Так  и  прошел, как
миленький.
     Я  же говорю -- у нас это бывает. Но тут душевная простота. Злобы нету.
Ты наступил, тебе наступили -- валяй дальше. Чего там!
     А этот милый человек так, ей--богу, и не обернулся.
     Я долго шел за ним. Все ждал -- вот обернется  и посмотрит строго. Нет.
Прошел. Не заметил.
     <i>1927</i>

        ГОСТИ
     Конечно,  об чем  говорить! Гость  нынче пошел  ненормальный. Все время
приходится  за  ним  следить.  И  чтоб пальто  свое  надел.  И  чтоб  лишнюю
барашковую шапку не напялил.
     Еду-то, конечно, пущай берет. Но зачем же еду в  салфетки заворачивать?
Это прямо лишнее. За этим не последишь, так гости могут в две вечеринки  все
имущество вместе с кроватями и буфетами вывезти. Вон какие гости пошли!
     У моих знакомых на  этой  почве небольшой  инцидент развернулся на этих
праздниках.
     Приглашено  было на  Рождество  человек пятнадцать самых  разнообразных
гостей. Были тут и дамы и не дамы. Пьющие и выпивающие.
     Вечеринка была пышная. На одну только жратву истрачено было  около семи
рублей. Выпивка -- на паях. По два с полтиной с носу.  Дамы бесплатно.  Хотя
это, прямо сказать, глупо. Другая дама налижется до того, что любому мужчине
может  сто  очков  вперед дать. Но не  будем  входить в  эти  подробности  и
расстраивать свои нервы. Это уж дело хозяйское. Им видней.
     А хозяев было  трое. Супруги  Зефировы и ихний старик -- женин папа  --
Евдокимыч.
     Его, может, специально пригласили на предмет посмотреть за гостями.
     -- Втроем-то,--  говорят,--  мы  очень  свободно  за гостями  доглядеть
можем. Каждого гостя на учет возьмем.
     Стали они глядеть.
     Первым выбыл из строя Евдокимыч. Этот старикан, дай  бог ему здоровья и
счастливой старости, в  первые же  пять минут нажрался  до того,  что "мама"
сказать не мог.
     Сидит, глазами играет и дамам мычит определенные вещи.
     Сам  хозяин  Зефиров  очень  от  этой  папиной  выпивки  расстроился  и
огорчился  и сам начал  ходить по квартире  --  следить,  как и  чего и чтоб
ничего лишнего.
     Но  часам  к двенадцати  от полного огорчения и сам набрался до полного
безобразия. И заснул на видном месте -- в столовой на подоконнике.
     Впоследствии  обнаружилось, что ему надуло фотографическую карточку,  и
три недели он ходил с флюсом.
     Гости,  пожрав  вволю,  начали  играть  и веселиться.  Начались жмурки,
горелки и игра в щеточку.
     Во  время  игры в щеточку  открывается дверь,  и входит мадам Зефирова,
бледная как смерть, и говорит:
     --  Это,-- говорит,-- ну, чистое  безобразие! Кто-то  сейчас выкрутил в
уборной электрическую лампочку в  двадцать  пять свечей.  Это,--  говорит,--
прямо гостей в уборную нельзя допущать.
     Начался  шум и треволнение.  Папаша  Евдокимыч,  конечно,  протрезвился
вмиг, начал беспокоиться и за гостей хвататься.
     Дамы, безусловно, визжат, не допускают себя лапать.
     -- Хватайтесь,-- говорят,-- за мужчин, в крайнем случае, а не за нас.
     Мужчины говорят:
     -- Пущай тогда произведут поголовный обыск.
     Приняли меры.  Закрыли двери.  Начали устраивать обыск. Гости самолично
поочередно выворачивали свои карманы, и расстегивали гимнастерки и шаровары,
и  снимали  сапоги. Но ничего  такого  предосудительного,  кроме  нескольких
бутербродов  и полбутылки  мадеры, двух  небольших рюмок  и одного  графина,
обнаружено не было.
     Хозяйка,   мадам   Зефирова,   начала   горячо    извиняться,--дескать,
погорячилась  и  кинула  тень  на  такое  избранное  общество.  И  высказала
предположение, что, может быть, кто и со стороны зашел в уборную  и вывинтил
лампу.
     Однако момент  был испорчен. Никто играть в  щеточку не захотел больше,
танцы под балалайку тоже расстроились, и гости начали тихонько расходиться.
     А утром, когда хозяин продрал свои очи, все выяснилось окончательно.
     Оказалось,  что хозяин из боязни того,  что некоторые зарвавшиеся гости
могут слимонить лампочку, выкрутил ее и положил в боковой карман.
     Там она и разбилась.
     Хозяин, видимо, круто налег на нее, когда заснул на подоконнике.
     <i>1927</i>

        ВОЛОКИТА
     Недавно  один  уважаемый  товарищ, Кульков  Федор  Алексеевич,  изобрел
способ против бюрократизма.
     Вот государственная башка-то!
     А  способ  до  того  действительный,  до того  дешевый, что надо бы  за
границей патент взять, да, к глубокому  сожалению,  Федор Алексеевич Кульков
не может сейчас за границу выехать --  сидит, сердечный друг, за  свой опыт.
Нет пророка в отечестве своем.
     А против бюрократизма Федор Кульков такой острый способ придумал.
     Кульков, видите ли, в одну многоуважаемую канцелярию ходил очень часто.
По одному своему делу. И не  то он месяц ходил, не то  два. Ежедневно. И все
никаких результатов. То  есть не обращают  на  него внимания бюрократы, хоть
плачь.  Не  отыскивают  ему  его  дела.  То  в  разные  этажи  посылают.  То
"завтраками" кормят, то просто в ответ грубо сморкаются.
     Конечно,  ихнее  дело тоже  хамское. К ним,  бюрократам,  тоже на день,
может,
     по сто человек с глупыми вопросами лезет. Тут поневоле нервная грубость
образуется.
     А только  Кульков  не мог  входить в эти  интимные  подробности и ждать
больше.
     Он думает:
     "Ежели сегодня дела не окончу, то определенно худо. Затаскают еще свыше
месяца.
     Сейчас,-- думает,-- возьму  кого-нибудь  из  канцелярского персонала  и
смажу слегка по морде Может, после этого факта обратят на меня благосклонное
внимание и дадут делу ход".
     Заходит Федор Кульков на всякий случай в самый нижний, подвальный этаж,
--  мол, если  кидать  из  окна будут,  чтоб  не  шибко разбиться. Ходит  по
комнатам.
     И  вдруг  видит  такую возмутительную сцену. Сидит  у стола  на венском
стуле  какой то средних лет бюрократ. Воротничок чистый. Галстук.  Манжетки.
Сидит  и  абсолютно ничего не делает.  Больше того, сидит,  развалившись  на
стуле, губами немножко свистит и ногой мотает.
     Это последнее просто вывело из себя Федора Кулькова.
     "Как,-- думает,-- государственный аппарат, кругом портреты висят, книги
лежат, столы стоят, и  тут наряду с этим мотанье ногой и свист  -- форменное
оскорбление!"
     Федор Кульков  очень  долго  глядел  на  бюрократа-- возбуждался. После
подошел, развернулся и дал, конечно, слегка наотмашь в морду.
     Свалился, конечно, бюрократ со своего венского стула.
     И ногой перестал мотать. Только орет остро.
     Тут бюрократы, ясное дело, сбежались со всех сторон --держать Кулькова,
чтоб не ушел.
     Битый говорит:
     -- Я,-- говорит,-- по делу пришедши, с  утра сижу. А  ежели еще натощак
меня  по  морде хлопать  начнут  в  государственном  аппарате, то покорнейше
благодарю, не надо, обойдемся без этих фактов.
     Федор Кульков то есть до чрезвычайности удивился.
     --  Я,-- говорит,--  прямо,  товарищи,  не  знал,  что  это  посетитель
пришедши, я думал, просто бюрократ сидит. Я бы его не стал стегать.
     Начальники орут:
     -- Отыскать, туды--сюды, кульковское дело! Битый говорит:
     -- Позвольте, пущай тогда и на меня обратят внимание. Почему же такая
     привилегия бьющему? Пущай и мое дело разыщут. Фамилия Обрезкин.
     -- Отыскать, туды--сюды, и обрезкино дело! Побитый, конечно, отчаянно
     благодарит Кулькова, ручки ему жмет:
     --  Морда,--  говорит,--  дело  наживное,  а  тут  по  гроб  жизни  вам
благодарен за содействие против волокиты.
     Тут быстрым темпом составляют протокол, и в это время кульковское дело
     приносят.  Приносят  его  дело,  становят  на  нем  резолюцию  и   дают
совершенно
     законный ход.
     Битому же отвечают:
     -- Вы,-- говорят,-- молодой человек, скорей всего ошиблись учреждением.
     Вам,-- говорят,-- скорей всего  в собес  нужно,  а вы,-- говорят,-- вон
куда
     пришедши.
     Битый говорит:
     -- Позвольте же, товарищи! За что же меня, в крайнем случае, тогда по
     морде   били?  Пущай   хоть  справку  дадут:   мол,   такого-то  числа,
действительно,
     товарищу Обрезкину набили морду.
     Справку  Обрезкину  отказали дать, и тогда, конечно, он полез  к Федору
Кулькову драться. Однако его вывели, и на этом дело заглохло.
     Самого  же  Кулькова   посадили  на  две  недели,  но  зато   дело  его
благоприятно и
     быстро кончилось без всякой волокиты.
     <i>1927</i>

        ШАПКА
     Только теперича  вполне  чувствуешь и понимаешь, насколько мы за десять
лет шагнули вперед!
     Ну взять любую сторону нашей жизни -- то есть во всем полное развитие и
счастливый успех.
     А я, братцы мои, как  бывший работник транспорта, очень  наглядно вижу,
чего, например, достигнуто и на этом довольно-таки важном фронте.
     Поезда ходят взад и вперед. Гнилые шпалы сняты. Семафоры восстановлены.
Свистки свистят правильно. Ну прямо приятно и благополучно ехать.
     А раньше! Да, бывало, в том же восемнадцатом году. Бывало, едешь, едешь
--  вдруг  полная остановка.  Машинист,  значит,  кричит с  головы  состава:
дескать, сюды, братцы.
     Ну, соберутся пассажиры.
     Машинист им говорит:
     --  Так  и  так.  Не  могу,  робя, дальше  идтить  по  причине  наличия
отсутствия топлива.
     И если, говорит, кому есть интерес дальше ехать -- вытряхайся с вагонов
и айда в лес за дровами.
     Ну,  пассажиры  побранятся,  поскрипят,  мол,  какие  нововведения,  но
все-таки идут до лесу пилить и колоть!
     Напилят  полсажени  дров и далее двигаются. А дрова, ясное дело, сырые,
чертовски шипят и едут плохо.
     А то, значит, вспоминается  случай -- в том же девятнадцатом году. Едем
мы этаким скромным образом до Ленинграду. Вдруг резкая остановка на полпути.
Засим -- задний ход и опять остановка.
     Значит, пассажиры спрашивают:
     --  Зачем остановка,  к  чему это все время задний ход?  Или, боже мой,
опять идти  за  дровами,  -- машинист разыскивает березовую рощу? Или, может
быть, бандитизм развивается?
     Помощник машиниста говорит:
     -- Так и так. Произошло несчастье. Машинисту шапку сдуло, и он теперича
пошел ее разыскивать.
     Сошли  пассажиры  с состава,  расположились  на  насыпи.  Вдруг  видят,
машинист из лесу идет. Грустный такой. Бледный. Плечами пожимает.
     -- Нету, говорит, не нашел. Пес ее знает, куда ее сдуло.
     Поддали состав  еще на пятьсот шагов назад. Все  пассажиры разбились на
группы -- ищут.
     Минут через двадцать один какой-то мешочник кричит:
     -- Эй, черти, сюда! Эвон где она.
     Видим, действительно, машинистова шапка, зацепившись, на кустах висит.
     Машинист  надел свою  шапку,  привязал  ее  к пуговице  шпагатом,  чтоб
обратно не сдуло, и стал разводить пары.
     И через полчаса благополучно тронулись.
     Вот я и говорю. Раньше было полное расстройство транспорта.
     А теперь не только шапку -- пассажира сдунет, и  то остановка не  более
одной минуты.
     Потому -- время дорого. Надо ехать.
     <i>1927</i>

        ХАМСТВО
     Я-то сам не  был за границей,  так что не могу  вам  объяснить, что там
такое происходит.
     Но вот недавно мой друг  и приятель из--за границы прибыл, так он много
чего оригинального рассказывает.
     Главное, говорит, там капитализм заедает.  Там без  денег  прямо, можно
сказать, дыхнуть не дадут. Там деньги у них на первом месте. Сморкнулся -- и
то гони пфенниг.
     У нас деньги тоже сейчас довольно-таки часто требуются.  Можно сказать:
куда ни плюнь --  за все вытаскивай портмоне. Но  все-таки у нас гораздо как
будто бы легче.
     У нас, например, можно  на чай не дать. Ничего такого не произойдет. Ну
скривит  официант  морду или  стулом  двинет -- дескать,  сидел тоже,  рыжий
пес... И все.
     А некоторые, наиболее сознательные, так и стульями двигать не станут. А
только вздохнут -- дескать, тоже публика.
     А там у них, за границей, ежели, для примеру, на чай не дать -- крупные
неприятности могут произойти. Я, конечно, не  был  за границей -- не знаю. А
вот  с  этим  моим  приятелем случилось. Он в  Италии был.  Хотел на Максима
Горького посмотреть. Но не доехал до него. Расстроился. И назад вернулся.
     А все дело произошло из--за чаевых.
     Или у моего приятеля денег было мало, или у него убеждения хромали и не
дозволяли,  но  только он никому на  чай  не  давал.  Ни в ресторанах, ни  в
гостиницах -- никому.
     А то, думает, начнешь давать -- с голым носом домой вернешься.
     Там  ведь служащего народу дьявольски много. Это  у нас,  скажем, сидит
один швейцар у дверей и никого не беспокоит. Его даже не видно за газетой. А
там,  может, одну  дверь тридцать  человек открывают.  Нуте,  попробуй  всех
одели!
     Так что мой приятель никому не давал.
     А  приехал он в первую  гостиницу. Приняли его  там довольно аккуратно.
Вежливо. Шапки  сымали, когда  он проходил.  Прожил он в таком почете четыре
дня и уехал в другой город. И на чай, конечно, никому не дал. Из принципа.
     Приехал  в другой город. Остановился  в  гостинице.  Смотрит -- не  тот
коленкор. Шапок не сымают. Говорят сухо.
     Нелюбезно. Лакеи морды воротят. И ничего быстро не подают.
     Мой приятель думает: хамская гостиница. Возьму, думает, и перееду.
     Взял и переехал он  в другую гостиницу. Смотрит -- совсем плохо. Только
что по  роже  не бьют.  Чемоданы роняют. Подают  плохо.  На звонки никто  не
является. Грубят.
     Больше  двух дней  не мог прожить мой  приятель и в  страшном огорчении
поехал в другой город.
     В этом  городе,  в гостинице,  швейцар чуть не прищемил моего  приятеля
дверью -- до того быстро ее закрыл. Номер же ему  отвели у  помойки, рядом с
кухней. Причем коридорные до того громко гремели ногами около его двери, что
мой  приятель  прямо-таки захворал  нервным  расстройством.  И, не доехав до
Максима Горького, вернулся на родину.
     И  только перед  самым  отъездом  случайно  встретил  своего  школьного
товарища, которому и рассказал о своих неприятностях.
     Школьный товарищ говорит:
     -- Очень,  говорит, понятно. Ты небось чаевые  давал плохо.  За это они
тебе, наверное,  минусы  на чемоданы ставили. Они завсегда  отметки  делают.
Которые дают -- плюс, которые хамят -- минус.
     Прибежал мой приятель домой. Действительно, на  левом углу  чемодана --
четыре черточки.
     Стер эти черточки мой приятель и поехал на родину.
     <i>1928</i>

        ИНОСТРАНЦЫ
     Иностранца я всегда сумею отличить от наших советских граждан. У них, у
буржуазных иностранцев,  в морде что-то заложено другое. У них морда, как бы
сказать, более неподвижно и  презрительно держится, чем у нас. Как,  скажем,
взято у них одно выражение лица, так и смотрится этим выражением лица на все
остальные предметы.
     Некоторые  иностранцы  для  полной  выдержки  монокль  в  глазах носят.
Дескать, это стеклышко не уроним и не сморгнем, чего бы ни случилось.
     Это, надо отдать справедливость, здорово.
     А  только  иностранцам иначе  и  нельзя.  У  них  там буржуазная  жизнь
довольно  беспокойная.  Им там  буржуазная  мораль  не  дозволяет  проживать
естественным образом. Без такой выдержки они могут ужасно осрамиться.
     Как,  например,  один иностранец  костью  подавился. Курятину,  знаете,
кушал  и заглотал  лишнее. А дело происходило на  званом обеде. Мне про этот
случай один знакомый человек из торгпредства рассказывал.
     Так дело, я  говорю,  происходило  на  званом  банкете. Кругом,  может,
миллионеры пришли. Форд сидит на стуле. И еще разные другие.
     А тут, знаете, наряду с этим человек кость заглотал.
     Конечно, с  нашей  свободной точки зрения  в  этом факте ничего  такого
оскорбительного нету. Ну проглотил и проглотил. У  нас на этот счет довольно
быстро. Скорая помощь. Мариинская больница. Смоленское кладбище.
     А  там этого  нельзя.  Там  уж  очень исключительно избранное общество.
Кругом миллионеры расположились. Форд на стуле сидит.  Опять же фраки. Дамы.
Одного электричества горит, может, больше как на двести свечей.
     А тут человек кость проглотил. Сейчас  сморкаться  начнет. Харкать.  За
горло хвататься. Ах, боже мой! Моветон и черт его знает что.
     А выйти из--за стола и побежать в ударном порядке в уборную -- там тоже
нехорошо, неприлично. "Ага, скажут, побежал до ветру". А там этого абсолютно
нельзя.
     Так вот этот француз, который кость заглотал, в первую минуту, конечно,
смертельно испугался. Начал  было в горле копаться.  После ужасно побледнел.
Замотался  на своем  стуле. Но  сразу  взял  себя  в руки.  И  через  минуту
заулыбался.  Начал  дамам посылать  разные воздушные поцелуи.  Начал, может,
хозяйскую собачку под столом трепать.
     Хозяин до него обращается по--французски.
     -- Извиняюсь,  говорит, может,  вы  чего-нибудь действительно заглотали
несъедобное? Вы, говорит, в крайнем случае скажите.
     Француз отвечает:
     -- Коман? В чем  дело? Об чем речь? Извиняюсь, говорит, не  знаю, как у
вас в горле, а у меня в горле все в порядке.
     И  начал  опять  воздушные улыбки посылать.  После  на  бламанже налег.
Скушал порцию.
     Одним словом, досидел до конца обеда и никому виду не показал.
     Только когда встали из--за стола, он слегка покачнулся и за брюхо рукой
взялся -- наверное, кольнуло. А потом опять ничего.
     Посидел в гостиной минуты три для  мелкобуржуазного приличия и  пошел в
переднюю.
     Да  и в  передней не особо торопился, с хозяйкой  побеседовал, за ручку
подержался, за калошами под стол нырял вместе со своей костью. И отбыл.
     Ну, на лестнице, конечно, поднажал.
     Бросился в свой экипаж.
     -- Вези, кричит, куриная морда, в приемный покой.
     Подох ли этот француз или он выжил  -- я не  могу вам этого сказать, не
знаю. Наверное, выжил. Нация довольно живучая.
     <i>1928</i>

        СЕМЕЙНЫЙ КУПОРОС
     Тут недавно поругалась одна наша жиличка со своим фактическим супругом.
     Безусловно, у них каждую неделю какой-нибудь семейный купорос случался,
но это превзошло ожидание. Они, сукины дети, начали вещами кидаться.
     Он в нее  самоварным крантиком кинулся. А самовар,  знаете, потек.  Она
рассердилась -- и в него блюдечком. А он осколок подобрал от этого разбитого
блюдечка и нарочно  ковырнул этим осколком свою потертую  личность.  И орет:
дескать, произошло зверское мужеубийство.
     Но  она,  то  есть   его   супруга,  Катюша   Белова,  оказалась  более
сознательная.
     -- Ах так! -- говорит.
     Ну, одним словом, сами понимаете, что она говорит.
     -- Я, говорит, может, сейчас же перестану с  тобой жить. Вот сейчас же,
говорит, соберу свое имущество и тогда кидайте крантики в своих соседей, а с
меня довольно.
     Он говорит:
     -- Ах, говорит, скажите как напужали. Пожалуйста,  говорит. Чище воздух
будет.
     Тут у  них снова произошло некоторое  оживление, так сказать, небольшая
стычка семейного характера. После чего Катя собрала свои  вещички. Завернула
их в простыню. Плюнула в своего фактического подлеца. И пошла себе.
     Она пошла до своей родной матери. До своей мамы.  А ее мама  не слишком
обрадовалась прибытию. Одним словом, не прыгала вокруг своей дочки.
     -- Так что, говорит, я  сама  угловая  жиличка,  и,  говорит,  как  вам
известно, у меня нету комнатных излишков.
     Катя говорит:
     -- Так что я всего, может, на пару дней, до приискания комнаты.
     Старушка не проявила идеологического шатания в этом вопросе.
     -- Знаем, говорит.  Другие,  говорит, по шестьдесят лет  ищут комнаты и
находить не могут, а ты, говорит, нашлась какая веселая.
     Ну, дочка видит, что мама  склокой  занимается,  положила узел в углу и
пошла до своей подруги. У ней подруга была -- Тося. Тося говорит:
     -- Очень, говорит, я тебе сочувствую. Можешь, говорит, рассчитывать  на
мою моральную  поддержку,  но, говорит,  я сама с  мужем  проживаю  в  одной
небольшой комнатке, так что рассуждения излишни.
     Тогда побегла Катюшка еще до одной знакомой дамы, но ничего  такого  не
получилось.
     А уже вечер приближается. Надо куда-нибудь деться. Не на юге.
     Побегла Катя еще в одно место. После зашла в гостиницу бывшую "Модерн".
     В "Модерне" ей говорят:
     -- Так что у нас допущают только приезжающих. А то, говорят, процветает
разврат. А вот, говорят, если б вы жили, для примеру, в Москве, то, говорят,
мы охотно допустили бы вас как приезжую, а так, говорят, извиняемся.
     Тогда еще  немного походила  по улицам Катюшка  и пошла тихими шагами к
своему потухшему семейному очагу.
     Ее фактический муж говорит:
     --  Ага,  вернулись! Ножки-то,  говорит,  извиняюсь, не  промочили  ли,
трепавшись по улицам?
     После чего, слегка поругавшись, они отужинали и легли спать.
     А  она видела  во  сне,  будто  кто-то  ей  сказал, что  где-то сдается
комната.
     А вообще, квартирный вопрос несомненно укрепляет семейную жизнь.
     Некоторые  товарищи  говорят,  будто  семейные  устои  шатаются,  будто
разводы часты и так далее. Нет, это неверно!
     Брак сейчас довольно крепкий. Крепковатый.
     <i>1928</i>

        БОЛЬНЫЕ
     Человек -- животное довольно странное.  Нет, навряд ли оно произошло от
обезьяны. Старик Дарвин, пожалуй что, в этом вопросе слегка заврался.
     Очень  уж у  человека  поступки --  совершенно, как бы  сказать,  чисто
человеческие. Никакого, знаете, сходства с животным миром. Вот если животные
разговаривают на каком-нибудь своем наречии, то вряд ли они могли  бы  вести
такую беседу, как я давеча слышал.
     А  это  было  в лечебнице. На  амбулаторном приеме. Я раз  в неделю  по
внутренним болезням лечусь. У доктора  Опушкина. Хороший  такой,  понимающий
медик. Я у него пятый год лечусь. И ничего, болезнь не хуже.
     Так  вот, прихожу в лечебницу. Записывают  меня седьмым номером. Делать
нечего -- надо ждать. Вот присаживаюсь в коридоре на диване и жду.
     И слышу --  ожидающие больные про себя беседуют. Беседа довольно тихая,
вполголоса, без драки.
     Один  такой дядя, довольно мордастый, в  коротком  полупальто,  говорит
своему соседу:
     --  Это, говорит, милый  ты  мой,  разве  у  тебя болезнь -- грыжа. Это
плюнуть и  растереть -- вот вся твоя болезнь. Ты  не гляди, что у меня морда
выпуклая. Я тем не менее очень больной. Я почками хвораю.
     Сосед несколько обиженным тоном говорит:
     -- У меня не только  грыжа. У меня легкие ослабшие. И  вот еще  жировик
около уха.
     Мордастый говорит:
     -- Это безразлично. Эти болезни разве могут равняться с почками!
     Вдруг одна ожидающая дама в байковом платке язвительно говорит:
     -- Ну что ж, хотя бы и почки. У меня родная племянница  хворала почками
-- и ничего.  Даже  шить и гладить  могла.  А  при  вашей морде болезнь ваша
малоопасная. Вы не можете помереть через эту вашу болезнь.
     Мордастый говорит:
     --  Я не могу помереть!  Вы слыхали? Она  говорит, я  не могу  помереть
через  эту  болезнь.  Много  вы   понимаете,  гражданка!  А  еще  суетесь  в
медицинские термины.
     Гражданка говорит:
     -- Я вашу болезнь не унижаю, товарищ. Это болезнь тоже самостоятельная.
Я  это признаю. А  я к тому говорю, что у меня, может, болезнь  посерьезнее,
чем ваши разные почки. У меня -- рак.
     Мордастый говорит:
     -- Ну  что  ж --  рак, рак.  Смотря какой  рак. Другой рак --совершенно
безвредный рак. Он может в полгода пройти.
     От такого незаслуженного оскорбления  гражданка совершенно побледнела и
затряслась. Потом всплеснула руками и сказала:
     -- Рак в  полгода.  Видали! Ну,  не знаю, какой  это  рак ты видел. Ишь
морду-то отрастил за свою болезнь.
     Мордастый гражданин хотел достойным образом ответить на оскорбление, но
махнул рукой и отвернулся.
     В это время один ожидающий гражданин усмехнулся и говорит:
     -- А собственно, граждане, чего вы тут расхвастались?
     Больные посмотрели на говорившего и молча стали ожидать приема.
     <i>1928</i>

        СЛАБАЯ ТАРА
     Нынче взяток  не  берут.  Это раньше шагу нельзя было шагнуть без того,
чтобы  не дать  или не  взять.  А нынче характер  у людей сильно изменился к
лучшему.
     Взяток, действительно, не берут.
     Давеча мы отправляли с товарной станции груз.
     У нас тетка от гриппа померла и в  духовном завещании велела  отправить
ейные там простыни и прочие мещанские вещицы в провинцию, к родственникам со
стороны жены.
     Вот стоим мы на вокзале и видим такую картину, в духе Рафаэля.
     Будка для приема  груза. Очередь, конечно. Десятичные метрические весы.
Весовщик  за ними.  Весовщик,  такой в высшей степени благородный  служащий,
быстро говорит цифры,  записывает, прикладывает гирьки, клеит  ярлыки и дает
разъяснения.
     Только и слышен его симпатичный голос:
     -- Сорок.  Сто  двадцать.  Пятьдесят.  Сымайте. Берите.  Отойдите... Не
станови сюда, балда, станови на эту сторону.
     Такая приятная картина труда и быстрых темпов.
     Только вдруг мы замечаем, что при всей красоте работы весовщик очень уж
требовательный   законник.  Очень  уж   он  соблюдает  интересы  граждан   и
государства.  Ну,  не каждому, но  через  два--три  человека  он обязательно
отказывает  груз принимать. Чуть расхлябанная  тара,-- он  ее не берет. Хотя
видать, что сочувствует.
     Которые с расхлябанной тарой, те, конечно, охают, ахают и страдают.
     Весовщик говорит:
     -- Заместо  страданий  укрепите вашу тару. Тут где-то шляется человек с
гвоздями.  Пущай  он  вам укрепит.  Пущай сюда пару  гвоздей  вобьет и пущай
проволокой подтянет. И тогда подходите без очереди,-- я приму.
     Действительно верно:  стоит человек за будкой. В руках  у него гвозди и
молоток.  Он работает  в  поте  лица  и  укрепляет желающим  слабую тару. И,
которым отказали,--  те  смотрят на него с  мольбой  и  предлагают ему  свою
дружбу и деньги за это самое.
     Но вот  доходит  очередь до  одного  гражданина. Он  такой белокурый, в
очках. Он не интеллигент,  но близорукий. У него, видать, трахома на глазах.
Вот он надел  очки, чтоб его было хуже  видать. А  может быть, он служит  на
оптическом заводе, и там даром раздают очки.
     Вот он становит свои шесть ящиков на метрические десятичные весы.
     Весовщик осматривает его шесть ящиков и говорит:
     -- Слабая тара. Не пойдет. Сымай обратно.
     Который в очках, услышав эти  слова, совершенно упадает  духом. А перед
тем, как упасть духом, до  того набрасывается на  весовщика, что  дело почти
доходит до зубочистки.
     Который в очках кричит:
     -- Да что ты,  собака, со  мной делаешь! Я, -- говорит,-- не свои ящики
отправляю.  Я,  --говорит,--  отправляю государственные  ящики с оптического
завода. Куда я теперь с ящиками сунусь? Где я найду подводу? Откуда я возьму
сто рублей,  чтобы везти  назад? Отвечай,  собака,  или я  из  тебя котлетку
сделаю!
     Весовщик говорит:
     -- А я почем знаю? -- И при этом делает рукой в сторону.
     Тот, по близорукости  своего  зрения  и  по причине запотевших  стекол,
принимает этот  жест за что-то  другое. Он вспыхивает,  чего-то  вспоминает,
давно  позабытое,  роется в своих карманах  и выгребает оттуда рублей восемь
денег, все рублями. И хочет их подать вевовщику.
     Тогда весовщик багровеет от этого зрелища денег. Он кричит:
     --  Это  как понимать?  Не хочешь  ли  ты мне,  очкастая кобыла, взятку
дать?!
     Который в очках сразу, конечно, понимает весь позор своего положения.
     --  Нет,--  говорит,--  я деньги вынул  просто так. Хотел, чтобы вы  их
подержали, покуда я сыму ящики с весов.
     Он  совершенно теряется,  несет сущий  вздор, принимается  извиняться и
даже, видать, согласен, чтобы его ударили по морде.
     Весовщик говорит:
     -- Стыдно. Здесь взяток  не берут. Сымайте свои шесть ящиков с весов,--
они мне буквально  холодят душу. Но,  поскольку это  государственные  ящики,
обратитесь вот до  того рабочего, он вам укрепит слабую тару. А что касается
денег, то благодарите судьбу, что у меня мало времени вожжаться с вами.
     Тем  не  менее он зовет еще  одного служащего  и  говорит ему  голосом,
только что перенесшим оскорбление:
     -- Знаете, сейчас мне хотели взятку  дать. Понимаете,  какой  абсурд. Я
жалею, что  поторопился  и для  виду  не взял  деньги,  а то  теперь  трудно
доказывать.
     Другой служащий отвечает:
     --  Да, это жалко. Надо было развернуть историю. Пущай не могут думать,
что у нас
     попрежнему рыльце в пуху.
     Который в очках, совершенно  сопревший,  возится со своими ящиками.  Их
ему укрепляют, приводят в христианский вид и снова волокут на весы.
     Тогда мне начинает казаться, что у меня тоже слабая тара.
     И, покуда до меня не дошла очередь, я подхожу к рабочему и прошу его на
всякий случай  укрепить  мою  сомнительную тару. Он спрашивает с меня восемь
рублей.
     Я говорю:
     -- Что вы, говорю, обалдели, восемь рублей брать за три гвоздя.
     Он мне говорит интимным голосом:
     --  Это  верно,  я  бы вам и за трояк сделал, но говорит, войдите в мое
пиковое положение -- мне же надо делиться вот с этим крокодилом.
     Тут я начинаю понимать всю механику.
     -- Стало быть, -- я говорю, -- вы делитесь с весовщиком?
     Тут  он  несколько  смущается,  что проговорился,  несет разный вздор и
небылицы, бормочет о мелком жалованьишке, о дороговизне,  делает мне крупную
скидку и приступает к работе.
     Вот приходит моя очередь.
     Я становлю свой ящик на весы и любуюсь крепкой тарой.
     Весовщик говорит:
     -- Тара слабовата. Не пойдет.
     Я говорю:
     -- Разве? Мне сейчас только ее укрепляли. Вот тот, с клещами, укреплял.
     Весовщик отвечает:
     -- Ах, пардон, пардон. Извиняюсь. Сейчас ваша тара крепкая, но она была
слабая. Мне это завсегда в глаза бросается. Что пардон, то пардон.
     Принимает он мой ящик и пишет накладную.
     Я читаю накладную, а там сказано: "Тара слабая".
     -- Да, что ж вы,-- говорю,--делаете, арапы? Мне же,-- говорю,-- с такой
надписью  обязательно весь ящик  в  пути  разворуют. И  надпись  не позволит
требовать убытки. Теперь,-- говорю,-- я вижу ваши арапские комбинации.
     Весовщик говорит:
     -- Что пардон, то пардон, извиняюсь.
     Он вычеркивает  надпись,--  <i>я</i> я  ухожу  домой,  рассуждая  по  дороге о
сложной душевной организации своих  сограждан,  о  перестройке характеров, о
хитрости  и  о  той неохоте, с какой  мои  уважаемые  сограждане сдают  свои
насиженные позиции.
     Что пардон, то пардон.
     <i>1930</i>

        НЕ НАДО СПЕКУЛИРОВАТЬ
     Пока мы тут с вами решаем разные ответственные вопросы  насчет колхозов
и  промфинплана --  жизнь  идет своим  чередом. Люди устраивают свою судьбу,
женятся, выходят замуж,  заботятся  о  своем личном счастьишке,  а некоторые
даже жулят и спекулируют. Конечно, в настоящее  время спекулировать довольно
затруднительно.  Но,  вместе с тем, находятся граждане, которые  придумывают
чего-то такое свеженькое в этой области.
     Вот об одной такой  спекуляции я и хочу  вам рассказать. Тем более факт
довольно забавный.  И  тем  более это  -- истинное  происшествие.  Один  мой
родственник прибыл из провинции и поделился со мной этой новостью.
     Одна   симферопольская   жительница,   зубной   врач   О.,   вдова   по
происхождению, решила выйти замуж.
     Ну, а замуж в настоящее время выйти не  так-то  просто. Тем более, если
дама интеллигентная и  ей  охота  видеть  вокруг себя  тоже интеллигентного,
созвучного с ней субъекта.
     В  нашей  пролетарской  стране вопрос об интеллигентах  --  вопрос пока
довольно острый. Проблема кадров еще не разрешена  в положительном смысле, а
тут, я извиняюсь, -- женихи. Ясное дело, что интеллигентных женихов нынче не
много. То есть есть, конечно, но все они  какие-то такие -- или уже женатые,
или  уже  имеют  две--три семьи,  или вообще лишенцы, что, конечно,  тоже не
сахар в супружеской жизни.
     И вот  при такой ситуации  живет в Симферополе вдова, которая в прошлом
году потеряла мужа. Он у ней умер от туберкулеза.
     Вот, значит, помер у ней  муж. Она сначала, наверное, легко отнеслась к
этому событию.
     А-а, думает, ерунда. А после видит -- нет,  далеко  не ерунда,-- женихи
по свету не бегают пачками. И, конечно, загоревала. И  вот,  значит,  горюет
она  около  года  и  рассказывает  о  своем  горе молочнице.  К  ней  ходила
молочница,  молоко приносила. Поскольку муж  у ней помер от туберкулеза, так
вот  она  начала заботиться о себе,-- усиленно питалась. Вот она пьет молоко
около года, поправляется и между прочим имеет дамский обывательский разговор
со своей молочницей.
     Неизвестно, с чего у  них  началось.  Наверное, она  пришла на  кухню и
разговорилась.  Вот, мол, продукты дорожают.  Молоко, дескать, жидковатое, и
вообще женихов нету.
     Молочница говорит:
     -- Да, мол, безусловно, чего-чего, а этого мало.
     Зубной врач говорит:
     --  Зарабатываю  подходяще.  Все у  меня есть  -- квартира, обстановка,
деньжата. И сама,-- говорит,-- я не такое уж мурло. А вот подите ж, вторично
замуж  выйти  буквально  не  в  состоянии.  Прямо  хоть  в  газете   печатай
объявление.
     Молочница говорит:
     -- Ну, говорит, газета  -- это не разговор.  А  чего-нибудь такое надо,
конечно, придумать.
     Зубной врач отвечает:
     --  В  крайнем случае  я бы,-- говорит,--и денег не пожалела.  Дала  бы
денег той, которая меня познакомит в смысле брака.
     Молочница спрашивает:
     -- А много ли вы дадите?
     --  Да,--  говорит врачиха,--  смотря  какой  человек  отыщется.  Если,
конечно, он интеллигент и женится,  то, говорит, червонца три я  бы дала, не
сморгнув глазом.
     Молочница говорит:
     -- Три, говорит, это мало. Давайте пять червонцев,  тогда  я вам подыму
это дело. У меня, говорит, есть на примете подходящий человек.
     --  Да,  может, он не  интеллигентный,--  говорит врачиха,--  может, он
крючник.
     -- Нет,-- говорит,-- зачем крючник.  Он  очень  интеллигентный.  Он  --
монтер.
     Он полностью закончил семилетку.
     Врачиха говорит:
     -- Тогда вы меня с ним познакомьте. Вот вам пока червонец на труды.
     И вот на этом они расстаются.
     А, надо сказать, у  молочницы  ничего такого не было на  примете, кроме
собственного ее супруга.
     Но  крупная  сумма  ее взволновала, и  она начала  прикидывать в  своем
мозгу, как бы ей попроще выбить деньги из рук этой врачихи.
     И вот приходит она домой и говорит своему супругу:
     --  Вот,  мол,  Николаша,   чего  получается.  Можно,  говорит,  рублей
пятьдесят схватить так себе, здорово живешь, без особых хлопот.
     И, значит, рассказывает ему всю  суть дела. Мол, чего, если она нарочно
познакомит  его  с  этой  разбогатевшей врачихой, а  та сдуру  возьмет  да и
отсыплет ей пять червонцев.
     -- И,-- говорит,--в крайнем случае, если она будет настаивать, можно  и
записаться.   В  настоящее  время  это   не  составляет  труда.  Сегодня  ты
распишешься, а завтра или там послезавтра -- обратный ход.
     А  муж этой молочницы, этакий довольно красивый  сукин  сын, с усиками,
так ей говорит:
     -- Очень отлично.  Пожалуйста! Я, -- говорит,-- всегда определенно  рад
пятьдесят рублей взять за ни за что. Другие ради такой суммы месяц работают,
а тут такие пустяки -- записаться.
     И вот, значит, через пару дней молочница знакомит  своего мужа с зубным
врачом.
     Зубной врач сердечно радуется и без лишних слов и причитаний уплачивает
молочнице деньги.
     Теперь складывается такая ситуация.
     Муж молочницы, этот известный трепач с  усиками,  срочно записывается с
врачихой, переходит временно в ее апартаменты и пока что живет там.
     Так он живет пять дней, потом неделю, потом десять дней.
     Тогда приходит молочница.
     -- Так что,-- говорит,-- в чем же дело?
     Монтер говорит:
     -- Да  нет,  я  раздумал вернуться.  Я,-- говорит,-- с этим врачом жить
останусь. Мне тут как-то интересней получается.
     Тут,  правда,  он схлопотал  по физиономии  за  такое  свое безобразное
поведение, но  мнения  своего не  изменил.  Так  и остался жить у врачихи. А
врачиха, узнав про все, очень хохотала и сказала, что поскольку нет насилия,
а есть свободный выбор, то инцидент исчерпан.
     Правда, молочница еще пару раз  заходила на квартиру и дико скандалила,
требуя возврата своего супруга, однако ни  черта хорошего из этого не вышло.
Больше  того --  ей отказали  от  места, не  велели больше  носить молока во
избежание дальнейших скандалов и драм.
     Так за  пять червонцев  скупая  и корыстная молочница  потеряла  своего
красивого, интеллигентного супруга.
     <i>1931</i>


        СМЕШНАЯ ИСТОРИЙКА
     Нынче все, как сговорились -- просят посмешней писать.
     Как  будто,  знаете,  это от нас  зависит. Как будто мы  все из  пальца
высасываем. Как будто у нас только и делов, что выдумывать смешные истории.
     Хотя вот, впрочем,  извольте -- расскажу одно комичное приключение. Так
сказать, из подлинной жизни.
     А стоим мы раз в кино и дожидаем одну знакомую.
     Тут,  надо  сказать,   одна  особа   нам  понравилась.  Такая  довольно
интересная бездетная девица. Служащая.
     Ну,  конечно  -- любовь. Встречи. Разные  тому  подобные слова.  И даже
сочинение  стихов на  тему, никак не связанную со  строительством,-- чего-то
там такое: "Птичка прыгает с ветки на ветку, на небе солнышко блестит"...
     Любовь  в этом  смысле  завсегда  вредно  отражается  на  мировоззрении
отдельных  граждан. Замечается  нытье и разные гуманные чувства. Наблюдается
какая-то жалость к птицам  и к людям и желание тем и другим помочь. И сердце
делается  какое-то такое чувствительное.  Что, говорят, совершенно излишне в
наши дни.
     Так  вот,  раз однажды стою  в кино со  своим чувствительным сердцем  и
дожидаюсь свою даму.
     А она, поскольку служащая и не дорожит местом -- любит опаздывать. И по
привычке переносит свое опоздание и на эту личную почву.
     И вот стою, как дурак, в кино и дожидаюсь.
     Так очередь у кассы струится. Так дверь раскрыта на улицу --  заходите.
Так  я стою. И как-то  так энергично стою, весело. Охота  петь,  веселиться,
дурака валять.  Охота кого-нибудь толкнуть, подшутить, схватить за  нос.  На
душе пенье раздается, и сердце разрывается от счастья.
     И вдруг вижу  -- стоит около входной двери бедно одетая старушка. Такой
у  нее  рваненький   ватерпруфчик,  облезлая  муфточка,   дырявые  старинные
прюнелевые башмачонки.
     И  стоит эта  старушка скромно у двери и жалостными глазами  смотрит на
входящих, ожидая, не подадут ли.
     Другие на  ее месте  обыкновенно нахально стоят,  нарочно поют  тонкими
голосами или бормочут какие-нибудь французские слова, а  эта стоит скромно и
даже как-то стыдливо.
     Гуманные чувства заполняют мое сердце! Я вынимаю кошелек, недолго роюсь
в  нем,  достаю  рубль  и  от чистого  сердца, с  небольшим поклоном,  подаю
старухе.
     И  у  самого,  от  полноты  чувства, слезы,  как бриллианты, блестят  в
глазах.
     Старушка поглядела на рубль и говорит:
     -- Это чего?
     -- Вот,-- говорю,--примите, мамаша, от неизвестного.
     И вдруг вижу -- у ней вспыхнули щеки от глубокого волнения.
     -- Странно,--  говорит,--  я,  кажется,  не  прошу. Чего  вы мне  рубль
пихаете... Может быть, я дочку жду-- собираюсь с ней в кино пойти. Очень, --
говорит, -- обидно подобные факты видеть.
     Я говорю:
     -- Извиняюсь... Как же так... Я прямо сам не понимаю... Пардон, говорю.
Прямо спутался. Не  поймешь, кому чего надо.  И  кто зачем  стоит. Шутка ли,
столько народу. Пойди, разбирайся.
     Думаю -- скверность какая.
     И хочу уйти.
     Но старуха поднимает голос до полного визга.
     -- Это что ж,-- говорит,-- в кино не пойти -- оскорбляют личность! Как,
говорит, у вас руки не отсохнут производить такие  жесты! Да я лучше подожду
дочку  и  в  другое кино  пойду,  чем  я буду с  вами  сидеть рядом и дышать
зараженным воздухом.
     Я хватаю ее за руку,  извиняюсь и прошу прощения.  И поскорей  отхожу в
сторону, а то, думаю, еще, чего доброго, заметут в милицию, а я даму жду.
     Вскоре приходит  моя дама. А я стою скучный и бледный  и даже несколько
обалдевший и стыжусь по сторонам глядеть, чтобы не увидеть моей оскорбленной
старухи.
     Вот я беру билеты и мелким шагом волочусь за своей дамой.
     Вдруг подходит ко мне кто-то сзади и берет меня за локоть.
     Я хочу развернуться, чтоб уйти, но вдруг вижу -- передо мной старуха.
     -- Извиняюсь,-- говорит она,-- это не вы ли мне давеча рубль давали?
     Я чего-то невнятное лепечу, а она продолжает:
     -- Тут, не  помню, кто-то мне давал  сейчас рубль... Кажется,  вы. Если
вы, тогда, ладно,  дайте. Тут дочка не  рассчитала,  а  вторые  места дороже
стоят, чем мы думали. Прямо хоть уходи. Извиняюсь,-- говорит.
     Я вынимаю кошелек, но моя дама выпускает следующие слова:
     -- Совершенно,-- говорит,-- не к чему швыряться деньгами. Уж если на то
пошло, я лучше нарзану в буфете выпью.
     Нет, я все-таки дал старухе рубль! И мы, в растрепанных чувствах, стали
глядеть  картину. Под музыку  дама  меня пилила, говоря,  что  за две недели
знакомства я ей пузырек одеколону  не  мог купить,  а, между прочим, пыль  в
глаза пускаю и раздаю рубли направо и налево.
     Под  конец стали  показывать веселую  комедию, и  мы,  забыв обо  всем,
весело хохотали.
     <i>1932</i>


        С ЛУНЫ СВАЛИЛСЯ

        1
     За последние два года жизнь резко изменилась.
     Главное, интересно отметить,-- почти прекратилось воровство.
     Все стали какие-то  положительные, степенные.  Воруют  мало.  И  взяток
вовсе не берут.
     Прямо перо сатирика скоро, небось, заржавеет.
     Конечно,  насчет взяток  дело  обстоит  сложней.  Взяток  не берут,  но
деньги,  в  другой раз, получают. Тут в смысле перевоспитания  публика  туго
поддается  новым  моральным  течениям.  При этом  из  боязни  такого  тумана
напускают, что сразу и не
     поймешь, что к чему и почему.
     Давеча на  юге я  столкнулся на этом фронте  с  одной хитростью. И  вот
желаю осветить это дело, чтоб другим неповадно было.
     Одним  словом,  в  одной гостинице  хотели  за  номер  содрать  с  меня
въездные. Ну, другими словами,-- хотели взятку взять.
     Конечно,  раньше,  несколько лет  назад, на  эту простенькую тему  я бы
написал примерно такой рассказец.

        2

     И вот, стало быть, еду я, братцы, на пароходе.
     Ну,  кругом,  конечно, Черное  море.  Красота  неземная.  Скалы.  Орлы,
конечно, летают. Это все есть. Чего--чего, а это, конечно, есть.
     И гляжу я на эту красоту и чувствую какое-то уважение к людям.
     "Вот,--  думаю,--  человек  -- властитель  жизни:  хочет--  он  едет на
пароходе,  хочет --  на орлов глядит,  хочет  -- на берег сейчас сойдет и  в
гостинице расположится".
     И так оно как-то радостно на душе.
     Только, конечно, одна мысль не дозволяет радоваться. Где бы мне, думаю,
по приезде хотя бы паршивенький номеришко достать.
     И вот плыву я грустный на пароходе, а капитан мне и говорит:
     -- Прямо,--  говорит,-- милый человек, мне на вас жалостно глядеть. Ну,
куда вы едете? Ну, на что вы рассчитываете? Что вы, с луны свалились?
     -- А что? -- говорю.
     -- Да  нет,-- говорит.--  Но  только как же это так? Что вы -- ребенок?
Ну, где вы  остановитесь? Чего вы поехали?  Я  даже согласен  назад теплоход
повернуть, только чтоб вам туда не ехать.
     -- А что,-- говорю,-- помилуйте?
     --  Как что?  Да  разве у вас  есть знакомства  -- номер получить, или,
может быть, у вас портье -- молочный брат? Я, -- говорит, -- прямо удивляюсь
на вас.
     -- Ну,-- говорю,-- как-нибудь. Я,-- говорю,-- знаю одно такое петушиное
слово, супротив которого в гостинице не устоят.
     Капитан говорит:
     -- А ну вас  к  черту!  Мое  дело -- предупредить. А вы там как хотите.
Хоть с корабля вниз сигайте.
     И вот, значит, приезжаю.
     В  руках  у  меня  два  места. Одно  место  --  обыкновенная  советская
корзинка, на какую глядеть мало интереса. Зато другое место  --  очень такой
великолепный фибровый или, вернее, фанерный чемодан.
     Корзинку я оставляю у  газетчика, выворачиваю наизнанку свое  резиновое
международное  пальто с клетчатой  подкладкой и сам в таком  виде  со  своим
экспортным чемоданом вламываюсь в гостиницу.
     Швейцар говорит:
     -- Напрасно будете заходить -- номерей нету.
     Я подхожу до портье и говорю ему ломаным языком:
     -- Ейн шамбер--циммер, -- говорю, -- яволь?
     Портье говорит:
     -- Батюшки--светы, никак, иностранец к нам приперся.
     И сам отвечает тоже ломаным языком:
     --  Яволь,  яволь. Оне шамбер--циммер, безусловно, яволь. Битте--дритте
сию минуту. Сейчас выберу номер какой получше и где поменьше клопов.
     Я стою в надменной позе, а у самого поджилки трясутся.
     Портье, любитель поговорить на иностранном языке, спрашивает:
     -- Пардон,--  говорит,-- господин,  извиняюсь. By зет  Германия,  одер,
может быть, что-нибудь другое?..
     "Черт побери,-- думаю,-- а вдруг он, холера, по--немецки кумекает?"
     --  Но,--  говорю,--  их  бин  ейне  шамбер--циммер  Испания. Компрене?
Испания. Падеспань. Камарилья.
     Ох, тут портье совершенно обезумел.
     --  Батюшки--светы,--  говорит,-- никак,  к  нам  испанца занесло.  Сию
минуту,-- говорит.--  Как же,  как же.-- говорит,-- знаю, слышал,-- Испания,
падеспань, эспаньолка...
     И  у самого,  видать,  руки  трясутся.  И у  меня трясутся.  И  у  него
трясутся. И так мы оба разговариваем и трясемся.
     Я говорю ломаным испанским языком:
     --  Яволь,--  говорю,--  битте--цирбитте.  Несите,--говорю,--  поскорей
чемодан в мою номерулю. А после, -- говорю, -- мы поговорим, разберемся, что
к чему.
     -- Яволь, яволь,-- отвечает портье,-- не беспокойтесь.
     А у самого, видать, коммерческая линия перевешивает.
     -- Платить-то как,-- говорит,-- будете? Ин  валют одер все-таки неужели
нашими?
     И сам делает  из своих пальцев  знаки, понятные приезжим иностранцам --
нолики и единицы.
     Я говорю:
     --  Это  я как  раз  не  понимает.  Неси,--  говорю,--  холера, чемодан
поскорей.
     Мне бы, думаю, только номер занять, а там пущай из меня лепешку делают.
     Вот хватает  он мой  чемодан.  И  от старательности до  того  энергично
хватает, что чемодан мой при плохом замке раскрывается.
     Раскрывается  мой  чемодан,  и,  конечно,  оттуда  вываливается,  прямо
скажем,  разная  дрянь. Ну  там, бельишко залатанное,  полукальсоны,  мыльце
"Кил" и прочая отечественная чертовщинка.
     Портье поглядел на это имущество, побледнел и сразу все понял.
     -- А нуте,-- говорит,-- подлец, покажи документ.
     Я говорю:
     -- Не понимает. А если,-- говорю,-- номерей нету, я уйду.
     Портье говорит швейцару:
     -- Видали? Эта дрянь пыталась пройти под флагом иностранца.
     Я собираю  поскорей свое имущество и -- ходу. А в  другой гостинице все
же номер получил -- под это же самое плюс пятьдесят рублей.

        3

     Вот, примерно, в таком легком виде года три--четыре  назад сочинил бы я
рассказ на эту тему.
     Ну,  конечно,  молодость.  Беспечность  в мыслях. Пустяковый взгляд  на
вещи.
     А  нынче  как-то оно не то. Нынче охота быть  поближе к правде. Неохота
преувеличивать,  выдумывать  и  кувыркаться.  Неохота  сочинять  разные  там
побасенки и фарсы с переодеванием.
     Одним  словом,  желательно быть поправдивей и желательно  говорить  без
всякого вранья.
     И рассказ на  эту тему,  вернее -- истинное происшествие, без прикрас и
без одного слова выдумки, рисуется нам уже в таком академическом виде.

        4

     Прямо с  парохода я отправился.в гостиницу.  Портье,  криво  усмехаясь,
говорит скорее в пространство, чем мне:
     --  Нет, знаете, я прямо удивляюсь  на современную публику. Как пароход
приходит, так все непременно к нам. Как нарочно. Как будто у нас тут для них
номера заготовлены. Что вы, с луны упали? Не понимаете ситуации?
     Я хочу уйти, а швейцар, тихонько вздыхая, говорит мне:
     -- Да уже, знаете... Прямо беда с этими номерами. Нигде нет номеров.  У
нас-то, конечно, нашлось бы, но... Да вы поговорите хорошенько с портье...
     -- Черт  возьми,-- говорю,-- вы  это про что? Портье со  своей конторки
говорит швейцару через мою голову:
     -- Я удивляюсь на вас, Федор Михайлович. Где же у нас свободные номера?
С чего вы взяли? Да,  есть один номер,  но он, вы же знаете, без ключа. Если
хочет -- пущай берет.
     Я говорю:
     -- Хотя бы дайте без ключа.
     -- Ах,  вам без ключа,-- говорит портье,-- берите. Только у нас  кражи.
Воруют. Упрут портьеры, а вам за них отвечать.
     Я говорю:
     -- В крайнем  случае я из номера не буду выходить.  Только допустите. А
то меня на море закачало -- еле стою.
     -- Берите,-- говорит портье,-- только предупреждаю: у нас ключ потерян,
а номер  заперт. А вы, наверное, думали наоборот -- номер не  заперт, а ключ
потерян.
     -- Помилуйте,--  говорю,--  на что же  мне такой  номер, в  который  не
войти...
     -- Не знаю,-- говорит портье,-- как хотите.
     Швейцар подходит ко мне и говорит:
     -- Я бы мог дать совет.
     Даю ему трешку.
     --  Мерси,-- говорит.--  Если  хотите, я  сбегаю  во  двор. У  нас  там
работает наш слесарь. Он может отмычкой открыть ваш номер.
     Вот приходит слесарь.
     --  Да,-- говорит,-- конечно, об чем речь, еще  бы. Ясно. Дверь открыть
-- делов на копейку, но мне,-- говорит,-- мало расчета подниматься в верхние
этажи. Я,-- говорит,--каждый час своего времени буквально на валюту считаю.
     Даю слесарю пять рублей.
     Он открывает отмычкой дверь и дружелюбным тоном говорит:
     -- Да, конечно. Еще бы.  Ясно. Без ключа  мало  интереса жить. Все-таки
вам, наверное, захотится покушать или куда-нибудь  выйти попить водички,-- а
тут сиди, как болван.
     -- Да уж,--говорю,-- прямо хоть человека нанимай.
     ----  Ну, это,-- говорит,-- вам влетит  в копеечку, а  вот рублей бы за
восемь я бы вам схлопотал какой-нибудь ключишко из старья.
     И вот ключ подобран. Я лежу на кровати, как фон барон. Я слушаю патефон
из  соседнего номера -- пенье  господина Вертинского. Я гуляю  и хожу туда и
сюда. И со своим ключом чувствую себя на одном уровне с соседями.
     Вечером иду на прогулку, а портье мне говорит:
     --  Знаете,  мы  вам  с  этим  ключом заморочили голову. Мы думали,  он
потерян, а он висит на другом гвозде.
     -- Здорово,-- говорю,--  номер стоит пять рублей, а  накладных расходов
шестнадцать.
     -- То есть,-- говорит,-- как шестнадцать, а не восемь?
     -- Нет,-- говорю,-- шестнадцать. Швейцару --  три, слесарю  -- пять, да
за ключ -- восемь.
     -- За какой ключ?
     -- Да,-- говорю,-- слесарь мне подобрал.
     -- Позвольте,-- говорит,--да он, подлец, не  продал ли вам наш ключ? Ну
да,-- говорит,-- так и есть. Вот он тут  висел, а сейчас нету. Ну, погодите,
я ему...
     -- Тут у вас,-- говорю,-- кажется, шайка--лейка...
     Портье  начал чего-то врать  и бормотать про небольшие заработки, после
махнул рукой и отвернулся поговорить с вновь приезжим.
     И я слышал, как он сказал:
     -- Да, есть один номерок, но без ключа.
     Вскоре я уехал из этой гостиницы.
     Между прочим, думал, что и  с железнодорожными билетами будет  такая же
волынка  и такие  же накладные расходы,  но оказалось  -- ничего  подобного.
Билет я  получил по знакомству и заплатил за него именно столько, сколько он
стоил по казенной цене. Так что я вернулся с юга в душевном равновесии.
     <i>1932</i>

        ВРАЧЕВАНИЕ И ПСИХИКА

     Вчера я пошел лечиться в амбулаторию.
     Народу чертовски много. Почти как в трамвае.
     И,  главное,  интересно  отметить  -- самая большая  очередь к нервному
врачу,  по нервным  заболеваниям. Например, к хирургу всего  один человек со
своей развороченной мордой, с  разными порезами и ушибами.  К гинекологу  --
две женщины и один мужчина. А по нервным -- человек тридцать.
     Я говорю своим соседям:
     --  Я  удивляюсь,  сколько  нервных  заболеваний.  Какая  несоразмерная
пропорция.
     Такой толстоватый гражданин,  наверное,  бывший рыночный  торговец  или
черт его знает кто, говорит:
     --  Ну  еще бы! Ясно.  Человечество торговать  хочет,  а тут, извольте,
глядите на ихнюю торговлю. Вот и хворают. Ясно...
     Другой, такой желтоватый, худощавый, в тужурке, говорит:
     -- Ну,  вы  не очень-то распутайте свои мысли.  А не то я позвоню  куда
следует. Вам покажут -- человечество... Какая сволочь лечиться ходит...
     Такой,  с седоватыми усишками,  глубокий  старик,  лет пятидесяти,  так
примиряет обе стороны:
     -- Что вы на них нападаете? Это просто, ну,  ихнее заблуждение. Они про
это  говорят,  забывши  природу.  Нервные  заболевания  возникают  от  более
глубоких  причин. Человечество идет не  по той линии... цивилизация,  город,
трамвай, бани -- вот в чем причина возникновения нервных заболеваний... Наши
предки  в каменном веке  и выпивали, и пятое--десятое, и никаких  нервов  не
понимали. Даже врачей у них, кажется, не было.
     Бывший торговец говорит с усмешкой:
     -- А  вы  чего --  бывали среди них или  там  знакомство  поддерживали?
Седоватый, а врать любит...
     Старик говорит:
     --  Вы произносите глупые  речи. Я выступаю  против  цивилизации, а  вы
несете бабью чушь. Пес вас знает, чем у вас мозги набиты.
     Желтоватый, в тужурке, говорит:
     --  Ах,  вам цивилизация  не нравится,  строительство... Очень  я слышу
милые слова в советском учреждении. Вы,  говорит, мне под науку не подводите
буржуазный базис. А не то знаете, чего за это бывает.
     Старик робеет,  отворачивается и уж до конца приема не раскрывает своих
гнилых уст.
     Советская мадам в летней шляпке говорит, вздохнувши:
     -- Главное, заметьте, все больше пролетарии  лечатся. Очень расшатанный
класс...
     Желтоватый, в тужурке, отвечает:
     -- Знаете, я,  ей--богу,  сейчас по телефону  позвоню.  Тут  я прямо не
знаю,  какая больная прослойка  собравшись. Какой  неглубокий уровень! Класс
очень здоровый, а что отдельные единицы нервно  хворают, так это еще не дает
картины заболевания.
     Я говорю:
     -- Я так понимаю, что отдельные единицы  нервно хворают в  силу  бывшей
жизни --  война,  революция, питание... Так сказать,  психика не выдерживает
такой загрубелой жизни.
     Желтоватый начал говорить:
     -- Ну, знаете, у меня кончилось терпение...
     Но в эту минуту  врач вызывает: "Следующий".  Желтоватый, в тужурке, не
заканчивает фразы и спешно идет за ширмы.
     Вскоре он там начинает хихикать и говорить "ой". Это врач его слушает в
трубку, а ему щекотно. Мы слышим, как больной говорит за ширмой:
     --  Так-то  я  здоров,  но страдаю  бессонницей. Я сплю худо, дайте мне
каких-нибудь капель или пилюль.
     Врач отвечает:
     -- Пилюль я вам не дам -- это только вред приносит. Я держусь новейшего
метода лечения. Я нахожу причину и с ней борюсь. Вот я вижу -- у вас нервная
система  расшатавши.  Я  вам задаю вопрос -- не было ли у  вас какого-нибудь
потрясения? Припомните.
     Больной сначала не понимает, о чем идет речь. Потом несет какую-то чушь
и наконец решительно добавляет, что никакого потрясения с ним не было.
     --  А вы  вспомните, -- говорит  врач, -- это очень важно --  вспомнить
причину. Мы ее найдем, развенчаем, и вы снова, может быть, оздоровитесь.
     Больной говорит:
     -- Нет, потрясений у меня не было.
     Врач говорит:
     -- Ну, может быть, вы в чем-нибудь взволновались...  Какое-нибудь очень
сильное волнение, потрясение?
     Больной говорит:
     -- Одно волнение было, только давно. Может быть, лет десять назад.
     -- Ну, ну, рассказывайте, -- говорит  врач,  --  это  вас облегчит. Это
значит,  вы десять лет мучились, и по теории относительности  вы обязаны это
мученье рассказать, и тогда вам снова будет легко и будет хотеться спать.
     Больной мямлит, вспоминает и наконец начинает рассказывать.
     -- Возвращаюсь я тогда с фронта. Ну, естественно --  гражданская война.
А я дома  полгода не был. Ну, вхожу в квартиру... Да. Поднимаюсь по лестнице
и чувствую -- у меня сердце в груди замирает.  У меня  тогда сердце маленько
пошаливало  -- я был два раза отравлен газами в  царскую  войну, и с тех пор
оно у меня пошаливало.
     Вот поднимаюсь  по лестнице. Одет,  конечно, весьма небрежно. Шинелька.
Штанцы. Вши, извиняюсь, ползают.
     И в таком виде иду к супруге, которую не видел полгода.
     Безобразие.
     Дохожу до площадки.
     Думаю  --  некрасиво  в  таком  виде  показаться.  Морда  неинтересная.
Передних зубов нету. Передние  зубы мне зеленая банда выбила. Я  тогда перед
этим в плен попал. Ну, сначала хотели меня на костре спалить,  а после  дали
по зубам и велели уходить.
     Так  вот,  поднимаюсь по лестнице в таком неважном  виде и чувствую  --
ноги  не  идут.  Корпус  с мыслями  стремится,  а  ноги идти  не  могут. Ну,
естественно -- только что тиф перенес, еще хвораю.
     Еле--еле  вхожу в квартиру.  И вижу:  стол стоит. На  столе  выпивка  и
селедка. И  сидит за столом мой племянник Мишка  и  своей граблей держит мою
супругу за шею.
     Нет, это меня не взволновало. Нет, я думаю: это молодая женщина -- чего
бы ее не держать за шею. Это чувство меня не потрясает.
     Вот они меня увидели. Мишка берет бутылку водки и быстро ставит  ее под
стол. А супруга говорит:
     -- Ах, здравствуйте.
     Меня это  тоже не  волнует,  и  я тоже хочу  сказать "здравствуйте". Но
отвечаю им
     "те-те"... Я  в то время маленько заикался и  не  все слова  произносил
после контузии. Я был контужен тяжелым снарядом и, естественно, не все слова
мог произносить.
     Я  гляжу на Мишку и вижу -- на  нем мой френч сидит. Нет, я  никогда не
имел в  себе мещанства!  Нет,  я не жалею сукно или материю. Но меня коробит
такое отношение.
     У меня вспыхивает горе, и меня разрывает потрясение.
     Мишка говорит:
     -- Ваш френч я надел все равно как для маскарада. Для смеху.
     Я говорю:
     -- Сволочь, сымай френч!
     Мишка говорит:
     -- Как я при даме сыму френч?
     Я говорю:
     --  Хотя бы шесть дам тут сидело, сымай,  сволочь, френч.  Мишка  берет
бутылку и вдруг ударяет меня по башке.
     Врач перебивает рассказ. Он говорит:
     ---- Так, так, теперь нам все понятно. Причина нам ясна... И, значит, с
тех пор вы страдаете бессонницей? Плохо спите?
     -- Нет, -- говорит больной, -- с тех пор я  ничего себе сплю. Как раз с
тех пор я спал очень хорошо.
     Врач говорит:
     -- Ага! Но когда вспоминаете это  оскорбление, тогда  и не спите?  Я же
вижу -- вас взволновало это воспоминание.
     Больной отвечает:
     -- Ну  да, это сейчас.  А так-то  я  про это  и  думать позабыл. Как  с
супругой развелся, так и не вспоминал про это ни разу.
     -- Ах, вы развелись...
     -- Развелся. Вышел  за другую. И затем за третью. После за четвертую. И
завсегда спал отлично. А как сестра  приехала из деревни и заселилась в моей
комнате вместе со  своими детьми, так я  и  спать перестал.  В  другой раз с
дежурства придешь, ляжешь  спать -- не спится.  Ребятишки бегают, веселятся,
берут за нос. Чувствую -- не могу заснуть.
     -- Позвольте, -- говорит врач, -- так вам мешают спать?
     --  И  мешают,  конечно, и  не  спится.  Комната небольшая,  проходная.
Работаешь много. Устаешь. Питание все-таки среднее. А ляжешь -- не спится...
     -- Ну, а если тихо? Если, предположим, в комнате тихо?
     -- Тоже не  спится. Сестра на  праздниках  уехала  в Гатчину  с детьми.
Только я начал засыпать, соседка несет тушилку с углями. Оступается и сыплет
на меня угли. Я хочу спать  и  чувствую: не могу заснуть  -- одеяло тлеет. А
рядом на мандолине играют. А у меня ноги горят...
     -- Слушайте, -- говорит врач, -- так какого же черта вы ко мне пришли?!
Одевайтесь. Ну хорошо, ладно, я вам дам пилюли.
     За  ширмой вздыхают, зевают, и вскоре  больной выходит оттуда со  своим
желтым лицом.
     -- Следующий, -- говорит врач.
     Толстоватый субъект, который беспокоился за торговлю, спешит за ширмы.
     Он на ходу машет рукой и говорит:
     -- Нет, неинтересный  врач.  Верхогляд.  Чувствую  --  он мне  тоже  не
поможет.
     Я гляжу  на его глуповатое лицо и  понимаю, что он прав -- медицина ему
не поможет.
     <i>1933</i>

        БЕСПОКОЙНЫЙ СТАРИЧОК
     У нас в Ленинграде один старичок заснул летаргическим сном.
     Год назад он, знаете, захворал куриной слепотой. Но потом поправился. И
даже выходил на кухню ругаться с жильцами по культурным вопросам.
     А недавно он взял и неожиданно заснул.
     Вот он ночью заснул летаргическим  сном. Утром просыпается и видит, что
с ним
     чего-то  такое неладное. То есть,  вернее, родственники  его видят, что
лежит бездыханное тело и никаких признаков жизни не  дает. И пульс у него не
бьется, и грудка не вздымается,
     и  пар  от  дыхания   не  садится  на  зеркальце,  если  это  последнее
приподнести к ротику.
     Тут,  конечно,  все соображают, что старичок  тихо себе  скончался,  и,
конечно, поскорей делают разные распоряжения.
     Они торопливо  делают распоряжения, поскольку они всей  семьей  живут в
одной  небольшой комнате.  И кругом--коммунальная квартира. И  старичка даже
поставить,  извините,  некуда,--  до  того  тесно.  Тут   поневоле   начнешь
торопиться.
     А   надо   сказать,  что  этот   заснувший   старикан   жил  со  своими
родственниками.  Значит,  муж,  жена,  ребенок и няня. И  вдобавок  он,  так
сказать, отец, или, проще сказать, папа  его  жены, то есть ее  папа. Бывший
трудящийся. Все, как полагается. На пенсии.
     И нянька -- девчонка  шестнадцати  лет,  принятая на службу на  подмогу
этой семье, поскольку оба--два -- муж  и жена, то есть дочь  ее  папы,  или,
проще сказать, отца -- служат на производстве.
     Вот они служат и, значит,  под утро видят такое грустное  недоразумение
-- папа скончался.
     Ну,  конечно,  огорчение,  расстройство  чувств:  поскольку   небольшая
комнатка и тут же лишний элемент.
     Вот  этот  лишний  элемент  лежит   теперь  в  комнате,  лежит   этакий
чистенький, миленький старичок, интересный старичок,  не  могущий  думать  о
квартирных  делах,  уплотнениях  и дрязгах. Он лежит свеженький, как увядшая
незабудка, как скушанное крымское яблочко.
     Он лежит и ничего не знает, и ничего не хочет, и только требует до себя
последнего внимания.
     Он  требует, чтоб его поскорей во что-нибудь одели, отдали бы последнее
"прости"
     и поскорей бы где-нибудь захоронили.
     Он требует,  чтоб это было поскорей,  поскольку все-таки одна небольшая
комната
     и вообще стеснение.
     И поскольку ребенок вякает. И  нянька пугается жить в одной  комнате  с
умершими  людьми. Ну, глупая  девчонка, которой охота все время жить,  и она
думает, что жизнь бесконечна. Она пугается видеть трупы. Она -- дура.
     Муж, этот глава семьи, бежит тогда поскорей  в районное бюро похоронных
процессий. И вскоре оттуда возвращается.
     --  Ну,-- говорит,-- все в порядке. Только маленько с лошадьми зацепка.
Колесницу,  говорит, хоть сейчас  дают, а лошадей  раньше, как через  четыре
дня, не обещают.
     Жена говорит:
     --  Я  так  и  знала. Ты,  говорит, с  моим  отцом  завсегда  при жизни
царапался и теперь не можешь  ему сделать одолжения -- не  можешь ему лошадь
достать.
     Муж говорит:
     --  А  идите  к черту!  Я  не верховой,  я лошадьми  не  заведую.  Я,--
говорит,-- и сам не рад дожидаться  столько времени. Очень,-- говорит,-- мне
глубокий интерес все время твоего папу видеть.
     Тут  происходят  разные семейные сцены.  Ребенок,  не  привыкший видеть
неживых людей, пугается и орет благим матом.
     И  нянька  отказывается  служить  этой  семье, в  комнате которой живет
покойник.
     Но  ее  уговаривают  не   бросать  профессию  и  обещают  ей   поскорей
ликвидировать смерть.
     Тогда сама мадам, уставшая от этих  делов, поспешает в  бюро, но вскоре
возвращается оттуда бледная, как полотно.
     -- Лошадей,-- говорит,--обещают  через неделю.  Если  б мой  муж,  этот
дурак,  оставшийся в живых, записался, когда  ходил, тогда через три дня.  А
сейчас   мы  уже  шестнадцатые   на   очереди.   А   коляску,--   говорит,--
действительно, хоть сейчас дают.
     И  сама одевает поскорей своего ребенка, берет орущую  няньку и в таком
виде едет в Сестрорецк -- пожить у своих знакомых.
     --  Мне,--говорит,--  ребенок  дороже. Я  не  могу  ему  с детских  лет
показывать такие туманные картины. А ты как хочешь, так и делай.
     Муж говорит:
     -- Я,--  говорит,--  тоже  с ним не  останусь.  Как хотите. Это не  мой
старик. Я,--  говорит,--  его при жизни не особенно долюбливал, а  сейчас,--
говорит,-- мне в особенности противно с ним вместе жить. Или,-- говорит,-- я
его  в  коридор поставлю, или я  к  своему брату  перееду.  А  он пущай  тут
дожидается лошадей!
     Вот семья уезжает в Сестрорецк, а муж, этот глава семьи, бежит к своему
брату.
     Но у брата в это  время всей семьей происходит дифтерит, и его  нипочем
не хотят пускать в комнату.
     Вот  тогда  он  вернулся назад,  положил  заснувшего старичка на  узкий
ломберный столик  и поставил это сооружение в  коридор  около ванной.  И сам
закрылся в своей комнате и ни на какие  стуки и выкрики соседей не отвечал в
течение двух дней.
     Тут  происходит  в  коммунальной  квартире сплошная  ерунда,  волынка и
неразбериха.
     Жильцы поднимают шум и вой. Женщины и дети перестают ходить  куда бы ни
было, говорят, что они не могут проходить без того, чтобы не испугаться.
     Тогда  мужчины  нарасхват  берут это  сооружение  и  переставляют его в
переднюю, что вызывает панику и замешательство у входящих в квартиру.
     Заведующий кооперативом,  живущий в угловой комнате, заявил, что к нему
почему-то часто ходят знакомые женщины и он не может рисковать ихним нервным
здоровьем.
     Спешно вызвали домоуправление, которое никакой рационализации не внесло
в это дело. Было сделано предложение поставить это сооружение во двор.
     Но управдом решительно заявил:
     -- Это,--  говорит,-- может  вызвать  нездоровое  замешательство  среди
жильцов, оставшихся в живых, и, главное, невзнос квартирной платы, которая и
без того задерживается, как правило, по полгода.
     Тогда  стали  раздаваться крики и  угрозы по адресу владельца старичка,
который закрылся в своей комнате и сжигал теперь разные стариковские ошметки
и оставшееся ерундовое имущество.
     Решено было силой открыть дверь и водворить это сооружение в комнату.
     Стали кричать и двигать стол,  после чего покойник тихонько вздохнул  и
начал шевелиться.
     После  небольшой  паники  и  замешательства  жильцы  освоились с  новой
ситуацией.
     Они с новой  силой  ринулись к комнате.  Они  начали стучать в  дверь и
кричать, что старик жив и просится в комнату.
     Однако запершийся долгое время не отвечал. И только через час сказал:
     --  Бросьте свои  арапские штучки.  Знаю,-- вы  меня  на  плешь  хотите
поймать.
     После   долгих  переговоров   владелец  старика  попросил,  чтобы  этот
последний подал свой голос.
     Старик, не отличавшийся фантазией, сказал тонким голосом:
     -- Хо-хо...
     Этот поданный голос запершийся все равно не признал за настоящий.
     Наконец, он стал глядеть в замочную скважину,  предварительно  попросив
поставить старика напротив.
     Поставленного  старика  он  долгое время  не хотел признать за  живого,
говоря, что жильцы нарочно шевелят ему руки и ноги.
     Старик, выведенный из себя, начал  буянить и беспощадно  ругаться,  как
бывало  при жизни,  после  чего дверь  открылась, и старик  был торжественно
водворен в комнату.
     Побранившись со своим родственником  о том, о сем, оживший старик вдруг
заметил,  что имущество его  исчезло  и  частично  тлеет  в  печке.  И  нету
раскидной кровати, на которой он только что изволил помереть.
     Тогда  старик, по  собственному почину, со всем  нахальством,  присущим
этому  возрасту, лег  на  общую кровать  и велел подать ему кушать.  Он стал
кушать и пить молоко, говоря, что он не посмотрит, что его это родственники,
а подаст на них в суд за расхищение имущества.
     Вскоре  прибыла  из  Сестрорецка  его  жена,  то  есть его  дочь, этого
умершего папы.
     Были  крики  радости  и  испуга.  Молодой  ребенок,  не  вдававшийся  в
подробности биологии, довольно терпимо отнесся к воскрешению. Но нянька, эта
шестнадцатилетняя  дура, вновь  стала  проявлять признаки нежелания  служить
этой семье, у которой то и дело
     -- то умирают, то вновь воскресают люди.
     На девятый день приехала белая колесница с факелами, запряженная в одну
черную лошадь с наглазниками.
     Муж,  этот  глава семьи,  нервно глядевший в  окно, первый  увидел  это
прибытие.
     Он говорит:
     -- Вот, папаня, наконец, за вами приехали лошади.
     Старик начал плеваться и говорить, что он больше никуда не поедет.
     Он открыл форточку и начал плевать на улицу, крича слабым голосом, чтоб
кучер уезжал поскорей и не мозолил бы глаза живым людям.
     Кучер в  белом  сюртуке  и  в желтом  цилиндре,  не  дождавшись выноса,
поднялся наверх и начал грубо ругаться,  требуя, чтоб ему, наконец, дали то,
за чем  он приехал, и  не  заставляли  бы его дожидаться на сырой улице.  Он
говорит:
     -- Я не понимаю низкий уровень живущих в этом доме. Всем  известно, что
лошади остро дефицитные.  И  зря вызывать  их  --  этим  можно  окончательно
расстроить и  погубить транспорт. Нет,-- говорит,--  я в этот дом больше  не
ездок.
     Собравшиеся жильцы, совместно с  ожившим старичком, выпихнули кучера на
площадку и ссыпали его с лестницы вместе с сюртуком и цилиндром.
     Кучер  долго  не хотел отъезжать от  дома, требуя,  чтоб ему  в крайнем
случае подписали какую-то путевку.
     Оживший старик плевался в форточку и кулаком грозил кучеру, с которым у
них завязалась острая перебранка.
     Наконец кучер, охрипнув  от крика,  утомленный и побитый, уехал,  после
чего жизнь потекла своим чередом.
     На  четырнадцатый  день  старичок, простудившись  у раскрытой форточки,
захворал и вскоре помер уже по--настоящему.
     Сначала никто этому  не поверил, думая,  что старик по--прежнему валяет
дурака,  но вызванный  врач успокоил  всех, говоря, что на  этот раз все без
обмана.
     Тут  произошла  совершенная паника  и замешательство  среди  живущих  в
коммунальной квартире.
     Многие жильцы, замкнув свои комнаты, временно выехали кто куда.
     Жена, то есть,  проще сказать, дочь ее папы, пугаясь  заходить в  бюро,
снова уехала в Сестрорецк с ребенком и ревущей нянькой.
     Муж, этот глава  семьи, хотел было устроиться в дом  отдыха, но на этот
раз колесница неожиданно прибыла на второй день.
     В  общем,  тут  была,  как  оказалось,  некоторая  нечеткость  работы с
колесницами, временное затруднение, а не постоянное запаздывание.
     И теперь, говорят, они исправили все свои  похоронные недочеты и подают
так, что прямо -- красота. Лучше не надо.
     <i>1933</i>

        НЕРАВНЫЙ БРАК
     А  то  есть  еще  другая  знаменитая  картина   из  прежней  жизни.  Та
называется:  "Неравный брак". На этой  картине нарисованы, представьте себе,
жених и невеста. Жених -- такой, вообще, престарелый господинчик,  лет этак,
может быть, семидесяти трех  с  хвостиком. Такой,  вообще,  крайне  дряхлый,
обшарпанный субъект, на которого зрителю глядеть  мало  интереса. А рядом  с
ним  невеста.   Такая,  представьте  себе,   молоденькая   девочка  в  белом
подвенечном  платье.   Такой,   буквально,   птенчик,   лет,   может   быть,
девятнадцати.  Глазенки у нее напуганные. Церковная свечка в руках трясется.
Голосок дрожит, когда  брюхастый поп  спрашивает: ну, как, довольна ли, дура
такая, этим браком?
     Нет, конечно,  на картине этого  не видать,  чтоб там и рука дрожала, и
чтоб поп  речи произносил. Даже, кажется,  и попа  художник не  изобразил по
идеологическим мотивам  того времени.  Но все это  вполне можно  представить
себе при взгляде на эту картину.
     В общем, удивительные мысли навевает это художественное полотно.
     Такой,  в самом деле, старый хрен мог до революции  вполне  жениться на
такой  крошке.  Поскольку,  может быть,  он  --  "ваше сиятельство", или  он
сенатор, и одной  пенсии  он,  может  быть, берет  свыше как  двести  рублей
золотом плюс  поместья, экипаж и так далее. А она, может, из бедной семьи. И
мама ее нажучила: дескать, ясно, выходи, выходи.
     Конечно, теперь всего этого  нету.  Теперь все это благодаря  революции
кануло в вечность. И теперь этого не бывает.
     У нас молоденькая  выходит поскорей за молоденького. Более  престарелая
решается   жить   с   более   потрепанным  экземпляром.   Совершенно  старые
переключаются  вообще на что-нибудь эфемерное --  играют в шашки  или гуляют
себе по набережной.
     Нет, конечно, бывает, что молоденькая у нас иногда выходит за пожилого.
Но зато  этот пожилой обыкновенно  какой-нибудь там крупнейший физиолог, или
он ботаник,  или  он  чего-нибудь  такое  изобрел  всем на  удивление,  или,
наконец, он ответственный  бухгалтер, и у него  хорошая материальная база на
двоих.
     Нет,  такие браки не вызывают неприятных  чувств.  Тем более тут  можно
искренне  полюбить  -- может,  это какая-нибудь  одаренная личность, хороший
оратор или у него громадная эрудиция и прекрасный голос.
     А таких  дел,  какие, например, нарисованы на вышеуказанной картине,  у
нас, конечно, больше не бывает. А если что-нибудь  вроде этого и  случается,
то это вызывает всеобщий смех и удивление.
     Вот, например, какая история произошла недавно в Ленинграде.
     Один,  представьте себе, старик  из обыкновенных служащих неожиданно  в
этом году женился на молоденькой.
     Ей,  представьте  себе,  лет  двадцать,  и  она  интересная  красавица,
приехавшая  из Пензы.  А он -- старик, лет,  может быть, шестидесяти. Такой,
вообще,  облезлый тип. Морда  какая-то у него потрепанная житейскими бурями.
Глаза  какие-то посредственные,  красноватые.  В  общем, ничего  из себя  не
представляющая  личность, из таких, какие  в  каждом  трамвае по десять штук
едут.
     И к тому же он плохо может видеть. Он, дурак, дальтонизмом страдает. Он
не все цвета может  различать. Он зеленое  принимает  за синее, а синее ему,
дураку, мерещится белым.
     В  довершение  всего он был женат.  И  вдобавок ко всему  жил  со своей
старухой в крошечной комнатке.
     И вот тем не менее, имея такие  дефекты и минусы, он  неожиданно и всем
на удивление женится на молодой прекрасной особе.
     Окружающим он так объяснил  это явление:  дескать, новая эра,  дескать,
нынче даже старики кажутся молодыми и довольно симпатичными.
     Окружающие ему говорят:
     --  Вы  поменьше занимайтесь  агитацией  и пропагандой,  а вместо этого
поглядите,  чего ей от  вас нужно. Это  же анекдот, что она за  вас  выходит
замуж.
     Старик говорит:
     -- Кроме своей наружности и душевных качеств, я ничего материального не
имею. Жалованье маленькое. Гардероб -- одна пара брюк  и пара рваных носовых
платков. А  что касается комнаты,  этой теперешней драгоценности, то  я живу
пока что со своей престарелой супругой на небольшой площади, какую я намерен
делить. И в девяти метрах, с видом на помойку, я буду, как дурак от счастья,
жить с той особой, какую мне на старости лет судьба послала.
     Окружающие ему говорят:
     -- А ну вас к лешему! Вас не убедишь.
     И  вот он разделил площадь.  Устроил  побелку и  окраску. И в крошечной
комнатке  из девяти  метров начал  новую великолепную жизнь  рука  об руку с
молодой цветущей особой.
     Теперь происходит такая ситуация.
     Его  молодая  подруга жизни берет эту крошечную комнату и меняет  ее на
большую. Поскольку нашелся человек,  которому дорого было платить и он хотел
иметь свои законные девять метров, без излиш ков.
     И  вот  она со  своим  дураком переезжает на  эту  площадь,  в  которой
четырнадцать метров.
     Там живет она  некоторое время,  после чего проявляет бешеную энергию и
снова меняет эту комнату на комнату уже в  двадцать метров. И  в эту комнату
снова переезжает со своим старым дураком.
     А переехав  туда,  она с ним моментально ссорится и  дает  объявление в
газету:  дескать, меняю чудную комнату в двадцать метров на  две небольшие в
разных районах.
     И вот,  конечно, находится пара, которая мечтает пожить совместно, и за
эту комнату они с радостью отдают две свои.
     Короче говоря: через два месяца после, так сказать, совершения таинства
брака наш старый дурак,  мало чего понимая, очутился  в полном одиночестве в
крошечной комнатке за городом, а именно -- в Озерках.
     А  молодая особа поселилась на  Васильевском  острове, в небольшой,  но
славной комнатушке.
     А  вскоре,  имея эту  комнату, она  вышла замуж за молодого инженера, и
теперь она бесконечно счастлива и довольна.
     Старый дурак хотел подать в суд на эту особу за  надувательство. И даже
он разговаривал по этому  поводу с  одним  юристом. Но этот юрист, из бывших
адвокатов, весело посмеявшись, заявил, что обман этот доказать крайне трудно
и к тому же молодая особа, может быть, искренне увлеклась им и, только узнав
его поближе, разочаровалась.
     На  этих сладких  мечтах наш  старый  дурень и  успокоился. И теперь он
ежедневно трясется на поезде, выезжая из этих своих Озерков на службу.
     В общем,  как говорится, не угадал папаша. Старого  воробья  провели на
мякине.  А он расчувствовался, фантазию  построил, всякие  мечты,  за что  и
пострадал сверх всякой меры.
     <i>1935--1936</i>

        СПИ СКОРЕЙ
     Откровенно  говоря,  я  не  люблю  путешествовать.  Меня  останавливает
вопрос, где переночевать.
     Из  ста  случаев  мне  только два  раза  удалось  в  гостинице  комнату
зацепить.
     И то в последний раз я получил номер отчасти  случайно. Они  меня не за
того  приняли.  Потом-то  на   другой  день  они,  конечно,  спохватились  и
предложили очистить помещение, но я и сам уехал.
     А сначала любезность их меня удивила.
     Портье, нюхая розу, сказал:
     -- Только осмелюсь вам сказать, ваш номер будет с дефектом. Там  у  вас
окно разбито. И если, допустим, ночью кошка  в ваш номер  прыгнет, так вы не
пугайтесь.
     Я говорю:
     -- А зачем же кошка будет ко мне прыгать? Вы меня удивляете.
     Портье говорит:
     -- Видите, там у нас в аккурат на уровне окна имеется помойная яма, так
что животные не разбираются, где чего есть, а прыгают, думая, что это  то же
самое.
     Конечно, когда я  вошел в номер, я всецело понял психологию  кошек. Они
смело могли не разобраться в действительности.
     Вообще  говоря, номер  люкс  мне не нужен,  но эта  грязная  каморка  с
колченогим стулом меня немного покоробила.
     Главное, меня удивило, что в комнате была лужа.
     Я стал звать кого-нибудь, чтоб это  убрать, но никто не пришел. Тогда я
разговорился с портье.
     Он говорит:
     --  Если у  вас имеется лужа, то, наверно,  я так думаю, кто-нибудь там
воду опрокинул. Сегодня у меня нет  свободного  персонала, но завтра  я велю
эту лужу  вытереть,  тем более  что  к утру она, наверно,  и  сама высохнет.
Климат у нас теплый.
     Я говорю:
     -- Потом номер уж очень жуткий. Темно,  и из мебели всего стул, кровать
и какой-то ящик. Конечно, говорю, разные  бывают гостиницы. Недавно, говорю,
в  Донбассе,  а   именно  в  Константиновке,  я  заместо  одеяла  покрывался
скатертью...
     --  До  скатертей  мы не  доходим,  --  сказал  портье,  -- но  заместо
пододеяльников у нас действительно положены короткие отрезы.  А что касается
темноты, то,  конечно, вам  не узоры писать.  Спите скорей, гражданин, и  не
тревожьте администрацию своей излишней болтовней.
     Я не  стал  с  ним спорить,  чтобы не  разгуляться, и, придя  в  номер,
разделся и юркнул в кровать.
     Но  в  первую  минуту я  даже не  понял, что со  мной. Я, как на горке,
съехал вниз.
     Я хотел приподняться, чтоб  посмотреть,  какая  это кровать, что на ней
так удобно  съезжать.  Но  тут  запутался  ногами в простыне, в которой были
дырки. Выпутавшись из них, я зажег свет и осмотрел, на чем я лежу.
     Оказалось,   что  начиная   от  изголовья  продавленная  сетка  кровати
устремлялась   книзу,  так   что  спящему  человеку  действительно  не  было
возможности удерживаться в горизонтальном положении.
     Тогда я положил подушку в ноги, а  под нее сунул  свой чемодан и  таким
образом лег наоборот.
     Но тут оказалось, что я не лежу, а сижу.
     Тогда  я  в  середину сунул пальто и портфель и лег на это сооружение с
намерением, как говорится, задать храповицкого.
     И вот я уже стал дремать, как вдруг меня начали кусать клопы.
     Нет,  два--три клопа  меня бы не испугали,  но тут, как говорится,  был
громадный военный отряд, действующий совместно с прыгающей кавалерией.
     Я поддался панике, но потом повел планомерную борьбу.
     Но когда борьба была в полном разгаре, вдруг неожиданно потух свет.
     В  полной  беззащитности  я  начал  нервно  ходить  по  номеру, ахая  и
причитая, как вдруг раздался стук в дощатую стену,  и  грубый  женский голос
произнес:
     -- Что вы тут, черт возьми, вертитесь в комнате, как ненормальный!
     В  первую  минуту  я  остолбенел, но  потом у меня  с соседкой началась
словесная баталия,  которую  даже  совестно передать, поскольку,  сгоряча  и
нервно настроенные, мы наговорили друг другу кучу самых архиобидных слов.
     --  Если я  с вами,  черт возьми, когда-нибудь встречусь, --сказала мне
под конец соседка, -- то я вам непременно дам плюху, имейте это в виду.
     Мне  прямо  до  слез  хотелось ей на  это что-нибудь  возразить,  но  я
благоразумно  смолчал и только швырнул в ее  стену ящик, чтобы она подумала,
что я в нее стреляю. После этого она замолчала.
     А я, отодвинув  от  стены постель, взял графин с водой и сделал  вокруг
кровати  водяное кольцо, чтобы ко мне не  прилезли посторонние клопы.  После
чего я  снова лег,  предоставив свое, как говорится,  бренное тело  на  волю
божию.
     Под  адские  укусы я уже стал  засыпать,  как вдруг за стеной  раздался
ужасный женский крик.
     Я закричал соседке:
     -- Если вы нарочно  завизжали,  чтоб меня разбудить, то  завтра вы  мне
ответите за свой хулиганский поступок.
     Тут  у нас снова поднялся словесный бой, из которого выяснилось, что  к
ней в кровать прыгнула со двора кошка и через это она испугалась.
     Дурак портье, наверно, перепутал. Он мне обещал кошку, но у  меня  окно
было целое, а у нее нет.
     В  общем,  я  опять  задремал.  Но,  настроенный нервно, я  то  и  дело
вздрагивал.  А при  вздрагивании  всякий раз  меня будила сетка от  кровати,
которая издавала зловещий звон, визжание и скрежет.
     Начиналось  утро. Я снял тюфяк  с  кровати и положил его на пол. Полное
блаженство охватило меня, когда я лег на это славное ложе.
     "Спи скорей,  твоя подушка  нужна  другому",  --  сказал  я  сам  себе,
вспомнив, что такой плакат висел в  прошлом году в Доме крестьянина в городе
Феодосии.
     В эту минуту во дворе раздался визг электрической пилы.
     В общем, ослабевший и зеленый, я покидал мою злосчастную гостиницу.
     Я решил, что моей ноги не будет в этом отеле и в этом городе. Но судьба
решила иначе.
     В поезде,  отъехав  сто километров,  я обнаружил, что мне  дали  не мой
паспорт.   А  так   как  это  был  дамский  паспорт,  то   ехать  дальше  не
представлялось возможности. На другой день я вернулся в гостиницу.
     Конечно,  мне было адски неловко встретиться  с моей  соседкой, которая
тоже, оказывается, уехала и теперь вернулась с моим паспортом.
     Это  оказалась  славная девушка,  инструкторша по  плаваню. И  мы с ней
потом мило познакомились и позабыли о  ночной  драме.  Так что пребывание  в
гостинице все же имело известные плюсы. И в этом смысле путешествия иной раз
приносят забавные встречи.
     <i>1936</i>


        ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ
     Откровенно  говоря,  я предпочитаю хворать дома. Конечно,  слов  нет, в
больнице, может быть, светлей и культурней. И калорийность пищи, может быть,
у них более предусмотрена. Но, как говорится, дома и солома едома.
     А  в больницу меня привезли  с  брюшным  тифом.  Домашние  думали  этим
облегчить мои неимоверные страдания.
     Но только этим  они  не достигли цели, поскольку мне попалась  какая-то
особенная больница, где мне не все понравилось.
     Все-таки только  больного  привезли, записывают его в книгу, и вдруг он
читает на стене плакат:

     "Выдача трупов от 3-х до 4-х".

     Не  знаю, как другие  больные, но  я прямо закачался  на  ногах,  когда
прочел это воззвание. Главное, у меня высокая температура,  и вообще  жизнь,
может быть, еле теплится в моем организме, может быть, она на  волоске висит
-- и вдруг приходится читать такие слова.
     Я сказал мужчине, который меня записывал:
     -- Что вы, говорю, товарищ фельдшер, такие пошлые надписи вывешиваете?
     Все-таки, говорю, больным не доставляет интереса это читать.
     Фельдшер, или как там его -- лекпом,  удивился, что я ему так сказал, и
говорит:
     -- Глядите: больной, и еле он ходит, и чуть  у него пар изо рту не идет
от  жара, а тоже, говорит,  наводит  на все самокритику.  Если, говорит,  вы
поправитесь,  что вряд  ли, тогда и критикуйте,  а не то мы действительно от
трех до четырех выдадим вас в виде того,  что тут написано, вот тогда будете
знать.
     Хотел я с этим лекпомом схлестнуться,  но поскольку у меня была высокая
температура, 39 и 8, то я с ним спорить не стал. Я только ему сказал:
     -- Вот погоди, медицинская трубка, я поправлюсь, так ты мне ответишь за
свое нахальство.  Разве,  говорю,  можно больным  такие  речи  слушать? Это,
говорю, морально подкашивает их силы.
     Фельдшер удивился, что тяжелобольной так свободно с  ним объясняется, и
сразу замял разговор. И тут сестричка подскочила.
     --  Пойдемте,  говорит, больной, на обмывочный  пункт. Но от  этих слов
меня тоже передернуло.
     -- Лучше бы,  говорю, называли  не  обмывочный  пункт,  а  ванна.  Это,
говорю,  красивей и возвышает больного.  И  я, говорю, не  лошадь, чтоб меня
обмывать.
     Медсестра говорит:
     --  Даром  что  больной, а  тоже,  говорит, замечает  всякие  тонкости.
Наверное, говорит, вы не выздоровеете, что во все нос суете.
     Тут  она  привела  меня  в  ванну и  велела  раздеваться. И вот я  стал
раздеваться и вдруг вижу, что в ванне над водой уже  торчит какая-то голова.
И вдруг вижу, что это как будто старуха в ванне сидит, наверное, из больных.
     Я говорю сестре:
     -- Куда  же вы меня, собаки, привели -- в дамскую  ванну? Тут,  говорю,
уже кто-то купается.
     Сестра говорит:
     --  Да это  тут одна больная  старуха сидит. Вы  на  нее  не  обращайте
внимания. У нее высокая температура, и она ни на что  не реагирует. Так  что
вы раздевайтесь  без  смущения. А тем временем мы  старуху из  ванны вынем и
набуровим вам свежей воды.
     Я говорю:
     -- Старуха не реагирует, но я, может быть, еще реагирую. И мне, говорю,
определенно неприятно видеть то, что там у вас плавает в ванне.
     Вдруг снова приходит лекпом.
     -- Я, говорит,  первый раз вижу такого  привередливого больного.  И  то
ему, нахалу, не нравится,  и это ему нехорошо. Умирающая старуха купается, и
то он претензию выражает. А у  нее,  может быть, около сорока температуры, и
она  ничего  в расчет не принимает и  все  видит как сквозь сито.  И, уж  во
всяком  случае, ваш вид не задержит ее в этом мире лишних  пять минут.  Нет,
говорит, я  больше люблю,  когда  к нам больные поступают в  бессознательном
состоянии. По крайней мере, тогда им все по вкусу, всем они  довольны  и  не
вступают с нами в научные пререкания.
     Тут купающаяся старуха подает голос:
     -- Вынимайте,  говорит, меня из воды, или, говорит, я сама сейчас выйду
и всех тут вас распатроню.
     Тут они занялись старухой и мне велели раздеваться.
     И  пока я раздевался,  они моментально напустили горячей воды и  велели
мне туда сесть.
     И,  зная мой характер, они уже не стали спорить со мной и  старались во
всем поддакивать.  Только после купанья они дали мне  огромное,  не по моему
росту, белье.  Я  думал,  что  они  нарочно от злобы  подбросили  мне  такой
комплект  не  по мерке, но потом я  увидел,  что  у них  это  --  нормальное
явление.  У  них маленькие больные, как  правило, были в  больших рубахах, а
большие -- в маленьких.
     И  даже  мой  комплект  оказался  лучше,  чем  другие. На  моей  рубахе
больничное  клеймо стояло на рукаве  и не  портило общего вида,  а на других
больных  клейма стояли у кого  на спине, а у  кого на груди, и  это морально
унижало человеческое достоинство.
     Но  поскольку у меня температура все больше повышалась,  то я и не стал
об этих предметах спорить,
     А положили меня в небольшую  палату,  где лежало около тридцати разного
сорта  больных.  И  некоторые,  видать,  были  тяжелобольные.  А  некоторые,
наоборот, поправлялись.  Некоторые свистели. Другие  играли  в пешки.  Трети
шлялись по палатам и по складам читали, чего написано над изголовьем.
     Я говорю сестрице:
     -- Может быть, я попал в больницу для  душевнобольных,  так  вы  так  и
скажите.  Я,  говорю, каждый год в больницах лежу и никогда ничего подобного
не видел. Всюду тишина и порядок, а у вас что базар.
     Та говорит:
     -- Может быть, вас прикажете положить в отдельную палату и приставить к
вам часового, чтоб он от вас мух да блох отгонял?
     Я поднял  крик, чтоб пришел главный  врач,  но вместо него вдруг пришел
этот  самый фельдшер. А  я  был в ослабленном состоянии. И  при виде  его  я
окончательно потерял свое сознание.
     Только очнулся я, наверно, так думаю, дня через три.
     Сестричка говорит мне:
     -- Ну,  говорит, у вас прямо двужильный  организм.  Вы, говорит, скрозь
все испытания прошли. И даже мы вас случайно  положили около открытого окна,
и  то  вы неожиданно  стали  поправляться.  И  теперь,  говорит,  если вы не
заразитесь  от  своих  соседних  больных,   то,  говорит,  вас  можно  будет
чистосердечно поздравить с выздоровлением.
     Однако организм мой не поддался больше болезням, и только я единственно
перед самым выходом захворал детским заболеванием -- коклюшем.
     Сестричка говорит:
     --  Наверное, вы подхватили  заразу  из  соседнего  флигеля. Там  у нас
детское  отделение. И  вы,  наверное, неосторожно  покушали из  прибора,  на
котором ел коклюшный ребенок. Вот через это вы и прихворнули.
     В  общем, вскоре организм взял  свое, и я снова  стал поправляться.  Но
когда дело дошло до выписки, то я и тут, как говорится, настрадался  и снова
захворал, на этот раз нервным заболеванием. У меня  на нервной почве на коже
пошли мелкие прыщики вроде сыпи.  И  врач сказал: "Перестаньте нервничать, и
это у вас со временем пройдет".
     А я  нервничал  просто  потому,  что  они меня  не  выписывали. То  они
забывали,  то  у них  чего-то  не  было, то кто-то не пришел и  нельзя  было
отметить. То, наконец, у них началось движение жен больных, и весь  персонал
с ног сбился.
     Фельдшер говорит:
     -- У  нас  такое  переполнение,  что  мы  прямо  не  поспеваем  больных
выписывать.  Вдобавок у  вас только восемь дней перебор, и то вы  поднимаете
тарарам. А у нас тут некоторые выздоровевшие  по три недели не выписываются,
и то они терпят.
     Но вскоре они меня выписали, и я вернулся домой.
     Супруга говорит:
     -- Знаешь, Петя, неделю назад мы думали,  что ты отправился в загробный
мир,  поскольку из  больницы  пришло  извещение,  в котором  говорится:  "По
получении сего срочно явитесь за телом вашего мужа".
     Оказывается,  моя супруга побежала в  больницу,  но  там извинились  за
ошибку, которая у них произошла в  бухгалтерии.  Это  у них скончался кто-то
другой, а они
     почему-то подумали на меня. Хотя я к  тому времени был здоров, и только
меня на  нервной  почве  закидало прыщами.  В  общем,  мне  почему-то  стало
неприятно  от этого  происшествия,  и я хотел  побежать  в  больницу, чтоб с
кем-нибудь  там побраниться,  но как  вспомнил,  что у них там  бывает, так,
знаете, и не пошел.
     И теперь хвораю дома.
     <i>1936</i>

        ПОМИНКИ
     Не так давно скончался один милый человек.
     Конечно,  он  был незаметный  работник.  Но  когда  он, как  говорится,
закончил свой земной путь, о нем многие заговорили, поскольку это  был очень
славный человек и чудный работник своего дела.
     Его все очень расхваливали и заметили его после кончины.
     Все обратили внимание, как он чистенько и культурно одевался. И в каком
порядке он  держал  свой  станок:  он пыль  с  него сдувал и  каждый  винтик
гигроскопической ваткой обтирал.
     И вдобавок он всегда держался на принципиальной высоте.
     Этим  летом он, например,  захворал. Ему  худо стало на огороде.  Он  в
выходной  день пришел  на  свой  огород и  там  что-то  делал.  Ухаживал  за
растениями  и плодами. И  вдруг емy  приключилось худо.  У него  закружилась
голова, и он упал.
     Другой  бы  на его  месте закричал:  "Накапайте  мне  валерианки!"  или
"Позовите мне  профессора!"  А он о своем здоровье не тревожился. И, упавши,
сказал:  "Ах, кажется, я  на грядку  упал и каротельку помял". Тут хотели за
врачом побежать, но он не разрешил отнимать от дела рабочие руки.
     Но все-таки  его отнесли  домой, и там  он под присмотром лучших врачей
хворал в течение двух месяцев.
     Конечно, ему чудные похороны  закатили. Музыка игралa  траурные вальсы.
Много сослуживцев пошло его провожать на кладбище.
     Очень торжественные речи произносились. Хвалили его и удивлялись, какие
бывают на земле люди. И под конец один из его близких друзей, находясь около
его вдовы, сказал:
     --  Которые  хотят  почтить  память своего друга  и товарищa, тех вдова
просит зайти к ней на квартиру, где будет подан чай.
     А среди провожающих был один из его сослуживцев, некто М. Конечно, этот
М. особенно хорошо не знал  усопшего.  Но пару раз  на  работе  его видел. И
теперь, когда вдова пригласила зайти,  он взял и тоже  пошел.  И  пошел, как
говорится,  от  чистого  сердца.  У  него не было там  каких-нибудь побочных
мыслей.  И на  поминки  он пошел  не для того, чтобы  заправиться. Тем более
сейчас никого  едой  не удивишь. А он пошел  просто  идейно.  "Вот, подумал,
такой  славный  человек,  дай,  думает,  зайду,  послушаю  воспоминания  его
родственников и в тепле посижу".
     И вот, значит, вместе с одной группой он и пошел.
     Вот   приходят   все  на   квартиру.  Стол,   конечно,   накрыт.   Еда.
Пятое--десятое.
     Все разделись. И  наш  М.  тоже снял с себя шапочку и пальто.  И  ходит
промежду горюющих родственников, прислушивается к воспоминаниям.
     Вдруг к нему в столовой подходят трое.
     -- Тут, говорят, собравшись близкие родственники. И среди них вы будете
чужой. И  вдова расценивает ваше  появление  в  ее  квартире как нахальство.
Наденьте на себя ваше пальто и освободите помещение от вашего присутствия.
     Тому,  конечно,  неприятно становится от этих слов,  и  он  начинает им
объяснять, дескать,  он пришел сюда не для  чего-нибудь другого,  а по  зову
своего сердца.
     Один из них говорит:
     -- Знаем ваше сердце -- вы зашли сюда пожрать, и тем самым вы оскорбили
усопшего. Выскакивайте пулей из помещения, а то вы в такой  момент  снижаете
настроение у друзей и родственников.
     И с этими словами он берет его пальто и накидывает на его плечи.
     А другой знакомый хватает  его  фуражку и двумя руками напяливает ее на
голову так, что уши у того мнутся.
     Нет,  они,  конечно, его не  трогали,  и  никто из них  на него даже не
замахнулся. Так  что  в  этом  смысле  все  обошлось  до  некоторой  степени
культурно.  Но  они взяли его  за руки и  вывели  в переднюю.  А  в передней
родственники со стороны вдовы немного на него поднажали,  и даже один из них
слегка поддал его  коленкой.  И  это было тому скорее  морально тяжело,  чем
физически.
     В  общем,  он,  мало  что  соображая, выскочил на лестницу  с  обидой и
досадой в душе.
     И он три дня не находил себе покоя.
     И вот вчера вечером пришел ко мне.
     Он был  расстроен, и  у него от обиды подбородок дрожал и из глаз слезы
капали.
     Он рассказал мне эту историю и спросил, что я насчет этого думаю.
     И я, подумавши, сказал:
     -- Что касается тебя, милый друг, то ты совершил маленькую  ошибку.  Ты
зашел туда  по  зову своего сердца.  И в этом я тебе верю. Но вдова имела  в
виду  только близких и знавших ее  супруга хорошо.  Вот если  бы  тебя завод
пригласил на вечер  его памяти и оттуда тебя бы  выкурили и назвали чужим --
вот это было бы удивительно. И в этих  тонкостях следует всегда разбираться.
Но  что  касается их, то они с  тобой  поступили грубо, нетактично  и, я  бы
сказал, некультурно.  А что  один  из  них напялил  на  тебя  фуражку, то он
попросту свинья, и ну его к черту, дурака!
     Тут сидевший у меня М. немного даже просиял. Он сказал:
     -- Теперь я  понимаю,  в  каком смысле они  меня  назвали  чужим. И все
остальное меня теперь не волнует.
     Тут  я пожал  ему  руку.  Подарил ему книгу.  И  мы  расстались лучшими
друзьями.
     И  когда он  ушел, я подумал о  том, что  те же самые люди, которые так
грубо  выгнали  его, наверно,  весьма нежно обращаются со  своими  машинами.
Наверно,  берегут их и лелеют. И, уж во  всяком случае,  не вышвырнут их  на
лестницу, а на ящике при переноске напишут: "Не бросать!" или "Осторожно!"
     Об этом, друзья, я как-то раз написал, но вот еще раз вспомнил.
     Засим я  подумал,  что  не  худо  бы  и  на человечке  что-нибудь мелом
выводить.  Какое-нибудь там петушиное  слово: "Фарфор!", "Легче!"  Поскольку
человек -- это человек, а машина его обслуживает.
     И,  подумавши  об  этих делах,  я  решил  для  поучения  записать  этот
фактический рассказ. И вот он перед вами.
     <i>1938</i>

        ВАЛЯ
     Давеча еду в трамвае и любуюсь на кондукторшу. Как она,  вижу, славно и
мило  ведет свое  дело. Все у  нее  удивительно  хорошо  получается.  Легко,
красиво и так и надо.
     Онa любезно объявляет станции. Внимательно за всем следит. Со всеми
     приветливо беседует. Старых поддерживает под локоток. С молодыми шутит.
Ну прямо любо--дорого на нее глядеть.
     И  сама  она имеет  миленькую  внешность. Одета  чистенько,  аккуратно.
Глазки  у нее сверкают,  как звездочки. Сама веселая, смешливая, заботливая.
Входит в каждую мелочь, всем интересуется.
     Другая кондукторша  рычит  в ответ,  если ее  спрашивают,  и прямо чуть
ногами не отбивается  от  пассажиров. А эта --нечто  поразительное. Ну прямо
видим картину из недалекого будущего.
     И вот любуюсь я на эту работу, и на душе у меня приветливо становится.
     И вижу: все пассажиры тоже исключительно  довольные  едут. Так  на  них
хорошо и благоприятно действует настоящая, красивая работа.
     И  уже  мне надо  сходить,  а  я  все, как дурак,  еду  и удивляюсь  на
кондукторшу. И улыбка не сходит с моего лица.
     И вижу: со  мной  рядом сидит  пожилая женщина.  И она  тоже  то и дело
посматривает на кондукторшу и тоже любуется ею.
     Потом вдруг эта женщина обращается ко мне. Она говорит:
     -- Если я не  ошибаюсь,  вы тоже в  восхищении  от работы  этой славной
кондукторши. Представьте себе, что и я одинаково с вами чувствую. Я не знаю,
кто вы,  но  у меня есть предложение. Давайте  как-нибудь  отметим поведение
этой кондукторши. Давайте занесем похвалу в ее послужной  список. Задержимся
минут  на  пять и как-нибудь  сообразим, как это сделать, чтоб  отметить  ее
полезную деятельность на  транспорте. Для нее это будет  поощрение и хорошая
память, что вот как ей нужно в дальнейшем поступать.
     Я говорю:
     -- Полностью согласен с вами, мадам. И вполне разделяю ваше решение.
     Женщина говорит:
     -- Что касается меня, то я член райсовета, и к моему заявлению все-таки
отнесутся внимательно и не по-казенному.
     Я говорю:
     -- Вот и хорошо. Давайте спросим у кондукторши, как лучше это сделать.
     Женщина говорит:
     --  Нет. Давайте спросим у нее фамилию или ее номер. И давайте прямо  в
печати выступим с заметкой: дескать,  вот какие бывают факты, спасибо, так и
надо и прочее.
     Женщина встает со своего места и хочет спросить кондукторшу то, что нас
интересует.  Но  в  этот  момент  кондукторша  выходит  на  площадку  и  там
убедительно  беседует с  одним  пассажиром, который  едет  вместе  со  своим
выпившим приятелем.  И  вот кондукторша  советует пассажиру покрепче держать
своего друга, чтоб тот на повороте не нырнул бы на мостовую.
     Сделав распоряжение,  кондукторша возвращается  в вагон, и  моя соседка
немного  дрожащим  от  волнения голосом  просит  кондукторшу  сообщить  свою
фамилию, маршрут и служебный номер.
     Тут  я  опомниться  не успел,  как разразилась гроза. Милая кондукторша
изменилась в лице. Сначала покраснела, потом побелела и вдруг крикнула:
     -- А тебе  на что моя фамилия? Ты что,  старая кикимора, к в свое  дело
нос суешь?  Или ты хочешь сказать, что я  неправильно сделала, что пьяного в
вагон  пустила? Так я тебе, старая хрычовка, на это скажу: лучше бы я тебя в
вагон не пустила, чем я бы оставила немного выпившего на улице, где он...
     Член райсовета, растерявшись, начинает бормотать:
     -- Видите, мы, собственно говоря...
     Я говорю:
     -- Слушайте, товарищ кондукторша... Вы не поняли нас...
     Кондукторша говорит:
     -- А тебе еще чего надо?  Ты-то  еще что, арап, суешься? Много ваc тут,
кровопийц, едет  и чуть  что --  придираются  и жалобы  строчат. Только  все
недовольны  и  недовольны. Только  каждый норовит  за пятку укусить... Прямо
нельзя работать.
     Мы  с женщиной до  того  растерялись, что  не нашлись  даже  что-нибудь
сказать. Один из пассажиров говорит кондукторше:
     -- Чего вы понапрасну горячитесь и этим портите свою драгоценную кровь?
Вы их не поняли: эти двое, наоборот хотели вас  похвалить, чтобы сделать вам
поощрение по службе.
     Кондукторша, смутившись, говорит:
     -- Ах, пожалуйста, извините! Знаете, до того дошло, что каждый пассажир
вроде тигра представляется. Каждый норовит устроить неприятность.
     Женщина, пожав плечами, говорит:
     --  Вот  теперь  я  не знаю,  как  мне поступить.  С одной стороны, мне
хотелось отметить  полезную  деятельность на транспорте, а с другой стороны,
она на меня накричала и тем самым показала, что у нее еще бывают прорывы
     Женшина вышла из вагона  не  совсем  довольная.  Мне было тоже  немного
досадно,
     что  мы  не успели  в  восторженных тонах  отметить  в  печати полезную
деятельность кондукторши.
     Фамилию кондукторши я  не  знаю. На мой  вопрос  она мило  улыбнувшись,
ответила:
     -- Меня зовут Валя. А фамилию свою я вам не скажу: у меня муж ревнивый.
     Так  что  в  этом  моем  фельетоне  я  отмечаю  полезную   деятельность
кондукторши без указания фамилии.
     Привет, милая Валя! Не все пассажиры -- тигры.
     <i>1938</i>