускают  глаз.  Возможно,  что  немцы  обнаружили место его
свиданий с кем-то,  для них еще неизвестным,  и решили пока не трогать
старика. Они видели, как Фома Филимонович делал зарубки, выждали, пока
он ушел, а через некоторое время столкнулись с Семеном.
     Одним словом,  я  приходил  к  очень неутешительному выводу,  что
свидание с Фомой Филимоновичем таит в себе  опасность  не  только  для
него самого,  но и для всего дела. Если старик уже арестован, он может
появиться в лесу под дулом  автомата,  как  приманка.  А  если  он  не
арестован,  еще  не  подозревает о своем провале и явится на свидание,
все равно по пятам за ним будут идти люди  Гюберта.  И  они,  конечна,
организуют засаду.
     Я поделился  своими  опасениями   с   Логачевым   и   Березкиным.
Разумеется, подобные же опасения волновали и их.
     - Для меня одно ясно, - сказал Логачев. - Фома Филимонович ничего
не знает о гибели Семена.
     - Откуда у тебя такая уверенность? - спросил его Березкин.
     - Сейчас скажу...  Если бы он знал,  то, бесспорно, оставил бы на
березе сигнал тревоги и опасности. Он знает, как это делать.
     - А если ему не дали этой возможности? - спросил Березкин.
     - То есть?
     - А так, не дали, и все. Его сцапали, - сказал Березкин.
     - Кто  же  мог  сцапать?  Солдаты  к  этому  времени   уже   были
покойниками,
     - Это в том случае,  если их было двое,  - возразил Березкин. - А
если четверо, пятеро?..
     - Ерунда!  Если их было больше,  то они не  оставили  бы  в  лесу
убитых.
     - Хотел бы я посмотреть,  - усмехнулся Березкин,  - как двое  или
трое уцелевших потянули бы на себе двоих убитых.  Не так это легко. Мы
вчетвером несли Семена и потратили на это одиннадцать часов...
     - Ну хорошо, допустим, ты прав. Дальше?
     - Дальше?  - спросил Березкин.  - Я считаю так...  За трупами они
могут приехать на подводе.  Наконец,  они, может, умышленно не трогают
убитых,  чтобы создать  видимость  того,  что  никому  не  известно  о
происшествии.
     - Да...  - задумчиво произнес Логачев.  - Все это очень сложно  и
непонятно. Можно предполагать что угодно...
     Я внимательно  слушал  спор  Логачева  и  Березкина,   слушал   и
размышлял по-своему.  Я скорее склонялся к точке зрения Логачева. Мне,
как и ему,  думалось или, может быть, только хотелось думать, что Фома
Филимонович не знает о гибели Семена.
     Мы не  могли  отказаться  от  встречи  с   Фомой   Филимоновичем,
независимо от того, что таила эта встреча.
     К долгожданному дню  встречи,  от  результатов  которой  зависело
почти все, мы обстоятельно продумали план действий.
     Прежде всего на заброшенное зимовье отправились сразу все,  кроме
Тани.  Мы  вышли  ночью  двумя группами,  разными тропами и к рассвету
собрались в условленном месте.  Мы не пошли сразу на поляну,  понимая,
что  враг  мог  нас  опередить  и  выставить засады.  Мы подобрались к
зимовью с четырех сторон,  предварительно обшарив  лес  в  радиусе  до
полутора  километров,  и убедились,  что после нас здесь никто не был:
трупы гитлеровцев лежат там,  где мы их спрятали,  от овчарки  остался
почти скелет.  То, что мы не обнаружили никаких признаков засады, нас,
конечно, обрадовало, но не успокоило: враги могут еще появиться, пойти
по следам Фомы Филимоновича.
     Чтобы не попасть впросак, я задолго до полудня выдвинул Березкина
и Ветрова примерно на километр от зимовья навстречу Фоме Фи