пусей" и "котиком", потом повела в комнату и стала всякие штуки выделывать, про какие Сенька даже от Прохи не слыхивал. Однако стыдно было, что свет горел, и вообще куда ей, Лореттке этой, кошке жирной, до Смерти. Тьфу! После еще долго учился шампанское пить: кладешь в него клубничину, даешь ей малость пообвыкнуться, размокнуть и губами вылавливаешь. Потом выдуваешь пузырчатое пойло до дна, и по новой. Утром, конечно, головой маялся, хуже чем от казенного вина. Но это пока Жорж не заглянул. Жорж посмотрел на страдания ученика, языком поцокал, сразу послал слугу за шампанским и паштетом. Позавтракали прямо у Сеньки на кровати: он лежа, студент сидя. Паштет мазали на белые булки, вино пили из горлышка. Полегчало. Сейчас французским позанимаемся, а в обед поедем укреплять знания во французский ресторан, сказал Жорж и облизнул толстые губы. А ничего, расслабленно думал Сенька. Глаза боятся, а руки делают. Ко всему человек обвыкается. Можно, можно жить и в богачестве. История третья. Про брата Ванечку Про две большие мечты думать было приятно - воображать, как оно все устроится с любовью и с бессчетным богатством. Однако и при нынешнем, пока еще не столь великом богатстве сделалась доступна одна мечта, раньше казавшаяся несбыточной - появиться во всей красе перед братом Ванькой. Тоже, конечно, без подготовки не нагрянешь: здрасьте, я ваш старший брат, барскую одежду напялил, а сам трущоба трущобой, ни слова по-культурному. Вдруг забрезгует Ванятка неучем? Однако для мальца все-таки можно было обойтись и малой наукой. С первого же дня Сенька уговорился с Жоржем - пускай тот при разговоре поправляет неправильные слова. Чтоб студент не ленился, ему была объявлена награда: по пятачку за каждую поправку. Ну, тот и рад стараться. Чуть не через слово: "Нет, Семен Трифоныч, так в культурном обществе не говорят: колидор, нужно коридор" - и крестик на особой бумажке чирк. После, на уроке арифметики, Скорик сам же эти крестики на 5 перемножил. Первого сентября 1900 года погорел на восемнадцать рублей семьдесят пять копеек - и это еще жадничал лишний раз слово сказать. Начнет по-писаному: "А вот думается мне, что..." - и затыкается. Закряхтел Скорик от такой суммы, потребовал с пятачка на копейку перейти. Второго сентября отмусолил, в смысле отсчитал, четыре рубля тридцать пять копеек. Третьего сентября три двенадцать. К четвертому сентября малость наблатыкался, то есть немного освоился, хватило рубля с гривенником, а пятого и вовсе обошелся девяноста копейками. Тут Сенька решил, что хватит с Ваньки, пора. Теперь он с отменной легкостью мог минут пять, а то и десять излагать свои мысли гладко, памятью-то Бог не обидел. По светскому этикету полагалось сначала судье Кувшинникову по почте письмо отписать: так, мол, и так, желаю нанести Вашей милости визит на предмет посещения обожаемого братца Ванятки. Но терпежу не хватило. С утра пораньше Сенька пошел к дантисту золотой зуб вставлять, а Жоржа снарядил в Теплые Станы, предупредить, что пополудни, если его милости будет благоугодно, пожалует и сам Семен Трифонович Скориков, состоятельный коммерсант - вроде как с родственным визитом. Жорж нарядился в студенческий мундир, выкупил форменную фуражку из ломбарда, укатил. Сенька сильно нервничал (то есть тряс гузкой). Ну как судья скажет: на кой бес моему приемному сыну такая собачья родня. Но ничего, обошлось. Жорж вернулся важный, объявил: ожидают к трем. Стало быть, не к обеду, сообразил Сенька, но не обиделся, а наоборот обрадовался, потому что пока еще плохо умел со столовыми ножами управляться и отличать мясные вилки от рыбных с салатными. В книге было прописано: "При визите детям обязательно должно дарить конфекты в бонбоньерке", и Скорик не пожидился, то есть не поскупился - купил на Мясницкой у Перлова самолучшую жестянку шоколаду, в виде горбатого конька из сказки. Нанял лаковую пролетку за пятерик, но, поскольку от нервов выехал сильно раньше нужного, сначала шел по улице пешком, коляска следом ехала. Старался вышагивать, как в учебнике предписано: "На улице легко отличить хорошо воспитанного, утонченного человека. Походка его всегда ровна и размеренна, шаг уверен. Он идет прямо, не оглядываясь, и только изредка останавливается на мгновение перед магазинами, обыкновенно придерживается правой стороны дороги и не смотрит ни кверху, ни книзу, а прямо за несколько шагов перед собой". Прошел так через Мясницкую, Лубянку, Театральный. А как шея от прямоглядения задубела, сел в пролетку. До Коньковских яблоневых садов катили неспешно, а перед самыми Теплыми Станами седок велел разогнаться, чтоб подъехать к судейскому дому лихо, при всей наглядности, с шиком. И в дом вошел в лучшем виде: сказал бон жур, умеренно поклонился. Судья Кувшинников ответил: "Здравствуй, Семен Скориков", пригласил в кресло. Сенька сел скромно, учтиво. Как положено в начале визита, снял одну правую перчатку, шляпу на пол положил, без салфетки. И только потом, благополучно все исполнив, рассмотрел судью как следует. А постарел-таки Ипполит Иванович, вблизи видно было. Усы подковой стали совсем седые. Длинные, ниже ушей, волоса тоже побелели. А взор остался такой же, как прежде: черный, въедливый. Про судью Кувшннникова покойный тятенька говорил, что умней его человека на всем свете не сыщешь, а потому, поглядев в строгие глаза Ипполит Иваныча, Сенька решил, что будет держать себя не по светскому этикету, а по настоящей учтивости, которой его обучила не книжка и не Жорж, а некая особа (про нее сказ впереди, не все в одну кучу-то валить). Особа эта говорила, что настоящая учтивость стоит не на вежливых словах, а на искреннем уважении: уважай всякого человека по всей силе возможности, пока этот человек тебе не показал, что твоего уважения не достоин. Сенька долго думал про такое диковинное суждение и в конце концов прояснил себе так: лучше плохого человека улестить, чем хорошего обидеть, ведь так? Вот и судье он не стал светские разговоры про приятно прохладную погоду говорить, а сказал со всей честностью, поклонившись: - Спасибо, что брата моего, сироту, как родного воспитываете и ни в чем не притесняете. А еще больше вам за это Исус Христос благодарность сделает. Судья тоже слегка поклонился, ответил, что не на чем, что ему с супругой от Вани на старости лет одно счастье и удовольствие. Мальчик он живой, сердцем нежный и при больших способностях. Ладно. Помолчали. Сенька ломал голову - как бы повернуть разговор в том смысле, что, мол, нельзя ли братца повидать. От напряжения шмыгнул носом, но тут же вспомнил, что "шумное втягивание носовой жидкости в обществе совершенно недопустимо" и скорей выхватил платок - сморкаться. Судья вдруг сказал: - Твой знакомый, что утром заезжал, назвал тебя "состоятельным коммерсантом"... Скорик приосанился, да ненадолго, потому что дальше Ипполит Иванович заговорил вот как: - С каких это барышей лаковая пролетка, фрак с цилиндром? Я ведь с опекуном твоим, Зотом Ларионовичем Пузыревым в переписке состою. Все эти годы раз в квартал перевожу по сто рублей на твое содержание, отчеты получаю. Пузырев писал, что учиться в гимназии ты не пожелал, что нрава ты дикого и неблагодарного, якшаешься со всяким отребьем, а в последнем письме сообщил, что ты вовсе стал вор и бандит. От неожиданности Сенька вскочил и крикнул - глупо, конечно, лучше бы промолчать: - Я вор? А он меня ловил? - Поймают, Сеня, поздно будет. - В гимназию я не схотел?! Сто рублей ему на меня полагалось?! Сенька задохнулся. Ну и подлец же дяденька Зот Ларионыч! Мало ему было витрину расколотить, надо было весь дом его поганый запалить! - Так откуда богатство-то? - спросил судья. - Я должен это знать, прежде чем допущу тебя к Ване. Может, фрак твой из крови скроен и слезами сшит. - Не из какой не из крови. Клад я нашел, старинный, - пробурчал Сенька, сам понимая - кто ж в такое поверит. Прокатился с шиком, угостил братика конфектами, как же. Прав был тятька: умный человек судья. Однако Кувшинников оказался еще того умней. Не почмокал недоверчиво губами, головой не покачал. Спросил спокойно: - Что за клад? Откуда? - Откуда-откуда, из хитровских подвалов, - хмуро ответил Сенька. - Пруты там были серебряные, с клеймом. Пять штук. Больших денег стоят. - Что за клеймо? - Почем мне знать. Две буквы: "Я" и "Д". Судья долго смотрел на Скорика, молчал. Потом поднялся. - Пойдем-ка в библиотеку. Это была такая комната, вся сверху донизу заставленная книгами. Если все книжки, какие Сенька в жизни видал, вместе сложить, и то, пожалуй, меньше бы вышло. Кувшинников на лесенку влез, достал с полки толстый том. Там же, наверху, принялся листать. - Эге, - сказал. Потом: - Так-так. Взглянул на Сеньку поверх очков и спрашивает: - Стало быть, "ЯД"? А где ты нашел клад? Часом не в Серебряниках? - Не. На Хитровке, вот вам крест, - забожился Скорик. Ипполит Иванович с лесенки быстро слез, книгу на стол положил, а сам к картине подошел, что висела на стене. Чудная была картина, похожая на рисунок разделки свиных туш, какой Сенька видал в немецкой мясной лавке. - Гляди. Это карта Москвы. Вот Хитровка, а вот Серебряники, переулок и набережная. От Хитровки рукой подать. Сенька подошел, посмотрел. На всякий случай сказал: "Оно конечно". А судья на него и не глядит, сам себе бормочет: - Ну разумеется! Там в семнадцатом столетии располагалась Серебряническая слобода, где при Яузском денежном дворе жили мастера-серебряники. Как твои прутья выглядят? Вот так? Потащил Скорика к столу, где книга. Там, на картинке, Сенька увидел прут - точь-в-точь такой же, какие ювелиру продал. И крупно, на торце, буквы "МД". - "МД" - это "Монетный двор", - объяснил Кувшинников. - Его еще называли Новым Монетным или Английским. В старину на Руси своего серебра было мало, поэтому закупали европейские монеты, иоахимсталеры, ефимки. - Сенька на знакомое слово опять кивнул, но уже с толком. - Талеры переплавляли в такие вот серебряные пруты, потом из них волокли проволоку, резали ее на кусочки, плющили и чеканили копейки, так называемые "чешуйки". Копеек сохранилось много, талеров и того больше, а заготовочных серебряных прутов, разумеется, не осталось вовсе - ведь они все в работу шли. - А этот как же? - показал Скорик на картинку. - Молодец, - похвалил судья. - Соображаешь. Правильно, Скориков. Всего один прут только до нашего времени и дошел, отлитый на Новом Монетном. Сенька задумался. - Чего ж они, серебряники эти, заготовки побросали, денег из них не начеканили? Кувшинников развел руками: - Загадка. - Глаза у него теперь были не въедливые, сощуренные, а блестящие и широкие, будто судья сильно чему-то удивился или обрадовался. - Хотя не такая уж и загадка, если немного порассуждать. Воровства в семнадцатом веке было много, еще больше, чем сейчас. Вот, тут в энциклопедии написано... - Он повел пальцем по строчкам. - "За так называемое "угорание" серебра мастеров нещадно били кнутом, иным вырывали ноздри, однако от дела не отставляли, ибо серебряников не хватало". Видно, мало били, если кто-то тайник из "угоревшего" серебра устроил. А может, не мастеров нужно было драть - дьяков. Дальше судья стал про себя читать. Вдруг присвистнул. Сеньке удивительно стало: такой человек, а свистит. - Сеня, ты за сколько свои прутья продал? Скорик врать не стал. Кувшинников сам богатый, завидовать не будет. - По четыре катеньки. - А тут написано, что этот прут пятьдесят лет назад на аукционе в Лондоне был приобретен коллекционером-нумизматом за 700 фунтов стерлингов. Это семь тысяч рублей, а по нынешним деньгам, пожалуй, и поболе. У Сеньки рот сам собой разинулся. Ай да Ашот Ашотыч, ай да змей! - Видишь, Скориков, если б ты свой клад казне отдал... - Да с какой радости казне-то? - вскинулся Сенька, еще не оправившись от ювелирова вероломства. - Так ведь серебро у казны было украдено. Хоть и двести лет назад, но государство-то все то же, Российское. За передачу властям клада, согласно закону, нашедшему положена треть стоимости. Выходит, ты за свои пять прутьев получил бы не две тысячи, а во много раз больше. К тому же был бы честный человек, родине помощник. Сенька хотел было сказать, что дело поправимое, да вовремя прикусил язык. Тут надо было сначала крепко думать, а потом уж болтать. Кувшинников-то остер, враз все выпытает. И без того судья на Скорика хитро смотрел, со значением. - Ладно, - говорит. - Ты подумай, куда прутья нести, если вдруг еще найдешь: барыге своему или в казну. Надумаешь по закону, я тебе подскажу, как и куда. В газетах про твой патриотизм напишут. - Про что? - Про то, что ты не только свое брюхо, но и родину любишь, вот про что. Насчет родины Сенька как-то не очень уверен был. Где она, его родина? Сухаревка, что ли, или Хитровка? За что их, вшивых, любить? А Кувшинников опять удивил. Вздохнул: - Так, значит, врал мне Зот про гимназию-то? И про остальное, поди, тоже... Ладно, за это он мне ответит. И вдруг запечалился, сивую голову повесил. - Ты, - говорит, - прости меня, Сеня, что я от своей совести ста рублями откупался. Мне бы хоть раз самому съездить да проверить, как ты там проживаешь. Хотел ведь я, когда твой отец умер, вас обоих к себе взять, да Пузырев намертво вцепился - родной племянник, я мол, сестрина кровь. А ему, выходит, только деньги нужны были. Здесь у Сеньки мысли от огромных тыщ совсем в другую сторону развернуло: как бы оно у него все сложилось, если б после родительской смерти не к Зот Ларионычу, а к судье Кувшинникову попасть? Да чего там, что попусту убиваться. Спросил хмуро: - Не пустите с Ванькой повидаться? Судья не сразу ответил. - Что ж, говорил ты со мной честно, да и парень ты непропащий. Повидайтесь. Почему не повидаться? У Вани как раз урок французского закончился. Иди в детскую. Горничная тебя проводит. А про братишку Сенька волновался зря. Тому когда сказали, что старший брат пришел - выбежал навстречу и как прыгнет на шею. - Ага! Это я, я ему письмо написал! Ты, Сеня, точь-в-точь такой, как я воображал! - И поправился. - Не воображал, а запомнил. Нисколько не изменился. Даже галстук тот же! Вот врать здоров, оголец. Дал ему Скорик бонбоньерку, еще подарки: бинокль и перочинный ножик - тот самый, с ногтечисткой. Ванька про брата, конечно, сразу позабыл, принялся лезвиями щелкать, но это ничего, пацаненок он и есть пацаненок. С судьей Сенька попрощался за руку, обещался через пару деньков снова быть. Обратно шел пешком чуть не до самой Калужской, думу думал. Семь тысяч за прут! Если цену не сбивать, можно на одном прутике целый год по-княжески жировать. Помозговать надо было, очень сильно думалкой поворочать. Как учила некая, один раз уже поминавшаяся особа: "Кто маро думар - много пракар". История четвертая. Про японского человека Масу Это в смысле: "Кто мало думал - много плакал". Особа эта русскую букву "л" выговорить не умела, потому что в ихнем наречии такой буквы в заводе нет. Как-то живут, обходятся. Стало быть, пора рассказать про второго Сенькиного учителя, не нанятого, а самозваного. Дело вышло так. В тот самый день, когда Скорик после балета и борделя утром сначала болел, а после лечился шампанским и паштетом, был к нему нежданный гость. Постучали в дверь - тихо так, прилично. Думал - хозяйка. Открывает - а там вчерашний японец. Сенька напугался - страх. Сейчас как пойдет метелить: чего, мол, удрал, расчета за покражу не получив? Японец поздоровался и спрашивает: - Тево дрозись? Сенька ему честно: так, мол, и так, дрожу, потому что за жизнь свою опасаюсь. Не порешили бы вы меня, дяденька. Тот удивился: - Ты сьто, Сенька-кун, смерчи боисься? - Кто ж ее не боится, - ответил на грозный вопрос Скорик и к окну попятился. Мысль возникла - не сигануть ли из окошка. Высоконько было, а то беспременно прыгнул бы. Японец давай дальше стращать - вроде еще пуще удивился: - А сево ее бояться? Ты ведь нотью спать не боисься? От такого нехорошего намека Сенька уж и высоты страшиться перестал. Допятился до окна, створку отворил, как бы душно ему. Теперь, если убивать начнут, одним скачком можно было на подоконник взлететь. - Так то спать, - сказал он. - Знаешь, что утром проснешься. - И посре смерчи проснесься. Бери хоросе дзир - хоросе и проснесься. v Тоже еще поп выискался! Будет, басурман, крещеному человеку про рай и воскресенье проповедовать! От близости окна Скорик чуток осмелел. - Как вы меня сыскали-то? - спросил. - Слово, что ль, какое волшебное знаете? - Дзнаю. "Рубрь" надзывается. Дар марьсику рубрь, он дза тобой победзяр. - Какому мальчику? - опешил Сенька. Маса показал рукой на аршин от пола: - Маренькому. Сопривому. Но бегает быстро. Японец оглядел комнату, одобрительно кивнул: - Мородец, Сенька-кун, сьто тут посерирся. От Асеурова переурка бризко. Это он про Ащеулов переулок, где они с Эраст Петровичем квартируют, сообразил Сенька. В самом деле недалеко. - Чего вам от меня надо? Ведь бусы-то я вернул, - сказал он жалобно. - Господзин верер, - строго, даже торжественно пояснил Маса и вдруг вздохнул. - А есе ты, Сенька-кун, на меня походз. Я когда быр такой, как ты, тодзе быр маренький бандзит. Бери бы госпозина не встретир, вырос бы борьсей бандзит. Он - мой учитерь. А я буду твой учитерь. - Есть у меня уже учитель, - проворчал Скорик, перестав бояться, что станут до смерти убивать... - Чему учит? - оживился Маса. (То есть на самом-то деле он спросил тему утит, но Сенька уже научился разбирать его чудной говор и с пониманием не затруднился.) - Ну, там хорошим манерам... Коротышка ужасно обрадовался. Это самое главное, говорит. И объяснил про настоящую учтивость, которая происходит от искреннего уважения ко всякому человеку. В разгар объяснения над Сенькиной головой зажужжала муха. Он ее, настырную, гнал-гнал, никак не отставала. А японец как подпрыгнет, махнул рукой - и поймал насекомую в кулак. От такой его резвости Скорик взвизгнул, на корточки присел, да еще голову руками прикрыл - думал, прибить хочет. Маса посмотрел на скорчившегося Сеньку, спрашивает: ты что это? - Напужался, что стукнете. - Зачем? Сенька ему со всхлипом: - Сироту всякий обидеть может. Японец наставительно поднял палец: нужно, говорит, уметь себя защищать. Особенно, если сирота. - Как это - "уметь"? Тот смеется. А кто, мол, говорил, что ему учитель не нужен? Хочешь научу, как себя защищать? Скорик вспомнил, как азйатец руками-ногами машет, и тоже так захотел. - Неплохо бы, - говорит. - Да, чай, трудно этак ловко людей мордовать? Маса подошел к окну, выпустил пойманную муху на волю. Нет, говорит, мордовать нетрудно. Трудно научиться Пути. (Это Сенька потом понял, что он слово "Путь" как бы с большой буквы сказал, а тогда не смикитил.) - А? - спросил. - Чему научиться? Стал ему Маса про Путь объяснять. Что, мол, жизнь - это дорога от рождения к смерти и что дорогу эту нужно пройти правильно, не то дойти-то дойдешь, никуда не денешься, только потом не обессудь. Если будешь ползать по той дороге по-мушиному, быть тебе в следующем рождении мухой, как та, что жужжала. Будешь гадом в пыли пресмыкаться, гадом и народишься. Сенька подумал, что это он для образности сказал, к слову. Не знал еще, что Маса про мух и гадюк взаправду говорил, во всей натуральности. - А как правильно идти по Пути? - спросил Скорик. Оказалось, умучаешься, если по-правильному. Перво-наперво, как проснешься с утра, нужно говорить себе: "Сегодня меня ждет смерть" - и не пугаться. И все время о ней, смерти, думать. Потому не знаешь ведь, когда твой путь закончится, и нужно завсегда наготове быть. (Сенька зажмурил глаза, сказал заветные слова и нисколько не напугался, потому что увидел перед собой Смерть, ужас до чего собой прекрасную. Чего ж бояться, если она тебя ждет?) Но дальше хуже пошло. Врать нельзя, без дела валяться нельзя, на перине пуховой спать нельзя (вообще нежить себя ни-ни), а надо себя всяко терзать, испытывать, закалять и в черном теле держать. Послушал Сенька, послушал, и чего-то не захотелось ему этакую страсть выносить. И без того набедовался, наголодался, только-только к настоящей жизни принюхиваться стал. - А попроще нельзя, без Пути? Чтоб только драться? Маса от такого вопроса расстроился, головой покачал. Можно, говорит, но тигра тебе тогда не победить, только шакала. - Ничего, с меня и шакала хватит, - заявил Скорик. - Тигра можно сторонкой обойти, ноги не отвалятся. Японец еще пуще закручинился. Ладно, говорит, ленивая душа, бес с тобой. Снимай курточку, будет тебе первый урок. И стал учить, как правильно падать, если с размаху по морде бьют. Сенька науку освоил быстро: исправно падал, через голову перекувыркивался и на ноги вставал, а сам все ждал, когда же Маса спрашивать станет, откуда у хитровского голодранца богатство. Нет, не стал. Однако перед тем, как уйти, сказал: - Господин спрашивает, не хочешь ли ты, Сенька-кун, ему что-нибудь рассказать? Нет? Тогда саенара. Это по-ихнему "пакеда". И повадился в нумера ходить, дня не пропускал. Спустится Сенька к завтраку - а Маса уже сидит у самовара, весь красный от выпитого чаю, и хозяйка ему варенья подкладывает. Строгая мадам Борисенко от него вся размякала, румянилась. И чем только он ее взял? Потом начинался урок японской гимнастики. Честно сказать, Маса больше языком трепал, чем настоящему делу учил. Видно, задумал-таки, хитрый азиат, Скорика на свой Путь уволочь. К примеру, обучал он Сеньку с крыши сарая вниз сигать. Сенька наверх-то залез, а прыгнуть не может, боязно. Это ж две сажени! Ноги переломаешь. Маса рядом стоит, поучает. Это тебе, говорит, страх мешает. Ты гони его, он человеку без надобности. Только препятствует голове и телу свое дело делать. Ты ведь знаешь, как прыгать, я тебе показал и объяснил. Так не бойся, голова и тело все сами исполнят, если страх мешать не будет. Легко сказать! - Вы чего, сенсей, вовсе ничего на свете не боитесь? - Это его так называть нужно было, "сенсей". "Учитель", значит. - Я думал, таких людей не бывает, кто совсем страха не знает. Редко, говорит, но бывают. Господин, например, ничего не боится. А я одной вещи очень даже боюсь. Сеньке от этих слов полегче стало. - Чего? Мертвяков? Нет, говорит. Боюсь, что господин или какой-нибудь хороший человек мне доверится, а я не оправдаю, подведу. Из-за своей глупости или невластных мне обстоятельств. Ужас, говорит, как этого страшусь. Глупость - ладно, она с годами проходит. А вот над обстоятельствами один Буцу властен. - Кто властен? - спросил Скорик. Маса пальцем наверх показал: - Буцу. - А-а, Исус Христос. Японец кивнул. Поэтому, говорит, я Ему каждый день молюсь. Вот так. Зажмурил глазенки, ладоши сложил и загнусавил чего-то. Сам же после и перевел: "На Буцу уповаю, но и сам сделаю все, что могу". Такая у них японская молитва. Сенька фыркнул: - Тоже мне японская. На Бога надейся, а сам не плошай. Потом еще однажды заговорили о божественном. Мух у Сеньки в комнате много развелось. Видно, на крошки налетали - очень уж он лют был пирожные со сдобами трескать. Маса мух не любил. Ловил их, как кот лапой, но чтобы раздавить или прихлопнуть - ни в жизнь. Всегда к окошку поднесет, выпустит. Скорик раз спросил: - Чего вы, сенсей, с ними церемонии разводите? Шлепнули бы, и дело с концом. Тот в ответ: никого не нужно убивать, если можно не убивать. - Даже муху? Какая разница, говорит. Душа она и есть душа. Сейчас это муха, а если будет себя в своей мушиной жизни правильно вести, то в следующем рождении, может, человеком станет. К примеру, таким, как ты. Сенька обиделся: - Чего это, как я? Может, как вы? Маса сказал на это, а если будешь хамить учителю, то сам после смерти станешь мухой. Ну-ка, говорит, уворачивайся. И как врежет Сеньке по роже - попробуй-ка, увернись. Только в ушах зазвенело. Так вот и обучался японской премудрости. И всякий раз в конце диковинный учитель спрашивал одно и то же: не желаешь ли, мол, чего господину передать. Сенька глазами хлопал, отмалчивался. Не мог в толк взять, о чем спрос. Про клад? Или про что другое? Маса, впрочем, никакой докуки не делал. Подождет с полминутки, кивнет, скажет свое "саенара" и идет себе восвояси. Дни летели быстро. Урок гимнастики, урок грамматики, урок арифметики, урок французского, закрепление пройденного во французском ресторане, потом променад по магазинам, снова урок - изящных манер, с Жоржем, а там уж пора ужинать и на практикум. "Практикумом" Жорж называл вояжи в оперетку, танц-зал, бордель или какое другое светское место. По утрам Сенька дрых допоздна, а встанешь, умоешься - уже и Маса тут как тут. И снова-здорово, чисто белка в колесе. Пару раз, заместо практикума, заглядывал на Хитровку к Ташке - после темна и, конечно, не в сюртуке-фраке, а в прежней одежде. Как говорил Жорж, опашем. Делал это так. Нанимал на Трубе степенного, трезвого извозчика и непременно чтобы с номером, ехал на нем до Лубянки. Переодевался прямо в коляске, спустив пониже кожух. На Лубянке, уже преобразовавшись из негоцианта в апаша, оставлял ваньку дожидаться. Плохо ли - сиди себе, спи, по целковому за час. Только уговор: с козел сходить ни-ни, не то вмиг одежду с сиденья попрут. Упрямая Ташка денег, какие Сенька давал, не брала. И от своих шалавских занятий отходить не желала, потому что гордая. Деньги, говорила, от мужчины кто берет - не за работу, а просто так? Либо маруха, либо супруга. В марухи я к тебе идти не могу, как мы есть с тобой товарищи. В супруги тоже не согласная, из-за французки (не то чтоб Сенька ее жениться звал - это уж Ташка сама себе напридумывала). Сама сколько требуется заработаю. А не хватит, вот тогда ты мне поможешь, как товарищ. Однако от Сенькиных рассказов про его новую светскую жизнь заиграла в Ташке амбиция или, иначе сказать, честолюбие. Захотелось ей тоже карьеру произвесть - из уличной мамзельки в "гимназистки" подняться, тем более и возраст был подходящий. "Гимназистки" улицу не утюжат, клиентов им сводня поставляет. Работа против уличной лахудры не в пример легче и денежней. Тут первое - платье гимназическое купить, с пелериной, но на это у Ташки отложено было. Сводня знакомая тоже имелась. Баба честная, надежная, за клиентов всего треть себе берет. А клиентов, которые гимназисток ценят, полным-полно. Люди все солидные, в возрасте, при деньгах. Одна только была трудность, такая же, как у Сеньки: культурности не хватало, бонтонно разговор повести. Ведь клиент, он верить должен, что к нему настоящую гимназистку привели, а не мамзельку переодетую. Потому Ташка тоже стала французские слова и всякие изящные выражения учить. Сочинила себе жизненную историю, стала Сеньке рассказывать. Пока еще не твердо все слова помнила, подглядывала по бумажке. Вроде как она гимназистка четвертого класса, инспектор ее совратил, цветок невинности сорвал, всяким кунштюкам обучил, и вот теперь она тайком от маман и папан зарабатывает себе женским местом на конфекты и пирожные. Скорик историю послушал и как человек со светским опытом предложил кое-что подправить. Особенно же советовал в рассказ матерщину не вставлять. Ташка такому совету удивилась - она, хитровская порода, разницы между приличными и похабными выражениями понимать не умела. Тогда он ей все матюгальные слова на листочке написал, чтоб запомнила. Ташка обхватила голову руками, стала повторять: ...., ...., ...., ..... Сенькины уши, приобыкшиеся к культурному, или еще лучше сказать, цивилизованному разговору, от этого прямо вяли. А еще Ташка с прошлой Сенькиной дачи купила себе щенка пуделя. Был он маленький, беленький, шебутной и несказанно нюхастый. Сеньку со второго раза уже узнал, обрадовался, запрыгал. Все Ташкины цветы различал и на каждый тявкал по-особенному. Имя ему было Помпоний, попросту Помпошка. Когда Скорик к Ташке во второй раз заглянул - рассказать, как с братишкой повидался, и новый зуб показать (ну и еще одно дело было, денежное), товарка на него накинулась: - Чего приперся? Ты что, не видал, у меня на окне красный мак? Забыл, что это значит? Я ж тебя учила! Опасность, вот что! Не ходи ты на Хитровку, Князь тебя ищет! Сенька и сам про это знал, да как было не прийти? Из-за светской учебы и особенно Жоржевых практикумов от двух тысяч у него уже едва четверть оставалась. В неделю полторы тысячи спустил, вот какой с ним приключился дезастр. Срочно требовалось упрочить финансовый статут. Слазил в подземелье, упрочил. Хотел взять два прута, но передумал - хватит и одного. Нечего попусту шиковать, денежка счет любит. Пора жить по правильному принципу. Ювелир Ашот Ашотыч Сеньке как родному обрадовался. Сторожить лавку доверил попугаю, повел гостя за шторку, коньяком-бисквитом угостил. Скорик бисквит сжевал, коньячку тоже отхлебнул, самым культурным манером, и только после предъявил ювелиру прут, но в руки не дал. Потребовал не четыреста рублей - тысячу. Согласится или нет? Дал Самшитов тысячу, слова не сказал! Стало быть, правда в книге судьи Кувшинникова написана, про настоящую-то цену. Ювелир все подливал коньяку. Думал, напьется хитровский недоумок, сболтнет лишнее. Спросил, будут ли еще прутья и когда. Сенька ему хитро: - По тысяче пруты закончились, один только и был. Вы меня, господин Самшитов, с заказчиком сведите, тогда, может, еще появятся. Поморгал Ашот Ашотыч чернильными глазами, посопел, однако понял - были дураки, да все вышли. А моя комиссия, спрашивает. - Как положено - двадцать процентов. Тот заволновался. Двадцать мало, говорит. Настоящих клиентов только я знаю, без меня вам на них не выйти. Надо тридцать процентов дать. Поторговались, сошлись на двадцати пяти. Оставил Скорик ювелиру адрес, куда в случае чего весточку послать, и пошел, очень собой довольный. Самшитов вслед: - Так я могу надеяться, господин Скориков? И попугай Левончик, хрипло: - Господин Скорриков! Господин Скорриков! Дошел до извозчика, переоделся в приличный вид, но в пролетке не поехал, отправился домой пешком. Не шиковать - значит не шиковать. Лишний полтинник, конечно, трата не грандиозная, однако раз по принципу, значит, по принципу. На углу Цветного бульвара обернулся - так, померещилось что-то. Глядь - под фонарем фигура знакомая. Проха! От Хитровки следил, что ли? Скорик к нему, ворюге, бросился, ухватил за грудки. - Отдавай котлы, паскуда! Сам-то уж почти неделю с новыми котлами ходил, золотыми, но то не Прохина печаль. Утырил у своего - отвечай. - Красно нарядился, Скорик, - процедил Проха и высвободился рывком. - А по харе, гнида, не хошь? И руку в карман, а там, Сенька знал, свинчатка или чего похуже. Тут свист, топот. Городовой несется - защищать приличного юношу от шпаны. Проха дернул вверх по Звонарному, в темноту. То-то, пролетарий штопаный. Тут тебе не Хитровка, а чистый квартал. Ишь чего удумал - "по харе". КАК СЕНЬКА СТАЛ ЛЮБОВНИКОМ СМЕРТИ Жадней всего из преподанных Масой уроков Сенька внимал самой главной из наук - как покорять женские сердца. По этой части японец оказался дока и в смысле побалакать, и в смысле покобелиться. Нет, лучше будет так сказать: как в теории, так и в практике. Сенька долго удивлялся, как это мадам Борисенко от кривоногового, щелеглазого млеет, такую симпатию ему оказывает. Раз вышел завтракать раньше положенного, когда другие постояльцы еще не спустились - ух ты! Хозяйка у Масы на коленях сидит, толстую щеку ему на-целовывает, а он только жмурится. Увидела Скорика, ойкнула, раскраснелась, да из комнаты вон, будто девчонка какая. А самой-то, наверно, лет тридцать, если не больше. Не выдержал, спросил - в тот же день, во время рекреации после утреннего мордобоя. Как, мол, вам, Маса-сенсей, такое от женщин счаерье? Научите сироту, явите такую милость. Ну, японец и прочел целую лекцию, навроде той, куда Жорж однажды Сеньку в институт водил. Только говорил понятней, чем профессор, хоть сам и иностранный человек. Если коротко пересказать, премудрость выходила такая. Чтобы отворить женское сердце, нужно три ключа, учил Маса. Уверенность в себе, загадочность и подход. Первые два - это просто, потому что зависят только от тебя самого. Третье - труднее, потому что тут нужно понимать, какая перед тобой женщина. Это называется знание души, а по-научному психология. Женщины, объяснил Маса, не все одинаковые. Делятся на две породы. - Только на две? - поразился Сенька, который слушал очень внимательно и жалел лишь об одном - под рукой не было бумажки записать. Только две, важно повторил сенсей. Те, которым в мужчине нужен папа, и те, которым нужен сын. Главное - правильно определить, женщина какой породы перед тобой, а это с непривычки непросто, потому что женщины любят притворяться. Зато если определил, все остальное - пустяки. С женщиной из первой породы нужно быть папой: про жизнь ее не расспрашивать и вообще поменьше разговаривать, являть собой отеческую строгость; с женщиной второй породы нужно делать печальные глаза, вздыхать и больше смотреть на небо, чтобы она поняла: без мамы ты совсем пропадешь. Если же тебе от женщины не нужно души, а хватит одного лишь тела, продолжил далее учитель, тогда проще. Сенька торопливо воскликнул: - Хватит-хватит! В этом случае, пожал плечами Маса, слова вообще не нужны. Громко дыши, делай глазами вот так, на умные вопросы не отвечай. Душу свою не показывай. Иначе нечестно получится - тебе ведь от женщины души не нужно. Ты для нее должен быть не человек, а дзверуська. - Кто? - не сразу понял Скорик. - А, зверушка. Маса с удовольствием повторил звучное слово. Да, сказал, зверушка. Которая подбежит, понюхает под хвостом и сразу сверху залезает. От женщин все хотят, чтобы они стеснялись и целомудрие изображали, женщины от этого устают и скучают. А зверушку чего стесняться? Она ведь зверушка. Долго еще сенсей про всякое такое поучал, и Сенька, хоть не записывал, но запомнил науку слово в слово. А на следующий день как раз и подходящий практикум подвернулся. Жорж позвал ехать в Сокольники на пикник (это когда едут в лес, а там на траве сидят и едят руками, по-простому). Сказал, позовет с собой двух курсисток. За одной он давно ударяет, а вторая, сказал, в самый раз для тебя будет (они уж к тому времени на брудершафт выпили, на "ты" перешли, чтоб проще). Современная барышня, говорит, без предрассудков. Сенька спрашивает, шалава, что ли? - Не совсем, - уклончиво ответил Жорж. - Сам увидишь. Сели в шарабан, поехали. Скоро Сеньке стало ясно: надул его студент. У самого-то девка пухленькая, разбитная, все хохочет, а товарищу подсунул какую-то тарань сушеную, в очках, с поджатыми губами. Видно, нарочно подгадал, чтоб мымра эта не мешала ему за ейной подружкой ухлестывать. Пока ехали, очкастая тарабанила про непонятное: Ницше там, фигицше, Маркс-шмаркс. Скорик не слушал, думал про свое. По Масиной науке выходило, что, если подъехать по-умному, с психологией, то любую бабу уделать можно, даже такую фрю. Как он там учил? Простые, говорил, любят галантность и мудреные слова, а с образованными, наоборот, надо попроще и погрубее. Попробовать что ли - заради проверки? Ну и попробовал. Она спрашивает: - Что вы, Семен, думаете о теории социальной эволюции? А он - молчок, только усмехается. Она занервничала, глазами захлопала. Вы, говорит, наверное, сторонник насильственного преобразования общественных институтов? А он голову слегка наклонил и угол губы дюйма на полтора в сторону - вот и весь ответ. В парке, когда Жорж свою хохотушку повел на лодке катать (Сенькина-то не захотела, сказала, что у ней от воды головокружение), пришло время действовать. От Скориковой загадочности барышня вовсе в раж впала - тараторит, тараторит, остановиться не может. Посреди длиннющей речи про каких-то Прудона и Бакунина он наклонился вперед, обнял очкастую за костлявые плечи и крепко-крепко поцеловал в губы. Она только пискнула. Руками уперлась в грудь - Сенька уж хотел отпустить, ведь не насильник какой. Был в полной готовности и по харе получить. С такими ручонками, чай, скулу не свернет. Упереться-то она уперлась, однако не отпихнула. Сенька удивился, давай дальше целовать, а руками начал ей ребра щупать да пуговки сзади на платье расстегивать: может, опомнится? Курсистка забормотала: - Вы что, Семен, вы что... А правду Жорж говорит, что вы... Ах, что вы делаете!.. Что вы пролетарий? Сенька для большей зверообразности тихонько рыкнул и совсем обнаглел, руку под платье запустил, где расстегнуто. Там у барышни сверху была голая спина, с торчащими позвонками, а ниже шелковое белье. - Сумасшедший, - сказала курсистка, задыхаясь. Очки у нее сползли на сторону, глаза полузакрылись. Сенька еще с минуту руками по ней там-сям повозил, чтоб окончательно удостовериться в правильности Масиной теории, и отодвинулся. Больно костиста, да и не для баловства затевалось, а для научного опыта, или, выражаясь культурно, эксперимента. Когда из Сокольников обратно ехали, ученая девица рта не раскрывала - все на Сеньку пялилась, будто ждала чего, а он про нее и думать забыл, такое в нем происходило потрясение. Вот она, сила учения! Наука все преодолеть может! Назавтра ни свет ни заря поджидал Масу у входа. Дождался, увел к себе в комнату, даже не дал чаю попить. Попросил Христом-Богом: обучите, сенсей, как мне одну обожаемую особу сердечно завоевать. Маса ничего, никакой насмешки над Сенькиной эмоцией не сделал. Велел подробно разобъяснить, что за особа. Скорик все, что про Смерть знал, рассказал, а под конец дрожащим голосом спросил: - Что, дядя Маса, никак невозможно мне такую лебедь стрелой Амура сразить? Учитель руки на животе сложил, почмокал губами. Отчего же, говорит, невозможно? Для настоящего кавалера все возможно. И дальше сказал непонятное: "Смерчь-сан - женсина руны". Оказалось, "женщина Луны". Бывают, говорит, женщины Солнца и женщины Луны, такими уж на свет рождаются. Я, говорит, больше женщин Солнца люблю, но это дело вкуса. А к женщинам Луны, как твоя Смерть-сан, нужно, говорит, вот как подступать - и разъяснил Сеньке все в доскональности, дай ему Господь доброго здоровьичка. Вечером того же дня Сенька отправился к Смерти - искать своего счастья. Поехал не как раньше собирался: при белом галстуке, с букетом хризантем, а снарядился по всей Масиной науке. Надел старую рубашку, некогда Смертью заштопанную, да еще и подмышку нарочно порвал. Купил на толчке стоптанные штиблетишки. На портки, совсем целые, пришил сверху заплату. Поглядел на себя в зеркало - чуть сам не прослезился. Пожалел только, что накануне зуб вставил - щербатым вышло бы еще жалостней. Но рассудил, что, если рот не разевать, золото сильно сверкать не будет. Однако все чистое было, стираное, и сам в баню сходил. Маса наказал: "Бедненько, но тистенько, грядзных кавареров они не рюбят". Слез с извозчика на углу Солянки, поднялся вверх по Яузскому бульвару. Постучал - громко, но сердчишко все равно шумней колотилось. Смерть открыла опять без спросу, как прежде. - А, - сказала. - Стриж прилетел. Давно тебя не видно было, заходи. Сеньке показалось - рада, и на душе сразу немножко растиснулось. Памятуя о зубе, рта не раскрывал, да сенсей и не велел без крайней нужды языком болтать. Полагалось глядеть чисто, доверчиво и мигать почаще - и только. Зашли в горницу, сели на диван, рядышком (это Сеньке тоже показалось добрым знаком). Прическу ему на Неглинном сделали особенную, "мон-анж" называется: вроде растреп растрепом и прядка на лоб свисает, но пушисто, трогательно. - Думала я про тебя, - сказала Смерть. - Жив ли? Не оголодал ли? Ты долго у меня не сиди. Неровен час кто Князю донесет. Он, зверь, на тебя ярится. Тут в самый раз было заготовленное сказать. Сенька на нее из-под льняной прядки посмотрел, вздохнул. - Я с тобой попрощаться пришел. Все одно не сносить мне головы, найдут они меня и порежут. Пускай режут, нет моей мочи в ихних душегубствах участвовать. Противоречит это моим принципам. Смерть только удивилась: - Ты где это слов таких понабрался? Ай, неправильно сказал. Не умничать надо, свою ученость показывать, а на жалость бить. - Оголодал я, Смертушка, меж людей скитаться. - Скорик ресницами помигал - ну как слеза выкатит? - Воровать совестюсь, христарадничать зазорно. Ночи нынче холодные стали, осень уже. Дозволь обогреться, хлебца кусочек покушать и пойду я себе дальше. Разжалобил самого себя - аж всхлипнул. Вот это было правильно. У Смерти тоже глаза мокрым блеснули. По голове его погладила, бросилась стол накрывать. Сенька даром что сытый был (перед выходом пуля-рочки с артишоками навернул), но ситный с колбасой мял усердно и молоком хлюпал. Смерть сидела, подперев рукой щеку. Вздыхала. - Чистый-то какой, - умилилась. - И рубашка свежая. Постирал кто? - Кто мне постирает? Сам обхожусь, - лучисто поглядел на нее Сенька. - С вечера в речке рубаху с портами простирну, к утру высохнет. Зябко, конечно, голому, но надо себя блюсти. Ветшает только рубаха-то. Оно бы ничего, да вышивки твоей жалко. - Погладил ладонью нитяной цветок, закручинился. - Вишь, рубаха под мышкой лопнула. Смерть, как тому и следовало, говорит: - - Снимай, зашью. Снял. Мамзель Лоретта, которая из практикума, говорила: плечики у вас, кавалер, красивые, чисто сахарные, и кожица такая нежная, прямо съела бы. Вот Сенька свои сахарные плечи и развернул, а руками себя посиротливей за бока обхватил. Смерть иголкой мельтешит, а сама на Сенькину белизну поглядывает. - Один только миг в моей злосчастной жизни и был, во всей судьбе моей горемычной, - тихо, проникновенно сказал Скорик. - Когда ты меня, сироту, поцеловала... - Неужто? - изумилась Смерть, даже шить перестала. - Такое это для тебя счастье? - И словами не обсказать, какое... Она отложила рубаху. - Господи, - говорит, - да давай я тебя еще поцелую - не жалко. Он зарозовелся весь (это уж естественным манером получилось). - Ах, тогда и помереть не страшно... Но руки пока держал при себе и глазами мигал не дерзко, а робко. Смерть подошла к нему, наклонилась. Глаза ласковые, влажные. Погладила по шее, по плечу, и нежно так, по-доброму приложилась к Сенькиным губам. Тут его будто в печку, в самое пламя, кинуло. Позабыл он про всю сенсееву науку, рванулся вверх, навстречу Смерти, обнял ее что было сил и давай целовать, а сам от горячности только вдыхает мятный, пьяный аромат ее волос - ах, ах - и выдохнуть не может, жалко. И случилось тут что-то, ей-богу случилось! Ненадолго, может, на несколько секундочек всего, налилось вдруг тело Смерти таким же ответным жаром, и поцелуй ее из мягкого, материнского стал жадным, требовательным, твердым, а руки заметались по Сенькиной спине. Но кончились невозможные секундочки - она расцепила Скориковы объятья, отшатнулась. - Нет, - говорит, - нет. Ну тебя, чертенок, не соблазняй. Чего нельзя, того нельзя. Головой затрясла, будто отгоняла какую химеру (это так говорят, когда привидится небывальщина), ладонью себе по глазам провела - и стала всегдашняя, спокойная. Помотрела на Сеньку с лукавой улыбкой. - Ух, змей, от горшка два вершка, а хитрющий. Наплачутся от тебя девушки. А Скорик из печки-то еще не вылез, не понял еще, что всему конец, и сунулся к Смерти снова обнять. Она не отстранилась, но и не шевельнулась - это все равно было, как статую какую обнимать. Вдруг сзади голос, с дрожанием: - Ах вот ты с кем, сука! Сенька обернулся и закоченел. На пороге стоял Князь - рожа перекошена, глазищи сверкают. Ну да, дверь-то с улицы не заперта, вот и вошел, а им не слыхать было. - Кого в любовники взяла, паскуда! Кутенка! Глистеныша! В надсмешку, что ли?! Шагнул к помертвевшему Сеньке, схватил за шею, вверх рванул - пришлось на цыпки привстать. - Убью, - шипит. - Башку сверну. И ясно было - сейчас свернет. Хорошо еще, что недолго мучиться. А то начал бы, как тому барышнику, уши резать и в рот совать или, того хуже, глаза бы повыколол. Сенька отвернулся, чтоб Князевой рожи не видать - и без того ужасно было. Решил, лучше в последний миг на Смерть посмотреть, пока душа из плоти не отлетела. И увидал чудо-чудное, диво-дивное: как берет Смерть со стола крынку с недопитым молоком и с размаху бьет ею фартового по макушке. Князь удивился, Сеньку выпустил и на пол сел. За голову держится, меж пальцев кровь с молоком течет. Смерть крикнула: - Что встал? Беги! И рубаху недозашитую сует. А Сенька не побежал. Кто-то другой, как бы второй Сенька, изнутри его, сказал: - Аида со мной. Убьет он тебя. - Не убьет, - ответила она, и так спокойно, что Сенька сразу поверил. Князь морду повернул, глаза мутные, бешеные. Рванулся встать, покачнулся, ухватился за стол - не совсем еще вошел в разум, ноги плохо держали. Однако прохрипел: - Москву переверну, а найду. Под землей не спрячешься. Зубами жилы вытяну! Так страшен был, что Скорик в голос заорал. Дунул со всех ног, с крыльца кубарем слетел и заметался: куда бежать-то, куда? А туда, подсказал ему второй, внутренний Сенька, оказавшийся поумней и покрепче первого. Туда, куда Князь сказал: под землю. Как бы не пришлось из Москвы эмиграцию делать. Князь теперь и вправду не угомонится, пока сироту не изведет. Ну а коли так, нужно запастись деньгами. Наведался в заветный подвал снова. Взял много, целых пять прутов. Решил, что торговаться с ювелиром не станет, отдаст по тысяче. Пускай радуется Ашот Ашотыч своей фортуне. Только не довелось Самшитову попользоваться Сенькиной щедростью. Когда Скорик вышел на Маросейку, то увидал перед ювелирной лавкой двух городовых, а внутри - через стеклянную витрину было видно - толпились синемундирные. Вот те на. Доторговался Ашот Ашотыч казенным серебришком. Не иначе донес на него кто-нибудь. А может, судья Кувшинников еще вострей оказался, чем с виду. Разузнал, у кого из нумизматов появились яузские прутки, да расспросил, через кого приобретены - вот и вся недолга. Это, положим, ничего, не так страшно. Адреса своего Сенька судье не оставлял. Где клад, кроме него самого тоже никто не знает. Ищите, псы, ветра в поле. Ай нет! Армяшке-то про нумера мадам Борисенко было сказано. Выдаст носатый, обязательно выдаст! Не стал Сенька времени терять, светиться на нехорошем месте. Побежал извозчика брать. Надо было из нумеров съезжать, пока не сцапали. В экзистенции обрисовалась тенденция к ухудшению жизненных кондиций, или, попросту сказать, дела были хреновей некуда: и Князь на хвосте, и полиция, и прутья продать некому, однако Сенька сейчас пребывал в таком кураже, что все ему казалось трын-трава. Лошадка цокала копытами и помахивала хвостом, встречный ветер дотрепывал прическу "мон-анж", и жизнь, несмотря ни на что, была замечательная, Сенька качался на сиденье пролетки совершенно счастливый. Пускай недолго, считанные миги, но он был-таки любовником Смерти, почти что самым настоящим! КАК У СЕНЬКИ РАЗВЯЗАЛСЯ ЯЗЫК В тот же вечер Скорик поменял квартиру. Хотел с Жоржем попрощаться, да того носило где-то. Так и уехал по-английски, как последняя свинья. К извозчику его провожала одна мадам Борисенко, перенесшая часть сердечной расположенности к Масе и на его ученика. Со страхом спросила: - А Масаил Мицуевич теперь что же, заходить не будут? - Завтра с утра непременно появятся, - пообещал Сенька, еще не решивший, будет ли извещать японца о смене местожительства. - Передайте, Семен Скориков благодарил за заботу и желал здравствовать. Чтоб быть от Князя подальше, заехал к черту на кулички, аж за Пресню. Остановился в гостинице для железнодорожных служащих. Хорошее место: никто никого не знает, ночку человек переночевал и поехал себе дальше. Заодно уж и имя поменял, для пущей конспирации, чтоб совсем концы в воду. Думал сначала назваться как-нибудь обыкновенно, а после решил: уж менять, так на что-нибудь звучное, красивое, в тон новой жизни. Записался в книге постояльцев Аполлоном Секандровичем Шопенгауэром, коммивояжером. Ночью снилось всякое разное. То жаркое, сладострастное - про Смерть, то жуткое - как в окно Князь лезет с ножом в зубах, а он, Сенька, в одеяле запутался и из кровати вылезти не может. Это ночью, а на рассвете Скорик проснулся от громкого стука в дверь. Сел, за сердце схватился. Думал - Князь с Очком его сыскали. Хотел по трубе водосточной тикать в чем был, то есть считай вовсе без ничего, но из коридора донесся голос Масы: - Сенька-кун, дзиво отворяй! Уф! Прямо не сказать, какое Сеньке от этого было облегчение. Даже не задумался, как японец его так быстро на новом месте нашел. Отодвинул засов, и в комнату быстро вошел Маса, а за ним (вот это да) Эраст Петрович, собственной персоной. Оба хмурые, строгие. Маса у стенки встал, а его господин взял Сеньку за плечи, повернул лицом к окну (свет был еще ранний, сумеречный) и деловито сказал: - Ну, Аполлон Секандрович, хватит д-дурака валять. Нет у меня больше времени возиться с вашей загадочной личностью. Рассказывайте все, что знаете: и про убийствo Синюхиных, и про убийство Самшитовых. Этому дружно положить конец! - Сам... Самшитовых?! - поперхнулся Скорик. - А я д-думал... Его тоже в заикание повело - заразился, что ли? ь - Одевайтесь, - приказал Эраст Петрович. - Едем. ( И больше пока ничего объяснять не стал, вышел в коридор. Натягивая брюки и рубашку, Сенька спросил сенсея: - Как вы меня нашли-то? - Номер проретки, - ответил тот коротко, и Сенька понял: мадам Борисенко запомнила номер извозчика, а тот рассказал, куда отвез седока. Вот тебе и конспирация, вот тебе и концы в воду. - А куда едем? - Смотречь место преступрения. О Господи, что за охота! Но перечить Сенька не решился. Эти силком, за шиворот поволокут - знаем, кушали. Всю дорогу до Маросейки Сенька сильно нервничал, и чем дальше, тем больше. Так, выходит, не заарестовали Ашот Ашотыча? Порешили? Эраст Петрович сказал "Самшитовы" - это значит, супружницу тоже? Кто, грабители? А причем тут он, Сенька Скориков? Полицейских перед лавкой не было, но на двери висела веревка с печатью, а внутри горел свет. На улице пока было пусто, магазины еще не открылись, а то бы обязательно народ столпился. В дом вошли со двора, через черный ход. Там поджидал чиновник в синем мундире - тихий, неприметный, в очочках. - Как вы долго, - укорил он Эраста Петровича. - Я же просил... Протелефонировал вам в полночь, а сейчас половина шестого. Я рискую. - Извините, Сергей Никифорович. Понадобилось разыскать важного с-свидетеля. Хоть Сеньку и назвали "важным", но не больно ему это понравилось. Чего это "свидетель"-то? - Рассказывайте, - попросил Эраст Петрович чиновника. - Что удалось установить при первичном осмотре? - Пожалуйте сюда, - поманил очкастый Сергей Никифорович. Прошли в комнаты. - Здесь, в задней части лавки, у ювелира было что-то вроде конторы. Жилые покои наверху. Однако туда преступник не поднимался, все произошло здесь. - Он заглянул в блокнот. - Врач полагает, что Самшитову Нину Акоповну, сорока девяти лет, убили первой, ударив тяжелым предметом в висок. Тело лежало вот здесь. На полу у двери была нарисована мелом человечья фигура, не очень похоже, а сбоку темнело пятно. Кровь, догадался Сенька и содрогнулся. - Самшитова Ашота Ашотовича, пятидесяти двух лет, преступник связал, усадил вот в это кресло. Как видите, всюду кровь: на изголовье, на подлокотниках, на полу. Причем и венозная, и артериальная, разной пульсационной упругости... Простите, Эраст Петрович, я невнятно пересказываю, плохо владею медицинской терминологией, - смутился чиновник. - Вы мне когда еще пеняли, чтобы подучился, да новое начальство не требовало, вот руки-то и не дошли... - Неважно, - перебил его Эраст Петрович. - Я понял: Самшитова перед смертью пытали. Резали ножом? - Вероятно. Или же тыкали колющим предметом. - Г-глаза? - Что "глаза"? - Глаза у трупов выколоты? - А, вы про хитровские убийства... - Сергей Никифорович покачал головой. - Нет, глаза не выколоты, и вообще картина преступления несколько иная. Посему это расследование решено выделить в особое производство, отличное от дела о Хитровском Слепителе. - Хитровский Слепитель? - поморщился Эраст Петрович. - Что за г-глупое название! Я думал, его употребляют только газетчики. - Это пристав Третьего Мясницкого участка полковник Солнцев придумал. Репортеры так и ухватились, хотя, конечно, с грамматической точки зрения... - Ладно, черт с ней, с грамматикой, - сказал Эраст Петрович, пройдясь по комнате. - Пройдем на второй этаж? - Незачем. Совершенно очевидно, что убийца туда не поднимался. - Убийца? Не убийцы? Установлено, что преступник б-был один? - Видимо, так. Соседи показали, что Самшитов никогда не обслуживал и даже не пускал в лавку более одного посетителя, сразу запирал дверь. Очень боялся ограбления, ведь Хитровка близко. - Следы г-грабежа? - Никаких. Даже в лавке ничего не взято, хотя там в стеклянной витрине лежали кое-какие безделушки - гразда, невеликой ценности. Я же говорю: все произошло в этой комнате. Эраст Петрович покачал головой, вышел в лавку. Чиновник и Маса за ним. Сенька тоже, чтоб не оставаться одному в забрызганной кровью комнате. - А это что? - показал Эраст Петрович на птичью клетку. В ней, откинув хохластую башку, валялся попугай Левончик. Сергей Никифорович пожал плечами: - Попугаи - птицы нервные, чувствительные к шуму. А тут, поди, криков и стонов было... Сердчишко не выдержало. Или, может, не покормили его вовремя. - Дверца открыта. Да и... Э-э, гляди-ка, Маса. - Эраст Петрович взял трупик в руку, передал японцу. Тот поцокал языком: - Баську свернури. Убийство. - Да, жалко эксперт не освидетельствовал, - хмыкнул полицейский - видно, решил, что азиат шутит, но Сенька-то знал: для сенсея душа она и есть душа, хоть человеческая, хоть птичья. - Как понизился профессионализм московского сыска, - печально молвил Эраст Петрович. - Десять лет назад подобная небрежность была бы невообразима. - И не говорите, - еще горше вздохнул Сергей Никифорович. - Сейчас не то что при вас. Верите ли, никакого удовольствия от работы. Одной результативности требуют, а доказательность никого не заботит. О торжестве справедливости и вовсе говорить нечего. У начальства другие заботы. Между прочим, - понизил он голос, - я не стал по телефону... Ваше пребывание в Москве не составляет тайны. Я по случайности видел на столе у полицмейстера секретное предписание установить ваше местопребывание и организовать негласную слежку. Кто-то вас видел, узнал и донес. Эраст Петрович этому известию нисколько не расстроился, а даже, кажется, был польщен: - Немудрено, меня в Москве, знают многие. И, видно, не забывают. Благодарю вас, Субботин. Я знаю, как вы рисковали, и ценю. П-прощайте. Он пожал очкастому руку, а тот сконфуженно пробормотал: - Ерунда. Вы бы все же поосторожней... Кто их знает, что у них на уме. Его высочество злопамятен. У кого "у них" и что за "высочество", Сенька не понял. Из Самшитовского двора вышли переулком в Лубянский проезд, оттуда повернули к скверу. У первой же скамейки Эраст Петрович жестом пригласил: присядем. Сели. Сенька посередке, эти двое по бокам. Чисто арестант под конвоем. - Ну-с, господин Шопенгауэр, - повернулся к нему Эраст Петрович. - Поговорим? - А чего я-то? - пробурчал Скорик, предвидя нехорошее. - Я знать ничего не знаю. - Дедукция доказывает обратное. - Кто-кто? - обрадовался Сенька. - Я Дедукции вашей в глаза не видывал. Врет она все, стерва! Эраст Петрович дернул углом рта. - Эта дама, Скориков (давайте я уж лучше буду вас так называть), никогда не врет. Помните серебряную копейку семнадцатого столетия, которую я нашел в кармане убитого Синюхина? Разумеется, помните - вы тогда еще подчеркнуто ею не заинтересовались. Откуда у нищего к-каляки этакая нумизматическая диковина? Это раз. Идем далее. На месте убийства вы, Скориков, старательно отворачивались, а то и зажмуривались, хотя, по Масиным наблюдениям, отсутствием любопытства не страдаете. Изумления и ужаса, естественных при подобном зрелище, тоже не проявляли. Согласитесь, странно. Это два. Далее. В тот день у вас в кармане, как и у Синюхина, позвякивало серебро, и довольно звонко. Судя по звуку, монеты были мелкие, каких в наши времена не чеканят. А в руке вы несли палку из чистого серебра, что совсем уж необычно. Откуда серебряные россыпи у вас, хитровского г-гавроша? Это три. - Обзываетесь, да? На "гэ" сироту ругаете? - набычился Сенька. - Грех вам. А еще приличный господин. Маса двинул его локтем в бок: - Когда господзин говорит "это радз, это два, это три", помаркивай. Дедукцию спугнесь. Скорик по сторонам оглянулся - никакой дамы вокруг не было. Кого спугивать-то? Однако на всякий случай язык прикусил. Это сенсей пока легонько локотком пихнул, а там может и посерьезней шарахнуть. Эраст Петрович продолжил, будто его и не перебивали: - Хоть я и не собирался расследовать это преступление, потому что занят совсем д-другим делом, но ваше поведение меня заинтриговало, и я поручил Масе присмотреть за вами. Однако новое жестокое убийство, о котором мне нынче ночью сообщил мой давний сослуживец, изменило мои намерения. Я должен вмешаться в эту историю, потому что власти явно не в силах найти убийцу Следствие даже не видит, что эти преступления - звенья одной цепи. Почему я так считаю, хотите вы спросить? - Ничего такого Сенька спросить не хотел, однако спорить со строгим человеком не стал. Пускай говорит. - Дело даже не в том, что от Маросейки до Хит-ровки, где убили Синюхиных, пять минут хода. В обоих этих злодеяниях налицо две п-принципиально сходные черты, встречающиеся слишком редко для того, чтобы их можно было счесть случайным совпадением. Убийца явно преследует некую грандиозную цель, ради которой не отвлекается на мелочи вроде цепочек и медальончиков из витрины ювелирной лавки. Это раз. А еще впечатляет дьявольская осторожность, понуждающая преступника не оставлять никаких свидетелей, ни единого живого существа, даже такого безобидного, как трехлетний младенец или п-птица. Это два. Ну, а теперь о вас, Скориков. Я совершенно уверен, что вы многое знаете и можете мне помочь. Сенька, настроившийся дальше слушать про душегуба, от такой неожиданной концовки вздрогнул, поежился под пристальным взглядом голубых глаз, крикнул: - Ну завалили ювелира этого, а я при чем?! Маса снова двинул его локтем, уже сильней. - Про сопривого марьтиську забыр? Который на тебе рубрь заработар? Он видер, как ты в равку серебряные парки носир. Понял Скорик: не отпереться, потому перешел с базарного крику на хныканье: - Чего надо-то, спрашивайте толком... А то пужа-ют, ребры локтем бьют... - Б-бросьте прибедняться, - сказал Эраст Петрович. - Маса характеризует вас самым лестным образом. Говорит, что вы нежестокосердны, что у вас пытливый ум, и - самая ценная человеческая черта, что вы стремитесь к самоусовершенствованию. Раньше, до этого последнего преступления, Маса просто спрашивал вас, не надумали ли вы поделиться с нами вашей тайной. Он был уверен, что рано или поздно заслужит ваше доверие и вы захотите облегчить перед ним д-душу. Теперь же ждать некогда. Я требую от вас - уже безо всякой деликатности - ответа на два вопроса. Первый: чего ищет убийца? И второй: что вам известно об этом человеке? Маса закивал головой давай, мол, не трусь, говори. Ну, Сенька все и рассказал - как на духу. И про колоду, и про Очка, волчину мокрушного, и про Смерть, и про то, что Князь его, Сеньку, из-за ревности извести хочет. Ну, то есть, не совсем, конечно, все. Про клад уклончиво помянул - мол, вроде есть такой, а правда ли, нет ли, то ему, Скорику, неведомо. Ну так ведь и на духу тоже не совсем уж всю правду говорят, верно? - Значит, по-вашему, Скориков, выходит, что Синюхина этот самый Князь с валетом истребили, желая выпытать тайну клада? - спросил Эраст Петрович, дослушав не очень складный Сенькин рассказ. - А к антиквару Князь наведался, чтобы узнать ваш адрес? - Само собой. Проха ему донес, крысенок. Видел он меня подле лавки, я же говорил! Потому и не пограблено ничего, что Князю мелкие цацки - тьфу. Ему до меня добраться нужно. - А вы уверены, что Князь вас ищет из одной лишь ревности? - Эраст Петрович наморщил гладкий лоб, будто не совсем что-то понимая. - Может, вы ему из-за к-клада нужны? У Сеньки внутри все так и заныло: догадался, обо всем догадался хитроумный барин! Вот сейчас пристанет: говори, где серебряный хворост спрятан. Чтоб потянуть время, Скорик затараторил: - Ужас как ревнует! Лучше бы к Очку своему ревновал! Тот тоже к Смерти шастает Он ей - марафет, а она ему - известно чего. Но не от шалавства это. Что с нее взять, марафетчицы над собой невластные. Хворь это у них такая : - В Прияузье в старину, кажется, был монетный двор, где серебряную монету чеканили, - задумчиво произнес Эраст Петрович, когда Скорик запнулся - воздуху набрать. - Ладно, про клад мне сейчас неинтересно. Скажите-ка лучше, Скориков, не можете ли вы меня познакомить с этой интригующей особой, которая свела с ума весь фартовый б-бомонд? Говорите, ее зовут Смерть? Какое декадентское имя. У Сеньки от сердца отлегло. - Познакомить можно. А что со мной-то будет, а? Не выдадите меня Князю? КАК СЕНЬКА ВИДЕЛ СОБАЧЬЮ СВАДЬБУ Не выдал Эраст Петрович, справедливый человек, сироту на произвол судьбы. Мало того - велел собирать вещички и увез к себе на квартиру, в тот самый Ащеулов переулок, где Сеньке на свою беду (а может, и не на беду, а совсем наоборот - как знать?) взбрело в голову стырить узелок у "китаезы". Квартира была диковинная, не как у обыкновенных людей. В одной комнате вовсе никакой мебели не было, на полу полосатые матрасы и боле ничего. Там хозяин с Масой рэнсю делают, японскую гимнастику. Посмотреть - ужас что такое. Молотят друг дружку руками-ногами, как только до смерти не убьют. Маса стал и Сеньку звать - вместе метелиться, но тот напугался, на кухню убежал. Кухня тоже интересная, в ней начальник Маса. Плиты нет вовсе, бочки с капустой-огурцами тоже. Зато в углу большой железный шкаф под названием рефрижератор. В нем завсегда холодно, как в леднике, и на полках лежит сырая рыба. Они, квартирные жильцы, ее кусками режут, коричневым уксусом кропят и прямо так зрескают с рисом. Сеньке на завтрак тоже давали, но он не опоганился, одного рису пожевал немножко. И чаю пить не стал, потому что он был невзаправдошный - желтый какой-то и совсем несладкий. Спать Сеньке определили в комнате у сенсея, а там и кроватей-то нет, одни подстилки на полу, будто в Кула-Ковской ночлежке. Ладно, рассудил Скорик, лучше поспать На полу, чем в сырой земле с пером в боку. Потерпим. Чудней всего был хозяйский кабинет. Одно название, а так больше на механическую мастерскую смахивало. Там на полке книжки, по большей части технические, на чужестранных языках; стол завален листами бумаги с непонятными рисунками (называется "чертежи" - видно оттого, что в них черт ногу сломит); у стен - всякие железки, пружины, резиновые обода и много чего другого. Это потому что Эраст Петрович инженер, выучился в самой Америке. У него и фамилия нерусская: господин Неймлес. Сеньке очень хотелось расспросить, для какой надобности потребны все эти штуковины, но тогда, в первый день Ащеуловской жизни, не до того было. Спали допоздна, после этакой-то ночи. Как пробудились - господин Неймлес с Масой давай по матрасам прыгать, да кричать, да колошматить один другого, потом, значит, сырятины своей покушали, и повез Сенька Эраста Петровича знакомиться со Смертью. По дороге меж ними вышел спор про то, какая она, - Смерть, - хорошая или плохая. Эраст Петрович говорил, плохая. - Судя по тому, что вы мне рассказали, Скориков, эта женщина упивается своей способностью м-манипулировать людьми, да не просто людьми, а самыми жестокими, безжалостными преступниками. Она осведомлена об их злодействах, безбедно существует на награбленные деньги, однако сама вроде как ни в чем не повинна. Мне знакома эта порода, она встречается во всех странах и во всех слоях общества. Так называемые инфернальные женщины абсолютно безнравственны, они играют человеческими жизнями и судьбами, только эта игра и приносит им удовлетворение. Неужто вы не видите, что она и с вами поиграла, как к-кошка с мышкой? И так он сердито это говорил, на себя совсем непохоже, будто от тех инфернальных женщин ужасно настрадался, прямо всю жизнь они ему перепахали. Только Смерть никакая не инфернальная и не безнравственная, а несчастная. Ничего она не упивается, а просто потеряла себя, найти не может. Так Сенька ему и сказал. Даже не сказал - в голос выкрикнул. Эраст Петрович вздохнул, улыбнулся, но печально, без насмешки. - Ладно, - говорит, - Скориков. Я не хотел задеть ваши чувства, только, боюсь, вас ждет болезненное разочарование. Что, она, действительно, так уж хороша, эта хитровская К-Кармен? Кто такая Кармен, Сенька знал, ходили с Жоржем в Большой театр на нее смотреть. Испанка эта была толстая, крикастая, все ножищами топала и рукой в жирный бок упиралась, будто крючит ее. Вроде умный человек Эраст Петрович, все при нем, а ничего в женщинах не понимает. У слуги бы своего поучился, что ли. - Да Кармен ваша против Смерти жаба болотная, - сказал Скорик и еще сплюнул для убедительности. На повороте с Покровского бульвара на Яузский Сенька привстал в пролетке и тут же обратно нырнул, вжался в сиденье. - Вон ейный дом, - шепнул. - Только нельзя к ней сейчас. Трутся там двое, видите? Звать Дубина и Клюв, оба из Упыревой колоды. Увидят меня - беда. Эраст Петрович наклонился, тронул извозчика за плечо: - Проезжайте за угол, остановите на Солянке. - И Сеньке. - Кажется, происходит что-то интересное? Вот бы п-посмотреть. Когда упыревских проехали, Скорик снова распрямился. - Посмотреть - это навряд ли, а подслушать можно. И повел Эраста Петровича к потребному дому дворами. Бочка, какую Сенька к окну еще вон когда подкатил, так и стояла, никуда не делась. - Всунетесь? - показал Скорик на приоткрытую фортку ватер-клозета. Господин Неймлес прямо с места, без разбежки, впрыгнул на бочку, потом подпрыгнул еще раз, подтянулся на руках и легко, словно бы играючи, ввинтился в малый квадратик - только каблуки мелькнули. Сенька тоже полез, не так ловко, но все же через небольшое время оказался в нужнике и он. - Странный способ проникать к д-даме, - прошептал Эраст Петрович, помогая Скорику спуститься. - Что за дверью? - Горница, - выдохнул Сенька. - В смысле, гостиная. Можно тихонько щелочку приоткрыть, но только совсем чуть-чуть. - Хм. Я вижу, сей способ наблюдения вами уже з-запатентован. На этом разговоры закончились. Эраст Петрович чуточку, на волосок, шевельнул дверь и припал глазом к щелке. Скорик потыркался и так, и этак (тоже ведь интересно), и в конце концов приспособился: сел на корточки, прижался к бедру господина Неймлеса, лбом к косяку. Короче, занял место в партере. Увидал такое, что засомневался в зрении - не врет ли? Посреди комнаты стояли в обнимку Смерть с Упырем, и этот слизень сальноволосый гладил ее по плечу! Сенька не то всхлипнул, не то шмыгнул носом - сам толком не понял - и был немедленно шлепнут господином Неймлесом по затылку. - Кралечка моя, - промурлыкал Упырь жирным голосом. - Утешила, усластила. Я, конечно, не Князь, самоцветов тебе дарить не в возможности, но платочек шелковый принесу, индейский. Красоты неописуемой! - Марухе своей отдай, - сказала Смерть, отодвигаясь. Он оскалился: - Ревнуешь? А Манька моя неревнивая. Я вот у тебя, а она за углом на стреме стоит. - Вот и дай ей, за утружение. А мне твои подарки ни к чему. Не этим ты мне дорог. - А чем? - еще пуще заулыбался Упырь (Сенька скривился - зубы-то желтые, гнилые). - Вроде Князь ухарь ухарем, только я-то, выходит, лучше? Она коротко, неприятно хохотнула. - По мне лучше тебя никого нет. Этот на нее уставился, глаза прищурил. - Не пойму я тебя... Хотя баб понимать - понималки не хватит. Схватил ее за плечи и давай целовать. Сенька от горя лбом об деревяшку стукнулся - громко. Эраст Петрович его снова но маковке щелкнул, да поздно. Упырь рывком развернулся, револьвер выхватил. - Кто там у тебя?! - Экий ты дерганый, а еще деловой. - Смерть брезгливо вытирала губы рукавом. - Сквозняк по дому гуляет, двери хлопают. Тут свист. И близко - из прихожей, что ли? Чей-то голос просипел (не иначе Клюв, у него нос проваленный): - Манька шумнула - пристав с Подколокольного идет. С цветами. Не сюда ли? - По Хитровке, один? - удивился Упырь. - Без псов? Ишь, отчаянный. - Будочник с ним. Упыря из щели как ветром сдуло. Крикнул - верно, уже из сеней: - Ладно, зазноба, после договорим. Князьку, лосю рогатому, от меня поклонец! Хлопнула дверь, тихо стало. Смерть налила из графину коричневой воды (Сенька знал - это ямайский ром), отпила, но не сглотнула, а прополоскала рот и обратно в стакан выплюнула. Потом достала из кармана бумажку, развернула, поднесла к носу. И только когда вдохнула белый порошок, малость оттаяла, завздыхала. Ну а у Скорика марафета не было, поэтому он сидел весь окоченевший, словно льдом его сковало. Стало быть, честный юноша, с сахарными плечами и прической "мон-анж" ей нехорош, с ним нельзя. А с этим липкогубым, выходит, можно? Сенька шевельнулся - и снова инженеровы пальцы предостерегающе забарабанили по его макушке: тихо сиди, не время еще себя показывать. Что же это, Господи? Выходит, верно про нее, безнравственную лахудру, Эраст Петрович говорил... Но это было еще только начало Сенькиных потрясений. Минута прошла или, может, две - постучали в дверь. Смерть качнулась, запахнула на груди шаль. Звонко крикнула: - Открыто! Раздался звон шпор, и бравый офицерский голос сказал: - Мадемуазель Морг, вот и я. Обещал, что ровно в пять явлюсь за ответом, и как человек чести слово сдержал. Решайтесь: вот букет фиалок, а вот предписание о нашем аресте. Выбирайте сами. При чем тут фиалки, Скорик не понял, а пристав Солнцев - голос был его - дальше заговорил так: - Как я уже говорил, имеющиеся в моем распоряжении агентурные сведения достоверно подтверждают, что вы состоите в преступной связи с бандитом и убийцей Дроном Веселовым по кличке Князь. - И чего зря казенные деньги переводить, агентам платить? Про меня с Князем и так все знают, - небрежно, даже скучливо ответила Смерть. - То "знают", а то неопровержимые, задокументированные свидетельские показания, плюс к тому фотографические снимки, осуществленные скрытно, по самой новейшей методе. Это, фрейляйн Тодт, сразу две статьи Уложения о наказаниях. Шесть лет ссылки. А хороший обвинитель пришпилит еще пособничество в разбое и убийстве. Тогда это каторга, семь лет-с. Что с вами, девицей простого звания, будут вытворять охранники и все, кому не лень, о том и помыслить страшно. Жалко вашей красоты. Выйдете на поселение совершенной руиной. Вот в щелке показался и сам полковник - молодцеватый, с блестящим пробором. В одной руке и вправду держал пармские фиалки (на цветочном языке "лукавство"), в другой какую-то бумагу. - Ну, и чего вы хотите? - спросила Смерть, подбоченясь, отчего в самом деле стала похожа на оперную испанку. - Чтоб я вам любовника своего выдала? - На кой черт мне твой Князь! - вскричал пристав. - Когда придет время, я и так его возьму! Ты отлично знаешь, что мне от тебя нужно. Раньше умолял, а теперь требую. Или будешь моей, или пойдешь на каторгу! Слово офицера! У Эраста Петровича на ноге - Сенька почувствовал щекой - дрогнула стальная мышца, да и у самого Скорика сжались кулаки. Вот ведь гнида какая этот пристав! А Смерть только рассмеялась: - Галантный кавалер, вы всех барышень так уговариваете? - Никого и никогда. - Голос Солнцева задрожал от страсти. - Сами за мной бегают. Но ты... ты свела меня с ума! Что тебе этот уголовник? Не сегодня так завтра будет валяться в канаве, продырявленный полицейскими пулями. А я дам тебе все: полное содержание, защиту от прежних дружков, достойное положение. Жениться на тебе я не могу - лгать не стану, да ты все равно не поверила бы. Однако любовь и брак - материи разные. Когда мне придет время жениться, невесту я подберу не по красоте, но мое сердце все равно будет принадлежать тебе. О, у меня великие планы! Будь моей, и я вознесу тебя на небывалые высоты! Настанет день, когда ты станешь некоронованной царицей Москвы, а может быть, и того больше! Ну? Она молчала. Смотрела на него, склонив голову, словно видела перед собой нечто любопытное. - Скажи-ка еще что-нибудь, - попросила Смерть. - Не решусь никак. - Ах так! - Пристав швырнул букет на пол. - В любви и на войне все средства хороши. Я тебя мало что в тюрьму засажу, так еще богадельню эту сиротскую, что ты подкармливаешь, разгоню к чертовой матери. На ворованные деньги существует, новых воров растит! Так и знай, мое слово - сталь! - Вот теперь хорошо, - улыбнулась чему-то Смерть. - Вот теперь убедительно. Согласная я. Говори, Иннокентий Романыч, свои условия. Полковник от такой нежданной податливости, кажется, опешил, назад попятился, и его снова стало не видно. Однако оправился быстро. Скрипнули сапоги, к букету протянулась рука в белой перчатке, подняла. - Не понимаю я вас, сеньора Морте, но passons, неважно. Только учтите: я человек гордый и дурачить себя не позволю. Вздумаете финтить... - Кулак сжал фиалки так, что переломались стебельки. - Ясно? - Ясно, ясно. Ты о деле говори. - Хорошо-с. - Солнцев снова показался в щели. Хотел вручить букет, однако заметил, что цветки безжизненно обвисли и бросил их на стол. - Пока не взял Князя, жить будешь здесь же. Приходить буду тайно, по ночам. И чтоб была ласкова! Я в любви холодности не признаю! Перчатки снял, тоже швырнул на стол и протянул к ней руки. - А не побоишься ко мне ходить? - спросила Смерть. - Не страшно? Руки у пристава опустились. - Ничего. Буду брать с собой Будочника. Не посмеет Князь при нем сунуться. - Я не про Князя, - тихо молвила она, придвинувшись. - Со Смертью играться не боязно? Слыхал, что с моими любовниками бывает? Он хохотнул: - Чушь. Выдумки для невежественных болванов. Она тоже засмеялась, но так, что у Сеньки по коже побежали мураши. - Да вы, Иннокентий Романыч, матерьялист. Это хорошо, я матерьялистов люблю. Ну что ж, идемте в спальню, коли вы такой смелый. Приголублю вас, как умею. Сенька аж застонал от этих ее слов - про себя, конечно, тихо, но от этого стон еще больнее вышел. Правильно Жорж про баб говорил: "Все они, мон шер, в сущности, подстилки. Кто понапористей, под того и ложатся". Думал, пристав от ее слов так и кинется в спальню, однако тот звякнул часами и вздохнул: - Пылаю от страсти, но утолить пламень сейчас не могу, к половине седьмого зван на доклад к полицмейстеру. Загляну поздно вечером. Смотри же: без фокусов. Потрепал, наглый псина, Смерть по щеке, да и зазвякал шпорами к выходу. Она же, оставшись одна, вынула платок, поднесла к лицу, будто хотела его вытереть, но не стала. Села к столу, опустила голову на скрещенные руки. Если б заплакала, Сенька все бы ей простил, но она не плакала - плечи не дрожали и всхлипов было не слыхать. Просто так сидела. Скорик запрокинул башку, уныло поглядел на господина Неймлеса. Ваша правда, Эраст Петрович. Дурак я последний. А тот задумчиво покачал головой, шевельнул губами, и Сенька не столько услыхал, сколько догадался: - Интересная особа... Потом Эраст Петрович вдруг подмигнул Сеньке - не вешай, мол, носа - и слегка рукой подвинул. Видно, пришло время ему в дело вступать. Но тут снова раздались шаги - не четкие, как у пристава, а тяжелые, с приволоком. - Так что извиняемся, - прогудел густой бас. Будочник! Сенька схватил господина Неймлеса за колено: стойте, нельзя! - Их высокоблагородие перчаточки забыли. Меня послали, сами не пожелали. Смерть подняла голову. Нет, никаких слез на лице у ней не было, только глаза горели ярче всегдашнего. - Еще бы, - усмехнулась она. - Иннокентий Романыч так важно уходили. А за перчатками возвращаться - весь эффект испортить. Берите, Иван Федотыч. Взяла со стола перчатки, бросила. Но Будочник ушел не сразу. - Эх, девка-девка, чего ты только над собой творишь? Дал тебе Господь этакую красотищу, а ты ее в грязи валяешь, над Божьим даром измываешься. Мой-то павлин от тебя вышел, сияет, как сапог начищенный. Значит, и ему ты не отказала. А ведь дрянь человечишко, не павлин даже - куренок мокрый. И Князь, хахаль твой, - прыщик гнойный. Надавить - лопнет. Разве такого тебе надо? У тебя в голове ночь, в душе туман. Тебе нужен человек ясный, крепкий, при огромадном богатстве, к какому прильнуть можно, дух перевести, ногами на землю встать. Смерть удивленно подняла брови: - Что это вы, Иван Федотыч? Сводником стали на старости лет? Кого же, интересно знать, вы мне сватаете? Что это за богач такой? Тут откуда-то, из сеней что Ли, донеслось сердитое: - Будников, бездельник, ты что там застрял? И договаривал Будочник скороговоркой: - Я тебе, дуре несчастной, одного добра желаю. Есть у меня на примете один человек, кто тебе будет и крепость, и защита, и спасение. После зайду, потолкуем. Протопали сапожищи, хлопнула дверь. Снова Смерть осталась в гостиной одна, но к столу больше садиться не стала. Отошла в дальний угол комнаты, где висело треснутое зеркало, встала перед ним и принялась себя разглядывать. Покачивала головой и вроде бы даже приговаривала что-то, но слов было не слышно. - М-да, Семен Скориков, - шепнул господин Неймлес. - Это, простите за вульгаризм, просто какая-то собачья свадьба. Нуте-с, и я присоединюсь, попытаю счастья. Держу пари, что мое появление будет еще эффектней, чем уход полковника Солнцева. - А вы лезьте обратно, вам тут делать нечего. Марш-марш в окошко. - И жестом показал. Сенька перечить не стал. Наступил на фарфоровую вазу (называется "унитаз", в борделе такие же; еще другая ваза бывает, для женского полоскания, названием "биде"), сделал вид, что тянется к фортке, но когда Эраст Петрович постучал в дверь и шагнул в комнату, Скорик тут же кубарем слетел вниз. Так сказать, вернулся на обсервационную позицию. КАК СЕНЬКА РАЗОЧАРОВАЛСЯ В ЛЮДЯХ Эраст Петрович не спеша вышел на середину гостиной, приподнял головной убор (сегодня он был в клетчатом кепи с загнутыми наверх ушами): - Не пугайтесь, сударыня. Я не сделаю вам д-дурного. Смерть не обернулась, смотрела на незваного гостя в треснутое зеркало. Помотала головой, провела по поверхности рукой. Оглянулась через плечо. Лицо у ней было удивленное. Он слегка поклонился. - Нет, я не видение и не г-галлюцинация. - Тогда пошел к черту, - бросила она и снова повернулась к зеркалу. - Ишь, наглец. Слово скажу - тебя на части порвут, кто ты ни будь. Эраст Петрович подошел ближе. - Я вижу, вы нисколько не испугались. Поистине вы редкая женщина. - Ах, вот что дверь-то скрипела, - сказала она как бы сама себе. - А я думала, сквозняк. Ты кто такой? Откуда взялся? Из поганой трубы, что ли, выскочил? На это он ответил строго: - Для вас, мадемуазель, я - посланец судьбы. А судьба "выскакивает" откуда ей заблагорассудится, подчас из очень странных мест. Вот когда она к нему, наконец, развернулась всем телом. И посмотрела уже не с презрением, а недоуменно и даже, почудилось Скорику, с некоей надеждой. Повторила: - Посланец судьбы? - Что, не похож? Она двинулась ему навстречу, снизу вверх посмотрела в его лицо. - Не знаю... Может, и похож. Сенька закряхтел - больно плохо они стояли: высокий господин Неймлес совсем ее загородил, да и самого было видать только со спины. - Отлично, - сказал он. - Тогда буду говорить поэтично, как и подобает посланнику судьбы. Сударыня, над той частью Москвы, где мы с вами сейчас находимся, сгустилось облако зла. Оно то и дело проливается на землю кровавым д-дождем. Эту железную тучу не уносит ветром, ее будто удерживает здесь некий магнит. И я подозреваю, что этот магнит - вы. - Я?! - смятенно воскликнула Смерть и шагнула в сторону. Вот теперь ее было видно хорошо. Лицо у ней сделалось растерянное, совсем не такое, как обычно. Эраст Петрович тоже переместился, будто желал быть от нее на расстоянии. - Чудесная скатерть, - произнес он. - Никогда не видел такого удивительного узора. Кто это вышивал? Вы? Если так, то у вас настоящий т-талант. - Не про то говорите, - перебила его она. - С чего вы взяли, что кровь из-за меня льется? - Ас того, госпожа Смерть, что вы сосредоточили вокруг себя самых опасных преступников г-города. Убийцу и грабителя Князя, который вас содержит. Выродка по прозвищу Очко, который снабжает вас кокаином. Вымогателя и п-подонка Упыря, который вам тоже зачем-то нужен. К чему вам эта кунсткамера, эта коллекция монстров? Она долго молчала. Сенька уж думал, вовсе отвечать не станет. Но ответила-таки: - Стало быть, нужно. - Кто вы? - сердито воскликнул господин Неймлес. - Алчная накопительница богатств? Честолюбица, которой нравится воображать себя королевой з-злодеев? Человеконенавистница? Душевнобольная? - Я - Смерть, - тихо и торжественно молвила она. Он пробормотал, еле слышно: - Еще одна? Не много ли на один город? - Про что это вы? Тогда он подошел к ней близко и заговорил резко, с напором: - Что вам известно об убийстве Синюхиных и Самшитовых? В этих преступлениях имеются признаки какого-то сатанинского идолопоклонства: то выкалывание глаз, то истребление всего живого, вплоть до попугая в клетке. Настоящий пир смерти. Она передернула плечами. - Ничего про это не знаю. Вы кто, полицейский? - Посмотрела ему в глаза. - Нет, в полиции таких не бывает. Он качнул головой - не то досадливо, не то смущенно. - П-прошу простить, забыл представиться. Эраст Петрович Неймлес, инженер. - Инженер? Так что вам за дело до убийств? - Есть два феномена, которые никогда не оставляют меня равнодушным. Безнаказанность злодейства и т-тайна. Первый поднимает в моей душе гнев, который не дает мне спокойно дышать до тех пор, пока не восстановится справедливость. А второй лишает сна и покоя. В этой истории налицо оба явления: и чудовищное злодеяние, и тайна - вы. Я должен эту тайну разгадать. Она насмешливо улыбнулась: - И как же вы будете меня разгадывать? На манер прочих разгадывалыциков? - Это уж как получится, - ответил он, помолчав. - Однако вы правы, ужасный сквозняк. Развернулся, пошел прямо на Сеньку, прикрыл дверь, да еще стулом с той стороны подпер. Теперь Скорику стало не видно и почти не слышно, что там у них в гостиной делается. А он и не желал дальше слушать. Полез в окошко печальный. Можно сказать, с разбитым сердцем. Настигло Сеньку полное разочарование в человеках. Вот Эраст Петрович этот: вроде серьезный мужчина, собой важный, а такой же кобель, как прочие. А гонору-то, гонору. Кому верить на свете, кого уважать? Сейчас господин Неймлес ее, само собой, в два счета разгадает. Такую лярву только ленивый не разгадывал, терзал себя Сенька. Ох, женщины! Дешевки, предательницы. Одна только верная и есть - Ташка. Хоть и мамзелька, но честная. Или это у ней от малолетства? Наверно, подрастет, тоже, как все они, станет. КАК СЕНЬКА ПЕРЕТЯНУЛ ДРОССЕЛЬ От разочарования и печали Скорик шел, куда несли ноги, глядел не вокруг, а внутрь собственной натуры. Ноги же, глупые, по привычке вынесли его на Хитровскую площадь, где Сеньке мозолиться по нынешним временам было незачем. Увидят, Князю свистанут, и адье, Семен Трифоныч, наказывайте долго жить. Когда спохватился, стало страшно. Поднял воротник пиджака, нахлобучил на глаза шляпу-канотье и быстренько-быстренько к Трехсвятскому, откуда до безопасных мест уже рукой подать. Вдруг навстречу Ташка, легка на помине. Не одна, с клиентом. По виду приказчик. Пьяный, рожа красная, Ташку за плечо облапил, еле ноги переставляет. Вот дура гордая! Охота ей за паршивый трехрублевик себя трепать. И не объяснишь ведь, что зазорно и срам - не понимает. Еще бы, с младенчества на Хитровке. И мамка ее шалава была, и бабка. Хотел Скорик подойти, поздороваться. И она тоже его увидела, но не кивнула, не улыбнулась. Сделала круглые, страшные глаза и в волоса себе тычет. А там цветок торчал, видно, нарочно на такой случай заготовленный, красный мак, на языке растений - опасность. Кому опасность-то, ей или ему, Сеньке? Все же подошел, открыл рот спросить, а Ташка зашипела: - Вали отсюда, дурак. Он тебя ищет. - Да кто? Приказчик помешал. Ногой топнул, давай грозиться. - Ты што? - орет. - Ты хто? Моя мамзелька! Харю сворочу! Ташка его кулаком в бок двинула, шепнула: - Ночью... Ночью приходи, такое расскажу... - И поволокла своего кавалера дальше. Очень это ее шипение Скорику не понравилось. Не такая Ташка, чтоб попусту пугать. Видно, случилось что-то. Надо зайти. Собирался дождаться ночи на бульваре, но пришла идея поумней. Раз уж все одно оказался здесь, на Хитровке, не наведаться ли в подземелье, еще серебрецом подзаправиться? Те пять прутов были припрятаны в чемодане, замотанные в кальсоны. Хорошо бы еще штук несколько. Кто знает, какой дальше фатум сложится. Не пришлось бы срочным порядком покидать родные Палестины. Взял еще четыре прута. Всего, значит, теперь получилось девять. Как ни посмотри, целый капитал. Ашот Ашотыча, царствие ему, страдальцу, небесное, боле нет, но, надо надеяться, рано или поздно сыщется вместо него другой посредник. Грех, конечно, так рассуждать, но мертвым свое, а живым свое. Выбравшись из лаза в погреб с кирпичными стояками (культурно сказать - колоннами), Сенька задвинул на место камни, палки взял по две в каждую руку и пошел темным подвалом к выходу на Подколокольный. Оставалось повернуть по коридору два раза, когда случилось страшное. Скорику по загривку вдарило тяжелым - да так, что он полетел носом наземь, даже взвизгнуть не успел. Еще не понял толком, что за напасть на него обрушилась, как сверху придавило к полу: кто-то наступил ему на спину кованым сапогом. Скорик забарахтался, хватая ртом воздух. Из левой руки вылетели прутья, малиново зазвенели по каменным плитам. - А-а-а!!! - заорал бедный Сенька, а чьи-то стальные пальцы ухватили его за волосья, рванули голову назад - захрустели позвонки. Не от храбрости, а от одного лишь звериного ужаса Сенька махнул прутьями, что были зажаты в правой руке, назад и вверх. Куда-то попал и ударил еще раз, что было силы. Опять попал. Что-то там утробно, по-медвежьи рыкнуло, лапища, вцепившаяся Скорику в волосы, разжалась, да и сапог со спины сдвинулся. Сенька волчком откатился вбок, поднялся на четвереньки, потом на ноги и, подвывая, понесся в темноту. Налетел на стену, шарахнулся в другую сторону. По ступенькам вспорхнул на ночную улицу и бежал до самой Лубянки. Там упал на колени подле бортика бассейна, окунул рожу в воду, немножко остудился и только тогда заметил, что и из правой руки прутья выронил. Бес с ними. Главное - живой. - Где вас носило, Скориков? - спросил господин Неймлес, открыв дверь в квартиру. И тут же взял Сеньку за руку, подвел к лампе. - Кто это вас? Что случилось? Это он увидал шишку на лбу и распухший нос, которым Скорик въехал в каменный пол. - Князь меня убить хотел, - хмуро ответил Сенька. - Мало шею не сломал. И рассказал, как было дело. Куда лазил и что прутья нес, конечно, говорить не стал. Мол, заглянул по одному делу в Ерошенковский подвал, там и приключился такой кошмарный прецендент. - Инцидент, - механически поправил Эраст Петрович. Лоб у него сложился продольной складкой. - Вы хорошо разглядели Князя? - А чего мне на него глядеть. - Скорик уныло изучал свою личность в зеркале. Ну и нос - чисто картоха печеная. - Кому еще надо меня мочить? Рвань ерохинская на кого не попадя не кидается, посмотрят сначала, что за человек. А этот без упреждения бил, всерьез. Или Князь, или из колоды кто. Только не Очко - тот бы чикаться не стал, сразу ножиком кинул или шпагу в глаз воткнул. А где Маса-сенсей? - На свидании. - Господин Неймлес взял Сеньку за подбородок, повертел и так, и этак - любовался. - Компресс нужно. А здесь меркурохромом. Вот так не больно? - Больно! - заорал Скорик, потому что Эраст Петрович крепко взял его пальцами за нос. - Ничего, до свадьбы заживет П-перелома нет. Был господин Неймлес в длинном шелковом халате, на волосах тонкая сеточка - крепить куафюру. У Сеньки тоже такая была, "гард-фасон" называется. Как у него со Смертью-то устроилось, подумал Скорик, глядя исподлобья на гладкую рожу инженера. Да уж известно как. Этакий рысак своего не упустит. - Ну вот что, герр Шопенгауэр, - объявил Эраст Петрович, кончив мазать Сенькину рожу пахучей дрянью. - Отныне от меня и Масы ни шагу. П-поняли? - Чего не понять. - Отлично. Тогда ложитесь и - в объятья Морфея. Лечь-то Сенька лег, а с Морфеем у него долго не ладилось. То зубы начнут дробь выстукивать, то в дрожь кинет, никак не согреешься. Еще бы. Погибель совсем рядом прошла, задела душу своим ледяным крылом. Вспомнил: к Ташке-то не зашел. А ведь она сказать что-то хотела, предупредить. Надо бы к ней наведаться, но при одной мысли о том, чтоб снова на Хитровку идти, дрожь заколотила еще пуще. Утро вечера мудреней. Может, завтра все не так страшно покажется. С тем и уснул. Но назавтра все равно сильно боялся. И послезавтра тоже. Долго боялся, целую неделю. Утром или днем еще ничего: вот сегодня, думал, как стемнеет, непременно отправлюсь, а к вечеру на душе что-то делалось тоскливо, и не шли ноги на Хитровку, хоть ты что. Однако не то чтобы Сенька в эти дни только боялся и больше ничего другого не делал. Дел-то было полно, да таких, что обо всем на свете позабудешь. Началось с того, что Эраст Петрович предложил: - Хочешь посмотреть на мой "Ковер-самолет"? Как раз перед тем между ними разговор состоялся. Сенька Христом-Богом попросил на "вы" его не обзывать и "Скориковым" тоже, а то обидно. - Обидно? - удивился господин Неймлес. - Что на "вы" называют? Но ведь вы, кажется, считаете себя взрослым. Меж взрослыми людьми обращение на "ты" возможно лишь на основе взаимности, я же перейти с вами на "ты" пока не г-готов. - Да я вам ни в жисть не смогу "ты" сказать! - перепугался Скорик. - Мне и без надобности. Масе-то вон "ты" говорите, делаете ему отличие. А я вам уж и не человек. - Видите ли, Скориков... То есть, простите, господин Скориков, - совсем уж взъелся на Сеньку инженер, - Масе я говорю "ты", а он мне "вы", потому что в Японии господин и слуга могут разговаривать только так и не иначе. В японском этикете речевые нюансы очень строго регламентированы. Там существует с десяток разных уровней обращения на "ты" и "вы", для всякого рода отношений свой. Обратиться к слуге не так, как принято - нелепость и даже грамматическая ошибка. - А у нас простым людям одна только интеллигенция выкает, хочет свое презрение показать. За это ее народ и не любит. , Еле уговорил. И то, чтоб по-свойски "Сенькой" назвать - так нет. Заместо "Скорикова" стал звать "Сеней", будто барчука в коротких штанишках. Приходилось терпеть. Когда Скорик на "Ковер-самолет" глазами захлопал (готов был от Эраста Петровича всяких чудес ожидать, даже волшебных), тот улыбнулся: - Не сказочный, конечно. Так я назвал мототрипед, самоходный экипаж моей собственной к-конструкции. Идем, посмотришь Во дворе, в каретном сарае, стояла коляска вроде пролетки на рессорном ходу, но только суженная к носу и не на четырех колесах, а на трех: переднее невысокое, бокастое, два задних большие. Там, где на пролетке положено быть передку, - щиток с цифирью, торчком - колесико на железной палке, еще какие-то рычажки, загогулины. Сиденье было хромовой кожи, можно троих усадить. Инженер показал: - Справа, где руль, место шофэра. Слева - ассистента. Шофэр - это такой кучер, только управляет он не лошадью, а м-мотором. Ассистент же - его помощник. Иногда бывает нужно вдвоем на руль налечь, или рычаг придержать, или просто флажком помахать, чтоб с дороги сторонились. Сенька не сразу допер, что эта колымага сама по себе ездит, без коня. В железной коробке, что располагалась под сиденьем, по словам Эраста Петровича (скорее всего, брехня) пряталась сила, как в десяти лошадях, и оттого этот самый мототрипед якобы мог бегать по дороге быстрей любого лихача. - Скоро на конной тяге вообще никто ездить не захочет, - рассказывал господин Неймлес. - Только на таких вот авто с двигателем внутреннего сгорания. А лошадей освободят от тяжкого труда и в благодарность за то, что столько т-тысячелетий верно служили человечеству, отправят вольно пастись в луга. Ну, может, самых красивых и резвых оставят для скачек и романтических поездок при луне, а всем прочим выйдет отставка и пенсион. Ну, пенсион - это навряд ли, подумал Скорик. Коли лошади станут не нужны, забьют их к лешему на шкуры и мясо, за здорово живешь кормить не станут. Но спорить с инженером не стал, интересно было послушать дальше. - Видишь ли, Сеня, идея вседорожного м-мототрипеда была темой моего прошлогоднего дипломного проекта в Технологическом институте... - Вы чего, только-только из студентов, что ли? - удивился Скорик. На вид Эрасту Петровичу было сильно много лет. Может, тридцать пять или даже больше - вон у него уж и виски поседели. - Нет, я прошел курс инженера-механика экстерном, в Бостоне. И вот теперь пришло время претворить мою идею в жизнь, опробовать ее на п-практике. - А вдруг не поедет? - спросил Сенька, любуясь сияющим медным фонарем на передке машины. - Да нет, он отлично ездит, но этого м-мало. Я намерен установить на моем мототрипеде рекорд: доехать от Москвы до Парижа. Старт назначен на 23 сентября, так что времени на подготовку немного, чуть больше двух недель. А дело трудное, почти невозможное. Недавно подобную попытку предпринял барон фон Либниц, но его авто не выдержало русских дорог, развалилось. А мой "Ковер-самолет" выдержит, потому что трехколесная конструкция проходимей, чем четырехколесная, я это д-докажу. И еще вот, смотри. Никогда Сенька не видел Эраста Петровича таким оживленным. Глаза, обычно холодные, спокойные, так и сверкали, на щеках выступил румянец. Господина Неймлеса было прямо не узнать. - Вместо новомодных пневматических шин, удобных для асфальтовой мостовой, но совершенно неприспособленных для нашего бездорожья, я сконструировал цельнолитые к-каучуковые со стальной проволокой. Скорик потыкал черную шину. Трогать ее, пупырчатую, упругую, было приятно. - В основе конструкции - трипед мангеймского фабриканта Бенца "Патент-моторваген", однако "Ковер-самолет" г-гораздо совершенней! У герра Бенца на его новом "Вело" двигатель мощностью всего три лошадиных силы и зубчатая передача крепится к задней оси, а у меня, гляди, она выведена на раму, и мотор объемом почти в тысячу кубических сантиметров! Это позволяет разгоняться до тридцати верст в час. А по асфальту до т-тридцати пяти! Может быть, даже сорока! Ты только представь себе! Возбуждение инженера передалось Сеньке, он понюхал сиденье, пахнущее кожей и керосином. Вкусно! - А как на нем ехать, на этом "ковре"? - Садись сюда. Вот так, - с удовольствием принялся объяснять Эраст Петрович, а Сенька блаженно закачался на пружинящем сиденье. - Сейчас, сейчас ты поедешь. Это ни с чем не сравнимое наслаждение. Только осторожно, не т-торопись. Правую ногу ставь на педаль сцепления. Жми до отказа. Хорошо. Это регулятор зажигания. Поверни его. Слышишь? Это искра воспламенила тонливную жидкость. Рычагами открываешь к-клапаны. Молодец. Теперь потяни ручной тормоз, чтобы освободить колеса. Включай передачу - вот этот рычаг. Теперь потихоньку отпускай ногу со сцепления и одновременно тяни д-дроссель, который... Сенька взялся за железную палочку, именуемую звучным словом "дроссель", дернул ее к себе, и самоходная карета вдруг рванулась с места. - А-а-а! - заорал Скорик от ужаса и восторга. В животе екнуло, будто он несся на санках с ледяной горы. Трипед сам собой вылетел из сарайных ворот, навстречу ему проворно двинулась стена дома, и в следующий миг Сеньку кинуло грудью на рулевое колесо. Раздался лязг, звон разбитого стекла, и полет закончился. Прямо перед Скориком были красные кирпичи, по ним ползла зеленая гусеница. В ушах звенело, болела грудь, но кости вроде были целы. Сенька услышал приближающиеся сзади неторопливые шаги, увидел, что на одном циферблате стекло треснуло, а на другом вовсе вылетело, и вжал голову в плечи. Бейте, Эраст Петрович. Хоть до полусмерти - и того мне, дурню, мало будет. - ... который регулирует поступление г-горючего, и потому тянуть его нужно очень плавно, - продолжил объяснение господин Неймлес, будто вовсе не прерывался. - Ты же, Сеня, дернул слишком резко. Сенька, опустив голову, слез. Когда увидел сплющенный фонарь, еще недавно такой нарядный и блестящий, аж всхлипнул. Вот беда так уж беда. - Ничего, - утешил его инженер, присев на корточки. - П-поломки в автомобилизме - дело обычное. Сейчас все исправим. Будь любезен, Сеня, принеси ящик с инструментами. Ты мне п-поможешь? Вдвоем снимать дешборд совсем нетрудно. Если бы ты знал, как мне недостает помощника. - А сенсей? - остановился Скорик, уже бросившийся было к сараю. - Неужто не помогает? - Маса - консерватор и принципиальный враг п-прогресса, - со вздохом произнес Эраст Петрович, натягивая кожаные перчатки. Что правда