гом обложить, то я в трубу свободно вылечу. Или за квартиру платить не могу, как торговец. А в доме говорят: "Какая у тебя профессия? Какую тебе цену определить?" Я говорю: "Какая профессия -- литератор". "Неси, -- говорят, сукин сын, удостоверение. Фининспектор тоже с нас требует". -- "Бюрократизм, -- гозорю, -- какой. Ладно достану". Чего теперь делать? -- Да уж, -- говорю, -- не знаю. Он потоптался в нерешительности и ушел. Фамилию свою он просил никому не говорить. Чорт с ним, не скажу. СИЛА КРАСНОРЕЧИЯ Дело было, нельзя сказать, что запутанное. Все было дозольно-таки ясно и скучно. Преступник сознался в своей вине. Да, действительно, он влез в чужую квартиру, придушил чуть не насмерть какую-то квартирную старушонку и унес два костюма, медную кастрюлю и еще какое-то барахло. Дело было плевое. Неинтересное. Я хотел было уйти из зала суда, но пробраться было трудно. Много народу. К тому же, сосед мой, староватый гражданин с седыми усами, очень неприветливо буркнул, когда я заворочался на своем месте. Я остался, поглядел на преступника. Тот сидел неподвижно. Глядел безучастно куда-то в сторону. -- Интересно, сколько ему дадут?--сказал я. -- Ничего интересного -- сказал старик, мой сосед, -- четыре года со строгой изоляцией. -- Почему вы так думаете? -- Не думаю, -- строго сказал старик. -- Кодекс думает. Но вот вышел обвинитель. Он начал говорить с сильным душевным подъ- емом. Много неподдельного гнева и презрения было и его словах. Он буквально растоптал преступника. Он сравнил его с самым последним дрянным мусором, который надо выкинуть без сожаления, Я давно не слышал такой превосходной речи. Публика сидела притихшая. Судьи внимательно слушали гневные слова прокурора. Я поглядел на преступника. Низкий лоб. Тупая челюсть. Звериный взгляд. Да, действительно, форменный бандит. С каким страхом он глядел на говорившего! -- Здорово кроет, -- сказал я. -- Как бы парня налево не послали, а? Как вы думаете? Высшую меру не могут дать? -- Ерунда, -- сказал старик, -- четыре года со строгой изоляцией. Но вот прокурор кончил. После небольшого перерыва начал говорить защитник. Это был довольно молодой человек. Но сколько настоящего таланта было в нем! Какая сила красноречия! Какой неподдельной простотой и искренностью звучала вся его речь! Красноречие -- это большой дар. Это -- большое счастье обладать такой способностью покорять людей своими словами и диктовать им свои желания. Почти полтора часа говорил защитник. Публика дергалась на своих местах. Дамы глубоко вздыхали и пудрили вспотевшие от волнения носы. Некоторые слабонервные всхлипывали и сморкались. Сам председатель нервно барабанил пальцами по бумаге. Преступник в совершенном обалдении, полураскрыв рот, глядел на своего благодетеля. Да, конечно, защитник и не пытается отрицать его вину. Нет! Это всe так. Но не угодно ли заглянуть поглубже. Не угодно ли приподнять завесу, скрывающую тайники жизни. Да, преступник виновен, но нужно хоть раз с добрым сердцем взглянуть на этого человека, на его простое, наивное лицо. Я снова посмотрел на преступника. В самом деле, а ведь лицо довольно простоватое. И лоб, как лоб. Не особенно низкий. И челюсть не так уж выдается. Подходящая челюсть. Прямо трудно поверить, что с такой, челюстью можно душить старушку. -- А ведь парня-то, пожалуй, оправдают, -- сказал я, -- или дадут условно. Очень уж способно говорит защитник. -- Ерунда, -- сказал старик, -- четыре года со строгой изоляцией. Но вот суд удалился на совещание. Публика ходила по коридору, обсуждая прекрасную речь защитника. Многие предполагали, что более одного года условно не могут дать. Мои старик сосал небольшую трубку и сердито говорил в толпе: -- Ерунда! Четыре года со строгой изоляцией. После долгого ожидания, суд вернулся в зал. Был оглашен приговор -- четыре года со строгой изоляцией. Конвойные тотчас окружили преступника и увели... Публика медленно расходилась. В толпе я увидел своего старика. Он прищурил глаз и что-то бормотал. Наверное, он сказал: -- Вот видите, я же говорил, Этот человек явно скептически относился к красноречию. Я с ним не согласен. Мне нравится, когда о человеке много и подробно говорят. Все-таки меньше шансов ошибиться. НЕОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ He знаю, как в других городах, а у нас, в Ленинграде, беспартийные очень в громадном почете. У нас беспартийных очень берегут, лелеют и даже поручают им разные ответственные партийные дела. Не знаю, как в других городах, а у нас беспартийные иной раз даже партийных чистят. Ей-богу! Недавно у нас один беспартийный председателем был на партийной чистке. И ничего. Это было как-раз, когда ветеринарно-фельдшерскую школу чистили. Действительно, ее очень спешно чистили. С одной стороны, надо ребятам в лагерь ехать, а с другой стороны -- чистка. Тогда некоторые говорят: -- Придется, безусловно, в две комиссии чистить. Пущай будут две комиссии и два председателя. Оно, может, побыстрей пойдет. И вот, конечно, организовали вторую комиссию. Остановка только за председателем. Тогда первый председатель, один известный товарищ, бежит до телефона и вызывает с одного учреждения назначенного партийного товарища. Он вызывает этого партийного товарища и просит его в ударном порядке бросить всякие мирные дела и приехать. Тут, конечно, происходила такая небольшая неувязка. Заместо одного товарища вызывают как-раз другого. Или председатель запарился и не те звуки стал произносить или который вызывал -- ошибся. Только требуют до телефона одного беспартийного товарища. Фамилия партийного товарища была что-то в роде Миллер, а беспартийного -- вроде Швиллер. Одним словом, фамилии, безусловно, похожи. Ну, дело не в фамилии, а в факте. И вот подводят к телефону этого беспартийного Швиллера и говорят ему разные высокие ответственные слова. Дескать, будьте добры, пятое-десятое, приезжайте чистить и так далее. Очень тут беспартийный товарищ Швиллер по началу оробел и забеспокоился от таких слов, начал отмахиваться, начал он за других хвататъся. Дескать, как это понять-- меня на чистку вызывают? Другие говорят: -- Надо, безусловно, ехать, раз вызывают. Может, такая инструкция есть, чтобы беспартийные чистили. Поезжайте с богом. Вот, значит, наш Швилер, или -- как его -- Швильдер, почистил ботинки и со скорбящей душой заспешил на ответственное дело. Ну, приезжает. Скромно здоровкается. А ему стулья подвигают, чернильницу напротив его становят и разные ответственные партийные слова говорят. -- Будьте, говорят, любезны и так далее -- примите председательствование. Наш голубчик, конечно, руками делает отвороты, дескать, ну как это можно? Разве я смею? Не извольте беспокоиться -- я и так посижу. И вообще, говорит, я извиняюсь, -- не только председателем, а я, говорит, и на собраньях-то никогда раньше не бывал. Не смешите меня! Ну, на него поглядели -- дескать, уставший товарищ отнекивается и... начали чистку. А надо сказать, что перед этим была совершенно непонятная ситуация. Первый председатель отлично знал этого беспартийного. Он с ним поздоровался за ручку, угостил папироской и не обратил внимания на такое странное появление. Одним словом, в спешке запарился. И вот, не янаю, как в других городах, но у нас, в Ленинграде, беспартийный товарищ присел за стол, и началась чистка. Полтора часа самосильно чистили. В конце концов, наш беспартийный осмелел и тоже начал разные гордые слова произносить. Только вдруг является настоящий партийный товарищ, и осе, конечно, разъясняется. Тут встает со своего почетного места наш беспартийный голубчик и скромно уходит без лишних слов. --- До свидалия, говорит, я пойду! Теперь эту чистку признали недействительной И мы с этим совершенно то-есть согласны. Хотя нам и жалко которых чистили. Шлем привет беспартийному товарищу. ЧЕСТНОЕ ДЕЛО Вот некоторые, конечно, специалистов поругивают.-- дескать, это вредители, спецы и так далее. А я, например, особенно худых специалистов не видел. Не приходилось. Наоборот, которых встречал, все были такие милые, особенные. Как, например, этим летом. У нас из коммунальной квартиры выехала на дачу одна семья. Папа, мама и ихнее чадо. Ну, выехали. Заперли на висячий замок свою комнатенку. Один ключ себе взяли, а другой, конечно, соседке отдали, -- мало ли чего случится. И отбыли. А надо сказать -- был у них в комнате инструмент -- рояль. Ну, обыкновенное пианино. Они его брали на прокат от Музпреда. Бралн они на прокат этот рояль для цели обучения своего оболтуса, который действительно бил по роялю со всей своей детской изворотливостью. И вот наступает лето, -- надо оболтуса на дачу везти. И, конечно, знаете, повезли. А этот рояль, или -- проще скажем -- пианино, заперли в комнате с разными другими вещицами и отбыли. Отдыхают они себе на даче. Вдруг, значит, является на ихнюю городскую квартиру специалист - настройщик роялей, присланный, конечно, своим учреждением. Конечно, соседка ему говорит: мол, сами уехадши до осени, рояль заперли и безусловно его настраивать не приходится. Настройщик говорит: -- Это не мое постороннее дело входить в психологию отъезжающих. Раз, говорит, у меня на руках наряд, то я и должен этот наряд произвести, чтоб меня не согнали с места службы, как шахтинца или вредителя. И, значит, открыла ему дверь; он пиджачок скинул и начал разбирать это пианино, развинчивал всякие гаечки, штучки и гвоздики. Развинтил и начал свою какофонию. Часа два или три, как больной, определял разные звуки и мурыжил соседей. После расписались в его путевке, он очень просветлел, попрощался и отбыл. Только проходит месяц -- снова является. Ну, как, говорит, мой рояль? -- Да ничего, говорят, стоит. -- Ну, говорит, я еще беспременно должен его настроить. У нас раз в месяц настраивают. Такой порядок. Начали его жильцы уговаривать и урезонивать. -- мол не надо. Комнатка, дескать, заперта. Рояль еще два месяца будет стоять без движения. К чему такие лишние траты производить! Уперся на своем. -- У меня, говорит, наряд на руках. Не просите. Не могу. Ну, опять развинтил рояль. Опять часа два назад свинчивал. Бренчал и звучал и на брюхе под рояль ползал. После попрощался и ушел, утомленный тяжелой специальностью. На-днях он в третий раз приперся. -- Ну, как, говорит, не приехадши? -- Нет, говорят, на даче отдыхают! -- Ну, так я еще поднастрою. Приедут -- очень великолепно звучать им будет. И хотя ему объясняли и даже один наиболее горячий жилец хотел ему морду наколотить за потусторонние звуки, однако он дорвался до своего рояля и снова начал свои научные изыскания. Сделал свое честное дело и ушел на своих интеллигентных ножках. НЕУВЯЗКА Новый быт наступает, а многие родители еще и за ум не схватились. Многие родители еще называют своих детишек-- Коля, Петя, Андрюша и так далее. А через двадцать лет, когда, можно сказать, засияет жизнь, такие мещанские названия, как Петя, будут прямо убийственны. Безусловно, другие родители и рады бы сейчас давать новые имена, да, знаете, выбору маловато. Раз-два и обчелся. Да и неувязка может произойти. Как у моих знакомых. У моих знакомых в том сезоне родился мальчик. Родители, люди очень такие, что ли, передовые, обрадовались. -- Ага, говорят, уж в этом случае мы будем на высоте положения. Уж мы дадим ему настоящее название. Это будет не какой-нибудь Петя. Начали они думать, как назвать. Два дня думали и глядели в календари, на третий прямо захворали. Не могут придумать подходящего красивого названия. Вдруг приходит ихний сосед. . -- Да вы, говорит, откройте любой политсловарь и хватайте оттуда какую-нибудь выдающуюся фа|милию. И называйте этой фамилией свою невинную крошку. Развернули родителя словарь. Словарь впоследствии оказался "Походным политсловарем". Видят--симпатичная, красивая фамилия -- Жорес. Читают: "Вождь социалистического движения во Франции... Предательски убит из-за угла". Думают: подходящее. Пущай мальчик будет Жорес, в честь героя Жореса. Ура! .. И назвали своего мальчика этим именем. Зарегистрировали его, конечно, и стали называть Жоря. Вдруг приходят к ним гости. И между прочим братишка жены, комсомолец Паша К -- ов. Паша говорит: -- Да, говорит, имячко вы дали довольно странное, если не сказать больше... И сам усмехается. -- А что? -- говорят. -- Да как же, говорит. Жорес, говорит, хотя к был социалистом, но он был врагом коммунизма. Он деятель I I интернационала. Он вроде как меньшевик. Ну и дали вы имячко, поздравляю, милые родители! Тут родители растерялись. Развернули словарь-- социалист. На Пашку поглядят -- Пашка усмехается. Начали родители огорчаться. Начали ахать и за мальчика своего хвататься. Мамаша говорит: -- Это такая неувязка произошла. Хорошо, что сын маленький, а то бы ему неловко было такое меньшевистское название иметь. Отец говорит: -- Надо завтра побежать в ЗАГС --поменять имя. Пущай назовем хотя бы Магний. И, значит, на другой день побежала мамаша со своим младенцем в ЗАГС. -- Так и так, говорит, будьте любезны, а то прямо скандал... Там ей отвечают: -- Очень, говорят, печально, но, говорят, по закону запрещается менять имена и фамилии до 18 лет. Пущай ваш мальчик зайдет через 17 лет в понедельник, от 2 до 3, тогда будет можно. Так и не разрешили. А родители убиваются. Хотя и не теряют надежды. А надежды терять не надо. Надо полагать, что какая-нибудь крупная инстанция все же разрешит это досадное недоразумение. МЕРСИ В этом году население еще немножко потеснилось. С одной стороны, конечно, нэпманы за город выехали во избежание разных крупных недоразумений и под влиянием декрета. С другой стороны, население само уплотнилось, а то в тройном размере платить не каждому интересно. И, безусловно, уничтожение квартирного института тоже сыграло выдающуюся роль. Так-что этот год очень даже выгодно обернулся в смысле площади. Если каждый год такая жилплощадь будет освобождаться -- это вполне роскошно, это новых домов можно пока-что не возводить. В этом году очень многие пролетарии квартирки и комнатки заимели путем вселения. Вот это хорошо! Хорошо, да не совсем. Тем более, это вселение производят без особого ума. Только бы вселить. А чего и куда и к кому -- в это, безусловно, не входят. Действительно верно, особенно входить не приходится в силу такого острого кризиса. Но, конечно, хотелось бы, если нельзя сейчас, то в дальнейшем иметь некоторую точность при вселении.4 Или гарантию, что, скажем, к тихому человеку не вселяли бы трубача или танцора, который прыгает, как бешеный дурак, до потолка и трясет квартиру. Или бы так: научных секретарей вселять, скажем, к научным секретарям. Академиков, прошедших чистку аппарата, -- к академику. Зубных врачей -- к зубным врачам. Которые на флейте свистят -- опять же к своим ребятам,-- вали свисти вместе! Ну, конечно, если нельзя иметь такую точность при вселении, то и не надо. Пущай бы по главным признакам вселяли. Которые люди умственного труда и которые любят по ночам книжки перелистывать -- вали к своим ночным труженикам. Другие -- к другим. Третьи -- к третьим. Вот тогда бы жизнь засияла. А то сейчас очень другой раз обидно получается. Как, например, такой факт с одним нашим знакомым. Он вообще рабочий. Текстильщик. Он фамилию свою просил не употреблять. Про факт велел рассказать, а фамилию не дозволил трогать. А то, говорит, меня могут окончательно доконать звуками. Так-что назовем его, ну, хотя бы Захаров. Его, голубчика, как-раз вселили в этом году. Конечно, мерси и спасибо, что вселили, а то он у своих родственников проживал. А только это вселение ему боком вышло. Был это славный гражданин и хотя, конечно, нервный, но довольно порядочного здоровья. А теперича, будьте любезны -- невроз сердца, и вся кровь выкипела от раздражения. А главная причина -- он в этой квартире не ко двору пришелся. Эту квартирку как-раз интеллигенты населяли. В одной комнате -- инженер. В другой, конечно, музыкальный техник, -- он в кино играет и в ресторанах. В третьей, обратно -- незамужняя женщина с ребенком. В ванной комнате -- домашняя работница. Тоже, как назло, вполне интеллигентная особа, бывшая генеральша. Она за ребенком приглядывает. А ночью в ванне проживает. Спит. Одним словом, куда ни плюнь -- интеллигенты! И ихняя жизнь не такая подходящая, как, конечно, хотелось бы. Для примера. Захаров встает, конечно, не поздно. Он часов в пять встает. Или там в половине пятого. У него такая привычка -- пораньше встать. Тем более, он на работу встает, не на бал. А инженер об это время как-раз ложится. Или там на часик раньше. И в стенку стучит. Мол, будьте любезны, тихонько двигайтесь на своих каблуках. Ну, Захаров, конечно, ему объясняет, -- мол, не на бал он спешит. Мол, он должен помыться, кипяточек себе скипятить и так далее. И тут, конечно, происходит первая схватка. Хочет Захаров пойти помыться -- в ванной комнате интеллигентная дама спит. Она визг подымает, дискуссии устраивает и так далее. И, конечное дело, после таких схваток и дебатов человек является па работу не такой свеженький, как следует. После приходит он обратно домой. Часам, что ли, к пяти. Ну, подзаправится. Поглядит газету. Где бы ему тихонечко полежать, подумать про политику или про качество продукции -- опять нельзя! По левую руку уже имеется музыкальный квинтет. Наш музыкант с оркестра имеет привычку об это время перед сеансом упражняться на своем инструменте. У него флейта. Очень ужасно звонкий инструмент. Он в него дудит, продувает, слюнки выколачивает и после гаммы играет. Ну, выйдет Захаров во двор. Посидит часик-другой на тумбочке, -- душа домой просится. Придет домой, чайку покушает, а по правую ручку у инженера уже гости колбасятся. В преферанс играют. Или на своей пианоле какой-нибудь собачий вальс Листа играют. Или шимми танцуют, -- наверное, в дни получек. Глядишь, и вечерок незаметно прошел. Дело к ночи. И хотя, конечно, ночью они остерегаются шуметь, а то можно и в милицию, но все-таки полного спокойствия нету. Двигаются. За паркет ножками цепляются. И так далее. Только разошлись -- музыкант с ресторана или с вечеринки заявляется. Кладет свой инструмент на комод. С женой ругается. Только он поругался и затих -- инженер задвигался: почитал, видите ли, и спать ложится. Только он лег спать -- Захарову вставать надо. Только Захаров встал -- инженер расстраивается, в стенку ударяет, не велит на каблуках вращаться. Только в ванную пошел -- визг и крики, мол, зачем брызги падают. И так далее, и так далее. И, конечно, от всего этого работа страдает: ситчик, сами видите, другой раз какой редкий и неинтересный бывает, -- это, наверное, Захаров производит. И как ему другой произвести -- ножки гнутся, ручки трясутся и печенка от огорченья пухнет. Вот я и говорю: ученых секретарей надо к ученым секретарям, зубных врачей к зубным врачам и так далее. А которые на флейте свистят, тех можно за городом поселить. Вот тогда жизнь засияет в полном своем блеске. СЕНАТОР Из "Гусина" я выехал утром. . . Извозчик мне попался необыкновенный -- куда как бойчее своей лошади. Лошаденка трусила особенной деревенской трухлявой рысью с остановками, тогда как извозчик ни на одну секунду не засиживался на месте: он привставал, гикал, свистел в пальцы, бил кнутовищем свою гнедую кобылку, стараясь попасть ей по бокам и по животу, иногда даже выпрыгивал из саней и, по неизвестной причине, бежал рядом с кобылкой, ударяя ее время от времени то ладонью, то ногой по брюху. Я не думаю, что делал это он от холода. Мороз, помню, был незначительный, да и ехали мы недолго, с полчаса, что ли. Думаю, что делал это он по необыкновенной энергичности своего характера. Когда мы подъезжали к какой-то деревушке, извозчик мой обернулся и, кивнув головой, сказал: -- "Лаптенки" это... Потом засмеялся. -- Чего смеешься? -- спросил я. Он засмеялся еще пуще. Затем высморкался, ловко надавив нос одним пальцем, и сказал: -- Сенатор... Сенатор тут в "Лаптенках" существует. .. -- Сенатор? Какой сенатор?--удивился я. -- Обыкновенно какой. .. сенатор... Генерал, значит, бывший... -- Да зачем же он тут живет? -- спросил я. -- А живет... -- сказал извозчик. -- Людей дюже пугается -- вот и живет тут. С перепугу, то-есть, живет. После революции. --- А чего ж он тут делает? Извозчик мой рассмеялся и ничего не ответил" Когда мы въехали в "Лаптенки", он снова обернулся ко мне и сказал: -- Заехать, что ли? Погреться нужно бы.. . -- Не стоит, -- сказал я. -- Приедем скоро. Мы двинулись дальше. --Гражданин, -- сказал извозчик просительно, -- заедем... Мне на сенатора посмотреть охота. Я рассмеялся. -- Ну, ладно. Показывай своего сенатора. Мы остановились у черной, плохонькой избы, сильно приплюснутой толстенькой соломенной крышей. Извозчик мой в одну секунду выскочил из саней и открыл ворота, не спросив ничего у хозяев. Сани наши въехали во двор. Я вошел в избу. Может, оттого, что я давно не был в деревне, изба эта показалась мне необыкновенно грязной. Маленькое оконце, сплошь заляпанное тряпками и бумагой, едва пропускало свет в избу. В избе баба стирала белье в лоханке. Рядом с лоханкой сидел старичок довольно дряхлого вида. Он внимательно, с интересом смотрел, как мыльная пена, вылетая из лоханки, ударялась в стену кусками и со стены сползала медленно, оставляя на ней мокрые полосы. В избе было душно. Несмотря на это, старичок одет был крепко: в валенках, нагольном тулупе, даже в огромной меховой шапке. Сам старичок был малюсенький -- ноги его, свешиваясь с лавки, не доставали земли. Сидел он неподвижно. Я поздоровался и просил побыть в избе минут пять -- погреться. -- Грейтесь! -- коротко сказала баба, едва оборачиваясь в мою сторону. Старичок промолчал. Он, впрочем, сурово взглянул на меня, но после снова принялся следить за мыльной пеной. Я недоумевал. "Уж не этот ли старикан -- сенатор?"--думал я. В это время в избу вошел мой извозчик. Он поздоровался с бабой и подошел к старику. -- Господину сенатору с кисточкой, -- сказал он, протягивая ему руку. Старичок подал нехотя свою сухонькую ручку. Иззозчик засмеялся, подмигнул мне и сказал тихо: -- Это и есть.. . Должно быть, услышал это старичок. Он заерзал на скамье и заговорил вдруг каким-то странным мужицким говорком, сильно при этом окая: -- Вре-е... Вы не слухайте ево, господин... Меня тут все дражнят... сенатором... А чего это за слово -- мне неведомо. Ей-бо. Баба бросила вдруг стирать, утерла лицо передником и рассмеялась. Извозчик мой засмеялся [Author ID1: at Wed Jan 4 16:23:00 2006 ]тоже. Я уж подумал было, что это и в самом деле так: дразнят старика, однако.меня смутила его странная, как бы нарочная мужицкая речь. Мужики здесь так не говорили. Да и подозрительно было оканье и сухие, белые, не мужицкие руки. -- Послушайте, -- сказал я, улыбаясь, -- а я ведь вас где-то видел. Кажется, в Питере... Старик необыкновенно смутился, заерзал на лавке, но сказал спокойно: -- В Питере? . . Нетути, не был я в Питере... Извозчик ударил себя по ляжкам, присел и захохотал громко, захлебываясь. И не переставая смеяться, он все время подталкивал меня в бок, говоря: -- Ой, шельма! Ой, умереть сейчас, шельма какая! Ой, врет как. . . Баба смеялась тихо, беззвучно почти -- я видел, как от смеха дрожали ее груди. Старик смотрел на извозчика с бешенством, но молчал. Я присел рядом со стариком. -- Бросьте! -- сказал я ему. -- Ну чего вы, право... Я человек частный, по своему делу еду... К чему вы это передо мной-то? Да и что вы боитесь? Кто вас тронет? Человек вы старый, безобидный. .. Нечего вам.бояться. Тут произошла удивительная перемена со старичком. Он поднялся с лавки, скикул с себя шапку, побледнел. Его лицо перекосилось какой-то гримасой, губы сжались, профиль стал острый, птичий, с неприятно длинным носом. Старик казался ужасно взволнованным. -- Тек-с, -- сказал он совершенно иным тоном, -- полагаете, что никто не тронет? Никто? -- Да, конечно, никто. Старичок подошел ко мне ближе. В своем волнении он окончательно потерял все мужицкое. Он даже стал говорить по-иному -- не употребляя мужицких слов. Было ясно: передо мной стоял интеллигентный человек. -- Это меня-то никто не тронет? Меня?--сказал он почти шопотом. -- Да меня, может, по всей России ищут. Старик надменно посмотрел на меня. Мне стало вдруг неловко перед ним. В самом деле: к чему я с ним заговорил об этом? Ему, видимо, нравилась его роль -- тайного, опасного человека, которого разыскивает правительство. Сейчас этот тихий старичок казался почти безумным. -- Меня?--шипел старик. -- Меня... (тут он назвал совершенно мне неизвестную фамилию). -- Простите, -- пробормотал я, -- я не хотел вас обидеть.. . И, конечно, если вас разыскивают... Я поднялся с лавки, попрощался и хотел уйти. -- Позвольте! -- сказал мне старик. -- Что про меня в газетах пишут? -- В газетах? Ничего. -- Не может быть,-- закричал старичок. -- Вы, должно быть, газет не читаете. -- Ах да, позвольте, -- сказал я, -- что-то такое писали... Старичок взглянул на меня, потом на хозяйку, на моего извозчика и, довольный, рассмеялся. -- Воображаю, -- протянул он, -- какую галиматью пишут. Что ж это, разоблачения, должно быть? -- Разоблачения, -- сказал я. -- Воображаю... Я вышел во двор. Когда мы выезжали со двора, старичок бросился к саням, снял шапку и сказал: -- Прощайте, господин. Счастливый путь-дороженька. А про сенатора -- врут... Ей-бо, врут. .. Дражнят старика... Он еще что-то бормотал, я не расслышал -- сани наши были уже на улице. Извозчик мой тихонько смеялся. -- А что, -- спросил я его, -- как же он тут живет? У кого? Кто его держит? -- Сын... Сын его держит, -- сказал извозчик, давясь от смеха. -- Как сын... какой сын? -- Обыкновенно какой... Родной сын. Мужик. Крестьянин. Я не здешний, не знаю сам... Люди говорят. . . На воспитанье, будто, сенатор сына сюда отдал. К бабке Марье... Будто он в прежнее время его от актриски одной прижил... Неизвестно это нам. . . Мы не здешние... -- А ведь старик, пожалуй что, безумный, ---сказал я. -- Чего-с? -- Сумасшедший, говорю, старик-то. Вряд ли его кто разыскивает. -- Зачем сумасшедший?--сказал извозчик: -- Не сумасшедший он. Нет. Хитровой только старик. Хитрит, сукин сын. Мы, бывало, к ним соберемся и давай крыть старика: какой есть такой? документы? объясняй из прежнего. Затрясется старик, заплачет. Ну, да нам что... Пущай живет.. . Может, ему год жизни осталось. Нам что.. . Извозчик хлестнул кнутовищем, потом выскочил из саней и побежал рядом со своей кобылкой. ПЕЛАГЕЯ Пелагея была женщина неграмотная. Даже своей фамилии она не умела подписывать. А муж у Пелагеи был ответственный советский работник. И хотя он был человек простой, из деревни, но за пять лет житья в городе поднаторел во всем. И не только фамилию подписывать, а чорт знает, чего только не знал. И очень он стеснялся, что жена его была неграмотной. -- Ты бы, Пелагеюшка, хоть фамилию подписывать научилась, -- говорил он. -- Легкая такая у меня фамилия, из двух слогов -- Куч-кин, а ты не можешь... неловко... А Пелагея, бывало, рукой махнет и отвечает: -- Ни к чему, дескать, мне это, Иван Николаевич. Годы мои постепенно идут. Рука специально не гнется. На что мне теперь учиться и буквы выводить? Пущай лучше молодые пионеры учатся, а я и так до старости доживу. Муж у Пелагеи был человек ужасно какой занятой и на жену много времени тратить не мог. Покачает он головой -- ох, дескать, Пелагея, Пелагея. .. И замолчит. Но однажды все-таки принес Иван Николаевич специальную книжку. -- Вот, -- говорит, -- Поля, новейший букварь-самоучитель, составленный по последним методам. Я, говорит, сам буду тебе показывать. А Пелагея усмехнулась тихо, взяла букварь в руки, повертела его и в комод спрятала -- пущай, дескать, лежит, может, потомкам пригодится. Но вот однажды днем присела Пелагея за работу. Пиджак Ивану Николаевичу надо было починить, рукав протерся. И села Пелагея за стол. Взяла иголку. Сунула руку под пиджак - шуршит что-то. "Не деньги ли?" -- подумала Пелагея. Посмотрела, -- письмо. Чистый такой, аккуратный конверт, тоненькие буковки на нем, и бумага вроде как духами или одеколоном попахивает. Екнуло у Пелагеи сердце. "Неужели же, -- думает, -- Иван Николаевич меня зря обманывает? Неужели же он сердечную переписку ведет с порядочными дамами и надо мной же, неграмотной дурой, насмехается?" Поглядела Пелагея на конверт, вынула письмо, развернула -- не разобрать по неграмотности. Первый раз в жизни пожалела Пелагея, что читать она не может. "Хоть, -- думает, -- и чужое письмо, а должна я знать, чего в нем пишут.. Может, от этого вся моя жизнь переменится, и мне лучше в деревню ехать, на мужицкие работы". Заплакала Пелагея, стала вспоминать, что Иван Николаевич, будто, переменился в последнее время, -- будто, он стал об усишках своих заботиться и руки чаще мыть. Сидит Пелагея, смотрит на письмо и ревет белугой. А прочесть письмо не может. А чужому человеку показать совестно. Послс спрятала Пелагея письмо в комод, дошила пиджак и стала дожидать Ивана Николаевича. И когда пришел он, Пелагея и виду не показала. Напротив того, она ровным и спокойным тоном разговаривала с мужем и даже намекнула ему, что она непрочь бы поучиться, и что ей чересчур надоело быть темной и неграмотной бабой. Очень этому обрадовался Иван Николаевич. -- Ну и отлично, -- сказал он. -- Я тебе сам буду показывать. -- Что ж, показывай, -- сказала Пелагея. И в упор посмотрела на ровные, подстриженные усики Ивана Николаевича. Два месяца подряд Пелагея изо дня в день училась читать. Она терпеливо по складам составляла слова, выводила буквы и заучивала фразы. И каждый вечер вынимала из комода заветное письмо и пыталась разгадать его таинственный смысл. Однако, это было очень, нелегко. Только на третий месяц Пелагея одолела науку. Утром, когда Иван Николаевич ушел на работу, Пелагея вынула из комода письмо и принялась читать его. Она с трудом разбирала тонкий почерк, и только еле уловимый запах духов от бумаги подбадривал ее. Письмо было адресовано Ивану Николаевичу. Пелагея читала: "Уважаемый товарищ Кучкин! Посылаю вам обещанный букварь. Я думаю, что ваша жена в два-три месяца вполне может одолеть премудрость. Обещайте, голубчик, заставить ее это сделать. Внушите ей, объясните, как, в сущности, отвратительно быть неграмотной бабой. Сейчас, к этой годовщине, мы ликвидируем неграмотность по всей Республике всеми средствами, а о своих близких почему-то забываем. Обязательно это сделайте, Иван Николаевич. С коммунистическим приветом Мария Блохина". Пелагея дважды перечла это письмо и, скорбно сжав губы и, чувствуя какую-то тайную обиду, заплакала. ПОВОДЫРЬ Каждый день один за другим шли поезда с севера на юг. Тысячи замученных, бледных северян, изумляясь необыкновенному солнцу и нестерпимой жаре, вылезали из-под раскаленных крыш вагонов. Среди этих изумленных северян был и я. На одной маленькой промежуточной станции я сошел с поезда с небольшим своим багажом. Я бросил чемодан на платформу и присел на него, ожидая, что ко мне со всех ног бросится куча носильщиков. Я уже рассчитал, что выберу себе здоровенного загорелого парня. Однако, носильщики ко мне не бросились. Станция была почти пуста. На платформу вышел только начальник стан ции -- босой, в расстегнутой белой блузе. Он с явным недовольством посмотрел заспанными глазами на поезд, зевнул, потом снова посмотрел на поезд и вдруг с негодованием махнул на него фуражкой. Поезд, лязгая буферами, пошел дальше. Я сидел на своем чемодане, тяжело дыша от непривычной жары. Носильщиков не было. -- Товарищ, -- крикнул я начальнику станции, -- извиняюсь, товарищ. . . Есть тут носильщики? Начальник станции остановился, подтянул штаны и, видимо, только сейчас заметив меня, сказал: -- Сейчас. Одну минуту. И вошел в помещение. Через минуту он вернулся застегнутый и в сапогах и любезным тоном спросил: -- Вам чего? Носильщиков? А вот носильщики. Спят. Действительно, за углом дома лежали на животах трое ужасно загорелых мальчишек. Двое из них спали. Третий, совсем, небольшой, лет двенадцати, вскочил при виде нас на ноги. -- Чего? Вещи, что ли, нести, гражданин? -- спросил он деловым тоном. -- Вещи. . . Вот чемодан. . . Легкий. . . -- Можно, -- сказал парнишка. -- Только Палькина очередь. Спит он еще. Вы обождите. -- А ты не можешь? -- Да-а, -- сказал парнишка, -- Палька драться будет. Его очередь. Начальник станции подмигнул мне и засмеялся. -- Боятся его. Отчаянный очень подросток. И потом, желая, видимо, мне пояснить, добавил: -- Это Палька Ершов. Его тут все боятся. Очень даже отчаянный, смелый подросток. -- Я не боюсь, -- сказал парнишка, -- а только Палькина очередь. Палька Ершов лежал на животе, уткнувшись носом з землю. На грязной босой подошве его ноги было написано -- 1р. Видимо, ниже означенной цены трогать Пальку нельзя. -- Палька! -- крикнул я. -- Он не велел будить, -- сказал парнишка. -- Пущай, говорит, обождут пассажиры. Я засмеялся. Парнишка тоже засмеялся и сказал, оправдываясь: -- Палька очень отчаянный. Смелый. Он даже слепца убил. -- Как? Слепца убил? -- Слепца. Он слепца водил. А после мальчишки смеяться над ним стали. Зачем водит. . . А Палька завел слепца в поле и теку. А слепец за ним. А Палька в овраг. А слепец потонул в воде. . . Все это парнишка проговорил залпом, опасливо поглядывая на Пальку. Мне показалось, что Палька не спит. И действительно, он вдруг перевернулся, лег на спину, посмотрел на меня прищуренным глазом и зевнул. Мне показалось, что Палька и раньше не спал, а только делал вид, что спит, а на самом деле отлично все слышал. Он зевнул еще раз, ковырнул пальцем в носу и сказал лениво: -- Вещи, что ли? Куда? Я сказал. Палька вскочил на ноги, кинулся к моему чемодану и, легко взвалив его на плечи, быстро почти бегом, пошел. Я еле поспевал за ним. Палька оглянулся раз или два и надбавил шагу. Ему, видимо, доставляло огромное удовольствие гнать меня, как барана. Нестерпимая жара, пыль били меня в лицо. Я шел все медленней и медленней и, наконец, потерял Пальку из виду. Каюсь, я испугался. Я подумал, что чемодан мой пропал безвозвратно. Но на повороте дороги, в тени, под деревом, я увидел Пальку. Он сидел на моем чемодане и меланхолически сплевывал через зубы. Вид у меня, наверное, был смешной. Палька посмотрел на меня и засмеялся. -- Не бойсь, -- сказал Палька, -- не унесу. Мы несколько отдохнули, покурили и пошли дальше. -- Палька, -- спросил я, -- а верно, что ты слепца убил? -- Брешут, -- сказал Палька, гордо улыбаясь. -- Брешут мальчишки про слепца. -- С чего ж им врать? -- А я знаю?--сказал он. -- Язык без костей. Можно брехать. -- Палька, -- сказал я, еле поспевая за ним, -- верно, что ты поводырем был? Слепца водил? -- Это верно, -- сказал Палька. -- Я слепца пять лет водил. Мне матка велела слепца водить. Я, может, по всей местности его водил. Может, по всей России. А после мне скушно стало. Ребята тоже, конечно, смеяться начали. Время, говорят, теперь не такое -- слепцов водить. Не царский режим. Бросай его. Пущай подростков не эксплоатирует. Ты теперь гражданин. -- И ты бросил? --спросил я. -- Я-то?--сказал Палька. -- Бросил. Конечно. А он, шельма, чувствовал, что я его наверно брошу. Я до ветру, например, иду, а он,.шельма, дрожит, за руку чепляется. Не смей, говорит, без меня до ветру ходить. А я говорю ему: я, говорю, дяденька Никодим, сейчас, до ветру только. А он цоп за руку и не пущает... А после мне очень скушно стало его водить. И пошли мы в поле. А я говорю: я сейчас, дяденька Никодим.. . И сам за куст. Он, шельма, за мной. Я притаился. А он дрожит, шельма. -- Палька! -- кричит. -- Неужели же ты бросишь меня, стерва? --А я молчу. А он кричит: -- Я, кричит, тебе, шкету, полботинки справлю. -- А я говорю: -- Не надо, говорю, мне полботинки. Мне, говорю, босиком больно хорошо. -- А он на мой голос -- за мной. Нос у него до того чуткий, -- знает, где я. Я побежал немножко и присел у оврага. А он воздух нюхает и бежит вровень... Целый день бежали. А после мне скушно стало бежать. Я и спрыгнул в воду. А дяденька Никодим тоже, как брякнется вниз и поплыл. -- И что же, -- спросил я, -- потонул он? -- А я знаю?--ответил Палька. -- Может, он, конечно, и не потонул. Они, слепцы, живучие черти. А только мне этих слепцов очень даже скушно водить. Я завсегда их бросаю. Пущай подростков не трогают.. . Мы теперь, значит, граждане, с сознанием. Палька дотащил мой чемодан и, получив рубль, не прощаясь, бросился назад. ФОМА НЕВЕРНЫЙ Фома Крюков три года не получал от сына писем, а тут, извольте -- получайте, Фома Петрович, из города Москвы, от родного сына пять целковых. "Ишь ты -- думал Фома, рассматривая полученную повестку. -- Другой бы сын, небось, три рубля отвалил бы и хватит. А тут, извольте -- пять целковых. При таком обороте рублишко и пропить можно". Фома Крюков попарился в бане, надел чистую рубаху, выпил полбутылки самогона и поехал на почту. "Скажи на милость, -- думал Фома дорогой, -- пять целковых! И чего только не делается на свете! Батюшки-светы! Царей нету, ничего такого нету, мужик в силе... Сын-то, может, державой правит. .. По пять рублей денег отцу отваливает... Или врут люди насчет мужиков-то? Ой, врут! Сын-то, может, в номерных в гостинице служит!" Фома приехал на почту, подошел к прилавку и положил извещение. -- Деньги, -- сказал Фома, -- деньги мне от сына дополучить. Кассир порылся в бумагах и положил на прилавок полчервонца. -- Так! -- сказал Фома. -- А письма мне сын не пишет? Кассир ничего не ответил и отошел от прилавка. "Не пишет,--подумал Фома. -- Может, после напишет. Можем ждать, если, скажем, есть деньги". Фома взял деньги, посмотрел на них с удивлением и вдруг стукнул ладонью по прилавку. -- Эй. дядя!--закричал Фома.--Каки деньги суешь-то, гляди?! . -- Какие деньги? -- сказал кассир. -- Новые деньги... -- Новые? -- переспросил Фома. -- Может, они, это самое, липовые, а? Думаешь, выпившему человеку все сунуть можно? Знаки-то где? Фома посмотрел на свет, повертел в руке, потом опять посмотрел. -- Ну?-- с удивлением сказал Фома. -- Это кто там такой есть? Изображен-то... Не мужик ли? Мужик. Ей-богу, мужик. Ну? Не врут, значит, люди. Мужик изображен на деньгах-то. Неужели же не врут? Неужели же мужик в такой силе? Фома снова подошел к прилавку. -- Дядя, -- сказал Фома, -- изображен-то кто? Извини за слова... -- Уходи, уходи!--сказал кассир.--Получил деньги и уходи к лешему... Где изображен-то? -- Да на деньгах! Кассир посметрел на мужика и сказал, усмехаясь: -- Мужик изображен. Ты, ваше величество, эаместо царя изображен. Понял? -- Ну?--сказал Фома. -- Мужик? А как же это я, дядя, ничего не знаю и ничего не ведаю? И землю пахаю. И все у нас пахают и не ведают. Кассир засмеялся. . -- Ей-богу, -- сказал Фома. -- Действительно, подтверждают люди: деятели, говорят, теперь крестьянские. И крестьянство в почете. А как на деле, верно ли это или врут люди -- неизвестно... Но ежели на деньгах портрет... Неужели же не врут? -- Ну, уходи, уходи, -- снова сказал кассир. -- Не путайся тут. -- Сейчас, -- сказал Фома. -- Деньги только дай спрятать, с портретом, ха... А я, дядя, имей в виду, царей этих самых и раньше не любил... Ей-богу. .. Фома с огорчением посмотрел на сердитого кассира и вышел. "Скажи пожалуйста, -- думал Фома, -- портрет выводят... Неужели же мужику царский почет?" Фома погнал лошадь, но у леса вдруг повернул назад и поехал в город. Остановился Фома у вокзала, привязал лошадь к забору и вошел в помещение. Было почти пусто. У дверей, положив под голову мешок, спал какой-то человек в мягкой шляпе. Фома купил на две копейки семечек и присел на окно, но, посидев минуту, подошел к спящему и вдруг крикнул: -- Эй, шляпа, слазь со скамьи! Мне сесть надо... Человек в шляпе раскрыл глаза, оторопело посмотрел на Фому и сел. И, зевая и сплевывая, стал свертывать папироску. Фома присел рядом, отодвинул мешок я стал со вкусом жевать семечки, сплевывая шелуху на пол. "Не врут, думал Фома. Почет, все-таки, заметный. Слушают. Раньше, может, в рожу бы влепили, а тут слушают, пугаются. Ишь ты, как все случилось, незаметно приключнлось.. . Скажи на милость. .. Не врут". Фома встал со скамьи и с удовольствием прошелся по залу. Потом подошел к кассе и заглянул в окошечко. -- Куда?--спросил кассир. -- Чего куда? -- Куда билет-то, дура-голова? -- А никуда, -- равнодушно сказал Фома, разглядывая помещение кассы. -- Могу я посмотреть внутре кассу, ай нет? -- А никуда, -- сказал кассир, -- так нечего и рыло зря пялить. -- Рыло?-- обиженно спросил Фома. -- Кому говоришь-то? -- Ишь пьяная морда!--сердито сказал кассир. -- Тоже в окно глядит. . . Чорт серый... Фома нагнулся к окошечку и вдруг плюнул в кассира и быстро пошел к выходу. Фому схватили, когда он отвязывал лошадь. Он вырывался, кричал, пытался даже укусить сторожа за щеку, но его неумолимо волокли к дежурному агенту. Там, слегка успокоившись, Фома пытался что-то объяснить, размахивал руками, вынимал из шапки деньги и предлагал агенту взглянуть на них. Но агент, ежесекундно макая перо в пузырек, писал протокол об оскорблении действием кассира при исполнении служебных обязанностей. И еще о том, что Фома, находясь явно в нетрезвом виде, ел в закрытом помещении семечки и плевал на пол. Фома поставил под протоколом крестик и, вздыхая и дергая головой, вышел из помещения. Отвязал лошадь, сел в телегу, достал из шапки деньги и посмотрел на них. Потом махнул рукой к сказал: -- Врут, черти... И погнал лошадь к дому. СТАРАЯ КРЫСА Подписка на аэроплан шла успешно. Один из конторщиков, старый воздушный спец, дважды поднимавшийся на колбасе, добровольно ходил по всем отделам и агитировал: -- Товарищи, -- говорил спец, -- наступает новая эра.. . Каждое учреждение будет обладать воздушным передвижением в лице аэроплана.. . Ну и этого. .. подписывайтесь... Служащие подписывались охотно. Никто не спорил со спецом. Только в одной канцелярии, в счетном отделе, спецу пришлось столкнуться с упорным человеком. Этот упорный человек был счетовод Тетерькин. Счетовод Тетерькин иронически усмехнулся и спросил спеца: -- На аэроплан? Гм... А какой же это будет аэроплан? Как же я так -- здорово живешь -- брошу на него деньги? Я, батенька, -- старая крыса. -- Позвольте, кипятился спец, -- аэроплан. Ну, обыкновенный аэроплан... -- Обыкновенный, -- горько усмехнулся Тетерькин. -- А, может, он, тово, непрочный будет? Может, на нем полетишь, а его ветром шибанет, и пропали денежки? Как же я так, сдуру, ухлопаю на него деньги?.. Я супруге швейную машину покупал, так я, имейте в виду, каждое колесико ощупал... А тут как же? Может, в нем пропеллер не тово, не крутится? А? -- Позвольте, -- орал спец, -- государственный завод строить будет! Завод! .. Завод! .. -- Завод, -- иронизировал Тетерькин. -- Что ж что завод? Я хоть на колбасе и не поднимался, но я, батенька, старая крыса, знаю. Другой завод денежки возьмет, а толку нету... Да вы не машите на меня руками. Я заплачу. Мне не жалко заплатить... Я ради справедливости говорю. А заплатить... Извольте. Вот я могу даже за Михрютина заплатить -- в отпуску он. . . Пожалуйста. Тетерьки вынул кошелек, отсчитал по курсу рубль золотом за себя и четвертак за Михрютина, расписался, снова пересчитал деньги и подал спецу. -- Нате... Только условие, батенька: я сам на завод пойду. Все-таки свой глаз алмаз, а чужой -- стеклышко. Тетерькин долго еще бубнил себе под нос, потом принялся за счеты. Но работать от волнения не мог. Два месяца после того он не мог работать. Он, как тень, ходил за спецом, подкарауливал его в коридорах, интересовался, как идет подписка, кто сколько дал и где будут строить аэроплан. Когда деньги были собраны и аэроплан заказан, счетовод Тетерькин, мрачно посмеиваясь, пошел на завод. -- Ну как, братцы?--спросил он рабочих.-- Идет дело? -- А вам что? -- спросил инженер. -- Как что? -- удивился Тетерькин. -- Я ухлопал деньги на аэроплан, а он спрашивает... Тут батенька, аэроплан у вас строится для учреждения... Мне посмотреть нужно. Тетерькин долго ходил по залу, рассматривал материал, пробовал его даже зубами и качал головон. -- Вы уж того, братцы, -- говорил он рабочим, -- прочный стройте... Я -- старая крыса, знаю вас.. Все вы мошенники. Сделаете, а потом чего-нибудь этого... пропеллер не будет крутиться... Уж пожалуйста, я, так сказать,, материально заинтересован. Тетерькин обошел еще раз помещение, пообещал зайти и ушел. Ходил он после того на завод ежедневно. Иногда успевал забежать два раза. Он спорил, ругался. Заставлял менять материал и иногда рассматривал чертежи в кабинете инженера. -- Послушайте, -- сказал раз инженер, мучаясь своей деликатностью, -- вы уж, пожалуйста, как бы сказать... Мы сделаем, не беспокойтесь... Не ходите зря... иначе- мы должны отказаться от заказа. Вы, как представитель, сами понимаете... -- Позвольте, -- сказал Тетерькин, -- какой же я представитель? Выдумали тоже. Я частный человек. Ухлопал свои денежки на аэроплан... -- А, -- закричал инженер, -- не представитель! А сколько, чорт раздери, вы ухлопали? -- Сколько?.. Да рубль золотом я ухлопал. -- Как рубль?--испугался инженер,--рубль? Инженер открыл стол и бросил Тетерькину деньги. -- Нате, чорт раздери вас, нате... Тетерькин пожал плечами. -- Как вам угодно. Не хотите -- не надо. Я не настаиваю. Я и в другом месте закажу. Я --старая крыса. Тетерькин пересчитал деньги, спрятал в карман и ушел. Потом вернулся. -- Еще за Михрютина... -- сказал Тетерькин. -- За Михрютина?..---дико заорал инженер.-- За Михрютина, старая крыса?! Тетерькин испуганно прикрыл дверь и торопливо пошел к выходу. -- Пропали денежки, -- шептал Тетерькин. -- Четвертак зажилил, прохвост... А еще инженер... СПЕШНОЕ ДЕЛО Это будет рассказ про нэпмана. Которые пролетарии не хотят про это читать -- пущай не читают. Мы не настаиваем! А только факт очень густой. И нельзя его обойти полным молчанием. Произошло это в самые недавние дни. Сидит, предположим, нэпман Егор Горбушкин на своей квартире. Утренний чай пьет. Масло, конечно, сыр, сахар горой насыпан. Чай земляничный. Родственники так и жрут эти продукты без устали. Нэпман Горбушкин тоже, конечно, от родственников не отстает -- шамает. Под пищу, конечно, легкий разговор идет. Дескать, пожрем сейчас и пойдем ларек открывать. Надо, дескать торговлишкой оправдать, чего сожрали. Вдруг, конечно, звонок происходит. На лестнице. Происходит звонок, и в квартиру входит обыкновенный человек и заявляет: -- Я -- агент Гепеу. Не бойтесь! Который тут нэпман Егор Горбушкин-- пущай живо собирается и идет со мной. Вот мандат и повестка. Отчаянно побледнел тут нэпман Горбушкин. Начал читать повестку. Да, действительно велят немедленно явиться по уголовному делу. Встал нэпман из-за стола. Отчаянно трясется. Зубами ударяет. -- Только бы, -- говорит, -- не высшая мера. Высшую меру я, действительно, с трудом переношу. Остальное как-нибудь с божьей помощью. Горячо попрощался нэпман со своими родственниками, всплакнул о превратностях судьбы, взял в узелок немного несъеденных продуктов и папирос три коробки и под общий плач отбыл. Отбыл и, конечно, не является. И уже три часа дня ударяет -- нету нэпмана. Тут плач и рыданье происходит в квартире. Родственники приезжают совещаться. Жена, мадам Горбушкина, сквозь рыданье произносит: -- Дескать, по какому делу влип мой супруг -- еще пока неизвестно. Но одно ясно: какое-нибудь дело найдется. У каждого человека дела имеются, и каждый человек по краешку ходит. Но неужели же за это высшую меру могут сделать? Брат нэпмана, Павел Горбушкин, говорит: -- На высшую меру я, -- говорит, -- не надеюсь. Но скорей всего в силу социального положения, как пить дать, конфискуют имущество. Это, -- говорит, -- уж прямо вот как верно. Предлагаю в виду этого ликвидировать имущество, а то, --- говорит, -- вдове жить будет нечем. Начали, конечно, родственники в ударном порядке шкафы перетряхивать. Вытрусили разные костюмы и одежу в кучу, начали продавать. Разные жильцы и торговцы сошлись. Тут же мебель запродали, пианино загнали за приличную сумму. К вечеру, одним словом, продались. Начали даже квартиру сватать. Оставила вдова с братом себе только боковую комнату, а остальную площадь сосватали с подходящими въездными. Вдруг в семь часов вечера нэпман Горбушкин является. Веселенький и слегка под хмельком. -- Фу, -- говорит,.-- пропасть какая! Я,-- говорит, -- думал, что высшая мера, а оно ничего похожего. Вызвали меня для одной справки. В роде как свидетелем. Я уж, -- говорит, -- дорогие родственнички, от превеликой радости в ресторации лишние полчаса просидел. Извиняюсь за тревожное волненье. Тут, конечно, происходит немая сцена в проданной квартире. Однако, нэпман Горбушкин ничуть даже не огорчился. -- Это, -- говорит, -- прямо даже очень великолепно, что запродались. Все мы по краешку ходим. А оно без имущества много спокойней и благородней. После небольшого фокстрота родственники осторожно разошлись по домам. ОСТРЯК-САМОУЧКА Вчера я проходил по Центральному рынку. Гуся к празднику покупал. Народу уйма. Мясной ряд явно выглядел именинником. Длинные столы были завалены всякой требухой: бычьими печенками, селезенками и хвостами. И на всю эту дрянь, даже на телячьи хвосты, находился свой праздничный покупатель. Покупатель рылся в требухе, подносил товар к носу, нюхал и яростно хаял продукты, понижая их стоимость и достоинство. Торговцы и торговки подмигивали покупателям, нечеловечески крякали и махали руками, приглашая взглянуть на "выдающий" товар. Какая-то гражданка перебранивалась с торговкой. -- Эта-то печенка воняет?--возмущалась торговка. -- Нос-то у тебя, милая, заложимши. Нос-то ослобони прежде... Потом и дыши на такую печенку. Это бычья первейшая печенка... Дура ты худая после этого. Не с твоим носом такую печенку нюхать... Гражданка уже поставила корзинку возле себя, рассчитывая дать достойную отповедь зарвавшейся торговке, но в эту минуту у стола появился высокий курчавый парень со сдвинутым на затылок картузом. За парнем почтительно следовали два шкета, хихикая и потирая руки. Парень остановился у стола, скучным и серьезным взором посмотрел на требуху, подмигнул торговке и сказал громко: -- Да бросьте вы у ей, граждане, покупать. Не видите, что ли? Мужа она своего старого убила, на куски разрубила и к празднику продает остатки. . . Кто-то захихикал. Кто-то с сердцем сплюнул в сторону. Покупательница растерянно посмотрела на парня и отошла от стола, бормоча что-то. Торговка налилась кровью, с диким изумлением взглянула на парня и разразилась ужасающей бранью. Парень передернул плечами и, строгий в своей выдумке, пошел дальше. Два шкета, хрюкая от сдавленного смеха, двинулись за ним. Парень прошел несколько шагов и остановился перед круглой корзиной со свиными окороками, лапами и кусками морды. Покупатели рылись и в этой корзине. Торговец польщенный вниманием потребителя, тонко выкрикивал: -- Кому надо, кому не надо. .. Кому что, кому ничего! . . Парень посмотрел в корзину и громко сказал: -- Да бросьте вы, граждане, у его покупать! Не видите, что ли? Жену старую убил, на куски разрубил и продает остатки. Снова кто-то захохотал. Кто-то сконфуженно крякнул. Торговец всплеснул руками, оглянулся на покупателя, как бы ища защиты, но ничего не сказал. А парень двинулся дальше. Я пошел за ним следом, позабыв про гуся. Парень обошел весь рынок со своей шуткой и, строгий, не улыбающийся, удалился восвояси. За ним следовали два шкета, буквально давясь от смеха. УЗЕЛ Воровство, милые мои, это -- цельная и огромная наука. В наше время, сами понимаете, ничего не сопрешь так вот, здорово живешь. В наше время громадная фантазия требуется. Главная причина -- публика очень осторожная стала. Публика такая, что завсегда стоит на страже своих интересов. Одним словом, вот как бережет свое имущество. Пуще глаза. -- Глаз, говорят, завсегда по страхкарточке восстановить можно. Имущество же никоим образом при нашей бедности не вернешь. И это действительно верно. По этой причине вор нынче пошел очень башковитый, с особенным умозрением и с выдающейся фантазией. Иначе ему с таким народом не прокормиться. Да вот, для примеру, нынче осенью опутали одну знакомую мою -- бабку Анисью Петрову. И ведь какую бабку опутали! Эта бабка сама очень просто может любого опутать. И вот подите же --уперли у ней узел, можно сказать, прямо из-под сижу. А уперли, конечно, с фантазией и замыслом. А сидит бабка на вокзале. Во Пскове. На собственном узле. Ожидает поезда. А поезд в 12 часов ночи ходит. Вот бабка с утра пораньше и приперлась на вокзал. Села на собственный узел. И сидит. И нипочем не сходит. Потому пугается сходить. Не замели бы, полагает, узел. Сидит и сидит бабка. Тут же на узле шамает и водицу пьет, -- подают ей христа ради прохожие. А по остальным мелким делишкам,-- ну, мало ли -- помыться или побриться, -- не идет бабка -- терпит. Потому узел у ней очень огромный, ни в какую дверь вместе с ней не влазит по причине размеров. А оставить, я говорю, боязно. Так вот сидит бабка и дремлет. -- Со мной, думает, вместях узел не сопрут. Не таковская я старуха. Сплю я довольно чутко -- проснусь. Начала дремать наша божья старушка. Только слышит сквозь дремоту, будто кто-то ее коленом пихает в морду. Раз, потом другой раз, потом третий раз. -- Ишь ты, как задевают!--думает старуха.-- Неаккуратно как народ ходит. Протерла бабка свои очи, хрюкнула и вдруг видит будто какой-то посторонний мужчина проходит мимо нее и вынимает из кармана платок. Вынимает он платок и с платком вместе нечаянно вываливает на пол зеленую трешку. То-есть ужас как обрадовалась бабка. Плюхнулась, конечное дело, вслед за трешкой, придавила ее ногой, после наклонилась незаметно -- будто господу богу молится и просит его подать поскорей поезд. А сама, конечное дело, трешку в лапу и обратно к своему добру. Тут, конечно, грустновато рассказывать, но когда обернулась бабка, то узла своего не нашла. А трешка, между прочим, оказалась грубо фальшивая. И была она кинута на предмет того, чтобы бабка сошла бы со своего узла. Эту трешку с трудом бабка продала за полтора целковых. МЕЩАНСКИЙ УКЛОН Этот случай окончательно может доканать человека. Василия Тарасовича Растопыркина, -- Васю Растопыркина, этого чистого пролетария, беспартийного чорт знает с какого года, -- выкинули давеча с трамвайной площадки. Больше того -- мордой его трахнули об трамвайную медную полустойку. Он был ухвативши за нее двумя руками и головой и долго не отцеплялся. А его милиция и обер стрелочник стягивали. Стягивали его вниз по просьбе мещански настроенных пассажиров. Конечно, слов нет, одет был Василий Тарасович не во фраке. Ему, знаете, нету времени фраки и манжетки на грудь надевать. Он, может, в 5 часов шабашит и сразу домой прет. Он, может, маляр. Он, может, действительно, как собака грязный едет. Может, краски и другие предметы ему льются на костюм во время профессии. Может, он от этого морально устает и ходить пешком ему трудно. И не может он, ввиду скромной зарплаты, автомобили себе нанимать для разъездов и приездов. Ему автомобили -- не по карману. Ему бы на трамвае проехаться -- и то хлеб. Ой, до чего дожили, до чего докатились! А пошабашил Василий Тарасович в 5 часов. В 5 часов он пошабашил, взял, конечно, на плечи стремянку и ведрышко с остатней краской и пошел себе к дому. Пошел себе к дому и думает: -- Цельный день, думает, лазию по стремянкам и разноцветную краску на себя напущаю и не могу идтить пешком. Дай, думает, сяду на трамвай, как уставший пролетарий. Тут, конечно, останавливается перед ним трамвай No 6. Василий Тарасович просит, конечно, одного пассажира подержать в руке ведрышко с остатней краской, а сам, конечно, становит на площадку стремянку. Конечно, слов нет, стремянка не была сплошной чистоты -- не блестела. И в ведрышко -- раз в нем краска -- нельзя свои польты окунать. И которая дама сунула туда руку -- сама, дьявол ее задави, виновата. Не суй рук в чужие предметы! Но это все так, с этим мы не спорим: может, Василий Тарасович, действительно верно, не по закону поступил, что со стремянкой ехал. Речь --не об этом. Речь -- о костюме. Нэпманы, сидящие в трамвае, решительно взбунтовались как-раз именно насчет костюма. -- То-есть, -- говорят, -- не можно к нему прикоснуться совершенно, то-есть, отпечатки бывают. Василий Тарасович резонно отвечает: -- Очень, говорит, то-есть, понятно, -- раз масляная краска на олифе, то отпечатки завсегда случаются. Было бы, говорит, смертельно удивительно, если бы без отпечатков. Тут, конечно, одна нэпманша из кондукторов трезвонит, конечно, во все свои звонки и вагон останавливает. Останавливает вагон и хамским голосом просит сойти Василия Тарасовича. Василий Тарасович говорит: -- Трамвай для публики, или публика для трамвая, -- это же, говорит, понимать надо. А я, говорит, может, в 5 часов шабашу. Может, я маляр? Тут, конечно, происходит печальная сцена с милицией и обер-стрелочником. И кустаря-пролетария Василия Тарасовича Растопыркина сымают, как сукинова сына, с трамвайной площадки, мордой задевают об полустойку и высаживают. Ой, до чего докатились! ТЕАТР ДЛЯ СЕБЯ Время-то как быстро бежит. Недавно еще лето было, а теперь вроде как зима. Ходят в шубах. И в театрах зимние сезоны начались. А интересно, какие убытки понесут театры в этом зимнем сезоне? Летние убытки только-только сейчас подсчитываются. Летний сезончик не был выдающимся. Которые товарищи актеры приезжают из провинции, те все зубами скрипят. -- Прямо, говорят, для себя играли -- нема никакой публики. Или, может быть, зритель малокультурный, или другие какие причины, а только не идет. Зимой еще ничего -- ходят, а летом -- ни в какую. Прямо хоть за ногу волоки зрителя. А зритель, это верно, летом предпочитает легкие и недорогие увеселения -- полежать брюхом вверх на солнышке, или выкупаться на шермака в реченке, или, наконец, нарвать полевых цветов и нюхать даром. Вот какой пошел зритель. И с чего бы это он так? В одном небольшом городе сущая срамота произошла на этой почве. А приехала туда небольшая труппа. Начала, конечно, эта труппа сгоряча драму играть. Играют драму, а публика не идет на драму. Свернулась труппа и--назад. Сунулся в этот город другой небольшой коллективчик. Администратор этого коллективчика говорит: -- Не такой это, товарищи, город, чтоб тут драму играть. Тут надо легкие, смешные штуки ставить. Начали они ставить легкие штуки -- опять не идет публика. Три раза поставили. Рубля три с полтиной выручили и поскорей из этого странного города. Начались в актерских кругах брожения и разговоры: как и чем привлечь публику. И не пойдет ли эта публика, как вы думаете, на оперетту? Рванулась туда оперетта. Поставили музыкальную оперетту с отчаянной пляской. Человек 8 пришло. А как пришло--неизвестно. Кассир клялся и божился, что ни одного билета не было продано. Опереточный премьер сказал: -- В этот город циркачам только и ехать. Высокое искусство здесь ни к чему. Дошли эти симпатичные слухи до цирка. Директор говорит: -- Надо ехать. Цирк--это самое демократическое искусство. Этому городу как-раз угодим. Поехали. Действительно, народ несколькс погуще пришел. Прямо старожилы не запомнят такого количества, -- человек тридцать было на первом представлении. На втором чуть поменьше. Подсчитал цирк убытки и -- ходу. А на вокзале, перед самой посадкой, произошла задержка. Несметная толпа собралась провожать циркачей. Тысяч восемь приперлось народу. Качали всех актеров и всех зверей. Верблюду челюсть вывихнули во время качки. После делегация от текстильщиков и металлистов подошла к директору и стала нежно упрашивать: -- Нельзя ли, мол, по бесплатной цене тут же под открытым небом, на вольном воздухе, на перроне, устроить небольшую цирковую программу из трех--четырех "номерей". Но тут, к сожалению, произошел третий звонок. Сели циркачи по вагонам, грустно развели руками и уехали. Так никто и не узнал, отчего и почему самое демократическое искусство уехало тоже с убытком. Народ малокультурный, что ли? Или, может быть, деньжонок нехватка. Ась? ГИБЕЛЬ ЧЕЛОВЕКА Кончено. Баста! Никакой жалости к людям не осталось в моем сердце. Вчера еще до шести часов вечера сочувствовал и уважал людей, а нынче не могу, ребятишки. До последней точки докатилась людская неблагодарность. Вчера, извольте видеть, за мою жалость к ближнему человеку отчаянно пострадал и, может, даже предстану перед народным судом в ближайшем будущем. Баста. Зачерствело мое сердце. Пущай ближние больше на меня не рассчитывают. А шел я вчера по улице. Иду я вчера по улице и вижу -- народ будто стоит, скопившись подле ворот. И кто-то отчаянно охает. И кто-то руками трясет. И вообще вижу -- происшествие. Подхожу. Спрашиваю об чем шум. -- Да вот, говорят, тут ногу сломал один гражданин. Идти теперь не может. -- Да уж, говорю, тут не до ходьбы. Растолкал я публику и подхожу ближе к месту действия. И вижу -- какой-то человечишко действительно лежит на плитуаре. Морда у него отчаянно белая и нога в брюке сломана. И лежит он, сердечный друг, упершись башкой в самую тумбу и бормочет: -- Мол, довольно склизко, граждане, извиняюсь. Шел и упал, конечно. Нога--вещь непрочная. Сердце у меня горячее, жалости к людям много и вообще не могу видеть гибель человека на улице. -- Братцы, говорю, да может, он член союза. Надо же предпринять тем не менее. И сам, конечно, бросаюсь в телефонную будку. Вызываю скорую помощь. Говорю: нога сломана у человека, поторопитесь по адресу. Приезжает карета. В белых балахонах сходят оттеда четыре врача. Разгоняют публику и укладывают пострадавшего человека на носилки. Между прочим, вижу -- этот человек совершенно не желает, чтобы его положили на носилки. Пихает всех четырех врачей остатней, здоровой ногой и до себя не допущает. -- Пошли вы, говорит, все четыре врача туда-сюда. Я, говорит, может, домой тороплюся. И сам чуть, знаете, не плачет. -- Что, думаю, за смятение ума у человека. И вдруг произошло некоторое замешательство. И вдруг слышу -- меня кличут. -- Это, говорят, дядя, ты вызывал карету скорой помощи? -- Я, говорю. -- Ну, так, говорят, придется тебе через это отвечать по всей строгости революционных законов. Потому как зря карету вызвал -- у гражданина искусственная нога обломилась. Записали мою фамилию и отбыли. И чтобы я после этого факта еще расстраивал свое благородное сердце -- ни в жисть! Пущай убивают на моих глазах человека -- ни по чем не поверю. Потому -- может, для киносъемки его убивают. И вообще ничему теперь не верю, -- время такое невероятное. ПРЕЛЕСТИ КУЛЬТУРЫ Всегда я симпатизировал центральным убеждениям, Даже вот, когда в эпоху военного коммунизма нэп вводили, я не протестовал. Нэп--так нэп. Вам видней. Но между прочим при введении нэпа сердце у меня отчаянно сжималось. Я как бы предчувствовал некоторые резкие перемены. И действительно при военном коммунизме куда как было свободней в отношении культуры и цивилизации. Скажем, в театре можно было свободно даже не раздеваться -- сиди в чем пришел. Это было достижение. А вопрос культуры -- это собачий вопрос. Хотя бы насчет того же раздеванья в театре. Конечно, слов нету, без пальто публика выгодней отличается -- красивей и элегантней. Но что хорошо в буржуазных странах, то у нас иногда выходит боком. Товарищ Локтев и его дама Нюша Кошелькова на-днях встретили меня на улице. Я гулял или, может быть, шел горло промочить--не помню. Встречают и уговаривают. -- Горло, -- говорят,-- Василий Митрофанович, от вас не убежит. Горло завсегда при вас, завсегда его прополоскать успеете. Идемте лучше сегодня в театр. Спектакль--„Грелка". И, одним словом, уговорили меня пойти в театр -- провести культурно вечер. Пришли мы, конечно, в театр. Взяли, конечно, билеты по рубль тридцать. Поднялись по лестнице. Вдруг назад кличут. Велят раздеваться. -- Польта, говорят, сымайте. Локтев, конечно, с дамой моментально скинули польта. А я, конечно, стою в раздумьи. Пальто у меня было в тот вечер прямо на ночную рубашку надето. Пиджака не было. И чувствую, братцы мои, сымать как-то неловко. Прямо, думаю, срамота может сейчас произойти. Главное -- рубаха нельзя сказать, что грязная. Рубаха не особо грязная. Но, конечно, грубая, ночная. Шинельная пуговица, конечно, на вороте пришита крупная. Срамота, думаю, с такой крупной пуговицей в фойе идти. Я говорю своим: -- Прямо, говорю, товарищи, не знаю, чего и делать. Я сегодня одет неважно. Неловко как-то мне пальто сымать. Все-таки подтяжки там и сорочка опять же грубая. Товарищ Локтев говорит: -- Ну, покажись. Расстегнулся я. Показываюсь. -- Да, говорит, действительно видик... Дама тоже, конечно, посмотрела и говорит: -- Я, говорит, лучше домой пойду. Я, говорит, не могу, чтоб кавалеры в одних рубахах рядом со мной ходили. Вы бы, говорит, еще подштанники поверх штанов пристегнули. Довольно, говорит, вам неловко в таком отвлеченном виде в театры ходить. Я говорю: -- Я не знал, что я в театры хожу, -- дура какая. Я. может, пиджаки редко надеваю. Может, я их берегу,--что тогда? Стали мы думать, чего делать. Локтев, собака, говорит: -- Вот чего. Я, говорит, Василий Митрофанович, сейчас тебе свою жилетку дам. Одевай мою жилетку и ходи в ней, будто тебе все время в пиджаке жарко. Расстегнул он свой пиджачек, стал щупать и шарить внутри себя. .-- Ой, говорит, мать честная, я, говорит, сам сегодня не при жилетке. Я, говорит, тебе лучше сейчас галстух дам, все-таки поприличней. Привяжи на шею и ходи, будто тебе жарко. Дама говорит: -- Лучше, говорит, я, ей-богу, домой пойду. Мне, говорит, дома как-то спокойней и постирушка ждет. А то, говорит, один кавалер чуть не в подштанниках, а у другого галстук заместо пиджака. Пущай, говорит, Василий Митрофанович в пальто попросит пойти. Просим и умоляем, показываем союзные книжки -- не пущают. Это, говорят, не 19 год в пальто сидеть. -- Ну, говорю, ничего не пропишешь. Кажись, братцы, надо домой ползти. Но как подумаю, что рубль тридцать заплачено, не могу идти -- ноги не идут к выходу. Локтев, собака, говорит: -- Вот чего. Ты, говорит, подтяжки отстегни, -- пущай их дама понесет заместо сумочки. А сам валяй как есть: будто у тебя это летняя рубашка „апаш" и тебе, одним словом, в ней все время жарко. Дама говорит: -- Я подтяжки не понесу, как хотите. Я, говорит, не для того в театры хожу, чтоб мужские предметы в руках носить. Пущай Василий Митрофанович сам несет или в карман себе сунет. Раздеваю пальто. Стою в рубашке, как сукин сын. А холод довольно собачий. Дрожу и прямо зубами лязгаю. А кругом публика смотрит. Дама отвечает: -- Скорей вы, подлец этакий, отстегивайте помочи. Народ же кругом ходит. Ой, ей-богу, лучше я домой сейчас пойду. А мне скоро тоже не отстегнуть. Мне холодно. У меня, может, пальцы не слушаются -- сразу отстегивать. Я упражнения руками делаю. После приводим себя в порядок и садимся в места. Первый акт проходит хорошо. Только что холодно. Я весь акт гимнастикой занимался. Вдруг в антракте задние соседи скандал поднимают. Зовут администрацию. Объясняют насчет меня. -- Дамам, говорят, противно на ночные рубашки глядеть. Это, говорят, их шокирует. Кроме того, говорят, он все время вертится, как сукин сын. Я говорю:[Author ID1: at Sun Dec 18 11:59:00 2005 ] -- Я верчусь от холода. Посидите-ка сами в одной рубахе. А я, говорю, братцы, и сам не рад. Что же сделать? Волокут меня, конечно, в контору. Записывают все как есть. После отпущают. А теперь, говорят, придется трешку по суду отдать. Вот гадость-то! Прямо не угадаешь, откуда неприятности... МОНТЕР Я, ребятишки, зря спорить не буду-- кто важней в театре: актер, режиссер или, может быть, театральный плотник. Факты покажут. Факты всегда сами за себя говорят. Дело это произошло в Саратове или в Симбирске, одним словом, где-то недалеко от Туркестана, в городском театре. Играли в этом городском театре оперу. Кроме выдающейся игры артистов был в этом театре, между прочим, монтер -- Иван Кузьмич Мякишев. На общей группе, когда весь театр снимали на карточку, монтера этого пихнули куда-то сбоку, -- мол, технический персонал. А в центр на стул со спинкой посадили тенора. Монтер Иван Кузьмич Мякишев ничего на это хамство не сказал, но затаил в душе некоторую грубость. А тут такое подошло. Сегодня, для примеру, играют „Руслана и Людмилу". Музыка Глинки. Дирижер- Кацман. А без четверти минут восемь являются до этого монтера две знакомые ему барышни. Или он их раньше пригласил, или они сами приперлись--неизвестно. Так являются эти барышни, отчаянно флиртуют и вообще просят их посадить в общую залу -- посмотреть на спектакль. Монтер говорит: -- Да ради бога, медам. Сейчас я вам пару билетов сварганю--будьте уверены. Посидите тут у будки. И сам, конечно, к управляющему. Управляющий говорит: -- Сегодня вроде как суббота. Народу пропасть. Каждый стул на учете. Не могу. Монтер говорит: -- Ах, так! -- говорит. -- Ну, так я играть отказываюсь, одним словом, отказываюсь освещать ваше производство. Играйте без меня. Посмотрим тогда, кто из нас важней и кого сбоку сымать, а кого в центр сажать! И сам обратно в будку. Выключил по всему театру свет к чортовой бабушке, замкнул на ключ будку и сидит -- отчаянно флиртует, Тут произошла, конечно, форменная абструкция. Управляющий бегает. Публика орет. Кассир визжит, пугается, как бы у него деньги в темноте не уперли. А бродяга, главный оперный тенор, привыкший сыматься в центре, заявляется до дирекции и говорит своим тенором: -- Я в темноте петь тенором отказываюсь. Раз, говорит, темно -- я ухожу. Мне, говорит, голос себе дороже. Пущай, сукин сын, монтер поет. Монтер говорит: -- Пущай не поет. Наплевать ему в морду. Раз он, сволочь такая, в центре сымается, то и пущай одной рукой поет, другой свет зажигает. Дерьмо какое нашлося. Думает тенор, так ему и свети все время. Теноров нынче нету. Тут, конечно, монтер схлеснулся с тенором. Вдруг управляющий является, говорит: -- Где эти чертовы две девицы? Через их полная гибель. Сейчас я их куда-нибудь посажу, корова их забодай. Монтер говорит: -- Вот они. Только не через их гибель и не через тенора, а гибель через меня. Сейчас, говорит, я свет дам. Мне энергии принципиально не жалко. Дал он сию минуту свет. -- Начинайте, говорит. Сажают тогда его девиц на выдающиеся места и начинают спектакль. Теперь и разбирайтесь, кто важнее в этом сложном театральном механизме. ДОКТОР МЕДИЦИНЫ Это маленькое незаметное происшествие случилось на станции "Ряжи". Там наш поезд остановился минут на десять, поджидая встречного. Вот наш поезд остановился. Посыпалась, конечно, публика в вагоны. А среди них, семеня ножками, видим, протискивается один такой немолодой уже гражданин с мешком за плечами. Это был такой довольно затюканный интеллигентик. Такие у него были усишки висячие, как у Максима Горького. Кожица на лице такая тусклая. Ну, сразу видать -- человек незнаком с физкультурой и вообще, видать, редко посещает общие собрания. Вот он спешит по платформе к вагону. А на спине у него довольно-таки изрядный мешок болтается. И чего в этом мешке -- пока неизвестно. Но поскольку человек спешит из деревенского района, то можно заключить, что в мешке не еловые шишки лежат, а пшеница, или там сало, или, скорей всего, мука, поскольку с мешка сыплется именно эта самая продукция. Помощник дежурного по станции оглядел вверенных ему пассажиров и вдруг видит такой прискорбный факт -- мешочник. Вот он мигнул агенту, -- мол, обратите внимание на этого субъекта. И, поскольку в связи с уборкой урожая спекулянты и мешочники закопошились и начали хлеб вывозить, так вот -- не угодно ли-- опять факт налицо. Агент дежурному говорит: -- То есть наглость этих господ совершенно не поддается описанию. Каждый день сорок или пятьдесят спекулянтов вывозят отсюда драгоценное зерно. То есть на это больно глядеть. Тем временем наш интеллигентик покрякивая взобрался в вагон со своим товаром. Сел и, как ни в чем не бывало, засунул свой мешок под лавку. И делает вид, что все спокойно, он, изволите видеть, в Москву едет. Дежурный агенту говорит: -- Позвольте, позвольте, я где-то этого старикана видел. Ну да, говорит, я его тут на прошлой неделе видел. Он, говорит, по платформе колбасился и какие-то мешки и корзинки в вагон нагружал. Агент говорит: -- Тогда надо у него удостоверение личности потребовать и поглядеть его поклажу. Вот агент с дежурным по станции взошли в вагон и обращаются до этого интеллигентика: мол, будьте добры, прихватите свой мешочек и будьте любезны за нами следовать. Пассажир, конечно, побледнел, как полотно. Начал чего-то такое лопотать, за свой карманчик хвататься. -- Позвольте, говорит, в чем дело? Я в Москву еду. Вот мои документы. Я есть доктор медицины. Агент говорит: - Все мы доктора! Тем не менее, говорит, будьте любезны без лишних рассуждений о высоких материях слезть с вагона и проследовать за нами в дежурную комнату. Интеллигент говорит: -- Но, позвольте, говорит, скорей всего поезд сейчас тронется. Я запоздать могу. Дежурный по станции говорит: -- Поезд еще не сейчас тронется. Но на этот счет вам не приходится беспокоиться. Тем более, у вас, скорей всего, мало будет шансов ехать именно с этим поездом. Начал наш пассажир тяжело дышать, за сердечишко свое браться, пульс щупать. После видит -- надо исполнять приказание. Вынул из-под лавки мешок, нагрузил на свои плечики и последовал за дежурным. Вот пришли они в дежурную комнату. Агент говорит: -- Не успели, знаете, урожай собрать, как эти форменные гады обратно закопошились и мешками вывозят ценную продукцию. Вот шлепнуть бы, говорит, одного, другого, и тогда это начисто заглохнет. Нуте, говорит, развяжи мешок и покажи, чего там у тебя внутри напихано. Интеллигент говорит: -- Тогда, говорит, сами развязывайте. Я вам не мальчик мешки расшнуровывать. Я, говорит, из деревни еду и мне, говорит, удивительно глядеть, чего вы ко мне прилипаете. Развязали мешок. Развернули. Видят, поверх всего каравай хлеба лежит. Агент говорит: -- Ах, вoт, говорит, какой ты есть врач медицины. Врач медицины, а у самого хлеб в мешках понапихан. Очень великолепно! Вытрусите весь мешок! Вытряхнули из мешка всю продукцию, глядят-- ничего такого нету. Вот бельишко, докторские подштанники. Вот пикейное одеяльце. В одеяльце завернут ящик с разными докторскими щипцами, штучками и чертовщинками. Вот еще пара научных книг. И больше ничего. Оба два администратора начали весьма извиняться. Мол, очень извините и все такое. Сейчас мы вам обратно все в мешок запихаем и, будьте любезны, поезжайте со спокойной совестью. Доктор медицины говорит: -- Мне, говорит, все это очень оскорбительно. И поскольку я послан с ударной бригадой в колхоз, как доктор медицины, то мне, говорит, просто неинтересно видеть, как меня спихивают с вагона чуть не под колесья и роются в моем гардеробе Дежурный, услыхав про колхоз и ударную бригаду, прямо даже затрясся всем телом и начал интеллигенту беспрестанно кланяться. Мол будьте так добры, извините. Прямо это такое печальное недоразумение. Тем более, нас мешок ввел в заблуждение. Доктор говорит: -- Что касается мешка, то мне, говорит, его крестьяне дали, поскольку моя жена, другой врач медицины, выехала из колхоза в Москву с чемоданом, а меня, говорит, еще на неделю задержали по случаю эпидемии острожелудочных заболеваний. А жену, говорит, может быть, помните, на прошлой неделе провожал и помогал ей предметы в вагон носить. Дежурный говорит: -- Да, да, я чего-то такое вспоминаю. Тут агент с дежурным поскорей запихали в мешок чего вытряхнули, сами донесли мешок до вагона, расчистили место интеллигенту, прислонили его к самой стеночке, чтоб он, утомленный событиями, боже сохрани, не сковырнулся во время движения, пожали ему благородную ручку и опять стали сердечно извиняться. -- Прямо, говорят, мы и сами не рады, что вас схватили. Тем более, человек едет в колхоз, лечит, беспокоится, лишний месяц задерживается по случаю желудочных заболеваний, а тут наряду с этим такое неосмотрительное канальство с нашей стороны. Очень, говорят, сердечно извините! Доктор говорит: -- Да уж ладно, чего там! Пущай только поезд поскорей тронется, а то у меня на вашем полустанке голова закружилась. Дежурный с агентом почтительно поклонились и вышли из вагона, рассуждая о том, что, конечно, и среди этой классовой прослойки -- не все сукины дети. А вот некоторые, не щадя своих знаний, едут во все места и отдают свои научные силы народу. Вскоре после этого наш поезд тронулся. Да перед тем как тронуться, дежурный лично смотался на станцию, приволок пару газет и подал их бесплатно интеллигенту. -- Вот, говорит, почитайте в пути, неравно заскучаете. И тут раздался свисток, гудок, дежурный с агентом взяли под козырек и наш поезд самосильно пошел. ЛЯЛЬКА ПЯТЬДЕСЯТ I И какой такой чудак сказал, что в Питере жить плохо? Замечательно жить. Нигде нет такого веселья, как в Питере. Только были бы денежки. А без денег... Это точно, что пропадешь без денег. И когда же придет такое великолепное время, что человеку все будет бесплатно? По вечерам на Невском гуляют люди. И не так чтобы прогулкой, а на углу постоят, полюбопытствуют на девочек, пройдут по-весеннему -- танцуют ноги, и на угол снова... И на каждый случай нужны денежки. На каждый случай особый денежный расчет... -- Эх, подходи, фартовый мальчик, подходи! Угощай папиросочкой... Не подойдет Максим. У Максима дельце есть на прицеле. Ровнехонько складывается в голове, как и что. Как начать и себя как повести. У Максима замечательное дельце. Опасное. Не засыпется Максим -- холодок аж по коже -- в гору пойдет. Разбогатеет это ужасно как. Ляльку Пятьдесят к себе возьмет. Вот как. И возьмет. Очень уж замечательная эта Лялька Пятьдесят. Деньги она обожает -- даст Максим ей денег. Не жалко. Денег ей много нужно -- верно. Такой-то не мало денег нужно. Ковер, пожалуйста, на стене, коврище на полу, а в белой клетке -- тропическая птица попугай. Сахар жрет... Хе-хе. .. Конешно, нужны денежки. Нужны, пока не пришло человеку бесплатное время. А Лялька Пятьдесят легка на помине. Идет -- каблучками постукивает. -- Здравствуй, Ляля Пятьдесят. . . Каково живешь? Не узнала, милая? Узнала Лялька. Как не узнать -- шпана известная. .. Только корысти-то нет от разговоров. У Ляльки дорога к Невскому, а у Максима, может, в другую сторону. Нелюбезная сегодня Лялька. В приятной беседе нет ей удовольствия. Не надо. Подошел Максимка близко к ней, в ясные глазки посмотрел. -- Приду, -- сказал, -- к тебе вечером. С большими деньгами. Жди -- поджидай. Улыбнулась, засмеялась Лялька, да не поверила. Дескать, врет шпана. И зачем такое врет? Непонятно. Но, прощаясь, на всякий случай за ручку подержалась. Пошел Максим на Николаевскую, постоял у нужного дома, а в голове дельце все в тонкостях. Отпусти, скажет, бабка Авдотья, товарцу на десять косых. Отпустит бабка, а там как по маслу. Не будет никакого заскока. А заскока не будет -- так придет Максимка к Ляльке Пятьдесят. Выложит денежки... "Бери, -- скажет, -- пожалуйста. Не имею к деньгам пристрастия. Бери пачечку за поцелуй". .. А Лялька в это время вышла к Невскому, постояла на углу, покачала бедрами, потопала ножками, будто чечетку пляшет, и сразу заимела китайского богача. Смешно, конешно, что китайского ходю. Любопытно даже. Да только по-русски китаец говорит замечательно. -- Пойду, -- говорит, -- к тебе, красивая. II Написано мелом на дверях: "портной". Да только нет здесь никакого портного. И никогда и не было. А живет здесь Авдотья спекулянтка. У ней закрытое мелочное заведение. Она и написала мелом на дверях для отвода глаз. К этой-то бабке Авдотье и пошел Максим. В дверь, где мелом "портной" сказано, постучал условно. А когда открыли ему дверь -- так сразу покосился весь Максимкин план. Не Авдотья, а муж бабки Авдотьи стоял перед Максимом. Шагнул Максим за порог, лопочет непонятное. Сам соображает, как и что. Покосился план, да и только. Не во-время приехал чортов муж... Говорит Максимка глупые слова: -- Отпусти, -- говорит, -- бабка Авдотья, на десять косых... Усмехнулся бабкин муж и в комнату пошел. А Максим за ним. Бабкин муж веса ставит, а Максимка примеряет: как и что. Да только покосился план, мыслимо ли сразу лазеечку найти. А бабкин муж интересуется: -- Какого же тебе товарцу, кавалер? -- Разного товарцу отпусти... -- Из кисленького, может быть, -- интересуется, -- капусточки? -- Из кисленького, бабка Авдотья. Стал тут бабкин муж капусту класть из кадочки, а Максим метнул сюда-туда глазом. Максим схватил гирьку и трехфунтовой гирькой тюкнул по голове бабкиного мужа. Рухнул бабкин муж у кадочки. В руке вилка. На вилке капуста. А Максим к прилавку. На прилавке -- ящик с деньгами. Шарит Максим -- в пальцах дрожь. Вытащил деньги, да маловато денег. Где же такое -- денежки? Роет Максим по комнате -- нету денег. А в руки все ненужное лезет, -- гребенка, например, или блюдечко. -- Тьфу, бес, -- где же денежки? А в дверь на лестнице кто-то постучал условно. Прикрыл Максим бабкиного мужа рогожкой. И к двери подошел. Слушает. Открыть, не открыть? -- открою. Сердце успокоил и дверь открыл. Малюсенький вошел старичок и тоненько сказал: -- Бабку бы Авдотью мне... А Максим старичку такое: -- Нету, старичок, Авдотьи. Иди себе с богом. Иди, сделай милость. Сказал это и видит: гирька трехфунтовая в руке. Испугался Максим, что старичок гирьку заметит, пихает ее в карман, прячет гирьку-то, а старичок бочком, бочком и протискался тем временем в комнату. -- Подожду, -- говорит, -- бабку Авдотью. У бабки Авдотьи славная картошечка... Э, да у ней и капустка, наверное, славная. Да. Ей-богу, славная капустка... И такой говорун, научный старичок, Максимке бы с мыслями собраться, а старичок такое: -- Ну, хорошо, человеку все бесплатно... Согласен. Да только, на мой научный взгляд, общественное питание -- это уж, извините, это сущий вздор и совершенно ложные слова. На все согласен, а тут уж к бабке Авдотье пойду..Не могу... Извините... Я, скажем, головой поработал -- рыбки захотел: фосфор в рыбке. Ты языком поболтал -- молочную тебе диэту... А вы говорите -- общественное питание. Из корыта... Да-с, молодой человек, на все соглашусь, а уж бабку-то Авдотью мне оставьте... Совершенно ложные слова. -- Да я ничего, -- оробел Максимка. И в коридор вышел. А там на лестницу, да по лестнице да вниз через три ступеньки. На улицу вышел, нащупал деньги в кармане. -- Эх, мало денег! Где ж такое были денежки? И пошел покачиваясь. III -- Эй, подходи, фартовый мальчик, подходи! -- Угощай папиросочкой... Не полюбопытствовал Максим на девочек. Встал Максим на углу и к окну прислонился. Убить не убил человека и по голове ведь не шибко тюкнул, да человеку вредно, человека жаль... Постоял Максим и подумал, а мысли-то уж все веселые идут. Глядит Максим королем на всех. Глазами ищет Ляльку Пятьдесят. Да нету Лялечки. А на углу белокуренькая папиросочкой дымит и Максиму улыбается. На ней высокие сапожки до колен и шелковая юбочка фру-фру... Повернется -- шумит и засмеется -- шумит. Зашумела и без слова к Максиму подошла. Подошла и тихо за руку взяла. Да вдруг как зашумело все, затопало. -- Облава, дамочки, -- вскричала белокуренькая и от Максима в сторону, в железные ворота. За белокуренькой шагнул Максим, а на Максима человек. Весь в шпорах. Шпорами бренчит, саблей стучит, а в руке пятизарядный шпаллер. Задрожал Максим и пустился бежать. И бежит и бежит Максим. Гремит сердце. Через Лиговку бежит -- на него забор. Максим через забор, а в ноги кучи. Через кучи Максим... Пробежал еще и свалился в грязь. Да не сам свалился. -- Подножка, -- сказал Максим и потрогал денежки. А на Максима Черный вдруг насел. И мало того, что насел, а еще и душит. -- Пусти, -- хрипло сказал Максим, -- пусти.. дышать трудно. И Черный отпустил его слегка. Сидит Черный на Максимке и разговаривает: -- Бежит, вижу, человек по кучам. Стой, думаю. Даром не побежит. Спасибо.. Либо вор, либо от вора... Даешь денежки. А сам уж по карманам шарит. Ох, вытащил пачечку. Ох, вытащил другую. Ох. опять душит сатана. -- А это что? -- Гирька, -- сказал Максим и вспомнил бабкиного мужа. -- Гирька, -- усмехнулся Черный и стукнул гирькой по Максимовой голове. -- Беги теперь, да не оглядывайся. Беги, шпана, говорю... Стой. Гирьку позабыл. На гирьку. Взял гирьку Максим и побежал. Пробежал немного и сел на кучу. Зачем же человека бить по голове! IV Посидел Максим на куче, унял сеодце и в город пошел. Нужно бы домой, а ноги на Гончарную идут к Ляльке Пятьдесят. Идет Максим на Гончарную. На улицах пусто. И в сердце пусто... А вот и Лялькин белый дом. -- Здравствуй, Лялькин милый дом. Поднялся Максим и постучал и к Ляльке в комнату вошел. На стене ковер, на полу коврище, а в белой клетке попугай. А Лялька сидит на китайских коленях, ерошит ручкой китайские усы. -- Принес? -- спросила Лялька и к Максиму подошла. -- Принес, -- сказал Максим тихо. -- Гони только китайскую личность. Смотреть трудно... А китаец по-русски понимал замечательно. Обиделся и встал. И чашечку с кофеем на пол выплеснул. -- Зачем же, -- говорит, -- выносить такую резолюцию? Уйду и денег не заплачу. Ушел китаец и дверкой стукнул. Максим тут к Ляльке подошел. К Ляльке наклонился и Ляльке целует щеку. -- Нет у меня денег, Лялька Пятьдесят. -- А, -- вскричала Лялька Пятьдесят, -- денег нет? -- Нету денег. Пожалей меня, Лялька! Очень мне трудно, без денег, пожалей, ну, скажи, что жалко. Как закричала тут Лялька: -- А китайские убытки кто возместит? -- Есть в тебе сердце? -- сказал Максим и на коврище сел и Лялькины ноги обхватил. -- Есть ли сердце, спрашиваю? Птицу жалеешь? Жалеешь попку? Как ударила тут Лялька Пятьдесят Максима -- помутилось все. Охнул Максим. Охнул, и с полу поднялся. Гирьку нащупал в кармане. Вытащил гирьку, хотел ударить по Лялькиной голове, да не ударил. Рука не посмела. Замахнулся Максим и ударил по птицыной клетке. Ужасно тут закричал попугай, и тонко закричала Лялька. А Максим бросил гирьку и снова на коврище сел. -- Ну, скажи, что жалко, Лялька Пятьдесят! 1922 г. ЧЕРНАЯ МАГИЯ I Не такие теперь годы, чтобы верить в колдовство или, может быть, в черную магию, но только рассказать об этом никогда не мешает. Много темных людишек и посейчас существует. Как в других деревнях, неизвестно, а в селе Лаптенках это так. В селе Лаптенках бабы, например, и болезни всякие заговаривают, и на огонь и на воду ворожат, и травы драгоценного свойства собирают. Что до другого, не знаю, не скажу, ну, а болезни -- это, пожалуй, правильно. С болезнями бабка Василиса очень даже великолепно справляется. Конешно, приедет какой-нибудь этакий ферт заграничный, он, безусловно, только посмеется. -- Эх, -- скажет, -- Россия, Россия, темная страна! Так ему что? Ему подавай в цилиндре доктора, в пиджаке, а на бабку Василису он и не взглянет. Да он, может быть, и на лекарского помощника Федор Иваныча Васильченку не взглянет. Вот что! Вот это какой ферт! Но только с таким человеком я и спорить никогда не соглашусь. Там у них и жизнь другая, а не такая, там, может быть, и болезней-то таких нет, как у нас. Вот, рассказывают, грелки у них поставлены в трамваях, чтоб сквознячек, значит, ножку не застудил, пожалуйста... Ведь это что? Ведь это дальше и итти-то некуда. Полное европейское просвещение и культура... Ну, а у нас и жизнь тут другая и людишки не такие. У нас вот баба, например, погибла от черной магии. Супруга Димитрия Наумыча. II А попустому все и вышло. Ее, имейте в виду, Димитрий Наумыч со двора вон выгнал. Вот оттого все и произошло. А, впрочем, нет, не оттого. Прежде случай был другой, деревенский. В дело это чортов сын Ванюшка замешался. Вот что. Жил-был на свете такой Ванюшка, мужик больной ч убогий... Из-за него все и произошло. Конешно, бывали тут на селе и раньше разные происшествия: повадились, например, мужички каждую весну тонуть -- то Василь Васильич, мужик богатенький, потонул, то староста нырнул нечаянно, то Ванюшка теперь... Но только все это было по веселым делам, а такого дела, чтобы, например, бабу свою вон выгнать -- тут и привычки такой ни у кого не было. Так вот Ванюшка больной и убогий... Я. как в Лаптенках расположился, сразу обратил полное свое внимание на Ванюшку. Ходит это он, можете себе представить, веселенький, ручки свои, сволочь, потирает. Я его запомнил, остановил тогда на селе, отвел в сторону. -- Ты что ж это, -- спрашиваю, -- так нахально-то ходишь и ручки свои потираешь, гадина? А он, как сейчас помню, ехидно так посмотрел на меня. -- А чего, -- говорит, -- мне горе-то горевать ? Мне теперь, знаете, лафа. Я хотя и больной и убогий. а жить теперь буду, что надо. Очень передо мной широкий горизонт в смысле богатеньких невест и приданого. -- Да что ты, -- говорю, -- врешь ? -- Нету, -- говорит, -- не вру. Как хотите. Ходит теперь мужик в очень большой цене, да только, имейте в виду -- мужик холостой, неженатый... Да вы, -- говорит, -- впрочем, сами-то взгляните, что кругом деется. Взглянул я кругом, ну, вижу -- дела-делишки: на селе бабы кишмя кишат, девки на вечеринках дура с дурой танцуют, а кавалеров ихних -- как корова языком слизала. Нету ихних кавалеров. Никто из молодых молодчиков, заметьте, с германской войны домой не вернулся. "Вот, -- думаю, -- да-а". А Ванюшка ходит вкруг села и хвалится. -- Дождался, -- говорит, -- я своего времячка. Как угодно. Дорвался до роскошной жизни. Я хоть и больной и убогий, а мужик. Из песни слова не выкинешь. Так вот с недельку походил по селу Ванюшка, стал, сукин сын, на радостях самогонку хлебать, за речку ездить повадился.. . Жила-была за речкой фря такая, веселая солдатка Нюшка... И -- можете себе представить -- потонул Ванюшка. От солдатки возвращался ночью пьяненький и потонул, дурак. Не удержал своего счастья. И очень тогда мужички над ним издевались. III Ну, хорошо. К ночи он, например, затонул, утром походили мужички по берегу, посмеялись вдоволь и ловить его принялись. Выехали на лодках, пошевелили баграми, кошками по дну поцарапали -- нету Ванюшки. А речонка и вся-то ничего не стоит -- одно распоряжение, что речонка. Обиделись мужички. -- Что, -- говорят, -- за мать честная? Василь Васильича сразу нашли, старосту тоже сразу нашли, а тут этакую невидаль, козявку, представьте себе, такую найти не можем. Пустили по речке горшки... Ну, да. Обыкновенные горшки. Глиняные... Это не какое-нибудь там темное поверие или, может быть, старинный обычай, это роскошное средство найти утопленника. Да это можно даже доказать научными данными. Скажем, труп лежит, за корягу ногой, может быть, зацепился. Пожалуйста. Над трупом вода безусловно обязана крутиться и воронку делать... Горшок туда -- и там, представьте себе, вертится. Так вот " тут. Пустили горшки. Поплыл один горшок на середину реки и, смотрим, там крутится. Сунули там багор -- глыбоко. Яма. Повертели кошкой -- осталась там кошка. Тьфу ты, дьявол! Решили мужички: нырнуть нужно. Тот, другой, пятый -- отнекиваются. -- Димитрий Наумыч... Тот долго спорить не стал, скинул с себя платьишко, рожу свою перекрестил и нырнул. И тут-то, замечайте, все и началось. IV Рассказывал мне после Димитрии Наумыч. -- Нырнул, -- говорит, -- я. Хорошо. И только я нырнул, как вдруг меня и осенило: "Что ж, -- думаю, -- ходил тут такой Ванюшка, холостой, неженатый, да и тот в воде захлебнулся. Чего ж, -- думаю, -- случай-то такой роскошный я буду из рук вон выпущать: выгоню, например, свою бабу, да и поженюсь на богатенькой". Так вот он подумал и сам чуть водой не поперхнулся, чуть не погиб мужик -- пробыл в воде сверх положенной нормы. Даже мужички тогда забеспокоились, потому что пошел по воде пузырь крупный. Но только через минуту выплыл Димитрий Наумыч на свет земной, лег на песок и лежит ужасно скучный и даже трясется. "Ну, -- подумали мужички, -- чудо-юдо на дне, не иначе". А на дне, имейте в виду, все спокойно: лежит Ванюшка на дне, уцепившись штанинкой за корягу. Стали мужички расспрашивать: что, да что, а Димитрий Наумыч и говорит: -- Тащите, -- говорит, -- кошкой, все спокойно. Стали мужички тащить... да только об этом и разговор никакой -- больше-то Ванюшка и не нужен в нашем деле, потому что пошло дело по другому уклону. Ну, а Ванюшку, да, вытащили. Побежал мужик Димитрий Наумыч домой. "Что ж, -- бежит и думает, -- кругом во всех деревнях ходит холостой мужик в большей цене. Да я, -- думает, -- бабу свою теперь с лица земли сотру, или, может быть, ее выгоню". Так вот он опять подумал, да видит, как-раз эти самые слова ему и нужны. Пришел домой и фигурять начал. И баба ему ступит плохо, и вид-то ему из окна, между прочим, плохой. Видит баба: загрустил мужик, а с чего загрустил,-- неизвестно. Подходит тогда она к нему со словами, а слова все у ней тихие. -- Чего, -- говорит, - это вы, Димитрий Наумыч, словно как загрустили? -- Да, -- отвечает он нахально, -- загрустил. Хочу, -- говорит, -- богатеньким быть, да вы, имейте в виду, мне помеха. Промолчала баба. V А сказать нужно, баба у Димитрия Наумыча очень даже замечательная была баба. Только одно и несчастье, что не богатая, а бедная. А так-то всем хороша: и голос у ней был тихий и симпатичный, и походка не какая-нибудь утиная -- с боку, например, на бок -- походка роскошная: идет, будто плавает. Ее сестру даже родную ферт какой-то за красоту убил. Жить с ним не хотела. В Киеве дело было... Ну, и эта тоже была очень даже красивая. Все находили. А Димитрий Наумыч мнению этому теперь не внял и свою мысль при себе имел. Так вот поговорили они, баба промолчала, а Димитрий Наумыч все, замечайте, случая ищет. Походил он по избе. -- Ну, давай, -- орет, -- баба, кушать, что ли. А до обеда далеко было. Баба ему с резоном и отвечает: -- Да что вы, Димитрий Наумыч, я, -- говорит, -- еще и затоплять-то не думала. -- Ах, -- говорит, -- ты юмола, юмола, ты, -- говорит, -- меня, может, голодом уморить думала. Собирай, -- говорит, -- свое барахлишко, сайки с квасом, вы, -- говорит, -- мне больше не законная супруга. Очень тут испугалась баба, умишком раскинула. Да, видит, гонит. А с чего гонит -- неизвестно. Во всех делах она чистая, как зеркальце. Думала она дело миром порешить. Поклонилась ему в ножки. -- Побей, -- говорит, -- лучше, Пилат-мученик, а то мне и итти-то некуда. А Димитрий Наумыч просьбу хотя ее и исполнил, побил, а со двора все-таки вон выгнал. И вот собрала баба барахлишко -- юбчонку какую-нибудь свою дырявую -- и на двор вышла. А куда бабе итти, если ей и итти-то некуда? Покрутилась баба по двору, повыла, поплакала, умишком своим снова раскинула. "Пойду-ка, -- думает, -- к соседке, может, что и присоветует". Пришла она к соседке. Соседка повздыхала, поохала, по столу картишки раскинула. -- Да, -- говорит, -- плохо твое дело. Прямо, -- говорит, -- очень твое дело паршивое. Да ты и сама взгляни: вот король виней, вот осьмерка, а баба виней на отлете. Не врут игральные карты. Имеет мужик чтой-то против тебя. Да только ты и есть сама виноватая. Это знай. Вы обратите внимание, какая дура была соседка. Где бы ей, дуре, утешить бабу, вне себя баба, а она запела такое: -- Да, -- запела, -- сама ты и есть виноватая. Видишь -- загрустил мужик, ты потерпи, не таранти. Он тебя, например, нестерпимыми словами, а ты такое: дозвольте, мол, сапожечки ваши снять и тряпочкой наисухонькой обтереть -- мужик это любит. Фу ты, старая дура... Такие слова...Утешить нужно бабу, а она растравила ее до невозможности. Вскочила баба, трясется. -- Ох, -- говорит,-- да что же я такоеча наделала? Ох, -- говорит,--да присоветуй хоть ты-то мне для ради самого господа. На все я теперь соглашусь. Ведь мне и итти-то некуда. А та, старая дура, тьфу, и по имени-то назвать ее противно, ручищами развела: -- Не знаю, -- говорит, -- молодушка. Прямо сказать тебе, ничего не могу. В очень большой цене теперь мужик. И красотой одной и качествами не прельстишь его. Это и думать не смей. Бросилась тут баба вон