инимали. Но скажи, неужели нам не нужны свои Эйнштейны?
          Что Арон аполитичен, это сразу настроило Лельку против него. И, оказывается, ему совсем все равно, придет ли социализм или нет. Она вспомнила усмешку в его губах, когда он излагал в своем кружке возражения Энгельса Дюрингу. Чего доброго, он, может быть, даже --  идеалист!
          И Лелька ответила неохотно:
          --  Если так рассуждать, как ты, то придется принимать в вузы все классово чуждые элементы. Каждый папаша считает своего сынка гением.
          Бася замолчала. Потом улыбнулась деланно:
          --  Как хорошая комсомолка, ты все это должна бы заявить, когда меня будут чистить. Поговаривают, что будет генеральная чистка всех партийцев.
          Лелька обиделась.
          --  Что ты говоришь? За кого ты меня считаешь? Бася нервно провела ладонями от висков по щекам.
          --  Я бы сочла своим долгом сказать. Ну, да спасибо. Она молча заходила по комнате. Взглянула на часы в кожаном браслете. Потом сказала коротко и решительно:
          --  А теперь вот что. Пора тебе уходить. Я жду к себе своего парня.
          Какого это парня? В личной жизни Бася была очень скрытна. Лелька знала только, что парни у нее меняются очень часто, что у нее было уже пять абортов.
          Лелька шла по пустынной Второй Гражданской улице. Тихая облачная ночь налегла на поселок, со стороны Москвы небо светилось нечгасающим заревом. Лелька думала о том, что вот и Бася
          оказалась небезупречной. Это очень печально. Насчет Арона, конечно. Насчет парней --  это ее дело. Может быть, слишком уж у нее все это просто, но, кажется, тут есть общий какой-то закон: кто глубоко и сильно живет в общественной работе, тому просто некогда работать над собою в области личной нравственности, и тут у него все очень путанно... Но Арон! Эх, Баська, Баська!
          От глубокой снежной тишины было жутко. В сугробе под забором чернело что-то большое. Чернело, шевелилось. Пьяный? Поднялся было на руках человек, опять упал. Пьяный-то словно и пьяный, а только слишком как-то все странно у него. Небо низко налегло на землю. Выли собаки.
          Одолевая жуть, Лелька подошла к сугробу. Человек уже лежал неподвижно, боком. Лицо было очень странное,--  как будто все залито чернилами. Пьяный вылил себе на голову чернильницу? Или кто запустил в него ею? И вдруг Лелька вздрогнула: не чернила это, а кровь! Да, кровь!
          Лелька наклонилась. Кепка валялась в снегу, густые волосы слиплись от крови, и кровью было залито лицо. Лелька тихо застонала: это был Юрка.
          Оступаясь в колеях дороги, она побежала искать телефон, чтобы вызвать карету скорой помощи.
          *      *      *
          История с Юркой взволновала весь комсомол. В партийной ячейке шли возмущенные разговоры о том, что ребята в комсомоле совсем распустились, развиваются прогулы, хулиганство, рвачество, никакого отпора этому не дается, воспитательной работы не ведется. Секретаря комсомольской ячейки Дорофеева вызвали в райком и здорово намылили голову.
          Решено было устроить тут же, на заводе, общественный показательный суд над Спирькой, избившим Юрку, и над Царапкиным. Придать суду самый широкий агитационный характер. Ребята энергично взялись за осуществление этого решения.
          *      *      *
          Суд был назначен в клубе, в комнате No 28. Пришел председатель суда, рабочий-каландровожатый Батиков, старый партиец, коротконогий человек с остриженной под машинку головой и маленьким треугольничком усов под носом. Пришли двое судей --  галош-ница и рабочий из мелового отделения. Народ все валил и валил. Валила комсомолия, шло много беспартийных. Пришлось перенести суд в зрительный зал и для этого отменить назначенный там киносеанс.
          Судьи уселись на эстраде за красным столом. Тут же сбоку сел
          и секретарь суда --  служащий из расчетного стола. Председатель вызвал Спиридона Кочерыгина.
          Спирька легким прыжком физкультурника мимо лесенки вскочил на эстраду.
          --  Ты --  Спиридон Кочерыгин?
          --  Ага!
          --  Садись.
          Спирька сел и, посмеиваясь, переглянулся с приятелями. Он внутренне волновался, но держался спокойно и самоуверенно. Кудреватая гривка над низким лбом, ярко-зеленый джемпер на русской рубашке.
          Председатель стал читать Юркино заявление, написанное Лелькою. В грамоте разбирался он плохо, но непременно хотел читать сам, секретарю не давал, хотя тот и пытался взять у него бумагу.
          --  Когда мы пришли кы... кы... к етому гражданину, то... э... э... В следующем слове долго разбирался, секретарь заглянул, подсказал:
          --  ...то оказалось...
          И хотел читать дальше. Но председатель отобрал бумагу. Спотыкаясь и замолкая, дочитал сам.
          Спирька слушал, левую руку уперши в бедро. Правый локоть он положил на стол, руку вверх, и все время машинально сжимал и разжимал кулак.
          Председатель кончил читать, вопросительно поглядел на публику.
          --  Понятно вам заявление? Может, повторить? Событие все и без того знали. Ответили:
          --  Понятно.
          Председатель удовлетворенно сел и сказал обвиняемому:
          --  Обвинение мы тебе прочли, а ты выкручивайся. Только говори всю правду, потому что ты не должен терять своего авторитета перед публикой... Так вот и расскажи нам, красота моя, как это случилось, что ты товарища своего избил,--  за какие дела, за какую обиду?.. Только одну еще минуту подожди. Вот что скажи мне: раньше судился когда?
          --  Нет.
          Из публики голос:
          --  Как --  нет? А три месяца принудилки? Спирька неохотно протянул:
          --  Ну да... Было три месяца.
          --  За что?
          --  Забыл.
          --  Забыл, за что дали три месяца!
          --  А я все буду говорить!
          --  Обязательно! Суд от вас этого требует.
          --  Просто сказать, драка была небольшая, взаимная. Несправедливо осудили, ни за что.
          --  Гм! Какой непролетарский судья! Надо про него написать в РКИ <SUP>17</SUP>, какой у него неправильный подход к рабочим.
          Спирька усмехнулся и опять переглянулся с приятелями. Председатель строго сказал:
          --  Слушай! Если я смеюсь, то я смеюсь серьезно. И серьезно я тебя спрашиваю: за что судили?
          --  Ну... за хулиганство.
          И Спирька снова усмехнулся.
          --  Вы чего смеетесь? Я очень смешной или грязный? Мне бы легче было, если бы вы надо мною смеялись. А вы на три месяца принудиловки смеетесь, это плохо... Вы что, комсомолец?
          --  Да.
          --  Что же тебе в ячейке сказали за твое осуждение?
          --  Сказали, что плохо.
          --  Только и всего?
          --  Ну да! А то что же, скажут: "хорошо"? Председатель вздохнул.
          --  Если мы все тут будем работать на принудиловке,--  как ты думаешь, мы пятилетку тогда в четыре года сделаем? Нет, брат, тогда придут генералы, а ты перед ними будешь стоять под конвоем.
          Выяснилось из сообщений присутствовавших, что у Спирьки еще одна была судимость --  месяц принудительных работ. Да еще три привода в милицию.
          --  А выговоры тебе по заводу были?
          --  Не помню.
          --  Как же не помнишь?
          --  Все помнить! Председатель заглянул в дело.
          --  Видимо нам из справки, что у вас по распоряжениям проведено шесть выговоров. Знаете ли вы, как такое дезертирство труда отзывается на производстве?
          --  Не знаю.
          --  Почему вы такой глупый, что не знаете? Так я вам тогда скажу, что с дезертиром рабочий класс не считается и увольняет за это. Кто не хочет участвовать в нашем великом строительстве, того мы, рабочие, заставляем работать из-под палки там, где комаров много... Ну вот, суммируя обо всем вышесказанном, скажи мне: две судимости, шесть выговоров, три привода в милицию,--  вот все это, вместе собранное: все это была ложь, или сам ты был виноват? Зря тебе все это припаяли?
          Спирька разжал кулак, заглянул в него, сжал опять и неохотно ответил:
          --  За дело...
          --  А три месяца принудиловки?
          --  Тоже не зря.--  И вдруг сверкнул глазами в пушистых ресницах.--  Ты меня присуждай, к чему надобно, а жил из меня не тяни!
          В зале захохотали. Председатель хитро усмехнулся.
          --  Мы тебя, милый, может, ни к чему даже и не присудим, нам не это важно есть, А важно нам выяснить тебя перед всеми, каков ты нам есть товарищ и гражданин пролетарского государства. И мы тебя начали уж немножко больше понимать,--  от одних вопросов о твоей прошлой жизни. Теперь можно приступить к делу. Потерпевший... э... э... Георгий Васин. Выходи сюда, садись вот тут.
          Юрка с головою, забинтованною марлЕю, поднялся по лесенке на эстраду. Спирька с глубоким презрением оглядел его и отвернулся. Юрка побледнел под этим взглядом. С страдающим лицом он сел на другом конце стола.
          Председатель обратился к Спирьке:
          --  Вот теперь ты нам расскажи, все по порядку, за что ты товарища своего избил, за какие его дела.
          --  Просто пьяная драка была, больше ничего. А здесь из моськи сделали слона.
          --  А этого слона,--  из-за чего его сделали? Вот ведь меня ты сейчас не бьешь. Из-за чего-нибудь драка вышла же у вас.
          --  Не помню.
          --  А вот тут в заявлении сказано, что ты перед дракой, три дня тому обратно, грозился, что ему даром не пройдет чегой-то такое. За что ты ему грозился?
          --  Мало ли что говорится. Это я тогда просто с сердцов сказал, без всякой последовательности.
          --  А за что ты ему тогда сказал? За что гадом назвал? Спирька сверкнул глазами.
          --  Не по-товарищески поступил.
          --  А в чем был этот поступок нетоварищеский?
          --  Пришел на квартиру ко мне пронюхивать, почему на работу я не вышел. Что он, администрация, что ли? А были приятели, сколько вместе гуляли!
          --  Вот. Ты прогулы делаешь, вредишь этим производству. А чье теперь производство, знаешь? Капиталистов каких-нибудь, буржуазии, али рабочего государства? Отвечай мне.
          --  Ну, ясно: рабочего государства.
          --  Значит! Делая эти прогулы, ты у нас называешься дезертир труда. Ты знаешь про нынешнюю железную дисциплину труда? Мы раньше воевали с капиталистами, а теперь за лучшую нашу долю воюем с дисциплиной труда. Мы железно боремся на работе по труд-дисциплине! И всякого, кто за это борется, надо не гадом называть, а называть строителем социализма.
          Спирька молчал, разжимал кулак, заглядывал в него и опять сжимал.
          Председатель вздохнул.
          --   Плохо, красота моя, плохо!.. Ну, теперь потерпевший пусть нам расскажет, как что было. Юрка смотрел угрюмо.
          --  Все в заявлении прописано. Что рассказывать!
          --  Сколько тебя человек било?
          --  Не один, конечно. Три-четыре. А то бы я дался?
          --  Узнал их в лицо?
          --  Спиридона вот узнал,
          --  А других?
          Из других тут же в первом ряду сидели рамочник Буераков и съемщик Слюшкин. Они с выжидающей усмешкой глядели на Юрку. Юрка с отвращением ответил:
          --  Других не узнал.
          Председатель обратился к Спирьке:
          --  Кто это вместе с тобою работал, молодец? Спирька с вызовом ответил:
          --  Не знаю.
          Председатель повысил голос.
          --  Как я тебя спрашиваю по общественности, то ты мне отвечай по пролетарской совести, ты передо мною ничего не должон скрывать!
          Повысил голос и Спирька.
          --  Что я, товарищей тебе стану выдавать? Не дождешься! Присуждай на три года изоляции, а доносчиком на товарищей не буду!
          Он сказал это горячо и резко. В разных концах зала раздались рукоплескания, в ответ на них --  властно-громкое шиканье, и рукоплескания робко упали.
          Председатель встал.
          --  Ну, товарищи, давай, оценивай. Какое общественное мнение, какой суд нужно применить к этому парню? Лелька сказала:
          --  Позвольте мне.
          --  Сюда взойдите.
          Лелька поднялась на эстраду, взошла на трибуну.
          --  Ребятки! Я видела вот этого нашего товарища лежащим ночью в снегу, под забором, с разбитой головой, без чувств. Был мороз. Переулок глухой. Если бы я случайно не проходила мимо, парень замерз бы. За что же его избили и бросили подыхать на морозе его товарищи, за что присудили к смерти? За то, что он честно исполнил долг пролетария и комсомольца, что он болел душою за производство, что повел большевистски-непримиримую борьбу с лодырями и прогульщиками, не глядя на то, приятели это его или нет... Юрка! Мне самое больное из того, что я здесь вижу,--  это то, что ты сидишь как будто обвиняемый, что ты опускаешь голову и не смеешь взглянуть на мерзавцев, которые продают наше рабочее дело, которые пытались проломить тебе голову за то, что ты не хочешь их покрывать. Верь, Юрка, все мы, комсомольцы, все сколько-нибудь сознательные рабочие,--  мы все за тебя. Выше голову, гордо подними ее, ты честно делаешь свое дело! И прими от меня горячий товарищеский привет!
          Она охватила руками шею остолбеневшего Юрки и жарко поцеловала его. Спирька вздрогнул, выпрямился, кулаки его машинально сжались. Зал загремел рукоплесканиями. Девчата хлопали, смеялись, приветственно махали Юрке кистями рук и платками, кричали:
          --  Юрка! Не робей! Дерись и вперед за производство! Молодец, парень! Не отступай!
          Тепло и весело стало в зале, все почувствовали себя как-то дружнее. Спирька сидел растерянный и недоумевающий, исподлобья поглядывал на девчат.
          Взошел на трибуну Гриша Камышов, секретарь ячейки вальцовочного цеха, длиннолицый, с ясными глазами. Он сказал:
          --  Товарищи! Должен я вам сказать вот какую истину: плохо у нас в комсомольской ячейке обстоит дело с воспитанием товарищей. Нет у них правильной идеологии, мало у них осознана классовая борьба, и нет настоящей поддержки правильным стремлениям. Подумайте, как это могло случиться? Вот сидит гражданин и воображает себя героем, пострадать готов, чтобы не выдать товарищей. И ему в зале хлопают, одобряют его геройство! И никто не втолковал ему, что делает он не геройство, а --  подлость, что он такими поступками становит себя в ряды наших классовых врагов! И вот какая оказывается перед нами горькая истина: этот гражданин, который так внимательно все заглядывает зачем-то в свой кулак (смех), этот гражданин до самой сегодняшней поры был комсомольцем и черное дело свое делал с комсомольским билетом в кармане. Конечно, навряд ли мы его потерпим в нашей среде...
          Спирька презрительно бросил:
          --  Сам уйду! Председатель строго сказал:
          --  Погоди! Не прерывай! Твоя речь впереди. Продолжай, товарищ.
          --  Продолжать нечего, я все сказал. Только повторю то, что сейчас говорила Лелька Ратникова. Ты, Юрка, как видно, хороший парень, а хороших дел стыдишься, не понимаешь до сих пор той истины, что прогульщик, все равно что и рвач,--  не товарищ нам, а классовый враг, и с ним нужна --  беспощадность!
          Председатель оглядел публику:
          --  Желает еще кто высказаться? Защищайте его, кто с ним согласен, не стесняйтесь. Высказывайте свою генеральную линию. Правильно сейчас сказал товарищ,--  ведь хлопали ему. Вот и выскажитесь. Поспорим, выясним, кто прав.
          Но никто не выступил. Чувствовалось, что многие за Спирьку, но не было привычки защищать на собраниях неодобренные взгляды. Настоящие споры должны были начаться потом, в курилках и столовках. Только один пожилой рабочий сдержанно заявил:
          --  Имейте в виду, товарищи судьи, его семейное положение, когда будете постановлять приговор. Отец у него пьяница и хулиган, бросил семейство, мать из сил выбивается, трое ребят невзрослых.
          --  А он матери помогает?
          --  Помогает.
          Председатель немножко мягче обратился к Спирьке:
          --  Ну, говори теперь ты. Защищайся, оправдывайся, сколько можешь.
          Спирька угрюмо ответив
          --  Что ж оправдываться? Побил, не отрекаюсь.
          --  Нам этого мало. Мы, конечно, можем выгнать тебя с завода и закатать на принудительные работы. Но нам от этого никакой сладости не будет. Я бы тебя призвал исправиться, стать парнем на ять, подучиться, узнать, что такое пятилетка. Ты мог бы быть первым на заводе, ведь ты --  парень молодой, красота смотреть, господь тебя, если бы он существовал, наградил мускулатурной силой... Что ты обо всем етим подумакиваешь? Даешь нам слово исправиться?
          Спирька мрачно сказал:
          --  Ну, ясно. Даю.
          И опять, забывшись, поглядел в кулак.
          Председатель помолчал, потом сказал:
          --  Будем кончать.
          Трое судей и секретарь наклонили головы и стали шушукаться, потом секретарь побежал пером по бумаге. Председатель встал и, спотыкаясь на трудно разбираемых словах, огласил приговор,--  что обвиняемый подлежал бы за свою антипролетарскую деятельность увольнению с завода и хорошей изоляции,--
          --  Но!.. --  суммируя семейное положение гражданина Кочерыгина и его обещание исправиться, то посему объявить ему общественное порицание и строгий выговор с предупреждением.
          *      *      *
          Потом без перерыва начали второе дело.
          Опять председатель сам прочел заявление, спотыкаясь и экая. В заявлении было сказано, что комсомольская ячейка привлекает к товарищескому рабочему суду Василия Царапкина за нарушение производственной дисциплины и рвачество.
          Председатель вызвал:
          --   Василий Царапкин.
          Медленно поднялся на лесенке Царапкин, в ярком галстучке и в лакированных туфлях на зеленых носочках. Громким голосом он сказал:
          --  Заявляю суду, что я законным порядком изменил свое имя и фамилию, что меня теперь зовут не Василий Царапкин, а Валентин Эльский.
          Хохот покатился по залу. Улыбнулся и председатель. Царапкин вспыхнул и еще громче, покрывая смех, крикнул:
          --  Я протестую против такого насмешливого отношения к законному постановлению нашей советской власти и прошу председателя призвать публику к порядку.
          Председатель сделал серьезное лицо и сказал:
          --  Она сама в порядок придет... Ну, слышал заявление, понял, в чем тебя обвиняют?
          --  Ничего не понял.
          --  Значит, надобно, чтоб тебе это было объяснено. Товарищ Броннер, взойди к нам сюда и объясни, в чем этот парень проштрафился перед рабочим классом.
          Бася быстро взошла на трибуну.
          --  Товарищи! Наш товарищеский и вообще наш пролетарский суд отличается от буржуазного суда прежде всего тем, что в привлечении к суду он руководствуется здравым смыслом, а не какими-то там параграфами законов. Нет в законе такого параграфа, по которому мы могли бы привлечь к суду товарища Ца-рап... Извиняюсь, товарища В-а-л-е-н-т-и-н-а Э-л-ь-с-к-о-г-о (смех). И все-таки он глубоко виновен перед рабочим классом, виновен как рабочий и как революционер-комсомолец...
          И Бася рассказала, как Царапкин намеренно медленно работал, стараясь удлинить все операции и тем сделать неверным весь хронометраж.
          Председатель взглянул на Царапкина.
          --  Ну, милой, понял ты, в чем тебя обвиняют? Царапкин презрительно отозвался:
          --  Теперь понял.--  И заговорил уверенным, привычным к выступлениям голосом: --  Чтобы заниматься хронометражированием какой-нибудь работы, нужно эту работу понимать. Товарищ Броннер нашей работы не знает, ничего в ней не понимает и, когда я работаю добросовестно, обвиняет меня в предательстве рабочего класса.
          И опять он стал говорить о необходимости тщательной работы, о большом браке, который получается оттого, что присохший к колодке лак загрязняет резину галоши.
          Со всех концов зала раздались голоса галошниц:
          --  Это верно. Всего больше от этого брак. Согласилась и Бася.
          --  Да, верно. А скажи-ка ты мне, Царапкин, сколько ты в месяц вырабатываешь?
          --  Это тут ни при чем, сколько я зарабатываю.
          --  Ну, все-таки?
          --   Ну... Рублей двести.
          --  А сколько в день отлакируешь галош?
          --   Пар семьсот. Приблизительно по сотне в час.
          --  Та-ак... --  Бася вынула свои записи.--  Вот. Я твою работу подробно записала, как будто не заметила, что ты дурака валяешь. И выходит, что при такой работе, какую ты делал передо мною тогда, ты в день отлакируешь никак не больше трехсот-четырехсот пар. Ты сам себя, Царапкин, обличил. Стыдись!
          Царапкин покраснел и молчал.
          --  Может, ты неправильно записала.
          --  Го-го! --  В зале засмеялись.
          --  Нет, не беспокойся. Запись самая правильная. Председатель сказал:
          --  Ну, так как же... Валентин Эльский? (Каждый раз весь зал начинал смеяться.) Дело-то твое, Валентин, выходит неважное. Нужно будет тебе подумать над своею жизнью. Видал, сейчас на этом же твоем месте сидел парень,--  как, хорош? Оба вы не хотите думать о социалистическом строительстве и о пятилетке. Раньше был старый капитал, при котором один хозяин сидел в кабинете и над всем командовал...
          Царапкин слегка усмехнулся.
          --  Чего смеешься?
          --  Ты о политике?
          --  Да! О политике!
          --  О политике я и сам скажу.
          --  Ты помолчи, я еще много буду говорить о политике... Так могло быть при старом капитале, который мы обворовывали, а того больше --  он нас обворовывал. А теперь какой у нас строй? Вот ты говоришь, что в политике смыслишь,--  скажи.
          --  Скажу.
          И бойко, без запинки, Царапкин стал говорить о том, что сейчас у нас хозяином всего является рабочий класс, что теперь нет, как прежде, эксплоатации рабочих, что теперь подъем хозяйства выгоден для самих рабочих.
          --  Правильно. Ну, я тебе сказал про старый быт, ты нам --  про новый. Какую же политику нам нужно весть?
          Царапкин опять усмехнулся и бойко, как первый ученик на экзамене, заговорил о необходимости рационализации производства, увеличения производительности труда, снижении себестоимости.
          Председатель слушал и растерянно глядел. Когда Царапкин кончил, он сказал в раздумьи:
          --  Правильно ты все это говорил, а слушать тебя было как-то... огорчительно. На тебя, я примечаю, какие-то особенные нужны слова, контрольные. Наши слова ты все и сам знаешь.--  Он вздохнул.--  Плохо, парень, то, что слова-то наши ты знаешь, а вот пролетарских чувств наших не знаешь, даром, что сам пролетарий... Ну, товарищи, кто желает высказаться?
          Бася, задыхаясь от негодования, ринулась на трибуну.
          --  Я думаю, товарищи, все вы испытываете то же чувство омерзения, какое испытала я, слушая этого горе-комсомольца...
          Девчата-комсомолки бешено захлопали и закричали:
          --  Правильно!
          Бася бурно продолжала:
          --  Да! Слова наши он все знает,--  верно сказал председатель. Но то, что в этих словах для нас горит огнем, полно горячей крови, трепещет жизнью,--  все это для него погасло, обескровилось, умерло. Стыдно было слушать, когда он мертвым своим языком повторял те слова, которые нам так дороги, так жизненно близки...
          --  Правильно! Правильно!
          Ребята яро хлопали, еще пуще хлопали девчата и среди них Лелька.
          --  Какое бесстыдство! Какой цинизм! Вы заметили, как он подленько усмехался, когда произносил всем нам такие дорогие слова? Уж одним этим он себя не меньше обличил, чем своим враньем, что будто бы работал при мне так медленно, чтобы лак не попал на колодку... Товарищи! Сейчас у нас начинается великая стройка, рабочий класс должен напрячь все силы, себя не жалея, чтоб у нас установился социализм. А этот вот рвач дрожит только над одним,--  как бы ему не повысили норму, как бы ему не потерять ни рублика из своих двухсот рублей в месяц... Двести рублей, а? Недурно, товарищи?
          --  Очень даже недурно! Мужской голос:
          --  А тебе завидно? Бася продолжала:
          --  И он недурно эти двести рублей умеет проживать. О, очень даже недурно! Я вам расскажу...
          Под общий хохот она рассказала о своем посещении Васеньки на дому, о никелированной кровати и голубом атласном одеяле и о двух больших портретах на стене --  Владимира Ленина и Валентина Эльского.
          Хохот катался по всему залу. Царапкин сидел злой и красный. А Бася рассказывала, как он ей проповедывал, что сейчас задача сознательного рабочего --  заводить себе получше обстановочку, получше кушать и покрасивее одеваться.
          --  Вот как он понимает призвание сознательного рабочего в наше грозное, трудное и радостное время! Посмотрите на эти лакированные ботинки и зеленые носочки: вот тебе высокая боевая цель, рабочий класс!
          Долго комсомолия аплодировала, волновалась и переговаривалась. Потом взошел на трибуну худощавый парень с бледным лицом,--  его Лелька мельком видала в ячейке. Говорил он глуховатым
          голосом, иногда не находя нужных слов. Брови были сдвинутые, а тонкие губы --  энергичные и недобрые.
          --  Царапкин! Помнишь, четыре года назад мы вместе с тобою поступили на завод. И в одно время с тобой мы, значит, вступили и в комсомол. Получали мы тогда шестьдесят рублей в месяц. И тогда ты не думал, так сказать, о зеркальных там разных шкафах и другом барахле. Ты был дельный парень, активный, хорош ты был тогда и Васькой Царапкиным, не надо было тебе, понимашь, перекрашиваться в Валентина Эльского. Но я не об тебе хочу сейчас заострить вопрос. От тебя происходит определенное впечатление: ты стал предателем рабочего класса, с тобой нужно бороться и стараться тебя уничтожить. А вот, товарищи, в какую сторону я ударил свое внимание, когда слушал всю процедуру над этим здесь гражданином. Молодой парень, одинокий,--  правильно ли, что он получает двести рублей в месяц?
          Публика в недоумении задвигалась. Раздались голоса:
          --  Заливает!
          --  Заболтался! Видно, сам мало получает, вот и завидно стало.
          --  ...я говорю и, значит, повторяю. Старый рабочий; у него, понимашь, семья в пять-шесть человек, не на что даже ребятам ботинки купить. Получает же столько, сколько молодой, одинокий. А этот вон на что денежки тратит,--  на атласные одеяла да вон на энти туфельки лаковые.
          Старый рабочий в грязной блузе, в какой был на работе, вскочил с места и заговорил взволнованно:
          --  Правильно, товарищ Ведерников! Больно много молодые получают, нельзя терпеть такого безобразия. Сокращать их надо в норму. Жарь, Афонька! Правильно!
          Но другие возмутились и зароптали. Неслись выкрики:
          --  Об других легко говорить!
          --  Сам себе свое жалованье сократи!
          --  Сколько сам получаешь, ну-ка, скажи!
          Ведерников, строго сдвинув брови, спокойно переждал шум.
          --  Сокращать вовсе незачем, но я совсем не к тому,--  сказал он.--  А вот я к чему, вот какая мне, так сказать, мысль пришла в голову. Мы, понимашь, все --  рабочие, товарищи друг другу, работаем на одном заводе, на одном деле. А выходит,--  одни,--  как нищие, а другие (он указал на Царапкина) --  в туфельках. Правильная ли это сортировка? Нет, неправильная. Ведь мы --  коммунисты. "Коммун" по-латыни значит "общий". Вот бы и нужно, чтобы весь заработок всех рабочих на всех шел, не делить на каждого. А кому, понимашь, сколько надобно на дело, тому столько и выдавать. Чтобы всем ребятам ботинки были, а чтоб у Царапкина зеркального, значит, шкафа не было.
          Лелька в восхищении крикнула:
          --  Ой, ч-черт! Здорово!
          Ей очень понравилось это предложение. И вся комсомолия всколыхнулась. В то время идея подобных производственных коммун была еще внове, в газетах об ней не писали, и она в тот вечер самостоятельно зачалась в голове Афанасия Ведерникова.
          Заговорили за и против, заволновались. Председатель спохватился и сказал:
          --  Товарищи! Этот вопрос очень важный, надобно заострить его по всей норме. Но только сейчас мы больно далеко заедем с этим в сторону. Давайте поворотимся к делу... Никто больше не может сказать о деле?
          Судья, сидевший направо от председателя, сказал:
          --  У меня вопрос. Кто ваши родители? Царапкин ответил:
          --  Отец умер, до самой смерти работал в трубном отделении. Мать галошница.
          Из публики сомнительно спросили:
          --  А не из чиновников ли? Председатель обратился к обвиняемому:
          --  Ну, Царапкин, твое теперь слово. Фигурируй как можешь! Царапкин встал, откашлялся и торжественно сказал:
          --  Сознаю свою вину и говорю это открыто, по-большевистски. Признаюсь, что нарочно замедлял работу при наблюдении хронометражистки. Я понял свою ошибку и даю слово честного комсомольца раз навсегда исправиться! И если мне будет осуждение, признаю, что я его заслужил.
          Председатель удовлетворенно сказал:
          --  Вот этак-то сейчас у тебя лучше выходит... Ну что ж, можно теперь и это дело кончать.
          Опять судьи наклонились друг к другу и зашептались. Встал председатель и прочел приговор: за несознательное отношение к производству и за попытку ввести в заблуждение хронометраж объявляется ему общественное порицание с опубликованием в местной заводской газете.
          *      *      *
          Суд кончился. Судьи ушли, также и взрослая публика. Но девчата и парни долго еще волновались и спорили. Царапкин в кучке девчат яро доказывал свою правоту: всякий рабочий имеет право на культурную жизнь; это позор и насилие --  не позволять рабочему-пролетарию жить в советской стране так, как уже давно живут пролетарии даже в капиталистических странах --  в Западной Европе и Америке. Если рабочий весь свой заработок пропивает, валяется под забором в грязи, то он --  наш, свой! А если он вместо этого покупает шкаф с хорошим зеркалом или мягкую кровать, то он --  буржуй, изменник рабочему делу!
          Девчата возражали,  но скоро все  от него отошли,  сказав:
          --  Нет, Васька, все-таки тебя нужно исключить из комсомола. Буржуйчик ты. Пижончик называешься, жоржик!
          Большая толпа была вокруг Ведерникова и Гриши Камышова. Спорили о брошенной Ведерниковым мысли насчет общего заработка. Камышов ему возражал: несвоевременно. Лелька с одушевлением защищала идею Ведерникова.
          Гурьбою вышли из клуба и продолжали спорить. Была тихая зимняя ночь, крепко морозная и звездная. Очень удачный вышел суд. Всех он встряхнул, разворошил мысли, потянул к дружной товарищеской спайке. Не хотелось расходиться. Прошли мимо завода. Корпуса сияли бесчисленными окнами, весело гремели работой. Зашли в помещение бюро ячейки.
          И там продолжали спорить. Лельке очень понравился Ведерников. Гордые глаза, презрительно сжатые, энергические губы --  настоящий пролетарий. И это милое "понимашь". И согласна она была как раз с ним, и спорила в его защиту. Но он пренебрежительно пробегал по Лельке взглядом и не обращал на нее никакого внимания. Это больно задевало ее. Юрка, с забинтованной головой и счастливым лицом, все время старался держаться поближе к Лельке.
          Сидя на столе и покуривая трубку, Камышов говорил Ведерникову:
          --  Вот я тебе скажу такую истину: много народу ты сейчас на этом деле не собьешь,--  слишком новое дело. И притом --  утопизм, неправильная постановка: обобществлять зарплату, не считаться ни с квалификацией, ни с производительностью труда,--  эти уравнительные тенденции надо оставить. Не все такие хорошие, как мы с тобою. Пойдут склоки, неудовольствия...
          Он говорил, глядя ясными глазами, и по губам пробегала весело-насмешливая улыбка. Лелька с обидой заметила, что он, кажется, умнее Ведерникова, тверже разбирается в вопросах и начитаннее. Камышов продолжал:
          --  А в этом, ребята, нужно нам сознаться. Закисаем мы, все больше всасываемся в болото,, живем изо дня в день, без всякой яркой цели впереди, без настоящей коллективной работы. А кругом все идет черт те как: процент брака вполне неприличный, производительность труда плохая, прогулы растут. Вот на что нам нужно заострить внимание. Твое дело, Афоня, не уйдет,--  в свое время надобно будет и его взять за жабры, конечно, с поправками. А сейчас вот что, по-моему, нужнее всего. Отчего бы нам не организовать ударный молодежный конвейер и взяться за это вплотную всему нашему активу. С энтузиазмом! Чтобы яркий огонек загорелся в рабочей массе.
          Все замолчали. Совсем что-то новое встало и неожиданное. Соображали. Камышов продолжал:
          --  Ударный конвейер в галошном цехе.  Я в вальцовке свой
          каландр сагитирую, на вальцах  Юрка будет ударяться.  Как ты, Юрка?
          Юрка с восторгом воскликнул:
          --  Ну, ясно!
          Раздумчиво зазвучали медленные голоса:
          --  Пра-виль-но.
          --  Это хорошо.
          Лельке жалко было отказаться от идеи Ведерникова, но предложение Камышова и ей понравилось больше: живая работа вместе, спаянность общею целью, стальная линия вперед.
          И всем это понравилось гораздо больше, даже самому Ведерникову. Воодушевились. Стали обсуждать, как все это устроить, в подробностях намечали план. И надолго у всех осталась в памяти накуренная комната ячейки, яркий свет полуваттной лампы с потолка, отчеканенные морозом узоры на окнах и душевный подъем от вставшей перед всеми большой цели, и ясная, легким хмелем кружащая голову радость, когда все кругом становятся так милы, так товарищески дороги.
          Так, совсем как будто нечаянно, кривым путем --  из удавшегося суда, из душевного подъема, вызванного общими переживаниями на суде,--  родилась первая молодежная ударная бригада на заводе "Красный витязь".
          *      *      *
          Лелька пришла к себе поздно, пьяная от восторга, от споров, от умственного оживления, от ярких просторов развернувшейся перед нею большой, захватывающей работы. Поставила в кухне на примусе кипятить чайник, а сама села на подоконник итальянского окна, охватив колени руками,--  она любила так сидеть, хотя зимою от морозных стекол было холодно боку.
          Сидела она и думала о том, как хорошо жить на свете и как хорошо она сделала, что ушла из вуза сюда, в кипящую жизнь. И думала еще о бледном парне с суровым и энергическим лицом. Именно таким всегда представлялся ей в идеале настоящий рабочий-пролетарий. Раньше она радостно была влюблена во всех почти парней, с которыми сталкивалась тут на заводе,--  и в Камышова, и в Юрку, и даже в Шурку Щурова. Теперь они все отступили в тень перед Афанасием Ведерниковым.
          Только почему он все время с таким пренебрежением глядел на нее?
          *      *      *
          Выбрали инициативную тройку для организации ударного конвейера. Вошли в нее Бася, Лиза Бровкина и Ведерников. Партийная ячейка отнеслась к начинанию молодежи благодушно, но без
          особенной активности, администрация --  с полнейшим равнодушием и даже с легкою насмешливостью. Инженер галошной мастерской сказал:
          --  Не завалите работы? Ну, делайте. А если что,--  вы мне ответите.
          Если над водою, сидя в лодке, держать зажженный факел, то с разных мест,--  из заводей, из-под коряг, из темных омутов,--  отовсюду потянутся к свету всякие рыбы. Так из гущи рабочей молодежи завода "Красный витязь" потянулись на призыв ударной тройки те, кому надоело вяло жить изо дня в день, ничем не горя, кому хотелось дружной работы, озаренной яркою целью, также и те, кому хотелось выдвинуться, обратить на себя внимание.
          Желающих явилось больше чем нужно. Ударная тройка отбирала тех, кто был получше в работе. Необходимо было прикрепить к конвейеру и Басю: она и работница была прекрасная, и великолепный организатор в качестве члена тройки,--  ее наметили бригадиром. Но Бася уже не работала на галошах. С большими усилиями, с вмешательством партийной ячейки удалось добиться, чтобы администрация временно освободила ее от хронометража.
          И еще встал вопрос: кого в групповые мастерицы? Важно, чтоб она была подходящая и опытная. Долго не могли наметить. Тогда Лелька предложила Матюхину,--  мастерицу, у которой она обучалась работе при поступлении на завод. Как?! Старуху? Нужно, чтоб и мастерица была комсомолка! Что же это будет за молодежный конвейер? Но у всех, кто знал Матюхину, лица зацвели улыбками.
          --  Матюхину! Лучше не найти! Дело вот как знает. И за производство болеет, как за родного ребенка.
          Выцарапали у администрации и Матюхину. Этого добился Ведерников, который умел разговаривать с администрацией напористо.
          Две-три недели ушли на организацию. Наконец все было готово. Сказали друг другу:
          --  Ну, ребятки, держись! Чтобы не осрамиться! И начали работу.
          *      *      *
          Могучий и мягкий, как львиная лапа, ревет гудок над просыпающимся поселком и всем возвещает:
          "Вставай! Собирайся! Через полчаса --  начало работы".
          К заводским калиткам уж начинают сходиться работницы, хотя пустят на завод только еще через двадцать минут. У одной из калиток девчата с ударного конвейера. С каждой минутой их подбирается все больше. Взволнованно глядят, кого еще нету. Очень беспокоятся. Первый пункт их обязательства --  спустить опоздания и прогулы до нуля. А многие живут в городе, трамвай No 20 ходит
          редко, народу едет масса. Если не слишком нахален, ни за что не вскочишь.
          Ежатся на утреннем холоде, топают ногами.
          А в залах галошного цеха уже расхаживают групповые мастерицы и материальщицы, все подготовляя для работы. Мастерица ударного конвейера, товарищ Матюхина, быстро раскладывает по длинному столу конвейера кожаные нагрудники и нужные для каждой операции инструменты: ножи, ролики, штитцеры с зубчатыми колесиками. Матюхина, невысокая, курносая, с старообразным лицом, одета, как все мастерицы, в фиолетовый халат с малиновыми отворотами. Тихо. Ленты конвейера неподвижны, бесшумно ползет вдоль стены гигантский транспортер. Тихо. Только гудят электрические вентиляторы, и звякают иногда металлические колодки, бросаемые колодочниками в большие ящики в начале конвейеров.
          Заревел второй гудок. Густыми потоками полились девчата из проходов в залы цеха. Все вокруг ожило. Болтая и пересмеиваясь, девчата рассаживались по местам на высоких, вертящихся круглых табуретках. Повязывали вокруг пояса кожаные коричнево-желтые нагрудники. Это было красиво: как будто корсажи; и бюсты всех девушек как будто делались полными. Надевали на пальцы обеих рук матерчатые колпачки, зубами завязывали тесемки. Не спеша усаживались, поудобнее раскладывали вокруг себя инструменты и материал. Лениво разговаривали, пересмеивались.
          Заревел снаружи третий гудок, долго и непрерывно зазвонили звонки в цехах. Лента конвейера задвигалась, и первая колодка с надетой на нее подкладкой поплыла на ленте. За нею вторая, третья. Ближайшие работницы срывали их с ленты, накладывали стельку, обминали по краям, быстро закатывали роликом, ставили колодку опять на ленту, и колодка плыла дальше. Постепенно одна лениво двигавшаяся фигура за другою хватала с ленты подплывавшую колодку и размеренными, бешено-быстрыми движениями начинала работать. Все чаще и чаще становился грохот колодок и роликов о железные настилы столов,--  как будто стальные мячики редким, начинающимся летним дождем били по железной крыше.
          И все новые фигуры втягивались в кружащий голову вихрь работы. Через двадцать минут уже весь конвейер кипел работой. И все другие конвейеры тоже. Грохотали удары роликов и колодок, со звенящим стуком падали колодки в ящики, гудели вентиляторы; иногда, как развернувшиеся бичи, воздух резали разбойничьи свисты парней резерва, гнавших вагонетки: свистели, засунув два пальца в рот, чтоб сторонились. Над бесконечными столами конвейеров наклонялись и поднимались девичьи головы, быстро двигались руки и локти, а в середине, на ленте, бежали и бежали вперед все обраставшие частями колодки.
          Лелька работала на бордюре. Рядом с нею, на резине, работала Зина Хуторецкая; прозвание ей было: Зина-на-резине. Некрасивая, худая, с нездорово-коричневым лицом и стрижеными, невьющимися волосами. Часто покашливала коротким кашлем. Любила бузить, дурила, смеялась, особенно с парнями; когда они возились с нею и крутили ей руки, она блаженно смеялась и смотрела влюбленно-угодливыми глазами. Но славная была девчонка, и одна из первых записалась в ударную бригаду.
          Звонок. Ленты конвейеров остановились. Десятиминутный перерыв. Девчата спешно заканчивали начатую колодку и бросали работу: одним из пунктов ударного устава строго воспрещалось работать в перерывах. Бежали в уборные, в столовку выпить чаю, на медпункт взять порошок от головной боли или принять валерианки.
          Зина-на-резине несколько минут сидела неподвижно, сгорбившись и свесив плечи. Потом встряхнула волосами и медленно пошла к выходу.
          К Лельке подсела мастерица Матюхина.
          --  Леля! Не годится эта девчонка в ударницы. Я все за ней смотрю: совсем кволая. Старается вовсю, это грех не сказать, а только работает через силу. Ведь работа гоночная,--  где ей такую выдержать.
          --  Я и сама это замечаю. Верно. Пойдем, скажем Ведерникову. Ведерников работал на их же конвейере, на прижимной машине. Он подумал и сказал:
          --  Да, девчонка кволая, не выдержит. Вот что, товарищ Ратникова, столкуйтесь с Лизой Бровкиной, поговорите вместе с Зиной, скажите, что мы ее решили снять с работы, жалеючи ее здоровье, а не из какой-либо причины.
          --  Ладно! Так будет лучше всего.
          Зазвенел звонок. Все спешили к местам. У окна парень-колодочник, охватив Зину за плечи, что-то старался у нее отнять, а она вырывалась, смеялась мелким, блаженным хохотком и повторяла:
          --  Пусти! Да пусти же! Говорю тебе --  не брала!.. Слышишь, звонок? Ей-богу же, пусти!
          В следующий перерыв Лелька и Лиза Бровкина подошли к Зине. Лелька положила ей руку на плечо.
          --  Зина! Тебе ударная работа не по силам. Совсем испортишь здоровье. Нам поручили товарищи сказать: уходи из ударниц, мы тебя не осудим.
          Зина побледнела.
          --  Ай я плохо работаю? Никогда у меня завалов нету.
          --  Работаешь очень хорошо, речь не о том. А все мы видим, что тебе такая напряженная работа не по здоровью.
          --  Почему --  не по здоровью? Что кой-когда устану, так это со всяким может быть. Не гожусь,--  прямо так и скажите. Тогда уйду.
          Она всхлипнула, быстро встала и ушла.
          После этого Зина надулась на Лельку и стала от нее отворачиваться.
          Обедали ударницы в нарпитовской столовой все вместе. Потом высыпали на заводский двор, ярко освещенный мартовским солнышком. В одних платьях. Глубоко дышали теплым ветром, перепрыгивали с одной обсохшей проталины на другую. Смеялись, толкались. На общей работе все тесно сблизились и подружились, всем хотелось быть вместе. И горячо полюбили свой конвейер. Когда проревел гудок и девчата побежали к входным дверям, Лелька, идя под руку с Лизой Бровкиной, сказала:
          --  А я понимаю Зину-на-резине. И сама ни за что бы не ушла, пускай бы даже умерла бы.
          Одна только большая боль была у Лельки. Ей все больше нравился Афанасий Ведерников, с его суровым, энергическим лицом. И все больше она начинала его уважать. Он безумно всего себя растрачивал на работе. Учился на вечернем рабфаке; полдня проводил на заводской работе, полдня на рабфаке; был членом ударной тройки, много работал и в ней. Имел еще какую-то нагрузку на рабфаке. И Лельке больно было смотреть на его истощенное, бледное лицо с выступающими скулами, хотелось подойти к нему с горячей товарищеской лаской. Между тем она чувствовала к себе с его стороны какую-то тайную, совершенно ей непонятную враждебность. Ведерников никогда не обращался к ней ни с каким вопросом, всегда смотрел мимо нее. А с другими девчатами болтал, распускал суровые свои губы в улыбку, даже возился и обнимал за плечи. Несколько раз Лелька пробовала заговорить с ним,--  и сама потом с отвращением вспоминала свой заискивающе-влюбленный тон, вроде того, каким говорила с парнями Зина Хуторецкая.
          *      *      *
          Заводская газета "Проснувшийся витязь" с шумом и торжеством оповестила о возникновении молодежной ударной бригады в галошном цехе. И из номера в номер в ней появлялись статьи о ходе работы на ударном конвейере, о том, как добросовестно, с каким энтузиазмом работает молодежь.

          Нет праздных разговоров, все внимание сосредоточено на работе; на столах чистота, не мешают работе лишние колодки, их уже нет; учитываются и терпеливо выправляются все недочеты, обрезки аккуратно попадают в ящик; а на второй день листок из сортировки не пестрит цифрами брака, его лишь незначительное количество.

          Старые работницы посмеивались на эти хвалебные статейки и на самохвальные плакаты, которые молодежь вывешивала о своей работе. Но смеяться было нечего. Дневная норма выработки для одного конвейера --  1600 пар. Молодежный конвейер день за днем стал давать на семьдесят пар больше. Радовались и торжествовали. Старые работницы уже не посмеивались, а смотрели враждебно.
          --  Девчонки! Накрутите нам норму, снизят нам расценки из-за вас.
          И брак спустился до четырех процентов. Это было не бог весть что, но --  все-таки спустился. Раньше было больше пяти.
          А однажды утром на стенке около профцехбюро появился яркий плакат, разрисованный Шуркой Щуровым. В нем молодежный конвейер No 17 вызывал на состязание конвейер No 21 --  лучший конвейер завода, состоявший из старых, опытных работниц. Работницы конвейера No 21 толпились перед плакатом, негодовали и смеялись.
          --  Ах, соски вам в рот! Еще носов утирать себе не научились, а туда же: "вызываем!" Нужно бы, нужно бы им носы утереть!
          Все уже было намечено заранее. По окончании работ толстая мастерица конвейера No 21, партийка Заливухина, взгромоздилась на стол и сказала работницам конвейера No 21 речь о том, что сейчас пролетариат вступил на путь гигантского строительства, что все должны быть участниками этого строительства. Молодежь сделала вызов им как лучшему конвейеру завода. Это очень хорошо, что молодежь старается поднять производство. Но неужто мы хуже их! И неужто мы потерпим, чтобы другие были энтузиастами, мы --  нет?
          Работницы-партийки поддакивали, делали поощрительные замечания. Одна взяла слово, сказала, что вызов обязательно нужно принять, что позор будет старым работницам, если молодежь станет их учить, как нужно относиться к производству.
          Раззадоренные работницы единогласно решили принять вызов и, расходясь, говорили со смехом:
          --   Нужно, нужно утереть носы девчонкам!
          *      *      *
          У обеих сторон разгорелось чисто спортивное чувство: кто--  кого? Напечатали о состязании в "Проснувшемся витязе". Но газета выходила редко, три раза в месяц. Перенесли хронику борьбы в стенную газету-ильичовку. И весь завод с интересом следил за этой бешеной работою в карьер, превращенной обеими сторонами в завлекательную игру. С нетерпением ждали сводки за две недели.
          Горя жаркой лихорадкой, работал молодежный семнадцатый конвейер. С холодным и размеренным спокойствием работал конвейер двадцать первый.
          *      *      *
          Юрка Васин в это время вел ударную работу в вальцовке. С ним еще два парня-комсомольца. Их цель была доказать, что один рабочий может работать одновременно на двух вальцовых машинах,--  до сих пор все работали на одной. Гриша Камышов, секретарь их цеховой комсомольской ячейки, "ударялся" со своими подручными тут же, на огромном трехзальном каландре.
          Был здесь у всех тот же радостный подъем, как и на галошном конвейере, и тот же задор. Манило доказать угрюмо смотревшим старикам, что прекрасно один рабочий может справиться и с двумя машинами, если не сидеть часами в курилке. Ударники всех цехов часто сходились в ячейке, обменивались впечатлениями, смеялись, подзадоривали друг друга. Какой-то был молодой праздник. Так было радостно, так хорошо, что Юрка с удивлением приглядывался к рабочим, работавшим вокруг него с такими будничными лицами. Эх! Взять бы себе только другой подход,--  и до чего же бы всем стало весело!
          А раз случилось так.
          Стоял Юрка у своей машины. Два нагретых металлических вала медленно ворочались друг другу навстречу и втягивали отвешенные порции разного сорта каучука: темно-коричневый смокед-шитс, вкусно пахнувший ветчиною, красиво-палевую пара, скучно-серый регенерат. Материал втягивался в горячие валы, расплющивался, перемешивался, пестрея, лез опять вверх, и постепенно из разноцветной, некрасивой лохматой смеси образовывался один равномерно тягучий, черный, теплый пласт резины.
          Юрка переходил от одной своей машины к другой, а сам все поглядывал вправо. Там пять слесарей из механического цеха заменяли на соседней вальцовой машине рифленый вал гладким. Юрка поглядывал и весь кипел. Подняли вал на блоке. Ушли курить. Час целый курили. Наконец пришли двое. Поглядели на подвешенный вал, стали чесаться.
          --  А Макаркин где же?
          Пошел Иванов искать Макаркина, сам пропал. Тем временем пришел Макаркин. Сели ждать Иванова. Всю работу можно было бы сделать в два-три часа, но видно было,--  они проработают весь день.
          Собрались наконец все. Взялись за работу. Работали с тою вялою неохотою, которая совершенно расслабляет силы, трудным делает всякое движение, противным --  всякое усилие.
          Юрка отнес на плече сверток свальцованной резины, остановился около слесарей. Все мускулы в нем бодро играли и пружинились. Хотелось растолкать эти вяло двигавшиеся фигуры, схватиться самому за работу, чтобы все закипело под руками, с презрением крикнуть: "Вот как надо!"
          Спросил их:
          --  Вы сколько в день получаете?
          --  Пять рублей.
          Юрка прикинул: пять человек,--  перестановка вала обойдется заводу в двадцать пять рублей! Здорово!
          --  И не совестно вам так работать?
          Они изумились. С усмешкою оглядели его. Макаркин помолчал и сурово спросил:
          --  А сам ты сколько получаешь?
          --  Я? Тоже пять рублей. Только я за это время 1200 килограммов резины свальцую, а вы что? Впятером один вал установите!
          -- Э!.. --  Макаркин небрежно сплюнул сквозь зубы. Все начали зевать.
          В первый раз всею душою Юрка почувствовал в этих рабочих не товарищей, а врагов, с которыми он будет бороться не покладая рук. И сладко было вдруг сознать свое право не негодовать втихомолку, а в открытую идти на них, напористо наседать, бить по ним без пощады, пока не научатся уважать труд.
          Он сказал с отвращением:
          --  Мерзавцы вы!
          И отошел.
          Яро ворочал ползшую из-под валов резину, взбрасывал ее опять вверх и не слушал ядовитых шуточек и смеха на свой счет. Думал:
          "Ладно уж! Не переругиваться с вами буду. Найдем против вас кое-что другое!"
          Вечером с помощью Лельки он написал в заводскую газету заметку: "Как у нас в вальцовке переставляли валы", и с наслаждением перечислил поименно всех пятерых.
          *      *      *
          Весна развернулась яркая и жаркая. Деревья быстро распускались, сверкая зеленью. Носились в воздухе запахи черемухи и молодых листочков душистого тополя.
          Пестро размалеванные плакаты оповещали цехи и весь заводский поселок, что в воскресенье, 12 мая 1929 года, комсомол устраивает в лесу

        ПОЛИТБОЙ

          на тему о пятилетке по резолюциям XVI партконференции.
          Ребята уже две недели организовывались, разбивались на отряды, выбирали командиров, яростно изучали резолюции и речи вождей на конференции.
          Сбор был назначен к четырем часам в саду при летнем помещении заводского клуба. Но уже задолго до четырех девчата и парни сидели за столиками буфета и на скамейках, взволнованно расхаживали по дорожкам. У всех в руках были голубовато-серые книжки резолюций и постановлений партконференции с большою ярко-красною цифрою 16 на обложке. Перелистывали книжку, опять и опять пересматривали цифры намечаемых достижений.
          Лельку ребята выбрали командиром одного из "преуспевающих" взводов. В юнгштурмовке защитного цвета, с ременным поясом, с портупеей через плечо, она сидела, положив ногу на ногу. К ней теснились девчата и парни, задавали торопливые вопросы. Она отвечала с медленным нажимом, стараясь покрепче впечатлеть ответы в мозги. В уголке, за буфетным столиком, одиноко сидел Ведерников и зубрил по книжке, не глядя по сторонам.
          Парадом командовал Оська Головастое (тот, который вместе с Юркой накрыл тайного виноторговца Богобоязненного). Затрубила труба. Оська закричал:
          --  Ребята! Стройтесь по взводам!.. --  Подошел к Лельке.--  Лелька, мой первый взвод. Твой будет второй. Третий...
          Он распределял места. По лицу беспризорно бегала самодовольная улыбка. Девчата и парни строились по четыре в ряд, шутили, пересмеивались. Оська волновался. Его раздражало, что ребята держатся недостаточно торжественно.
          Впереди стал военный оркестр. Грянул марш. Повзводно, шагая в ногу, колонна вышла из сада и мимо завода двинулась вниз к Яузскому мосту. Гремела музыка, сверкали под солнцем трубы и литавры, мерно шагали прошедшие военную подготовку девчата и парни, пестрели алые, голубые, белые косынки, улыбались молодые лица.
          Лелька шагала впереди своего взвода и украшала весь взвод стройной своей фигурою в юнгштурмовке и хорошенькою, кудрявою головою.
          Ну, понятно, по бокам, около музыки, поспешали ребятишки. Босой мальчуган со съехавшими помочами шел впереди музыкантов и дирижировал, размахивая завернутою в бумагу булкою, которой дома дожидалась маманька.
          Перед мостом повернули вправо и пошли над берегом Яузы, по опушке леса. На лужайке перед лесом остановились. Оська строил взводы,--  шесть взводов, по три взвода друг против друга.
          --  Товарищи, когда появится штаб, я скомандую: "Смирно!" Ему дано уже знать. Сейчас появятся.
          Но ждали с полчаса. Наконец вдали показалась кучка людей. Оська испуганно крикнул: "Смирно!", побежал вдоль взводов, выравнивая ряды, махнул рукою оркестру.
          Навстречу медному грому торжествующей музыки подходил штаб. Впереди шел товарищ, присланный из райпарткома. Лелька побледнела. Это был --  Владимир Черновалов! Она не видела его уже больше года.
          Оська, держа ладонь у головы, подошел к Черновалову с рапортом. Черновалов слушал с серьезным лицом, тоже с рукою к козырьку. Потом обошел фронт. Увидел Лельку, радостно улыбнулся, приветливо кивнул головой. Остановился перед взводами и громким, властно звучащим голосом сказал речь. Что политбой устраивается на тему "Пятилетка". Сказал о великом значении пятилетки, о грандиозном шаге к социализму, который делает ею наша страна. Что каждый комсомолец должен знать весь план пятилетки как свои пять пальцев. В нынешнем политбое они и должны выявить свои знания.
          --  Да здравствует социализм! Да здравствует ВКП! Да здравствует ленинский комсомол!
          Закричали "ура", оркестр заиграл "Интернационал", все запели. Каждые два состязающихся взвода промаршировали в намеченные для них места.
          Взвод Лельки и состязающийся с ним взвод Оськи Головастова расположились на покатой лесной полянке. Члены штаба разбились на тройки для руководства состязанием. В тройке, которая должна была судить Лелькин и Оськин взводы, был Черно-валов, потом еще какой-то толстый товарищ из райкома и Бася (она давно уже была в партии).
          Черновалов сел на пень и изложил условия предстоящего боя. В состязающихся взводах --  по пятнадцать человек. Каждый из участников задает противной стороне по одному вопросу, касающемуся пятилетки. На вопрос может отвечать любой из неприятельского взвода,--  по собственному желанию или по назначению командира. Однако каждый должен ответить на один вопрос, и не больше как на один. Ответивший хорошо считается в строю,--  ему зачитывается одно очко. Ответивший неудовлетворительно считается раненым,--  ему зачитывается пол-очка, и он отправляется на санитарный пункт, там ему подлечат его ошибочки. Санитарный пункт --  вон он, за ореховым кустом. (Смех. За кустом, тоже смеясь, сидел Гриша Камышов.) Давший плохой ответ считается убитым,--  очка ему не зачитывается. Вопросы нужно задавать разумные. Вопрос кляузный, мелочной, имеющий целью поддеть противника, считается холостым выстрелом; за него скидывается пол-очка. Победит тот взвод, у которого окажется больше очков.
          --  Качество ответов определяю я. Никаких возражений и споров не допускается. Жаловаться можно потом в штаб. Даю двадцать минут на подготовку и обсуждение.
          Голос его звучал крепко, фразы были короткие и решительные. Вообще Лелька почувствовала, что он стал какой-то крепкий.
          Лелька со своим взводом ушла шагов за тридцать, на другую полянку за кустами. Расселись, разлеглись. Опять, волнуясь, перелистывали книжки. Лелька, стоя на коленях, опять отвечала на вопросы и давала разъяснения.
          Катя Чистякова, закройщица передов, торопливо спрашивала:
          --  Скажи скорей, что такая за штука контрактация. Юрка  взволнованно  курил  папиросу  за  папиросой,  острил  и смеялся, сверкая зубами. Вдруг вспомнил,--  к Лельке.
          --  Слушай, скажи,--  что нужно возразить Фрумкину на его утверждение, что у крестьянского труда нет этой... Как ее? Ну, ты знаешь.
          --  Перспективы?
          --  Да, да!
          --  Вот что. Запомни, это очень важно...
          И Лелька втолковывала Юрке, что нужно возразить Фрумкину.
          Парни и многие девчата от волнения непрерывно курили. Высокая девушка в черном платье и алом платочке, галошница Лида Асташова, сказала:
          --  Бросьте курить! Культурная революция, а они курят! И ты тоже!
          Она сбросила кепку с Шурки Щурова.
          --  Эй, эй, ты! Гадючка в красном платке!
          Высокий парень крутил руки смуглой дивчине с черными, блестящими глазами.
          --  Чего так волнуешься, дурак? Все платье мне порвал. Гражданин, прекратите!
          Юрка вытянулся на траве, лицом кверху.
          --  Ой,   считайте   меня   уже   сейчас   убитым!   Шурка,   накрой меня моим боевым плащом! Из-за кустов донеслось:
          --  Товарищи! Бой начинается!
          Вскочили, смеясь и остря. На пне, с листом бумаги и карандашом в руках, сидел Черновалов, подле него Бася и толстый из райкома. По обе стороны Черновалова, лицом к противнику, расселись сражающиеся взводы. Во главе первого сидел Оська, во главе второго --  Лелька. Вокруг кольцом теснилась публика.
          Черновалов скомандовал:
          --  Первый взвод, начинай! Задавай вопрос. Задали такой:
          --  На каком месте по окончании пятилетки будет стоять СССР по добыче угля и чугуна?
          Лелька быстро оглядела своих, прочла в глазах Кати Чистяковой, что та готова ответить.
          --  Катя, отвечай!
          --  По углю на третьем месте, по чугуну --  на четвертом.--  На той стороне раздались смешки.
          --  На-о-бо-рот!
          Катя страдальчески сконфузилась.
          --  Ах, господи! Перепутала!
          --  Господь тут ни при чем, кстати, его даже и не существует. Судья объявил:
          --  Ранена.
          И сделал отметку на листе.
          Спрашивали: на сколько вырастет за пятилетку наш транспорт, сколько миллиардов киловатт-часов будет давать страна в конце пятилетки. Девушка из отряда Оськи ответила, серьезно глядя:
          --  К концу пятилетки Союз наш дал двадцать три миллиарда киловатт-часов.
          Черновалов улыбнулся.
          --  "Дал"... Погоди еще: "даст".
          --  Да, да! Даст!
          Задали еще несколько подобных вопросов. Черновалов поморщился, почесал переносицу и сказал:
          --  Товарищи, все это, конечно, хорошо, но ведь цифры запоминать --  дело памяти. А главная задача политбоя --  выявить политическое понимание участников, уяснение ими себе задач пятилетки, ее путей. Не будет ли вопросов пошире?
          Лелька перешепнулась с Лизой Бровкиной. Лиза задала вопрос:
          --  Какой основной смысл пятилетнего плана? Оська взглянул на Ведерникова.
          --  Афонька, отвечай!
          Ведерников смутился и сказал сурово:
          --  Не понимаю вопроса.
          Лелька мягко и предупредительно стала объяснять:
          --  Что будет от осуществления пятилетки,--  просто, скажем, получится увеличение продукции во столько-то раз, или ее осуществление будет иметь более широкое значение?
          --  Ага! --  Ведерников откашлялся,--  Значит, первое: из аграр-но-индустриальной страны --  в индустриально-аграрную переделается. Вот! А потом еще. Главный смысл, понимашь,--  мы тогда докажем капиталистическим странам, какая у нас силища,--  значит, у государства, так сказать, которое есть социалистическое.
          Ребята из вражеского взвода засмеялись.
          --  Что за "силища"?.. Ха-ха! Уби-ит!
          Ведерников самолюбиво вспыхнул. Черновалов сказал веско:
          --  Остался в строю... Следующий вопрос.
          Следующий вопрос Лелькину взводу был: какие трудности встретятся нам при осуществлении пятилетки? Лелька сказала:
          --  Юрка!
          Юрка подумал, потом, путаясь, начал:
          --  Несознательность рабочих, если будут, значит, мало помогать. Это одно.
          --  Второе?
          Юрка сверкнул улыбкой.
          --  Подождите, подождите, дайте подумать! Да! Главное, значит, что трудно будет с орудиями производства, капиталистические страны будут мало помогать, то есть, значит, мало будут стараться прийти на помощь. А у нас у самих,--  он сморщился, припоминая трудное слово,--  у нас... технико-экономическая отсталость страны.
          Черновалов спросил:
          --  ВсЕ?
          Юрка подумал и ответил:
          --  ВсЕ.
          Ведерников нетерпеливо вмешался:
          --  А внутри партии правые --  не дают, что ли, трудностей?
          --  Товарищ, не вмешивайтесь... Ранен.
          --  Ага!
          --  Ступай на перевязку! --  засмеялся Шурка Щуров и за ноги потащил лежащего Юрку в кусты к Камышову. Оська, хитро улыбаясь, задал вопрос:
          --  Какие изменения в план пятилетки внесли Совнарком и ВЦИК?
          Черновалов сурово оборвал:
          --  Холостой выстрел.
          --  А-а, кружковод! А еще начальник взвода!
          --  Эй, холостой! Надо тебя женить!
          Бой разгорался. Падали убитые и раненые. Лелька руководила своим взводом, назначала отвечать тому, кто, думала, лучше ответит. А украдкою все время наблюдала за Ведерниковым во вражеском взводе. Она было позвала его в свой отряд, но Ведерников холодно ответил, что пойдет к Оське, и сейчас же от нее отвернулся. И теперь, с сосущей болью, Лелька поглядывала на его профиль с тонкими, поджатыми губами и ревниво отмечала себе, что вот с другими девчатами он шутит, пересмеивается...
          Из Лелькина отряда задал вопрос татарин Гассан в зеленой тюбетейке:
          --  Что будет с кулаками, когда колхозы охватят все сельское хозяйство?
          Оська кивнул беловолосой дивчине с наивно поднятыми бровками. Она сказала:
          --  Повтори вопрос.
          Гассан смешался, потом засмеялся. Вытащил из кармана бумажку, которую было спрятал, и стал читать. Захохотали.
          --  Э, брат! Не в голове вопрос носишь, а в кармане!
          --  Значит, что будет с кулаками, когда колхозы охватят все сельское хозяйство?
          Девушка еще выше подняла брови.
          --  Кулаки... ну, умрут.
          --  Как же это они умрут, интересно!
          --  Ну, расслоятся. То есть --  рассосутся. Гассан протянул:
          --  Рассосись сама... Угробил я тебя!
          Бой подходил к концу. Задал вопрос Ведерников:
          --  На осуществление пятилетнего плана требуется, понимашь, по расчету пятнадцать миллиардов рублей. Откуда, так сказать, мы можем добыть эти средства?
          Лелька взялась ответить сама. Она над этим вопросом думала и проработала его. Ее охватил хорошо уж ей знакомый сладкий страх, когда нужно сказать что-нибудь ответственное. И она начала:
          --  Конечно, нельзя рассчитывать добыть такие огромные вложения из налогов и вообще из бюджета. Эти вложения может дать только сама промышленность. Каким образом? Путем накопления средств в ней же самой. Для этого нужно прежде всего понизить себестоимость промышленной продукции, по крайней мере, на тридцать процентов, а для этого необходимо повысить производительность труда в невиданном размере. Знаете, на сколько? На с-т-о д-е-с-я-т-ь процентов! Ребятки, вы понимаете, что это значит? Это значит: социалистический строй к нам не придет н-и-к-о-г-д-а, если сами мы, рабочие, если сами мы не станем гигантами, если не поднимем на плечи тяжесть, которая изумит весь мир!
          Положительно, из Лельки вырабатывался очень неплохой агитатор. Школьный ответ превратился у нее в зажигающую речь, и ее с растущим одушевлением слушали не только участники боя, но и рабочая публика, остановившаяся поглядеть на бой. Сила речей Лельки была в том, что никто не воспринимал ее речь как речь, а как будто Лелька просто высказывала порывом то, чем глубоко жила ее душа.
          --  Вопрос стоит прямо и ясно: только напряженность и добросовестность нашего труда сделают возможным построение социалистического общества. А между тем в нынешнем, в первом году пятилетки мы уже имеем недовыполнение: заработная плата выросла больше, чем предполагалось по плану, а производительность труда не достигает намеченной степени... Какой позор! Какой позор! Мы рабочие --  из-за нас план может не осуществиться! Рабочие всего мира с замирающим сердцем следят, сумеем ли мы создать новую жизнь, сумеем ли проложить путь туда, куда до сих пор путь считался совершенно невозможным. И вдруг окажется: нет, не сумели! Были такие возможности, каких ни у кого никогда не было, и --  не сумели! Вы понимаете, какой это позор и какой ужас! И как в такое время могут находиться товарищи --  р-а-б-о-ч-и-е! --  которые думают только о рубле, которые боятся только одного,--  как бы им не накрутили нормы!
          И Лелька быстро села. Этого тут не полагалось, но все неистово захлопали,--  сначала публика, потом бойцы, потом и сам Чернова-лов. Хлопали оба взвода одинаково. И вдруг среди приветственно улыбающихся, дружеских лиц Лелька заметила бледное лицо Ведерникова. Он один среди всех не хлопал. Сидел, скучливо глядел в сторону. Лелька закусила губу и низко опустила голову.
          Бой был окончен. Благодаря Лелькиной речи он закончился ярко, крепким аккордом. Штаб сидел кружком под большим дубом и подводил итоги боя. Солнце садилось, широкие лучи пронизывали сбоку чащу леса. Ребята сидели, ходили, оживленно обсуждали результаты боя. Лелька увидела: Юрка о чем-то горячо спорил с Ведерниковым и Оськой. Ведерников как будто нападал, Юрка защищался.
          Штаб вышел на опушку. Ребята столпились вокруг него. Первый приз получил Лелькин взвод. Черновалов в заключительном слове сказал, что в общем политбой прошел достаточно удачно, что это --  очень многообещающая новая форма массового политического воспитания. Но один был недостаток очень существенный.
          --  Не было совершенно вопросов, касающихся правого уклона, и вообще о нем совсем не говорилось. Только один товарищ, Ведерников, попытался вам напомнить о нем. Это делает ему большую честь. Забывать сейчас о правом уклоне --  это значит показать полное отсутствие классового чутья. То, что предлагают правые,--  это не поправки к пятилетке, а отрицание ее. Поэтому изучение пятилетки необходимо неразрывно связывать с разоблачением идей правого уклона.
          Кончили. Стали расходиться. Черновалов отыскивал глазами Лельку. Отыскал, подошел с протянутой рукою, хорошо улыбаясь. Хвалил ее за речь, сказал:
          --  Молодец, девка! Ты здорово продвинулась вперед. Твоя речь скрасила и углубила весь бой.
          Смотрел с дружескою приветливостью, расспрашивал про ее работу на заводе. Но даже в самой глубине его глаз не было уже той внимательной, тайно страдающей ласки, какую Лелька привыкла видеть. И она знала: он сейчас живет с одной красавицей беллет-ристкой,--  конечно, коммунисткой: Володька никогда бы не унизился до любви к беспартийной.
          Кончилась их любовь. Совсем. Для него это пережитая болезнь. А уже давно сказано: раз любовь прошла по-настоящему, она уже не воротится н-и-к-о-г-д-а.
          Никогда.
          Лелька приветливо улыбнулась, протянула Черновалову руку.
          --  Меня ждут ребята! Пока. Рада была тебя видеть.
          И убежала.
          Приз победителя был --  бесплатное катанье этим вечером на лодках. Ребята шумною толпою шли к лодочной пристани у Яузского моста, кликали Лельку. Она их догнала. Юрка очутился возле.
          Лелька незаметно отстала с ним и, как будто мельком, с полным безразличием спросила:
          --  О чем это ты, я видела, так горячо спорил с Афонькой и Оськой?
          Юрка смешался.
          --  Э, так! Бузили они. Говорили незнамо что. Лелька насторожилась.
          --  Ну, а что же все-таки говорили? Он извиняюще улыбнулся.
          --  Черт с них спросит! Не стоит обижаться. Ну уж скажу. Только ты не обращай внимания. Говорили мне: зачем путаюсь с тобою? "Путаюсь"! Вовсе я и не путаюсь. "Зачем,--  говорят,--  ты путаешься с интеллигенткой этой? Разве не чуешь, что она не наша, что она чуждый элемент?" Я говорю: "Куда к черту --  чуждый! Не слышал сейчас, что ли, речь ее?" --  "Что ж --  речь! Подучимся в вузе и сами не хуже скажем. Чего они к нам лезут, в рабочую среду? Образованием своим покозырять? Вырвать у них нужно образование, отнять. Чем они заинтересованы в победе рабочего класса?" Лелька слушала с неподвижным лицом.
          --  Это кто же из них именно говорил?
          --  Ну, Ведерников, ясно. Афонька. Оська только поддакивал. Пришли к пристани. Рассаживались по лодкам. Лелька бешено оживилась.
          Очень удачное вышло катанье. И веселое. Перегонялись, обливались водою, бузили. Во всем зачиналкой была Лелька.
          Гасла заря. Стояли зеленоватые майские сумерки. Тихо плыли назад, близко лодка за лодкой, и пели все вместе:

          Ты моряк, красивый сам собою,
          Тебе от роду двадцать лет.
          Полюби меня, моряк, душою!
          Что ты скажешь мне в ответ?

          И потом одни пели:
          По морям!

          Другие откликались:

          По волнам!

          Первые:
          Нынче здесь!

          Вторые:
          Завтра там!

          Все вместе:
          Ах!!!
          По морям, морям, морям!
          Нынче здесь, а завтра там!

          А как только вышли на берег, Лелька быстро ушла одна. В тоске бродила по лесу. Долго бродила, зашла далеко, чтоб ни с кем не встречаться. Потом воротилась к себе, в одинокую свою комнату. Села с ногами на подоконник, охватив колени руками. Ночь томила теплынью и тайными зовами. Открыла Лелька тетрадку с выписками из газет (для занятий в кружке текущей политики) и, после выписки о большой стачке портовых рабочих в Марселе, написала:

          Очень большой успех на политбое. Моя речь "скрасила и углубила весь бой". Хха-ха! Головокружительный успех, а я не знаю, куда деваться от тоски. Он стоял властный, крепкий, такой изменившийся. Я равнодушно говорила с ним, а в душе обрывалась одна струна за другой. Да, ясно: кончено все. А ведь в его объятьях я перестала быть девушкой, его полюбила я горячо и крепко. И никто никогда уже не узнает про глупую любовь комсомолки Лельки, и как сама она, играя, разбила собственными руками большое свое счастье. А ведь я молода, мне всего двадцать два года,--  почему же? Почему не могу я, как другие девчата в моем возрасте, насладиться лаской,   почувствовать   горячий   поцелуй   и   иметь   хорошего друга-товарища? Да, еще сегодня я думала, что найду такого товарища,   что   я   просто   не   умею   как-то   подойти   к   нему. Но как проклятие лежит на мне клеймо интеллигентки. Парень, настоящий   пролетарий,   с   глубоким   классовым   чутьем,--  он не пойдет ко мне. Да и  не  стою я.  Разве  не оказываюсь я способной   вот   на   такие,   например,   ерундовские  дневники   с размазыванием личных чувств и с упадочными переживаниями, когда в Союзе нашем идет такая великая стройка?..

          Перечитала  Лелька   написанное,   вырвала   страницу   вместе   с выпискою  о  марсельской  стачке,   разорвала   на  мелкие   кусочки и выбросила в окошко. Край неба над соснами сиял неугасным светом. Лелька в колебании постояла у окна и вышла из комнаты.
          Быстро шла по пустынной улице, опустив голову.  Навстречу шагал Юрка. Узнал в темноте.
          --  Лелька, ты? Куда это ты смоталась? А мы до сих пор по лесу гуляли. Хорошо!
          Лелька оглядела его  странно  блестевшими  глазами,  сказала:
          --  А я за тобою шла,--  думала, ты дома. Паршиво как-то на душе. Пойдем ко мне, будем чай пить.
          Пили чай. Потом сидели у окна. Лелька прислонилась плечом к плечу Юрки. Он несмело обнял ее за плечи. Так сидели они, хорошо разговаривали. Замолчали. Лелька сделала плечами еле уловимое призывное движение. Юрка крепче обнял ее. Она потянулась к нему лицом. И когда он горячо стал целовать ее в губы, она, с запрокинутой головой и полузакрытыми глазами, сказала коротко и строго:
          --  Хочу быть твоей.

        x x x

          Юрка упоенно переживал восторги своего медового месяца. Но горек-горек был этот мед. Когда он назавтра свободно, как близкий человек, подошел к Лельке, то получил такой отпор, как будто это не он был перед нею, а Спирька или кто другой. Никогда он не знал, когда она взглянет на него зовущим взглядом. И каждая ее ласка была для него нежданною радостью. Но именно поэтому ласка была мучительно-сладка.
          *      *      *
          Состязание конвейеров продолжалось.
          Пришла наконец сводка за две недели. Только по прогулам молодежь стояла выше старых работниц: у молодежи прогулов совсем не было, не было и опозданий. Во всем же остальном старые работницы совершенно забили молодежь. Продукция галош была у них в среднем на пятьдесят пар больше, а процент брака --  один и три десятых против трех с лишним у молодежи.
          Было общее уныние и  конфуз.  Более  малодушные говорили.
          --  Что ж дивиться, ясно! Лучшие работницы,--  где же нам против них.
          Бася сказала Щурову:
          --  Шурка, рисуй плакат, что они нас одолели.
          --  Вот еще! Чего нам срамиться. И другие подхватили:
          --  Зачем? Не нужно плакат. Так просто, на маленькой бумажке объявим.
          Ведерников строго возразил:
          --  Это, товарищи, не подход. У нас не футбольный какой-нибудь матч. Мы, понимашь, должны только радоваться, что и старых работниц взбодрили. У нас установка такая и была, чтоб других поджечь.
          Со стыдом вывесили яркий плакат о победе старых работниц. Однако внизу было написано очень крупно:

        НО МЫ, МОЛОДЕЖЬ-КОМСОМОЛЬЦЫ, НЕ СДАЕМСЯ СОСТЯЗАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

          Старые   работницы   бахвалились   и   смеялись   над   девчатами:
          --  Что? Мало мы вам в загорбок наложили? Ну, ну, ждите еще! Наложим покрепче.
          Состязание продолжалось.

        x x x

          В перерыве Лелька остановилась с Лизой Бровкиной у конторки профцехбюро перед доскою объявлений. Сбоку был пришпилен кнопками лист серой бумаги с полуслепыми лиловыми буквами --  распоряжения по заводу. Равнодушно пробегали сообщения о взысканиях, перемещениях и увольнениях. Вдруг Лелька вцепилась в руку Лизы.
<UL>
     <LI> Лизка! Что это!? Смотри! Они прочли:</LI></UL>

           "Выключается из списков за смертью  галошница Зинаида Хуторецкая, No 2763"

          --  Зина-на-резине! Смотри, умерла!
          Они вспомнили, что уже три недели Зины не было видно. Кто-то, помнилось, говорил, что она захворала. Но никто даже не удосужился узнать --  чем. Захворала --  и захворала. Ее заменили другою работницею.
          Лелька и Лиза кинулись к Басе.
          --  Как Хуторецкая умерла, когда? В чем дело?
          Никто не знал.
          Назавтра Лиза Бровкина все разузнала и принесла вести,--  справилась в больнице. Умерла Зина от резко обострившегося туберкулезного процесса. Могло это быть от переутомления? Доктор ответил: "Ну конечно. Самая вероятная причина".
          Все тяжело молчали. Лелька сказала:
          --  Да. Погибла. Как боец в бою. Среди нас, товарищей. А мы... Погибал среди нас человек, а мы...
          Она припала головой к столу и разрыдалась. И многие девчата плакали.
          Бася сурово хмурила брови.
          --  Короткую ей надгробную речь можно сказать: подлецы мы все с вами, девчата, больше ничего!
          И, закусив губу, быстро пошла прочь. Зазвенел звонок, побежала лента. Все схватились за работу.

        x x x

          Новая сводка через две недели.
          Опять по всем почти пунктам победили старые работницы. Опыт и сноровка одолели энтузиазм и задор. Особенно всех повергал в уныние брак: как ни стараются, не могут его изжить. Допрашивались у мастерицы Матюхиной,--  в чем дело? Она, убитая и сконфуженная больше всех, только разводила руками. Причины брака в галошном производстве часто были совершенно неуловимы, сами инженеры не могли их выяснить. Но вот --  все-таки у старых работниц брака было много меньше. Была у них сноровка, чутьем каким-то они выработали себе особые приемы. И у самой Матюхиной, если бы она работала, браку было бы меньше, но объяснить другим, как это сделать, она не могла, как не смогла бы и ни одна из старых работниц.
          Уныние полное охватило комсомолию. Напрасно Ведерников, Бася и Лелька убеждали девчат, что дело вовсе не в их победе, что если заразились соревнованием и старые работницы, то это великолепно. Девчата вяло соглашались, но энтузиазм остыл, руки опустились. Работа пошла по-всегдашнему. Странно было, как вдруг изменились девчата. Раньше, если у одной получался завал, другие спешили на помощь. А теперь: одна растерянно билась над завалом, а соседки продолжали спокойно делать свою работу. Никому до общего преуспеяния не было дела.
          Состязание молодежного конвейера со старыми работницами живою струею пронизало обычную жизнь завода, всколыхнуло ее, привело в движение. Струя иссякла, и жизнь заводская опять застыла будничным болотом.
          Наружно это было как будто не так. Под потолком цехов, по стенам клуба и столовки тянулись красные ленты с белыми призывами:

        ВЫДВИНЕМ НОВЫЕ КАДРЫ СТРОИТЕЛЕЙ СОЦИАЛИЗМА! 
          ВОЙНА --  РАСХЛЯБАННОСТИ И БЕСХОЗЯЙСТВЕННОСТИ'
          ЗА ВСЕМЕРНОЕ СНИЖЕНИЕ СЕБЕСТОИМОСТИ!
          ЗА СОЦИАЛИСТИЧЕСКУЮ РАЦИОНАЛИЗАЦИЮ И ПРОИЗВОДСТВЕННУЮ ДИСЦИПЛИНУ!

          Образовалось немало инициативных троек и ударных бригад. Но нужной подготовки проведено не было, тройки и бригады не родились органически от рабочей массы, а назначены были сверху, во исполнение приказа Куйбышева. И болтались они в заводской жизни мертвыми, нерожденными младенцами.
          Лелька растерянно смотрела на происходившее и спрашивала Басю:
          --  Что же это такое?
          Бася сердито хмурила брови и кусала губы.
          В конце мая было общее производственное совещание. Оно тоже дало мало утешительного.
          Председатель совещания, рабочий Жданов, больше говорил о том, что должно быть; о том же, что есть, мало можно было сказать хорошего: прогулы не уменьшаются, брак растет, снижение себестоимости незначительное. И он горячо взывал к собранию:
          --  Товарищи! Договор на соревнование --  это не пустяки. Дело идет не на-живо, а на-смерть. Нужно на этом заострить внимание. И будем стараться, товарищи, чтобы нам выйтить на хороший путь.
          Потом с докладом выступил инженер Сердюков, высокий старик с острой бородкой и с умными, тайно насмешливыми глазами. Говорил серьезно, медленно и веско.
          --  Мы с вами, товарищи, за первый квартал недовыработали 600 тысяч пар галош... Сейчас вырабатываем по 53 тысячи пар в день; после отпуска мы должны вырабатывать в день по 57 тысяч, иначе не выполним задание... А, судя по теперешней производительности, выполнить задание мы никак не сможем.
          И все время говорил: "мы с вами". Даже так сказал: "Мы с вами за этот квартал прогуляли больше тысячи рабочих дней".
          И закончил:
          --  На днях вы все уходите в отпуск. Общераспространенное явление --  очень многие задерживаются в деревне на полевых работах и опаздывают к сроку. Это, товарищи, сильно вредит производству. Нужно принять все меры, чтобы не было опозданий из отпуска.
          В конце произошел маленький инцидент. В прениях выступил товарищ Буераков и заговорил резко, глядя острыми глазками:
          --  Я красноречия так много не знаю, как другие здесь развивают. Но все-таки хочу сказать категорически. Этого вот инженера, который тут выступал с докладом, я его давно заприметил. И замечаю по глазам, что он не любит нас, рабочий класс. Ему нет дела до грандиозного плана строительства, он сам не хочет выполнять задания и нам говорит, чтоб не выполняли. Должно быть, ему важно только жалованье спецовское получать, а на нас, рабочий класс, он плюет. Этого дозволять ему нельзя.
          Инженер Сердюков в президиуме удивленно пожал плечами. Председатель поглядел, помолчал и продолжал вести заседание.
          *      *      *
          Однажды поздно ночью, упоенный счастьем, Юрка робко спросил Лельку:
          --  Лелька, вышла бы ты за меня? Лелька изумленно вытаращила глаза.
          --  Выйти за тебя. Что за слово нелепое: выйти за тебя... Тогда уж лучше ты выйди за меня. А я от своей самостоятельности отказываться не хочу.
          Она рассмеялась.
          --  Пойти в загс? И потом поселиться вместе в одной комнате? И чтобы штопать тебе носки? Какой ты, Юрка, дурак!

        x x x

          8  июня работы  закончились,  всем  был  месячный  отпуск.
          Завод закрылся на месяц для общего ремонта. Деревенские с радостными лицами и с тяжелым багажом ехали к себе в деревню, здешние отправлялись в дома отдыха, молодежь --  на экскурсии или на общественную работу. Юрка предложил Лельке проехаться вместе на пароходе по Волге. Лелька только рассмеялась. Она ехала в Нижегородскую губернию, политруком в лагерь к осоавиахимовцам.
          *      *      *
          8 июля, через месяц, съехались все обратно. Лелька, как в родной уже дом, вошла в бюро ячейки, где толкались и оживленно делились впечатлениями густо за месяц загоревшие девчата и парни. Лельку, тоже загоревшую, в защитного цвета юнгштур-мовке, встретили:
          --  А, война и сила!
          Катя Чистякова рассказывала, какой чудный парк был в их доме отдыха, бывшем графском поместье.
          Шурка Щуров, технический секретарь, засмеялся:
          --  Ха-ха! "Чудный". Как будто в поэзии!
          --  Ну да. Это так говорят, когда очень хорошо. Смех, шутки. Ах, милая комсомолия!
          Вошли Бася и Ведерников, оба сердитые и взволнованные. Бася говорила:
          --  Второй уж день сегодня работаем,--  и триста восемьдесят человек еще не явилось из отпуска. Четыре конвейера из-за этого расформировано... А, Лелька! Приехала?
          Лелька с болью ждала, поздоровается ли с нею Ведерников первым. Не поздоровался, как будто даже не заметил.
          Бася продолжала возмущаться:
          --  Принято с биржи  сто  новых  галошниц,  и  все-таки  из-за
          нехватки работниц дневная выработка --  только 53 тысячи вместо намеченных планом 57... Что же это делается? Как мы сможем выполнить план с такою публикой?
          --  Все деревня! --  сурово отозвался Ведерников.--  Сейчас ругался с ребятами в курилке. Вы для деревни забываете завод, для вас ваше хозяйство дороже завода. А они: "Ну да! А то как же! Самое страдное время, мы рожь косили. Пусть штрафуют".--  "Дело не в штрафе, а это заводу вредит, понимаете вы это дело?" --  "Э! --  говорят,--  на каком месте стоял, на том и будет стоять". Во-от! Что это за рабочие? Это чужаки, только оделись в рабочие блузы. Гнать нужно таких с завода.
          --  Гнать! Безусловно! --  согласилась Бася.--  И таких мало --  рассчитывать, нужно, чтобы в их трудовых книжках было помечено, что они сбежали с трудового фронта и, значит, не нуждаются в работе. Ни один из этих предателей не должен быть принят обратно на завод. Ступай на биржу! И работу этому --  в последнюю очередь!
          Ведерников широко открыл глаза от восторга.
          --  Правильно! Баська, садись, пиши об этом статейку в нашу газетину. Будем на этом настаивать.
          --  Обязательно нужно писать. Шурка, дай-ка бумаги. Лелька, иди помогай!
          Они втроем --  Бася, Лелька и Ведерников --  сели писать статью.
          *      *      *
          Творилось что-то невероятное. Как будто мухи какие-то ядовитые всех покусали. Съезжались из отпуска медленно-медленно. Брак рос, прогулы были чудовищные, трудовая дисциплина сильно падала. Получалось ужасное впечатление: как будто таков был ответ широкой рабочей массы на пятилетний план и на повышенные задания, предъявленные к заводу. О "Красном витязе" говорили по всему району.
          Тогда сверху был направлен на завод сокрушительный удар. Смещен был за выявившийся оппортунизм на практике директор завода, назначены перевыборы завкома, в партком назначен новый секретарь. Снят был с секретарства в комсомольском комитете вялый фразер Дорофеев. Заводская комсомолия дружно выдвинула на его место секретаря вальцовочной цеховой ячейки Гришу Камышова. В райкоме его утвердили.
          С изумлением и восторгом следила Лелька за искусной, тонкой работой, которая началась. Это была чудеснейшая, ничем не заменимая организация,--  партийная рядом с государственной. Государство могло только предписывать и приказывать снаружи. Оно наметило пятилетку, дало определенные задания. Партия
          же тысячами щупалец вбуравливалась отовсюду в самую толщу рабочей массы, будила ее, шевелила, раззадоривала и поднимала на исполнение задач, которые ставило перед классом государство.
          *      *      *
          Закрытое собрание комсомольского актива. Выступил с энергичным словом новый секретарь заводского партийного комитета Алехин (летом партийная и комсомольская ячейки завода были преобразованы в комитеты). Он был краток; охарактеризовал положение на заводе и дал общие директивы.
          --  А вы, комсомол, должны подхватить эти директивы, осознать их и развить всю свою творческую энергию, партия же вас не оставит и все время будет идти с вами рука об руку.
          Потом говорил новый секретарь заводского комсомольского комитета, Гриша Камышов. Узкое лицо и ясные глаза, по губам быстро проносится насмешливая улыбка, и опять серьезен Он жестоко крыл весенних ударниц, участниц молодежного конвейера:
          --  Весною вы разыгрались, весело было на вас глядеть, да только недолго получал я это веселье. Сейчас же вы и скисли. А когда теперь гляжу, как вы работаете, то откровенно скажу: не чувствую я, что вы ударницы. Вот когда талоны на материю получать, тогда --  да! Тогда сразу я чувствую, что в этом деле вы ударницы. Вопрос теперь становится перед вами всерьез. Весною мы больше резвились, спички жгли для забавы, а теперь нам нужно зачинать большой пожар на весь завод. Вот вам истина, от которой не уйдете.
          Выступила еще агитпроп комитета Бася Броннер.
          --  Задним числом глядя, наша весенняя ударная бригада была просто позор. Мы как будто не делом занимались, не решали важную политическую задачу, а матч какой-то устроили волейбольный, веселую для себя забаву!
          Говорили много и горячо. В защиту комсомола выступил Ромка Акишин, машинист с прижимной машины, в большой кепке с огромным квадратным козырьком,
          --  Товарищи! Я коснусь о комсомоле. Как в резину прибавляется ускоритель, чтобы скорее шла вулканизация, так мы, молодежь, впускаем ускоритель в пятилетку. Наша молодежь доказала, что идет впереди. Нас обвиняют, по-моему, неправильно, я сейчас администрацию и завком тоже буду крыть. Есть товарищи, которые смотрят на это не в достаточной степени ..
          Он подробно рассказывал, как администрация, завком и партийные организации равнодушно отнеслись к весеннему начинанию комсомола и как великолепно работал комсомол, на удивление всему заводу. У Ромки были маленькие, наивные глазки и восхищенное лицо.
          --  Очень много говоришь,--  вдруг кто-то сказал из публики. Хохот.
          Ромка еще непривычен был к выступлениям. Смутился и кончил, все время сбиваясь:
          --  И мы, товарищи, будем бороться против всяких недостатков! Против бюрократизма! Против зажима иныцыативы! Мы, товарищи, за международную революцию!
          Жидкие рукоплескания были заглушены смехом. Встала за столом президиума толстошеяя Ногаева с выпученными глазами,--  новый партприкрепленный к комсомольскому комитету. И, ломая обычное вначале нерасположение к себе, заговорила спокойно-уверенным, подчиняющим голосом.
          --  Товарищ Акишин выступал, что все у нас благополучно и что молодежь на первом плане. Так ставить вопрос, Акишин, значит, смазывать наши прорехи. Нельзя усыплять деятельность молодежи, нельзя ей голову кружить самохвальством. Ты подожди, пусть вас похвалят другие, а не вы сами. И нужно вам, ребята, не выхвалять свои прежние заслуги, а браться за дело. Дела много, и дело очень серьезное. Весь район сейчас смотрит на нас, сможем ли мы выйти из того позорного упадка, в который впали. Давайте не давать клятв, давайте не писать торжественных резолюций, которые мы привыкли и умеем писать. А вот давайте все, кто тут есть,--  вступим в ударные бригады завтра же!
          Бурные рукоплескания. Ромка вскочил:
          --  Я хочу!
          Гриша Камышов спросил с легкой усмешкой:
          --  Ты что? Будешь оправдываться? Не надо! Крики:
          --  Не надо!
          Оживленно выходили все. Настроение было другое, чем тогда, зимою, когда замыслили молодежный конвейер. И не играя, не с удалым задором, как весною, брался теперь комсомол за боевую работу, а с сознанием большой ответственности и серьезности дела.
          Камышов на прощанье сказал:
          --  Ну, ребята, теперь не шуточки шутить, теперь вы должны доказать ту истину, что комсомол недаром заслужил право носить звание ленинского комсомола.

        x x x

          И правда, зачался большой пожар. Через две-три недели узнать нельзя было завода' весь он забурлил жизнью. Конвейеры и группы вызывали друг друга на социалистическое соревнование. Ударные бригады быстро росли в числе. Повысился темп работы, снижался брак, уменьшались прогулы. И сделалось это вдруг
          так как-то,--  словно само собой. Какой-то беспричинный стихийный порыв, неизвестно откуда взявшийся.
          Но было, конечно, не так. Все подготовлялось заранее самым тщательным образом, намечались для начала более надежные конвейеры и группы, распределялись роли между партийцами и комсомольцами.
          Когда звенел звонок к окончанию работы, вскакивал на табуретку оратор, говорил о пятилетке, о великих задачах, стоящих перед рабочим классом, и о позорном прорыве, который допустил завод. И предлагал группе объявить себя ударной. Если предварительная подготовка была крепкая, группа единодушно откликалась на призыв. Но часто бывало, что предложение вызывало взрыв негодования. Работницы кричали:
          --  И  так нагрузка  черт те  какая,  больше  не  можем!
          --  Мы не резиновые, нельзя человека без конца растягивать.
          --  Не хочем мы ударяться, ударяйся сам! Им  давали  выкричаться.  Потом  с   разных  концов  начинали подавать голоса партийки и комсомолки:
          --  Ведь семь часов работаем, не десять-двенадцать, как в царские времена. Можно и понатужиться.
          --  Что ж мы, на хозяина, что ли, работаем? На себя же, на свое, рабочее государство.
          --  Товарищи, неужели мы будем терпеть, что по всему району на наш завод пальцами указывают?
          --  Что разговаривать! Записывай всех в ударные!
          Голосовали и принимали предложение. Тут же утверждали заранее приготовленный устав ударной бригады. И появлялись плакаты в цехах и заявления в заводской газете "Проснувшийся витязь":

          Для успешного проведения строительства социализма в условиях обострения классовой борьбы на всех участках этого строительства требуется напряжение всех сил пролетариата. Учитывая трудности строительства и желая прийти к нему на помощь, мы, работницы такого-то конвейера, объявляем себя ударным конвейером.

          И дальше шли параграфы устава бригады: каждый ударник должен следить за работой своего соседа, и каждый отвечает за бригаду, также бригада за него... Ударник должен бережно относиться к заводскому имуществу, не допуская порчи такового хотя бы и другими рабочими. Должен быть примером на заводе по дисциплинированности и усердию работы на производстве.

        x x x

          Везде --  в призывных речах, на плакатах, в газетных статьях --  показывалось и доказывалось, что самая суть работы теперь в корень изменилась: работать нужно не для того, чтобы иметь пропитание и одежду, не для того даже, чтобы дать рынку нужные
          товары; а главное тут --  перед рабочим классом стоит великая до головокружения задача перестроить весь мир на новый манер, и для этого ничего не должно жалеть и никого не должно щадить. Весело было Лельке смотреть, как самыми разнообразными способами рабочие и работницы втягивались в кипучую, целеустремленную работу и как беспощадно клеймились те, кто по-старому думал тут только о себе.
          Хронометраж установил, что по промазке "дамской стрелки" дневную норму смело можно повысить с 1400 пар на 1600. Администрация объявила норму 1600 и соответственно снизила расценку.
          Работницы возмутились. Кричали, ругались в уборных и в столовке. И тайно сговорились. При ближайшем подсчете оказалось, выработка у всех была прежняя --  1400. И так еще три раза. Потом пришли работницы в дирекцию, стучали кулаками по столу, кричали, что норма невозможная, что этак помрешь за столом.
          Директор холодно ответил:
          --  Не помрете.
          А после их ухода позвонил в ячейку.
          В понедельник из восьми работниц этой группы четыре оказались переведенными на новую работу, а на их место были поставлены комсомолки, снятые с намазки черной стрелки. Предварительно с девчатами основательно поговорил в бюро ячейки Гриша Камышов.
          Четыре оставшиеся старые работницы со злобою и презрением оглядывали девчат:
          --  Пришли норму нам накручивать? И куда же это ныне совесть девалась у людей!
          Девчата посмеивались и мазали. В первый же день, еще не свыкнувшись с новой для них операцией, они уже промазали 1400 пар, как старые работницы. Через три дня стали мазать по 1600, а еще через неделю эти 1600 пар стали кончать за полчаса до гудка.

        x x x

          Камышов в бюро комсомольского комитета разговаривал по телефону, а технический секретарь Шурка Щуров переписывал за столом протоколы и забавлялся тем, что будто бы отвечал на то, что Камышов говорил в трубку.
          --  Здравствуй!
          Шурка вполголоса, для собственного удовольствия:
          --  С добрым утром, с хорошей погодой!
          --  Что так поздно?
          --  Поздно. Раньше невозможно!
          --  Ругать вас и следует!
          --  Пора бить!
          --  Ну, спасибо!
          --   Не стоит того!
          Вошла Лелька. Шурка, играючи, схватил ее за запястья. Лелька сказала:
          --  Ну ты, кутенок! Цыц!
          Он отстал.   Подошел  от  телефона   Камышов,  сказал   Шурке:
          --  Левка  принес  знамя для  завтрашней  демонстрации,  а  на древке нет острия. Возьми в клубе, я видел --  там есть. Шурка встал, чтобы идти.
          --  Да не сейчас. Не к спеху.
          --  Чего? Старик, что ли, я? Сейчас и сбегаю.
          --  Брось ты, что за постановка? Пойдешь обедать и зайдешь. А вот что,--  погоди,--  сейчас нужно сделать. Сбегай домой, возьми фотографический аппарат, будь к гудку на заводском дворе. А ты, Леля... Ты в ночной смене сегодня? Сейчас свободна?
          --  Ага!
          --  Вот тебе список фамилий,--  четыре работницы из намазки материалов. Пойди, пусть тебе мастерица их укажет, я уж ей сказал. Только чтоб сами они этого не заметили. Запомни их рожи. А потом как-нибудь устройте с Шуркой так, чтобы снять с них фотографию,--  лучше бы всего со всех четырех вместе, группой. Вот вам обоим миссия на сегодня.
          --  "Миссия"...  Ха-ха!  Как в брошюрках!..   Идем, Лелька!

        x x x

          Осенний ясный день. Гудок к окончанию работ дневной смены. Из всех дверей валили работницы. На широком дворе, у выхода из цеха по намазке материалов, стояла Лелька в позе, а на нее нацеливался фотографическим аппаратом Шурка Шуров.
          Проходили работницы, останавливались, смотрели. Некоторые говорили:
          --  Нас бы снял!
          Шурка все целился из аппарата на Лельку, а она зорко приглядывалась к проходившим. Шли две из намеченных, тоже остановились. Лелька к ним обратилась:
          --  Хотите, снимем вас?
          --  О? Ну, ну, снимай.
          Стали расстанавливаться. Шла третья из намеченных. Ее окликнули:
          --  Дарья Петровна, подходи, сымись с нами.
          Но четвертая долго не шла. Шурка смотрел под черным покрывалом в аппарат, перестанавливал старух, поправлял руки, поворачивал головы.
          Появилась наконец четвертая. Лелька надеялась,--  может быть, позовут ее сами. Но не позвали. А она даже не остановилась.
          Лелька спросила Шурку:
          --  У тебя пластинка длинная, да? Он с удивлением взглянул, ответил:
          --  Ну да.
          --  Так что же месту пропадать, жалко. Еще одна уместится. Товарищ, вы не хотите сняться? Она остановилась. Ей закричали:
          --  Иди, иди! Снимись за компанию!

        x x x

          В ближайшем номере "Проснувшегося витязя" появился этот снимок. Все четверо были названы по фамилиям, а потом стояло:

        ЭТИ РАБОТНИЦЫ УМЫШЛЕННО НЕ ВЫПОЛНЯЛИ НОРМЫ.

          Рассказывалась вся история, как они притворялись, что не могут сработать больше 1400 пар, высмеивалось их рвачество. И смешно было смотреть на снимок, как они старались принять позы, выглядеть покрасивее. И этакая подпись!
          А под снимком --  другой: четыре задорно смеющихся молодых девичьих лица, под снимком --  фамилии и подпись:

        ЭТИ РАБОТНИЦЫ ЧЕСТНО ИСПОЛНИЛИ СВОЙ ПРОЛЕТАРСКИЙ ДОЛГ.

          По всему заводу рассматривали снимок, из других цехов заходили в намазочную,--  почему-то всем интересно было увидать пропечатанных в натуре. Старые работницы ругались, молодым было приятно. И после этого им приятно стало сделаться ударницами. Само собою образовалось ударное ядро в цехе намазки материалов.

        x x x

          Оська Головастов. Тот, который вместе с Юркой накрыл тайного виноторговца Богобоязненного и потом на политбое командовал взводом, состязавшимся с Лелькиным взводом. Огромная голова, как раз по фамилии, большой и странно плоский лоб, на губах все время беспризорно блуждает самодовольная улыбка. На всех собраниях он обязательно выступает, говорит напыщенно и фразисто, все речи его --  отборно-стопроцентные.
          Раньше был он колодочником,--  подносил колодки к конвейеру. Потом стал машинистом на прижимной машине, на которой в конце конвейера прижимают подошву к готовой галоше. За эту работу плата больше --  3 р. 25 к., а колодочник получает 2 р. 75 к. На каждый конвейер полагается по колодочнику. В "Проснувшемся витязе" Оська поместил такой вызов:

          Я, Осип Головастов, заявляю: у колодочников рабочий день очень незагружен, они только и знают, что сидят в уборной и курят. По этой причине заявляю, что один колодочник может обслуживать не один конвейер, а сразу два, и берусь это доказать на деле. С прижимной машины перехожу на работу колодочника, несмотря, что колодочник получает меньше машиниста. Вызываю тт, колодочников последовать моему энтузиазму.

          И месяц Головастое работал на подноске колодок. Сильно похудел, к концу работы губы были белые, а глаза глядели с тайною усталостью. Однако держался он вызывающе бодро и говорил:
          --  Определенно может один колодочник работать на два конвейера.
          Через месяц на цеховом производственном совещании он заявил это самое. На него яростно обрушились колодочники:
          --  Ты месяц поработал, да опять к себе на машину уйдешь! Норму накрутишь, а сам выполнять ее не будешь. Не видали мы, как ты,  высуня  язык,  с  колодками  бегал  от  конвейера  к  конвейеру?
          Оська в ответ водил поднятою отвесно ладошкою и повторял:
          --  Товарищи! Ничего не поделаешь! Строительство социализма! Нужно напрягать все силы!
          Помощник заведующего галошным цехом, инженер Голосовкер, тоже высказался против: экономия пустячная, 3 р. 25 к. на два конвейера, а истощение рабочего получается полное, это можно было наблюдать на самом товарище Головастове.
          Оська вскочил, поднял ладошку:
          --  Прошу слова! --  и заговорил: --  Товарищи! Я вижу, что инженеру Голосовкеру нет дела до производства и до строительства социализма! Поэтому он и ведет саботаж всякому улучшению и всякому снижению себестоимости. Какая бы этому могла быть причина? Вот мы все время в газетах читаем --  то там окажется спец-вредитель, то там. Не из этих ли он спецов, которые тайно только и думают о том, чтобы всовывать палки в колеса нашего строительства?
          Обычно такие нападки на инженеров проходили без протестов собрания, но тут все слишком были против Оськи, посыпались крики:
          --  Буде! Больно много болтает! Выслужиться хочет! И не дали ему кончить.
          *      *      *
          На заводском дворе висел огромный плакат, где каждые две недели оповещалось о проценте брака на каждом из конвейеров. Но это были не голые, как раньше, цифры, в которых никто не мог разобраться. Великолепно были нарисованы работницы в красных, зеленых, белых косынках; одни неслись на аэроплане, мотоциклетке или автомобиле; другие ехали верхом, бежали пешие, брели с палочкой; третьи, наконец, ехали верхом на черепахе, на раке или сидели, как в лодке, в большой черной галоше. Против каждой из фигур указывался соответствующий процент брака: аэроплан, например,--  от 1,3 до 1,9, верхом на лошади --  от 3,6 до 4,0, в галоше --  больше шести.
          И работницы останавливались, рассматривали, на каком месте их конвейер.
          --  Ой, батюшки, стыд какой! Бредем с палочкой! Скоро, гляди,