Зеев (Владимир) Жаботинский. Пятеро

---------------------------------------------------------------
     OCR: А.Кобринский http://a-kobrinsky.tripod.com/zv/ ? http://a-kobrinsky.tripod.com/zv/
     Spellcheck: Mark Blau http://www.geocities.com/117419/jabo/jabo.html ? http://www.geocities.com/117419/jabo/jabo.html
---------------------------------------------------------------


        ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

     Начало этого  рассказа из быта прежней Одессы относится к самому началу
нашего столетия. Первые годы  века  тогда у нас назывались  "весна" в смысле
общественного и государственного пробуждения, а для моего поколения  совпали
также  с личной весной  в  смысле подлинной  двадцатилетней молодости. И обе
весны, и  тогдашний  облик веселой столицы Черноморья  в акациях  на  крутом
берегу  сплелись у  меня  в  воспоминании с  историей одной семьи,  где было
пятеро детей:  Маруся,  Марко,  Лика,  Сережа,  Торик. Часть  их приключений
прошла у  меня на глазах; остальное, если понадобится, расскажу  по наслышке
или досочиню по догадке. Не ручаюсь за точность  ни в жизнеописаниях героев,
ни в последовательности общих событий, городских или всероссийских,  на фоне
которых  это  все  произошло:  часто  память  изменяет,  а  наводить справки
некогда.  Но в  одном  уверен:  те пятеро мне запомнились не случайно,  и не
потому, что Марусю и Сережу я  очень любил, и  еще больше их легкомысленную,
мудрую,  многострадальную  мать, --  а  потому, что на этой  семье,  как  на
классном примере из учебника, действительно  свела с нами счеты -- и добрые,
и злые -- вся предшествовавшая эпоха еврейского обрусения. Эту сторону дела,
я  уверен, расскажу правдиво, без придирчивости, тем более,  что все это уже
далеко и  все  давно стало  грустно-любимым.  "Я сын  моей поры,  мне  в ней
понятно добро и зло, я знаю блеск и тлю: я сын ее, и в ней  люблю все пятна,
весь яд ее люблю"



        I. ЮНОСТЬ

     <img src=pyatero_0stairs.gif>
     <img src=pyatero_0opera.gif>

     В  первый раз  я  увидел г-жу  Мильгром  и ее  старшую дочь  на  первом
представлении "Моны  Ванны" в городском  театре. Они  сидели в ложе  бенуара
неподалеку от моего кресла; в  ложе было еще трое,  но из другой семьи. Я их
заметил  по причине  и  лестной, и  очень  нелестной  для  моего  самолюбия.
Началось с  того,  что  сидевший  рядом  со мною  молодой коллега по газете,
бытописатель  босяков  и порта, сказал  мне под шум  наполнявшегося зала: --
Посмотри вправо, на ту рыжую евреечку в третьей ложе: как котенок  в  муфте!
--  Ему   иногда   прекрасно  удавались  сравнения:  барышня  в  самом  деле
выглядывала из своей пушистой ярко-красной прически, как кошечка из мехового
кольца на  конфетной коробке. В то же время  я  увидел,  что  дама  показала
девушке на меня и  что то сказала, видно мою газетную кличку, а дочь сделала
большие глаза, недоверчиво пожала плечами и ответила (я это ясно видел по ее
губам): -- Неужели? не может быть!
     Во  втором  антракте   я  пошел  на  галерку  повидаться  с  приятелями
студентами. Важный институт была в  нашем городском театре галерка:  царство
студентов; боковые  сиденья, кажется, чуть  ли  не только  им  и выдавались.
Поэтому   всегда   там  особо  дежурил   околоточный   надзиратель,   всегда
какой-нибудь  благообразный  богатырь  с  двумя  бородами на  груди,  как  у
генерала, и  в  резерве  у него  имелись  городовые. Когда студенты  буянили
(например, когда старый Фигнер  пустил петуха на высокой ноте в "Гугенотах",
и  ему по этому поводу кстати еще припомнили небратское отношение к  сестре,
сидевшей  в Шлиссельбурге), -- появлялись городовые и  выводили студентов за
локти, а надзиратель шагал позади и почтительно приговаривал:  Пожалуйте, г.
студент, как же так можно...
     В этот  вечер никто не буянил. Газеты уже  две  недели готовили народ к
постановке "Моны  Ванны"; не помню как, но несомненно вложили и  в эту пьесу
некий революционный смысл (тогда выражались "освободительный"; все в те годы
преломлялось,  за  или  против, чрез  освободительную призму, даже пискливый
срыв голоса у тенора, именовавшегося солистом его величества). Представление
оправдало все ожидания. Героиню играла актриса,  в которую все мы тогда были
просто влюблены: половина  барышень  в  городе  подражали ее ласково-унылому
голосу  и  подавали  знакомым руку  не сгибая, ладонью вниз, как она. "Фойе"
галерки,  обычно  в  антрактах  похожее  на  аллею  бульвара,  где  тянулись
параллельно одна  другой две тесные реки гуляющих, теперь  напоминало форум:
всюду кучки,  и в каждой кучке спор  об одном  и том же -- мыслимая ли вещь,
чтобы Принцивалле просидел  с Моной Ванной, в таком наряде, целую ночь  и не
протянул к ней даже руки?
     Об этом шумели студенты и в той группе,  где  я нашел  своих приятелей;
сквозь их  весьма повышенные тоны я слышал, что и в соседней толпе, особенно
многолюдной, кипятились о том же.  Вдруг я заметил, что в центре там  стояла
та рыжая барышня.  На  вид ей  было  лет  девятнадцать. Она была  невысокого
роста, но сложена прекрасно по сдобному вкусу того полнокровного времени; на
ней  был, конечно, тесный  корсет с талией  и боками, но,  по-видимому,  без
"чашек",  что  в среднем  кругу,  как  мне  говорили,  считалось  новшеством
нескромным; и рукава буфами  не  доходили  даже  до  локтей, и хотя воротник
платья по-монашески подпирал ей горло,  под воротничком спереди все-таки был
вырез вершка  в полтора,  тоже по  тогдашнему дерзость.  В довершение  этого
внешнего впечатления, до меня донеслись такие отрывки разговора:
     -- Но мыслимо ли, -- горячился студент, -- чтобы Принцивалле...
     --  Ужас! -- воскликнула рыжая  барышня, -- я бы на  месте  Моны  Ванны
никогда этого не допустила. Такой балда!
     Окружающие засмеялись, а один из них совсем заликовал:
     --  Вы прелесть, Маруся,  всегда  скажете  такую вещь, что  расцеловать
хочется...
     --  Подумаешь, экое отличие, --  равнодушно отозвалась Маруся, -- и так
скоро не  останется на  Дерибасовской  ни  одного студента,  который  мог бы
похвастаться, что никогда со мной не целовался.
     Больше я не расслышал, хотя начал нарочно прислушиваться.
     Закончился  спектакль  совсем величаво. После  первого  и второго  акта
партер  и ложи  еще выжидали, что  скажет высшая законодательница-галерка, и
только  по  ее  сигналу начинали  бурно хлопать; но теперь  сами  своевольно
загремели  и  ложи,  и  партер. Несчетное  число раз выходил  кланяться весь
состав, потом Мона Ванна с Принцивалле, потом Мона Ванна одна в своей черной
бархатной драпировке. Вдруг из грохота  рукоплесканий выпала главная нота --
замолчала с обеих сторон боковая  галерка: знак, что  готовится высшая  мера
триумфа, до тех пор едва ли не исключительная привилегия итальянских певиц и
певцов -- студенты ринулись в партер. Остальная публика, не  переставая бить
в ладоши, обернулась выжидательно; расписной занавес опять  поднялся, но еще
никого не было  на сцене -- там  тоже ждали высочайшего выхода юности. Через
секунду  по всем  проходам  хлынули  вперед синие  сюртуки  и серые тужурки;
помню, впереди всех по  среднему проходу  семимильными  шагами шел  огромный
грузин, с выражением лица деловым,  серьезным, грозным, словно на баррикаду.
Подойдя к самому оркестру, он  сунул фуражку  под мышку и неторопливо, может
быть и не очень громко, с  великим уверенным достоинством мерно и  отчетливо
трижды ударил в ладоши ("словно султан, вызывающий  из-за решетки прекрасную
Зюлейку", было на следующий день сказано в  одной из газет). И только тогда,
в ответ на повелительный зов падишаха, вышла из-за кулис прекрасная Зюлейка;
я видел, у нее по настоящему дрожали  губы, и спазмы рыданий подкатывались к
горлу; кругом стояла неописуемая буря; два капельдинера выбежали из-за кулис
убирать корзины с цветами, чтобы очистить поле для того, что тогда считалось
дороже цветов: на сцену полетели мятые, выцветшие, с облупленными козырьками
голубые фуражки. Позади студентов стояли пристава и околодочные, каждый, как
на  подбор,  с  двумя  бородами  на  груди;  вид у  них  был  благосклонный,
разрешительный,   величественно-праздничный,  подстать  пылающему  хрусталю,
позолоте, кариатидам,  красному бархату кресел и барьеров,  парадным одеждам
хлебных  экспортеров и их черноглазых дам, всему великолепию беспечной сытой
Одессы. Я оглянулся на Марусю: она  была вне себя от счастья, но смотрела не
на сцену, а на студентов, дергала мать за вздутые у плеч рукава и показывала
ей, по-видимому,  своих  ближайших  друзей в  толпе синих сюртуков  и  серых
тужурок, называя имена; если  правильно помню -- до двадцати, а то и больше,
пока не пополз с потолка, тоже величаво, пожарный занавес.

        II. СЕРЕЖА
     Кто  то  мне  сказал, что фамилия рыжей барышни Мильгром;  и, уходя  из
театра, я вспомнил, что с одним из членов этой семьи я уже знаком.
     Встретились  мы  незадолго  до того летом. Я  гостил тогда у  знакомых,
доживавших конец августа  на даче  у самого Ланжерона.  Как то утром,  когда
хозяева  еще спали, я пошел вниз купаться, а потом задумал  погрести. У моих
друзей была плоскодонка  на две  пары  весел; я кое как сдвинул ее  в воду с
крупно-зернистого гравия (у нас он просто назывался "песок"), и только тогда
заметил, что  кто  то ночью обломал обе уключины  на правом борту.  Запасных
тоже  не оказалось. Нелепые  были  у  нас на побережии  уключины  --  просто
деревянные палочки, к которым веревками привязывались  неуклюжие толсторукие
весла: нужно было мастерство даже на то, чтобы весла  не  выворачивались, не
шлепали по воде плашмя. Зато никакого не нужно было мастерства на построение
такой уключины: обстругать сучок. Но мне  это  и  в  голову не  пришло. Наше
поколение  словно без пальцев выросло: когда отрывалась пуговица, мы скорбно
опускали головы и мечтали о  семейной  жизни, о жене, изумительном существе,
которое не боится никаких подвигов, знает, где купить иголку и  где нитки, и
как за все это взяться. Я стоял перед лодкой, скорбно опустив голову, словно
перед сложной машиной,  где что то испортилось таинственное, и нужен Эдисон,
чтобы спасти пропащее дело.
     В  этой  беде подошел  ко  мне  гимназист лет семнадцати  на вид; потом
выяснилось,  что ему  едва  16,  но  он был  высок  для своего возраста.  Он
посмотрел на обломки уключин деловитым  оком  бывалого  мужчины, и задал мне
деловито вопрос:

     <img src=pyatero_2-1seryozha.gif>

     -- Кто тут у вас на берегу сторож?
     -- Чубчик,  -- сказал  я, -- Автоном  Чубчик;  такой  рыбак. Он ответил
презрительно:
     -- Оттого  и беспорядок, Чубчик! Его  и другие  рыбаки все  за  босявку
держут.
     Я  радостно поднял  голову. Лингвистика  всегда была подлинной страстью
моей жизни; и,  живя в  кругу  просвещенном, где все  старались выговаривать
слова  на  великорусский  лад,  уже давно  я  не  слышал настоящего  наречия
Фонтанов,  Ланжерона,  Пересыпи  и  Дюковского  сада.  "Держут  за босявку".
Прелесть! "Держут" значит считают. А босявка -- это и перевести немыслимо; в
одном слове целая энциклопедия неодобрительных отзывов.  -- Мой собеседник и
дальше  говорил тем же слогом, но беда в  том, что  я-то родную  речь забыл;
придется передавать  его слова по  большей части на казенном  языке, с болью
сознавая, что каждая фраза -- не та.
     -- Погодите, -- сказал он, -- это легко починить.
     Вот был передо мною человек другой породы, человек с  десятью пальцами!
Во-первых,  у  него  оказался  в  кармане  нож,  и  не  перочинный, а финка.
Во-вторых, он тут же раздобыл и древесный материал: оглянувшись, нет ли кого
в поле зрения, уверенно подошел к соседней купальне со ступеньками и выломал
из  под  перил  нижнюю  балясину. Сломал  ее  пополам  о  колено;  половинку
обстругал; примерил, влезет ли в дырку, опять постругал; выколупал кочерыжки
старых уключин и вставил новые.  Только недоставало, чтобы завершил стихами:
"ну,   старик,   теперь  готово...".  --  Вместо   того   он,   с   той   же
непосредственной,  прямо  в цель  бьющей деловитостью, предложил  мне способ
расплаты за услугу:
     -- Возьмете меня с собой покататься?
     Я, конечно, согласился, но при этом еще раз взглянул на его герб и, для
очистки совести, спросил:
     -- А ведь учебный год уже начался -- вам, коллега, полагалось бы теперь
сидеть на первом уроке?
     --  Le  cadet de mes  soucis, -- ответил он  равнодушно, уже  нанизывая
веревочные кольца  с веслами на уключины.  По-французски это у него искренно
вырвалось, а  не для рисовки: я потом узнал, что у "их у младших  детей были
гувернантки (но  не  у  Маруси и не у  Марко,  отец  тогда еще  не так много
зарабатывал).  Вообще он не рисовался, и более того -- совсем и не заботился
о  собеседнике  и  о  том, что  собеседник  думает,  а поглощен  был  делом:
попробовал узлы на кольцах; поднял настил -- посмотреть, нет ли воды; открыл
ящик под кормовым сидением -- посмотреть, там ли черпалка;  где-то постукал,
что-то потер. В то же время успел изложить, что решил показенничать, так как
узнал  от  соученика,  проживавшего  пансионером у  грека,  т.  е.  у  чеха,
преподававшего греческий язык, что этот педагог решил сегодня  вызвать  его,
моего нового друга, не в очередь к  доске. Поэтому он оставил записку матери
(она поздно встает): "если придет педель, скажи ему, что я ушел к дантисту",
депонировал ранец у соседнего табачника и проследовал на Ланжерон.
     --  Компанейский человек ваша мама, -- сказал я с искренним одобрением.
Мы уже гребли.
     -- Жить можно, -- подтвердил он, -- tout &#224; fait potable.
     -- Только зачем же тогда ранец у табачника? Оставили бы дома, раз  мать
согласна.
     -- Из-за папы невозможно. Он  все  еще  необстрелянный. До  сих  пор не
может  успокоиться,  что  я  за  него расписываюсь  под  отметками.  Ничего,
привыкнет.  Завтра  я всю  записку напишу  его почерком: "сын  мой, Мильгром
Сергей, пятого класса, не был такого-то числа по причине зубной боли".
     Мы  порядочно отъехали; он прекрасно  греб, и  знал все  слова на языке
лодочников. Ветер сегодня опять разыграется часам к пяти, и не просто ветер,
а  именно  "трамонтан".  "Затабаньте правым, не  то налетим на  той  дубок".
"Смотрите -- подохла морская свинья", -- при этом указывая  пальцем  на тушу
дельфина, выброшенную вчера бурей на нижнюю площадку  волнореза  недалеко от
маяка.
     В промежутках между мореходными замечаниями он дал мне много отрывочных
сведений о семье. Отец каждое утро "жарит по  конке в контору",  оттого он и
так опасен, когда не хочется идти в гимназию -- приходится выходить с ним из
дому вместе. По  вечерам  дома "толчок" (т.  е., по-русски, толкучий рынок):
это к старшей сестре приходят "ее пассажиры",  все больше студенты. Есть еще
старший брат Марко, человек ничего  себе, "портативный", но "тюньтя"  (этого
термина я и не знал: очевидно, вроде фофана или ротозея). Марко "в этом году
ницшеанец". Сережа про него собственноручно сочинил такие стихи:
     Штаны с дырой, зато в идеях модник;
     Ученый муж и трижды второгодник.
     --  Это  у нас  дома, --  прибавил  он, --  моя  специальность.  Маруся
требует, чтобы про каждого ее пассажира были стихи.
     Сестра  Лика,  по-видимому,  тоже  старше Сережи,  "догрызла  последние
ногти, и  теперь скучает и злится на всю  Одессу". Моложе  всех Торик, но он
"опора престола": обо всем "судит так правильно, что издали скиснуть можно".
     К  маяку, я забыл сказать, мы попали вот как:  завидя дубок, на который
мы бы  налетели, если бы он не велел "табанить", Сережа вспомнил, что теперь
у  Андросовского мола  полным полно дубков  из Херсона -- везут монастырские
кавуны.
     -- Хотите, подадимся туды? Там и пообедаем: я угощаю.
     Очень уютно и забавно было мне с ним,  а на даче лодка никому до вечера
не могла  понадобиться;  к  тому же  он обещал  на  обратный  путь подобрать
"одного из  обжорки",  тот  будет грести, а  я  отдохну. Я согласился, и  мы
"подались" в порт, обогнув маяк и потратив на это дело часа три, из за ветра
и зыби  и необходимости каждые полчаса вычерпывать из под настила все Черное
море.
     -- Сухопутные они  у вас адмиралы,  --  бранился Сережа по адресу  моих
друзей, так нерадиво содержавших лодку.
     К пристани  среди  дубков пришлось пробираться  сквозь  давку, словно в
базарные  часы  на Толчке: малые  суда чуть ли не  терлись друг  о  друга, и
Сережа  знал, что  дубок, что  баркас,  что  фелюка  и  еще пять или  десять
названии.  Очевидно,  и  его  тут  многие  знали.  С  палуб,  загроможденных
арбузами, раза три его окликнули ласково, приблизительно так:
     -- Ого, Сирожка -- ты куды, гобелка? чего у класс не ходишь, сукин сын?
Как живется?
     На что он неизменно отвечал:
     -- Скандибобером!--  т.  е., судя по тону,  отлично  живется.  С  одной
"фелюки"  ему, скаля белые зубы, молодец в  красной феске что-то закричал по
гречески,  и  Сережа  отозвался на  том  же  языке;  я его  не  знаю, но,  к
сожалению, разобрал окончание фразы -- "тин митера су", винительный падеж от
слова,  означающего:  твоя  мамаша. В беседе  со мной  Сережа от этого стиля
воздерживался. Впрочем, излагая  мне свои взгляды на  учениц разных одесских
гимназий, он и  раньше немного смутил меня своей фразеологией: самая шпацкая
форма у  Куракиной-Текели  --  фиолетовый  цвет  хорошо облегает,  логарифмы
сторчат, как облупленные!
     У  пристани он,  отказавши мне  строго в  разрешении внести свой пай на
расходы,  сбегал куда то и принес целый  куль съестного.  Тут  же  на лодке,
окунув  руки для  гигиены  в  прорубь между арбузными корками, мы  совершили
самую вкусную в моей жизни трапезу. Но  еще слаще еды было любоваться на то,
как ел Сережа. Великое дело то, что англичане называют: table manners --  не
просто умение держать вилку и глотать суп без музыкального аккомпанемента, а
вообще  "обряд питания",  ритуал сложный, особый для каждого рода пищи и для
каждой обстановки, свято  утоптанный  поколениями гастрономической традиции.
Что вилка? Немудрено, когда есть  вилка,  действовать так, чтобы  и  глядеть
было  приятно.  Тут  не  только  вилки не  было,  но  она и  вообще  была бы
неуместна.  Бублик  семитати:  Сережа  его  не сломал,  а  разрезал  его  по
экватору,  на два кольца, смазал  оба  разреза салом,  соскреб с глянцевитой
поверхности  кунжутные семячки,  --  ровно,  как опытный  сеятель  на  ниве,
рассыпал их по салу, опять  сложил обе  половинки и только тогда, не  ломая,
впился  в  бублик зубами.  Тарань: Сережа  взял  ее за хвост  и плашмя,  раз
десять,  шлепнул  о  свой левый каблук,  объяснив мне: "шкура легче слазит".
Действительно, его тарань  дала себя обнажить гораздо скорее и  совершеннее,
чем  моя, хоть  я над  своею оперировал  при  помощи его  финки; и я все еще
подрезывал прозрачные соленые пласты на крепких иглах  ее скелета,  когда от
его тарани давно только жирный след остался у него на подбородке, на щеках и
на кончике носа. Но высшей  вершиной обряда был  кавун. Я стал было нарезать
его ломтями;  Сережа  торопливо сказал: "для меня  не надо". Он  взял  целую
четвертушку, подержал  ее перед  глазами, любуясь игрою красок, --  и исчез.
Пропал  с  глаз  долой:  был  Сережа   и  нет  Сережи.  Предо   мною  сидела
гимназическая  форма  с  маской зеленого мрамора вместо головы. Зависть меня
взяла: я со стороны почувствовал,  что он  в эту минуту переживает.  Хороший
кавун пахнет тихой водой, или наоборот, это безразлично; но утонуть, как он,
в  арбузе -- все  равно, что заплыть пред  вечером далеко в морское затишье,
лечь  на спину и забыть обо всем. Идеал нирваны,  ты  и  природа,  и  больше
ничего. Зависть  меня взяла: я схватил вторую четвертушку и тоже распрощался
с землей.
     ...Потом  пришел  тот  "один   из   обжорки",  и  я   невольно  подумал
по-берлински:  -- so siehste aus.  -- Сережа  его представил:  Мотя Банабак.
Тому  было  лет двадцать,  но,  несмотря  на  разницу  возраста,  это  были,
по-видимому,  закадычные друзья. По  дороге обратно я заснул и их  беседы не
слышал;  но  все  остальное я вспомнил тогда, после  театра, сидя  за чашкой
восточного кофе и блюдцем сирского рахат-лукума в любимой греческой  кофейне
на углу Красного переулка.

        III. В "ЛИТЕРАТУРКЕ"
     На субботнике, в литературно-артистическом кружке, после концерта, пока
служителя убирали  стулья для танцев, в "виноградном" зале  Маруся,  таща за
рукав, подвела ко мне свою мать и сказала:
     -- Эта женщина хочет с  вами познакомиться,  но робеет: Анна Михайловна
Мильгром. -- Между прочим, надо самой представиться: я ее дочь, но  она ни в
чем не виновата.
     Анна Михайловна подала мне руку, а Маруся, наказав ей вполголоса: "веди
себя как следует", ушла выбирать себе  кавалера; ибо закон, по  которому это
делается наоборот, не про нее был писан.
     "Виноградный" зал так назывался потому,  что  стены его  украшены  были
выпуклым переплетом  лоз и гроздей. Помещение кружка занимало целый особняк;
кому он принадлежал и  кто там жил  прежде, не  помню, но, очевидно, богатые
баре. Он находился в лучшем месте города, на самой границе двух его миров --
верхнего и  гаванного.  До сих  пор, зажмурив  глаза,  могу воскресить  пред
собою,  хоть  уже  сквозь  туман,  затушевывающий  подробности,  ту  большую
площадь,  память благородной  архитектуры  заморских  мастеров первой  трети
девятнадцатого века,  и  свидетельство  о тихом  изяществе  старинного вкуса
первых  строителей города  -- Ришелье, де  Рибаса,  Воронцова, и  всего того
пионерского  поколения  негоциантов  и  контрабандистов  с  итальянскими   и
греческими фамилиями.  Прямо  предо мною  -- крыльцо  городской  библиотеки:
слева  на фоне широкого, почти безбрежного залива -- перистиль думы:  оба не
посрамили  бы  ни  Коринфа,  ни  Пизы.  Обернись   вправо,  к  первым  домам
Итальянской улицы, в мое время уже  носившей имя Пушкина, который там  писал
Онегина;  обернись назад, к Английскому  клубу  и,  поодаль,  левому  фасаду
городского театра: все это строилось в разные времена, но все  с одной и той
же любовью к иноземному, латинскому  и эллинскому  гению города с непонятным
именем, словно  взятым из предания о царстве "на  восток от солнца, на запад
от  луны".  И тут же,  у  самого  особняка  "литературки"  (тоже по  братски
похожего  на  виллы, которые я  видел  в Сиене), начинался один из спусков в
пропасть  порта, и в  тихие  дни  оттуда  тянуло  смолою  и  доносилось  эхо
элеваторов.
     В то подцензурное время "литературка" была оазисом свободного слова; мы
все, ее участники, сами не понимали, почему ее разрешило начальство и почему
не закрыло. Прямой крамолы там не было, все мы были  так выдрессированы, что
слова вроде самодержавия и конституции сами собой как то не втискивались еще
в наш публичный словарь;  но о чем бы ни шла речь, от мелкой земской единицы
до  гауптманова  "Затонувшего  колокола",  --  во   всем  рокотала  крамола.
Чеховская  тоска  воспринималась,  как  протест  против  строя  и  династии;
выдуманные босяки  Горького,  вплоть  до Мальвы,  --  как  набатный  зов  на
баррикады; почему и  как, я бы  теперь объяснить не взялся, но так оно было.
Партий еще не было,  кроме подпольных; легальные марксисты  и  народники  не
всегда точно знали, чем они друг на друга непохожи, и  безропотно числились,
заодно с будущими кадетами, в общей  безбрежности  "передового  лагеря";  но
вместе  с  тем,  не  имея  программ,  мы  умудрялись   выявлять  запальчивую
программную  нетерпимость.   Кто  то   представил   доклад  о  Надсоне,  где
доказывалось, что был он не поэт-гражданин, а поэт-обыватель, "Кифа Мокиевич
в  стихах": два часа подряд  его громили  оппоненты за  реакционность  этого
взгляда, и председательствовавший, грек,  по профессии страховой  инспектор,
собственной властью лишил докладчика права на последнее защитительное слово,
и так он и  остался опозоренным навеки; а в  чем был состав преступления, не
помню, и неважно. Но тогда все это было потрясающе важно; и, как тот особняк
стоял в главной точке города географически,  так были четверги "литературки"
средоточием нашей духовной суеты.
     Оглядываясь  на  все это  через тридцать  лет,  я,  однако, думаю,  что
любопытнее всего было тогда у  нас мирное братание  народностей. Все  восемь
или  десять племен старой Одессы  встречались в этом клубе, и  действительно
никому еще не  приходило в  голову хотя бы молча для себя отметить, кто кто.
Года через два  это  изменилось, но на самой  заре  века мы искренно ладили.
Странно;  дома у себя все мы,  кажется, жили врозь от  инородцев, посещали и
приглашали   поляки  поляков,  русские  русских,  евреи  евреев;  исключения
попадались  сравнительно редко;  но мы еще не задумывались,  почему это так,
подсознательно  считали   это   явление  просто  временным   недосмотром,  а
вавилонскую  пестроту  общего форума --  символом прекрасного завтра.  Может
быть, лучше всего выразил это настроение -- его примирительную поверхность и
его подземную угрозу -- один честный и глупый собутыльник мой, оперный тенор
с  украинской фамилией, когда,  подвыпив на субботнике,  подошел после ужина
обнять меня за какую то застольную речь:
     --  За  самую печенку вы меня  сегодня  цапнули, -- сказал  он,  трижды
лобызаясь,  -- водой нас теперь не  разольешь: побратимы на  всю жизнь. Жаль
только, что вот еще болтают люди про веру: один русский, другой еврей. Какая
разница? Была бы душа общая, как у нас с  вами. А вот X. -- тот другое дело:
у него душа еврейская. Подлая это душа...


        x x x

     Анна   Михайловна  оказалась   вблизи  совсем   моложавой   госпожею  с
удивительно добрыми глазами; очень извинялась за выходку  дочери  -- "вам не
до старух, вы хотите танцевать". Я  правдиво объяснил,  что  еще в  гимназии
учитель  танцев  Цорн прогнал меня из класса,  обнаружив, что  я  никак не в
состоянии постигнуть разницу между  кадрилью  и вальсом в три па. Мы сели  в
уголок  за  фикусом и разговорились;  причем  я  сначала пытался  беседовать
галантно  ("моей дочери скоро двадцать лет"  -- "кто вам, сударыня, позволил
выйти  замуж в приготовительном классе?"),  но  она просто отмахнулась и без
церемонии сразу перевела меня в детскую:
     --  Слушайте,  я действительно  хотела с вами встретиться. Мой муж знал
вашего покойного отца когда то на Днепре; мы часто о вас говорим, и я хотела
вас спросить: отчего вы, человек способный, околачиваетесь без профессии?
     Для  первого  знакомства это был  очень обидный  вопрос;  но у  нее был
особый талант (потом еще в большей степени я  нашел  его у Маруси)  говорить
самые неподходящие вещи как-то по-милому, словно ей все можно.
     -- Без профессии? да ведь я уже сколько лет газетчик.
     Она  посмотрела  на меня с неподдельным изумлением, словно бы я сказал,
что вот уже десять лет прыгаю на одной ноге.
     -- Это ж не карьера. Писать можно еще год, еще два;
     нельзя всю  жизнь сочинять фельетоны, Игнац  Альбертович (это  мой муж)
охотно устроил бы вас  у себя  в  конторе;  или подумайте об адвокатуре; или
что-нибудь,  только  нельзя  же болтаться человеку  в воздухе без настоящего
заработка.
     Я  стал  было  доказывать  питательные   качества  своего  ремесла,  но
почувствовал,  что  не поможет ему  защита: в ее представлениях о социальной
лестнице просто не было  для него  ступени; в старину, говорят, так смотрели
все  порядочные люди  на  актеров; или,  может  быть, это проявился  атавизм
еврейский,  и мое  занятие  казалось ей чем-то  вроде профессии меламеда, за
которую  берется человек  потому,  что  ничего другого  не нашлось. Я бросил
апологию и перешел в наступление:
     --  Откровенность  за откровенность. Я знаю двоих из  ваших  детей: эту
старшую   барышню  и  Сережу.  Скажите:   как  у   них-то  прививаются  ваши
благоразумные  советы?  Оба они прелесть,  но  что  то,  боюсь, не  в  вашем
стиле...
     -- О, это другое дело. Они мои дети;  я скорее на крышу  гулять полезу,
чем стану им советовать.
     -- Как так?
     -- Последний человек, которого люди слушают, это Мать;
     или  отец, все  равно. В каждом поколении повторяется  трагедия отцов и
детей, и всегда одна и та же:  именно то, что  проповедуют  родители, в один
прекрасный   день,  оказывается,   детям  осточертело,  заодно   и  родители
осточертели. Спасибо, не хочу.
     "Умница дама",  подумал я, и решил, что занятнее не проведу вечера, чем
с нею. Эта семья  меня  уже заинтересовала; я стал расспрашивать о ее детях,
она  охотно  рассказывала, минутами с такой откровенностью, которая  и вчуже
меня бы резнула, если бы у нее все это не выходило "по милому".
     Между танцами подбежала к нам Маруся;  сказала мне,  указывая  на мать:
"берегитесь, она форменная деми-вьерж -- обворожить обворожит, а на роман не
согласится"; и тут же сообщила матери: "весь вечер танцую с Н. Н.; влюблена;
жаль,  у  него  усы, но  я надеюсь,  что  мягкие,  царапать не  будут", -- и
убежала.
     -- От  слова не станется,  --  сказал я утешительно,  думая,  что  Анна
Михайловна смущена  конкретностью  этого  прогноза; но  она  ничуть не  была
смущена.
     --  У девушек  этого поколения, что слово, что дело  -- разница  их  не
пугает.
     -- А вас?

     <img src=pyatero_1-1marusya.gif>

     --  Всякая  мать  за всех детей тревожится; но меньше всего я тревожусь
именно за Марусю. Вы в детстве катались на гигантских шагах? Взлетаешь  чуть
ли  не  до  луны,  падаешь  как  будто  в  пропасть -- но это все только так
кажется, а на самом деле есть привязь  и  прочная  граница.  У  Маруси  есть
граница,  дальше  которой ее никакие усы не оцарапают -- хотя я, конечно, не
хотела бы знать  точно,  где  эта  граница;  --  но  вот  мой  муж...  Игнац
Альбертович  был много старше, полный, с бритым подбородком, в очках; я и по
виду сказал бы, что хлебник -- так  и  оказалось.  Судя  по  акценту,  он  в
русской  школе  не учился, но, невидимому, сам над собою поработал; особенно
усердно, как было еще принято в его поколении, читал немецких  классиков  --
впоследствии  цитировал  на память чуть ли не страницы из Берне, а из поэтов
особенно почему то любил Шамиссо и Ленау. В результате был  на  нем  отчасти
тот   неопределимый   отпечаток,   который   мы   передаем   смешным  словом
"интеллигент";  слово  столь  же  зыбкого   содержания,   как   у   англичан
"джентльмен".  У  подлинного  джентльмена  могут  быть  невыносимо  скверные
манеры, как и настоящий интеллигент может спокойно, даже зевнув,  обнаружить
незнание  Мопассана  или Гегеля: дело тут не в реальных признаках, а в какой
то внутренней пропудренности культурой вообще. -- Но вместе с тем  в  Игнаце
Альбертовиче прежде всего чувствовался человек из мира "делов", знающий цену
вещам и людям и убежденный, что цена, вероятно, и есть самая  сущность.  Это
все  я  узнал  после, когда сошелся с семьею, хотя и в той первой беседе мне
врезались в память некоторые его оценки.
     Анна  Михаиловна  сразу ему  пожаловалась, что я в контору  не  хочу, а
намерен "весь век остаться сочинителем".
     --  Что ж,  -- сказал он,  --  молодой  человек,  очевидно, имеет  свою
фантазию в  жизни. У нашего сына Марко, что ни месяц, новая  фантазия; я ему
всегда  говорю: "С Богом,  желаю успеха; только помни:  если тебе удастся, я
скажу:  молодец,  я всегда предсказывал, что из  него  выйдет  толк. А  если
провалишься,  я скажу:  да разве  я еще с  его  рождения  не знал, что Марко
дурак?".
     Я поблагодарил  за науку, но предпочел опять перевести  беседу подальше
от себя,  на их собственных детей; это было нетрудно -- Анна Михайловна явно
любила эту  тему,  и  муж ее тоже от нее  не сторонился. Сережу  они описали
точно  таким, каким  я  его  уже  знал;  Игнац  Альбертович, протирая  очки,
закрепил это описание формулой несколько неожиданной:
     -- Вообще шарлатан; люблю шарлатанов.
     Зато  о  Торике  (его  звали  Виктор), самом  младшем, Анна  Михайловна
говорила  почтительно: хорошо  учится,  много читает,  ходит  на гимнастику,
недурно  играет  на  скрипке,  вежлив, охотно услужлив; когда у  матери было
воспаление легких, а Маруся  тогда была за границей, Торик ходил  за больною
лучше всякой сиделки.
     -- Есть,  --  сказал Игнац  Альбертович,  -- люди,  которые любят суп с
лапшою, а есть и такие, что любят его  с  клецками. Это  не  просто, это два
характера. Лапша -- дело  скользкое: если повезет,  наберешь целую копну; но
есть и риск, что все соскользнет. А с клецками никакого беспокойства: больше
одной не  выловишь, зато с мясом, и уж наверняка. У нас  Сережа  любит суп с
лапшею, а Торик с клецками.
     Я долго смеялся, хотя слышал эту притчу и раньше, во многих версиях; но
он очень сочно все это изложил. Я спросил:
     --  Теперь мне  знакома  вся  галерея  семейных  портретов,  но  Сережа
говорил, что есть еще сестра -- Лика?
     Анна  Михайловна  посмотрела  на  мужа,  а  он  --  на  пол,  и  сказал
раздумчиво:
     -- Лика. Гм... Лика -- это не сюжет для разговора во время танцев.

        IV. ВОКРУГ МАРУСИ
     Вскоре я стал частым гостем в их доме;  и при этом, странно сказать, на
первых порах  как бы  потерял из  виду  самих хозяев дома -- мать  и  отца и
детей. Все они утонули  в пестрой  и  шумной толчее марусиных  "пассажиров";
прошло  много недель, пока я сквозь  этот тесный  переплет посторонних людей
стал опять различать сначала Марусю, а потом и остальную семью.
     В  жизни я, ни до того, ни после,  не видал такого гостеприимного дома.
Это  не  было русское гостеприимство, активно-радушное, милости просим.  Тут
скорее приходилось припомнить слово из обряда еврейской Пасхи: "всякий, кому
угодно, да придет и ест". После  я  узнал, что Игнац Альбертович выражал эту
же мысль формулой на языке своего житомирского детства,  и это была  одна из
его  любимых поговорок: "а гаст?  мит-н коп  ин  ванд!", т.  е.  открой ему,
гостю, двери на звонок,  скажи: вот стулья,  а вот чай и сдобные булочки:  и
больше ничего, не потчуй его, не заботься о нем, пусть делает, что угодно --
"хоть головой об стенку". Должен признаться, что это и в самом деле помогало
гостям сразу чувствовать себя, как дома.
     Сквозь  сумрак нескольких вечностей,  пролетевших  с  той  поры, я  еще
некоторых  помню; большей частью не  по собственной их  выпуклости, а скорее
при помощи  сережиных рифмованных  портретов.  Почти все это были  студенты:
было два-три экстерна, из тех, что носили тогда синие студенческие фуражки в
предвкушении  грядущих  достижений,  хоть  и  очень  проблематических из  за
процентной   нормы;   были   начинающие   журналисты,  уже   знаменитые   на
Дерибасовской улице; бывали, вероятно, и такие, которых даже Маруся точно по
имени не знала.
     Помню  двух  явных  белоподкладочников. Один из  них  был  степенный  и
благовоспитанный, вставлял французские слова, а  по-русски пытался  говорить
на московский лад; только буква "р"  у него не выходила, но он объяснял  это
тем,  что  "гувернантка  акцент  испохтила".  Он  готовил  себя  к   карьере
административной  или  дипломатической,   намекал,  что   религия  не   есть
препятствие,  и   писал  на  медаль  сочинение  на   многообещающую  тему  о
желательности отмены конституции великого  княжества Финляндского. Являясь к
Марусе, всегда подносил цветы;  замужним дамам  целовал  ручки, а девицам --
нет, как  полагается (мы все, неотесанные, целовали руку и  Марусе;  кто  то
попробовал  это  проделать  даже  над  семнадцатилетней  Ликой,  но  жестоко
пострадал). Но Сережа его постиг, и портрет этого "пассажира" гласил:
     Вошел, как бог, надушен бергамотом,
     А в комнате запахло идиотом.
     Второй  был  раздуханчик,  румяненький,  всегда  счастливый,  всегда  с
улыбкой на все тридцать два зуба. "Папаша меня гнал  в медики,  в  Харьков",
объяснил  он  однажды, --  "но  я  был  неумолим:  пойду  только на один  из
танцевальных факультетов --  или юридический,  или  филологический".  Обожал
Одессу  и  всех не  в Одессе  родившихся презрительно  называл "приезжие". С
Марусей  он познакомился таким способом: она  как то шла  по улице одна,  он
вдруг зашагал с нею рядом, снял фуражку и заявил, сверкая всеми зубами:
     -- Мадмуазель, я -- дежурный член Общества для охраны одиноких девиц на
Ришельевской от нахалов.
     Сережин портрет, скорее злой, и вообще я привожу его не без колебаний:
     Он в комнату ворвался бурным штормом --
     И в комнате запахло йодоформом.
     Экстерны   допускались  только   наиболее   благообразные   и  наименее
глубокомысленные; собственно,  только в этом доме я и  видел  таких.  Вообще
экстерны тогда составляли в Одессе очень заметную группу населения; наезжали
из местечек близких  и  далеких, даже с Литвы ("выходцы из Пинского болота",
говорила  Маруся),  днем читали  Тургенева и Туган-Барановского в  городской
библиотеке,  а  по вечерам  разносили по  городу --  одни  революцию, другие
сионизм.  На  экзаменах за  шесть  и восемь классов их  нещадно проваливали;
многие  давно  махнули   рукой,  перестали  зубрить   и   даже   мечтать  об
университете, но продолжали считаться "экстернами", точно это была сословная
каста. Вид у них  был строгий и сосредоточенный, я их всегда боялся, читая в
их глазах библейский приговор: ты взвешен, взвешен -- и оказался легковесом.
Но  к   Марусе  попадали  только  исключения  из  этого  насупленного  типа:
"умеренные  экстерны", как  она  выражалась,  ручные, с галстуками и  даже в
крахмальных воротничках, и она, радея об их воспитании, старалась их отучить
от  бесед  на  грузные темы из  разных  областей  любомудрия.  Тем не менее,
остальные  "пассажиры"   на  них  косились,  а  Сережа  охотно   "цитировал"
лингвистические жемчужины, якобы им почерпнутые из их сочинений, поданных на
последнем неудачном экзамене:
     "Человечество давно уже заметило просветительное значение науки...".
     "На  поле  битвы"  (это был  перевод  с греческого) "раздавались  стоны
гибнущих и гибнуемых...".
     "Мать была поражена видеть сына бить отца...".
     Был  среди них, впрочем,  и  один неподкрашенный  экстерн,  как следует
быть,  в  косоворотке;  но  он приходил не к Марусе, а к  Лике,  и, как она,
волком  смотрел  на всех нас, и вообще скоро исчез из  круга.  Сережин отзыв
гласил:
     Бог знает как одет, нечисто выбрит --
     Того и глядь, он что-нибудь да стибрит.
     Молодых  журналистов я знал,  конечно, и  прежде. Один  из  них был тот
самый бытописатель босяков  и порта, который тогда  в театре сказал мне  про
Марусю: котенок в муфте. Милый  он был человек, и  даровитый; и босяков знал
гораздо  лучше,  чем  Горький,  который, я  подозреваю, никогда  с  ними  по
настоящему и  не жил, по крайней  мере,  не у нас  на  юге. Этот и в обиходе
говорил  на ихнем языке  --  Дульцинею сердца называл "бароха",  свое пальто
"клифт" (или что  то в этом роде), мои часики  (у него не  было) "бимбор", а
взаймы просил так: нема "фисташек"? Сережа считал его своим учителем, вообще
обожал,  и  упорно  отказывался  посвятить  ему  "портрет".  Его все любили,
особенно  из  простонародья.   Молдаванка  и   Пересыпь  на  eго  рассказах,
по-видимому, впервые учились читать; в  кофейне Амбарзаки раз подошла к нему
молоденькая кельнерша, расплакалась и  сказала:  -- Мусью, как вы щиро вчера
написали за "Анютку-Божемой"...
     Другой  носил тщательно растрепанные кудри и  насаждал у нас  в  городе
декаданс; несколько  мешало ему  то,  что  он не знал ни одного иностранного
языка;  зато  с  русским  расправлялся  бестрепетно,  и  одну  свою   статью
озаглавил:  "У  меня  болит его  голова".  Он  обильно  цитировал  из  книги
"Единственный  и  его  собственность",  но  однажды  выяснилось,  что он  ее
приписывает Ницше; напечатал  поэму в сто двадцать строк, но с подзаголовком
"сонет". Беспощадный Сережа обессмертил его так:
     Он был изысканно, возвышенно духовен,
     Но путал имена: Шпильгаген и Бетховен.
     ...Но это я еще и пятой, и десятой доли того населения не описал.
     Присмотревшись к  ним и, наконец, словно ежика в густой траве, различив
в  центре Марусю, я залюбовался, как  она ими всеми правит. Без усилий, даже
без  внимания, без  всяких попыток "занимать", одним внутренним магнетизмом.
Она не  умела заразительно смеяться, у нее это выходило хрипло; по  моему, и
говорила не так много -- да и где перекричать  такую толпу! --  но от одного
ее  присутствия  всем становилось уютно и  весело,  и  каждое слово  каждого
казалось  удивительно  остроумным.  Я субъект  глухой  к  магнетизму:  самый
любимый  человек  может  два часа смотреть мне  в  затылок -- не  почую и не
оглянусь; но помню такой случай: раз я пришел к ним, никого не застал, сел в
гостиной читать "Ниву" -- полчаса так прошло,  и вдруг меня буквально залило
ощущением bien-&#234;tre, словно в холодный день печку затопили, или вытекла
из глаза  колючая  пылинка: это  вернулась Маруся, --  а  я, зачитавшись, ни
звонка не  слышал, ни шагов ее по ковру; и притом даже не был  в нее влюблен
никогда.  Просто  "так",  просто  вошло с нею  в гостиную что-то  необычайно
хорошее.
     Чем интимно были для нее эти "пассажиры", не знаю. Послушать ее -- чуть
ли не все, долго  или мимолетно, озарены были по  очереди ее щедрой милостью
до той самой "границы", точного местоположения которой предпочитала не знать
Анна Михайловна; и  Маруся,  когда я  как то ей повторил  эти слова  матери,
посоветовала: "а вы маму успокойте: до диафрагмы". Однажды из другой комнаты
я  услышал ее голос (она была в гостиной, и вокруг нее там гудело  пять  или
шесть  баритонов): "ой,  папа, не входи, я сижу у  кого то  на коленях -- не
помню у кого". Уходя вечером на музыку с румяным белоподкладочником, она при
мне оказала матери: "побегу переоденусь, невежливо идти в парк с кавалером в
блузке,  которая  застегивается  сзади"; покраснел  студент,  а мудрая  Анна
Михайловна откликнулась критически только в литературном смысле:
     -- Односторонний у тебя стиль, Маруся.
     Когда мы подружились, я  раз наедине спросил: --  что  это,  Маруся, --
"стиль" такой, или взаправду правда?
     Она отрезала:
     -- Вас, газетчиков, я ведь не  соблазняю,  так вы и не беспокойтесь. --
Ну, а если бы и правда, так что?
     -- Много их...
     -- А вы на меня хорошо посмотрите, особенно в профиль убыло ?
     В  конце концов,  не  мое это было дело;  а лучше Маруси я не  встречал
девушек на свете.  Не могу ее забыть; уже меня  упрекали, что во  всех моих,
между делом, налетах в беллетристику, так или иначе всегда выступает она, ее
нрав, ее  безбожные правила сердечной жизни, ее красные  волосы.  Ничего  не
могу поделать. Глядя на нее как то из угла в их гостиной,  вдруг я  вспомнил
слово Энрико Ферри, не помню о ком, слышанное когда то в Риме на лекции: che
bella pianta umana, "прекрасный росток человеческий"; и тогда я еще не знал,
какой воистину прекрасный, сколько  стали под  ее  бархатом,  и как  это все
дико, страшно, чудовищно и возвышенно кончится.

        V. МИР "ДЕЛОВ"

     <img src=pyatero_5-brothers.gif>

     Конечно,  была в этом  доме и другая  жизнь,  помимо  старшей  дочери и
собиравшейся  у  нее ватаги;  только  очень казалась она заслоненной,  и сам
Игнац Альбертович  говорил  о себе и  жене  и гостях не марусиных: --  Мы --
вторая  гарнитура... Между  тем  вышло  так,  что  в дальнейшем  ходе разных
ответвлений этой  веселой  и  горькой истории  тем  "заслоненным"  достались
видные роли; надо и их помянуть.
     Были "Нюра  и Нюта" --  мать  и  дочь; дочь  называла мамашу по  имени.
Собственно звали старшую  даму Анной, а  девицу Ноэми -- на библейском имени
настоял отец; он же, говорят, очень сердился за то, что мать и дочь, хотя бы
неофициально, слывут как будто  тезками  наперекор еврейской  традиции; но с
ним  мало считались, человек он был застенчивый,  молчаливый, и часто уезжал
по делам. Нюра  и Нюта не  только  себе  клички  придумали похожие --  они и
одевались  одинаково,   и  причесывались  друг  под  друга  и   всегда  были
неразлучны.  Кажется,  они и  губы  подкрашивали  --  серьезная  в  те  годы
уголовщина. "В Нюре с  Нютой есть что-то порочное", уверяла Маруся; а Сережа
их, напротив,  защищал следующим образом: "Ничего  подобного,  просто дурака
валяют"; причем этот обмен мнений произошел в присутствии самих Нюры  и Нюты
и  моем и  еще всякого разного народу, и никто не  обиделся, только  мать  и
дочь, сидевшие рядом, повернули друг к другу лица под одним и тем же углом и
улыбнулись  друг  дружке  одной  и той  же  стороною губ.  --  Дочери  было,
вероятно, лет двадцать пять, она формально считалась приходившей к Марусе (у
которой вообще бывало много и женской молодежи); мать ее числилась, конечно,
гостьей Анны Михайловны; но  впечатление было такое, будто Нюра и Нюта,  где
бы ни были, всегда, собственно, делают визиты друг другу.
     Еще бывал там  один  гость, не  разобраться чей;  меня  с ним раза  три
знакомили, пока я его  заметил. Был  это дальний племянник Анны  Михайловны,
уже  взрослым юношей  прибывший  из  местечка на Днепре;  теперь  ему  было,
по-видимому, лет  двадцать  восемь,  не меньше. Он  называл хозяев  "дядя" и
"тетя",  со  всеми детьми был  на  ты, но  этим  близость и  ограничивалась;
приходил часто, но ни  в каких общих затеях, играх, прогулках не участвовал;
все  так  привыкли  к  его пассивному  присутствию,  что  оно  уже никого не
стесняло, ни хозяев, ни  гостей, ни его самого. Я попробовал  однажды с  ним
разговориться, но успеха не имел;  только вынес впечатление, что он и меня и
всю   компанию   презирает,   и   вообще   мужчина   угрюмый   и  не   очень
доброжелательный. Фамилия  у него была странная -- Козодой; в семье называли
его  Самойло; он  имел  звание  помощника  провизора и  служил в аптекарском
магазине, а  слова  "аптекарский магазин"  произносил  оба  с  ударениями на
предпоследнем слоге. Кто то пустил слух, будто он влюблен в Марусю;  но  все
они  были  в нее влюблены, и  меньше  всего был похож на  вздыхателя  именно
Самойло  -- кажется,  даже не  заговаривал с нею,  а на ее редкие  обращения
отвечал  равнодушно и деловито, не поощряя к продолжению  беседы. Еще помню:
говорили, что  он о своем ремесле держится очень высокого  мнения и называет
себя не фармацевт, а фармаколог; Сережа это выговаривал: "фармаколух".
     Затем  помню  еще  двух  родственников,  между  собою  братьев,  совсем
пожилых; старшего  звали Абрам Моисеевич,  второго  Борис Маврикиевич, и это
различие  в  стилизации  одного и того же отчества  определяло многое  в  их
несходной натуре. Старший, старик богатый, любил щеголять первобытной  своей
неотесанностью.  Все  ходячие престарелые  словечки и остроты на эту тему  я
слышал от него. "Образование?" -- говорил он, вытаскивая бумажник:  "вот мое
образование". Или: "Убеждения? вот...". Или: "Что,  Игнац,  твой Марко опять
остался на второй год? Это ты дурак, а не он. Мой Сема тоже лентяй, но я что
делаю? .Перед экзаменами встречаю  в  клубе его директора и говорю прямо: г.
Суббоцкий, держу с вами пари на пятьсот, что  мой сын  опять застрянет. -- И
дело в шляпе". Брата своего Бориса Маврикиевича  он терпеть не мог, всячески
ему  досаждал;  за глаза  называл его "этот шмендрик", а в глаза на людях не
Борис, но "Бенреш".
     Борис Маврикиевич был всего лет на пять моложе, но воспитан был или сам
себя воспитал  совсем  по иному.  Выражался  правильно по-русски, а  оттенки
акцента  сглаживал тем,  что в присутствии русских  старался говорить  басом
(это,  говорят,  помогает).  Много  лет  назад,  принимая  грязевые ванны на
Хаджибейском  лимане,  он  познакомился  с  писателем  Данилевским;  тот ему
подарил  на  память  свой роман  "Девятый  вал", и  Борис Маврикиевич оттуда
всегда цитировал места, подходящие к теме данной беседы. Более того: когда в
кредитном обществе,  где он  и брат его Абрам Моисеевич оба состояли членами
правления, появился вдруг некий строптивый пайщик и произвел  не помню какой
скандал в годовом  собрании, --  я  сам слышал, вот этими ушами,  как  Борис
Маврикиевич о нем отозвался:  "Это Робеспьер какой то; кончит тем, что и его
какая-нибудь Шарлотта  застрелит  в бане". Росту он  был богатырского, грудь
носил колесом; раз  я встретил его на Дерибасовской, в сизой  крылатке вроде
офицерской,  а на голове у него была  самая подлинная  дворянская  фуражка с
красным  околышком,  и  общий  эффект был  отменно  православный.  Он  носил
бакенбарды в полщеки, а подбородок брил ежедневно, с синевой,  и по пятницам
приходила к нему маникюрша.
     В клубе он играл в винт  исключительно  с чиновниками -- тут то и любил
старший  брат  подойти и сказать во всеуслышание: "Бейреш, пора домой,  твоя
жена Фейгеле беспокоится",  --  а тот  был холостяк, и  никакой Фейгеле и на
свете не было.
     Смешили они меня до умору; но в одном должен  признаться -- эти двое, и
с ними  еще  Игнац Альбертович, первые мне  показали то, что потом  в  жизни
много раз еще подтвердилось: что гораздо любопытнее  говорить с купцами, чем
с профессиональными интеллигентами. В  естественном кругу моем  я встречался
больше с литераторами и  адвокатами:  потолковав  о книгах, больше не о  чем
бывало  нам   беседовать,  разве  что  рассказывать  анекдоты  судебные  или
редакционные. Но когда те три "хлебника", уставши от вечной игры  в очко и в
шестьдесят шесть, клали локти на стол и  начинали пересуживать свои биржевые
дела, я невольно заслушивался, и мне на час открывался весь божий мир  и чем
он  живет. По  тысячам дорог  Украины  скрипят телеги, хохлы кричат на волов
"цоб-цобе", -- это везут зерно со всех сторон  к пристаням кормильца-Днепра,
и жизнь сорока миллионов зависит от того, какие будут в этом сезоне отмечены
в  бюллетене одесского гоф-маклера ставки на ульку  или сандомирку. Но и эти
ставки  зависят от того, оправдаются ли тревожные слухи, будто  султан хочет
опять закрыть Дарданеллы; а слухи пошли из за каких то событий в Индии или в
Персии,  и  как  то  связаны  с  этим  и Франц-Иосиф,  и  императрица  Мария
Федоровна,  и французский премьер Комб, и еще,  и еще.  Обо  всем  этом  они
говорили не вчуже, не просто как читатели газет, а запальчиво, как о деталях
собственного кровного предприятия; одних царей одобряли, других ругали, и  о
тех и других как будто что то знали такое, чего нигде не вычитаешь.
     Подтверждалось  это  мое   впечатление  также  и  тем  еще,  как  тесно
подружился с  Абрамом  Моисеевичем  юнейший в доме Торик: Торик, несмотря на
великую свою обходительность со всеми людьми без различия, не стал бы терять
времени  на  разговоры,  лишенные  поучительности. Старик у  него просиживал
часами: хотя у  Марко с  Сережей была комната общая, Торику отвели, конечно,
отдельную.  Раза  два  и я напросился  третьим в  их  беседу;  в самом деле,
занимательно и сочно рассказывал старик о Севастопольской кампании, о смерти
Линкольна, о парижской коммуне,  о Скобелеве, о процессе Желябова, о Буланже
и  тому подобных явлениях из хроники черноморской  хлеботорговли.  Но помню,
что больше всего при этом мне импонировал не  Абрам Моисеевич, а Торик;  еще
точнее -- не сам Торик, который слушал и молчал, а его комната. Она была вся
заставлена  книгами,  отражавшими  разные  стадии  его  духовного  развития.
"Задушевное Слово", "Родник", "Вокруг Света" и так  дальше  до  ежемесячника
"Мир  Божий"  --  все  в сохранности, в  комплектах,  в переплетах;  русские
классики; целая  полка Biblioth&#232;que  Rose и всяческих Moreeaux Choisis;
даже,  к моему  изумлению,  "История"  Греца,  единственная книга еврейского
содержания во всем доме.  Письменный  стол содержался в  порядке; правильным
столбиком лежали школьные тетради  в голубых обложках, из каждой свешивалась
цветная ленточка, приклеенная облатками  и  к  обложке, и  к промокашке;  на
стене висело расписание уроков...
     А однажды случилось так: Анна Михайловна, когда мальчиков не было дома,
попросила  меня принести ей словарь Макарова с  полки у  Торика, но я ошибся
дверью  и попал в комнату,  где еще  никогда не был. Полагалось бы сейчас же
отступить, но я про это забыл, так меня разом удивила обстановка и атмосфера
той  комнаты. Словно  из  другого  дома: железная кровать,  два  некрашенных
стула, облупленный умывальник, на нем гребешок, мыло и зубная щетка и больше
ничего. На столе  валялись  книжки;  заглавий я не мог прочесть с порога, но
узнал их по формату -- эту словесность тогда просто  называли "брошюрами", и
о  том  же ходе  мысли  говорил прибитый  кнопками к  обоям портрет Лассаля.
Подивившись на все это, я закрыл дверь, разыскал у Торика словарь, понес его
Анне Михайловне и в коридоре встретил  Лику:  глядя прямо  перед  собою, она
тщательно  отвела  плечо,  чтобы  я  как-нибудь  не задел  ее  за  форменный
темно-зеленый рукав, и прошла в ту комнату к себе.

        VI. ЛИКА
     Летом Мильгромы жили  на  Среднем  Фонтане. Дача  находилась на десятой
станции: достаточно для старого туземца  назвать  этот номер, чтобы восстала
из забвения  пред очами  души  его  одна  из  характернейших  картин  нашего
тогдашнего быта.
     Если бы мне поручено было написать  монографию о  десятой станции, я бы
начал издалека, и с сюжета чрезвычайно поэтического. Много раз уже, начал бы
я, воспевали художники слова таинственную влекущую силу  ночного серебряного
светила,  которой, говорят,  послушны морские приливы (на Черном море высота
прилива около  вершка, но это  к  делу не относится). Зато,  насколько знаю,
никем еще не воспет притягательный магнетизм светила дневного; а  между тем,
есть в  природе  одно существо,  которое  не  только имя  свое и самый облик
заимствовало у солнца, но и активно правит ему свое богослужение  от восхода
до заката, все  время поворачиваясь лицом к колеснице жизнедателя Феба, и т.
д.  --  От  подсолнечника монография перешла бы  к  его семенам  и  подробно
остановилась бы  на значении этого института, не с точки зрения ботаники, ни
даже  гастрономии,  но  с  точки зрения  социальной.  Символ  плебейства,  с
презрением скажут хулители; но это не так просто. На десятой станции я видел
не  раз,  как самые  утонченные формации  человеческие,  модницы,  директора
банков, жандармские  ротмистры, подписчики толстых журналов, отрясая кандалы
цивилизации,  брали в левую  руку  "фунтик"  из  просаленной  бумаги,  двумя
перстами правой почерпали из него замкнутый в серо-полосатую  кобуру поцелуй
солнца, и изысканный разговор их, из нестройной городской прозы, превращался
в мерную скандированную речь с частыми цезурами, в виде пауз для сплевывания
лушпайки.  Этот  обряд объединял  все классы, барыню  и горничную, паныча  и
дворника;  и  должна  же быть некая особая тайная природная  доблесть  в тех
точках земной поверхности, где  совершается  такое  социальное чудо, --  где
обнажается  подоплека человеческая, вечно та же под всей пестротой классовых
пиджаков   и   интеллектуальных  плюмажей,  и,  на  призыв  дачного  солнца,
откликается изо всех уст единый всеобщий подкожный  мещанин... Впрочем,  это
наблюдалось,  главным образом, после  заката упомянутого  светила,  так  что
символизм той монографии  вряд ли  удалось бы выдержать  последовательно; но
основная мысль  ее, настаиваю, верна.  Характернейшей чертою десятой станции
было то, что все там  лузгали  "семочки" (никогда и никто  у нас этого слова
иначе  не произносил), и любили это занятие, и несметными толпами ежевечерне
стекались туда  на соборный  этот обряд, и под аккомпанемент  его  заключали
договоры, обсуждали идеи, изливали влюбленную душу и молили о взаимности...
     Сюда я, с разрешения хозяев, привез  однажды знакомого живописца. У нас
была  в  городе  дружная  компания   художников-южан;  общий  приятель  наш,
известный в те  годы поэт,  драматург  и беллетрист, описал ее  когда то под
кличкой "двенадцать  журавлей"; дважды в месяц они пьяно и весело ужинали  в
одном из греческих ресторанчиков, позади Городского театра, скупо допуская в
свою  среду иногда и писателей; меня пускали по ходатайству того драматурга,
"за любовь к Италии", и под условием (после одного опыта) "никогда не писать
в газете о картинах". Один из них, увидав меня как то на спектакле в ложе  у
Анны  Михайловны,  попросил: -- познакомьте  меня:  интересные головы у всей
этой семьи.  --  Я сообразил, что  множественное число -- только для  отвода
глаз, а зарисовать ему хочется Марусю.
     Но, сидя у них за столом,  он вдруг обратился к Анне Михайловне громко,
с деловитой откровенностью специалиста, говорящего о своей специальности:
     -- Что за неслыханная красавица ваша младшая дочь!

     <img src=pyatero_6-lika.gif>

     Мы все, человек десять за столом, изумленно обернулись на Лику. Никогда
ни одному из нас это в голову не приходило; вероятно, и родным ее тоже. Лика
была едва ли не  просто неряха, волосы скручивала  редькой на макушке, и  то
редька  всегда  сползала  на бок;  она грызла ногти,  и  чулки у нее,  плохо
натянутые, морщились  гармоникой из под не  совсем еще длинной юбки. Главное
--  вся  повадка  ее,  чужая  и  резкая,  не  вязалась  с  представлением  о
привлекательности, -- не взбредет  же  на ум человеку присмотреться, длинные
ли ресницы у городового. Посвященный ей Сережей "портрет" начинался так:
     Велика штука -- не язык, а пика:
     А ну-ка уко-лика, злюка Лика!
     А прав  был  художник, я теперь  увидел. Странно: простая  миловидность
сразу бросается в глаза, но настоящую большую красоту надо "открыть". Черные
волосы  Лики,  там,  где  не  были  растрепаны,  отливали  темной   синевой,
точь-в-точь  оттенка морской воды в тени между  скалами в очень  яркий день.
Синие  были и глаза, в  эту минуту с огромными злыми зрачками, и  от  ресниц
падала  тень на полщеки. Лоб и нос составляли одну  прямую черту, греческую,
почти без впадины; верхняя  губа  по рисунку напоминала  геральдический лук,
нижняя  чуть-чуть выдавалась  в презрительном вызове навстречу  обидчику. От
обиды она  бросила  ложку, и я увидел  ее пальцы, как  карандашики, длинные,
тонкие, прямые, на узкой  длинной кисти; и даже обкусанные края не  нарушали
овальной формы ногтей. Прежде, чем вскочить, она возмущенно подняла плечи, и
когда опустила их, я в первый раз увидал, что они, хоть и очень еще детские,
срисованы  Богом с капитолийской Венеры  --  наклонные, два  бедра  высокого
треугольника, без подушек у перехода в предплечья... Но ложка упала так, что
брызги  борща  со  сметаной   разлетелись  по  всем  окрестным  лицам;  стул
повалился, когда она вскочила; и, не сказав ни слова, она ушла из столовой.
     -- Вижу, -- вздохнул художник, -- не захочет барышня позировать.
     Анна  Михайловна была очень сконфужена  и без конца извинялась;  гость,
кажется, не обиделся,  но почему то очень  оскорбленным почувствовал себя я.
Если бы не то, что  вообще я с Ликой  никогда и двух  слов не оказал, я бы в
тот же вечер постучался  в ее камеру, вошел бы,  не дождавшись "войдите",  и
выбранил  бы ее всеми словами, какие  только в печати дозволены. Но случайно
эта возможность устроить ей сцену представилась мне через несколько дней.
     Было это так: однажды  ночью мы большой компанией взбирались по крутому
обрыву,  гуськом, я  предпоследний,  а  за  мною Лика.  Утром прошел  дождь,
тропинка  была еще  рыхлая и скользкая. Из  под  ног у Лики  вдруг выкатился
камень, она  вскрикнула,  села, и ее  медленно  потащило вниз. Я  опустился,
нагнулся и схватил ее за руку.
     -- Пустите руку, -- сказала она сердито.
     Досада меня взяла; точно малого ребенка,  я  потащил ее  вверх, и  она,
словно и вправду  упрямый ребенок,  выворачивалась и локтем, и  плечами,  но
все-таки добралась до прочного устоя. Там я ее отпустил; она  смотрела мимо,
тяжело дыша, и видно было, что в душе у нее происходит  борьба: обругать ли?
сказать ли спасибо? Я отстранился, дал ей пройти вперед; она шагнула, слегка
вскрикнула и села, потирая щиколотку.
     -- Не надо ждать, -- сказала она сквозь зубы, глядя все в сторону.
     -- Пройдет, тогда и пойдем,  -- ответил я с искренним бешенством. -- По
моим  правилам  не  оставляют  одной  несовершеннолетнюю   девицу,   которая
вывихнула ногу, даже если она невоспитанная.
     Длинная  пауза;  сверху  и  голосов  уже  не было слышно, спутники наши
перевалили  через  край обрыва. У меня  отлегло  раздражение, я рассмеялся и
спросил:
     -- В чем дело, Лика; или, если  угодно, в чем дело, Лидия Игнатьевна --
за что вы так меня возненавидели?
     Она пожала плечами:
     -- И не думала. Вы  для меня просто не существуете. Ни вы, ни... -- Она
поискала слова и нашла  целую тираду: -- ни вся эта орава бесполезных вокруг
Маруси, и Марко, и мамы.
     -- От ликующих, праздно болтающих, уведи меня в стан погибающих?
     -- Можете скалить зубы, мне и это все равно. И, во  всяком случае, не в
стан "погибающих".
     -- А каких?
     Она опять  передернула плечами и промолчала,  растирая ногу.  Полумесяц
светил ей прямо в лицо; очень прав был тот художник.
     -- Знаете? --  заговорил я, --  раз, когда у  вас было такое  выражение
лица, Сережа подтолкнул меня и сказал: Жанна д'Арк слышит голоса.
     Вдруг она повернулась ко мне и взглянула прямо в глаза, в первый раз и,
кажется, в последний за все  наше знакомство; и невольно  я вспомнил  слово:
посмотрит -- рублем подарит. Не в смысле ласки или милости "подарок", взгляд
ее был чужой и ко мне  совсем не относился: но предо мной открылось окошко в
незнакомый  темный  сад; и, несмотря на темноту,  нельзя  было не дать  себе
отчета, что большой чей-то сад.
     -- Вы меня вытащили, -- сказала она другим тоном, спокойно и учтиво, --
напрасно я на вас  огрызнулась; в искупление --  я вам  на  этот раз  отвечу
серьезно, хотя, вообще, право, незачем и не о чем нам разговаривать. Сережа,
если хотите, прав:
     "голоса". Я  их все время слышу, со всех сторон; они шепчут или  кричат
одно и то же, одно слово.
     Я  ждал,  какое,  но  ей,  очевидно,  трудно  его  было  выговорить.  Я
попробовал помочь:
     -- "Хлеба"? "Спаси"?
     Она покачала головой, все не сводя с меня повелительных синих глаз:
     -- Даже невоспитанной барышне трудно произнести. -- "Сволочь".
     Странно, меня не  покоробило (хотя написать только что эти семь букв на
бумаге, я не сразу решился): грубое кабацкое слово донеслось из глубины того
чужого сада не руганью, а в каком то первобытном значении, точно вырвала она
его,  на  языке  ветхозаветных  отшельников,  из  затерянной  гневной  главы
Писания.  Теперь  мы  смотрели друг другу  в глаза уже  без насмешки с  моей
стороны и  вызова с ее, серьезно  и напряженно,  два заклятых врага, которым
настал час договориться до конца.
     -- Это вы о ком?
     -- Обо всех и ни о ком. Вообще люди. Итог. -- Вы думали, что мои голоса
кричат "хлеба!" и просят: приди и спаси? Это вы  мне много чести делаете, не
по заслугам:  я-то знаю про  голод и  Сибирь и  все ужасы, но мне  никого не
жалко и никого я спасать не пойду, и меньше всего в стан погибающих.
     -- Понял: в стан разрушающих? в стан сожигающих?
     -- Если хватит меня, да.
     -- Одна, без товарищей?
     -- Поищу товарищей, когда окрепну.
     -- Разве так ищут, каждого встречного заранее осуждая без допроса?
     -- Неправда,  я сразу делаю  допрос, только  вам  не  слышно.  Я  сразу
чувствую чужого.
     Она подумала напряженно, потом сказала:
     -- Трудно определить, но, может быть, критерий такой: есть люди с белой
памятью  и  есть с черной. Первые лучше всего  запоминают из жизни  хорошее,
оттого им весело... с Марусей, например. А злопамятные записывают только все
черное: "хорошее" у них само собою через час стирается с доски, да  и совсем
оно  для  них  и  не было "хорошим".  Я  в каждом  человеке сразу  угадываю,
черно-памятный он  или  бело-памятный; незачем допрашивать. -- Теперь я  уже
могу пойти, и буду на вас опираться, и наверху  скажу спасибо, только уговор
-- как бы это выразить...
     Я ей помог:
     -- Будьте спокойны, обещаю и впредь обходить вас за версту.


        VII. МАРКО
     Перед  выездом  на  дачу  произошло важное  событие  -- Марко  получил,
наконец,  аттестат  зрелости.  В их выпуске было,  кроме него, еще несколько
закоснелых второгодников,  поэтому освобождение от гимназического  ига  было
отпраздновано   с   исключительным   треском.  Мой  коллега   Штрок,  король
полицейского  репортажа  в  Одессе  и  на  юге  вообще,  принес  в  редакцию
восторженное описание этой вакханалии;  конечно  не для печати, а  просто из
принципа,  дабы в редакции  не забыли,  что Штрок все знает. Выпуск в полном
составе  явился в  "Северную", славнейший кафешантан в  городе, куда  им еще
накануне, как гимназистам, строго запрещен был вход; и так они там нашумели,
что дежурный пристав (хотя по традиции на июньские подвиги абитуриентов, все
равно  как на  буйства  новобранцев,  полиция  смотрела  сквозь  пальцы)  не
выдержал  и пригрозил участком; на  что  старейший из  второгодников дал, по
словам  Штрока,  исторический  ответ,  с  тех  пор  знаменитый  в  летописях
черноморского просвещения:
     --  Помилуйте,  г.  пристав,  -- раз в  шестнадцать лет  такая  радость
случается!
     Потрясенный этим монументальным рекордом, пристав сдался.

     <img src=pyatero_7-1marko.gif>

     После этого  я помню Марко с  синей  фуражкой  на голове; но был ли под
этой фуражкой летний студенческий китель или просто  пиджак,  т. е. сразу ли
его,  сквозь  петли  процентной нормы, приняли в  университет,  --  не  могу
вспомнить.  Это  любопытно: биографию сестер и братьев  Марко, насколько она
прошла  в поле моего зрения или сведения, память моя сохранила, и  внешность
их тоже,  включая даже  милые, но курьезные женские прически  и  платья того
десятилетия; а самого Марко я забыл. Ни роста его, ни носа его, ни воспетого
Сережей неряшества не запомнил. Когда очень стараюсь воссоздать его  облик в
воображении, получаются все какие-то другие люди -- иногда я даже знаю их по
имени, иногда нет,  но  знаю,  что не он.  Знаю это  по глазам: единственная
подробность его  лица, которую могу описать; не цвет,  но форму и выражение.
Очень круглые  и очень на выкате глаза, добрые и  привязчивые и (если  можно
так назвать без обиды) навязчивые: голодный взгляд человека, всегда готового
не  просто  спросить, а именно расспросить,  и  всему, что получил  в ответ,
поверить, поахать и удивиться.
     В  первый раз мы по душам  поговорили  еще когда он был гимназистом: он
подсел ко мне где то, или в гостях, или у них же дома.
     -- Я вас не слишком стеснил бы, если бы попросил уделить мне
     как-нибудь вечер наедине? Целый вечер?
     -- Можно, сказал я; -- а позволите узнать, в чем будет дело?
     --  Мне  нужно,  --  ответил  он,  вглядываясь  круглыми   глазами,  --
расспросить вас об одной вещи: чего, собственно, хочет Ницше?
     --  И  тут  же  "пояснил":  --  Потому  что  я,  видите  ли, убежденный
ницшеанец.
     Я не удержался от иронического замечания:
     -- Это что то не вяжется. Что вы ницшеанец, давно сказал мне Сережа; но
ведь первая для этого предпосылка -- знать, чего Ницше "хочет"...
     Он нисколько не  смутился  --  напротив,  объяснил очень искренно  и по
своему логично:
     --  Я его  пробовал читать; у меня есть почти все, что вышло по-русски;
хотите, покажу. Я, вообще, видите ли, массу читаю; но так уж  нелепо устроен
-- если сам  читаю, главного никогда не могу понять; не только философию, но
даже стихи и  беллетристику.  Мне  всегда нужен  вожатый: он ткнет  пальцем,
скажет: вот оно! -- и тогда мне сразу все открывается.
     Тут он немного замялся и прибавил:
     --  В семье  у нас, и товарищи  тоже, думают,  видите ли,  что я просто
дурак.  Я  в это не  верю;  но одно правда  --  я не из  тех  людей, которым
полагается размышлять собственной  головой.  Я,  видите  ли,  из тех  людей,
которым полагается всегда прислушиваться.
     Эта исповедь меня обезоружила и даже заинтересовала; но  я все-таки еще
спросил:
     -- Откуда же вы знаете, что вы уже ницшеанец?
     -- А разве  надо знать хорошо  Библию,  чтоб  быть  набожным?  Я где то
слышал,  что,  напротив  -- у  католиков в старину будто  бы запрещено  было
мирянам читать Евангелие без помощи ксендза: чтобы вера не скисла.
     Вечер  я ему дал, это  было нетрудно: мода  на Ницше  тогда только  что
докатилась до России, о нем  уже три доклада с  прениями состоялись у нас  в
"литературке"; книги его были у меня; все ли были тогда разрезаны,  ручаться
не стану,  но рассказать своими словами -- пожалуйста. Марко, в самом  деле,
умел "прислушиваться";  и, хоть  я сначала  мысленно присоединился  к мнению
семьи и товарищей, им же цитированному,  вскоре, однако, начал  сомневаться,
вполне ли это верно. Если и был он дурак, то не простой, a sui generis.
     Собственно, и "семья" держалась того же квалифицированного  взгляда; по
крайней мере отец. На эту тему Игнац Альбертович однажды прочитал  мне вроде
лекции. Началось, помню, с того,  что Марко что то где  то напутал, отец был
недоволен, а Сережа старшим басом сказал брату:
     --  Марко,  Марко, что из  тебя выйдет?  Подумай  только  -- Александру
Македонскому в твоем возрасте было уже почти двадцать лет!!
     После этого мы  с Игнацом Альбертовичем остались одни,  и вдруг он меня
спросил:
     -- Задавались ли вы когда-нибудь мыслью о категориях понятия "дурак"?
     Тут  он   и  прочитал   мне  лекцию,  предупредив,   что  классификация
принадлежит  не ему, а почерпнута  частью  из любимых его  немецко-еврейских
авторов,  частью  из  фольклора  волынского  гетто,  где он родился. Дураки,
например, бывают  летние и  зимние. Ты сидишь у  себя в домике  зимою,  а на
улице  вьюга, все трещит и хлопает:  кажется тебе, что  кто то постучался  в
дверь,  но  ты  не  уверен  --  может   быть,  просто   ветер.  Наконец,  ты
откликаешься:  войдите.  Кто то  вваливается в  сени,  весь  закутанный,  не
разберешь  -- мужчина или женщина; фигура долго возится, развязывает башлык,
выпутывается из валенок -- и только тогда, в конце концов, ты узнаешь: перед
тобою  дурак. Это -- зимний. Летний дурак зато впорхнет к тебе налегке, и ты
сразу видишь,  кто он такой.  --  Затем возможна  и классификация по другому
признаку: бывает  дурак пассивный и активный; первый сидит  себе в углу и не
суется не в свои темы, и это часто даже тип очень уютный для сожительства, а
также иногда удачливый в смысле карьеры; зато второй удручающе неудобен.
     -- Но этого недостаточно, -- закончил он, -- я чувствую, что  нужен еще
третий  какой-то метод классификации,  скажем --  по  обуви: одна  категория
рождается  со свинцовыми подошвами  на  ногах,  никакими силами  с  места не
сдвинешь; а другая, напротив, в сандалиях с крылышками, на манер Меркурия...
или Марко?


        x x x


     <img src=pyatero_7-2birge.gif>

     Еще  как  то  наблюдал я  его  под  Новый Год, на  студенческом  балу в
"мертвецкой". Бал всегда происходил в прекрасном дворце биржи (пышному слову
"дворец" никто из земляков моих  тут  не удивится, а  с иноземцами я  на эту
тему и объясняться не  намерен). "Мертвецкой" называлась в этих случаях одна
из  боковых  зал, куда  впускали только отборнейшую публику,  отборнейшую  в
смысле "передового" устремления души;  и  впускать  начинали  только с  часу
ночи. Пили там солидно, под утро иные даже до истинного мертвецкого градуса;
но  главный там запой  был идейный и словесный. Хотя допускались и штатские,
массу, конечно, составляли  студенты. Был стол марксистов и стол народников,
столы  поляков,  грузин,  армян  (столы  сионистов  и Бунда  появились через
несколько лет,  но в самые первые годы века я их еще не  помню).  За главным
столом сановито восседали факультетские и курсовые старосты, и  к ним жалось
еще себя не  определившее, внефракционное  большинство. За  каждым столом то
произносились речи, то пелись песни; в первые часы ораторы говорили с  мест,
ближе к утру вылезали на стол; еще  ближе к  утру  -- одновременно за тем же
столом  проповедывали и со стола, и снизу, а аудитория пела. К этому времени
тактично исчезали популярные  профессора, но  в начале ночи и они  принимали
перипатетическое участие в торжестве, переходя  от стола к столу с  краткими
импровизациями  из  неписанной хрестоматии застольного златоустия. "Товарищи
студенты, это шампанское -- слишком дорогое вино, чтобы пить его мне за вас,
тем  более  вам за меня. Выпьем за нечто высшее -- за то, чего мы все ждем с
году  на  год:  да  свершится оно в наступающем году"... "Коллеги, среди нас
находится публицист, труженик  порабощенного  слова: подымите  бокалы за то,
чтобы слово стало свободным...".
     В тот вечер пустили туда и Марко, -- хоть и тут я не  помню, был ли  он
уже тогда студентом. Вошел  он  нерешительно, не зная, куда притулиться; кто
то знакомый  его  подозвал  к столу, где сидя и стоя толпились  черноволосые
кавказцы --  издали  не разобрать было, какой  национальности -- там он уж и
остался на весь вечер. Оглядываясь  на него  от времени до времени, я видел,
что ему с ними совсем по себе: он подпевал, махал руками, кричал, поддакивал
ораторам, хотя большинство их там, кажется, говорило на родном своем языке.
     Когда  сам мало  пьешь, любопытно и грустно следить, как  заканчивается
разгульная ночь.  Постепенно деревенеют мускулы зеленых  или фиолетовых лиц,
застывают  стекляшками  глаза, мертвенно  стукаются друг о друга шатающиеся,
как на подпорках, слова; на столах налито, у мужчин помяты воротнички и края
манжет замуслены, а кто во фраке,  у тех сломаны спереди рубахи; вообще, все
уже стало погано,  уже в  дверях незримая стоит поденщица с ведром и половой
тряпкой... Удивительно, по моему, подходило к  этой  минуте там в мертвецкой
заключительное "Gaudeamus", самая заупокойная песня на свете.
     Марко  проводил меня домой; он тоже мало  выпил,  но  был пьян  от вина
духовного,  и  именно  кахетинского.  Он  мурлыкал  напев  и  слова  "мравал
джамиэр";  два  квартала  подряд,  никогда  не  видавши  Кавказа,  живописал
Военно-грузинскую  дорогу и  Тифлис; что  то доказывал  про царицу  Тамару и
поэта  Руставели...  Лермонтов  пишет:  "бежали  робкие  грузины"  -- что за
клевета  на  рыцарственное племя! Марко все уже знал  о грузинском движении,
знал уже разницу между понятиями картвелы,  имеретины, сванеты, лазы, даже и
языком уже овладел --  бездомную собачонку на углу поманил: "моди ак", потом
отогнал прочь: "цади!" (за точность не ручаюсь, так запомнилось); и закончил
вздохом из самой глубины души:
     -- Глупо это: почему нельзя человеку взять, да объявить себя грузином?
     Я расхохотался:
     -- Марко, есть тут один доктор-сионист, у него горничная Гапка; раз она
подавала чай  у  них на собрании,  а  потом ее  докторша спросила: как  тебе
понравилось? А  Гапка ответила,  тоном благоговейной покорности року:  що ж,
барыня, треба йихати до Палестыны!
     Он обиделся; нашел, что это совсем не то, и вообще  эта Гапка -- старый
анекдот, десять раз уже слышал.
     --  Кстати,  Марко, -- сказал  я, зевая, --  если уж искать себе нацию,
отчего бы вам не приткнуться к сионистам?
     Он на меня  вытаращил круглые глаза  с полным изумлением; ясно  было по
этому взгляду, что  даже в шутку,  в пять часов  утра,  не может  нормальный
человек договориться до такой беспредельной несуразности.


        x x x

     Теперь уже представлены читателю, на первом ли плане или мимоходом, все
пятеро; можно перейти к самой повести о том, что с ними произошло.

        VIII. МОЙ ДВОРНИК
     Месяцы шли; я уезжал и приезжал, часто надолго теряя семью Мильгром  из
виду.  От  времени  до  времени  где  то  стреляли в  губернаторов,  убивали
министров;  удивительно, с какой беспримесной радостью принимались эти вести
всем  обществом:  теперь  такое  единодушие  было бы  в  аналогичном  случае
немыслимо -- впрочем, теперь  и нет нигде oбстановки, вполне аналогичной. Но
для нашего рассказа одна  только сторона этих событий  существенна: то,  что
эпоха "весны" -- на первых порах,  с точки  зрения таких,  как я,  сторонних
наблюдателей, веселая, безоблачная,  мягкая,  -- стала постепенно  принимать
все более жестокий и лютый характер. С севера приходили  вести о карательных
походах на целые губернии; уже ясно было, что одним "настроением" передового
общества да единичными  пулями переродить государственный строй не  удастся,
--  что и  "весна"  окажется  массовой трагедией;  только одного  еще мы  не
понимали --  что трагедия будет затяжной. -- Соответственно этому, на глазах
менялся и быт нашего города, еще недавно такой легкий и беззаботный.

     <img src=pyatero_8-1dvornik.gif>

     Прежде  всего  я  это  заметил  по  личной  эволюции  одного  скромного
гражданина:  он состоял  дворником нашего двора.  Звали его  Хома, и  был он
чернобородый  мужик  из Херсонщины. Я в  том  доме  жил  давно,  и  с  Хомой
поддерживал наилучшие отношения. По  ночам, на мой звонок у ворот, он сейчас
же вылезал из  своего подпольного логова, "одчинял  фортку" -- т. е. калитку
--  и, приемля гривенник, вежливо, как бы  ни  был  заспан, кивал чуприной и
говорил: -- Мерси вам, паныч. -- Если, войдя на кухню, кто либо  из домашних
заставал его в рукопашном  общении с хорошенькой  нашей горничной Мотрей, он
быстро  от нее  отстранялся, снимал картуз и  смущенно докладывал, что визит
его объясняется заботой о наших же интересах -- побачить, например, чи труба
не  дымить,  или  чи  вьюшки не спорчены. Словом, это был  прежде нормальный
обыватель из  трудового  сословия,  сам  жил и другим давал жить,  и никаких
притязаний на высоты командной позиции не предъявлял.
     Но постепенно стала в нем намечаться  психологическая перемена. Первой,
помню, отметила  ее Мотря.  Раз  как  то  не  хватило дров:  ей сказали, как
всегда, попросить дворника, чтобы поднял из  погреба  охапку: она сбегала во
двор и, вернувшись, доложила:
     -- Фомы Гаврилыча нема: воны ушедши.
     Я  даже  не сразу понял,  о  ком  она говорит; особенно  потрясло  меня
деепричастие вместо простого прошедшего. Мотря, до нас служившая у генерала,
точно  соблюдала  эти глагольные  тонкости  и  всегда  оттеняла,  что прачка
"ушла", а барыня -- "ушедши". Я смутно  ощутил, что в общественном положении
нашего дворника совершается какой то процесс возвышения.
     После   этого  я  лично  стал  наблюдать   тревожные  признаки.   Ночью
приходилось  простаивать у ворот,  топая  озябшими  ногами, и пять  минут, и
десять.  Получая  традиционный гривенник, Хома теперь уже  нередко  подносил
монету к глазам и  рассматривал ее, в тусклом освещении  подворотни, с таким
выражением, которое  ясно говорило, что традиция не есть еще ограничительный
закон.  Свою  формулу  благодарности  он  стал постепенно сокращать: "мерси,
паныч", потом просто  "спасибо" --  причем,  опять таки, не только  опущение
титула,  но  и  переход  с   французского  языка   на  отечественный  звучал
многозначительно.  Однажды, продержав меня чуть не полчаса на морозе, он мне
даже сделал замечание: -- тут, паныч, не церква, щоб  так трезвонить! -- А в
следующий  раз, покачав головою, отозвался назидательно:  -- поздно гуляете,
то и для здоровья шкода!
     Кончилось  тем, что я, по  робости натуры, звонил  один раз  и  покорно
ждал;  гривенник  заменил   пятиалтынным;  сам,  вручая  монету,  произносил
"спасибо", а Хома в ответ иногда  буркал что то  нечленораздельное, а иногда
ничего. Но не в этом суть: много характернее для охватившей империю огневицы
(как солнце в капле, отражалась тогда империя в моем дворнике) было то,  что
Хома с каждой неделей становился все более значительным фактором моей жизни.
Я ощущал Хому все время,  словно не удавшийся дантисту вставной зуб.  Он уже
давно  не  сочувствовал,  когда у меня собирались гости: однажды позвонил  в
половине  двенадцатого и спросил у Мотри, чи то не заседание, бо за пивом не
послали, и шо-то не слышно, шоб спивали, як усегда. В  другой раз забрал мою
почту у письмоносца и, передавая пачку мне, заметил пронзительно:
     -- Заграничные газеты получаете?
     Я поделился этими наблюдениями со знакомыми:
     все их  подтвердили. Дворницкое сословие стремительно повышалось в чине
и влиянии, превращалось в основной стержень аппарата государственной власти.
Гражданин думал, будто он штурмует бастионы самодержавия;
     на самом деле, осаду крепостей вело начальство, -- миллионов крепостей,
каждого дома, и  авангард  осаждающей  армии  уже сидел в  подвальных  своих
окопах по ею сторону ворот.
     Любопытно было и ночное  оживление  на  улицах.  Несмотря  на  всю нашу
столичную  спесь,  мы  привыкли  к  тому,  что  в  два   часа  ночи,   когда
возвращаешься домой  с  дружеской беседы,  никого на улицах нет,  и  утешали
муниципальное  самолюбие  наше ссылкой на Вену, где люди  тоже  рано ложатся
спать.  Но  теперь  я почти еженощно  в  эти часы где-нибудь наталкивался на
молчаливое  шествие: впереди  жандармский  ротмистр, за ним свойственная ему
свита  -- и  уж  где  то  некий  другой  Хома,  или мой  собственный, загодя
предупрежденный о назначенном обыске,  ждал, не засыпая, властного звонка, и
уже завербовал приятеля на амплуа второго понятого.
     С другой  стороны  слышно было  и видно; что и  осажденные  готовятся к
вылазке. Слышно: во вcем городе шептались, что предстоит "демонстрация". Что
такое демонстрация, никто  точно не знал -- никогда не видал  ее  ии сам, ни
дед  его;  именно  поэтому  чудилось, что прогулка  ста юношей  и  девиц  по
мостовой на Дерибасовской улице с красным знаменем во главе будет для  врага
ударом неслыханной силы, от  которого задрожат  и дворцы, и тюрьмы. Народный
шепот несколько раз даже называл точный  месяц  и  число  того  воскресенья,
когда  разразится эта  бомба; покамест еще, однако,  невпопад.  Но уже  ясно
было, кто  будут участники  этого грозного похода с Соборной площади на угол
Ришельевской  улицы:  они так отчетливо  бросались в глаза на каждом шагу, и
молодые люди, и девицы, словно бы уже заранее для этого облеклись в какую то
особенную форменную одежду.
     Впрочем, это и была почти форменная одежда: не в смысле покроя и цвета,
а в смысле общего какого то стиля. Об экстернах я уже говорил; теперь, в еще
большем,  пожалуй,  количестве, появились  в  обиходе их  духовные  подруги.
Сережа  первый принес  в  нашу среду  сборное имя,  которым (он божился)  их
обозначали заглазно даже собственные  товарищи, хотя я долго подозревал, что
кличку придумал он сам: "дрипка", от слова "задрипанный", которого, кажется,
нет  еще  и в последнем издании  словаря  Даля. Соломенная  шляпка  мужского
покроя в виде  тарелки, всегда плохо приколотая и съезжавшая на  бок, причем
носительница  от времени до времени  подталкивала  ее  на место указательным
пальцем; блузка того  кроя, который  тогда  назывался английским,  с высоким
отложным  воротником и  с галстуком, пропущенным в  кольцо -- но  часто  без
галстука и  без  кольца;  юбка на кнопках сбоку,  но  одной по  крайней мере
кнопки  обязательно  всегда  не  хватало;  башмаки с  оборванными  шнурками,
переплетенными не через те крючки, что надо, и на башмаках семидневная  пыль
всех степей Черноморья; надо всем этим иногда очки в  проволочной  оправе, и
почти всегда розовая печать хронического насморка.
     --  А   ты  не  смейся,  --  выговаривал  мне   приятель,  бывший   мой
одноклассник, которого потом повесили  под Петербургом на Лисьем Носу. -- Ты
их  только  мысленно переодень  и увидишь, кто  они такие: дочери библейской
Юдифи.
     --  Юдифь? -- рассмеялся, когда я это  ему повторил, Сережа. -- А вы на
походку посмотрите. Самое главное в человеке -- походка:  ее не переоденешь.
Юдифь шествовала, а эти бегут.

     <img src=pyatero_8-2begut.gif>

     "Бегут":  меткое  слово. У  них самих оно всегда  было на языке.  Точно
выпали  из  обихода  все  другие  темпы  и способы  передвижения:  "передать
записку? я бегу". "Забежала проведать Осю, "о его дома нет".  Даже, в редкие
минуты  роскоши: "сегодня  вечером  идет  в  театре  "Возчик Геншель",  надо
сбегать посмотреть".
     Но  тот  приятель мой  в одном был,  во  всяком случае,  не прав: я  не
смеялся,  а скорее тревожился.  Однажды утром в  глухой аллее парка, за  той
ложбиной, что называлась у мальчиков Азовским морем, я издали увидел одну из
дочерей Юдифи: она шла мне навстречу с юношей в косоворотке и, проходя мимо,
оба и не  посмотрели на меня,  только понизили  голоса.  У этой  не было  ни
очков,  ни  насморка,  и  походка  была  не  та, но все остальное  имелось в
наличии: шляпа-тарелка, оборванные кнопки, перепутанные  шнурки  на  пыльных
башмаках; и я узнал Лику.


        x x x

     Еще  в одном смысле начинала  портиться  наша  весна. Рассказывая о той
ночи  в  "мертвецкой" на  студенческом  балу,  где Марко чуть  не поступил в
грузины, я  забыл упомянуть об одной речи. Произнес ее второкурсник по имени
Иванов;  я его  знал,  иногда встречал и  в еврейских домах  -- обыкновенный
Иванов  7-ой или  25-ый, уютный, услужливый и незаметный, от которого  никто
никогда никакой прыти не ожидал, меньше всего речей. Он выступил рано, когда
еще и пьян не был; начала речи и повода  к  ней я не слышал, но  было  в ней
такое место:
     --  Позвольте, коллеги,  нельзя нас обвинять во вражде  к  определенной
нации;  даже если эта  нация не  имеет отечества  и  потому  естественно  не
воспринимает понятия "отечество" так, как мы, -- и то еще не грех. Но другое
дело, если эта нация является носительницей идей, которые...
     Помню,  я  подивился, что в "мертвецкой", в исконном  царстве  единой и
бессменной Марсельезы, стали возможны такие тона,  без аплодисментов правда,
но и без скандала.  Я только не мог еще  догадаться тогда, что, случись  это
годом позже, был бы уже и сочувственный отклик.

        IX. ИНОРОДЕЦ
     Я начинал входить в  общественную  деятельность: "секретарь  временного
правления  Общества   санаторных  колоний  и  других   гигиено-диэтетических
учреждений для  лечения и  воспитания слабых  здоровьем  учащихся  неимущего
еврейского населения  города Одессы и  его предместий". Факт: именно так оно
называлось,  и  в молодости  я долго  еще умел  выговорить весь  титул одним
духом. Возникло это общество тоже отчасти  с крамольным замыслом: под  видом
"гигиено-диэтетического  учреждения"  можно  устроить занятия гимнастикой, а
под видом гимнастики -- самооборону. На юге начинали поговаривать, что скоро
это  пригодится. Но,  пока что,  правление мне  предложило набрать несколько
добровольцев для обхода бедноты --  записать, кому нужен даровой уголь; или,
может  быть,  даровая  маца,  не  помню. Я  передал это старшим  детям  Анны
Михайловны. Марко записался (потом не пошел, забыл и очень извинялся); Лика,
не подняв глаз  от брошюры и не  вынув пальцев изо рта,  сделала знак отказа
головой; Маруся сказала: -- В паре с вами, хорошо?
     В ее согласии  ничего неожиданного не было:  я  уже знал, что  у нее  в
натуре  есть дельная заботливая  жилка.  Это она, когда  Самойло приехал  из
местечка, за  полтора года  подготовила его к экзамену, какой требовался для
аптекарской  его  карьеры,  а сама тогда еще  была девочкой;  она  и  теперь
занималась с  племянницей кухарки, очень аккуратно. Когда заболел один из ее
"пассажиров", приезжий без  родни в Одессе, она ходила к нему по три раза на
дню, следила,  чтобы  принимал  лекарство, меняла компрессы,  хотя  час  его
милости  (знаю от нее)  тогда уже давно был позади. Она умела  даже  сварить
приемлемый завтрак и перешить блузку.
     Когда  зашел  за нею в назначенный  день, в передней я застал уходящего
Самойло.  Он был чем-то расстроен, кусал губы,  даже ворчал неясно; о чем-то
хотел меня  спросить и  не спросил. В гостиной я застал  мать  и Марусю; обе
молчали  так,  как  молчат  люди,  только  что  поссорившиеся.  Маруся  явно
обрадовалась, что  можно уйти; по  дороге на извозчике была неразговорчива и
тоже кусала губы.
     -- В чем дело, Маруся, кто кого обидел?
     -- Имеете прекрасный случай помолчать -- сказала она злобно, -- советую
воспользоваться.
     Я послушался.


        x x x


     Помню  один  дом, кажется  Роникера, в  том  участке, который  мы с нею
должны были обойти.  Там была особенность,  для меня еще  тогда  невиданная:
двухэтажный подвал.  Окна обоих этажей выходили, конечно, в траншею; но и за
окнами внутри  был  сперва  коридор, во  всю длину фасада, и  только  уже из
коридора "освещались"  комнаты. Не умею описывать нищету, как  не  сумел  бы
заняться  обрыванием крыльев и лапок  у  живой  мухи,  или вообще  медленным
мучительством. Помню, что неотступно зудела в мозгу одна банальная мысль: на
волосок от того было, когда ты должен был родиться, чтобы вышла у  Господа в
счетной  книге  описка,  или  передумал бы  он в последнюю  секунду, что  то
перечеркнул и что то строчкой ниже вписал, -- и здесь бы  ты  жил сегодня, в
нижнем  подвале,  завидуя  мальчикам  из  верхнего,  а они бы  "задавались".
Совестно было за свое пальто; за то, что перед этим просидел час в греческой
кофейне  Красного  переулка  за кофе с  рахат-лукумом, растратив  четвертак,
бюджет  их целого дня.  И, как всегда бывает, когда  совестно, я проходил по
берлогам  насупленный,  говорил с  обитателями суровым  казенным голосом, на
просьбы отвечал сухо: Постараемся. Увидим. Обещать не могу.
     Зато  Маруся сразу  --  нет другого  слова -- повеселела.  В первой  же
комнате  она подошла к  люльке, сделанной  из ящика; я за нею. В люльке, под
клочьями  цвета старого  мешка,  лежал серый ребенок; от краев губ у  него к
ноздрям шли  две морщины, глубокие как трещины, и черные луночки под веками.
Когда  над  ним  наклонилась Маруся, серое лицо вдруг мучительно исказилось,
трещины  растянулись  до глаз, изо рта показались багровые десны,  крошечный
подбородок заострился, как у мертвого.  Мать стояла тут же; она обрадовалась
и сказала по-еврейски, и я Марусе перевел:
     -- Чтоб мне было за его сладкие глазки, барышня: он смеется.
     У  Маруси там все  дети смеялись;  сбегались, ковыляли,  ползли  к  ней
сразу, точно это была старая знакомая и все утро ее ждали. Я оставил  ее где
то  на табуретке с целой  толпою кругом, запись  докончил один, и  все время
слышал из той комнаты  гвалт,  возню, писк, заливающийся  детский хохот, как
будто это не подвал, как будто действительно есть на свете зеленые лужайки и
запах сирени и солнце над головой...
     -- Не знал, -- сказал я, когда мы кончили, -- что вы такая бонна.
     От ее прежних нервов и следа не осталось; она весело ответила:
     -- Дети ко  мне идут; я и сама на них  бросаюсь на улице, няньки  часто
пугаются. Мама  только на  днях  меня просила не трогать русских детей, а то
еще подумают, что я им даю леденцы с мышьяком: она прочла  в газете, что был
такой слух где то пущен в Бессарабии.
     Мы опять сидели в дрожках;  по уставу  того  времени,  я обнимал  ее за
талию. Уже  смерклось; вдруг она  потянула мою обнимающую руку,  чтобы стало
теснее, сама ближе прижалась, повернула ко мне лицо и шепнула:
     -- Хотите, отдохнем от жидов? и от богатых, и от бедных? Идемте со мной
сегодня  вечером к Руницким; Алексей Дмитриевич просил и  вас привести -- он
только нас двоих и не боится. А вы его?
     -- Гм... побаиваюсь, -- честно признался  я, и вдруг сообразил: -- Эге,
Маруся, -- не из за него ли вышла у вас сегодня трагедия с мамой? Потому что
трагедия  была,  это  ясно:  пахло  на  всю  квартиру  Эсхилом,  Софоклом  и
Эврипидом.
     Она, подтверждая, задорно закивала головой:
     --  Клочья летели. Кстати  пришел  Самойло,  мама еще  и его на  помощь
призвала!
     --  Я  не  подозревал, что  на верхах у  предков смятение... О,  Мария:
неужели есть опасность, что тебя выкрестят и -- как это выразить -- примут в
командный состав Добровольного флота?
     Она все с тем же задором смотрела мне в лицо, близко-близко, и смеялась
так, что зубы сверкали в блеске только что зажженных на улице фонарей:
     -- О нет, этого мама не опасается; она умная, она все знает.
     -- Что "все"? Не пугайте меня.
     -- Все, что  со мною будет. И что я, в частности, и  не выкрещусь, и не
выйду замуж за моряка из Добровольного флота.
     -- Чего ж она боится?
     -- Мама, в сущности, очень консервативный человек: любит, чтобы во всем
был раз навсегда заведенный порядок.
     -- Заведенный порядок? когда речь идет о Марусе? Дитя мое, вашему бытию
имя катавасия, а не заведенный порядок.
     -- Значит надо, чтобы и в катавасии была система,  без неожиданностей и
без новых элементов; и вообще это не ваше дело. А к Руницким пойдете?
     Этого Руницкого я видал у них уже раза три, с большими перерывами из за
рейсов его парохода (чина его не помню; что-то ниже капитана, конечно -- ему
и 30 лет не было -- но уже серьезный какой то чин). Он и мне, действительно,
показался неожиданным элементом  в их обстановке. Невидалью  русские гости в
наших   домах,   конечно,   не  были,   хотя  встречались   редко,  и   туго
акклиматизировались:  но это бывали адвокаты, врачи,  купцы, студенты  --  в
каком  то  отношении свои люди. Моряка никто никогда не видал,  кроме как на
палубах.  Маруся  была  в Мариинской  гимназии  вместе с одной  из  барышень
Руницких,  потом  обе  семьи  жили  рядом на даче  одно лето,  когда Алексей
Дмитриевич получил отпуск; там он, кажется,  катал ее со своими сестрами  на
маленькой яхте: но  и это еще  его "не  обосновывало".  Сами сестры бывали у
Маруси редко,  и  вообще дачные дружбы не  указ для  зимних знакомств  между
людьми таких  друг для  друга экзотических  кругов. Он это чувствовал,  явно
между нами робел; Маруся втягивала  его в беседу, он честно старался попасть
в ритм, ничего не выходило; да и нам всем было при нем чуть-чуть несвободно,
словно это не гость, как мы, а наблюдатель. Был он недурной пианист, и гора,
видно,  у  него спадала с плеч, когда  Маруся его просила играть: наконец не
надо разговаривать, а в то же время  развлекаешь общество, как полагается по
вежливости. Увидав  его там в первый раз, я подумал:  "больше не придет", но
он вернулся из Владивостока и опять пришел, и еще опять.
     Зато у  них дома мы с Марусей  провели чудесный  вечер. Отца  не было в
живых, но  при жизни он  был думский  деятель доброй эпохи Новосельского; до
того  был, кажется, и земцем;  это чувствовалось в климате семьи (тогда еще,
конечно,  не  говорили  "климат", но слово  удачное),  и еще  дальше за этим
чувствовалась усадьба,  сад  с прудом, старые аллеи, липовые  или какие  там
полагаются; Бог знает  сколько поколений  покоя, почета, уюта,  несуетливого
хлебосольства,  когда гости  издалека оставались ночевать  и было  где  всех
разместить...  Культура? я бы тогда именно этого слова  не сказал -- слишком
тесно  в  моем быту  было оно  связано  с образованностью  или, быть  может,
начитанностью.  Мать,  смолянка,  не  слыхала  про  Анатоля  Франса,  дочери
называли баритона  Джиральдони  "душка";  Алексей  Дмитриевич  и в  ятях был
нетверд, хотя (он говорил: потому что) учился в Петербурге в важном каком то
лицее, по настоянию сановного какого то  дяди. Только сидя у  них, я оценил,
сколько   было  в  наших  собственных  обыденных  беседах,  дома  у  Маруси,
дразнящего блеска -- и вдруг почувствовал,  как  это славно  и  уютно, когда
блеска нет. Пили чай -- говорили о чае;  играли на рояле -- говорили о душке
Джиральдони, но младшая сестра больше обожала  Саммарко; Алексей  Дмитриевич
рассказал про Сингапур, как там ездят на джинрикшах, а мать про институтский
быт тридцать лет назад; все  без яркости, заурядными  дюжинными  словами, не
длинно, не  коротко,  ни остроумно, ни трогательно --  просто  по  хорошему;
матовые  наследственные  мысли, липовый настой души, хрестоматия Галахова...
чудесный мы провели вечер.
     -- Отдохнули? -- лукаво повторила Маруся, когда я провожал ее домой.
     Через несколько  дней со мной о Руницком заговорила Анна Михайловна; мы
тогда уже сильно успели подружиться;  сама  первая заговорила,  и с  большой
тревогой.
     -- Он не то, что эта ваша ватага. Для них все  -- как с гуся вода; а он
всерьез принимает. -- Да неужели вы сами не заметили, просидев еще с ним и с
Марусей целый вечер?
     -- Право, не заметил; или сам не приглядчив, или уж такое у меня пенсне
ненаблюдательное.
     -- А я вам говорю: он начинает влюбляться, по настоящему,
     по-тургеневскому.
     -- Но ведь главное тут -- Маруся; вы  мне сами когда то сказали, что за
Марусю не боитесь?
     -- Сказать сказала, но тогда вокруг все были свои.  А  такого  морского
бушмена я ведь учесть не умею. Что, если он не из тех, кого можно подпустить
вот на столько и не дальше, а потом до свиданья, и не дуйся? Я боюсь: тут не
бенгальским огнем пахнет, а динамитом.
     -- Что ж она, по вашему, от натиска сдастся врасплох и замуж выйдет?
     --  Замуж  она  выйдет,  только  не  за  него;  глупости  говорите.  Но
взволнована, как-то  не  по обычному, и она тоже... Мне  жутко;  уехал бы он
поскорее туда к себе на Сахалин, и хоть навсегда.
     -- Можно спросить прямо?
     -Да.
     -- Вы боитесь, что Маруся... забудет про "границы"?
     Мы  уже очень сблизились, она много и  часто говорила со мной  о детях,
поверяла  мне свое беспокойство за Лику и безнадежного Марко;  вопрос  ее не
мог покоробить. Она подумала.
     -- Это?.. Это мне в голову не приходило; нет, не думаю. Непохоже. Какая
беда выйдет, не знаю, а выйдет... Словом, бросим это, все равно не поможет.
     Она встала  и пошла поправить подушки на  диване, вдруг  остановилась и
обернулась ко мне:
     -- Замуж? Глупости говорите. За кого Маруся пойдет замуж, я давно знаю,
и она знает; и вы бы знали, если бы дал вам Бог пенсне получше.

        Х. ВДОЛЬ ПО ДЕРИБАСОВСКОЙ
     Это  произошло на Дерибасовской,  года  через  два после начала  нашего
рассказа.
     Редакция наша находилась тогда в верхнем ее конце, в пассаже у Соборной
площади;  и, по дороге туда, ежедневно я проходил то  всей длине этой улицы,
королевы всех улиц мира сего. Почему королевы, доводами доказать невозможно:
почти все  дома с обеих  сторон были, помнится,  двухэтажные, архитектура по
большей части среднего качества, ни одного памятника. Но такие вещи доводами
не  доказываются; всякий титул  есть мираж, и раз он прилип  и  держится  не
отклеиваясь, значит -- носитель достоин титула, и баста. Я, по крайней мере,
никогда в те годы не мог бы просто  так прошмыгнуть по Дерибасовской, как ни
в чем не  бывало, не отдавая  себе отчета, где я: как только ступала нога на
ту  царственную  почву,  меня  тотчас  охватывало  особое  сознание,  словно
произошло  событие,  или  вьйтала  мне  на  долю  привилегия, и  я  невольно
подтягивался и пальцем пробовал, не развязался ли  галстук; уверен, что не я
один.
     Свое  лицо было и  у фрейлин  королевы,  поперечных улиц на  пути моего
паломничества.  Я начинал  шествие  снизу, с  угла Пушкинской: важная улица,
величаво сонная, без  лавок на  том квартале; даже большая гостиница на углу
почему то не бросалась в глаза, не создавала суматохи, и однажды я, солгавши
друзьям, будто уехал за город, прожил там месяц, обедая на террасе, и  никто
знакомый даже мимо не прошел. Кто обитал в прекрасных домах кругом, не знаю,
но,  казалось, в этой  части Пушкинской  улицы доживала свои последние  годы
барственная,   классическая   старина,   когда   хлебники   еще   назывались
негоциантами и, беседуя, мешали греческий язык с итальянским.
     Следующий был угол  Ришельевской; и  первое, что  возвещало особое лицо
этой  улицы,  были столы  менял, прямо тут  же  на тротуаре под акациями. На
столах под стеклом можно было любоваться и золотом, и кредитками всех планет
солнечной системы, и черноусый уличный банкир, сидя тут же на плетеном стуле
с котелком или фетровой шляпой на  затылке, отрывался  от заморской газеты и
быстро обслуживал или обсчитывал вас на каком угодно  языке. Так знакомилась
с  вами  верховная  артерия черноморской торговли.  Пересекая  ее, всегда  я
бросал завистливый взгляд налево, где  с обеих  сторон сияли золотые вывески
банкирских контор,  недосягаемых  магазинов, олимпийских цырюлен,  где умели
побрить человека до лазурного отлива...
     Именно здесь, однажды зимою часа в четыре дня, увидел я странную сцену:
постовой  полициант,  правивший движением извозчиков на  этом  ответственном
перекрестке,  на минуту  куда то  отлучился,  и вдруг его  место  заняли два
взрослых молодых человека, один в студенческой шинели, другой в ловко сшитом
полушубке и с  высокой папахой на голове. Пошатываясь  и томно опираясь друг
на  друга, они,  на глазах  у  изумленного  народонаселения, вышли на  самую
середину перекрестка;  добросовестно  и  вдумчиво,  на глазомер,  установили
центр, подались слегка вправо,  подались чуть чуть назад,  пока не  попали в
геометрическую  точку;  тогда  учтиво  и с  достоинством раскланялись  между
собою, повернулись друг к другу тылом, оперлись для твердости спиной о спину
и, вложив каждый по два пальца в рот, огласили природу свистом неподражаемой
чистоты и силы. Услыша знакомый сигнал, все извозчики и все лихачи с севера,
юга, востока  и запада машинально замедлили санный  бег свой, ругаясь сквозь
зубы  и глазами ища  городового, подавшего такой повелительный окрик, --  и,
увидя  на  месте  его  этот   необъяснимый   дуумвират,  опешили   и  совсем
остановились.

     101

     102
     Юноша  в папахе, хотя нетвердо в смысле  произношения, но грозным басом
великого  диапазона, возгремел:  --  Езжай,  босява, чего  стали! -- и  они,
действительно,  по  слову  его  тронулись,  а оба  друга  указующими  белыми
перчатками направляли, кому куда ехать. Бас тот из под  папахи показался мне
знакомым; но  уже  несся откуда то на них городовой, со свирепыми глазами на
выкате,  явно  готовый  тащить  и  карать  --  и  вдруг,  в  пяти  шагах  от
узурпаторов,  выражение  лица  его стало милостивым  и  даже  сочувственным:
увидел, что пьяны, и братская струна, по-видимому, зазвенела в  православном
сердце.  Что  он сказал им,  нельзя  было расслышать,  но несомненно что  то
нежное:  не беспокойтесь,  панычи,  я  сам управлюсь -- и  они, важно  с ним
раскланявшись,  побрели рука  об  руку  в мою  сторону. Когда поравнялись со
мною, папаха  -- и тут я окончательно опознал Сережу -- склонилась ко мне на
плечо, и тот же голос прозвучал конфиденциально:
     -- Уведите нас куда-нибудь за ворота: второй звонок, через минуту поезд
отходит в Ригу...
     Потом Екатерининская: бестолковая улица,  ни то и ни  се;  притязала на
богатство, щеголяла высокими франтоватыми домами вчерашнего производства,  и
почему  то "сюдою" по  вечерам вливался  и на Дерибасовскую,  и  на  близкий
бульвар главный поток гуляющих; а чуть подальше, справа,  шумные, как море у
массивов, запруженные сидящими, окруженные ожидающими, темнели биржи-террасы
кофеен Робина и Фанкони.
     Но в  то же  время "сюдою" и няньки водили  малышей в  детский сад, что
ютился под обрывом у самого бульвара; и приказчики и посыльные; с пакетами и
без,  тут же сновали между  городом  и  портом;  и  сама  портовая  нация, в
картузах   и  каскетках   набекрень,  и   дамы  в  белых   платочках,  часто
предпочитали,  чем  тащ