Георгий Михайлович Брянцев. Конец "Осиного гнезда"

---------------------------------------------------------------
     OCR: Андрей из Архангельска
---------------------------------------------------------------


                 Военные Приключения
                 ВОЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
                      МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СССР
                            МОСКВА - 1964



         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 

        "ОСИНОЕ ГНЕЗДО"

        1. СВЯЗНИК ГАУПТМАНА ГЮБЕРТА

     Телефонный звонок дошел наконец до моего сознания.  Я  вскочил  и
подбежал  к  аппарату.  В  окне  уже  брезжил рассвет.  Вызывал к себе
подполковник Фирсанов.  Хотя за год  войны  пора  было  привыкнуть  ко
всяким   неожиданностям,  я  все  же  встревожился  -  фронт  проходил
недалеко,  всего в полусотне километров  отсюда.  С  вечера,  когда  я
отправлялся  на  квартиру,  никаких  непредвиденных заданий для меня в
штабе партизанского движения как будто не  намечалось.  Наоборот,  мне
приказали  сутки  не  появляться  в  штабе,  пока не закончу обработку
материалов,  которые собрал  во  время  своей  недавней  ходки  в  тыл
противника. И вот - неурочный звонок...
     Спал недолго - всего часа два:  ночи нашего прифронтового городка
были  тревожными,  его бомбила вражеская авиация,  и лишь незадолго до
рассвета наступала тишина.
     Наскоро умывшись  и  одевшись,  я  рассовал по карманам папиросы,
фонарик, складной нож - все, что при любых обстоятельствах должно было
быть  при  мне,  -  затянул  ремень  с  полевой  сумкой и пистолетом и
выскочил из дому. Светало. Теплели краски неба. Зеленоватая полоска на
востоке  быстро розовела.  Рассветный ветерок пахнул в лицо прохладой,
росистой свежестью и донес из соседнего садика волнующий запах влажной
мяты.  Листья  тонкой  березки у моего окна будто умылись росой - были
совсем мокрые.
     С холма,  на котором стоял дом,  виден городской парк,  окутанный
туманной  дымкой.  Река  тоже  курилась  туманом,  и  в   нем   неясно
вырисовывались металлические формы железнодорожного моста.
     Я вышел из палисадника,  прикрыл за собой калитку и зашагал  вниз
по травянистой узенькой улице,  между двумя рядами бревенчатых домиков
с резными наличниками окон и крылец. Через две-три минуты я уже был на
мощеной "главной" улице.
     Городок просыпался  рано.  Немилосердно   грохоча   по   булыжной
мостовой,  промчалась трехтонка. В ее обшарпанном кузове, держась друг
за друга,  стояли люди с кирками и лопатами. На перекрестке расхаживал
солдат-регулировщик с автоматом.  С северной окраины,  где размещались
ремонтные мастерские фронта, доносился тяжелый гул танковых моторов, а
с восточной, с аэродрома, - звенящий рокот самолетов.
     На улице  виднелись  следы  ночной  бомбежки:  чернели   воронки,
пахнущие гарью и свежей землей,  - вечером их не было. Тротуар в одном
месте завалило грудой кирпича.  У водоразборной колонки  из-под  земли
фонтаном   била   вода.  Вокруг  лужи,  деловито  чирикая,  копошились
неугомонные воробьи. Едкий дымок горелой краски щекотал нос.
     Я торопливо обошел трансформаторную будку,  превращенную бомбой в
груду мусора,  из которой торчали обрывки проводов, сваленный взрывной
волной  серебристый  тополь,  и  выбрался на тенистую окраинную улицу,
обрамленную двумя рядами старых лип.
     Вот и  аккуратный,  обшитый  тесом  зеленый  дом штаба.  Его окна
украшают кружевные,  богатой резьбы наличники,  а верх венчает  легкая
шатровая  башенка  с  флюгером.  Буйная,  густая трава скрывает обитый
досками фундамент.
     Знакомый часовой   у   калитки   с  подчеркнутой  молодцеватостью
приветствовал  меня  и  пропустил  во  двор.  Я  вбежал  на   крашеные
деревянные ступеньки крылечка,  прошел застекленную веранду по дорожке
из небеленого холста и, перешагнув порог комнаты, увидел подполковника
Фирсанова.
     Подполковник стоял у окна,  дымя папиросой.  Видимо, он не спал в
эту ночь. Лицо у него было усталое, веки припухли и покраснели.
     - Майор Стожаров по вашему вызову явился! - доложил я.
     Подполковник хмуро сказал:
     - Поедете в Красные Кочинки.  Там  поймали  парашютиста.  С  вами
будет  офицер из разведотдела армии.  Надо допросить пойманного.  Если
это гитлеровский солдат-десантник,  передайте  его  армейцам,  а  если
агент-разведчик, везите сюда.
     - Слушаюсь, - сказал я. - Разрешите выполнять?

     "Эмка" мчалась по разбитому большаку в  клубах  пыли.  Прыгая  по
рытвинам  и  ухабам,  она  обгоняла  санитарные  машины,  автофургоны,
повозки,  грузовики и жалась к обочине,  уступая дорогу  автоколоннам,
идущим к фронту.  Над большаком висело тугое, душное облако пыли: пыль
тянулась за каждой  встречной  машиной,  пыль,  несмотря  на  поднятые
стекла, забивалась внутрь.
     Рядом с шофером дремал, привалившись к дверце, майор Коваленко из
разведотдела армии. Это был пожилой человек, старый чекист, пенсионер,
с начала войны снова вставший в строй. А я спать уже не мог.
     Почти неделя  прошла  с  тех  пор,  как мы с Семеном Криворученко
вернулись на Большую землю,  в этот прифронтовой городок, но я все еще
не  сжился  с  мыслью,  что нахожусь "дома".  Все пережитое и виденное
продолжало мучительно тревожить.  В  тылу  врага,  когда  мы  отдыхали
где-нибудь  в  лесной  глухомани,  Семен  иногда  говаривал с грустью:
"Как-то сейчас там, дома?" И мы молча думали о "доме", вкладывая в это
понятие все - и наш штаб, и армию, и Москву, и далекие тыловые города,
где остались наши близкие:  у Семена мать, у меня моя Маша и маленькая
Танюшка.
     И сейчас в машине,  ощущая во рту соленый вкус пыли,  я  думал  о
жене, дочке и вообще о детях, встреченных мною на дорогах войны.

     Мне припомнилась  одна  такая  встреча.  Это было ранней весной в
тылу противника.  Снег,  рыхлый, ноздреватый, залежался только в лесу.
Вдали  мы  увидели  сожженную  деревушку.  На  опушке  сиротливо стоял
единственный уцелевший дом - старенький, весь поросший мхом.
     У порога  нас  встретила  тощая,  с  выпирающими ребрами,  старая
собака.  Она поднялась с нагретой солнцем земли, уступила нам дорогу и
тоскливо  поглядела на нас,  В доме мы увидели маленькую девочку.  Это
было до того неожиданно,  что мы застыли,  глядя на нее во все  глаза.
Она сидела на широкой, толстой деревянной скамье и крохотными чумазыми
руками перебирала сорное зерно.  Поверх грязного ситцевого  платья  на
ней  была  чья-то  большая  суконная  куртка,  над полом свисали голые
ножки. Спутанные волосы, давно забывшие о гребешке, падали на плечи.
     Она нас не испугалась.  Даже не удивилась, а только внимательно и
пристально разглядывала.
     После долгого молчания я сказал:
     - Здравствуй, девочка!
     - Здравствуй, - тихо ответила она и потупила взор.
     - Где твоя мамка? - опросил Криворученко.
     - Мамки у меня немае...  - еще тише ответила девочка.  - И сестры
немае... Немцы побили.
     Начальник штаба   партизанского   отряда   Василий  Чухнов  шумно
вздохнул и спросил.
     - С кем же ты живешь?
     - С тетей Варей.
     - А где ж она?
     - Пишла за хлибом, за ричку.
     - И ты совсем одна?
     - Никого немае.
     - А в деревне еще кто есть?
     - Ни.
     - А давно ушла тетя Варя?
     - Четыре дни.
     - И ты не боишься одна?
     - Боюсь,  - призналась девочка.  - У ночи Каштан шибко вое. - Она
проворно  спрыгнула  со  скамьи,  взрослым  движением оправила на себе
неуклюжую куртку и, подойдя к порогу, звонко крикнула: - Каштан!
     На зов  явился  уже  знакомый  нам  худущий  пес  и  уставился на
маленькую хозяйку грустными глазами.  Запустив ручонку  в  свалявшуюся
рыжую шерсть пса, девочка представила его нам:
     - Це Каштан.
     - А как тебя зовут, дочка? - поинтересовался я.
     - Катю.
     - Сколько ж тебе лет?
     - Шисть.
     - Вы и раньше жили здесь?
     - Ни, в Полтави. Тату був машинистом, а мама працювала в дитсаду.
Нас пид Брянском разбомбили, и тату тамось убило. Мы не знайшли его...
- Катя сделала паузу,  сдвинула белесые брови и  сказала:  -  Пидемте,
дяденька, я вам покажу могилку мами.
     Мы переглянулись и молча последовали за ней.  Катя, шлепая босыми
пятками  по холодной земле,  провела нас к маленькому холмику недалеко
от дома.
     - Тут мы с теткой Варей сховали маму и Таню,  - проговорила она и
тихо,  беззвучно заплакала, вытирая грязным кулачком градом катившиеся
слезы.
     У нас  троих  тоже  что-то  подкатило  к  горлу.  Василий  Чухнов
подхватил Катю на руки и стал неумело,  прокуренным басом, успокаивать
ее. Мы вернулись в дом.
     - Что же ты кушаешь? - спросил Семен.
     - Хлиб...
     - Ну,  угощай  и  нас,  - шутливо сказал Чухнов,  опуская Катю на
скамейку.
     Она стеснительно улыбнулась:
     - Мало у мени...  - Но все же,  спрыгнув  со  скамьи,  подошла  к
полке,  поднялась  на  носки,  взяла  кусочек  черной  сухой  лепешки,
напоминающей изношенную подошву, и подала Чухнову.
     - Вот спасибо! - поблагодарил Чухнов, глотнул от волнения воздух,
сунул лепешку в карман и спросил: - Как фамилия тети Вари?
     Катя задумалась и не сразу ответила:
     - Грунь...
     Мы переглянулись.  Все стало ясно: Варвара Грунь два дня назад по
заданию отряда отправилась в  разведку,  и  эсэсовцы  схватили  ее  на
железнодорожном разъезде.
     - Вот что,  Катюша,  - заговорил  Чухнов.  -  Пойдешь  с  нами  в
партизанский отряд?
     Она не колебалась:
     - Пиду. А як же с тетей Варей?
     - Она знает к нам дорогу, придет.
     - А Каштан?
     - Каштана заберем с собой.
     - Пиду! - твердо сказала девочка.
     - А фашистов,  которые загубили твоих папку, мамку, сестренку, мы
непременно накажем. Всех перебьем, - скрипнув зубами, пообещал Чухнов,
снова беря Катю на руки.
     - А в Полтаву звернемея? - недоверчиво спросила она.
     - Обязательно!
     ...Мы шли  глухим  лесам.  Чухнов посадил Катю на плечо.  Она ему
что-то  рассказывала.  Сзади,  опустив  голову,  плелся   обессилевший
Каштан.

     На этом  мои  воспоминания  прервались.  Мы  приехали  в  Красные
Кочинки. Машина остановилась у правления колхоза.
     Майор Коваленко   проснулся  и  тяжело  полез  из  машины.  Через
прохладные сени,  где стоял полумрак,  мы прошли  в  большую,  светлую
комнату с бревенчатыми стенами
     Нас встретила председатель  колхоза  Ульяна  Семеновна,  пожилая,
крепко  сбитая  женщина  с полным простодушным лицом и совсем молодыми
глазами.
     Все убранство комнаты составляли большой, покрытый красным сукном
стол,  несколько  табуреток,  деревенской  работы   крепкий   шкаф   и
развешанные по стенам сельскохозяйственные плакаты.
     Осведомившись, не голодны ли мы,  и распорядившись,  несмотря  на
наши протесты,  насчет чайку,  Ульяна Семеновна принялась рассказывать
подробности ночного происшествия. Рассказ ее был короток.
     Ночью, в  половине  первого,  к  ней  в  избу  прибежал дед Ефим,
караульщик колхозных коровников,  и сообщил,  что пролетевший  самолет
что-то  сбросил  над  коровниками  и  что  сброшенный предмет висит на
старой сосне.  Ульяна Семеновна живо  подняла  людей,  приказала  деду
Ефиму  не  шуметь  и  побежала  с народом к ферме.  Действительно,  на
высокой сосне неподвижно висело что-то темное.  Стали кричать -  никто
не  отзывается.  Тогда  один шустрый паренек,  Мишка,  вскарабкался на
сосну, пригляделся и закричал сверху, что, мол, на суку висит человек.
Народ,  понятно,  ахнул.  Снова  стали  окликать  -  и снова ответа не
последовало.
     Ульяна Семеновна  послала  в  деревню за рыболовной сетью.  Когда
сеть принесли, на дворе уже рассвело, и все увидели, что в самом деле,
запутавшись  в  парашютных стропах,  вниз головой висит человек.  Сеть
растянули под сосной,  затем тот же Мишка снова забрался на  дерево  и
подрезал  стропы.  Человек упал в сеть.  Он был жив,  но без сознания.
Колхозники обыскали его и пришли к выводу,  что это чужой человек,  не
наш,  не  советский.  Чужака  накрепко связали,  заперли в амбарушке и
приставили караульщиками деда Ефима и Мишку.
     - Покажите-ка нам,  уважаемая Ульяна Семеновна, что нашли на нем,
на этом висельнике, - попросил майор Коваленко.
     Ульяна Семеновна  открыла толстые визгливые дверцы шкафа и вынула
сверток.  В свертке оказались:  пистолет "Вальтер" с запасной обоймой,
пятьдесят пять тысяч рублей советских денег,  расческа в пластмассовом
футляре,  коробок спичек "Малютка",  металлический портсигар,  набитый
махоркой,  и начатая пачка "Беломорканала". Кроме того, в свертке были
паспорт,  служебное удостоверение,  профсоюзный билет и  две  справки,
отпечатанные на пишущей машинке.  Одна удостоверяла,  что владелец ее,
Брызгалов Спиридон Кузьмич, освобожден от военной службы ввиду болезни
-  грыжи.  Справка  была  выдана  Смоленским горвоенкоматом.  В другой
бумажке значилось,  что гражданин Брызгалов  является  агентом  отдела
снабжения    Старопокровского    ремонтно-механического    завода    и
направляется на один из уральских  заводов  в  служебную  командировку
сроком  на  двадцать  пять  дней  по  делам,  связанным  с выполнением
срочного заказа оборонного значения.
     Майор Коваленко попросил привести задержанного.  Ульяна Семеновна
вышла в сенцы.
     - Посмотрим,  каков  этот  залетный гусь,  - сказал Коваленко.  -
Только бы он не отдал богу душу. Целую ночь вниз головой провисел...
     Опасения оказались   напрасными.   Скоро  дед  Ефим,  вооруженный
охотничьей двустволкой,  и Мишка ввели в дом  человека  со  связанными
руками.  Майор  отпустил  конвоиров,  и  мы остались с глазу на глаз с
ночным гостем.
     Это был  долговязый  белесый  человек с голубоватыми неподвижными
глазами. Ему можно было дать и двадцать пять, и тридцать, и сорок лет.
Невыразительная  помятая  физиономия,  тонкая  шея,  костлявая фигура,
выпирающие на спине лопатки - в общем,  не красавец. На нем были синий
поношенный  шевиотовый костюм,  полосатая сорочка с помятым галстуком,
желтые полуботинки.  На плечи его  был  накинут  дешевый  рыжий  плащ.
Встретишь такого на улице - пройдешь мимо, не обратив на него никакого
внимания.
     Майор Коваленко  развязал  ему руки и приказал сесть.  Парашютист
опустился на табуретку и уставился в пол.
     Майор спросил тихим, безразличным голосом:
     - Фамилия?
     - Моя?  -  Парашютист  дернулся,  но тут же,  не поднимая глаз от
пола,  заученно-быстро  ответил:   -   Брызгалов,   Спиридон   Кузьмич
Брызгалов.   Раненбургский   район,  Рязанская  область,  одна  тысяча
девятьсот пятого года рождения.
     - Если врете,  потом раскаетесь,  - предупредил майор.  - Всякая,
даже малейшая ложь обернется против вас.
     Брызгалов поглядел   на   нас,  снова  уставился  в  пол  и  стал
покусывать ногти.
     Я внимательно  смотрел  на  него и решил,  что этот субъект не из
храбрых. Это было написано на его вялом, тусклом лице. Да и взгляд...
     В бледных голубых глазах Брызгалова за внешним тупым безразличием
я угадал страх, неодолимый страх, свойственный большинству предателей.
Этот заговорит начистоту.
     - Фамилия? - все так же тихо повторил Коваленко.
     Парашютист молчал. Правой рукой он нервно водил по подбородку.
     - Думайте побыстрее,  чтобы не жалеть после,  что долго думали, -
сказал Коваленко.
     Но парашютист по-прежнему  молчал,  безразлично  глядя  под  ноги
майора. Видимо, он решал, какой тактики ему надо держаться.
     - Ну?.. - напомнил Коваленко. - Назовите вашу настоящую фамилию.
     Брызгалов судорожно вздохнул, помял кадык и с усилием произнес:
     - Ладно. Я скажу правду...
     Оказалось, что  Брызгалов  -  это его последняя фамилия.  За свою
жизнь он сменил их так много,  что затрудняется  вспомнить  и  назвать
все. Он был вором-рецидивистом, много раз подвергался аресту, три раза
судился и отбыл в общей сложности шесть лет наказания.  Бежал из места
заключения.   В   последнее   время   был   участником  крупной  банды
железнодорожных грабителей и связанных с ними спекулянтов. На товарных
станциях  и  в  пути  следования  вскрывали  запломбированные вагоны и
расхищали грузы. "Были крупные дела, - не без гордости сообщил он. - В
Минске  два вагона обуви и мануфактуры вывезли..." В сорок первом году
ограбил   и   убил   железнодорожного   кассира-артельщика.   Поймали.
Приговорили к высшей мере - расстрелу. Это произошло 18 июня в Бресте,
за четыре дня до начала войны.
     Брызгалов подал   ходатайство   о  помиловании.  Началась  война.
Брызгалова в арестантском вагоне  отправили  на  восток.  Под  Минском
поезд попал под бомбы,  вагон разнесло в щепы.  Из заключенных уцелели
немногие,  в том  числе  и  Брызгалов.  Пользуясь  ночной  темнотой  и
паникой,  он  бежал,  укрылся  в  какой-то  деревне и дождался прихода
гитлеровцев.  Он явился к германскому  офицеру  -  командиру  танковой
части,  рассказал  о себе и предложил свои услуги.  Тот направил его в
какой-то штаб.  Гитлеровцы  хорошенько  допросили  его,  направили  на
подготовку  и  теперь,  через год,  выбросили с парашютом на советскую
территорию с заданием собирать разведывательные данные в  прифронтовой
полосе.  Приказано  ему  осесть  в  районном  городке  Бутове  и ждать
агента-посыльного.
     - И все? - не скрывая усмешки, спросил Коваленко.
     Фашисты иногда  практиковали  заброску   парашютистов   на   нашу
территорию  с  подобными  заданиями,  и  изложенная Брызгаловым версия
звучала более или менее правдоподобно. Скорее - менее...
     - Зачем же вас выбросили так далеко от фронта?  - спросил я. - Да
еще в гражданской одежде? И с командировочным направлением на Урал.
     Брызгалов неопределенно пожал плечами:
     - Ошиблись, видать.
     - Вы прыгнули, когда бомбили город?
     - Да.
     - А какие дела вас ожидали на Урале? - поинтересовался Коваленко.
     Брызгалов оскалил в усмешке большие желтоватые зубы:
     - Я туда и не собирался.  Удостоверение это так, для отвода глаз,
на всякий случай.
     - А пятьдесят пять тысяч?
     - Ну, это на расходы.
     - Так много?
     - Наших денег они не жалеют.
     - Та-ак...  -  протянул  Коваленко  и вдруг резко скомандовал:  -
Раздевайтесь!
     В глазах предателя мелькнул страх. Он покачнулся, как от удара, и
дрожащим голосом переспросил:
     - Раздеваться? Сейчас?
     - Сейчас и поживее! - приказал Коваленко.
     Он встал из-за стола и направился к Брызгалову.
     Предатель вскочил на ноги. Табуретка упала.
     Несколько секунд  Брызгалов и майор пристально глядели друг другу
в глаза.  Затем Брызгалов медленно стянул с  себя  пиджак.  Коваленко,
глядя в лицо предателя, передал пиджак мне.
     - Дальше... - сказал он.
     - Совсем... раздеваться? - спросил Брызгалов.
     - Да, - ответил Коваленко. - Догола.
     Предатель расшнуровал   ботинки,  разулся,  снял  одежду  и  сел,
обхватив бледными руками голые плечи.
     Я занялся  обследованием  пиджака:  осмотрел  карманы,  в которых
ничего уже не было, и принялся прощупывать подкладку.
     Тогда Брызгалов вдруг скороговоркой выпалил:
     - Я  все  скажу,  граждане  начальники.  Все,  все!  Один   черт!
Запутался...
     - А мы и не сомневались,  что вы все скажете,  -  очень  спокойно
отозвался Коваленко, осматривая брюки. - Куда же вам деваться?
     - Правильно,  гражданин  майор!   -   подобострастно   подтвердил
Брызгалов. - Все, все скажу.
     Вооружившись перочинным ножом,  я вспорол борт пиджака  и  извлек
из-под подкладки кусочек жестковатой бумаги, обернутый лоскутком бязи.
     - Так... - проговорил Коваленко, - Интересно. Ну-ка, посмотрим...
     Это была   часть  фотокарточки  молодой  женщины,  обрезанная  по
ломаной линии.
     Брызгалов не сводил глаз с майора.  От сильного волнения на лбу у
него выступили росинки пота.
     - Ну?.. - обратился к нему Коваленко.
     Брызгалов шумно выпустил из груди воздух и,  облизнув сухие губы,
сказал:
     - Влип!
     - Дальше? - потребовал Коваленко, заканчивая осмотр одежды.
     - Фотокарточка  -  это  пароль,   -   проговорил   Брызгалов.   -
Вещественный пароль. Теперь я расскажу все по порядку.
     - Одевайтесь, - разрешил Коваленко.
     Брызгалов медленно оделся,  обулся и,  бросив взгляд на стол, где
лежали отобранные у него вещи, попросил разрешения закурить.
     Коваленко взял   щепотку   махорки,   листок   бумаги  из  своего
портсигара и передал предателю.
     - Фотокарточку,  эту половинку,  надо показать Саврасову.  У него
вторая  половичка.  Сложенные  вместе,  они  должны  составить   целую
фотографию.
     - Кто такой Саврасов?
     - Инженер.
     - Где он?
     Брызгалов назвал один из уральских городов.
     - Кто вас послал к нему?
     - Гауптман... Капитан Гюберт.
     Далее выяснилось,  что  после  побега  из  арестантского   вагона
Брызгалов   попал   из   танковой   части  не  в  штаб  дивизии,  а  в
разведывательную  организацию  гитлеровцев  и  что   его   подготовкой
занимался некий капитан Гюберт.
     Брызгалову было приказано побыстрее проникнуть на Урал,  отыскать
инженера Саврасова,  сказать ему три слова: "Шифр 17 апреля", получить
информацию и вернуться обратно к капитану Гюберту.  Для  этого  ему  и
выдано   было   служебное  удостоверение,  паспорт  и  командировочное
предписание на имя агента снабжения Старопокровского завода. Документы
принадлежали  одному  из расстрелянных гитлеровцами советских граждан.
Из пятидесяти пяти тысяч рублей - сорок Брызгалов должен был  передать
Саврасову, а пятнадцать оставить себе.
     - Вы знаете Саврасова? - спросил я.
     - Нет.
     - А где обитает капитан Гюберт?
     Брызгалов назвал   небольшой   районный   город,   оккупированный
гитлеровцами.  Но Гюберт  живет  не  в  самом  городе,  а  примерно  в
километре от него,  в лесу, в бывшем детском санатории. В распоряжении
Гюберта имеется небольшой штат из двадцати - двадцати пяти человек,  и
среди них двое русских. Фамилий их Брызгалов не знает.
     - Может быть, знали, но забыли? - спросил Коваленко.
     - Совсем   не  знал,  -  ответил  Брызгалов.  -  Мне  с  ними  не
разрешали...
     - Сколько времени вы пробыли в резиденции Гюберта?
     - Восемь месяцев.  С декабря прошлого года.  И никуда не выходил.
Вся  территория обнесена колючей проволокой в три ряда,  круглосуточно
охраняется, подходы заминированы. У них там все свое: и кухня, и баня,
и радиостанция, и электродвижок...
     Он докурил цигарку до самых губ,  аккуратно положил окурок на пол
и затоптал ногой.
     - Что вы должны были сказать Саврасову при встрече? - спросил я.
     - Ничего.
     - То есть?
     - Вначале  ничего.  Я  должен  был  показать  ему  вот этот кусок
фотокарточки, и все.
     - А потом?
     - А после того как Саврасов мне покажет вторую половинку, сказать
ему: "Шифр 17 апреля".
     - Что это значит?
     - Не могу знать. Капитан Гюберт не сказал мне об этом ничего...
     - Выкладывайте все! - жестко сказал Коваленко, глядя прямо в лицо
парашютисту.
     Брызгалов рассказал,  что  он  обязан  был  выслушать  Саврасова,
хорошенько  запомнить  все,  что  тот  скажет,  и,  не  теряя времени,
возвратиться с докладом к капитану Гюберту.  Капитан в ближайшее время
не  намерен  переносить  свою  резиденцию,  по крайней мере,  к такому
заключению пришел Брызгалов. Возможно, что Саврасов снабдит его новыми
документами,   командировкой   в   прифронтовой   район.  Возвращаться
Брызгалов должен через линию фронта на том участке,  где ему  указано.
Он назвал это место.  При встрече с первым же гитлеровцем надо сказать
пароль:  "Ахтунг,  панцер!",  что  в  переводе  означает:   "Внимание,
танки!",  и потребовать,  чтобы его доставили к гауптману Гюберту.  На
участке передовой,  где обусловлен переход,  пароль,  данный Гюбертом,
будет известен командирам германских частей.
     - А кто вас свел с Гюбертом?
     - Он сам приехал в штаб танковой дивизии и забрал меня, - ответил
Брызгалов. - Нас сопровождала охрана и солдаты фельджандармерии.
     - И Гюберт сразу отвез вас в свою резиденцию? - спросил я.
     - Нет,  - ответил Брызгалов.  - Меня еще  месяца  два  держали  в
кутузке  жандармерии.  Вытребовали  из  Бреста  сохранившиеся судебные
дела,  все проверяли.  Гюберт время от времени приезжал беседовать  со
мной, а в декабре забрал к себе.

        2. КОМАНДИРОВКА

     Прошло три   дня.   Ничего   нового   Брызгалов   не   рассказал.
Подполковник Фирсанов позвонил в Центр.  Выслушав его, Центр предложил
допросы  временно  прекратить  и  сообщил,  что  на днях к нам вылетит
полковник Решетов. Кто такой Решетов - никто у нас не знал.
     Полковника мы  встретили  утром  на фронтовом аэродроме.  Это был
рослый хмурый человек,  судя по его выправке  -  в  прошлом  строевик.
Представившись  и  поздоровавшись  с нами,  он уселся в машину рядом с
шофером,  наклонился вперед к ветровому стеклу и молчал всю дорогу  до
штаба. Я сидел сзади, и в глаза мне бросилась одна особенность: правой
рукой Решетов все время старательно массировал кисть левой.  Эта кисть
была  заметно  бледнее  правой,  суше и помечена большим белым рубцом,
идущим по тыльной стороне.
     В рабочей  комнате  Фирсанова  он  уселся  на  маленький  жесткий
диванчик,  прижавшийся к простенку между окнами,  расчесал свои густые
волосы и расстегнул воротник гимнастерки.
     - Садитесь,  товарищи, - сказал он нам - подполковнику Фирсанову,
майору Коваленко и мне.
     Его спокойное хмурое лицо со  сросшимися  на  переносице  бровями
казалось утомленным.
     Пауза затянулась. Полковник курил. Мы ждали.
     - Где  парашютист?  -  спросил  наконец Решетов,  потирая больную
руку.
     - Во дворе, рядом, - ответил Фирсанов.
     - Где его лучше допросить: там или здесь?
     - Только у меня, там негде.
     - Распорядитесь, чтобы его привели, - приказал Решетов.
     Я, как   младший   по  званию,  вышел  и  через  несколько  минут
возвратился с Брызгаловым.
     За эти дни Брызгалов немного отошел,  отдохнул, глаза его, тогда,
при первом знакомстве в колхозе,  показавшиеся мне  очень  маленькими,
теперь  как бы увеличились и смотрели с некоторой наглецой,  словно он
уже считал себя в полной безопасности.
     - Садитесь, - бросил ему полковник.
     Брызгалов осторожно сел.
     Решетов несколько  секунд  молча  смотрел ему в глаза.  Брызгалов
поежился под его тяжелым взглядом,  как  жук,  наколотый  на  булавку,
потом нервно передернул плечами и уставился в пол.
     - Вас готовил к переброске Гюберт? - спросил Решетов.
     - Эге...  Я  уже  говорил об этом вот им.  - И Брызгалов небрежно
кивнул в нашу сторону.
     Глаза полковника сузились.
     - Встать! - резко сказал он. - Отвечать, как полагается!
     Брызгалов вскочил,   словно   его  подбросило  сильной  пружиной,
подтянулся, вытянул руки по швам.
     Решетов ставил   вопросы  громко,  четко,  отрывисто,  не  отводя
взгляда от Брызгалова.
     - Да,  капитан  Гюберт,  -  отвечал  Брызгалов.  -  Он  готовил к
переброске и возил на аэродром.
     - Кто сопровождал в самолете?
     - Тоже он.
     - Еще кто?
     - Второй немец.
     - Фамилия?
     - Не знаю.
     - А Саврасова знаете?
     - Нет, никогда в глаза не видел.
     - А Гюберт Саврасова знает?
     Лицо Брызгалова  застыло;  казалось,  в  его  голове   происходит
какая-то усиленная работа мысли.
     Задержавшись с ответом, он сказал наконец:
     - По-моему, не знает.
     - Садитесь! - разрешил полковник. - Почему вы так решили?
     Брызгалов сел,  вздохнул,  вытер  влажный  лоб  рукавом пиджака и
начал рассказывать.  Накануне выброски Гюберт обстоятельно беседовал с
ним.  В ходе беседы он вызвал к себе незнакомого Брызгалову русского и
предложил ему:  "Опишите подробнее  и  точнее  наружность  Саврасова".
Брызгалов считает,  что, если бы Гюберт лично знал Саврасова, он бы не
передоверил описание его наружности другому.  К тому  же,  когда  этот
русский рисовал портрет Саврасова, Гюберт спросил его, кто выше ростом
- Брызгалов или Саврасов. Русский взглянул на Брызгалова, попросил его
встать  со  стула  и  ответил,  что  Саврасов,  если и выше,  то очень
ненамного.
     Трудно было предположить,  чтобы Брызгалов врал так тонко. К тому
же этот  вопрос  к  его  личной  судьбе  не  мог,  по-видимому,  иметь
отношения.   Из   рассказанного   можно  было  заключить,  что  Гюберт
действительно не знал Саврасова.
     Это обстоятельство,  очевидно,  пришлось  по  душе  Решетову.  Он
чему-то усмехнулся, прошелся по комнате и продолжал допрос:
     - Как звали русского?
     Брызгалов покачал головой.  Этого он не знал. Может быть, при нем
Гюберт  и  называл  русского  по  имени  или фамилии,  но Брызгалов не
обратил на это внимания,  не  запомнил.  За  все  время  пребывания  в
разведывательном  пункте  он  видел  этого русского только два или три
раза и знаком с ним не был.
     - В чем он был? - спросил Решетов.
     - В  гражданском  костюме.
     - Обрисуйте мне его, - предложил полковник. - Каков он собой?
     Брызгалов помедлил немного,  видно  собираясь  с  мыслями,  потер
угреватый   лоб,  посмотрел  в  потолок,  прищурил  один  глаз,  точно
прицеливался,  и   начал   рассказывать.   Он   дал   яркий,   сочный,
запоминающийся  портрет,  по  крайней  мере  я  получил довольно живое
представление   о   внешности   и   характерных   особенностях   этого
неизвестного "русского".
     - Значит, брови у него мои? - спросил Решетов.
     Брызгалов посмотрел на полковника исподлобья и ответил:
     - Пожалуй... А в плечах он поширше немного. Он пожирнее вас, а вы
суховаты...
     - Какое вознаграждение обещал вам Гюберт по возвращении?
     Брызгалов потупился и после небольшой паузы проговорил:
     - Обещал на тридцать тысяч часов и  золота  из  Ювелирторга...  И
интересную должность...
     - Какую именно?
     - Начальника полиции в Рославле.
     Полковник усмехнулся,  прошел к дивану,  сел и принялся  за  свою
левую руку.
     Я попросил разрешения задать арестованному несколько вопросов.
     - Спрашивайте, - сказал полковник.
     Брызгалов перевел взгляд на меня.
     - Вы владеете немецким языком? - спросил я.
     Брызгалов разрешил себе улыбнуться:  кроме русского, он не владел
никакими.
     - Как же вы изъяснялись с Гюбертом?
     - Хм... Он по-русски говорит не хуже нас с вами.
     Полковник быстро встал:
     - А может быть, Гюберт не немец?
     - Немец!  - твердо заверил Брызгалов.  - Самый настоящий немец. С
немцами по-своему он говорит очень быстро.  А по-русски говорит хоть и
правильно, но медленно.
     - А почему вы решили, что тот, незнакомый вам человек, русский? -
осведомился я.
     - И по разговору и по обличию. Нет, уж тут я не ошибаюсь.
     - Так... - произнес Решетов и хлопнул себя по коленям. - Еще есть
вопросы?
     Вопросов не было.
     - Отправьте, - распорядился полковник.
     Я увел арестованного и вернулся.
     - Можете быть свободны, - сказал Решетов мне и Коваленко.
     Мы вышли.  Я решил отправиться домой и закусить, так как с утра у
меня крошки во рту не было. Коваленко остался в штабе.
     День выдался жаркий.  Я шел теневой стороной улицы,  не торопясь.
Колонка    была    уже   починена,   три   воронки   засыпаны,   около
трансформаторной  будки  стояла  грузовая  машина:  несколько   бойцов
грузили в ее кузов глыбы кирпичей, спаянные цементным раствором.
     Когда я  перешагнул  порог  дома,   меня   встретил   настойчивый
телефонный  звонок.  Я  вбежал  в  комнату  и  схватил трубку.  Звонил
Коваленко:
     - К полковнику Решетову, быстро! Где вы пропадаете?
     - Как - где? Я только что до дому дошел, еще не завтракал даже.
     - Не умрете... Давайте быстрее. Он не из тех, кто любит ждать.
     Обратно в штаб я почти бежал. Майор встретил меня у входа, видимо
специально,  чтобы  сгладить  впечатление  от  своего  резкого тона по
телефону.
     - Успели перекусить? - спросил он.
     - Когда же? Я только вошел - и звонок.
     - Ничего!  Дело поправимое.  После разговора прямо ко мне. Я тоже
не завтракал,  - и, подмигнув мне многозначительно, добавил: - Закусим
добре!
     Я понял без пояснений,  что майор грозится выставить  к  завтраку
что-нибудь более интересное, чем пиво, которым славился городок.
     В кабинете меня ждали Решетов и Фирсанов.
     - Садитесь,  майор...  - пригласил полковник. - Вы понимаете, что
кому-то надо ехать на Урал, на свидание с Саврасовым? - с ходу спросил
он.
     - Очень хорошо понимаю,  - ответил я.  - Думал  об  этом.  Нельзя
упускать такой возможности.
     - Вот именно. Вы к такому путешествию готовы?
     - Я?.. Так точно, готов немедленно.
     - Отлично!  - сказал полковник и откинулся на  спинку  дивана.  -
Правда,  подполковник Фирсанов колебался, на ком остановить выбор - на
вас или на майоре Коваленко,  а потом согласился  со  мной,  что  ваша
кандидатура  более  подходит.  Важно,  что  вы  уже трижды были в тылу
врага,  видели  тамошнюю  обстановку,  знаете   режим,   установленный
оккупантами,  их повадки.  Разговаривая с Саврасовым,  вам не придется
фантазировать.  А   Саврасов   безусловно   поинтересуется   воинскими
подвигами   своих   хозяев,  всякими  там  подробностями  и  деталями.
Рассказывайте ему  побольше.  Это  очень  важно.  Ведь  вы  пойдете  к
Саврасову как посланец Гюберта, как человек с той стороны. О Саврасове
мы, правда, почти ничего не знаем. Но есть основания полагать, что это
гусь  крупный...  -  Полковник  помолчал  и спросил:  - Разведчиком вы
стали, кажется, совсем недавно?
     - Так точно, - ответил я.
     - А кем были до войны?
     - Учителем математики.
     - В армии служили?
     Я ответил,   что  отбывал  срочную  службу,  затем  три  года  на
сверхсрочной,  учился на  специальных  курсах  и,  наконец,  воевал  с
белофиннами.
     - Так вот,  майор,  - сказал полковник Решетов,  - задание это не
менее  важное,  чем  ходка  в  тылы  противника.  Свидание с инженером
Саврасовым надо провести на "отлично".  Неизвестно,  во что выльется и
что повлечет за собой эта встреча.  Неизвестно, с кем вам еще придется
повидаться после знакомства с  Саврасовым.  Гадать  мы  не  будем,  но
предвидеть кое-что можем.
     - Ясно.
     - Ведите  себя  в разговоре с Саврасовым смелее,  чувствуйте себя
свободно, поставьте дело так, чтобы он понял, что вы не просто курьер,
вроде Брызгалова, а доверенное лицо капитана Гюберта с особыми от него
полномочиями.  Постарайтесь  выудить   из   него   все,   что   можно.
Постарайтесь узнать больше, чем он сам сочтет нужным передать Гюберту.
     - Ваша встреча с  Саврасовым,  -  заметил  Фирсанов,  -  проверит
показания Брызгалова. И от результатов ее будет зависеть многое.
     - Теперь вот что,  -  продолжал  Решетов,  -  помимо  предметного
пароля,  вот этой разрезанной фотографии,  вы должны назвать Саврасову
устный.  Вы должны сказать ему:  "Привет  от  Виталия  Лазаревича",  а
Саврасов  обязан  ответить:  "Очень  рад,  я видел его в феврале сорок
первого года".
     - Значит, Брызгалов?.. - сказал я.
     - Да,  да...  - перебил меня Решетов.  -  У  Брызгалова  дух  еще
неокончательно сломлен.  Он кое-что скрывает. Насчет устного пароля он
сознался  только  что,  когда  вы  отсутствовали.  Я  с  ним  еще  раз
беседовал.
     - Понятно.
     - Возможно, что он и сейчас не все сказал, - проговорил Фирсанов.
     - Возможно,  даже весьма вероятно,  - согласился Решетов.  - Но я
предупредил  этого  субъекта,  что за все,  что он не нашел нужным нам
рассказать, он отвечает головой. Итак, собирайтесь, майор.
     Я встал.
     - Полетите завтра утром, - заключил полковник. - Вас встретят там
и дадут знать, где искать Саврасова. Я буду звонить ночью и предупрежу
товарищей. Доброго пути. Желаю успеха! - И он подал мне руку.

        3. САВРАСОВ РАЗГОВАРИВАЕТ ОТКРОВЕННО

     Самолет доставил меня из Москвы в город на Урале около полудня.
     Два товарища, предупрежденные полковником, встретили меня и сразу
же сообщили,  что Саврасова в городе нет. Его ждут с минуты на минуту.
Живет Саврасов в центральной городской гостинице.  В той же гостинице,
этажом ниже,  забронирован номер и для меня - "представителя одного из
железнодорожных главков".
     Условившись о встречах и телефонных звонках,  мы распрощались,  и
я, усевшись в автобус, отправился в город.
     Получив номер и сдав документы на прописку,  я решил прежде всего
привести  себя в порядок:  надо было предстать перед инженером в самом
лучшем виде и произвести впечатление хорошего конспиратора,  человека,
располагающего средствами и идеальными документами.
     Я побрился,  переоделся и вышел на улицу.  День  был  на  исходе.
Длинные тени тянулись через мостовую.
     Улицы города,  широкие,  просторные,  озелененные, были заполнены
пешеходами  и машинами.  Война взбудоражила город,  перекинув в него с
запада  крупные  предприятия  и  десятки  тысяч  новых  людей.  Я  шел
неторопливо,  разглядывая  вывески  и афиши,  временами останавливаясь
перед витринами, чтобы посмотреть на свое отражение.
     Погода портилась.  Лето  покидало  Урал.  Деревья  на  улицах и в
скверах  дрожали  под  порывами  ветра.   Над   центральным   сквером,
предчувствуя дождь, беспокойно летали и каркали галки.
     Я решил было пройти до конца главной улицы,  но передумал и пошел
обратно.  Не  то  чтобы я волновался.  Нет.  Еще в самолете я мысленно
рисовал картину моего первого визита к Саврасову.  Я представлял себе,
как  войду к Саврасову,  что скажу,  как направлю ход беседы,  пытался
предусмотреть опасные вопросы.  Казалось, я был вполне подготовлен. Но
видимо,  подсознательно  меня тревожило ощущение неизвестности,  и мне
вдруг захотелось ускорить встречу, чтобы избавиться от этого ощущения.
     Около гостиницы стоял изрядно потрепанный "ЗИС-101", и я подумал,
что на этой машине вернулся  Саврасов.  Я  поднялся  на  третий  этаж,
толкнул дверь его номера. Дверь была заперта.
     Я отправился к  себе  и  прилег  на  диван.  Время  потянулось  в
раздумьях и ожидании.
     Примерно через час-полтора я снова  поднялся  на  третий  этаж  и
увидел ключ, торчащий в двери Саврасова. Значит, инженер явился. Ждать
больше нечего:  я огляделся по сторонам, убедился, что коридор пуст, и
без стука вошел.
     У круглого стола,  уставленного посудой,  с журналом  "Огонек"  в
руках сидел Саврасов.  Он поднял голову и сквозь большие очки в черной
оправе выжидательно уставился на меня.  У него было большое,  гладкое,
актерское  лицо,  старательная - волосок к волоску - прическа с ровным
пробором, темные, с припухшими веками глаза.
     - Вы к кому?  - спросил он бархатистым, звучным голосом, не меняя
позы, с нотками удивления в голосе.
     - Если вы инженер Саврасов, то к вам, - ответил я, стоя у порога.
     - Да,  я Саврасов.  Чем могу быть полезен?  - спросил он,  слегка
прищурив глаза,
     - Я к  вам  с  приветом  от  Виталия  Лазаревича,  -  произнес  я
негромко, внимательно следя за его лицом.
     Он немного побледнел,  полная рука, державшая журнал, вздрогнула.
Он  бросил журнал на стол,  откинулся было на спинку стула,  но тотчас
быстро встал.
     Эти резкие   и   непоследовательные   движения  ясно  говорили  о
волнении.
     - Никак  не  ожидал...  - произнес Саврасов вполголоса и,  обойдя
стол,  направился к двери.  Походка у него была тяжелая,  и паркет под
его шагами поскрипывал.  Приоткрыв дверь,  он вынул ключ,  вставил его
изнутри и,  повернув два раза,  строго сказал:  - У вас очень  громкий
голос. Нельзя ли потише?
     Я почувствовал повелительные нотки, прозвучавшие в его голосе.
     Саврасов подошел  вплотную,  посмотрел  мне  в  глаза пристальным
взглядом,  будто прицеливался,  и тихо,  но очень  медленно  и  внятно
назвал ответный пароль:
     - Очень рад...  Очень рад...  Я видел его в феврале сорок первого
года...  -  И  прежним повелительным тоном спросил:  - Вас кто послал,
Доктор?
     Тон этот  мне  не  понравился  - он сразу ставил меня в зависимое
положение, а этого нельзя было допустить.
     - Кто послал,  не так важно,  - ответил я немного развязно,  взял
стул,  повернул его и уселся верхом,  положив руки на спинку стула.  -
Когда надо будет,  скажу,  Черт вас занес в такую даль!.. - Я старался
говорить тоном брезгливым и небрежным,  так,  чтобы установить строгую
дистанцию между нами.
     Он вздохнул,  подошел к просиженному дивану и тяжело опустился на
него. Диван издал жалобный стон.
     - Так,  так...  - произнес Саврасов,  немного смешавшись и как-то
растерянно.  - Ну-с?..  - Видимо, от волнения его губы пересохли, и он
облизал их.
     - Рассказывайте,  что  случилось,  почему  молчите?  Где люди?  -
сказал я.
     - Виноват. Маленькая деталь...
     - То есть?
     - Вы обязаны показать мне кое-что.
     Я неторопливо вынул  из  нагрудного  кармана  пиджака  зеркальце,
вделанное в замшевый чехольчик,  извлек из него половинку фотокарточки
и подал Саврасову.
     Он взял  ее,  рассмотрел  на  расстоянии вытянутой руки,  как это
делают  люди,  страдающие   дальнозоркостью,   и,   покачав   головой,
усмехнулся:
     - Все ясно, все ясно... Что и требовалось доказать.
     Он достал из кармана пухлую записную книжку в засаленной обложке,
перетянутую  резинкой,  и  раскрыл  ее.  Надорвав  внутреннюю  сторону
обложки,  извлек  из  нее  фотографию,  положил  ее  на  край дивана и
присоединил к ней половину,  врученную  мной.  Края  обеих  половинок,
разрезанные по ломаной линии, сошлись точка в точку.
     - Вот так... - проговорил Саврасов, ослабил галстук и, расстегнув
воротник  сорочки,  откинулся  на  спинку  дивана:  -  Но  вы все-таки
скажите,  - обратился он уже просительно, - от кого вы: от Доктора или
от Габиша?
     Ни о том,  ни о другом я не имел  ни  малейшего  понятия.  Отсюда
неопровержимо  следовало,  что  отвечать  опрометчиво нельзя.  Надежно
уложив в памяти два новых имени - Доктор и Габиш, - я ответил:
     - Я от Гюберта. Гауптмана Гюберта...
     - Гюберт...  Гюберт...  -  протянул  Саврасов,  прикрыв  глаза  и
стараясь,  вероятно,  что-то вспомнить.  - Это не племянник Габиша? Вы
имени его не знаете?
     - В эти детали не посвящен, - коротко ответил я.
     - А каков он из себя?
     Со слов  Брызгалова  я довольно живо обрисовал внешность и манеры
капитана Гюберта.
     - Не  то,  не  то...  Безусловно,  не  то,  - проговорил инженер,
подтвердив   догадку   незадачливого   парашютиста,   что    Саврасов,
по-видимому, не знает Гюберта. - Да это, в сущности, и не так важно.
     Обычно я придерживался непреложного правила:  не  зная  игры,  не
делать  первых  шагов.  Сейчас обстановка предписывала мне действовать
крайне осторожно. Но она вовсе не исключала риска. Даже наоборот - она
предполагала  риск.  Если  бы  Саврасов  не  допустил  оплошности и не
упомянул о каком-то Докторе и Габише,  то я,  пожалуй,  не нарушил  бы
своего правила и не пошел бы на риск. Но тут козыри сами шли в руки.
     Решив обыграть ответный пароль, я небрежно осведомился:
     - Стало  быть,  Виталия  Лазаревича вы видели не так уж давно,  в
феврале сорок первого?
     - Почему вы так решили? - удивился Саврасов.
     - Я ничего не решал, - пожав плечами, ответил я. - Таков пароль.
     Саврасов рассмеялся и махнул рукой.
     - Вы правы,  - признался он.  - Совершенно верно.  С Доктором  мы
встретились  в феврале...  перед уходом его на ту сторону.  Но Виталий
Лазаревич высказал твердую уверенность, что мы еще встретимся. Когда я
сказал:   "Прощайте!",   он  меня  поправил  и  заметил:  "Почему  так
театрально? Не прощайте, а до свидания". Поэтому-то я и решил сначала,
что вы от него.
     Итак, Виталий Лазаревич  -  это  не  случайное  имя  для  пароля.
Виталий Лазаревич существует, он и Доктор - это одно и то же лицо.
     - И после вы ни с кем не встречались? - продолжал уточнять я.
     - Конечно.
     - И никого ни о чем не информировали?
     - Да,  да...  Неожиданный  переезд  на восток.  Связь через Минск
нарушена войной... Доктор должен понять... Я ждал указаний...
     Я кивнул,  сделав  вид,  что  меня  это вполне удовлетворяет.  Но
следовало углубить разговор, выяснить побольше.
     - Видите,  в  чем  дело...  - начал я,  сделал умышленную паузу и
продолжал:  - Ваше присутствие здесь крайне необходимо,  важно.  Связь
восстановим.  "Шифр  17 апреля" действует,  учтите.  Задачи перед вами
очень большие,  ведь на Урал  и  в  Сибирь  перебазирована  почти  вся
военная промышленность. Здесь формируются крупные соединения советских
войск.  Вам надо на какое-то  время  выехать  в  Москву,  восстановить
связи,  организовать переезд двух-трех надежных людей сюда, на Урал, и
в Сибирь...
     - Что?!   -   воскликнул   Саврасов.  -  Поехать  в  Москву?  Это
невозможно! Абсолютно невозможно!
     - А если необходимо? - спокойно спросил я.
     - Все равно...
     - Если этого требует Гюберт?
     - Я не знаю,  кто такой Гюберт...  -  Саврасов  вскинул  плечи  и
растерянно развел руками. - Во всяком случае, если я уеду в Москву, то
вернуться  сюда  не  смогу  и  должен  буду  перейти  на   нелегальное
положение.
     - Не понимаю, - сказал я.
     Саврасов объяснил,  что работа по приему заводского оборудования,
идущего с запада,  которая на него  возложена,  не  допускает  никаких
отлучек  и промедлений.  Никто его не освободит от этой работы.  Время
военное.  Конечно,  если вопрос стоит так, что, невзирая ни на что, он
должен быть в Москве,  то придется рвать с заводом. Опасно, это грозит
судом.  Покинуть завод официально не удастся,  а неофициально... Завод
имеет  чрезвычайно  важное  оборонное  значение.  Перебазировка его из
центральной полосы на Урал проводится быстрыми темпами.  Сам  Саврасов
на  заводе  - человек не новый,  всем известный,  и терять такое место
было бы неразумно.  "Вы же сами говорите,  что мое  присутствие  здесь
крайне важно".
     Я промолчал. Воцарилась долгая пауза, которую нарушил Саврасов.
     - Вы говорите Москва... - начал он.
     - Не я, а Гюберт...
     - Да,  да,  это понятно,  - кивнул Саврасов. - Но надо же учесть,
что я устроился здесь фундаментально. Меня уважают, со мной считаются,
мне доверяют.  Сюда,  если вы хотите знать,  двери,  как в рай,  очень
узенькие.  Конечно,  если дело требует,  я брошу все, но это пахнет, я
повторяю,  нелегальщиной.  Мое  исчезновение  насторожит  руководство,
возникнут подозрения.  В данный момент я  ничем  официально  не  смогу
обосновать свое желание покинуть завод. Но если, как принято говорить,
цель оправдывает средства, тогда можно рискнуть.
     - Нет,  так не пойдет, - сказал я решительно. - Гюберт, очевидно,
не предполагает,  что поездка в Москву так сложна.  Я его  информирую.
Оставайтесь  здесь,  и  больше  к  этой теме возвращаться не будем.  В
Москве все же остались у вас свои люди?
     - Как это понимать? - испытующе спросил Саврасов.
     - Раз вы категорически не можете к ним поехать -  а  ваши  доводы
меня убедили, - придется мне помочь вам.
     - Хм...  Есть один человек, служит на железной дороге. Я приобрел
его еще в прошлом году. Удачный человек. Я бы сказал - очень удачный и
перспективный. Проверен. Он уже оказал нам кое-какие услуги и готов их
оказывать дальше.
     - Это надежно?
     - Вполне!  -  твердо  заверил  Саврасов.  -  Я информировал о нем
Доктора.  Он  понравился  ему  еще  тогда,  до  войны.  Мы  условились
именовать его "диспетчером". На него можете рассчитывать.
     - Ах, Диспетчер! - воскликнул я. (О Диспетчере я слышал, конечно,
впервые!) - Слышал... А еще кто? Диспетчера трогать пока не разрешают.
     - Есть еще человек,  уже  другой  категории,  -  сказал  Саврасов
нерешительно.
     - Именно?
     - За этого поручиться не могу - будет слишком смело.
     - Кто он?
     Саврасов охотно  рассказал,  как  рассказал  бы  любому  другому,
пришедшему к нему с паролями.  Этот второй  человек  -  бывший  прораб
одной из подмосковных гражданских строек.  Инженер-строитель по опыту,
но без диплома.  Судился по уголовному делу, после заключения долго не
мог  обосноваться в Москве и получить прописку,  но перед самой войной
ему удалось это.  Живет на частной  квартире  в  районе  Тимирязевской
академии.
     - О нем мне ничего не говорили,  - деловито сказал я.  -  Так  вы
говорите, человек он ненадежный?
     - Ненадежный,  - кивнул Саврасов.  - Этот тип  привык  к  большим
деньгам и очень избалован ими.  За деньги, тем паче за хорошие деньги,
которых  у  него  теперь  нет,  он  не  остановится  ни   перед   чем.
Использовать   его  постоянно  очень  опасно,  он  пригоден  лишь  для
эпизодической работы.  Пьяница. А пьяницы, с одной стороны, весьма нам
полезны,  но с другой - опасны,  неосторожны. Поэтому использовать его
можно с оглядочкой.  Я виделся с ним  перед  отъездом  из  Москвы.  Он
озабочен получением документов, которые освободили бы его от призыва в
армию. Воевать не хочет.
     - Понятно, - сказал я. - Еще кто?
     - Все. Больше нет. Война все перемешала, раскидала людей.
     "Негусто у тебя, оказывается", - решил я про себя и сказал:
     - Значит,  сами  вы  ничего  не   сделали,   чтобы   восстановить
положение? А как вы живете материально?
     - Живу  неплохо,  но  можно  было  бы  и  получше,  -  усмехнулся
Саврасов.
     - Это дело легко поправимо...
     - Что вы сказали? - Саврасов подался немного вперед.
     Я прямо не ответил на вопрос и продолжал:
     - Давайте  договоримся так...  - тут я почесал переносицу,  будто
что-то соображая.  - Все,  что вы считаете  нужным  сообщить  Гюберту,
набросайте  себе  для  памяти,  чтобы  завтра подробно рассказать мне.
Хватит времени до завтра?
     - Безусловно.
     - Отлично.  Завтра же я сниму деньги с аккредитива и  вручу  вам.
Тут с этим делом нетрудно?
     - Как вам сказать. Жмутся, конечно. У вас большая сумма?
     - Сорок...
     - Ого! Ну что ж... Я вам подскажу, в какие кассы обратиться.
     - Договорились, - весело сказал я и встал.
     - Позвольте!  - спохватился Саврасов и тоже встал.  -  А  что  вы
делаете вечером?
     - Ничего. Если не возражаете, давайте поужинаем у меня в номере и
поболтаем.
     - Ради бога,  я с удовольствием.  Вечер и у меня свободен.  А где
ваша комната?
     - Внизу, под вами... - Я назвал номер.
     Не прощаясь с Саврасовым,  я вернулся к себе, вытащил из чемодана
сверток с нехитрой закуской и немного  подкрепился.  Потом  прилег  на
диван и перебрал в памяти всю беседу с Саврасовым. Записывать я по уже
укоренившейся привычке считал нецелесообразным.  Да в этом сейчас и не
было нужды: память служила мне пока безотказно.
     Потом я набросал план дальнейших действий.
     Погруженный в раздумье,  я не заметил,  как уснул, и проснулся от
стука в дверь. В комнате царила темнота. Я вскочил и зажег свет.
     Вошел Саврасов.
     - Отдыхали? - спросил он, энергично потирая руки.
     - Немножко.
     - А вы посмотрите,  что делается на дворе.  - Саврасов  раздвинул
шторы.
     Я тоже подошел  к  окну.  В  заплаканное  окно  глядел  слякотный
сумрак. По запотевшим стеклам змеились дождевые струйки.
     - Бож-же мой,  какая гадость!  - передернув  плечами,  воскликнул
Саврасов  и  отошел  от  окна.  -  В  такую погодку даже лягушки могут
схватить воспаление легких!..
     Мы долго  сидели за столом у окна.  Незатемненная улица выглядела
неуютной и неприветливой.  Торопливо сновали  пешеходы,  прижимаясь  к
стенам домов.
     Беседа наша затянулась.  Вначале я рассказывал  Саврасову  разные
были  и  небылицы  о  жизни в оккупированных гитлеровцами городах.  Он
слушал с интересом,  задавал множество вопросов и, кажется, убедился в
моей полной осведомленности. Затем я осторожно попытался узнать, какая
среда взрастила и воспитала  такого  отщепенца  и  предателя.  Но  мои
попытки проникнуть в прошлое Саврасова успехом не увенчались. Прошлого
он не касался и,  как мне показалось,  даже избегал тронуть его. То ли
это  была осторожность,  то ли черта характера,  я так и не определил.
Зато о заводе Саврасов рассказал очень  пространно;  он  действительно
был хорошо информирован, и это делало его особенно опасным врагом. Тем
скорее надо его обезвредить.  Но от  этого  корня  могли  появиться  и
ростки... Я воспользовался рассказом Саврасова об уральских делах.
     - Вы пробовали искать людей,  которые могли  бы  пригодиться  нам
здесь?
     Саврасов снисходительно посмотрел на меня.
     - А как вы думаете? - сказал он.
     - Я ничего не думаю, - в тон ему ответил я. - Я интересуюсь.
     - Пробовал,  дорогой,  не раз...  - Он налил в стакан вина, затем
снял очки  и  стал  протирать  стекла  носовым  платком.  -  Пробовал,
зондировал   почву,   обхаживал   кого-то,  но  ни  черта  путного  не
получается.  Что скрывать - патриотический подъем в народе огромный! Я
никак  не  ожидал.  Войска  фюрера  бьют  их,  блестяще прошли в глубь
страны: Прибалтика, Молдавия, Белоруссия, Украина, Западные области! А
все   глупо  уверены,  что  немцев  побьют...  Черт-те  что!  Какой-то
фанатизм!  Откуда только берутся силы,  терпение,  вера  и  упорство?!
Признаюсь   честно:   позавидовать  можно.  Вы  не  подумайте,  что  я
сочувствую. О нет! Я ненавижу их, ненавижу от всей души! Но поражаюсь.
Ведь,  кажется,  всем ясно, что от таких ударов Советы не оправятся, а
попробуйте с кем-нибудь поговорить на эту тему. Ого! Вас быстро сведут
в милицию,  а то и в другое место. При таком положении надо быть очень
осторожным. Сто раз отмерь, а один - отрежь! Я уже ученый...
     Почему он уже ученый, Саврасов не договорил.
     - Ну что ж,  - сказал я со вздохом,  -  поскольку  передвинуть  в
Москву вас не удастся, дайте мне координаты этих ваших... Диспетчера и
Прораба. Придется связаться с ними.
     Он, не  колеблясь,  вырвал  листок  из  записной книжки и написал
адреса и фамилии,  потом  сообщил  мне  несложные  пароли,  которые  я
мысленно несколько раз повторил.
     Мы расстались почти в полночь.  Проводив гостя и выждав некоторое
время,  достаточное  для  того,  чтобы убедиться,  что Саврасов улегся
отдыхать,  я покинул свой номер.  Мне надо было связаться  с  местными
товарищами.
     Дождь перестал,  небо  прояснилось,   проглядывали   звезды.   Не
высохшие еще асфальтовые мостовые при свете фонарей напоминали реки. Я
радовался улучшению погоды,  так как на  другой  день  мне  предстояло
лететь.
     Утром состоялся последний разговор с Саврасовым,  хотя о том, что
он  последний,  знал  лишь  я.  Саврасов надеялся еще на встречу после
обеда и рассчитывал получить  обещанные  деньги.  Он,  конечно,  и  не
подозревал, что я поручил его "заботам" местных товарищей.
     Задолго до обеда я был уже в воздухе.

        4. КОНТРОПЕРАЦИЯ

     В наш прифронтовой городок я вернулся вечером,  подробно  доложил
полковнику Решетову о своей встрече с Саврасовым и отправился спать. В
эту ночь,  как и  в  другие,  был  налет  вражеских  бомбардировщиков.
Бомбили и обстреливали одновременно мост,  железнодорожный узел, центр
города, аэродром и больничный городок.
     А через  полчаса  после  отбоя,  когда  легким туманом задымилось
утро, меня вызвал к себе на квартиру подполковник Фирсанов.
     Я добрался до его дома по исковыренной бомбами улице. Над городом
стлался дым пожаров. Фирсанов расхаживал по двору вместе с комендантом
штаба, который ему что-то докладывал.
     Ответив на  мое  приветствие  и  отпустив  коменданта,   Фирсанов
сказал:
     - Ну  вот...  сегодня  наши  зенитчики  отличились.  Сшибли   два
"юнкерса".  Один  упал  на кладбище,  второй - в реку.  С одного успел
выпрыгнуть  парашютист,  кажется  стрелок...  Полковник  Решетов   уже
побеседовал с ним... Ну, а ты как чувствуешь себя? Как настроение?
     Я отлично  знал,  чему  предшествуют  такие  по  виду  ничего  не
значащие вопросы.  Знал также (как и другие офицеры штаба),  что, если
подполковник обращается к подчиненному  на  "ты",  это  не  проявление
панибратства.  Отнюдь нет. Это свидетельствует прежде всего о том, что
предстоит  серьезный,  ответственный  разговор.  Это  было  таким   же
обыкновением Фирсанова, как и привычка смотреть, прищурившись, прямо в
глаза собеседника.
     - Пойдем, - сказал Фирсанов. - Нас ждет полковник.
     Решетова мы нашли в кабинете Фирсанова.  Склонившись над  столом,
он рассматривал топографическую карту.
     Он обрадовано встретил меня, усадил и продолжал изучать карту.
     - Как парашютист? - поинтересовался Фирсанов.
     Решетов досадливо отмахнулся.
     - Диву даюсь,  - проговорил он,  - что у вас тут за народ.  Будто
никогда не видели живого гитлеровца!  Сбежались все:  из  разведотдела
фронта,  из контрразведки,  из политуправления,  из редакции армейской
газеты...
     - Он же все-таки с самолета, - напомнил Фирсанов. - А эта публика
не так часто дается в руки.
     - Ерунда! - возразил Решетов. - Этой публики сейчас развелось как
воробьев на горохе...
     Мы с   Фирсановым   рассмеялись.  Решетов  прошелся  по  комнате,
массируя раненую руку и,  спросив меня о том, как летелось, кого успел
повидать в Москве, вдруг с нетерпеливыми нотками в голосе сказал:
     - Ну,  майор Стожаров,  рассказывайте!  В общих чертах я все  уже
знаю   по   шифровкам   уральских   товарищей.   Давайте  подробности,
подробности!
     Я обстоятельно  доложил  о своем визите к Саврасову,  стараясь не
упустить ни одной детали.  Полковник ставил  мне  все  новые  и  новые
вопросы.  Когда  я  уже  иссяк  и  больше  рассказывать было не о чем,
полковник на несколько минут задумался,  а потом сухо, но сжато как бы
подвел итог этой "операции А", как он ее назвал.
     - Итак,  -  начал  он,  -  наши  с  вами  предположения  в  общем
подтвердились.   Брызгалов,   видимо,   действительно  только  курьер,
почтальон, посланный для восстановления связи с затерявшимся в военной
суматохе агентом фашистской разведки Саврасовым.  Ясно, что для немцев
оказались неожиданными и темпы и размах перебазирования нашей  военной
промышленности на восток.  Шутка сказать - как в сказке, возникают там
артиллерийские,   танковые,   авиационные,    автомобильные    заводы,
переброшенные  с  Украины  и  Белоруссии,  из  центральных  областей и
Москвы.  Ясно также,  что если до войны главное внимание  гитлеровской
разведки было устремлено на западные районы и центр страны,  то теперь
ее  щупальца  устремятся  на  восток.  Миссия  господина   Брызгалова,
очевидно,  один из эпизодов перестройки вражеской разведки, - заключил
он.
     Полковник подошел  к  столу  и наклонился над картой.  Подчеркнув
что-то на ней красным остро  отточенным  штабным  карандашом,  он,  не
отходя от карты, продолжал:
     - А теперь  перейдем  к  другой  стороне  вопроса.  Из  показаний
Брызгалова  -  а  эти  показания в отношении Саврасова подтвердились -
явствует,  что за линией нашего  участка  фронта  свила  свое  "осиное
гнездо"  одна из оперативных групп гитлеровской разведки,  руководимая
Гюбертом.  Эта группа вербует и готовит агентов для  переброски  через
линию  фронта,  к  ней  стекается  шпионская  информация из одного или
нескольких  районов  страны.  И  вот   теперь   возникла   возможность
проведения "операции Б".  Итак, майор Стожаров, дело сейчас за вами...
Знаете, что мы придумали?
     Я отрицательно   покачал   головой.  Мне  почему-то  не  хотелось
признаться в том,  что я уже предугадывал развитие событий и свою роль
в них.
     Решетов подробно пояснил свою мысль:  Гюберт ожидает  возвращения
своего  посыльного  Брызгалова.  Он  послал  его с расчетом на быстрое
возвращение.  То, что Брызгалов должен был пробираться на Урал, а не в
Москву,  где ранее находился Саврасов,  говорит о том, что Гюберт (или
те,  кто стоит за ним) в какой-то степени находится в  курсе  событий.
Брызгалов  по  обстоятельствам,  от  него  не  зависящим,  вернуться к
Гюберту не может.  Допустим,  что он выбросился  из  самолета,  удачно
приземлился,  благополучно покинул зону приземления,  а вот дальше ему
не повезло.  На одном из разъездов он сел в поезд,  а поезд попал  под
бомбежку фашистской авиации. Отсюда и пошли все беды. Вагон, в котором
ехал Брызгалов, разбило. Брызгалову перебило осколком ногу. Он попал в
московскую  больницу  и лежит в гипсе.  Пока срастется кость,  времени
уйдет много.  Брызгалов решил искать выход.  И нашел его.  Ему удалось
связаться с одним из дружков по шайке железнодорожных грабителей. Этот
человек  скрывался  от  органов  НКВД.  Он   работал   в   передвижной
вагон-лаборатории  на железной дороге,  но чувствовал себя неуверенно.
Брызгалов снабдил его своими документами, дал немного денег и отправил
к  Саврасову.  Человек  этот,  с  точки зрения Брызгалова,  надежный и
грамотный. Техник...
     - Этот  железнодорожник - вы,  - закончил Решетов.  - И вас же он
решил послать к Гюберту.  Пароли для перехода  вам  известны  со  слов
Брызгалова,  участок  для перехода линии фронта - тоже.  Так,  кажется
мне, может в общих чертах выглядеть легенда.
     - Да...  -  ответил я и спохватился:  неудержимые и не признающие
никаких границ мысли  витали  где-то  далеко  и  опережали  содержание
разговора.
     - Вы слушаете меня, а сами думаете о чем-то? - догадался Решетов.
     - Так точно, - признался я.
     - Правильно, - одобрил Решетов. - Я изложил только схему задания.
А   теперь  мы  хотели  бы  услышать  ваши  предложения.  Поразмыслите
хорошенько и заходите. Мы вас будем ждать.
     - Однако долго не раздумывайте,  - предупредил Фирсанов. - Железо
надо ковать...
     - Понимаю,  товарищ  подполковник,  - ответил я вставая.  - Много
времени мне не потребуется. Я только соберусь с мыслями.
     - Вот,  вот,  - сказал Решетов. - Заходите часика через два. Надо
учитывать все, - добавил он. - Давайте поставим себя на место Гюберта.
Что бы вы сделали, если бы ваш курьер не вернулся к сроку?
     - Послал бы второго, - ответил я.
     - Вот!  -  воскликнул  Решетов  и поднял указательный палец.  - И
Гюберт поступит так же. Возьмет да и второго бросит, а тот приземлится
более  удачно.  Это  нежелательно...  Итак,  давайте ваши соображения.
Помозгуйте...
     Я вышел.  В  таких  случаях  всегда  ощущается потребность побыть
одному.  От меня ждали предложений.  И они уже постепенно рождались  в
моих мыслях.
     Я спустился  к  реке  и  прошел  в  городской  парк,   совершенно
безлюдный  в  это  раннее время.  Я выбрал заросшую аллею,  что вела к
берегу реки, и уселся на уцелевшую скамью под большой липой.
     Густо-синее высокое  небо  было  чистым  и  безмятежным:  по нему
медленно скользили едва приметные легкие облачка. Тихо, бесшумно несла
свои воды река,  и,  как вчера,  как сотню лет назад, ее шелковый плес
солнце разукрасило расплавленным серебром.  Утренний ветерок  шелестел
листвой огромной липы, густая тень которой покрывала почти всю аллею.
     Шелест ветерка помогал мне  думать.  Мозг  работал  напряженно  и
четко. Возвращаясь в штаб, я мог предложить уже кое-что, на мой взгляд
интересное.

     - Ну как?  Надумали что-нибудь?  -  спросил  Решетов.  -  Что  ж,
послушаем. Присаживайтесь.
     Я постарался как можно короче изложить свои соображения.  Я пойду
к   Гюберту   вместо  Брызгалова.  Пока  невозможно  предугадать,  как
использует меня Гюберт:  он может задержать меня, оставить при себе, а
возможно,  перебросит обратно для связи с Саврасовым или же с кем-либо
другим из своей агентуры на нашей территории. Но любой из вариантов не
исключает  главного:  в  период пребывания в резиденции Гюберта у меня
могут возникнуть  вопросы,  требующие  или  совета,  или  немедленного
решения.
     Далее, нам  пока  неясно,  что  собой   представляет   резиденция
Гюберта,  -  то  ли  это разведпункт,  то ли школа диверсантов,  то ли
филиал  гестапо,  то  ли  контрразведки.   Наконец,   мне,   возможно,
встретятся интересные люди,  которых можно будет использовать,  или же
станут известны сведения о замыслах и планах противника,  которые надо
будет немедленно предупредить, разрушить. Но, лишенный связи с Большой
землей,  я буду бессилен что-либо предпринять. А когда я вновь окажусь
на Большой земле,  все добытые мною сведения устареют и потеряют цену.
Стало быть,  самый существенный вопрос - это связь с  Большой  землей.
Она должна быть, чего бы это ни стоило...
     - Истина, не требующая доказательств! - перебил меня подполковник
Фирсанов.  - Разведчик без связи - пустой звук. Мы уже думали об этом.
Сейчас этого вопроса...
     - Минутку!.. - вмешался полковник Решетов и обратился ко мне: - У
вас есть предложение?
     - Да!
     Решетов и Фирсанов переглянулись.
     - Предлагаю,  -  продолжал я,  - выбросить в район города,  около
которого базируется Гюберт,  нашего разведчика с  радистом.  Если  мне
нельзя явиться к Гюберту с рацией, а это действительно нельзя, значит,
следует именно так организовать связь.  Я исключаю мысль, что никто из
горожан  не  знает  о "хозяйстве" Гюберта.  Так не бывает.  Кое-кто да
знает.  И не может  быть,  чтобы  люди  Гюберта,  которых  более  двух
десятков, и он сам не бывали в городе. Бывают... Наша подсобная группа
из двух человек - разведчика и радиста - должна осесть не в городе,  а
где-то вблизи него,  с таким расчетом,  чтобы связаться со мной. А это
уже дело техники.  Мы разработаем условия связи,  явки, как делали это
не раз, и тогда я смогу держать штаб в курсе всех событий.
     Решетов встал и быстро заходил по комнате.
     - А  почему  бы в самом деле не поступить так?  - сказал он будто
самому себе.  - Что мы теряем?  Абсолютно ничего.  А  что  выигрываем?
Много шансов за то,  что наладится связь... Майор, мысль ваша работает
правильно!  И связь с группой вы должны налаживать именно через город.
Вам придется найти подходящего человека.  Так... так... Все становится
на свои места!  - Решетов энергично потер руки.  (И я заключил, что он
не  всегда  бывает спокойно-уравновешенным человеком,  каким казался в
первые дни нашего знакомства.) - А есть подходящая кандидатура,  чтобы
возглавить группу? Через Центр - это долго.
     - Есть, - решительно ответил я.
     Решетов и Фирсанов вопросительно посмотрели на меня.
     - Криворученко... - сказал я.
     Фирсанов усмехнулся.
     - А кто это? - спросил Решетов.
     Ответил Фирсанов:
     - Это напарник майора по тылам противника. Опытный товарищ.
     - Ага... Совсем неплохо. Где он сейчас?
     - Здесь, - ответил Фирсанов.
     - А ну-ка, подать сюда Тяпкина-Ляпкина...
     Я вышел, передал приказание дежурному и вернулся.
     - Вы с ним предварительно беседовали? - поинтересовался Решетов.
     - Нет, не получил еще разрешения...
     - Он когда-нибудь прыгал с парашютом?
     - Нет. Но это дело немудреное, тем более для Криворученко.
     Вошел дежурный и доложил, что Криворученко явился.
     - Зови его, - приказал Решетов.
     Стройный и, как всегда, стремительный, Семен Криворученко вошел в
кабинет,  отрапортовал и застыл в положении "смирно",  глядя  прямо  в
лицо  Решетову  смелыми,  почти дерзкими темно-карими глазами.  Из-под
пилотки падал на лоб русый волнистый чуб.
     Полковник пытливо  всмотрелся  в  него  и  без всяких предисловий
приступил к делу:
     - Необходимо перебросить разведчика с радистом за линию фронта, в
неприятельский  тыл,  для  организации  связи  с  майором  Стожаровым,
который направляется туда с особым заданием.  Мы остановились на вашей
кандидатуре. Как вы на это смотрите?
     Криворученко спокойно ответил:
     - Готов, товарищ полковник. Я готов.
     Ни один разведчик, как бы опытен он ни был, не может без волнения
отнестись  к  новому  заданию  в  тылу  противника.  Но  лицо   Семена
оставалось ясным и безмятежным. Да, он был парень с выдержкой...
     - Отлично!  - сказал полковник, не сводя с него глаз. - Майор сам
введет  вас  в  курс дел.  Но идти вам придется врозь:  вначале майора
переправим,  а потом уже вас с радистом.  Его  сухопутьем,  а  вас  по
воздуху.
     Криворученко весело блеснул глазами и коротко сказал:
     - Есть!
     - Хорошие у вас хлопцы!  - заметил  Решетов,  когда  Криворученко
вышел.  -  С такими можно дела делать.  - Он наклонился над картой:  -
Давайте познакомимся с местностью.
     - Да,  кстати,  и  решим,  куда  лучше выбросить Криворученко,  -
сказал Фирсанов и спохватился: - А как же с радистом? У нас сейчас нет
ни одного в резерве.
     - Я найду,  - успокоил Решетов.  - В крайнем  случае  возьмем  из
школы молодого.  А с вами,  майор,  мы еще поговорим обстоятельнее.  Я
должен  посвятить  вас  в  кое-какие  подробности.  Виталий  Лазаревич
появился не вдруг.  Этим паролем кое-кто уже пользовался.  Я, кажется,
натолкнулся на старых знакомых.  Но об этом расскажу вечерком.  Не все
сразу.
     И мы  принялись  за  изучение  местности,  окружающей  резиденцию
Гюберта.

        5. ГАБИШ, ДОКТОР, ВИЛЛИ И ДРУГИЕ

     Вечером мы  с майором Коваленко сидели на лавочке во дворе штаба.
Вскоре подошли Решетов и Фирсанов.  Решено было поужинать на  открытом
воздухе.  Мы  расположились  под  большим  кленом  за  старым  садовым
столиком.  Наверное,  за ним когда-то мирно  собиралась  жившая  здесь
семья.
     Сегодня в  наш  обычный  пайковый  ужин  было  внесено   приятное
разнообразие:  кто-то  из  свободных от дежурства товарищей наловил на
речке раков, и мы прямо-таки набросились на них.
     Когда с  ужином  было  покончено,  полковник  Решетов приступил к
рассказу, который должен был дать мне кое-какие дополнительные данные.
     - Как-то летом сорокового года,  - начал он,  - в городе, где был
расквартирован Особый отдел,  в котором  я  работал,  грузовая  машина
ночью  сшибла  человека.  Кто  был  убит,  осталось загадкой:  никаких
документов на неизвестном не оказалось. Однако под брезентовой курткой
убитого   была   обнаружена   портативная  и  компактная,  но  большой
разрушительной  силы  мина  со  взрывателем  часового  действия,  а  в
подкладке  куртки  -  половинка  такой же фотографии,  что мы изъяли у
Брызгалова. Попытки особых органов расшифровать личность диверсанта (а
то,  что убитый - диверсант, не вызывало сомнений) так и не увенчались
успехом.
     Немного времени спустя,  тем же летом, к нам поступило интересное
заявление.  Один товарищ сообщил, что год назад ему, как представителю
спортивной организации, довелось познакомиться в одном портовом городе
с  тренером  футбольной  команды  бразильского   торгового   парохода,
совершавшего   рейсы  в  Советский  Союз.  Заявитель  хорошо  запомнил
внешность тренера. Это был стройный мужчина лет тридцати, имеющий, как
принято говорить,  особую примету:  небольшой шрам, идущий от середины
лба до левой брови.  И вот на днях,  идя по нашему  городу,  заявитель
вдруг  встретил этого иностранца в компании некоего Робуша,  работника
номерного завода.  Но заявителя смутило странное  обстоятельство:  год
назад тренер объяснялся только через переводчика,  а теперь он говорил
с Робушем на отличном русском языке.  Заявитель шел за ним следом  два
квартала и слышал только русскую речь.
     Вскоре мы вынуждены были арестовать Робуша.  При  обыске  у  него
было   изъято   закодированное   письмо.  В  нем  шла  речь  о  вещах,
составляющих большую государственную тайну.  Робуш признался,  что  во
время  немецкой оккупации Украины в восемнадцатом году он стал агентом
немецкой разведки.  К разведывательной  работе  его  привлек  немецкий
офицер в чине капитана, по фамилии Габиш.
     - Габиш?! - воскликнул я невольно.
     - Да,  Габиш, - подтвердил полковник Решетов и продолжал: - После
окончания гражданской войны Робуша долго никто не тревожил.  Только  в
тридцать  девятом  году  о  нем  вспомнила  немецкая  разведывательная
служба,  теперь уже гитлеровская.  И вот однажды весной,  в воскресный
день,  к нему на улице подошел неизвестный молодой человек, сказал ему
несколько слов и попросил зайти в сквер. Это был пароль, который много
лет  назад  дал  ему  капитан Габиш.  Кроме того,  неизвестный передал
Робушу  еще  и  новый  вещественный  пароль  на  будущее  -  половинку
фотокарточки молодой женщины. Вторую половинку должны были предъявлять
Робушу как пароль посланцы немецкой разведки.
     После этого нам стало ясно, что сшибленный автомашиной диверсант,
у  которого  была  обнаружена  половина   фотокарточки,   принадлежал,
очевидно, к той же вражеской группе.
     Далее Робуш рассказал,  что посланца Габиша звали Вилли,  что  он
имел примету - шрам на лбу, что появлялся он несколько раз.
     Во второй  свой  приход  Вилли  получил  нужную  разведывательную
информацию и потребовал,  чтобы Робуш помог устроить на номерной завод
некоего молодого человека.  Этот человек  скоро  явился  к  Робушу  на
квартиру,  а затем непонятным образом исчез, будто в воду канул. Робуш
описал нам внешность этого молодого человека, и мы поняли, что он-то и
есть тот диверсант, который попал под машину.
     Далее Робуш рассказал,  что Вилли был очень обеспокоен  внезапным
исчезновением  молодого человека и заявил,  что должен покинуть город.
Он передал Робуша на  связь  некоему  Виталию  Лазаревичу  Шляпникову,
якобы доктору. Познакомил их Вилли в вокзальном ресторане.
     Робуш рассказал нам все,  что знал  о  Докторе,  но  назвать  его
местожительство не мог.
     Вот, пожалуй, и все, что мы узнали от Робуша.
     Вилли и  Доктор  исчезли,  и захватить их нам не удалось.  Первый
исчез бесследно,  второй оставил кое-какие следы,  но они завели нас в
тупик.  Когда  нам  наконец  сообщили,  что  доктор  Шляпников Виталий
Лазаревич якобы обнаружился  в  соседнем  городе,  я  туда  немедленно
выехал.  Но, увы, доктора увидеть не удалось. Он успел вовремя смотать
удочки.  След был утерян,  дальнейшие розыски ничего  не  дали.  Можно
предположить,  что исчезновение и Доктора и Вилли было вызвано одной и
той же причиной - провалами Робуша и  неизвестного  диверсанта.  Можно
было  предположить и другое.  По словам Робуша,  и Вилли и Шляпников -
люди с той стороны,  но Вилли - немец, а Шляпников - русский. Оба они,
по  мнению Робуша,  являлись представителями разведывательного органа,
возглавляемого  Габишем,  и,  возможно,  выполнив   свою   задачу   на
территории Советского Союза, вернулись восвояси. Вот и вся история.
     Полковник допил свой чай, закурил и продолжал:
     - Теперь давайте подведем итоги.  Вилли - это тренер,  человек со
шрамом, фамилия его и местопребывание нам неизвестны. Известно только,
что он немец. Далее - доктор, Виталий Лазаревич Шляпников. Он русский,
связан с  гитлеровской  разведкой.  Его  знают  Робуш  и,  как  теперь
выяснилось,  Саврасов.  Первый  его видел за год до войны,  второй - в
феврале прошлого года.  Где он находится - вопрос... И наконец, Габиш.
Он  был  капитаном  в годы первой мировой войны.  Сейчас он может быть
генералом.  Фамилию Габиша назвал и Саврасов. Габиш вербовал и засылал
к  нам  и Робуша и Вилли.  Итак,  три лица,  связанные общностью дел и
одним вещественным паролем. Их имена, майор Стожаров, нужно хорошенько
запомнить.  Возможно,  что  ваш  визит к гауптману Гюберту повлечет за
собой встречу с кем-либо из этой тройки.
     - Странно,  что в ход снова пущена эта половинка фотокарточки,  -
заметил подполковник Фирсанов.  -  Ведь  двое,  имевших  этот  пароль,
провалились - диверсант и Робуш. С точки зрения гитлеровской разведки,
этот пароль должен быть,  безусловно, исключен - он мог попасть в руки
советских органов.
     - Вы,  конечно,  правы,   -   сказал   Решетов.   -   Но   иногда
обстоятельства  могут  заставить пойти на риск.  Видимо,  иначе нельзя
было восстановить связь с Саврасовым.
     - Пожалуй, что и так... - согласился Фирсанов.
     - Я ночью уеду,  - предупредил меня Решетов,  - и  мы  больше  не
увидимся в ближайшее время. Все ли вам ясно?
     - Ясно, товарищ полковник, - ответил я.
     - Ну,  это  главное.  Остальное и для меня в тумане,  - признался
Решетов.  - Помните,  вас не оставят  в  покое,  вас  станут  всячески
проверять.  Держитесь!  Возможны и провокация и шантаж, будьте начеку,
настороже,  в постоянной боевой готовности,  как на линии огня. Знание
немецкого  языка  не  обнаруживайте  ни в коем случае.  Держитесь так,
чтобы враги абсолютно были уверены,  что вы не знаете их  языка.  Хочу
еще  раз  подчеркнуть:  в предстоящем деле полагайтесь на свою память.
Записку,  документ,  как бы хитро вы их ни составили,  можно потерять,
они могут подвести и погубить вас, а память - надежнейшая шкатулка!
     Я кивнул.
     - Трудная   задача  поставлена  перед  вами,  майор,  -  заключил
Решетов,  - но я верю,  что  мы  встретимся.  Обязательно  встретимся!
Будьте здоровы, от души желаю успеха!
     Он крепко, ободряюще пожал мне руку и отпустил меня.

        6. СЕМЕН КРИВОРУЧЕНКО

     Утром следующего дня я отправился на дом к  Семену  Криворученко.
Решение  о  его  отправке  с  радистом  для связи со мной было принято
окончательно.
     Я познакомился  с  Криворученко в июле сорок первого года в штабе
истребительного батальона.  Он понравился мне с первой  встречи,  и  я
сразу   решил,   что   это  настоящий  парень.  Дальнейшее  знакомство
подтвердило это. Видно, и я пришелся ему по душе.
     В моем  общении  с людьми бывало по-разному:  меня часто покоряли
люди при первом же  знакомстве,  а  затем  я  в  них  разочаровывался.
Случалось   и  наоборот:  вначале  человек  был  неприятен,  но  потом
оказывалось,  что я неправ,  и  у  нас  возникали  хорошие,  дружеские
отношения.  Криворученко  я  полюбил сразу,  с первых дней знакомства.
Скоро наше знакомство переросло в крепкую  дружбу,  которая  выдержала
все испытания.
     Говорят, чтобы хорошо узнать человека,  надо  съесть  с  ним  пуд
соли.   Не   знаю,   насколько   применима  эта  поговорка  ко  мне  и
Криворученко.  Мы сдружились именно тогда,  когда тяжко страдали из-за
полного  отсутствия  соли.  Это произошло в январе сорок второго года,
когда нас вместе направили с заданием в тыл противника. Мы должны были
проникнуть   в  один  из  городов  Белоруссии,  отыскать  руководителя
разведывательной группы,  получить от него важные документы и  вынести
их на нашу территорию.
     Самолеты, на которых нас перебрасывали через линию фронта, должны
были совершить посадку на партизанские костры, а идти дальше по своему
маршруту нам следовало уже от партизанского лагеря.
     Зима выдалась лютая,  от жестокого мороза трещали деревья. Помню,
стояла холодная лунная ночь с обжигающим ветерком,  выжимавшим  слезы.
Белая  даль  простиралась  впереди.  Мы  медленно ехали на аэродром по
сильно  заснеженной   дороге,   приходилось   часто   останавливаться,
вылезать, помогать вытягивать машину.
     В высоком студеном небе бисером мерцали далекие звезды.
     Полтора часа  мы  затратили  на дорогу до аэродрома,  заметенного
снегом.  В реденьком сосновом бору, недалеко от деревни, мы наткнулись
на  торчавший  из  снежного  кургана  кусок железной трубы,  наподобие
самоварной.  Из нее густыми клубами  вперемешку  с  мохнатыми  искрами
вылетал дым. Ветерок подхватывал его и разносил по бору.
     Здесь был командный пункт летчиков.  Мы спустились  по  скользким
ступенькам,  вырытым  в  снегу,  в  глубокую  землянку  и,  смертельно
уставшие, повалились на топчан.
     В землянке  гудела железная печурка.  Раскаленные докрасна стенки
ее излучали страшный жар.  Было очень  душно,  пахло  свежесрубленными
бревнами,  смолой.  Разморенные усталостью и теплом,  я и Криворученко
отказались от ужина и мгновенно заснули.
     Нас разбудили  перед  отлетом,  и сонную одурь мы сбросили уже на
морозном воздухе.  Два самолета У-2 подняли  нас  в  темное  небо.  На
первом летел Криворученко.  Поначалу все шло так,  как предполагалось.
Мы удачно перевалили через передний край фронта,  и,  только когда  до
лесного   массива,   где   базировался  партизанский  отряд,  остались
считанные минуты лета, мы попали под многослойный зенитный огонь.
     Партизаны не  успели  сообщить  командованию о том,  что на нашей
трассе,  на территории бывшего совхоза, расположился зенитный дивизион
гитлеровцев.  До  этого  дня совхоз пустовал и служил летчикам хорошим
ориентиром.
     Самолет, на котором летел Семен Криворученко, сразу вспыхнул. Был
пробит запасной бензобак.  Пламя охватило весь  центроплан,  и  летчик
резко повел машину на снижение, пытаясь, видимо, дотянуть до леса.
     Летчик моего самолета бросил машину в глубокий  вираж.  Потом  он
прокричал  мне что-то и показал рукой вниз,  за борт.  В лесу под нами
ярким синеватым пламенем горел подбитый самолет.
     Трудно передать охватившее меня чувство отчаяния, злобы и горечи.
Все произошло на наших глазах,  в считанные секунды, и ни летчик, ни я
ничего  не  могли предпринять.  Я готов был плакать от сознания своего
бессилия,  готов был кричать.  А возможно,  что я и плакал,  и кричал,
сейчас уже не помню.
     Но, как оказалось,  к моей великой радости, Криворученко уцелел и
остался  жив.  Он  явился  к  партизанам  на вторые сутки в совершенно
неузнаваемом виде:  левый глаз его сплошь  заплыл,  исчез  под  пухлым
кровоподтеком,  часть волос, брови и ресницы обгорели, на обеих скулах
красовались ярко-багровые пятна.  Вместе с Семеном  пришел  и  летчик,
который  выглядел не лучше.  Брови и ресницы его обгорели начисто,  на
щеке зиял кровоточащий шрам.
     - Отделались  легким  испугом,  Кондратий  Филиппович,  - смеялся
Семен. - Бывает и хуже.
     - Хуже было бы,  - сказал летчик,  - случись посадка на несколько
минут раньше,  не в лесу.  Тогда,  пожалуй,  нам не  миновать  бы  лап
фашистских молодчиков.
     - Но как вы не разбились? - удивился я. - Как вы посадили горящую
машину в лесу?
     - Откровенно говоря,  - усмехнулся летчик,  - я  и  сам  не  могу
представить  себе,  как  все произошло.  Повезло...  Я думал,  что уже
гроб... - Он помолчал, сдержанно улыбаясь, и добавил: - А конструктора
"утенка"  я  бы расцеловал!  Это не машина,  а сущее чудо!  Она словно
специально сделана для таких передряг.  На любой  другой  нам  был  бы
каюк...
     - Самолет  сгорел?  -  поинтересовался   командир   партизанского
отряда.
     - Дотла,  - ответил летчик.  - Жаль птичку.  Уже третья сгорела с
начала войны,  а меня огонь не берет.
     Когда ожоги  Криворученко  зажили,  мы  отправились  по  заданию.
Здорово  тогда  мы  померзли,  поголодали,  и  все,  что ни ели,  было
несоленым.  За щепоткой соли наши  советские  люди  на  оккупированной
территории ходили за сотни километров.
     Из второй ходки в тыл врага мы с  Криворученко  вернулись  совсем
недавно.  И хотя уже стояло лето,  поход оказался не менее трудным. На
этот раз нам приказано было проникнуть в район,  где не было партизан,
и доставить радиостанцию разведывательной группе, проникшей на один из
железнодорожных узлов.  Мы  пробрались  через  передовую  на  лесистом
участке Западного фронта,  углубились на оккупированную территорию и в
условленном месте  приняли  на  свои  сигналы  сброшенный  с  самолета
парашют  с  прикрепленным к нему грузовым мешком.  В мешке были рация,
батареи,  оружие,  боеприпасы,  различные продукты,  но мы едва успели
унести  рацию  и батареи.  Все остальное досталось карателям,  которые
заметили нас и кинулись в погоню.
     Мы попали в тяжелое положение. Еды не было. Был табак, но не было
спичек.  К счастью,  у меня сохранилось увеличительное стекло, так что
днем, при ясном солнце, можно было курить и разводить огонь.
     Мы бродили   две   недели   по   лесным   чащобам,    измотались,
изголодались.  В  конце  концов  нам  удалось  выполнить  задание и на
обратном  пути  собрать  ценные  разведывательные  данные  для  нашего
командования, но потом долго пришлось приходить в себя.
     Эти две ходки в неприятельский тыл прочно скрепили  нашу  дружбу.
Между нами установилось то взаимное понимание,  без которого немыслима
работа разведчиков в  паре  и  которое  гарантировало  нас  от  всяких
случайностей.   Я  убедился,  что  Криворученко,  одаренный  природной
смекалкой,  обладает именно теми  качествами,  которые  так  дороги  в
разведке.   Горячий  и  шумный,  очень  энергичный  и  деятельный,  он
отличался смелостью,  выносливостью,  мог переносить  любые  невзгоды,
приноравливаться   к   любой   обстановке   и,   когда  сталкивался  с
неожиданным, принимать смелые и остроумные решения.

     Домик, в  котором  квартировал  Криворученко,  стоял  на  окраине
города, над глубоким оврагом с крутыми склонами, поросшими ольшаником.
Оба склона оврага были изрыты небольшими пещерами с узенькими лавками,
в них население укрывалось от бомбежки.  Окруженный небольшим садиком,
домик  приветливо  и  доверчиво  смотрел  оконцами  на  улицу.  В  его
старательно протертых стеклах плескалось утреннее солнце.
     Меня встретила хозяйка Криворученко - седенькая тихая женщина.
     Она отказалась эвакуироваться из города и осталась хозяйничать по
дому, заботясь о Семене, к которому привязалась, как к сыну.
     Чистота и  порядок,  царившие  в  трех  маленьких комнатах,  были
удивительными для этих суровых, беспокойных дней.
     Стол под    гладкой    белой   скатертью,   кровати,   застланные
отглаженными кружевными покрывалами,  тщательно  вымытые  полы,  много
цветов,  приятный запах какой-то сушеной травки,  и нигде ни паутинки,
ни соринки.
     - Хорошо у вас! - сказал я, присаживаясь на диванчик.
     Хозяйка вздохнула и промолчала.  На мой  вопрос,  где  же  Семен,
ответила:
     - По воду пошел. Сейчас явится... Да вот он идет.
     В прихожей  показался  Семен.  Он  отнес ведра с водой на кухню и
вернулся в комнату голый до пояса, босой и, как всегда, веселый.
     - Завтракали,   Кондратий   Филиппович?   -   спросил  он  вместо
приветствия.
     - Не успел, - признался я.
     - И отлично!  - заметил Семен.  - Пока мы будем говорить,  мамаша
нам что-нибудь сообразит. Пойдемте в сад...
     Он вынес во двор байковое солдатское одеяло и расстелил на траве,
в холодке. Мы прилегли и поначалу закурили.
     Нам предстояло заранее обсудить,  как мы найдем друг друга в тылу
врага.   Надо  было  разработать  несколько  вариантов  связи,  строго
учитывая обстановку и режим в оккупированном  городе,  договориться  о
сигналах,  условных знаках,  паролях. Следовательно, определить четкую
линию поведения Криворученко и радиста на первых порах после их прыжка
с самолета. Наконец, наметить примерную точку, где они должны осесть.
     Весь день мы говорили, чертили, спорили, соображали.

        7. "АХТУНГ, ПАНЦЕР!"

     Спустилась ночь,   душная,   пасмурная.   Безрадостное,    сплошь
задернутое   тучами   небо  нависало  над  лесом.  Изредка  на  севере
вскидывались сполохи, и после них становилось еще темнее.
     Старенький, отживший  все  сроки  пикап  с  трудом  пробирался по
ухабистой лесной дороге. Осторожно, как будто ощупью, водитель вел его
на  запад,  в  сторону переднего края,  к участку,  где мне предстояло
перебираться через фронт.
     Я и  Семен  Криворученко  сидели  друг  против  друга  в открытом
кузове,  цепляясь  за  кабину,  покачиваясь  из  стороны  в   сторону,
дергаясь,  подскакивая и съезжая с сидений, когда машину клонило набок
или встряхивало.
     Машина то  и  дело  попадала  в  выбоины,  садилась  на дифер,  с
отчаянным визгом буксовала  и,  кое-как  выбравшись,  продолжала  свой
путь.  Часто останавливались. Шофер на мгновение включал фары, освещал
дорогу,  затем  вылезал  из  кабинки  и,  посвистывая,   шел   изучать
препятствие.
     Когда машина останавливалась, слышалось уханье далеких пушек, нас
обступало  множество  лесных  шорохов  и звуков.  Ночной лес жил своей
жизнью,  нашептывал что-то  одному  ему  известное  и  нагонял  тоску.
Верховой ветер,  не приносящий прохлады,  раскачивал вершины сосен,  и
они протяжно и заунывно поскрипывали.
     Возвратившись, шофер   молча   садился  за  руль,  долго  заводил
натруженный мотор, и мы вновь продолжали двигаться вперед, вглядываясь
во тьму,  окружавшую нас. Нелюдимо и жутковато было ночью в незнакомом
месте.
     - Разбойничья ночь! - проворчал Семен.
     Я промолчал.  Ночь и в самом деле была  неприятная  и  тоскливая.
Даже говорить ни о чем не хотелось.
     - Уж не заблудились ли мы?  - сказал вдруг Семен.  - Что-то долго
ползем.
     Я не ответил.  Я не думал, что мы заблудились. Ехали мы, сокращая
путь  и  выигрывая время,  самой прямой и кратчайшей дорогой,  которую
показали нам на карте товарищи из разведотдела армии.  Но  как  иногда
получается,  самая  короткая дорога превращалась в самую длинную и то,
что было так ясно и просто на карте, на местности выглядело необычайно
запутанным и сложным.
     Около двух  часов  ночи,  с  трудом  преодолев  большой   участок
лежневки,  устланной  тонким  кругляком  дороги через какое-то болото,
машина  сделала  несколько  поворотов,  с  пыхтением  и   посапыванием
вскарабкалась  на  высоту  и  остановилась.  Мотор  вздохнул  с хрипом
раз-другой и заглох.  Запустить его вновь не удавалось, несмотря ни на
какие  усилия.  Мы  с  Семеном улеглись в кузове и заснули.  Наш шофер
продолжал возиться.  Проснулись  мы,  кажется,  очень  скоро  от  шума
заработавшего мотора. Начинался туманный рассвет.
     Только в два часа пополудни мы добрались до  расположения  нужной
нам части.
     Командир полка  -   широкоплечий,   кряжистый,   с   открытым   и
простодушным лицом, немного тронутым оспой, - встретил нас приветливо,
посмеялся над нашими блужданиями и немедленно усадил за стол.  О  цели
нашего  приезда  он был предупрежден еще вчера утром офицером из штаба
армии.
     После простого,  но  сытного  солдатского  обеда,  состоявшего из
жирных щей и пшенной каши с ломтиками сала мы заговорили о предстоящем
деле.
     - О вашем переходе кроме меня знают еще двое,  - сказал комполка,
- командир второго батальона и старшина одной из его рот. Оба они люди
тертые и умеют держать язык за зубами.  По-моему,  в вашем деле -  это
самое важное.
     Я кивнул.  Он снял фуражку,  вытер большим,  похожим на салфетку,
платком  обильный  пот  с  начисто обритой головы и услал ординарца за
кваском.
     - Я   все   продумал,  -  вновь  заговорил  он.  -  Вам  повезло.
Складывается очень удачная обстановка. Видите ли, что получается, - он
вынул   из  полевой  сумки  пухленькую  карту-километровку,  сложенную
квадратиком,  и бережно расстелил ее на траве,  - немцы уже пять суток
сряду  перед  рассветом  пытаются  выровнять  вот  этот клин и войти в
деревеньку.  Вот она. Этот клин не дает им покоя. Мы их не пускали, по
зубам  давали,  а  теперь пустим.  - Он рассмеялся и подмигнул нам:  -
Понимаете?  Пусть  жалуют,  потом  жалеть  будут.  А  вы   в   деревне
спрячетесь.  И  ничего  особенного  в этом я не вижу,  поверят:  после
отхода наших войск в деревне остался прятавшийся гражданский  человек.
Иногда так случается.  Случай редкий,  но вполне допустимый... Ну, а о
чем и как с ними разговаривать, вы знаете сами, и не мне вас учить.
     Он замолчал,  так как подошел ординарец. Комполка взял из его рук
солидную эмалированную кружку с квасом и выпил ее с жадностью.
     Когда ординарец ушел, он продолжал:
     - Я уверен,  что они и сегодня сунут нос.  Вот увидите. Заварушка
начнется  перед  рассветом.  Немцы  -  народ  педантичный,  они  любят
порядок:  все по уставу,  по  графику...  -  Он  задумался  немного  и
добавил:  - Полагаю,  что все утрясется,  и ничего советовать не буду.
Советов на все случаи жизни  не  бывает.  А  теперь  пойдемте,  я  вас
познакомлю с комбатом.  Да,  кстати, посмотрите, так сказать, на театр
будущих действий.  - Он поднялся с земли,  крепкий,  сильный,  оправил
поясной ремень, гимнастерку, надел фуражку и обратился к Криворученко:
"А вам, мой друг, придется остаться здесь".
     Криворученко встал.  Он порывисто протянул руку и посмотрел мне в
глаза.  Все шло просто, по-деловому, как и должно идти. До этого нам с
Семеном  приходилось  все  время бывать вместе:  мы вместе перелетали,
вместе  переходили  линию  фронта,  вместе  скитались   по   вражеской
территории,  вместе  возвращались  и  отдыхали,  а  сейчас нас впервые
разлучали.
     Мне стало грустно.  То же, видать, чувствовал сейчас и Семен. Оба
мы шли в неизвестность,  но шли врозь, предоставленные каждый себе. Он
молча  смотрел  на  меня,  и  его  глаза  как  бы  говорили:  "Мы  еще
встретимся.  Безусловно, встретимся. И сделаем все, что нужно. На меня
ты можешь положиться".
     - Что ж,  Семен...  -  нарушил  я  затянувшуюся  паузу.  -  Давай
попрощаемся...
     Криворученко шагнул ко мне и сильно обнял. Мы расцеловались.
     - Добре! - заметил почему-то командир.
     - До встречи,  Кондратий Филиппович!  -  взволнованно  проговорил
Семен,  тряся мою руку.  - Я отыщу вас где угодно, хоть в аду. От всей
души желаю вам успеха!
     - И  тебе тоже,  - ответил я и предупредил:  - Обязательно сделай
два-три пробных прыжка с парашютом. Обязательно...
     Обоих нас душило волнение.
     - Да,  да.  Прыгну,  не беспокойтесь...  - заверил Криворученко и
обратился к командиру. - Мне подождать вас?
     - Да,  лучше подождите,  - отозвался тот.  -  Я  быстро.  Обратно
поедете с моим человеком и уже блуждать не будете.
     Я пошел следом  за  командиром  и  до  того  пенька,  у  которого
тропинка сразу круто поворачивала, дважды обернулся.
     Криворученко стоял у входа в землянку не двигаясь и провожал  нас
взглядом.
     Через несколько минут на лесной  тропе  нас  встретил  небольшого
роста,   аккуратный   и   подтянутый   командир  второго  батальона  с
капитанскими шпалами на петлицах.  Я сразу  обратил  внимание  на  его
сосредоточенно-хмурый вид. Ему, наверное, не было еще тридцати лет, но
черные волосы на висках  уже  поблескивали  сединой.  Темные,  немного
выпуклые  глаза  его  смотрели  спокойно,  но  в  них таилась какая-то
неизжитая боль.
     Командир полка познакомил нас, и дальше мы пошли втроем.
     Комполка на ходу задавал капитану вопросы по службе,  тот отвечал
коротко  и  деловито.  Потом  речь  зашла  о  моем переходе,  и комбат
уверенно сказал,  что,  конечно, немцы и завтра утром вновь попытаются
выровнять участок своей передовой.
     Лес неожиданно расступился,  и нашему взору  открылась  небольшая
деревенька,  вытянувшаяся  вдоль косогора.  По правую сторону понуро и
жалко  сутулились  давно  покинутые  хозяевами  рубленые  домики,  все
казавшиеся  на один лад,  а по левую - тянулись погреба с присыпанными
землей крышами.  От деревни веяло  нежилым  духом.  Сиротливо  глядели
пустыми  окнами  избы,  от частоколов уцелели лишь торчащие колья,  на
крышах погребов буйно рос бурьян.  И не красили  обезлюдевшую  деревню
местами  сохранившиеся  резные коньки,  петухи на крышах,  наличники с
затейливыми узорами на окнах.
     Командир полка протянул руку вперед и сказал:
     - Тут  и  облюбуйте  себе  местечко  для  ожидания.  Лучше  всего
забраться в погребок.  Надежнее.  Но не прячьтесь, а стойте так, чтобы
вас можно было сразу увидеть.
     Я не понял.
     - Видите,  в чем дело...  - объяснил комполка. - Я по опыту знаю,
что  гитлеровцы,  занимая  населенный пункт,  как правило,  закидывают
погреба гранатами. Это надо помнить.
     Я кивнул. Совет был полезный.
     Комполка обратился к батальонному:
     - Кто сейчас в моей прежней землянке?
     - Старшина, сержант и парикмахер, - ответил тот.
     - Ага... Вот там вы и поместите нашего гостя.
     - Есть, - сказал комбат. - Я так и намерен был поступить.
     Миновав деревню,  мы вошли в лес и направились к большой землянке
между четырьмя высокими,  с пышными кронами соснами. Землянку покрывал
свежий  дерн,  под  ним  -  толстые  бревна  в три наката.  Неожиданно
прорвавшийся сквозь облака луч солнца,  клонящегося  к  закату,  яркой
полосой лежал на переднем стояке.
     Мы спустились в землянку.
     Уже немолодой,  с обвисшими рыжими усами старшина считал комплект
летнего обмундирования,  перекладывая его из одной груды в другую. При
нашем появлении старшина бросил счет,  вытянулся,  привычным движением
вскинул руку к лихо заломленной пилотке и по уставу представился.
     Это был тот самый старшина, о котором говорил командир полка.
     Он назвал себя:
     - Пидкова.
     Землянка была глубокая,  просторная, с широкими и прочными нарами
вдоль  трех  стен.  Ее меньшая часть отделялась подвешенными к потолку
плащ-палатками.  Я заглянул туда:  чисто,  опрятно.  На  срубе  висело
зеркальце  и  несколько  открыток,  с  которых  смотрели знакомые лица
киноактеров.
     - Временного квартиранта к вам привел, - представил меня командир
полка. - Это... гм... военный корреспондент. Прошу любить и жаловать.
     - Так  точно,  - ответил старшина.  - Я имею указание от товарища
капитана.
     - Как только фрицы начнут атаковать,  - сказал комполка,  понизив
голос,  - вам,  старшина,  поручается проводить товарища в  деревню  и
выбрать там погреб понезаметнее.
     - Есть проводить в деревню и выбрать погреб...
     Мы покинули землянку.  Командир полка распрощался со мной,  пожал
руку, пожелал удачи и, оставив меня на попечение комбата, отправился к
себе.
     - Есть не хотите? - осведомился капитан.
     Я ответил,  что уже обедал.  Он помолчал, затем, глядя в сторону,
тихо спросил:
     - В первый раз идете туда?
     Я пожал плечами.
     - Да,   да,  -  виновато  сказал  капитан.  -  Мне  не  следовало
спрашивать. У каждого свое. Я только хотел сказать, что к таким вещам,
наверное,  трудно  привыкнуть.  Каждый раз должно казаться,  что это в
первый раз...
     В его   словах   была   правда.  Несмотря  на  тренировку  и  уже
приобретенный опыт, я и в этот раз шел на задание с таким же чувством,
с каким шел впервые.  Да иначе,  видимо,  и не могло быть.  Очень мало
сходного  было  во  всех  заданиях,  непохожая  обстановка  и   разные
обстоятельства  сопутствовали  каждому  из  них.  Но я опять ничего не
сказал.  Мы присели на сваленную сосну,  закурили.  Мало-помалу угасал
день,  и уже исчез последний закатный луч солнца.  Вечер был ясный, но
быстро сгущались сумерки, заволакивая все вокруг.
     Комбат сказал мне,  что эти места - его родина,  что вот пришлось
воевать здесь -  кто  мог  подумать!  -  затем  он  принялся  подробно
описывать прелести здешних мест...
     В землянку я вернулся, когда стемнело и на небе высыпали звезды.
     Налицо были все обитатели землянки:  старшина Пидкова,  маленький
курносый сержант и  миловидная,  лет  двадцати,  девушка,  оказавшаяся
батальонным парикмахером.  Они сидели за жиденьким столом,  с кривыми,
крест-накрест,  березовыми ножками,  и аппетитно  уплетали  из  одного
котелка крутую гречневую кашу.
     - Як  хочете  исты,  товарищ  корреспондент,  -   предложил   мне
старшина, - то сидайте з нами вечеряти, а як ни, то видпочивайге.
     Я есть  не  хотел  и  решил  отдохнуть.  Место   мне   было   уже
приготовлено:  на нарах постланы две шинели,  покрыты плащ-палаткой, а
под голову вместо подушки положен противогаз.  Я прилег и стал глядеть
в низкий потолок землянки. Спать мне не хотелось, хотя в прошлую ночь,
в дороге, я спал не больше двух-трех часов.
     Старшина старательно  облизал  деревянную  ложку,  засунул  ее за
голенище сапога, выбрался из-за шаткого стола и сказал:
     - Видтого козак и гладок, що поив, та и на бок.
     Но он лег не сразу,  а принялся оправлять коптилку,  смастеренную
из   стреляной   артиллерийской  гильзы.  Он  отщипнул  черный  нагар,
подправил фитиль,  и в землянке стало чуть-чуть светлее. Затем он лег,
а рядом с ним расположился и сержант.
     Девушка принялась убирать со стола,  что,  видимо,  входило в  ее
обязанности, и тут же запела песню про Катюшу. Она пела все один и тот
же куплет, начало песни:
                     Расцветали яблони и груши,
                     Поплыли туманы над рекой.
                     Выходила на берег Катюша,
                     На высокий берег, на крутой...
     Голос у   нее  был  мягкий,  грудной,  показавшийся  мне  вначале
приятным,  но одни и те же слова  песни,  повторяемые  раз  за  разом,
действовали неприятно, вызывали досаду и раздражали.
     Вначале я  пробовал  мысленно  подпевать  девушке,  мне  когда-то
нравился  мотив  этой  простой  песенки,  а  потом у меня засосало под
ложечкой, и я заерзал на своем жестком ложе.
     А девушка  все  продолжала  тянуть  одно  и то же.  Это,  видимо,
вызывалось  какой-то   внутренней   потребностью   и   доставляло   ей
удовольствие.  Может быть,  пение давало разрядку нервному напряжению.
Девушка уже сидела в своем уголке,  и по тени на стенке я  видел,  что
она расчесывает волосы.
     Старшина не вытерпел.
     - Марусь!  -  с тоской в голосе взмолился он.  - Змины пластинку!
Хай воны сказятся, твои яблони и груши. Душу прямо вывертае!
     - Странный  вы  человек,  товарищ Пидкова,  - обиженно отозвалась
девушка. - Даже песен не любите!
     Старшина вздохнул и ничего не ответил.
     - Вот товарищ корреспондент,  - продолжала она,  -  не  обижаются
же...
     Я сделал вид, что сплю, и промолчал, хотя чувствовал, что девушка
рассчитывает на мою поддержку.
     Тогда она обратилась к сержанту:
     - Товарищ Катков, вас беспокоит мое пение?
     - Я и не такое могу выдержать... - дипломатично ответил сержант.
     Старшина захохотал  и  закашлялся.  Я не вытерпел и тоже фыркнул.
Маруся умолкла.  Наступила тишина. Из леса доносилось кваканье лягушек
на болоте и унылые крики неведомой ночной птицы.
     Я понимал,  что мне надо уснуть,  чтобы к утру  чувствовать  себя
бодрым.  Я пытался уснуть, накрыл ухо фуражкой для уюта, плотно закрыл
глаза, старался считать, но из моих попыток ничего не получалось. Сон,
особенно  нужный  сейчас,  не  приходил.  Слишком  велико было нервное
напряжение.  Так случалось всегда,  когда  я  не  мог  себе  отчетливо
представить,  что  ждет  меня  в  ближайшие  часы.  Приходили и тут же
мгновенно улетучивались тысячи мыслей,  и ни на одной из них я не  мог
сосредоточиться. Эти мысли утомляли и не давали спать. Иногда я впадал
в тревожное забытье,  потом вдруг вздрагивал от какого-то  внутреннего
толчка,  всматривался в острый язычок пламени коптилки и опять лежал с
открытыми глазами,  вслушиваясь в тишину.  А ее  нарушали  по-прежнему
лишь  кваканье  лягушек и тоскливые птичьи выкрики.  Но почему птичьи?
Может быть,  это кричит не птица?  Может  быть,  это  подают  условные
сигналы гитлеровские солдаты?  Я напряженно вслушивался. Крик следовал
через определенные интервалы,  начинался  с  низкой  ноты  и  кончался
высоким, пронзительным воем. Я прислушивался и... незаметно уснул.
     Проснулся я мгновенно от гулких и близких  разрывов.  В  землянке
стояла кромешная тьма и слышался голос старшины:
     - Скорийше, товарищ! Переодевайтесь. Скорийше! Бой иде.
     Я вскочил  и  мгновенно  переоблачился  в  приготовленную заранее
одежду - синюю косоворотку и старую ватную стеганку. Брюки на мне были
солдатские,  много  раз  стиранные,  сапоги кирзовые.  За пазуху сунул
мятую шапку.  Чтобы не смущать своим видом бойцов,  я накинул на  себя
длинную плащ-палатку и плотно закутался ею. На этот "маскарад" ушло не
более двух минут.
     Откинув полог   у   входа   в   землянку,   я   увидел   бледное,
предрассветное небо.  Старшина торопливо запихивал  что-то  в  вещевой
мешок и помигивал ручным фонарем.
     - Берить ноги в руки и за мной!..  - скомандовал он и выбежал  из
землянки.
     Я последовал за ним.  Сердце гулко колотилось в груди,  но бежать
было легко - я словно не чувствовал веса своего тела.