Михаил Зощенко. Сатира и юмор 20-х - 30-х годов --------------------------------------------------------------- OCR - Евсей Зельдин Воспроизведено по книгам: Мих. ЗОЩЕНКО "ИЗБРАННОЕ", ЛЕНИЗДАТ 1981 Михаил Зощенко "АПОЛЛОН И ТАМАРА", ЛИМБУС ПРЕСС, Санкт Петербург 1999 Интерсы наследников Зощенко в отношении всех его произведений представляет издательство "Лимбус Пресс" По всем вопросам касающимся использования авторских прав на произведения Михаила Зощенко следует обращаться: Издательство "Лимбус Пресс" Юлия Гумен, менеджер по авторским правам Email: limbuspr@spb.cityline.ru тел: 007-812-1126706 --------------------------------------------------------------- x x x О СЕБЕ, ОБ ИДЕОЛОГИИ И ЕЩЕ KОE О ЧЕМ Автобиография Отец мой художник, мать -- актриса. Это я к тому говорю, что в Полтаве есть еще Зощенки. Например: Егор Зощенко -- дамский портной. В Мелитополе -- акушер и гинеколог Зощенко. Так заявляю: тем я вовсе даже не родственник, не знаком с ними и знакомиться не желаю. Из-за них, скажу прямо, мне даже знаменитым писателем не хочется быть. Непременно приедут. Прочтут и приедут. У меня уж тетка одна с Украины приехала. Вообще писателем быть очень трудновато. Скажем, тоже идеология... Требуется нынче от писателя идеология. Вот Воронский (хороший человек) пишет: ... Писателям нужно "точнее идеологически определяться". Этакая, право, мне неприятность! Какая, скажите, может быть у меня "точная идеология", если ни одна партия в целом меня не привлекает? С точки зрения людей партийных - я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский. И к тому же - политически безнравственный. Честное слово даю -- не знаю до сих пор, ну вот хоть, скажем, Гучков... В какой партии Гучков? А черт его знает в какой он партии. Знаю: не большевик, но эсер он или кадет -- не знаю и знать не хочу, а если и узнаю, то Пушкина буду любить по--прежнему. Многие на меня за это очень обидятся (этакая, скажут, невинность сохранилась после трех революций). Но это так. И это незнание для меня радость все-таки. Нету у меня ни к кому ненависти -- вот моя "точная идеология". Ну, а еще точней? Еще точней -- пожалуйста. По общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить я с ними согласен. Да и кому быть большевиком, как не мне? Я "в Бога не верю". Мне смешно даже, непостижимо, как это интеллигентный человек идет в церковь Параскевы Пятницы и там молится раскрашенной картине... Я не мистик. Старух не люблю. Кровного родства не признаю. И Россию люблю мужицкую. И в этом мне с большевиками по пути. Но я не коммунист (не марксист вернее) и, думаю, что никогда им не буду. Мне 27 лет. Впрочем Оленька Зив думает, что мне меньше. Но все-таки это так. В 13-м году я поступил в университет. В 14-м -- поехал на Кавказ. Дрался в Кисловодске на дуэли с правоведом К. После чего почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист - поехал добровольцем на войну. Офицером был. Дальше я рассказывать не буду, иначе начну себя обкрадывать. Нынче я пишу "Записки бывшего офицера", не о себе, конечно, но там все будет. Там будет даже как меня однажды в революцию заперли с квартирмейстером Хоруном в городском холодильнике. А после революции скитался я по многим местам России. Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции "Лигово", был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной армии. Врачом не был. Впрочем неправда - был врачом. В 17-м году после революции выбрали меня солдаты старшим врачом, хотя я командовал тогда батальоном. А произошло это оттого, что старший врач полка как-то скуповато давал солдатам отпуска по болезни. Я показался им сговорчивей. Я не смеюсь. Я говорю серьезно. А вот сухонькая таблица моих событий: арестован -- 6 раз, к смерти приговорен -- 1 раз, ранен -- 3 раза, самоубийством кончал -- 2 раза, били меня -- 3 раза. Все это происходило не из авантюризма, а "просто так" - не везло. Нынче же я заработал себе порок сердца и потому-то, наверное, стал писателем. Иначе -- я был бы еще летчиком. Вот и все. Да, чуть не забыл: книгу я написал. Рассказы -- "Разнотык" (не напечатал: может быть, напечатаю часть). Другая книга моя -- "Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова" -- в продаже. Продается она, я думаю, в Пищевом Тресте, ибо в окнах книжных лавок я ее не видел. А разошлась эта книга в двух экземплярах. Одну книжку купила -- добрый человек Зоя Гацкевич, другую, наверное, -- Могилянский. Для рецензии. Третью книжку хотел купить Губер, но раздумал. Кончаю. Из современных писателей могу читать только себя и Луначарского. Из современных поэтов, мне, дорогая редакция, больше всего нравятся Оленька Зив и Нельдихен. А про Гучкова так и не знаю. Мих. Зощенко, 1922. БОГАТАЯ ЖИЗНЬ Кустарь Илья Иваныч Спиридонов выиграл по золотому займу пять тысяч рублей золотом. Первое время Илья Иваныч ходил совсем ошалевший, разводил руками, тряс головой и приговаривал: -- Ну и ну... Ну и штука... Да что же это, братцы?.. Потом, освоившись со своим богатством, Илья Иваныч принимался высчитывать, сколько и чего он может купить на эту сумму. Но выходило так много и так здорово, что Спиридонов махал рукой и бросал свои подсчеты. Ко мне, по старой дружбишке, Илья Иваныч заходил раза два в день и всякий раз со всеми мелочами и новыми подробностями рассказывал, как он узнал о своем выигрыше и какие удивительные переживания были у него в тот счастливый день. -- Ну, что ж теперь делать-то будешь?--спрашивал я.-- Чего покупать намерен? -- Да чего-нибудь куплю,-- говорил Спиридонов.-- Вот дров, конечно, куплю. Кастрюли, конечно, нужны новые для хозяйства... Штаны, конечно... Илья Иваныч получил наконец из банка целую груду новеньких червонцев и исчез без следа. По крайней мере, он не заходил ко мне более двух месяцев. Но однажды я встретил Илью Иваныча на улице. Новый светло--коричневый костюм висел на нем мешком. Розовый галстук лез в лицо и щекотал подбородок. Илья Иваныч ежесекундно одергивал его. сплевывая от злости. Было заметно, что и костюм, и узкий жилет, и пышный галстук мешали человеку и не давали ему спокойно жить. Сам Илья Иваныч очень похудел и осунулся. И лицо было желтое и нездоровое, со многими мелкими морщинками под глазами. -- Ну, как? -- спросил я. -- Да что ж, -- уныло сказал Спиридонов.-- Живем. Дровец, конечно, купил... А так-то, конечно, скучновато. -- С чего бы? Илья Иваныч махнул рукой и пригласил меня в пивную. Там, одергивая розовый галстук, Илья Иваныч сказал: -- Вот все говорят: буржуи, буржуи... Буржуям, дескать, не житье, а малина. А вот я сам, скажем, буржуем побывал, капиталистом... А чего в этом хорошего? -- А что? -- Да как же,--сказал Спиридонов. -- Нуте-ка, сами считайте. Родственники и свойственники, которые были мои и женины,-- со всеми расплевался. Поссорился. Это, скажем, раз. В народный суд попал я или нет? Попал. По делу гражданки Быковой. Разбор будет. Это, скажем, два... Жена, супруга то есть, Марья Игнатьевна, насквозь все дни сидит на сундучке и плачет... Это, скажем, три... Налетчики дверь мне в квартире ломали или нет? Ломали. Хотя и не сломали, но есть мне от этого беспокойство? Есть. Я, может, теперь из квартиры не могу уйти. А если в квартире сидишь, опять плохо -- дрова во дворе крадут. Куб у меня дров куплен. Следить надо. Илья Иваныч с отчаянием махнул рукой. -- Чего же ты теперь делать-то будешь? -- спросил я. -- А я не знаю,-- сказал Илья Иваныч.-- Прямо хоть в петлю... Я как в первый день получил деньги, так все и началось, все несчастья... То жил спокойно и безмятежно, то повезло со всех концов. А я как в квартиру с деньгами вкатился, так сразу вижу, что неладно что-то. Родственники, конечно, вижу, колбасятся по квартире. То нет никого, а то сидят на всех стульях. Поздравляют. Я, конечно, дал каждому для потехи по два рубля. А Мишка, женин братишка, наибольше колбасится. -- Довольно,-- говорит,-- стыдно по два рубля отваливать, когда, говорит, капиталец есть. Ну, слово за слово, руками по столу -- драка. Кто кого бьет -- неизвестно. А Мишка снял с вешалки мое демисезонное пальтишко и вышел. Ну, расплевался я с родственниками. Стал так жить. Купил, конечно, всякого добра. Кастрюли купил, пшена на два года. Стал думать, куда еще деньги присобачить. Смотрю -- жена по хозяйству трется, ни отдыху ей, ни сроку. "Не дело,-- думаю.-- Хоть и баба она, а все-таки равноправная баба. Стоп,-- думаю.-- Возьму,-- думаю,-- ей в помощь небольшую девчонку. Пущай девчонка продукты стряпает". Ну, взял. Девчонка крупу стряпает, а жена, на досуге, сидит целые дни на сундучке и плачет. То работала и веселилась, а то сидит и плачет. Ей, видите ли, на досуге всякие несчастья стали вспоминаться, и как папа ее скончался, и как она замуж за меня вышла... Вообще полезла ей в голову полная ерунда от делать нечего. Дал я, конечно, супруге денег. -- Сходи,-- говорю,-- хотя бы в клуб или в театр. Я бы,-- говорю,-- и сам с тобой пошел, да мне, видишь ли, за дровами последить надо. Ну, поплакала баба -- пошла в клуб. В лото стала in рать. Днем плачет -- на досуге, а вечером играет. А я за дровами слежу. А девчонка продукты стряпает. А после председатель заходит и говорит: -- Ты,-- говорит,-- что ж это, сукин кот, подростков эксплуатируешь? Почему,-- говорит,-- девчонка Быкова не зарегистрирована? Я,-- говорит,-- на тебя в народный суд подам, даром что ты деньги выиграл... Илья Иваныч снова махнул рукой, поправил галстук и замолчал. -- Плохо,-- сказал я. -- Еще бы не плохо,-- оживился Илья Иваныч.-- Сижу, скажем, за пивом, а в груди сосет. Может, сию минуту дрова у меня сперли. Или, может, в квартиру лезут... А у меня самовар новый стоит. И сидеть неохота, и идти неохота. Что ж дома? Жена, конечно, может быть, плачет. Девчонка Быкова тоже плачет -- боится под суд идти... Мишка, женин брат, наверное, вокруг квартиры колбасится -- влезть хочет... Эх, лучше бы мне и денег этих не выигрывать! Илья Иваныч расплатился за пиво и грустно пожал мне руку. Я было хотел его утешить на прощанье, но он вдруг спросил: -- А чего это самое... Розыгрыш-то новый скоро ли будет? Тысчонку бы мне, этово, неплохо выиграть для ровного счета... Илья Иваныч одернул свой розовый галстук и, кивнув мне толовой, торопливо пошел к дому. 1923 БЕДА Егор Иваныч, по фамилии Глотов, мужик из деревни Гнилые Прудки, два года копил деньги на лошадь. Питался худо, бросил махорку, а что до самогона, т" забыл, какой и вкус в нем. То есть как ножом отрезало -- не помнит Егор Иваныч, какой вкус, хоть убей. А вспомнить, конечно, тянуло Но крепился мужик. Очень уж ему нужна была лошадь. "Вот куплю,-- думал,-- лошадь и клюкну тогда. Будьте покойны". Два года копил мужик деньги и на третий подсчитал свои капиталы и стал собираться в путь. А перед самым уходом явился к Егору Иванычу мужик из соседнего села и предложил купить у него лошадь. Но Егор Иваныч предложение это отклонил. И даже испугался. -- Что ты, батюшка!--сказал он.-- Я два года солому жрал --ожидал покупки. А тут на--кося -- купи у него лошадь. Это вроде как и не покупка будет... Нет, не пугай меня, браток. Я уж в город лучше поеду. По--дестоящему чтобы. И вот Егор Иваныч собрался. Завернул деньги в портянку, натянул сапоги, взял в руки палку и пошел. А на базаре Егор Иваныч тотчас облюбовал себе лошадь. Была эта лошадь обыкновенная, мужицкая, с шибко раздутым животом. Масти она была неопределенной -- вроде сухой глины с навозом. Продавец стоял рядом и делал вид, что он ничуть не заинтересован, купят ли у него лошадь. Егор Иваныч повертел ногой в сапоге, ощупал деньги и, любовно поглядывая на лошадь, сказал: -- Это что ж, милый, лошадь-то, я говорю, это самое, продаешь ай нет? -- Лошадь-то?--небрежно спросил торговец.-- Да уж продаю, ладно. Конечно, продаю. Егор Иваныч тоже хотел сделать вид, что он не нуждается в лошади, но не утерпел и сказал, сияя: -- Лошадь-то мне, милый, вот как требуется. До зарезу нужна мне лошадь. Я, милый ты мой, три года солому жрал, прежде чем купить ее. Вот как мне нужна лошадь... А какая между тем цена будет этой твоей лошади? Только делом говори. Торговец сказал цену, а Егор Иваныч, зная, что цена эта не настоящая и сказана, по правилам торговли, так, между прочим, не стал спорить. Он принялся осматривать лошадь. Он неожиданно дул ей в глаза и в уши, подмигивая, прищелкивая языком, вилял головой перед самой лошадиной мордой и до того запугал тихую клячу, что та, невозмутимая до сего времени, начала тихонько лягаться, не стараясь, впрочем, попасть в Егор Иваныча. Когда лошадь была осмотрена, Егор Иваныч снова ощупал деньги в сапоге и, подмигнув торговцу, сказал: -- Продается, значится... лошадь-то? -- Можно продать,-- сказал торговец, несколько обижаясь. -- Так... А какая ей цена-то будет? Лошади-то? Торговец сказал цену, и тут начался торг. Егор Иваныч хлопал себя по голенищу, дважды снимал сапог, вытаскивая деньги, и дважды надевал снова, божился, вытирал рукой слезы, говорил, что он шесть лет лопал солому и что ему до зарезу нужна лошадь,-- торговец сбавлял цену понемногу. Наконец в цене сошлись. -- Бери уж, ладно,-- сказал торговец.-- Хорошая лошадь. И масть крупная, и цвет, обрати внимание, какой заманчивый. -- Цвет-то... Сомневаюсь я, милый, в смысле лошадиного цвету,-- сказал Егор Иваныч.-- Неинтересный цвет... Сбавь немного. -- А на что тебе цвет?--сказал торговец.-- Тебе что, пахать цветом-то? Сраженный этим аргументом, мужик оторопело посмотрел на лошадь, бросил шапку наземь, задавил ее ногой и крикнул: -- Пущай уж, ладно! Потом сел на камень, снял сапог и вынул деньги. Он долго и с сожалением пересчитывал их и подал торговцу, слегка отвернув голову. Ему было невыносимо смотреть, как скрюченные пальцы разворачивали его деньги. Наконец торговец спрятал деньги в шапку и сказал, обращаясь уже на "вы": -- Ваша лошадь... Ведите... И Егор Иваныч повел. Он вел торжественно, цокал языком и называл лошадь Маруськой. И только когда прошел площадь и очутился на боковой улице, понял, какое событие произошло в его жизни, Он вдруг скинул с себя шапку и в восторге стал давить ее ногами, вспоминая, как хитро и умно он торговался. Потом пошел дальше, размахивая от восторга руками и бормоча; -- Купил!.. Лошадь-то... Мать честная... Опутал его... Торговца-то... Когда восторг немного утих, Егор Иваныч, хитро смеясь себе в бороду, стал подмигивать прохожим, приглашая их взглянуть на покупку. Но прохожие рав--нодушно проходили мимо. "Хоть бы землячка для сочувствия... Хоть бы мне землячка встретить",-- подумал Егор Иваныч. И вдруг увидел малознакомого мужика из дальней деревни. -- Кум!--закричал Егор Иваныч.-- Кум, поди-кось поскорей сюда! Черный мужик нехотя подошел и, не здороваясь, посмотрел на лошадь. -- Вот... Лошадь я, этово, купил!--сказал Егор Иваныч. -- Лошадь,--сказал мужик и, не зная, чего спросить, добавил: -- Стало быть, не было у тебя лошади? -- В том-то и дело, милый,-- сказал Егор Иваныч,-- не было у меня лошади. Если б была, не стал бы я трепаться... Пойдем, я желаю тебя угостить. -- Вспрыснуть, значит? -- спросил земляк, улыбаясь. -- Можно. Что можно, то можно. В "Ягодку", что ли? Егор Иваныч качнул головой, хлопнул себя по голенищу и повел за собой лошадь. Земляк шел впереди. Это было в понедельник. А в среду утром Егор Иваныч возвращался в деревню. Лошади с ним не было. Черный мужик провожал Егор Иваныча до немецкой слободы. -- Ты не горюй, -- говорил мужик. -- Не было у тебя лошади, да и эта не лошадь. Ну, пропил,-- эка штука. Зато, браток, вспрыснул. Есть что вспомнить. Егор Иваныч шел молча, сплевывая длинную желтую слюну. И только когда земляк, дойдя до слободы, стал прощаться, Егор Иваныч сказал тихо: ---- А я, милый, два года солому лопал... зря... Земляк сердито махнул рукой и пошел назад. -- Стой!--закричал вдруг Егор Иваныч страшным голосом.-- Стой! Дядя... милый! -- Чего надо?--строго спросил мужик. -- Дядя... милый... братишка,-- сказал Егор Иваныч, моргая ресницами.-- Как же это? Два года ведь солому зря лопал... За какое самое... За какое самое это... вином торгуют? Земляк махнул рукой и пошел в город. 1923 ВЕРНАЯ ПРИМЕТА В приметы во всякие я, товарищи, не верю. Ерунда это. Ну, скажем, поп идет, для примеру. Ну идет и идет. Оставьте его в покое. Может, он в народный суд идет, или следователь его вызывает. Я почем знаю? Зачем же отсюда выводить всякие умозрения -- дескать, встретил попа, значит, худо будет? Ерунда это. Пустяки. Или, скажем, черная кошка дорогу перебежала... Другой человек увидит кошку и непременно назад лыжи повернет Испужается. Не пойдет по делу. Пути, дескать, не будет. Опять-----таки вздор. Опять ерунда. Ну бежит кошка -- что из того? Ну пихни ее ногой или перебеги на другую сторону и иди спокойно по своим делам. Так нет, назад вертаются Я, товарищи, открыто заявляю: не верю я в эти пустяки вые приметы... Раз такое было дело. Пригласил нас Иван Иваныч Крюков, -- может, знаете? -- на свои именины. Баба его, конечно, в день именин крендель этакий огромный спекла. И мелким сахаром сверху обсыпала. И выносит его на блюде. На стол ставит. А хозяин, заметьте, ручки свои потирает. -- Вот, говорит, обратите ваше такое внимание на этот крендель. Крендель, говорит, этот не простой. Крендель, говорит, с сюрпризом для гостей. -- Ну? -- спрашиваем. -- Да, говорит, с сюрпризом. Гривенник, говорит, серебряный в нем запечен. Кому, говорит, гривенник достанется, тот и есть самый счастливый в жизни. Испытаем, говорит, счастье... Примета верная. Нарезал хозяин крендель. Стали кушать... А был среди нас вдовец Петрович. Человек ужасно робкий и несчастливый. Не везло ему в жизни: и кобыла у него ногу сломала, и баба у него, знаете, недавно скончалась через болезнь, и вообще по всем пунктам не перло человеку. Так вот этот самый Петрович, как услышал про гривенник -- затрясся. -- Эх, говорит, кабы мне гривенник достался. Кабы мне счастье такое привалило. И сам навалился на крендель, жует -- хозяин даже резать нe поспевает. Съел, он одиннадцать кусков, на двенадцатом -- стоп! -- Угу, говорит, тут, кажется, гривенник. Под языком... Сунул Петрович палец в рот -- вытащить хотел, да от радости, как рыба, вздохнул внутрь и поперхнулся. И проглотил гривенник. Встал Петрович бледный из--за стола. -- Так, говорит, нельзя, братцы. Надо, говорит, покрупней монеты запекать. Я, говорит, проглотил нечайно... Принялся народ хохотать над ним. А Петрович не смеется. Стоит очумелый возле стола и воду хлебает из ковшика. Попил водички, пришел в себя и тоже смеяться начал. -- Хотя, говорит, я и проглотил гривенник, но все-----таки счастье ко мне обернулось. Попрет мне теперь в жизни. Но Петровичу не поперло. К вечеру он заболел и через два дня помер в страшных мучениях. А доктора заявили, будто скончался Петрович от гривенника, будто гривенник в кишках засел. Монета все-----таки хотя и некрупная, но новая, шершавая, по краям зазубринки -- не проскользнуть. А хоронили Петровича по гражданскому обряду и без попов. В этом отношении Петровичу поперло. 1924 ПЛОХОЙ ОБЫЧАЙ В феврале я, братцы мои, заболел. Лег в городскую больницу. И вот лежу, знаете ли, в городской больнице, лечусь и душой отдыхаю. А кругом тишь и гладь и божья благодать. Кругом чистота и порядок, даже лежать неловко. А захочешь плюнуть -- плевательница. Сесть захочешь -- стул имеется, захочешь сморкнуться -- сморкайся на здоровье в руку, а чтоб в простыню -- ни боже мой, в простыню нипочем не позволяют. Порядка, говорят, такого нет. Ну и смиряешься. И нельзя не смириться. Такая вокруг забота, такая ласка, что лучше и не придумать. Лежит, представьте себе, какой-----нибудь паршивенький чсловек, а ему и обед волокут, и кровать убирают, и градусники под мышку ставят, и клистиры собственноручно пихают, и даже интересуются здоровьем. И кто интересуется? Важные, передовые люди -- врачи, доктора, сестрички милосердия и опять же фельдшер Иван Иванович. И такую я благодарность почувствовал ко всему этому персоналу, что решил принести материальную благодарность. Всем, думаю, не дашь -- потрохов не хватит. Дам, думаю, одному. А кому -- стал присматриваться, И вижу: некому больше дать, иначе как фельдшеру Ивану Ивановичу. Мужчина, вижу, крупный и представительный и больше всех старается и даже из кожи вон лезет. Ладно, думаю, дам ему. И стал обдумывать, как ему всунуть, чтоб и достоинство его не оскорбить, и чтоб не получить за это в рожу. Случай скоро представился. Подходит фельдшер к моей кровати. Здоровкается. -- Здравствуйте, говорит, как здоровье? Был ли стул? Эге, думаю, клюнуло. -- Как же, говорю, был стул, да кто-----то из больных унес. А ежели вам присесть охота -- присаживайтесь в ноги на кровать. Потолкуем. Присел фельдшер на кровать и сидит. -- Ну, -- говорю ему, -- как вообще, что пишут, велики ли заработки? -- Заработки, говорит, не велики, но которые интеллигентные больные и хотя бы при смерти, норовят непременно в руку сунуть. -- Изволите, говорю, хотя пока и не при смерти, но дать не отказываюсь. И даже давно про это мечтаю. Вынимаю деньги и даю. А он этак любезно принял и сделал реверанс ручкой. А на другой день все и началось. Лежал я очень даже спокойно и хорошо, и никто меня не тревожил до этих пор, а теперь фельдшер Иван Иванович словно ошалел от моей материальной благодарности. За день раз десять или пятнадцать припрется он к моей кровати. То, знаете ли, подушечки поправит, то в ванну поволокет, то клизму предложит поставить. Одними градусниками замучил он меня, сукин кот. Раньше за сутки градусник или два поставит -- только и всего. А теперь раз пятнадцать. Раньше ванна была прохладная и мне нравилась, а теперь набуровит горячей воды -- хоть караул кричи. Я уже и этак, и так -- никак. Я ему, подлецу, деньги еще сую -- отстань только, сделай милость, он еще пуще в раж входит и старается. Неделя прошла -- вижу, не могу больше. Запарился я, фунтов пятнадцать потерял, похудел и аппетита лишился. А фельдшер все старается. А раз он, бродяга, чуть даже меня в кипятке не сварил. Ей--богу. Такую ванну, подлец, сделал -- у меня аж мозоль на ноге лопнула и кожа сошла. Я ему говорю: -- Ты что же, говорю, мерзавец, людей в кипятке варишь? Не будет тебе больше материальной благодарности. А он говорит: -- Не будет -- не надо. Подыхайте, говорит, без помощи научных сотрудников. И вышел. А теперича снова идет все попрежнему: градусники ставят один раз, клизму по мере надобности. И ванна снова прохладная, и никто меня больше не тревожит. Не зря борьба с чаевыми происходит. Ох, братцы, не зря! 1924 МЕДИК Нынче, граждане, в народных судах все больше медиков судят. Один, видите ли, операцию погаными руками произвел, другой -- с носа очки обронил в кишки и найти не может, третий -- ланцет потерял во внутренностях или же не то отрезал, чего следует, какой--нибудь неопытной дамочке. Все это не по--европейски. Все это круглое невежество. И судить таких врачей надо. Но вот за что, товарищи, судить будут медика Егорыча? Конечно, высшего образования у него нет. Но и вины особой нету. А заболел тут один мужичок. Фамилия -- Рябов, профессия -- ломовой извозчик. Лет от роду -- тридцать семь. Беспартийный. Мужик хороший -- слов нету. Хотя и беспартийный, но в союзе состоит и ставку по третьему разряду получает. Ну, заболел. Слег. Подумаешь, беда какая. Пухнет, видите ли, у него живот и дышать трудно. Ну, потерпи! Ну, бутылочку с горячей водой приложи к брюху -- так нет. Испугался очень. Задрожал. И велит бабе своей, не жалеючи никаких денег, пригласить наилучшего знаменитого врача. А баба что? Баба всплакнула насчет денег, но спорить с больным не стала. Пригласила врача. Является этакий долговязый медик с высшим образованием. Фамилия Воробейчик. Беспартийный. Ну, осмотрел он живот. Пощупал чего следует и говорит: -- Ерунда, говорит. Зря, говорит, знаменитых врачей понапрасну беспокоите. Маленько объелся мужик через меру. Пущай, говорит, клистир ставит и курей кушает. Сказал и ушел. Счастливо оставаться. А мужик загрустил. "Эх, думает, так его за ногу! Какие дамские рецепты ставит. Отец, думает, мой не знал легкие средства, и я знать не желаю. А курей пущай кушает международная буржуазия". И вот погрустил мужик до вечера. А вечером велит бабе своей, не жалея никаких денег, пригласить знаменитого Егорыча с Малой Охты. Баба, конечно, взгрустнула насчет денег, но спорить с больным не стала -- поехала. Приглашает. Тот, конечно, покобенился. -- Чего, говорит, я после знаменитых медиков туда и обратно ездить буду? Я человек без высшего образования, писать знаю плохо. Чего мне взад--вперед ездить? Ну, покобенился, выговорил себе всякие льготы: сколько хлебом и сколько деньгами -- и поехал. Приехал. Здравствуйте. Щупать руками желудок не стал. -- Наружный, говорит, желудок тут ни при чем. Все, говорит, дело во внутреннем. А внутренний щупай -- болезнь от того не ослабнет. Только разбередить можно. Расспросил он только, чего первый медик прописал и какие рецепты поставил, горько про себя усмехнулся и велит больному писать записку -- дескать, я здоров, и папаша покойный здоров, во имя отца и святого духа. И эту записку велит проглотить. Выслушал мужик, намотал на ус. "Ох, думает, так его за ногу! Ученье свет -- неученье тьма. Говорило государство: учись -- не учился. А как бы пригодилась теперь наука". Покачал мужик бороденкой и говорит через зубы: -- Нету, говорит, не могу писать. Не обучен. Знаю только фамилие подписывать. Может, хватит? -- Нету, -- отвечает Егорыч, нахмурившись и теребя усишки. -- Нету. Одно фамилие не хватит. Фамилие, говорит, подписывать от грыжи хорошо, а от внутренней полная записка нужна. -- Чего же, -- спрашивает мужик, -- делать? Может, вы за меня напишете, потрудитесь? -- Я бы, -- говорит Егорыч, -- написал, да, говорит, очки на рояли забыл. Пущай кто-----нибудь из родных и знакомых пишет. Ладно. Позвали дворника Андрона. Дворник даром что беспартийный, а спец: писать и подписывать может. Пришел Андрон. Выговорил себе цену, попросил карандаш, сам сбегал за бумагой и стал писать. Час или два писал, вспотел, но написал: "Я здоров и папаша покойный здоров во имя отца и святого духа. Дворник дома No 6. Андрон". Написал. Подал мужику. Мужик глотал, глотал -- проглотил. А Егорыч тем временем попрощался со всеми любезно и отбыл, заявив, что за исход он не ручается -- не сам больной писал. А мужик повеселел, покушал даже, но к ночи все-----таки помер. А перед смертью рвало его сильно и в животе резало. Ну, помер -- рой землю, покупай гроб -- так нет. Пожалела баба денег -- пошла в союз жаловаться: дескать, нельзя ли с Егорыча деньги вернуть. Денег с Егорыча не вернули -- не таковский он, но дело всплыло. Разрезали мужика. И бумажку нашли. Развернули, прочитали, ахнули: дескать, подпись не та, дескать, подпись Андронова -- и дело в суд. И суду доложили: подпись не та, бумажка обойная и размером для желудка велика -- разбирайтесь! А Егорыч заявил на следствии: "Я, братцы, ни при чем, не я писал, не я глотал и не я бумажку доставал. А что дворник Андрон подпись свою поставил, а не больного --недосмотрел я. Судите меня за недосмотр". А Андрон доложил: "Я, говорит, два часа писал и запарился. И, запарившись, свою фамилию написал. Я, говорит, и есть убийца. Прошу снисхождения". Теперь Егорыча с Андроном судить будут. Неужели ж засудят? 1924 АДМИНИСТРАТИВНЫЙ ВОСТОРГ Хочется рассказать про одного начальника. Очень уж глубоко интересная личность. Оно, конечно, жалко -- не помню, в каком городе эта личность существует. В свое время читал об этом начальнике небольшую заметку в харьковской газете. А насчет города -- позабыл. Память дырявая. В общем, где-то около Харькова. Ну, да это не суть важно. Пущай население само разбирается в своих героях. Небось, узнают -- фамилия Дрожкин. Так вот, извольте видеть, было это в небольшом городе. Даже, по совести говоря, не в городе, а в местечке. И было это в воскресенье. Представьте себе -- весна, весеннее солнышко играет. Природа, так сказать, пробуждается. Травка, возможно, что зеленеть начинает. Население, конечно, высыпало на улицу. Панели шлифует. И тут же среди населения гуляет собственной персоной помощник начальника местной милиции товарищ Дрожкин. С супругой. Прелестный ситцевый туалет. Шляпа. Зонтичек. Калоши. И гуляют они, ну, прямо, как простые смертные. Не гнушаются. Прямо так и прут под ручку по общему тротуару. Доперли они до угла бывшей Казначейской улицы. Вдруг стоп. Среди, можно сказать, общего пешеходного тротуара -- свинья мотается. Такая довольно крупная свинья, пудов, может быть, на семь. И пес ее знает, откуда она забрела. Но факт, что забрела и явно нарушает общественный беспорядок. А тут, как на грех, -- товарищ Дрожкин с супругой. Господи, твоя воля! Да, может, товарищу Дрожкину неприятно на свинью глядеть? Может, ему во внеслужебное время охота на какую-нибудь благородную часть природы поглядеть? А тут свинья. Господи, твоя воля, какие неосторожные поступки со стороны свиньи! И кто такую дрянь выпустил наружу? Это же прямо невозможно! А главное -- товарищ Дрожкин вспыльчивый был. Он сразу вскипел. -- Это,-- кричит,-- чья свинья? Будьте любезны ее ликвидировать. Прохожие, известно, растерялись. Молчат. Начальник говорит: -- Это что ж делается средь бела дня! Свиньи прохожих затирают. Шагу не дают шагнуть. Вот я ее сейчас из револьверу тяпну. Вынимает, конечно, товарищ Дрожкин револьвер. Тут среди местной публики замешательство происходит. Некоторые, более опытные прохожие, с большим, так сказать, военным стажем, в сторону сиганули в рассуждении пули. Только хотел начальник свинку угробить -- жена вмешалась. Супруга. -- Петя,-- говорит,-- не надо ее из револьверу бить. Сейчас, может быть, она под ворота удалится. Муж говорит: -- Не твое гражданское дело. Замри на короткое время. Не вмешивайся в действия милиции. В это время из--под ворот такая небольшая старушка выплывает. Выплывает такая небольшая старушка и что-то ищет. -- Ахти,-- говорит,-- господи! Да вот он где, мой кабан. Не надо его, товарищ начальник, из пистолета пужать. Сейчас я его уберу. Товарищ Дрожкин обратно вспылил. Может, ему хотелось на природу любоваться, а тут, извиняюсь за выражение, неуклюжая старуха со свиньей. -- Ага,-- говорит,-- твоя свинья! Вот я ее сейчас из револьверу трахну. А тебя в отделение отправлю. Будешь свиней распущать. Тут опять жена вмешалась. -- Петя, -- говорит, -- пойдем, за ради бога. Опоздаем же на обед. И, конечно, по глупости своей, супруга за рукав потянула,-- дескать, пойдем. Ужасно побледнел начальник милиции. -- Ах, так, -- говорит, -- вмешиваться в действия и в распоряжения милиции! За рукав хватать! Вот я тебя сейчас арестую. Свистнул товарищ Дрожкин постового. -- Взять, -- говорит, -- эту гражданку. Отправить в отделение. Вмешивалась в действия милиции. Взял постовой неосторожную супругу за руку и повел в отделение. Народ безмолвствовал. А сколько жена просидела в милиции и каковы были последствия семейной неурядицы -- нам неизвестно. Об этом, к сожалению, в газете ничего не говорится. 1925 ДИКТОФОН Ах, до чего все-таки американцы народ острый! Сколько удивительных открытий, сколько великих изобретений они сделали! Пар, безопасные бритвы Жиллет, вращение Земли вокруг своей оси -- все это открыто и придумано американцами и отчасти англичанами. А теперь извольте: снова осчастливлено человечество--подарили американцы миру особую машину -- диктофон. Конечно, может, эта машина несколько и раньше придумана, но нам-то прислали ее только что. Это был торжественный и замечательный день, когда прислали эту машинку. Масса народу собралась посмотреть на эту диковинку. Многоуважаемый всеми Константин Иванович Деревяшкин снял с машины чехол и благоговейно обтер ее тряпочкой. И в ту минуту мы воочию убедились, какой это великий гений изобрел ее. Действительно: масса винтиков, валиков и хитроумных загогулинок бросилась нам в лицо. Было даже удивительно подумать, как эта машинка, столь нежная и хрупкая на вид, может работать и соответствовать своему назначению. Ах, Америка, Америка,--какая это великая страна! Когда машина была осмотрена, многоуважаемый всеми товарищ Деревяшкин, похвально отозвавшись об американцах, сказал несколько вступительных слов о пользе гениальных изобретений. Потом было приступлено к практическим опытам. -- Кто из вас,-- сказал Константин Иванович,-- желает сказать несколько слов в этот гениальный аппарат? Тут выступил уважаемый товарищ Тыкин Василий. Худой такой, длинный, по шестому разряду получающий жалованье плюс за сверхурочные. -- Дозвольте,-- говорит,-- мне испробовать. Разрешили ему. Подошел он к машинке не без некоторого волнения, долго думал, чего бы ему такое сказать, но, ничего не придумав и махнув рукой, отошел от машины, искренне горюя о своей малограмотности. Затем подошел другой. Этот, не долго думая, крикнул в открытый рупор: -- Эй ты, чертова дура! Тотчас открыли крышку, вынули валик, вставили его куда следует, и что же? -- доподлинно и точно валик передал всем присутствующим вышеуказанные слова. Тогда восхищенные зрители наперерыв протискивались к трубе, пробуя говорить то одну, то другую фразу или лозунг. Машинка послушно записывала все в точности. Тут снова выступил Василий Тыкин, получающий жалованье по шестому разряду плюс сверхурочные, и предложил кому-нибудь из общества неприлично заругаться в трубу. Многоуважаемый Константин Иванович Деревяшкин сначала категорически воспретил ругаться в рупор и даже топнул ногой, но потом, после некоторого колебания, увлеченный этой идеей, велел позвать из соседнего дома бывшего черноморца--отчаянного ругателя и буяна. Черноморец не заставил себя долго ждать -- явился. -- Куда,-- спрашивает,-- ругаться? В какое отверстие? Ну, указали ему, конечно. А он как загнет -- аж сам многоуважаемый Деревяшкин руками развел,-- дескать, здорово пущено, это вам не Америка. Засим, еле оторвав черноморца от трубы, поставили валик. И действительно, аппарат опять в точности и неуклонно произвел запись. Тогда все снова стали подходить, пробуя ругаться в отверстие на все лады и наречия. Потом стали изображать различные звуки: хлопали в ладоши, делали ногами чечетку, щелкали языком -- машинка действовала безотлагательно. Тут, действительно, все увидели, насколько велико и гениально это изобретение. Единственно только жаль, что эта машинка оказалась несколько хрупкая и не приспособленная к резким звукам. Так, например, Константин Иванович выстрелил из нагана, и, конечно, не в трубу, а, так сказать, сбоку, чтобы для истории запечатлеть на валик звук выстрела -- и что же? -- оказалось, что машинка испортилась, сдала. С этой стороны лавры американских изобретателей и спекулянтов несколько меркнут и понижаются. Впрочем, заслуга ихняя все же велика и значительна перед лицом человечества. 1925 КРИЗИС Давеча, граждане, воз кирпичей по улице провезли. Ей-богу! У меня, знаете, аж сердце затрепетало от радости. Потому строимся же, граждане. Кирпич-то ведь не зря же везут. Домишко, значит, где-нибудь строится. Началось -- тьфу, тьфу, не сглазить! Лет, может, через двадцать, а то и меньше, у каждого гражданина, небось, по цельной комнате будет. А ежели население шибко не увеличится и, например, всем аборты разрешат -- то и по две. А то и по три на рыло. С ванной. Вот заживем-то когда, граждане! В одной комнате, скажем, спать, в другой гостей принимать, в третьей еще чего-нибудь... Мало ли делов-то найдется при такой свободной жизни! Ну, а пока что трудновато насчет квадратной площади. Скуповато получается ввиду кризиса. Я вот, братцы, в Москве жил. Недавно только оттуда вернулся. Испытал на себе этот кризис. Приехал я, знаете, в Москву. Хожу с вещами по улицам. И то есть ни в какую. Не то что остановиться негде -- вещей положить некуда. Две недели, знаете, проходил по улицам с вещами -- оброс бороденкой и вещи порастерял. Так, знаете, налегке и хожу без вещей. Подыскиваю помещение. Наконец в одном доме какой-то человечек по лестнице спущается. -- За тридцать рублей,-- говорит,-- могу вас устроить в ванной комнате. Квартирка,-- говорит,-- барская... Три уборных... Ванна... В ванной,-- говорит,-- и живите себе. Окон,-- говорит,-- хотя и нету, но зато дверь имеется. И вода под рукой. Хотите,-- говорит,-- напустите полную ванну воды и ныряйте себе хоть цельный день. Я говорю: -- Я, дорогой товарищ, не рыба. Я,--говорю,--не нуждаюсь нырять. Мне бы,-- говорю,-- на суше пожить. Сбавьте,-- говорю,-- немного за мокроту. Он говорит: -- Не могу, товарищ. Рад бы, да не могу. Не от меня целиком зависит. Квартирка коммунальная. И цена у нас на ванну выработана твердая. -- Ну, что ж,-- говорю,-- делать? Ладно. Рвите,-- говорю,-- с меня тридцать и допустите,-- говорю,-- скорее. Три недели,-- говорю,-- по панели хожу. Боюсь,-- говорю,-- устать. Ну, ладно. Пустили. Стал жить. А ванна, действительно, барская. Всюду, куда ни ступишь ---- мраморная ванна, колонка и крантики. А сесть, между прочим, негде. Разве что на бортик сядешь, и то вниз валишься, в аккурат в мраморную ванну. Устроил тогда настил из досок, живу. Через месяц, между прочим, женился. Такая, знаете, молоденькая, добродушная супруга попалась. Без комнаты. Я думал, через эту ванну она от меня откажется, и не увижу я семейного счастья и уюта, но она ничего, не отказывается. Только маленько нахмурилась и отвечает: -- Что ж,-- говорит,-- и в ванне живут добрые люди. А в крайнем,-- говорит,-- случае, перегородить можно. Тут,-- говорит,-- к примеру, будуар, а тут столовая... Я говорю: -- Перегородить, гражданка, можно. Да жильцы,-- говорю,-- дьяволы, не дозволяют. Они и то говорят: никаких переделок. Ну, ладно. Живем как есть. Меньше чем через год у нас с супругой небольшой ребеночек рождается. Назвали его Володькой и живем дальше. Тут же в ванне его купаем -- и живем. И даже, знаете, довольно отлично получается. Ребенок то есть ежедневно купается и совершенно не простуживается. Одно только неудобство -- по вечерам коммунальные жильцы лезут в ванную мыться. На это время всей семьей приходится в коридор подаваться. Я уж и то жильцов просил: -- Граждане,-- говорю,-- купайтесь по субботам. Нельзя же,--говорю,--ежедневно купаться. Когда же,-- говорю,-- жить-то? Войдите в положение. А их, подлецов, тридцать два человека. И все ругаются. И, в случае чего, морду грозят набить. Ну, что ж делать -- ничего не поделаешь. Живем как есть. Через некоторое время мамаша супруги моей из провинции прибывает в ванну. За колонкой устраивается. -- Я,-- говорит,-- давно мечтала внука качать. Вы,-- говорит,-- не можете мне отказать в этом развлечении. Я говорю: -- Я и не отказываю. Валяйте,-- говорю,-- старушка. качайте. Пес с вами. Можете,-- говорю,-- воды в ванную напустить -- и ныряйте с внуком. А жене говорю: -- Может, гражданка, к вам еще родственники приедут, так уж вы говорите сразу, не томите. Она говорит: -- Разве что братишка на рождественские каникулы... Не дождавшись братишки, я из Москвы выбыл. Деньги семье высылаю по почте. 1925 ОБЕЗЬЯНИЙ ЯЗЫК Трудный этот русский язык, дорогие граждане! Беда, какой трудный. Главная причина в том, что иностранных слов в нем до черта. Ну, взять французскую речь. Все хорошо и понятно. Кескесе, мерси, комси -- все, обратите ваше внимание, чисто французские, натуральные, понятные слова. А нуте-ка, сунься теперь с русской фразой--беда. Вся речь пересыпана словами с иностранным, туманным значением. От этого затрудняется речь, нарушается дыхание и треплются нервы. Я вот на днях слышал разговор. На собрании было. Соседи мои разговорились. Очень умный и интеллигентный разговор был, но я, человек без высшего образования, понимал ихний разговор с трудом и хлопал ушами. Началось дело с пустяков. Мой сосед, не старый еще мужчина, с бородой, наклонился к своему соседу слева и вежливо спросил: -- А что, товарищ, это заседание пленарное будет али как? -- Пленарное,-- небрежно ответил сосед. -- Ишь ты,-- удивился первый,-- то-то я и гляжу, что такое? Как будто оно и пленарное. -- Да уж будьте покойны,-- строго ответил второй.-- Сегодня сильно пленарное и кворум такой подобрался-- только держись. -- Да ну? -- спросил сосед.-- Неужели и кворум подобрался? -- Ей-богу,-- сказал второй. -- И что же он, кворум-то этот? -- Да ничего,-- ответил сосед, несколько растерявшись.-- Подобрался, и все тут. -- Скажи на милость,-- с огорчением покачал головой первый сосед.-- С чего бы это он, а? Второй сосед развел руками и строго посмотрел на собеседника, потом добавил с мягкой улыбкой: -- Вот вы, товарищ, небось, не одобряете эти пленарные заседания... А мне как-то они ближе. Все как-то, знаете ли, выходит в них минимально по существу дня... Хотя я, прямо скажу, последнее время отношусь довольно перманентно к этим собраниям. Так, знаете ли, индустрия из пустого в порожнее. -- Не всегда это,-- возразил первый.-- Если, конечно, посмотреть с точки зрения. Вступить, так сказать, на точку зрения и оттеда, с точки зрения, то да, индустрия конкретно. -- Конкретно фактически,-- строго поправил второй. -- Пожалуй,-- согласился собеседник.-- Это я тоже допущаю. Конкретно фактически. Хотя как когда... -- Всегда,-- коротко отрезал второй.--Всегда, уважаемый товарищ. Особенно, если после речей подсекция заварится минимально. Дискуссии и крику тогда не оберешься... На трибуну взошел человек и махнул рукой. Все смолкло. Только соседи мои, несколько разгоряченные спором, не сразу замолчали. Первый сосед никак не мог помириться с тем, что подсекция заваривается минимально. Ему казалось, что подсекция заваривается несколько иначе. На соседей моих зашикали. Соседи пожали плечами и смолкли. Потом первый сосед снова наклонился ко второму и тихо спросил: -- Это кто ж там такой вышедши? -- Это? Да это президиум вышедши. Очень острый мужчина. И оратор первейший. Завсегда остро говорит по существу дня. Оратор простер руку вперед и начал речь. И когда он произносил надменные слова с иностранным, туманным значением, соседи мои сурово кивали головами. Причем второй сосед строго поглядывал на первого, желая показать, что он все же был прав в только что законченном споре. Трудно, товарищи, говорить по-русски! 1925 ПРИСКОРБНЫЙ СЛУЧАЙ Как хотите, товарищи, а Николаю Ивановичу я очень сочувствую. Пострадал этот милый человек на все шесть гривен и ничего такого особенно выдающегося за эти деньги не видел. Только что характер у него оказался мягкий и уступчивый. Другой бы на его месте все кино, может, разбросал и публику из залы выкурил. Потому шесть гривен ежедневно на полу не валяются. Понимать надо. А в субботу голубчик наш, Николай Иванович, немножко, конечно, выпил. После получки. А был этот человек в высшей степени сознательный. Другой бы выпивший человек начал бузить и расстраиваться, а Николай Иванович чинно и благородно прошелся по проспекту. Спел что-то там такое. Вдруг глядит -- перед ним кино. "Дай, думает, все равно -- зайду в кино. Человек, думает, я культурный, полуинтеллигентный, чего мне зря по панелям в пьяном виде трепаться и прохожих задевать? Дай, думает, я ленту в пьяном виде посмотрю. Никогда ничего подобного не видел". Купил он за свои пречистые билет. И сел в переднем ряду. Сел в переднем ряду и чинно -- благородно смотрит. Только, может, посмотрел он на одну надпись, вдруг в Ригу поехал. Потому очень тепло в зале, публика дышит, и темнота на психику благоприятно действует. Поехал в Ригу наш Николай Иванович, все чинно -- благородно -- никого не трогает, экран руками не хватает, лампочек не выкручивает, а сидит себе и тихонько в Ригу едет. Вдруг стала трезвая публика выражать недовольствие по поводу, значит, Риги. -- Могли бы, говорят, товарищ, для этой цели в фойе пройтись, только, говорят, смотрящих драму отвлекаете на другие идеи. Николай Иванович -- человек культурный, сознательный -- не стал, конечно, зря спорить и горячиться. А встал и пошел тихонько. "Чего, думает, с трезвыми связываться? От них скандалу не оберешься". Пошел он к выходу. Обращается в кассу. -- Только что, говорит, дамочка, куплен у вас билет, прошу вернуть назад деньги. Потому как не могу картину глядеть -- меня в темноте развозит. Кассирша говорит: -- Деньги мы назад выдавать не можем, ежели вас развозит -- идите тихонько спать. Поднялся тут шум и перебранка. Другой бы на месте Николая Иваньиа за волосья бы выволок кассиршу из кассы и вернул бы свои пречистые. А Николай Иванович, человек тихий и культурный, только, может, раз и пихнул кассиршу. -- Ты, говорит, пойми, зараза, не смотрел я еще на твою ленту. Отдай, говорят, мои пречистые. И все так чинно--благородно, без скандалу -- просит, вообще, вернуть свои же деньги. Тут заведующий прибегает. -- Мы, говорит, деньги назад не вертаем, раз, говорит, взято, будьте любезны досмотреть ленту. Другой бы на месте Николая Ивановича плюнул бы в зава и пошел бы досматривать за свои пречистые. А Николай Иванычу очень грустно стало насчет денег, начал он горячо объясняться и обратно в Ригу поехал. Тут, конечно, схватили Николая Ивановича, как собаку, поволокли в милицию. До утра продержали. А утром взяли с него трешку штрафу и выпустили. Очень мне теперь жалко Николая Ивановича. Такой, знаете, прискорбный случай: человек, можно сказать, и ленты не глядел, только что за билет подержался -- и пожалуйте, гоните за это мелкое удовольствие три шесть гривен. И за что, спрашивается, три шесть гривен? 1926 ЛИМОНАД Я, конечно, человек непьющий. Ежели другой раз и выпью, то мало -- так, приличия ради или славную компанию поддержать. Больше как две бутылки мне враз нипочем не употребить. Здоровье не дозволяет. Один раз, помню, в день своего бывшего ангела, я четверть выкушал. Но это было в молодые, крепкие годы, когда сердце отчаянно в груди билось и в голове мелькали разные мысли. А теперь старею. Знакомый ветеринарный фельдшер, товарищ Птицын, давеча осматривал меня и даже, знаете, испугался. Задрожал. -- У вас, говорит, полная девальвация. Где, говорит, печень, где мочевой пузырь, распознать, говорит, нет никакой возможности. Очень, говорит, вы сносились. Хотел я этого фельдшера побить, но после остыл к нему. "Дай, думаю, сперва к хорошему врачу схожу, удостоверюсь". Врач никакой девальвации не нашел. -- Органы, говорит, у вас довольно в аккуратном виде. И пузырь, говорит, вполне порядочный и не протекает. Что касается сердца -- очень еще отличное, даже, говорит, шире, чем надо. Но, говорит, пить вы перестаньте, иначе очень просто смерть может приключиться. А помирать, конечно, мне неохота. Я жить люблю. Я человек еще молодой. Мне только-только в начале нэпа сорок три года стукнуло. Можно сказать, в полном расцвете сил и здоровья. И сердце в груди широкое. И пузырь, главное, не протекает. С таким пузырем жить да радоваться. "Надо, думаю, в самом деле пить бросить". Взял и бросил. Не пью и не пью. Час не пью, два не пью. В пять часов вечера пошел, конечно, обедать в столовую. Покушал суп. Начал вареное мясо кушать -- охота выпить. "Заместо, думаю, острых напитков попрошу чего-нибудь помягче -- нарзану или же лимонаду". Зову: -- Эй, говорю, который тут мне порции подавал, неси мне, куриная твоя голова, лимонаду. Приносят, конечно, мне лимонаду на интеллигентном подносе. В графине. Наливаю в стопку. Пью я эту стопку, чувствую: кажись, водка. Налил eще. Ей-богу, водка. Что за черт! Налил остатки -- самая настоящая водка. -- Неси, кричу, еще! "Вот, думаю, поперло-то!" Приносит еще. Попробовал еще. Никакого сомнения не осталось -- самая натуральная. После, когда деньги заплатил, замечание все-таки сделал. -- Я, говорю, лимонаду просил, а ты чего носишь, куриная твоя голова? Тот говорит: -- Так что это у нас завсегда лимонадом зовется. Вполне законное слово. Еще с прежних времен... А натурального лимонаду, извиняюсь, не держим -- потребителя нету. -- Неси, говорю, еще последнюю. Так и не бросил. А желание было горячее. Только вот обстоятельства помешали. Как говорится -- жизнь диктует свои законы. Надо подчиняться. 1926 СУЕТА СУЕТ Жизнь, братцы мои, совершенно становится нормальной. Все определенно достигает довоенного качества. Даже такая житейская мелочь, как похороны, и те заметно приобретают довоенный уровень. Снова появились фигурные колесницы. Гробы опять-таки выпускаются с ручками. Факельщики ходят. Некоторые частники затягивают лошадей сетками, чтобы грубый вид животного не оскорблял родственника. Провожающие родственники тоже заметно подтянулись: идут кучно, не вразброд. Многие, несмотря на мануфактурный кризис, попрежнему украшают свои шляпки черным коленкором. Не очень давно я даже видел, как впереди шествия кидали еловые ветки и сучки. Правда, ветки эти тут же моментально подбирали сзади идущие родственники и прохожие, и даже в некоторых местах происходила свалка, но от этого пышность обряда нисколько не уменьшалась. Вообще говоря, все приходит в свою норму. Прямо помереть приятно. А в каком-нибудь в двадцатом году да разве ж обращали внимание на какие-нибудь такие обряды? Один раз помню я, братцы мои, обнаружен был труп под воротами нашего дома. На Васильевском острове. Особого переполоху не было, но экстренное собрание все-таки устроили. Председатель комитета выступил тогда с небольшой речью. -- Международное положение, говорит, такое-то, а наряду с этим происходят такие мелкие факты и поступки. Некоторым гражданам неохота регистрировать и хоронить свои трупы, вот они и кидают под чужие ворота. В короткое время второй случай на нашей улице. Хороните коллективно. У меня своих делов по горло. Время было тогда простое. Пища грубая. Пища эта не дозволяла фантазировать и обдумывать обряды. Взяли жильцы и вечером коллективно отнесли труп к соседнему дому. И положили под ворота. Дней пять или шесть мотали этот труп по разным домам. А после - куда-то увезли. Так вот, я и говорю. Жили тогда просто. Никакой мишуры, никакой суеты--сует не было. Спасибо, братцы мои, что не подох я в дведцатом году. Сейчас все-таки себя, через эти обряды, вроде как человеком себя чувствуешь. 1926 ТЕЛЕФОН Я, граждане, надо сказать, недавно телефон себе поставил. Потому по нынешним торопливым временам без телефона как без рук. Мало ли -- поговорить по телефону или, например, позвонить куда-нибудь. Оно, конечно, звонить некуда -- это действительно верно. Но, с другой стороны, рассуждая материально, сейчас не девятнадцатый год. Это понимать надо. Это в девятнадцатом году не то что без телефона обходились -- не жравши сидели, и то ничего. А, скажем, теперь -- за пять целковых аппараты тебе вешают. Господи твоя воля! Хочешь -- говори по нем, не хочешь -- как хочешь. Никто на тебя не в обиде. Только плати денежки. Оно, конечно, соседи с непривычки обижались. -- Может, говорят, оно и ночью звонить будет, так уж это вы -- ах, оставьте. Но только оно не то что ночью, а и днем, знаете, не звонит. Оно, конечно, всем окружающим я дал номера с просьбой позвонить. Но, между прочим, все оказались беспартийные товарищи и к телефону мало прикасаются. Однако все-таки за аппарат денежки не даром плачены. Пришлось-таки недавно позвонить по очень важному и слишком серьезному делу. Воскресенье было. И сижу я, знаете, у стены. Смотрю, как это оно оригинально висит. Вдруг как оно зазвонит. То не звонило, не звонило, а тут как прорвет. Я, действительно, даже испугался. "Господи, думаю, звону-то сколько за те же деньги!" Снимаю осторожно трубку за свои любезные. -- Алло, говорю, откуда это мне звонят? -- Это, говорят, звонят вам по телефону. -- А что, говорю, такое стряслось и кто, извиняюсь, будет у аппарата? -- Это, отвечают, у аппарата будет одно знакомое вам лицо. Приходите, говорят, по срочному делу в пивную на угол Посадской. "Видали, думаю, какие удобства! А не будь аппарата -- что бы это лицо делало? Пришлось бы этому лицу на трамвае трястись". -- Алло, говорю, а что это за такое лицо и какое дело? Однако в аппарат молчат и на это не отвечают. "В пивной, думаю, конечно, выяснится". Поскорее, сию минуту одеваюсь. Бегу вниз. Прибегаю в пивную. Народу, даром что днем, много. И все незнакомые. -- Граждане, говорю, кто мне сейчас звонил и по какому, будьте любезны, делу? Однако посетители молчат и не отвечают. "Ах, какая, думаю, досада. То звонили, звонили, а то нет никого". Сажусь к столику. Прошу подать пару. "Посижу, думаю, может, и придет кто-нибудь. Странные, думаю, какие шутки". Выпиваю пару, закусываю и иду домой. Иду домой. А дома то есть полный кавардак. Обокраден. Нету синего костюма и двух простынь. Подхожу к аппарату. Звоню срочно. -- Алло, говорю, барышня, дайте в ударном порядке уголовный розыск. Обокраден, говорю, вчистую. Специально отозвали в пивную для этой цели. По телефону. Барышня говорит: -- Будьте любезны -- занято. Звоню позже. Барышня говорит: -- Кнопка не работает, будьте любезны. Одеваюсь. Бегу, конечно, вниз. И на трамвае в уголовный розыск. Подаю заявление. Там говорят: -- Расследуем. Я говорю: -- Расследуйте и позвоните. Они говорят: -- Нам, говорят, звонить как раз некогда. Мы, говорят, и без звонков расследуем, уважаемый товарищ. Чем все это кончится -- не знаю. Больше никто мне не звонил. А аппарат висит. 1926 ТОРМОЗ ВЕСТИНГАУЗА Главная причина, что Володька Боков маленько окосевши был. Иначе, конечно, не пошел бы он на такое преступление. Он выпивши был. Если хотите знать, Володька Боков перед самым поездом скляночку эриванской выпил да пивком добавил. А насчет еды -- он съел охотничью сосиску. Разве ж это еда? Ну, и развезло парнишку. Потому состав сильно едкий получается. И башку от этого крутит, и в груди всякие идеи назревают, и поколбаситься перед уважаемой публикой охота. Вот Володя сел в поезд и начал маленько проявлять себя. Дескать, он это такой человек, что все ему можно. И даже народный суд, в случае ежели чего, завсегда за него заступится. Потому у него,-- пущай публика знает,-- происхождение очень отличное. И родной дед его был коровьим пастухом, и мамаша его была наипростая баба... И вот мелет Володька языком,--струя на него такая нашла,-- погордиться захотел. А тут какой-то напротив Володьки гражданин обнаруживается. Вата у него в ухе, и одет чисто, не без комфорта. И говорит он: -- А ты, -- говорит, -- потреплись еще, так тебя и заметут на первом полустанке. Володька говорит: -- Ты мое самосознание не задевай. Не могут меня замести в силу происхождения. Пущай я чего хочешь сделаю -- во всем мне будет льгота. Ну, струя на него такая напала. Пьяный же. А публика начала выражать свое недовольство по этому поводу. А которые наиболее ядовитые, те подначивать начали. А какой-то в синем картузе, подлая его душа, говорит: -- А ты,-- говорит,-- милый, стукани вот вдребезги по окну, а мы,-- говорит,-- пущай посмотрим,-- заметут тебя, или тебе ничего не будет. Или,-- говорит,-- еще того чище,-- стекла ты не тронь, а останови поезд за эту ручку... Это тормоз... Володька говорит: -- За какую за эту ручку? Ты,-- говорит,-- паразит, точнее выражайся. Который в синем картузе отвечает: -- Да вот за эту. Это тормоз Вестингауза. Дергани его слева в эту сторону. Публика и гражданин, у которого вата в ухе, начали, конечно, останавливать поднатчика. Дескать, довольно стыдно трезвые идеи внушать окосевшему человеку. А Володька Боков встал и сразу как дерганет ручку. Тут все и онемели сразу. Молчание сразу среди пассажиров наступило. Только слышно, как колесья чукают. И ничего больше. Который в синем картузе, тот ахнул. -- Ах, -- говорит, -- холера, остановил ведь... Тут многие с места повскакали. Который в синем картузе -- на площадку пытался выйти от греха. Пассажиры не пустили. У которого вата в ухе, тот говорит: -- Это хулиганство. Сейчас ведь поезд остановится... Транспорт от этого изнашивается. Задержка, кроме того. Володька Боков сам испугался малость. -- Держите,-- говорит,-- этого, который в синем картузе. Пущай вместе сядем. Он меня подначил. А поезд между тем враз не остановился. Публика говорит: -- Враз и не может поезд останавливаться. Хотя и дачный поезд, а ему после тормоза разбег полагается-- двадцать пять саженей. А по мокрым рельсам и того больше. А поезд между тем идет и идет себе. Версту проехали -- незаметно остановки. У которого вата в ухе -- говорит: -- Тормоз-то,-- говорит,-- кажись, тово... неисправный. Володька говорит: -- Я ж и говорю: ни хрена мне не будет. Выкусили? И сел. А на остановке вышел на площадку, освежился малость и домой прибыл трезвый, что стеклышко. 1926 РЕЖИМ ЭКОНОМИИ Как в других городах проходит режим экономии, я, товарищи, не знаю. А вот в городе Борисове этот режим очень выгодно обернулся. За одну короткую зиму в одном только нашем учреждении семь сажен еловых дров сэкономлено. Худо ли! Десять лет такой экономии -- это десять кубов все-таки. А за сто лет очень свободно три барки сэкономить можно. Через тысячу лет вообще дровами торговать можно будет. И об чем только народ раньше думал? Отчего такой выгодный режим раньше в обиход не вводил? Вот обидно-то! А начался у нас этот самый режим еще с осени. Заведующий у нас -- свой парень. Про все с нами советуется и говорит как с родными. Папироски даже, сукин сын, стреляет. Так приходит как-то этот заведующий и объявляет: -- Ну вот, ребятушки, началось... Подтянитесь! Экономьте что-нибудь там такое... А как и чего экономить -- неизвестно. Стали мы разговаривать, чего экономить. Бухгалтеру, что ли, черту седому, не заплатить, или еще как. Заведующий говорит: -- Бухгалтеру, ребятушки, не заплатишь, так он, черт седой, живо в охрану труда смотается. Этого нельзя будет. Надо еще что-нибудь придумать. Тут, спасибо, наша уборщица Нюша женский вопрос на рассмотрение вносит. -- Раз, говорит, такое международное положение и вообше труба, то, говорит, можно, для примеру, уборную не отапливать. Чего там зря поленья перегонять? Не в гостиной! -- Верно, говорим, нехай уборная в холоде постоит. Сажен семь сэкономим, может быть. А что прохладно будет так это отнюдь не худо. По морозцу-то публика задерживаться не будет. От этого даже производительность может актуально повыситься. Так и сделали. Бросили топить -- стали экономию подсчитывать. Действительно, семь сажен сэкономили. Стали восьмую экономить, да тут весна ударила. Вот обидно-то! Если б, думаем, не чертова весна, еще бы полкуба сэкономили. Подкузьмила, одним словом, нас весна. Ну да и семь сажен, спасибо, на полу не валяются. А что труба там какая-то от мороза оказалась лопнувши, так эта труба, выяснилось, еще при царском режиме была поставлена. Такие трубы вообще с корнем выдергивать надо. Да оно до осени свободно без трубы обойдемся А осенью какую-нибудь дешевенькую поставим. Не в гостиной! 1926 ОТЧАЯННЫЕ ЛЮДИ Говорят, верблюд месяц может ничего не жрать. Вот это дивное животное! Он, говорят, пососет какую-нибудь травку, понюхает камушек, и с него хватит, сыт по горло. Вот это благородное животное! А теперь, скажем, человек. Человеку ежедневно чего-нибудь пожрать нужно. Он какой-нибудь там травинкой не прельстится и камней нюхать не станет. Ему вынь да положь чего-нибудь этакое острое. Суп и на второе рыбу де-валяй. Вот что он любит. И мало того что человек ежедневно пищу жрет, а еще и костюмы носит, и пьет, и в баню ходит. Ох, эти же люди чистое разорение для государства! Вот тут и проводи режим экономии. Вот тут и сокращай разбухшие штаты. Для примеру, человека ради экономии сократишь, а он и после сокращения все свое -- жрет, а еще и костюмы носит. То есть откуда он так ухитряется -- удивляться приходится. Чистое разорение. Вот с нашего двора Палька Ершов под режим экономии попал. Сократили парня. Ну, думаем, пропал Палька Ершов. Чего он теперь делать будет, раз режим экономии? Только видим -- нет, не пропал. Вышел во двор сразу после сокращения, гуляет, плюется через зубы. -- Это, говорит, я знал. Я, говорит, ребятишки, завсегда под лозунги попадаю. Седьмой раз меня сокращают. Как какой лозунг объявят -- режим или борьба за качество, --так мне всегда крышка. Я к этому привыкши. -- Ну, говорим, привычка привычкой, а хлебать-то чего теперь будешь? -- Да уж, говорит, жрать придется. Не верблюд. Ну, думаем, пропал. На словах только хорохорится, а сам подохнет. Только проходит месяц и два. Нет, не дохнет. Курит, плюется через зубы и костюмы носит. Ну, думаем, или он, собака, ежедневно госбанки грабит, или деньги сам печатает. -- Палька, говорим, откройся, ослобони свою совесть. Чем ты, говорим, бродяга, кормишься? А он говорит: -- Да, знаете, ребятишки, я на другую службу поступил. Трудновато, думаем, с такими отчаянными людьми режим экономии проводить. Их сокращают, а они все свое - пьют, жрут и костюмы носят. С верблюдами малость было бы полегче. 1926 ИМЕНИННИЦА До деревни Горки было всего, я полагаю, версты три. Однако пешком идти я не рискнул. Весенняя грязь буквально доходила до колена. Возле самой станции, у кооператива, стояла крестьянская подвода. Немолодой мужик в зимней шапке возился около лошади. -- А что, дядя,-- спросил я,-- не подвезешь ли меня до Горок? -- Подвезти можно, -- сказал мужик, -- только даром мне нет расчету тебя подвозить. Рублишко надо мне с тебя взять, милый человек. Дюже дорога трудная. Я сел в телегу, и мы тронулись. Дорога, действительно, была аховая. Казалось, дорога была специально устроена с тем тонким расчетом, чтобы вся весенняя дрянь со всех окрестных нолей стекала именно сюда. Жидкая грязь покрывала почти полное колесо. -- Грязь-то какая,-- сказал я. -- Воды, конечно, много,-- равнодушно ответил мужик. Он сидел на передке, свесив вниз ноги, и непрестанно цокал на лошадь языком. Между прочим, цокал он языком абсолютно всю дорогу. И только когда переставал цокать хоть на минуту, лошадь поводила назад ушами и добродушно останавливалась. Мы отъехали шагов сто, как вдруг позади нас, у кооператива, раздался истошный бабий крик. И какая-то баба в сером платке, сильно размахивая руками и ругаясь на чем свет стоит, торопливо шла за телегой, с трудом передвигая ноги в жидкой грязи. -- Ты что ж это, бродяга! -- кричала баба, доходя в некоторых словах до полного визгу.-- Ты кого же посадил-то, черт рваный? Обормот, горе твое луковое! Мой мужик оглянулся назад и усмехнулся в бороденку. -- Ах, паразит--баба,-- сказал он с улыбкой,-- кроет-то как? -- А чего она? -- спросил я. -- А пес ее знает,-- сказал мужик, сморкаясь.-- Не иначе как в телегу ладит. Неохота ей, должно статься, по грязи хлюпать. -- Так пущай сядет,-- сказал я. -- Троих не можно увезти,-- ответил мужик,-- дюже дорога трудная. Баба, подобрав юбки до живота, нажимала все быстрее, однако по такой грязи догнать нас было трудновато. -- А ты что, с ней уговорился, что ли?--спросил я. -- Зачем уговорился? -- ответил мужик.-- Жена это мне. Что мне с ней зря уговариваться? -- Да что ты?! Жена? -- удивился я.-- Зачем же ты ее взял-то? -- Да увязалась баба. Именинница она, видишь, у меня сегодня. За покупками мы выехали. В кооператив... Мне, городскому человеку, ужасно как стало неловко ехать в телеге, тем более что именинница крыла теперь все громче и громче и меня, и моих родных, и своего полупочтенного супруга. Я подал мужику рубль, спрыгнул с телеги и сказал: -- Пущай баба сядет. Я пройдусь. Мужик взял рубль и, не снимая с головы шапки, засунул его куда-то под волоса. Однако свою именинницу он не стал ждать. Он снова зацокал языком и двинул дальше. Я мужественно шагал рядом, держась за телегу рукой, потом спросил: -- Ну, что ж не сажаешь-то? Мужик тяжело вздохнул: -- Дорога дюже тяжелая. Не можно сажать сейчас... Да ничего ей, бабе-то. Она у меня -- дьявол, двужильная. Я снова на ходу влез в телегу и доехал до самой деревни, стараясь теперь не глядеть ни на моего извозчика, ни на именинницу. Мужик угрюмо молчал. И, только когда мы подъехали к дому, мужик сказал: -- Дорога дюже тяжелая, вот что я скажу. За такую дорогу трояк брать надо. Пока я рассчитывался с извозчиком и расспрашивал, где бы мне найти председателя, -- подошла именинница. Пот катил с нее градом. Она одернула свои юбки, не глядя на мужа, просто сказала: -- Выгружать, что ли? -- Конечно, выгружать,-- сказал мужик.-- Не до лету лежать товару. Баба подошла к телеге и стала выгружать покупки, унося их в дом. 1926 ДРОВА И не раз и не два вспоминаю святые слова -- дрова. А. Блок Это подлинное происшествие случилось на Рождестве. Газеты мелким шрифтом в отделе происшествий отметили, что случилось это там-то и тогда-то. А я -- человек любопытный. Я не удовлетворился сухими газетными строчками. Я побежал по адресу, нашел виновника происшествия, втерся к нему в доверие и попросил подробнее осветить всю эту историю. За бутылкой пива эта вся история была освещена. Читатель -- существо недоверчивое. Подумает: до чего складно врет человек. А я не вру, читатель. Я и сейчас могу, читатель, посмотреть в ясные твои очи и сказать: "Не вру". И вообще я никогда не вру и писать стараюсь без выдумки. Фантазией я не отличаюсь. И не люблю поэтому растрачивать драгоценные свои жизненные соки на какую-то несуществующую выдумку. Я знаю, дорогой читатель, что жизнь много важнее литературы. Итак, извольте слушать почти святочный рассказ. "Дрова,-- сказал мой собеседник,-- дело драгоценное. Особенно, когда снег выпадет да морозец ударит, так лучше дров ничего на свете не сыскать. Дрова даже можно на именины дарить. Лизавете Игнатьевне, золовке моей, я в день рождения подарил вязанку дров. А Петр Семеныч, супруг ейный, человек горячий и вспыльчивый, в конце вечеринки ударил меня, сукин сын, поленом по голове. -- Это,-- говорит,-- не девятнадцатый год, чтобы дрова преподнесть. Но, несмотря на это, мнения своего насчет дров я не изменил. Дрова -- дело драгоценное и святое. И даже когда проходишь по улице мимо, скажем, забора, а мороз пощипывает, то невольно похлопываешь по деревянному забору. А вор на дрова идет специальный. Карманник против него -- мелкая социальная плотва. Дровяной вор -- человек отчаянный. И враз его никогда на учет не возьмешь. А поймали мы вора случайно. Дрова были во дворе складены. И стали те общественные дрова пропадать. Каждый день три--четыре полена недочет. А с четвертого номера Серега Пестриков наибольше колбасится. -- Караулить,-- говорит,-- братишки, требуется. Иначе,--говорит,-- никаким манером вора не возьмешь. Согласился народ. Стали караулить. Караулим по очереди, а дрова пропадают. И проходит месяц. И заявляется ко мне племянник мой, Мишка Власов. -- Я,-- говорит,-- дядя, как вам известно, состою в союзе химиков. И могу вам на родственных началах по пустяковой цене динамитный патрон всучить. А вы, -- говорит,-- заложите патрон в полено и ждите. Мы,-- говорит,-- петрозаводские, у себя в доме завсегда так делаем, и воры оттого пужаются и красть остерегаются. Средство,-- говорит,-- богатое. -- Неси, -- говорю, -- курицын сын. Сегодня заложим. Приносит. Выдолбил я лодочку в полене, заложил патрон. Замуровал. И небрежно кинул полешко на дрова. И жду: что будет. Вечером произошел в доме взрыв. Народ смертельно испугался -- думает черт знает что, а я-то знаю, и племянник Мишка знает,-- в чем тут запятая. А запятая -- патрон взорвался в четвертом номере, в печке у Сереги Пестрикова. Ничего я на это Сереге Пестрикову не сказал, только с грустью посмотрел на его подлое лицо, и на расстроенную квартиру, и на груды кирпича заместо печи, и на сломанные двери -- и молча вышел. Жертв была одна. Серегин жилец -- инвалид Гусев-- помер с испугу. Его кирпичом по балде звездануло. А сам Серега Пестриков и его преподобная мамаша и сейчас живут на развалинах. И всей семейкой с нового году предстанут перед судом за кражу и дров пропажу. И только одно обидно и досадно, что теперича Мишка Власов приписывает, сукин сын, себе все лавры. Но я на суде скажу, какие же, скажу, его лавры, если я и полено долбил, и патрон закладывал? Пущай суд распределит лавры. 1926 ДАМСКОЕ ГОРЕ Перед самыми праздниками зашел я в сливочную купить себе четвертку масла -- разговеться. Гляжу, в магазине народищу уйма. Прямо не протолкнуться. Стал я в очередь. Терпеливо жду. Кругом домашние хозяйки шумят и норовят без очереди протиснуться. Все время приходится одергивать. И вдруг входит в магазин быстрым шагом какая-то дамочка. Нестарая еще, в небольшой черной шляпке. На шляпке -- креп полощется. Вообще, видно, в трауре. И протискивается эта дамочка к прилавку. И что-то такое говорит приказчику. За шумом не слыхать. Приказчик говорит: -- Да я не знаю, гражданка. Одним словом, как другие --дозволят, так мое дело пятое. -- А чего такое? -- спрашивают в очереди. -- Об чем речь? -- Да вот, -- говорит приказчик, -- у них, то есть, семейный случай. Ихний супруг застрелившись... Так они просят отпустить им фунт сметаны и два десятка яиц без очереди. -- Конечное дело, отпустить. Обязательно отпустить. Чего там! -- заговорили все сразу. -- Пущай идет без очереди. И все с любопытством стали рассматривать эту гражданку. Она оправила креп на шляпке и вздохнула. -- Скажите, какое горе! -- сказал приказчик, отвешивая сметану. -- И с чего бы это, мадам, извиняюсь? -- Меланхолик он у меня был, -- сказала гражданка. -- И давно--с, позвольте вас так спросить? -- Да вот на прошлой неделе сорок дней было. -- Скажите, какие несчастные случаи происходят! -- снова сказал приказчик. -- И дозвольте узнать, с револьверу это они это самое, значит, или с чего другого? -- Из револьверу, -- сказала гражданка. -- Главное, все на моих глазах произошло. Я сижу в соседней комнате. Хочу, не помню, что-то такое сделать и вообще ничегошеньки не предполагаю, вдруг ужасный звук происходит. Выстрел, одним словом. Бегу туда -- дым, в ушах звон... И все на моих глазах. -- М--да, -- сказал кто-то в очереди, -- бывает... -- Может быть, и бывает, -- ответила гражданка с некоторой обидой в голосе, -- но так, чтобы на глазах, то, знаете, действительно... -- Какие ужасные ужасти! -- сказал приказчик. -- Вот вы говорите -- бывает, -- продолжала гражданка. --Действительно, бывает, я не отрицаю. Вот у моих знакомых племянник застрелился. Но там, знаете, ушел человек из дому, пропадал вообще... А тут все на глазах... Приказчик завернул сметану и яйца в пакет и подал гражданке с особой любезностью. Дама печально кивнула головой и пошла к выходу. -- Ну хорошо, --сказала какая-то фигура в очереди. Ну ихний супруг застрелившись. А почему такая спешка и яйца 6ез очереди? Неправильно! Дама презрительно оглянулась на фигуру и вышла. 1926 ВОРЫ Что-то, граждане, воров нынче развелось. Кругом прут без разбора. Человека сейчас прямо не найти, у которого ничего не сперли. У меня вот тоже недавно чемоданчик унесли, не доезжая Жмеринки. И чего, например, с этим социальным бедствием делать? Руки, что ли, ворам отрывать? Вот, говорят, в Финляндии в прежнее время ворам руки отрезали. Проворуется, скажем, какой-нибудь ихний финский товарищ, сейчас ему чик, и ходи, сукин сын, без руки. Зато и люди там пошли положительные. Там, говорят, квартиры можно даже не закрывать. А если, например, на улице гражданин бумажник обронит, так и бумажника не возьмут. А положат на видную тумбу, и пущай он лежит до скончания века... Вот дураки-то! Ну, деньги-то из бумажника, небось, возьмут. Это уж не может того быть, чтоб не взяли. Тут не только руки отрезай, тут головы начисто оттяпывай -- и то, пожалуй, не поможет. Ну, да деньги -- дело наживное. Бумажник остался, и то мерси. Вот у меня, не доезжая Жмеринки, чемоданчик свистнули, так действительно начисто. Со всеми потрохами. Ручки от чемодана -- и той не оставили. Мочалка была в чемодане -- пятачок ей цена -- и мочалку. Ну, на что им, чертям, мочалка?! Бросят же, подлецы. Так нет. Так с мочалкой и сперли. А главное, присаживается ко мне вечером в поезде какой-то гражданин. -- Вы,-- говорит,-- будьте добры, осторожней тут ездите. Тут,--говорит,--воры очень отчаянные. Кидаются прямо на пассажиров. -- Это,-- говорю,-- меня не пугает. Я,-- говорю,-- завсегда ухом на чемодан ложусь. Услышу. Он говорит: -- Дело не в ухе. Тут,-- говорит,-- такие ловкачи -- сапоги у людей снимают. Не то что ухо. -- Сапоги,-- говорю,-- опять же у меня русские, с длинным голенищем -- не снимут. -- Ну,-- говорит,-- вас к черту. Мое дело--предупредить. А вы там как хотите. На этом я и задремал. Вдруг, не доезжая Жмеринки, кто-то в темноте как дернет меня за ногу. Чуть, ей--богу, не оторвал... Я как вскочу, как хлопну вора по плечу. Он как сиганет в сторону. Я за ним с верхней полки. А бежать не могу. Потому сапог наполовину сдернут -- нога в голенище болтается. Поднял крик. Всполошил весь вагон. -- Что? -- спрашивают. -- Сапоги,-- говорю,-- граждане, чуть не слимонили. Стал натягивать сапог, гляжу -- чемодана нету. Снова крик поднял. Обыскал всех пассажиров -- нету чемодана. Вор-то, оказывается, нарочно за ногу дернул, чтоб я башку с чемодана снял. На большой станции пошел в Особый отдел заявлять. Ну, посочувствовали там, записали. Я говорю: -- Если поймаете, рвите у него к чертям руки. Смеются. -- Ладно,--говорят,-- оторвем. Только карандаш на место положите. И действительно, как это случилось, прямо не знаю. А только взял я со стола ихний чернильный карандаш и в карман сунул. Агент говорит: -- У нас,-- говорит,-- даром что Особый отдел, а в короткое время пассажиры весь прибор разворовали. Один сукин сын чернильницу унес. С чернилами. Извинился я за карандаш и вышел. "Да уж,-- думаю,--у нас начать руки отрезать, так тут до черта инвалидов будет. Себе дороже". А впрочем, чего-нибудь надо придумать против этого бедствия. Хотя у нас имеется такая смелая мысль: жизнь с каждым годом улучшается и в скором времени, может быть, совсем улучшится, и тогда, может быть, и воров не будет. Вот этим самым и проблема разрешится. Подождем. 1926 БОЧКА Вот, братцы, и весна наступила. А там, глядишь, и лето скоро. А хорошо, товарищи, летом! Солнце пекет. Жарынь. А ты ходишь этаким чертом без валенок, в одних портках, и дышишь. Тут же где-нибудь птичечки порхают. Букашки куда-нибудь стремятся. Червячки чирикают. Хорошо, братцы, летом. Хорошо, конечно, летом, да не совсем. Года два назад работали мы по кооперации. Такая струя в нашей жизни подошла. Пришлось у прилавка стоять. В двадцать втором году. Так для кооперации, товарищи, нет, знаете, ничего гаже, когда жарынь. Продукт-то ведь портится. Тухнет продукт ай нет? Конечное дело, тухнет. А ежли он тухнет, есть от этого убытки кооперации? Есть. А тут, может, наряду с этим, лозунг брошен -- режим экономии. Ну как это совместить, дозвольте вас спросить? Нельзя же, граждане, с таким полным эгоизмом подходить к явлениям природы и радоваться, и плясать, когда наступает тепло. Надо же, граждане, и об общественной пользе позаботиться. А помню, у нас в кооперативе спортилась капуста, стухла, извините за такое некрасивое сравнение. И мало того, что от этого прямой у нас убыток кооперации, так тут еще накладной расход. Увозить, оказывается, надо этот спорченный продукт. У тебя же, значит, испортилось, ты же на это еще и денежки свои докладывай. Вот обидно! А бочка у нас стухла громадная. Этакая бочища, пудов, может, на восемь. А ежели н" килограммы, так и счету нет. Вот какая бочища! И такой от нее скучный душок пошел -- гроб. Заведующий наш, Иван Федорович, от этого духа прямо смысл жизни потерял. Ходит и нюхает. -- Кажись, говорит, братцы разит. -- Не токмо, говорим, Иван Федорович, разит, а прямо пахнет. И запашок действительно, надо сказать, острый был. Прохожий человек по нашей стороне ходить даже остерегался. Потому с ног валило. И надо бы эту бочечку поскорее увезти куда-нибудь к чертовой бабушке, да заведующий, Иван Федорович, мнется. Все-таки денег ему жалко. Подводу надо нанимать, пятое - десятое. И везти к черту на рога за весь город. Все-таки заведующий и говорит: -- Хоть, говорит, и жалко, братцы, денег, и процент, говорит, у нас от этого ослабнет, а придется увезти этот бочонок. Дух уж очень тяжелый-- А был у нас такой приказчик, Васька Веревкин. Так он и говорит: -- А на кой пес, товарищи, бочонок этот вывозить и тем самым народные соки-денежки тратить и проценты себе слабить? Нехай выкатим этот бочонок во двор. И подождем, что к утру будет. Выперли мы бочку во двор. Наутро являемся --- бочка чистая стоит. Сперли за ночь капусту. Очень мы, работники кооперации, от этого факта повеселели. Работа прямо в руках кипит -- такой подъем наблюдается. Заведующий наш, голубчик Иван Федорович, ходит и ручки свои трет. -- Славно, говорит, товарищи, пущай теперь хоть весь товар тухнет, завсегда так делать будем. Вскоре стухла еще у нас одна бочечка. И кадушка с огурцами. Обрадовались мы. Выкатили добро на двор и калиточку приоткрыли малость. Пущай, дескать, повидней с улицы. И валяйте, граждане! Только ш этот раз мы проштрафились. Не только у нас капусту уволокли, а и бочку, черти, укатили. И кадушечку слямзили. Ну а в следующие разы спорченный продукт мы на рогожку вываливали. Так с рогожей и выносили. 1926 БАБЬЕ СЧАСТЬЕ Бабам, милые мои, нынче житьишко. Крупно богатеют наши бабы. Как сыр в масле катаются. Уж на что, скажем, наша знакомая тетя Нюша серая дамочка -- и та, дьявол, разбогатела. Главное, по серости своей она не сразу и разобралась и своем капитале. После только во вкус вошла. А сначала испугалась это ужасно как. А скрутило, милые мои, ее в январе месяце. В январе месяце ее скрутило, а в феврале месяце бежит наша тетя Нюша к врачу за бесплатным советом -- мол, как и отчего ее скрутило и не объелась ли она, часом. Доктор постучал тетю Нюшу трубочкой и признает у ней беременность на седьмом месяце. Очень от этих слов тетя Нюша расстроилась, однако спорить и ругаться с врачом не стала и пошла себе. И приходит она, милые мои, домой, серая, как подушка, присаживается на стульчак и обижается на окружающих. -- Да что ж это, граждане, происходит на земном шаре? Да как же, говорит, я теперича, войдите в положение, наниматься буду? Ну, например, стирка или постирушка, или полы мыть. А мне, может, как раз в это время с ребенком упражняться нужно. Так вот сидит тетя Нюша, рыдает и не слушает никаких резонов. Соседи говорят: -- Тут, бабонька, рыдать не приходится. Это, говорят, даже напротив того, довольно счастливая случайность при вашей бедности. Это, говорят, небольшой, но верный капитал по нынешним временам, вроде валюты... На кого, между прочим, думаешь-то? Тетя Нюша сквозь слезы отвечает: -- Одним словом, граждане, думать мне нечего. Либо дворник Мишка, либо торговец Четыркин, либо Пашка полотер. Одно из двух. Соседи говорят: -- Бери, милая, конечно, Четыркина. У Четыркина все-таки ларек, и, может, он, Четыркин, рублей триста зарабатывает. Сто рублей тебе, а остальные пущай хоть пропивает с горя. Стала тут тетя Нюша веселиться и чай внакладку пить, а после и говорит: -- Жалею я, граждане, что раньше не знала. Я бы, говорит, давно жила прилично. Так и разбогатела тетя Нюша. Сто целковых в месяц, ровно спец, лопатой огребает. Худо ли! 1926 ЧЕТЫРЕ ДНЯ Германская война и разные там окопчики -- все это теперь, граждане, на нас сказывается. Все мы через это нездоровые и больные. У кого нервы расшатаны, у кого брюхо как-нибудь сводит, у кого сердце не так аритмично бьется, как это хотелось бы. Все это результаты. На свое здоровье, конечно, пожаловаться я не могу. Здоров. И жру ничего. И сон невредный. Однако каждую минуту остерегаюсь, что эти окопчики и на мне скажутся. Тоже вот, не очень давно, встал я с постели. И надеваю, как сейчас помню, сапог. А супруга мне говорит: -- Что-то, говорит, ты, Ваня, сегодня с лица будто такой серый. Нездоровый, говорит, такой у тебя цвет бордо. Поглядел я в зеркало. Действительно -- цвет лица отчаянный бордо, и морда кирпича просит. Вот те, думаю, клюква! Сказываются окопчики. Может, у меня сердце или там еще какой-нибудь орган не так хорошо бьется. Оттого, может, я и серею. Пощупал пульс -- тихо, но работает. Однако какие-то боли изнутри пошли. И ноет что-то. Грустный такой я оделся и, не покушав чаю, вышел на работу. Вышел на работу. Думаю -- ежели какой черт скажет мне насчет моего вида или цвета лица -- схожу обязательно к доктору. Мало ли -- живет, живет человек и вдруг хлоп -- помирает. Сколько угодно. Без пяти одиннадцать, как сейчас помню, подходит до меня старший мастер Житков и говорит: --Иван Федорович, голубчик, да что с тобой? Вид, говорит, у тебя сегодня чересчур отчаянный. Нездоровый, говорит, у тебя, землистый вид. Эти слова будто мне по сердцу полоснули. Пошатнулось, думаю, мать честная, здоровье. Допрыгался, думаю. И снова стало ныть у меня внутри, мутить. Еле, знаете, до дому дополз. Хотел даже скорую помощь вызвать. Дополз до дому. Свалился на постель. Лежу. Жена ревет, горюет. Соседи приходят, охают: -- Ну, говорят, и видик у тебя, Иван Федорович. Ничего не скажешь. Не личность, а форменное бордо. Эти слова еще больше меня растравляют. Лежу плошкой и спать не могу. Утром встаю разбитый, как сукин сын. И велю поскорей врача пригласить. Приходит коммунальный врач и говорит: симуляция Чуть я за эти самые слова врача не побил. -- Я, говорю, покажу, какая симуляция. Я, говорю, сейчас, может быть, разорюсь на трояк и к самому профессору сяду и поеду. Стал я собираться к профессору. Надел чистое белье Стал бриться. Провел бритвой по щеке, мыло стер -- гляжу -- щека белая, здоровая, и румянец на ней играет. Стал поскорей физию тряпочкой тереть, гляжу -- начисто сходит серый цвет бордо. Жена приходит, говорит: -- Да ты небось, Ваня, неделю рожу не полоскал? Я говорю: -- Неделю, этого быть не может, -- тоже хватила, дура какая. Но, говорю, дня четыре, это, пожалуй, действительно верно. А главное, на кухне у нас холодно и неуютно. Прямо мыться вот как неохота. А когда стали охать да ахать --тут уж и совсем, знаете ли, не до мытья. Только бы до кровати доползти. Сию минуту помылся я, побрился, галстук прицепил и пошел свеженький как огурчик, к своему приятелю. И боли сразу будто ослабли. И сердце ничего себе бьется. И здоровье стало прямо выдающееся. 1926 ЧАСЫ Главное -- Василий Конопатов с барышней ехал. Поехал бы он один -- все обошлось бы славным образом. А тут черт дернул Васю с барышней на трамвае выехать. И, главное, как сложилось все дефективно! Например, Вася и привычки никогда не имел по трамваям ездить. Всегда пехом перся. То есть случая не было, чтоб парень в трамвай влез и добровольно гривенник кондуктору отдал. А тут нате вам -- манеры показал. Мол, не угодно ли вам, дорогая барышня, в трамвае покататься? К чему, дескать, туфлями лужи черпать? Скажи на милость, какие великосветские манеры! Так вот, влез Вася Конопатов в трамвай и даму за собой впер. И мало того, что впер, а еще и заплатил за нее без особого скандалу. Ну, заплатил -- и заплатил. Ничего в этом нет особенного. Стой, подлая душа, на месте, не задавайся. Так нет, начал, дьявол, для фасона за кожаные штуки хвататься. За верхние держатели. Ну и дохватался. Были у парня небольшие часы -- сперли. И только сейчас тут были. А тут вдруг хватился, хотел перед дамой пыль пустить -- часов и нету. Заголосил, конечно. -- Да что ж это, говорит. Раз в жизни в трамвай вопрешься, и то трогают. Тут в трамвае началась, конечно, неразбериха. Остановили вагон. Вася, конечно, сразу на даму свою подумал, не она ли вообще увела часы. Дама -- в слезы. --Я, говорит, привычки не имею за часы хвататься. Тут публика стала наседать. --Это, говорит, нахальство на барышню тень наводить. Барышня отвечает сквозь слезы: -- Василий, говорит, Митрофанович, против вас я ничего не имею. Несчастье, говорит, каждого человека пригинает. Но, говорит, пойдемте, прошу вас, в угрозыск. Пущай там зафиксируют, что часы -- пропажа. И, может, они, слава богу, найдутся. Василий Митрофанович отвечает: -- Угрозыск тут ни при чем. А что на вас я подумал будьте любезны, извините. Несчастье, это действительно, человека пригинает. Тут публика стала выражаться. Мол, как это можно? Если часы -- пропажа, то обязательно люди в угрозыск ходят и заявляют. Василий Митрофанович говорит: -- Да мне, говорит, граждане, прямо некогда и, одним словом, неохота в угрозыск идти. Особых делов, говорит, у меня там нету. Это, говорит, не обязательно идти. Публика говорит: -- Обязательно. Как это можно, когда часы -- пропажа. Идемте, мы свидетели. Василий Митрофанович отвечает: -- Это насилие над личностью. Однако все-таки пойти пришлось. И что бы вы, милые мои, думали? Зашел парень в угрозыск, а оттуда не вышел. Так-таки вот и не вышел. Застрял там. Главное -- пришел парень со свидетелями, объясняет. Ему говорят: -- Ладно, найдем. Заполните эту анкету. И объясните, какие часы. Стал парень объяснять и заполнять -- и запутался. Стали его спрашивать, где он в девятнадцатом году был. Велели показать большой палец. Ну и конченое дело. Приказали остаться и не удаляться. А барышню отпустили. И подумать, граждане, что творится? Человек в угрозыск не моги зайти. Заметают. 1926 ДРАКА Вчера, братцы мои, иду я к вокзалу. Хочу на поезд сесть и в город поехать. Пока что я на даче еще обретаюсь. Под Ленинградом. Так подхожу я к вокзалу и вижу -- на вокзале, на самой платформе, наискось от дежурного по станции, драка происходит. Дерутся, одним словом. А надо сказать, наше дачное местечко ужасно какое тихое. Прямо все дни -- ни пьянства, ни особого грохота, ни скандала. То есть ничего такого похожего. Ну, прямо тишина. В другой раз в ушах звенит от полной тишины. Человеку умственного труда, или работнику прилавка, или, скажем, служителю культа, ну, прямо можно вот как отдохнуть в наших благословенных краях. Конечно, эта тишина стоит не полный месяц. Некоторые дни недели, само собой, исключаются. Ну, скажем, исключаются, ясное дело -- суббота, воскресенье, ну, понедельник. Ну, вторник еще. Ну, конечно, празднички. Опять же дни получек. В эти дни, действительно, скрывать нечего -- форменная буза достигает своего напряжения. В эти дни, действительно, скажем, нехорошо выйти на улицу. В ушах звенит от криков и разных возможностей. Так вот, значит, в один из этих натуральных дней прихожу я на вокзал. Хочу на поезд сесть и в город поехать. Я на даче пока что. Под Ленинградом. Так подхожу к вокзалу и вижу -- драка. Два гражданина нападают друг на друга. Один замахивается бутылкой. А другой обороняется балалайкой. И тоже, несмотря на оборону, норовит ударить своего противника острым углом музыкального инструмента. Тут же еще третий гражданин. Ихний приятель. Наиболее трезвый. Разнимает их. Прямо между ними встревает и запрещает драться. И, конечно, принимает на себя все удары. И, значит, балалайкой и бутылкой. И когда этот третий гражданин закачался и вообще, видимо, ослаб от частых ударов по разным наружным органам своего тела, тогда я решил позвать милиционера, чтобы прекратить истребление этого благородного организма. И вдруг вижу: тут же у вокзала, на переезде, стоит милиционер и клюет семечки. Я закричал ему и замахал рукой. Один из публики говорит: -- Этот не пойдет. Он здешний житель. Напрасно зовете. -- Это,-- говорю,-- почему не пойдет? -- Да так -- он свяжется, а после на него же жители косо будут глядеть: дескать, разыгрывает начальство. А то еще наклепают, когда протрезвятся. Были случаи. Это не в Ленинграде. Тут каждый житель на учете. Милиционер стоял на своем посту и скучными глазами глядел в нашу сторону. И жевал семечки. Потом вздохнул и отвернулся. Драка понемногу ослабевала. И вскоре трое дерущихся, в обнимку, пошли с вокзала. 1927 СОЦИАЛЬНАЯ ГРУСТЬ Давно я, братцы мои, собирался рассказать про комсомольца Гришу Степанчикова, да все как-то позабывал. А время, конечно, шло. Может, полгода пробежало с тех пор, когда с Гришей произошла эта собачья неприятность. Конечно, уличен был парнишка во вредных обстоятельствах -- мещанские настроения и вообще подрыв социализма. Но только дозвольте всесторонне осветить эту многоуважаемую историю. Произошло это, кажется что, в Москве. А может, и не в Москве. Но сдается нам, что в Москве. По размаху видим. Однако точно не утверждаем. "Красная газета" в подробности не вдавалась. Только мелким полупетитом отметила--дескать, в Семеновской ячейке. А было это так. В Семеновской, то есть, ячейке состоял этот самый многострадальный Гриша Степанчиков. И выбили как-то раз этому Грише три зуба. По какому делу выбили -- опять же нам неизвестно. Может, излишки физкультуры. А может, об дерево ударился. Или, может быть, в младенческие годы сладкого употреблял много. Только знаем, что не по пьяной лавочке вынули ему зубы. Не может этого быть. Так вот, живет этот Гриша без трех зубов. Остальные все стоят на месте. А этих, как на грех, нету. А парень молодой. Всесторонний. Неинтересно ему, знаете, бывать без трех зубов. Какая же жизнь с таким отсутствием? Свистеть нельзя. Жрать худо. И папироску держать нечем. Опять же шипит при разговоре. И чай выливается. Парень уж так и сяк -- и воском заляпывал, и ситником дырку покрывал -- никак. Сколотил Гриша деньжонок. Пошел к врачу. -- Становьте,-- говорит,-- если на то пошло, три искусственных зуба. А врач попался молодой, неосторожный. Не вошел он в психологию Семеновской ячейки. Врач этот взял и поставил Грише три золотых зуба. Действительно, слов нет, вышло богато. Рот откроет-- картинка. Загляденье. Ноктюрн. Стали в ячейке на Гришу коситься. То есть, как рот откроет человек,-- говорит или шамает,-- так все глядят. Дескать, в чем дело! Почему такое парень обрастает? Мелкие разговорчики пошли вокруг события. Откуда, дескать, такие нэпмановские замашки? Почему такое мещанское настроение? Неужели же нельзя простому комсомольцу дыркой жевать и кушать? И на очередном собрании подняли вопрос --допустимо ли это самое подобное. И вообще постановили: Признать имение золотых зубов явлением, ведущим к отказу от социализма и его идей, и мы, члены ВЛКСМ Семеновской ячейки, объявляем против ихних носителей борьбу, как с явлением, разрушающим комсомольские идеи. Зубы -- отдать в фонд безработных. В противном случае вопрос будет стоять об исключении из рядов союза. ("Красная газета") Тут председатель от себя еще подбавил жару. Мужчина, конечно, горячий, невыдержанный. Наговорил много горьких слов. -- Я,-- говорит,-- даром, что председатель, и то,-- говорит,-- не замахиваюсь на золотые безделушки. А у меня,-- говорит,-- давно заместо задних зубов одни корешки торчат. И ничего -- жую. А как жую -- один бог знает. Пальцами, может, помогаю, жевать, то есть. Но не замахиваюсь. Всплакнул, конечно, Гриша Степанчиков. Грустно ему отдавать такие зубы в фонд безработных. Начал объяснять: дескать, припаяны, выбивать трудно. Так и не отдал. А поперли его из союза или нет -- мы не знаем. Сведений по этому делу больше не имели. Но, наверное, поперли. 1927 КОШКА И ЛЮДИ Печка у меня очень плохая. Вся моя семья завсегда угорает через нее. А чертов жакт починку производить отказывается. Экономит. Для очередной растраты. Давеча осматривали эту мою печку. Вьюшки глядели. Ныряли туда вовнутрь головой. -- Нету, говорят. Жить можно. -- Товарищи, говорю, довольно стыдно такие слова произносить: жить можно. Мы завсегда угораем через вашу печку. Давеча кошка даже угорела. Ее тошнило давеча у ведра. А вы говорите -- жить можно. Председатель жакта говорит: -- Тогда, говорит, устроим сейчас опыт и посмотрим, угорает ли ваша печка. Ежли мы сейчас после топки угорим -- ваше счастье -- переложим. Ежли не угорим -- извиняемся за отопление. Затопили мы печку. Расположились вокруг ее. Сидим. Нюхаем. Так, у вьюшки, сел председатель, так -- секретарь Грибоедов, а так, на моей кровати, -- казначей. Вскоре стал, конечно, угар по комнате проноситься. Председатель понюхал и говорит: -- Нету. Не ощущается. Идет теплый дух, и только. Казначей, жаба, говорит: -- Вполне отличная атмосфера. И нюхать ее можно. Голова через это не ослабевает. У меня, говорит, в квартире атмосфера хуже воняет, и я, говорит, не скулю понапрасну. А тут совершенно дух ровный. Я говорю: -- Да как же, помилуйте, -- ровный. Эвон как газ струится. Председатель говорит: -- Позовите кошку. Ежели кошка будет смирно сидеть, значит, ни хрена нету. Животное завсегда в этом бескорыстно. Это не человек. На нее можно положиться. Приходит кошка. Садится на кровать. Сидит тихо. И, ясное дело, тихо -- она несколько привыкшая. -- Нету, -- говорит председатель, -- извиняемся. Вдруг казначей покачнулся на кровати и говорит: -- Мне надо, знаете, спешно идти по делу. И сам подходит до окна и в щелку дышит. И сам стоит зеленый и прямо на ногах качается. Председатель говорит: -- Сейчас все пойдем. Я оттянул его от окна. -- Так, говорю, нельзя экспертизу строить. Он говорит: -- Пожалуйста. Могу отойти. Мне ваш воздух вполне полезный. Натуральный воздух, годный для здоровья. Ремонта я вам не могу делать. Печка нормальная. А через полчаса, когда этого самого председателя ложили на носилки и затем задвигали носилки в карету скорой помощи, я опять с ним разговорился. Я говорю: -- Ну как? -- Да нет, говорит, не будет ремонта. Жить можно. Так и не починили. Ну что ж делать? Привыкаю. Человек не блоха -- ко всему может привыкнуть. 1927 ДУШЕВНАЯ ПРОСТОТА Может, помните--негры к нам приезжали. В прошлом году. Негритянская негрооперетта. Так эти негры очень даже довольны остались нашим гостеприимством. Очень хвалили нашу культуру и вообще все начинания. Единственно были недовольны уличным движением. -- Прямо,-- говорят,-- ходить трудно: пихаются и на ноги наступают. Но, конечно, эти самые негры избалованы европейской цивилизацией, и им, действительно, как бы сказать, с непривычки. А поживут год--два, обтешутся и сами будут шлепать по ногам. Факт. А на ноги у нас, действительно, наступают. Ничего не скажешь. Есть грех. Но только это происходит, пущай негры знают, по простоте душевной. Тут, я вам скажу, злого умысла нету. Наступил -- и пошел дальше. Только и делов. Вот давеча я сам наступил на ногу одному гражданину. Идет, представьте себе, гражданин по улице. Плечистый такой, здоровый парень. Идет и идет. А я сзаду его иду. А он впереди идет. Всего на один шаг от меня. И так мы, знаете, мило идем. Аккуратно. Друг другу на ноги не наступаем. Руками не швыряемся. Он идет. И я иду. И прямо, можно сказать, не трогаем друг друга. Одним словом, душа в душу идем. Сердце радуется. Я еще подумал: "Славно идет прохожий. Ровно. Не лягается. Другой бы под ногами путался, а этот спокойно ноги кладет". И вдруг, не помню, я на какого-то нищего засмотрелся. Или, может быть, на извозчика. Засмотрелся я на нищего и со всего маху моему переднему гражданину на ногу наступил. На пятку. И повыше. И наступил, надо сказать, форменно. Со всей возможной силой. И даже я замер тогда в испуге. Остановился. Даже от волнения "извините" не сказал. Думаю: развернется сейчас этот милый человек и влепит в ухо. Ходи, дескать, прилично, баранья голова! Замер я, говорю, в испуге, приготовился понести должное наказание, и вдруг -- ничего. Идет этот милый гражданин дальше и даже не посмотрел на меня. Даже башки не обернул. Даже, я говорю, ногой не тряхнул.