Я думала, он сумеет удержаться на товарищеской высоте. Но, видно, не по силам это парням. Только что завяжешь товарищеские отношения,--  лезут целоваться.
          Была с ним в театре. Дразнила свою чувственность тем, что прижалась к его щеке своей щекой, он обнял меня, и так стояли мы в глубине темной ложи. Чудак он,--  нерешительный, робкий, опыта, должно быть, мало имеет. Может быть, думает, что люблю его. Нет, Боря, уж очень мне жизнь больные уроки преподносила, отдавалась я непосредственно, вся, а взамен получала другое. Ну, а теперь и я испортилась: нет непосредственности, взвешиваю и наблюдаю за собой, а любви нет.

          Кто любил, уж тот любить не может.
          Кто сгорел, того не подожжешь
          <I>С Есенин</I>

          Глупый, а ты заговорил даже --  о женитьбе. Это чепуха, я за тебя не "выйду" (мерзкое слово). Ну, а целоваться иногда можно, но при условии, чтобы ты на это серьезно не смотрел.
          Конкретно: я так много страдала из-за любви, что чувствую необходимость, чтобы за меня тоже страдали, вот выпал жребий на Бориса.
          *      *      *
          <I>(Общий дневник. Почерк Нинки.) --</I>  Месяц прошел, и ни одна из нас не раскрывала этого дневника. Должно быть, он начинает себя изживать, и мы понемножку друг от друга отходим.
          Как сильно я изменилась за это время! Хорошо подошла к ребятам в ячейке, и это была не игра, --  действительно, и внутри у меня была простота и глубокая серьезность. Нинка, ты ли это со своим шарлатанством и воинствующим индивидуализмом? Нет, не ты, сейчас растет другая,--  комсомолка, а прежняя умирает. Я недурно вела комсомольскую работу и чувствую удовлетворенность.
          Шла из ячейки и много думала. Да, тяжелые годы и шквал революции сделали из меня совсем приличного человека, я сроднилась с пролетариатом через комсомол и не мыслю себя как одиночку. Меня нет, есть <I>мы\</I> когда думаю о своей судьбе, то сейчас же думаю и о судьбе развития СССР. Рост СССР --  мой рост, тяжелые минуты СССР --  мои тяжелые минуты. И если мне говорят о каких-нибудь недочетах в лавках, в быту, то я так чувствую, точно это моя вина, что не все у нас хорошо.
          Но --  я не хочу, чтобы вы видели складку горечи у моих губ, моя гордость запрещает ее показывать. Мои милые товарищи-пролетарии! Все-таки трудно интеллигенту обломать себя, перестроиться, тщательно очиститься от всякой скверны и идти в ногу с лучшими партийцами. Нет-нет, да и споткнусь, а то и упаду, а потом встаю и иду снова. Кто посмеет сказать, что я не двигаюсь? Продолжайте верить в меня как в сильную, трудоспособную ленинку, а вот цену всему этому вы не узнаете.

        ОСОБО НЕРВНЫМ ЛЮДЯМ
          ВХОД ЗАПРЕЩЕН!
          *      *      *
          <I>(Почерк Лельки.)</I> --  Как все это уже становится далеко от меня! Как будто сон какой-то отлетает от мозга, в душе крепнут решения...
          Мой тебе совет, Нинка: наметь себе конкретные задачи, вернее --  цели, к которым ты будешь стремиться,--  хотя бы в продолжение года. Не старайся быть "великим", будь такою, как все. Я уверена, что ленинский дух в тебе достаточно силен, вылечишься от "детской болезни левизны", и все пойдет "как надоть". Еще одно пожелание: никогда не ищи одиночества, будь всегда среди массы, в среде хороших пролетарских ребят. Порви, если знаешься, с нена-шей, беспартийной молодежью. Последнее --  полюби хорошего рабочего-пролетария с одного из московских заводов,--  и залог победы у тебя.
          *      *      *
          <I>(Почерк Нинки.)</I> --  К-а-к-о-й т-о-н! Милая тетушка, тронута до дна души вашими поучениями.

          Скромное примите поздравление,
          Тетушка, с днем ангела от нас!

          Обязательно постараюсь последовать вашим мудрым советам.
          *      *      *
           <I>(Почерк Лельки.) --</I>  Не умно.
          *      *      *
           <I>(Почерк Лельки.) --</I>  Ну,
          РЕШИЛА ОКОНЧАТЕЛЬНО!

          Ухожу на производство. С осени поступаю на резиновый завод "Красный витязь", где Бася. Почему я ухожу из вуза? Скажу прямо: бытие определяет сознание. А в постановке нынешнего студенческого "бытия" что-то есть очень ненормальное: даже бывшие рабочие ребята, коренные пролетарии, постепенно перерабатываются в типичнейших интеллигентов. Как-то должны перестроиться вузы, неотрывнее связаться с производством. О себе же я прямо чувствую: если не соприкоснусь с живой пролетарской стихией, если не очутюсь в кипящей гуще здоровой заводской общественности, то совершенно разложусь, погибну в интеллигентском самоковырянии и в порывах к беспринципному, анархическому индивидуализму, который гордо, как Нинка, буду именовать "свободой".
          Это --  основная причина. А был еще повод. Что ж, не буду скрываться. На съезде встретилась с Володькой Черноваловым, обрадовалась ему, не скрывая; после заседания затащила к себе. С болью чувствовала: еще горит в нем пламя ко мне, глаза еще смотрят с лаской и страданием,--  но уже не так высоко полыхает пламя, и чувствуется, что освобождается он от меня. И вот, когда я это последнее почувствовала, я вдруг стала робкой, как девочка-подросток. Нужно было именно теперь, чтобы он стал дерзок, предприимчив. Но этого не случилось. Должно быть, слишком больно и горько он помнит о том "подаянии", которое я ему когда-то протянула, подставив лоб под прощальный поцелуй... Я опять отъехала куда-то совсем в сторону. Ну так вот: он мне много и с упоением рассказывал о своей работе на Украине,--  видимо, весь горит в ней. А потом, мешая ложечкой чай, спросил с серьезной любознательностью,--  но я под нею почувствовала легкое пренебрежение,--  спросил:
          --  Ну, а ты что? ВсЕ --  учишься?
          Скоро, Володя, скоро я встречусь с тобою твердой и выдержанной ленинкой, достойной стоять в рядах пролетариев,--  тогда и говорить мы с тобою начнем иначе, и... и, может быть, опять полюбим друг друга, уж по-настоящему, как равноправные товарищи-партийцы.
          *      *      *
          <I>(Красный дневничок. Почерк Нинки.) --</I>  Буду писать откровенно, как уж не могу писать в общем дневнике. Вот Лелька за несколько месяцев обкорнать себя успела; или она другая натура, или... И сейчас она много играет, в надежде, что вскоре игра воплотится в жизнь. Лелька обкорнала себя окончательно, я еще не совсем, но в значительной мере становлюсь куцой. Вот я уже не тоскую, "не стремятся к дымке все мои мечты", мало шарлатаню, все более и более уважаю "ту" идеологию. Довольна ли я? Нет. Чтоб оставаться с тем взглядом на жизнь, какой у меня есть, нужно быть почти сверхчеловеком, а я только --  глупая комсомолка, напрасно ждавшая от людей ответов не таких, какие можно купить за пять копеек в любом книжном киоске. Был один, до сих пор неизменно любимый. Он поманил сладким ответом о праве ищущего человека ошибаться и возникать на собственный манер. Но оказалось, это были безответственно брошенные на ветер слова, а нужны ему были только свежие поцелуи девочки.
          Хорошо бы --  поплакать, и легче станет. У меня слез нет и не будет. Когда-то был сильный пожар и высушил лужицу до дна, теперь сухо. К черту!
          *      *      *
          <I>(Общий дневник. Почерк Лельки.) --</I>  Как легко стало дышать, как весело стало кругом, как радостно смотрю в синие глаза идущего лета! Окончательно --  даешь завод! В августе этого 1928 года я --  работница галошного цеха завода "Красный витязь". Прощай, вуз, прощай, интеллигентщина, прощай, самоковыряние, нытье и игра в шарлатанство! Только тебе, Нинка, не говорю "прощай". Тебя я все-таки очень люблю. Некоммунистического во мне теперь осталось только --  ты.
          *      *      *
          <I>(Почерк Нинки.}</I> --  Вот уж как! "Некоммунистического"... Что ж, Лелька, исключай меня из партии, оставайся коммунисткой, как ты понимаешь это слово. А я пойду в дорогу одна, буду тосковать, буду биться головой об стену, но прошибу ее, найду "мой коммунизм". Да, Леля, и я приду к компартии, но приду позже тебя, постучусь в другую дверь, но, право же, буду богаче тебя, я не убью искусственно, как ты, живую мою "душу". Сначала мы шли вместе, я и ты, обе убивали в себе все многое, как ты знаешь это так же хорошо, как я. Во мне много еще шарлатанства, но оно отходит от меня, и я знаю,--  я его изживу. Однако, во всяком случае, если я не смогу почему-нибудь идти по своему пути,--  знай, Лелька, я убью себя скорей, чем перейду на твой. Он мне чужд, неприятен.
          *      *      *
          <I>(Почерк Нинки.)</I> --  Август месяц. В жизни Лельки большой перелом,--  бросила вуз, поступила на завод.
          Да. Вот. У нас с Лелькой появился "идеологический уклон". Они бывают оттого, что человек попал в несоответствующую обстановку, поэтому ему нужно создать другую, более "здоровую" среду. А потом --  бытие определяет сознание. Ну, например, у человека появляются взгляды, не соответствующие партийцу, или просто даже настроения. Он, как Лелька, уходит на производство и там получает то, что ему нужно. Как с-м-е-ш-н-о! Неужели жизнь и среда --  парикмахеры, которые сид^т в разных комнатах, и вот человек, который хочет свою "душу" подстричь известным образом, идет к определенному парикмахеру. "Бриться пожалуйте". Часто бритье бывает с болью, иногда люди наиболее "слабые" не выдерживают и уходят от жизни, ведь "несчастные случаи" так часто бывают.
          В чем моя неугасающая боль? В том, что я не получила окраски своей среды, в том, что внешне я, может быть, и подхожу, но не дальше, и не могу я срастись с ними, н-е м-о-г-у. Хочу, сильно хочу, и не могу. И я хожу иногда к парикмахеру, только это меня оскорбляет, иногда просто хочется разразиться безудержным смехом: "Ах, если я по этому вопросу думаю не так, как нужно комсомолке, так ведите скорее к парикмахеру, и я начну думать по-другому".
          Эх, найти бы мне великого шарлатана и скептика, разучиться так жгуче тосковать и --  заплечный мешок, короткая юбка, курточка, в карманы которой так удобно засовывать руки, и идти по широким путям и нехоженым тропинкам, рассматривать жизнь и людей, а главное --  научиться смеяться весело и задорно.
          Но этого я никогда не сделаю, все-таки среда в меня кое-что вложила, и вот в этой среде я буду тосковать о свободной и дикой воле, а если уйду шарлатанить, то будет тяжело, что я не строитель жизни, потому что я страстно рвусь строить жизнь. Какой выход? Окончательно обкорнать себя, как Лелька, я не могу. Умереть? Жаль ведь, жизнь так интересна! Уйти в другую среду? Н-и-к-о-г-д-а! Все-таки эта среда --  лучшая из лучших. Вот и тяжело мне.
          *      *      *
          <I>(Почерк Лельки.) --</I>  Если бы я верила во всякие сверхъестественности, то я сказала бы, Нинка, что ты --  дьявол. Ты два года с лишним стояла над моим сознанием и искушала его. Но теперь это кончилось. И мне только жалко тебя, что ты мотаешься по нехоженым тропинкам, что можешь смеяться над глубокою материалистичностью положения о "бытии, определяющем сознание". Да, ухожу в производство, чтобы выпрямить сознание и "душу",--  чтобы не оставаться такою, как ты.
          КОНЕЦ.
          Больше мне писать в этом дневнике нечего.
          *      *      *
          <I>(Почерк Нинки.) --</I>  Мне тоже нечего. Большая полоса жизни твоей и моей кончилась. Для обеих нас начинается новая. Больше трех лет мы были друзьями. Счастливого тебе пути!
          *      *      *
          <I>(Почерк Лельки.) --</I>  Да, Нинка, и тебе --  счастливого, а главное же --  хорошего пути!
          Эх, а портретов-то наших на первой странице так и не наклеили! Содрать, что ли, с зачетных книжек? Теперь уж, пожалуй, не стоит.



          Часть вторая *
          (* Можно без труда узнать описываемый здесь завод --  и по слегка лишь измененному названию его, и по местонахождению, и по специальности. С тем большею решительностью автор должен заявить, что роман его ни в какой мере не содержит в себе истории именно данного завода, и действующие лица списаны не с живых лиц этого завода. Взята только обстановка завода и общие условия работы на нем. Совершенно бесплодным делом займутся те, которые будут стараться докопаться, насколько верно с действительностью изложены у автора описываемые события, и кто именно "выведен" у него под тем или другим именем. <I>(Примеч. В. Вересаева</I> ))

          Медицинский пункт. За стеклянной стенкой --  грохот работающих цехов. Вошли два парня-рабочих: лакировщик Спирька и вальцовщик Юрка. Спирька --  крепкий, широкоплечий, у него низкий лоб и очень широкая переносица, ресницы густые и пушистые.
          --  Доктор, посмотрите ноги у меня. Очень чтой-то нехорошие.
          --  Что у вас с ногами?
          --  Просто сказать, как говядина. Очень преют и болят.
          --  Разуйтесь.
          Вонь пошла, как от самого острого сыра. Ступни Спирьки были влажные, сизо-розовые, с полосами черной грязи. Старик доктор взглянул парню в лицо и неожиданно спросил:
          --  Что это у тебя с бровями? --  Приблизил лицо, вгляделся.--  Подбрил себе, что ли?
          Брови Спирьки были тонко подбриты в стрелку. Он самодовольно ухмыльнулся:
          --  Культурно.
          --  Культурно? А ноги в такой грязи держать --  тоже культурно? Какое тебе тут лечение! Мой ноги каждый день, держи их в чистоте, все и пройдет. Ну, как самому не стыдно? Куль-тур-но!..
          Спирька сконфуженно обувался.
          Вошла девушка-галошница в кожаном нагруднике. Она шаталась, как пьяная, прекрасные глаза были полны слез, грудь судорожно дергалась от всхлипывающих вздохов. Доктор улыбнулся.
          --  Опять, Ратникова, к нам. Ну, ну, ничего! Лелька Ратникова кусала губы, чтобы не прорваться истерическими рыданиями.
          --  Ложитесь.
          Это было острое отравление бензином новенькой работницы. Широко открыли фрамуги, положили Лельку на кушетку, лекарская помощница расстегнула у девушки бюстгальтер, давала ей нюхать нашатырный спирт.
          Парни стояли, прислонившись плечами друг к другу, и смотрели. Доктор сурово спросил:
          --  Нужно еще что?
          Юрка сверкнул улыбкой, обнажившей белые зубы до самых десен.
          --  Н-нет...
          --  Ну и идите. Вздохнули.
          --  Вот! И отсюда гонят! Куда ни придем, везде выставляют. Пойдем, Спиря!
          Парни вышли и, держась под ручку, двинулись среди вагонеток с колодками. Спирька сказал:
          --  Вот так девчоночка! Ну и ну! Юрка отозвался:
          --  Раньше чтой-то не видать было. Надо быть, из новеньких.
          --  Поглядим, где работает.
          Стали расхаживать меж вагонеток, перед дверями врачебного пункта.
          Минут через десять Лелька вышла и, понурив голову, медленно пошла к столовке. Парни в отдалении за нею. За столовкою повернула по лестнице вверх и мимо грохочущих конвейеров прошла в угол, где, за длинными столами с номерами на прутьях, недавно поступившие работницы обучались сборке галош.
          --  Ну да! Новенькая! На номерах еще.
          Спирька обогнал девушку, наклонился и близко заглянул в лицо наглыми глазами. Лелька отшатнулась. В полузатемненном сознании отпечаталось круглое лицо с широким носом и с противно красивыми ресницами.
          Курносая, со старообразным лицом мастерица укоризненно покачала головой.
          --  Бесстыдники! Разве это сознательно --  так приставать к девушке? А еще комсомольцы называетесь! Халюганы вы, а не комсомольцы.
          Высокий Юрка улыбнулся быстрой своей улыбкой.
          --  Спасибо за то, что хуже не сказала!
          --  Вам нужно бы и похуже сказать.
          --  Ну скажи похуже,--  веселей тебе станет.
          Парни повернули назад. Спирька сказал значительно:
          --  Возьмем на замечание. Девочка на ять.
          Лелька подошла к своему месту у стола, начала роликом прикатывать на колодке черную стельку, а крупные слезы падали на колодку.
          Подошла мастерица Матюхина, шутливо сказала:
          --  Не  плачь  над  колодкой --  брак  будет! --  И   прибавила: --  Халюганы, так они и будут халюганы. Не обращай внимания. Лелька презрительно ответила:
          --  Стану я об этом! --  И, не сдержав отчаяния, вдруг сказала: --  Никогда, должно быть, не привыкну к бензину!
          --  Привыкнешь. Потерпи. Спервоначалу всем так кажется. Две недели пройдет --  и замечать перестанешь.
          Так ей все говорили. Но больше не было сил терпеть. Вторую неделю Лелька работала на заводе "Красный витязь", --  обучалась в галошницы. От резинового клея шел сладковатый запах бензина. О, этот бензин! Противно-сладким дурманом он пьянил голову. Сперва становилось весело. Очень смешно почему-то было глядеть, как соседка зубами отдирала тесемку от пачки или кончиком пальца чесала нос. Лелька начинала посмеиваться, смех переходил в неудержимый плач,--  и, шатаясь, пряча под носовым платком рыдания, она шла на медпункт дохнуть чистым воздухом и нюхать аммиак. Одежда, белье, волосы --  все надолго пропитывалось тошнотным запахом бензина. Голова болела нестерпимо,--  как будто железный обруч сдавливал мозг. Приходила домой,--  одного только хотелось: спать, спать,--  спать все двадцать четыре часа в сутки. А жить совсем не хотелось. Хотелось убить себя. И мысль о самоубийстве приходила все чаще.
          Лелька окончила сборку галоши, поставила колодку на шпенек рамки и вдруг почувствовала --  опять тяжелый, дурманный смех подступает к горлу. Она пошла прочь.
          Пошла по большим залам, где, по два с каждой стороны, гремели работою длинные конвейеры. Здесь тоже шла сборка галош. Но у них, у начинающих, каждая работница собирала всю галошу. За конвейером же сидело по сорок две работницы, и каждая исполняла только одну операцию. Колодка плыла на двигающейся ленте, ее снимала работница, быстро накладывала цветную стельку, задник или шпору, ставила опять на ленту, и колодка плыла дальше. Так, медленно двигаясь, колодка постепенно обрастала одною деталью за другой и минут через двадцать выходила из-под прижимной машины, одетая в цельную, готовую галошу.
          Работали с бешеной быстротой. Только что работница кончала одну колодку, уже на ленте подплывала к ней новая колодка. Малейшее промедление --  и получался завал. Лелька стояла и смотрела. Перед нею, наклонившись, толстая девушка с рыжими завитками на веснущатой шее обтягивала "рожицею" перед колодки. С каждым разом дивчина отставала все больше, все дальше уходила каждая колодка. Дивчина нервничала.
          Лелька воображала себя на ее месте --  и сейчас же начинала нервно волноваться: как можно хорошо работать, когда знаешь,--  вон она там, плывет и подплывает все ближе твоя колодка, неумолимая в неуклонном своем приближении. Знать, что ты <I>обязательно</I> должна кончить свою операцию во столько-то секунд. Да от этого одного ни за что не кончишь!
          Лелька пошла к концу конвейера. Тут работала "на резине" Бася Броннер. У нее была не работа, а одна красота. Размеренно наклонялась чернокудрявая голова в красной косынке, открытые смуглые руки быстро и неторопливо прижимали к кожаному нагруднику колодку, равномерно обтягивали ее резиною, ставили готовую колодку на бегущую ленту, колодка уплывала вправо,--  и очень точно, в эту самую секунду, как будто на спокойный вызов Васиной руки, слева подплывала новая колодка. Ах, хорошо! И с тупою болью внутри головы Лелька думала: никогда она не научится так работать! И никогда, никогда не привыкнет к проклятому этому бензину.
          Больше не хотелось сумасшедше смеяться, немножко легче стало дышать. Еще раз Лелька поглядела на кипящий шумом и движением конвейер: как хорошо вот так работать, дружно, всем вместе в одной работе! И скучной показалась Лельке работа их, новичков, в уединенном уголке, где каждый работал отдельным одиночкой.
          Преодолевая отвращение, подошла к своему месту, тупо уставилась на колодку. Как все противно! А воскресенье еще через четыре дня. Когда же настанут дни, что не будет болеть голова, не будет мутить мозгов этот проклятый бензин, и перестанешь непрерывно думать, что не стоит жить?
          Лелька острым ножом обрезывала резину на колодке. Украдкой поглядывала по сторонам. Мастерица стояла спиной, соседки были заняты каждая своей работой. Лелька стиснула зубы --  и сильно полоснула себя ножом по пальцу. Кровь струйкой брызнула на колодку. Леля замотала палец носовым платком. Бледная от боли и стыда, медленно пошла на медпункт.
          *      *      *
          Ребята нынче гуляли. С пяти часов пили в пивной на Сокольничьем проезде,--  Спирька, Юрка и еще два заводских парня: Буераков и Слюшкин. Вышли шатаясь. Пошли по бульвару. Кепки на затылках, козырьки в небо. Ни перед кем не сторонились, сталкивали плечами прохожих с пути и как будто не слышали их ругательств. С особенным удовольствием толкали хорошо одетых женщин и мужчин в очках, не в рабочих кепках.
          Торопливо шла навстречу скромно одетая молодая женщина. Вдруг Спирька быстро наклонился и протянул руку к ее щиколотке. Женщина шарахнулась в сторону. А Спирька старательно поправлял шнурок на своем ботинке, как будто для этого только и наклонился. Парни загоготали.
          Нашли, что скучно тут. Поговорили, подумали, решили ехать в Черкизово. Пошли к трамвайной остановке. Народу ждало много. Парни очень громко разговаривали, острили. Молоденькая девушка, нагнувшись, озабоченно что-то искала глазами на мостовой. Неугомонный Спирька спросил:
          --  Вы что, гражданочка, невинность потеряли свою? Не старайтесь, все равно уж не найдете. Юрка дернул его за рукав.
          --  Да будет тебе!
          Подходил переполненный трамвай. Парни побежали навстречу, первые вскочили на ходу. Вагон пошел дальше, никого больше не приняв. Они висели на подножке. Юрка сказал наивным голоском, как маленький мальчик:
          --  Товарищи, продвиньтесь! Иначе мы можем не сесть! Наверху засмеялись, немножко потеснились.  Парни подобрались выше. Слюшкин крикнул:
          --  Граждане! Потеснитесь там, в вагоне! Надуйтесь! Юрка, тем же голоском наивного мальчика, поправил:
          --  Не надуйтесь, а наоборот: выпустите дух! Спирька возразил:
          --  В общественном месте неудобно.
          И прибавил еще что-то уж совсем неприличное. Женщины сделали безразличные лица и стали глядеть в сторону. Кондукторша сердито сказала:
          --  Вы это что, гражданин? Довольно совестно вам такие выражения говорить публично. Вы в трамвае. Сами сказали --  общественное место. А между прочим --  выражаетесь!
          Она с замечанием обратилась к Юрке, хотя сказал это не он. Юрка сверкнул улыбкой и ответил:
          --   Виноват!
          --  Вот я сейчас остановлю трамвай и позову милиционера, тогда будете знать. Хулиганы!
          --  Что ж вы, гражданка, ругаетесь? Ведь я вам сказал: "Виноват". Взаправду я вовсе даже не виноват, сказал, только чтоб скандалу не было. А вы ругаетесь.
          --  Как это вы говорите: "Не виноват"?
          --  Я говорю: "Виноват"!
          --   Нет, вы сказали, что не виноваты!
          --  Я не виноват, верно! А сказал, что виноват! Все хохотали, и всем стало весело, только кондукторша продолжала негодовать. Юрка вздохнул и сказал:
          --  Дайте-ка билетик. Надоело без билета ехать.--  И прибавил утешающе: --  К концу пятилетки мы вам тут в трамвае будочку устроим, вам тогда не так будет беспокойно.
          Тогда и кондукторша наконец улыбнулась.
          Приехали к Преображенской заставе.
          Гуляли по бульвару Большой Черкизовской улицы с недавно посаженными липками. Хулиганили. Опять сшибали в темноте плечами встречных. Не всем прохожим это нравилось. Два раза немножко подрались.
          Шли две девицы в юбках до середины бедер, с накрашенными губками. Шли, высокомерно подняв головы, и на лицах их было написано: "Ничего подобного!"
          Спирька сказал:
          --  Барышни, не желаете ли с нами погулять? Советую. Анергичные мальчики!
          Девицы еще высокомернее подняли головы.
          --  По всей вероятности, вы нас принимаете не за оных. Мы с незнакомыми кавалерами не разговариваем.
          --  А вы разрешите познакомиться! Будем знакомы. Мальчики замеч-чательные! Не пожалеете!
          Через пять минут шли все вместе. Каждую девицу держали с обеих сторон под руку два парня и тесно прижимались к ней.
          Спирька игриво спрашивал:
          --  Что, Клавочка, прикрывает у вас этот галстук? Я очень антиресуюсь.
          Клава напевала, глядя вперед:

          Я разлюбить тебя поклянуся,
          Найду другого, тотчас полюблю

          Навстречу шла по бульвару обнявшаяся парочка: девушка в голубой вязаной шапочке с помпоном на макушке и плотный парень с пестрой кепкой на голове.
          Юрка гаркнул на девушку:
          --  Тебя мать на бульвар баловаться отпустила, а ты делом занимаешься?!
          И сверкнул своею улыбкою, от которой, что он ни говорил, становилось весело.
          Когда они повернули назад, девица в голубой шапочке шла навстречу одна,--  шла медленно и поглядывала на Юрку. Юрка подскочил и заговорил
          Долго все сидели на бульварной скамеечке, тесно притиснув девиц. Три девицы между четырех парней. Было темно, и со стороны плохо видно было, что делали с ними парни. Слышался придушенный смех, негодующий девичий шепот, взвизгивания.
          Мимо скамейки прошел плотный парень в пестрой кепке. Медленно оглядел всех.
          Было уже поздно. Встали. Прощались. Буераков нежно говорил одной из девиц:
          --  Так в то воскресенье, значит, придете на бульвар? Приходите, буду ждать. Прощайте. Желаю вам всего самого специального!
          Опять прошел по дорожке парень в пестрой кепке, с ним еще несколько парней.
          Девушка в голубой шапочке обеспокоенно сказала Юрке:
          --  Вы глядите, как бы наши парни вас не подстерегли на дороге. Страх не любят, когда ваши заводские гуляют с нами. Хулиганы отчаянные.
          Юрка беззаботно ответил:
          --  А мы боимся! Мы сами хулиганы.
          Простились с девицами, пошли Камер-Коллежским Валом к себе в Богородское. Клавочка жила в переулке у Камер-Коллежского Вала, Спирька провожал ее до дому. Он отстал от товарищей и шел, прижимая к себе девицу за талию. Лицо у него было жадное и страшное.
          Трое остальных шли по шоссе Камер-Коллежского Вала и пели "По морям". Ветер гнал по сухой земле опавшие листья тополей, ущербный месяц глядел из черных туч с серебряными краями. Вдруг в мозгах у Юрки зазвенело, голова мотнулась в сторону, кепка слетела. Юрка в гневе обернулся. Плотный парень в пестрой кепке второй раз замахивался на него. Юрка отразил удар, но сбоку получил по шее. Черкизовцев было человек семь-восемь. Они окружили заводских ребят. Начался бой.
          Но силы были очень уж неравные. Юрка закричал во весь голос:
          --  Спирька!! На помощь!
          От Хромовой улицы донесся голос Спирьки:
          --  Есть!
          Юрка через силу отбивался от двух наседавших на него, когда легким бегом физкультурника из темноты подбежал Спирька и врезался в гущу. Дал в ухо одному, сильным ударом головы в подбородок свалил другого. Четверо было на восьмерых. Спирька крутился и упоенно бил черкизовцев по зубам. Один из них, с залитым кровью лицом, вдруг выхватил из-за брюк финский нож, замахнулся на Спирьку. Спирька бросился под занесенный нож и страшным размахом ударил парня коленкой между ног. Тот завыл и, роняя нож, схватился за низ живота. Спирька быстро поднял финку.
          --  А-а, собаки! Вы вот как!
          И кинулся на них с ножом. Черкизовцы побежали вниз по Богородскому Валу. Заводские гнались следом и били их по шеям.
          Воротились к себе в Богородское. Очень захотелось выпить. Но было поздно, и всЕ давно уже было закрыто.
          --  Ну что ж! К Богобоязненному!
          С шоссе свернули в переулок. Четырехоконный домик с палисадником. Ворота были заперты. Перелезли через ворота. Долго стучались в дверь и окна. Слышали, как в темноте дома кто-то ходил, что-то передвигал. Наконец вышел старик в валенках, с иконописным ликом, очень испуганным. Разозлился, долго ругал парней за испуг. За двойную против дневной цену отпустил две поллитровки горькой и строго наказал ночью вперед не приходить.
          Уселись на улице на первую подвернувшуюся скамейку у ворот. Распили бутылочки. Сильно опьянели. Слюшкин и Буераков пошли домой. А Спирька и Юрка, обнявшись, долго еще бродили по лесу за аптекой. Шли шатаясь, держали в зубах папиросы и сыпали огонь на пальто. Спирька говорил:
          --  Юра! Знаешь ли ты инстинкт моей души? Меня никто не понимает, на всем свете. Можно ли меня понять? Невозможно!
          --  Спиря! Я п-о-н-и-м-а-ю.
          --  Юрка, друг! Нам с тобой на гражданских фронтах нужно бы сражаться, вот там мы с тобой показали бы, что за штука такая ленинский комсомол. Тогда винтовкой комсомол работал, а не языком трепал. Вот скажи мне сейчас Ленин али там какой другой наш вождь: "Товарищ Спиридон Кочерыгин! Видишь --  сто белогвардейцев с пулеметами? Пойдешь на них один?" Пошел бы! И всю бы эту нечисть расколошматил. И получил бы боевой орден Красного Знамени. Мы с тобой, Юра, категорические герои!
          Юрка в ответ вздохнул.
          --  Да, поздно мы родились на свет. Нужно нам было с тобою понатужиться, родиться лет на десять раньше. Были бы мы тогда с тобою в буденновской кавалерии.
          --  Правильно! Я тебе, друг, по совести скажу: инстинкт моей души говорит мне, что был бы из меня герой вроде Семена Буденного.
          *      *      *
          Лелька очень мучилась позорностью своего поступка. И все-таки из души перла весенне-свежая радость. Как хорошо! Как хорошо! Бюллетень выдали на три дня. Да потом еще воскресенье. Четыре дня не дышать бензином! Не носить везде с собою этого мерзостно-сладкого запаха, не чувствовать раскалывающей голову боли, не задумываться о смерти. Как хорошо!
          Но позорное дезертирство с трудового фронта нельзя было оставить без наказания. Лелька сама себя оштрафовала в десятикратном размере суммы, которую должна была получить из страхкассы за прогульные дни: предстояло получить около семи с полтиной,--  значит,--  семьдесят пять рублей штрафу. Отдать их в комсомольскую ячейку на культурные нужды.
          Отдать решила как можно скорее. Поэтому сократила себя во всем. Утром пила чай вприкуску, без молока, с черным хлебом. Обедала одним борщом. Было голодно, но на душе --  легко.
          *      *      *
          Лелька пошла утром в бюро комсомольской ячейки. Уже вторую неделю она никак не могла добиться себе какой-нибудь нагрузки. Секретарь посылал к орграспреду, орграспред --  к секретарю.
          Пришла. В ячейке было еще пусто. Секретарь общезаводской ячейки Дорофеев, большой и рыхлый парень, сердито спорил с секретарем ячейки вальцовочного цеха Гришей Камышовым. Этот был худой, с узким лицом и ясными, чуть насмешливыми глазами. Говорил он четко и властно. И говорил вот что:
          --  Работа в нашей ячейке --  ни к черту не годная. Ты только речи говоришь да резолюции проводишь, а все у нас идет самотеком. Ребята такие, что мы только компрометируем ленинский комсомол. Членских взносов не платят по два, по три года, девчата только о шелковых чулках думают, губы себе мажут, ребята хулиганят. Кто самые первые хулиганы на все Богородское? Спирька Кочерыгин да Юрка Васин,--  наши ребята. Надо таких всех пожестче брать в оборот. Не поддадутся --  вон гнать.
          --  Бро-ось! Что мы будем рабочих парней исключать? Нужно воспитывать.
          --  Так будем воспитывать, в чем дело? А ты ни о чем не думаешь, ничего не делаешь. Ни к черту ты не годный секретарь!
          --  Тебя на мое место посадить, все бы пошло чудесно! --  Дорофеев сердито стал закуривать папироску. Взглянул на Лельку. Стараясь скрыть волнение, спросил: --  Ты ко мне?
          --  К тебе. Все с тем же. Когда мне нагрузку дашь?
          --  Да ведь вот... Ты орграспреду говорила, Соколовой?
          --  Говорила. Ты к ней посылаешь, она --  к тебе. Камышов торжествующе сказал:
          --  Вот видишь! Что? Дивчина работать хочет, а у нас все так хорошо, что и припустить ее не к чему! --  Он ласково взглянул на Лельку.--  Ты не из вуза к нам в работницы поступила? Не про тебя мне Баська Броннер говорила?
          --   Видно, про меня.
          --  Ну, в чем же дело? Дивчина с образованием, нам такие нужны. Погоди-ка, Дорофеев. Кружок текущей политики --  Царап-кин у нас вел? Соколова мне говорила, что ему какая-то другая нагрузка выходит.
          --  Да, да,--  вяло вспомнил Дорофеев.--  Ведь верно. Кружок текущей политики сможешь вести? --  спросил он Лельку.
          В душе Лелька испугалась: ну как не сможет? Но храбро ответила:
          --  Смогу.
          --  Так вот, как же нам это сделать? --  Дорофеев потер переносицу.--  Наверно, не сегодня, так завтра Царапкин сюда зайдет, в ячейку. А то лучше пойди сама, отыщи его в цехе. Он в верхней лакировке работает.
          Камышов опять вмешался.
          --  Погоди, все проще можно сделать. Сегодня Царапкин как раз делает доклад в галошной ячейке. О текущем моменте. Там с ним и столкуешься. Собираются в клубе пионеров.
          Лелька пожалела, что ответственный секретарь --  Дорофеев, а не Камышов. С этим можно бы дело делать.
          Дорофеев и Камышов ушли. Лелька сидела на окне и болтала ногами. Шурка Щуров, технический секретарь ячейки, высунув из левого угла губ кончик языка, переписывал протоколы. Лелька переговаривалась с ним.
          Вбежала Зина Хуторецкая, галошница,--  худая и некрасивая, с болезненно-коричневым лицом. Шурка протянул:
          --  А-а, Зина-на-резине! Она спросила:
          --  Стаканчика нельзя раздобыться у вас, воды выпить?
          Положила на стол потертое портмоне, носовой платок и пропуск на завод в красной обложке. Шурка, не отрываясь от писания, проговорил:
          Стаканчики граненые упали со стола.

          Зина подхватила, смеясь:

          Упали и разбилися..

          Стала наливать из графина воду. Шурка взял ее портмоне и спокойно положил себе в карман.
          --  Это еще что! Отдай!
          --  Не отдам.
          Зина стала отнимать. Поднялась возня. Отняла. Шурка крутил ей руки. Она говорила радостно-негодующим голосом:
          --  Катись от меня, слышь!
          --  Отдай мой кошелек!.. Зинка! Не сопротивляться!
          --   Это мой! Что ты врешь!
          Выкатились в коридор, там слышны стали визги и блаженный смех Зины. Шурка воротился задыхающийся, сел опять за переписку. Вошла назад Зина, открытые до локтя руки были выше запястий натертые, красные. Шурка пошел к желтому шкафу взять бумаги. Зина поспешно села на его стул. Он подошел сзади, взял за талию и ссадил. Зина воскликнула:
          --  Так и знала, что сгонит!
          Шурка раскрыл пропуск, взглянул на ее фотографию, покачал головою.
          --  Ну и рожа!
          --  На всех чертей похожа? --  засмеялась Зина.
          Заревел обеденный гудок. Комната стала заполняться девчатами и парнями, забегавшими в ячейку по комсомольским своим делам или просто поболтать. Шутки, смех.
          --  А-а! Гора с горой! Колхоз приехала!
          --  Эй, татарский пролетариат! Подпишись на "Комсомольскую правду".
          --  Не могу. Сейчас у меня кризис. Я полтинника два дня искал по всему заводу.
          --  Ой, скорей воззвание нужно писать. Я в цехе еще сегодня не была.
          --  Забюрократилась?
          --  Не говори!
          Лелька сидела на окне, болтая ногами, разговаривала со знакомыми, заговаривала с незнакомыми, а в душе горделиво пелось: вокруг --  самые настоящие работницы и рабочие, и среди них --  она, р-а-б-о-т-н-и-ц-а г-а-л-о-ш-н-о-г-о ц-е-х-а Елена Ратникова.
          Вошли Спирька и Юрка. У Спирьки была опухшая, рассеченная верхняя губа, а у Юрки правый глаз заплыл кроваво-синим наливом. Девчата спрашивали:
           --  Что это с вами?
          --  По-склиз-ну-лись...
          Все хохотали. Шурка Щуров сказал, смеясь:
          --  Спирька на той неделе говорил: "Чтой-то сегодня как скучно,--  ни от кого даже по роже не получил!" Теперь веселее стало, ха-ха?
          Спирька презрительно повел глазами,
          --  По роже я не люблю получать. Больше люблю давать. Лиза Бровкина, секретарь галошной цехячейки, строго сказала:
          --  Не комсомольское это дело, ребята,--  хулиганить. Юрка улыбнулся быстрой своей улыбкой.
          --  А ты почем знаешь, что мы хулиганили? Может, на нас напали, а мы оборонялись? А не хулиганили.
          --  Без дела не нападут. Гуляете, буяните. Только везде о вас и разговор.
          Спирька спросил неохотно:
          --  А что делать? В клубе сидеть, картинки смотреть в "Огоньке"? Скучно.
          Юрка поддержал:
          --  Конечно, скучно.
          --  Собрания посещай,--  поучающе сказала Лиза. Спирька усмехнулся.
          --  Напосещались. Надоели хуже поповой обедни. Лелька с презрением оглядела его.
          --  Вот не думала, что в комсомоле могут еще встречаться подобные типы! --  Она узнала противно-красивые, пушистые ресницы Спирьки и широкую его переносицу, вспомнила, как наглые эти глаза близко заглянули ей тогда в лицо. Сердце вспыхнуло ненавистью.
          Юрка быстро повернулся к Лельке, сверкнул улыбкой.
          --  Ну да! Скучно! Разве неправда? Говорим-говорим; резолюции всякие. Уж как надоело... Эх-ма! То ли дело было десять лет назад! Вот тогда жили люди!
          Лиза Бровкина строго сказала:
          --  Авантюризм.
          --  Нет, что ни говори, а поздно мы родились, не поспели на фронта.
          Лелька спросила насмешливо:
          --  Храбрость показать свою?
          --  Ну да! И показали бы. Думаешь, струсили бы с ним? --  Он ударил Спирьку по плечу.
          --  Нет, отчего же! Хитрость тут небольшая. И бандиты-налетчики храбры, и белогвардейцы были храбрые. Почитай про колониальные завоевания, как, например, Кортес завоевал Мексику,--  разбойники форменные, а до чего были храбры! Этим нынче никого не удивишь. А мы по старинке все продолжаем самое большое геройство видеть в храбрости. Пора это бросить. Терпеть не могу храбрости!
          Все молчали и с удивлением на нее смотрели. По губам Лельки бегала озорная усмешка. И ей приятно было устремившееся на нее общее внимание.
          Юрка сказал:
          --  Ого! Чего ж ты любишь?
          --  Бывает, воротится герой с подвигов своих, и оказывается: ни к чертям он больше ни на что не годен. Работать не любит, выпить первый мастер. Рад при случае взятку взять. Жену бьет. К женщине отношение такое, что в лицо тебе заглянет --  так бы и дала ему в рожу его... широконосую! --  неожиданно прибавила она с озлоблением, поведя взглядом на Спирьку.
          Спирька покраснел и отвернулся.
          Шурка Щуров враждебно спросил:
          --  Все герои такие?
          --  Дурак какой! Я вовсе этого не говорю. А говорю: самый великолепный герой может оказаться таким. А для нас выше храбреца и нет никого, его мы больше всех уважаем. Пора с этим кончить.   И   другие   есть,   которых   нужно   гораздо   больше   уважать.
          Юрка с интересом спросил:
          --   Кто такие?
          --  Вот кто. Кто любит и умеет трудиться, кто понимает, что в труде своем он строит самый настоящий социализм, кто весь живет в общественной работе, кто по-товарищески строит свои отношения к женщине. Кто с революционным пылом расшибает не какие-нибудь там белые банды, а все старые устои нравственности, быта. Нет, это все нам скучно! А будь он круглый болван, которому даже "Огонек" трудно осилить,--  если он мчится на коне и машет шашкой, то вот он! Любуйтесь все на него!
          Гриша Камышов, вошедший в комнату, с ласковой улыбкой пожал сзади руку Лельки выше локтя и весело сказал:
          --  Вот это --  да! Это я понимаю! Тебя у нас агитпропом нужно сделать!
          Заревел гудок. Помещение ячейки опустело. Спирька и Юрка работали в ночной смене, торопиться им было некуда. Юрка подсел к Лельке и горячо с нею заговорил. Подсел и Спирька. Молчал и со скрытою усмешкою слушал. Ему бойкая эта девчонка очень нравилась, но он перед нею терялся, не знал, как подступиться. И чувствовал, что, как он ей тогда заглянул в глаза, это отшибло для него всякую возможность успеха. К таким девчонкам не такой нужен подход. Но какой,--  Спирька не знал.
          А Лелька сурово обегала его взглядом и говорила только с Юркой.
          Юрка встал, улыбнулся.
          --  Ну ладно, похожу в кружок, послушаю тебя. Спирька откашлялся, спросил смиренно:
          --  А мне можно?
          Лелька ответила, не глядя:
          --  Никому не запрещается. Может всякий, кто хочет.
          *      *      *
          На доклад Царапкина Лелька запоздала,--  попала сначала в пионерский клуб соседнего кожзавода. Пришла к самому концу доклада. Узкая комната во втором этаже бывшей купеческой дачи, облупившаяся голландская печка. На скамейках человек тридцать,--  больше девчат. Председательствовала Лиза Бровкина, секретарь одной из галошных ячеек.
          У Царапкина были пушистые пепельные волосы и черные брови; это было бы красиво, но вид портили прыщи на лице. Говорил он гладко и уверенно. Однако Лелька, послушав его пять минут, совсем успокоилась, и не стало страшно принять от него кружок.
          Кончил. Бережно провел рукой по пушистым волосам. Лельку
          удивило. Он был одет не по-комсомольски щеголевато: пиджачок, крахмальный воротничок. Галстук был кричаще-яркий. Лиза Бровкина встала и спросила:
          --  У кого есть вопросы? Все молчали.
          --  Ну? Товарищи! Неужели ни у кого никаких мыслей и вопросов не родилось от доклада?
          Лельке нравилась Лиза. У нее было совершенно демократическое, пролетарское лицо, очень миловидное, хотя угловатое и курносое. Вот уж сразу видно, что в ней ни капли нет какой-нибудь аристократической крови. И видно было: она изо всех сил следит, чтобы быть идеологически выдержанной, чтобы не уронить своего звания секретаря.
          Лиза улыбалась и оглядывала всех.
          --  Кто, девчата, имеет слово? Кто смелее всех? Кириллова, решись!
          Кириллова замахала руками.
          --  Ну, что я!
          Зина Хуторецкая, растерянно смеясь, спросила:
          --  Можно сказать два слова?
          --  Можно пять.
          --  Хочу спросить докладчика, что такое значит слово "оппортунизм".
          Лиза Бровкина обрадовалась.
          --  Ну вот! Вот и хорошо!
          Вася Царапкин провел рукою по волосам и толково объяснил. Потом задал еще вопрос невысокий парень в очень большой кепке с квадратным козырьком, рамочник Ромка:
          --  Вот ты говоришь: Бухарин и некоторые другие личности. Теперь эти личности правого уклона,--  как они, раскаялись? Отказываются от своей паники?
          Царапкин ответил. Больше вопросов не было, как ни вызывала Лиза. Девчата мялись и молчали.
          У Лизы стало строгое лицо. Она встала и сказала.
          --  Предлагаю резолюцию.
          В резолюции говорилось, что комсомольская ячейка галошного цеха одобряет взятый партией курс на усиленную индустриализацию и коллективизацию страны и требует применения самых жестких мер в отношении к правооппортунистическим примиренцам и паникерам.
          Лиза спросила:
          --  Будут дополнения?
          --  Чего там! И так хорошо.
          --  Кто за резолюцию, поднимите руки. Кто --  против? Кто воздержался? Принято единогласно.
          По окончании заседания Лелька подошла к Царапкину.
          --  Ты --  Царапкин?
          Он почему-то передернулся при этом вопросе и с неудовольствием ответил.
          --  Скажем, Царапкин. Что дальше?
          --  Мне ячейка передает кружок, который ты ведешь.
          --  А-а! --  обрадовался Царапкин.
          Сговорились, что она придет в клуб во вторник, и он передаст ей свой кружок.
          С собрания Лелька шла с Лизой Бровкиной. Лелька с огорчением говорила:
          --  Ой, как у нас плохо с девчатами! Робкие какие,--  мнутся, молчат. Большую нужно работу развернуть. И не с докладами. Доклады что,--  скука! Всего больше пользы дают вопросы и прения. А они боятся. Ты больно скоро перестала их тянуть, нужно было подольше приставать, пока не раскачаются. Знаешь, что? Давай так будем делать. Я нарочно стану задавать разные вопросы, как будто сама не понимаю. Один задам, другой, третий. И буду стараться втягивать девчат.
          Лиза в восхищении вскричала:
          --  Вот это бы было здорово! --  Вздохнула и прибавила: --  Помогай мне, Лелька! Очень уж мне трудно. Секретарь наш --  рохля, от него никакой помощи.
          Они долго ходили взад и вперед вдоль завода, от Яузского моста до Миллионной, держались рука за руку. Лиза рассказывала, как ей трудно, какие отсталые девчата --  галошницы. Потом еще ближе разговорились, совсем по душам. Лелька рассказывала Лизе, как постепенно впала в разложение, как из-за этого ушла из вуза на производство. Лиза жаловалась на свою необразованность, как ей приходится одновременно и работать, и руководить ячейкой, и самой учиться, и как боится она, чтоб в чем-нибудь не сказалось, что она думает не так, как надо. И прибавила с довольной улыбкой:
          --  Очень ты нынче хорошо в ячейке накрутила хвост нашим хулиганам!
          Лелька шла домой с веселым шумом в голове. Один корешок за другим она начинает запускать в гущу пролетарской жизни. Эх, как хорошо и интересно!
          *      *      *
          Лелька нанимала комнату неподалеку от завода, у рабочего мелового цеха Буеракова. По краю соснового леса была проложена новая улица, на ней в ранжир стояли стандартные домики-коттеджи, белые и веселые, по четыре квартиры в каждом. Домики эти были построены специально для рабочих. Буераков с семьей занимал квартиру в три комнаты, и вот одну из них, с большим итальянским окном, сдал за двадцать пять рублей Лельке. Вся семья,--  Буераков,
          его жена, взрослый парень-сын и двое подростков,--  все спали в маленькой задней комнате, на кроватях, на сундуках, на тюфяках, расстеленных на полу. Девушка-домработница спала в кухне. Большая же средняя комната была парадная; здесь стоял хороший ореховый буфет, блестел никелированный самовар, в середине большой стол обеденный, венские стулья вдоль стен. Здесь ели и пили только в торжественных случаях. Обычно это делали на кухне. Было совершенно непонятно, что делать еще с третьей комнатой, и ее сдали Лельке.
          Сейчас все сидели в большой комнате за блестящим самоваром. Были гости. Шумно разговаривали, смеялись и выпивали.
          Только что Лелька прошла к себе, как Буераков постучался к ней в дверь. Вошел.
          --  Здравствуйте, товарищ Ратникова. Не зайдете ли ко мне выпить чашечку чаю?
          И выжидающе-самолюбиво уставился на нее острыми, глубоко сидящими глазками.
          --  Что это у вас, торжество какое?
          --  Так, знаете... Рождение мое. Конечно, это все одно, когда родился, а нужно времем и повеселиться. Больше по этой причине. И все-таки --  рождение. Не то чтобы там какой-нибудь глупый ангел, которого не существует.
          Лелька пошла. У сына Буеракова была забинтована голова марлей (это он со Спирькой и Юркой подвизался вчера в Черкизове). Лелька выпила рюмку водки, стала есть. Буераков острыми глазками наблюдающе выщупывал ее. И вдруг сказал:
          --  Как вы скажете, товарищ? Желаю вам предложить один вопросец. Разрешите?
          --  Пожалуйста.
          --  Вот какой вам будет вопрос. Коммунизм,--  идет ли он супротив советской власти, или нет?
          --  Какой вздор! Не только не идет против...
          --  А я вот говорю: идет против.
          --  Как это?
          --  Вот так.
          --  Ну, именно? Объясните.
          --  Вот именно! Позвоните в ГПУ, велите меня арестовать, а я заявляю категорически: коммунизм идет против советской власти!
          --  Не понимаю вас.
          --  Не понимаете? Подумайте вкратце.
          --  Ну уж говорите.
          --  Во-от! --  Он помолчал.--  Как вы скажете, когда коммунизм придет, уничтожит он советскую власть или оставит?
          --  Вот вы о чем! Конечно, тогда вообще никакого государства уже не будет.
          --  А-а, вот видите!.. Х-ха! Я всегда верно скажу! Лелька спросила:
          --  Вы партийный?
          Буераков кашлянул и сурово нахмурил брови.
          --  Был партийный. Но! Теперь нет. Пострадал за свою замечательную ненависть к религии. Лелька улыбнулась.
          --  За это у нас нельзя пострадать. Как же это случилось?
          --  А так.
          --  Ну, ну --  как?
          --  Вот именно,--  так.
          Но не стал рассказывать. Разговоры становились шумнее. Бу-ераков-сын с забинтованной головой подсел к Лельке и пытался завести кавалерский разговор.
          Пришла Дарья Андреевна, жена Буеракова. Портфель в руках, усталое лицо. Буераков взглянул сердитыми глазами и стремительно отвернулся. Она усмехнулась про себя. Поздоровалась с гостями, села есть.
          Гости расспрашивали, чего запоздала, где сейчас была. Дарья Андреевна неохотно ответила, что делала общественную работу.
          Буераков хмыкнул.
          --  Общественная работа, а, между прочим, мужу --  рождение. И жены даже для такого случаю нет дома! Х-хе! Называется --  общественная работа, ничего не поделаешь!
          Вошла женщина с очень толстой шеей, выпученными глазами и огромным бюстом. Неприятное лицо. Ей навстречу радостно пошла Дарья Андреевна. Усадила пить чай.
          Толстая спросила вполголоса:
          --  Ходила к Картавовой на обследование?
          --  Ходила. Сейчас только пришла. Все так и есть, как она заявила. Живет с ребенком в коридоре, квартирная съемщица над ее постелью сушит белье. Я говорю: "Как же вы это так?" --  "У меня, говорит, ребенок".--  "У вас ребенок? А у нее щененок?"
          Толстая сказала:
          --  Завтра пойдем вместе с тобою в Руни <SUP>13</SUP>. Ты утром свободна? Старик Буераков ядовито поглядывал на них.
          --  Товарищ Ногаева! У меня есть к вам один вопросец. Может быть, вы мне вкратце ответите. Вы вот все ей толкуете: женщина, общественная работа... Нешто это называется общественная работа, когда дома непорядок, за ребятами приглядеть некому, растут они шарлатанами, а ее дома никогда нету? Вот, мужу ее рождение, и то --  когда пришла! Это что? Общественная работа?
          Женщина с толстой шеей спокойно ответила:
          --  Мещанство разводишь, товарищ Буераков. А еще в партии состоял. Жена из дому уходит,--  подумаешь! А ты --  дома. Вот и посиди заместо ее, пригляди за ребятами. Новое, брат, дело. Ты по-старому брось глядеть.
          Голос у нее был очень уверенный, идущий из души. Она вдруг
          понравилась Лельке. Буераков разозлился, стал нападать на женщин, говорить о развале семьи. Только мужу и остается, что уходить.
          --  Ну и уходи. Другого не найдет? Сколько вас угодно, только выбирай.
          --  Да-а, уж вы теперь... "выбираете"! Через кажный месяц!
          --  Это не ваше дело.
          --  Как --  не наше дело? Срамотитесь с мужчинами, а мужу твоему не будет дела?
          --  Не будет никакого. На той неделе засиделся у меня товарищ по общественному делу до поздней ночи. Полетели по коридору сплЕтки: с мужчинами ночует! А я им только смеюсь: "Это касается меня одной, если бы я даже оставалась с мужчиною на половой почве. Это даже мужа моего не касается".
          Лелька легла спать с рядом новых, больших ощущений.
          *      *      *
          Про хозяев своих Лелька узнала вот что.
          Жили они себе, как все. И муж и жена работали на заводе. Придя с работы, жена стояла над примусом, бегала по очередям, слушала ворчания мужа за поздний обед, по воскресеньям стирала с домработницей белье. И вот наметилась на нее женорганизатор из ячейки, товарищ Ногаева. Беседовала с нею на работе, приходила на дом и сидела с нею за примусом. И не ждал товарищ Буераков, какой она ему готовила сюрприз. Вдруг выбрали его жену женделе-гаткой. Дарья Андреевна испугалась, уверяла, что неспособна, но на это не посмотрели. Сначала боялась, волновалась, постепенно втянулась. И увидела она, что есть широкая, деятельная жизнь не за примусами и корытами. Дома все пошло вверх дном. Товарищ Буераков скандалил, что нет надзора за домработницей, что ни с кого он ничего не может спросить, что жена и к обеду даже не приходит. А где ей было приходить? Работала она в жилищной комиссии,--  осматривала жилища рабочих, следила за распределением комнат. Утром поест наскоро и --  на работу в мазильную. В обеденный перерыв принимает народ в завкоме, вечером --  на обследовании, и приходит домой в одиннадцать-двенадцать часов ночи. Как хватало сил выдержать такую жизнь! Дарья Андреевна осунулась, побледнела, но прежде вялые глаза стали живые, быстрые, голос сделался уверенным. Неподвижный серый гроб раскалывался, и из него выходил живой человек.
          А насчет самого Буеракова оказалось верно: вылетел из партии, как и сказал, за свою замечательную ненависть к религии. Дело было так. Пригласил он к себе на квартиру весь клир окрестить ребенка. Пришел священник, принесли купель. "Где же ребенок?" --  "А вот, батюшка, сюда пожалуйте. Не один, а пятеро". И подвел его
          к кошелке со щенятами. Священник пожаловался в ячейку. И вот --  Буеракова --  за это --  исключили из партии! Совершенно казалось невероятным, но --  да, исключили! Это была самая большая боль в жизни Буеракова. Так он и не мог понять, за что с ним так поступили. И в душе он все это ощущал, что как бы не партия его исключила, а он, со скорбью и горечью, исключил из своего сердца не оценившую его партию. Однако председателем заводской ячейки воинствующих безбожников он остался. Иногда что-нибудь сморозит. Вдруг заявит: "Папа, сволочь этакая, был у нас лишенцем, а как выслали его из Союза, то теперь проповедует против нас крестовый поход". Поговаривали, что следовало бы его снять, но слишком мало было на заводе людей, а ненависть его к религии была, правда, очень велика.
          В общем, был он старикашка вздорный и кляузный, полный личной и классовой самовлюбленности. Везде он скандалил, отстаивая свои права и достоинство.
          Придет в заводский универмаг. На огромном блюде копченые сомы и карточка: "1 кило --  1 р. 25 к."
          --  Отрежьте-ка мне двести граммов.
          --  Двести граммов нельзя, продается только целыми рыбами. Товарищ Буераков грозно глядит:
          --  Как это так --  целыми рыбами? На кой мне черт целая рыба, я объемся, в ней три кило, вопрос исчерпан, режь двести граммов.
          --  Не могу, гражданин.
          --  Что-о? Вы знаете, с кем вы разговариваете? Я рабочий!
          --  Это все равно.
          --  Как --  все равно? Вам все равно, что рабочий, что какой-нибудь буржуй или поп? Вы издеваетесь над рабочим покупателем!
          Голос его зычно звучит по всему магазину, собирается народ. Буераков объясняется с заведующим отделением, потом с заведующим магазином, опять слышится: "Да вы понимаете, с кем вы разговариваете? Я --  рабочий! Поняли вы это дело?"
          И он уже сидит за жалобной книгой и строчит пространней-шую жалобу, в которой решительно ничего невозможно понять.

        x x x

          Лелька была ловкая на руки. Не так страшно оказалось и не так трудно работать на конвейере. Она скоро обучилась всем нехитрым операциям сборки галоши. Ее сняли с "номеров" и посадили на конвейер начинающих. На бордюр. Из чувства спорта, из желания достигнуть совершенства Лелька все силы вкладывала в работу. Скоро она обогнала соработниц в быстроте исполнения своей операции. Торжествующе сложив руки на кожаном нагруднике, Лелька ждала, пока к ней подплывет на ленте следующая колодка.
          Вскоре ее перевели на обычный конвейер. Здесь Лельку сначала нервировала мысль о неуклонно подползающей на ленте колодке, но вскоре страх исчез, как у кровельщика исчезает страх перед высотой. Создалась автоматичность работы,--  самое сладкое в ней, когда руки сами уверенно делают всю работу, не нуждаясь в контроле сознания.
          К бензину Лелька до некоторой меры привыкла, да и было его тут, в воздухе вокруг конвейера, раза в два-три меньше,--  тут банка с резиновым клеем не стояла перед каждой работницей. Противно-сладкий запах бензина по-прежнему неотгонимо стоял в волосах и белье, но он воспринимался не с таким уже отвращением. О, Лелька знала: тяжелы последствия хронического вдыхания бензина. Уже через два-три года работы исчезал самый яркий румянец со щек девушек, все были раздражительны и нервны, в тридцать лет начинали походить на старух. Но об этом сейчас не думалось, как не думается человеку о неизбежной смерти. Лелька была в упоении от тех новых чувств, которые она переживала в конвейерной работе.
          Не было ощущения одиночества и отделенности, какое она переживала, когда работала на "номерах". Тут была большая, общая жизнь, бурно кипевшая и целиком втягивавшая в себя. Все были неразрывно связаны друг с другом. Начинала одна какая-нибудь работница работать медленнее,--  и весь конвейер дальше начинал давать перебои. Заминка на одном конце отдавалась заминкой на другом. Одна общая жизнь сосредоточенно билась во всем конвейере и властно требовала отдачи себе всего внимания, всех сил. Сладко было отдавать этой общей жизни силы и внимание, и безумно-сладко было ощущать тесное свое слияние с этой жизнью.
          И вот еще что заметила в себе Лелька. Какая-то внутренняя организованность вырабатывалась от конвейерной работы. Все движения --  быстрые, точные и размеренные, ни одного движения лишнего. Исчезала из тела всякая расхлябанность и вялость, мускулы как будто превращались в стальные пружины.
          Однажды утром Лелька убирала у себя комнату --  подметала, вытирала пыль, чистила щеткою пальто. И вдруг радостно ощутила и тут во всем --  ту же приобретенную ею быструю и размеренную точность всех движений.
          *      *      *
          Юрка и Спирька стали ходить на занятия в кружок текущей политики, который вела Лелька. Юрка слушал с одушевлением. Спирька всегда садился в отдалении, слушал боком. Ему и совестно было учиться чему-нибудь у девчонки, и обидно было, что не может здесь первенствовать и держаться соколом. Да и мало, в сущности, было интересно, о чем рассказывала Лелька, особенно, когда начиналось: "империализм", "стабилизация капитализма", "экономическая блокада". Но его бешено тянуло к Лельке, и он не знал, как к ней подступиться.
          Лелька видела его влюбленные глаза, ей было смешно. Но все приятнее становилось злорадное ощущение власти над этим широко-косым наглецом с пушистыми ресницами и странно узкими черными бровями в стрелку. Она не могла забыть, как он тогда заглянул ей в глаза.
          А Спирька старался вовсю. Завел себе новый, ярко-зеленый джемпер. И вот однажды явился на занятия: гривка волос тремя изящными волнами была пущена на лоб. Специально для этого Спирька зашел в парикмахерскую. Называется "ондулясьон".
          Кончился час. Все поднялись. Вдруг веселая рука взъерошила сзади хитрую Спирькину прическу, вся она пошла к черту. Спирька в гневе вскочил и обернулся. Перед ним, хохоча, стояла Лелька.
          --  Что это, Кочерыгин? Что за уродство ты напустил себе на лоб?
          Он спросил испуганно:
          --  А что? Некультурно?
          Лелька зло смеющимися глазами вглядывалась в его лицо.
          --  Погоди, погоди... А это что? Я все дивилась, почему у тебя такие узкие и красивые брови. А оказывается... Ха-ха-ха!.. Они у тебя --  п-о-д-б-р-и-т-ы!
          Все девчата и парни хохотали. У Спирьки гневно разгорались глаза, и он возражал с самолюбивою развязностью:
          --  Э! Это ничего не составляет!
          Ребята из Лелькина кружка уходили. Входили ребята более серьезные, изучавшие диамат (диалектический материализм). Кружок по диамату вел комсомолец Арон Броннер, брат Баси. Лелька раза два мельком встречалась с ним у Баси. Он ей не понравился. Стало интересно, как он ведет занятия. Лелька осталась послушать.
          Наружность Арона была ужасная, и он ни в чем не походил на сестру. Бася была красавица. Арон был безобразен: огромная голова, вывороченные губы, узенькие плечи, выдавшиеся вперед; в веснушках, и весь рыжий: не только волосы рыжие, но и брови, даже ресницы на припухших веках были бледно-рыжие.
          Но когда он сел за стол, вынул блокнот с конспектом и вдруг улыбнулся, он Лельке понравился: улыбка была грустная, смущенная и ужасно добрая. Арон заговорил. Стал излагать возражения Энгельса Дюрингу по вопросу о том, делает ли диалектический материализм излишним философию как отдельную науку. Тут он совсем заинтересовал Лельку, даже безобразие его стало не так заметно. Глазки за припухшими веками засветились глубоко серьезным светом; в углах толстых губ дрожала добродушная насмешка: как будто для себя, внутри, Арон соглашался далеко не со всем тем, что излагал ребятам. Беспокойно и завистливо ощущалось, что он знает и понимает больше, чем говорит, и даже как будто больше того, кого излагает. То есть, значит,--  больше самого.., Энгельса? Ого!
          Лелька спросила соседа:
          --  Докладчик --  из вуза или у нас работает?
          --  У нас, в закройной передов.
          Лельке стало смешно: никак не могла она себе представить этого головастого лектора режущим на цинковом столе резину для передов.
          *      *      *
          В ЧАСТНУЮ ЛЕЧЕБНИЦУ
          БОЛЕЗНЕЙ УХА, ГОРЛА И НОСА
          Д-РОВ ДАВЫДОВА И ПЕРЕЛЬМАНА
          Дорогие товарищи! Прочитав в публикации "Красной нивы" ваш адрес, обращаюсь к вам с просьбой такого сорта. У меня более солидное лицо, толстый нос и вдобавок сросшиеся брови, а также вдобавок и широкие. Вот и все недостатки моего лица. Теперь если можно сделать операцию моему носу, чтобы его сузить, а также чтобы он был потоньше, и если можно сузить и уничтожить волос сросшихся бровей, то пришлите ответ немедленно. И ответьте мне, сколько это будет стоить все лечение.
          <I>Спиридон Кочерыгин, рабочий-лакировщик</I>
          <I>завода "Красный витязь".</I>
          *      *      *
          Лелька вся жила теперь в процессе новой для нее работы на заводе, в восторге обучения всем деталям работы, в подготовке к занятиям в кружке текущей политики, который она вела в заводском клубе. Далекими становились личные ее страдания от воспоминания о разрыве с Володькой. Только иногда вдруг остро взмахнет из глубины души воспоминание, обжигающими кругами зачертит по душе --  и опять упадет в глубину.
          Давно была пора заняться зубами --  многие ныли. Но в вихре работы и сама боль ощущалась только как-то на поверхности мозга, не входя в глубь сознания. Однако в последнюю ночь зубы так разболелись, что Лелька совсем не спала и утром пошла в заводскую амбулаторию к зубному врачу.
          Сидела в ожидальней в длинной очереди. За разными дверями принимали врачи разных специальностей,--  к каждой двери были очереди. Лелька сидела, сонно смотрела перед собою. Вдруг видит: из одной очереди вышла пожилая работница, стала в угол за кипятильником "Титан", спиною к сидевшим, что-то стараясь закрыть. Но Лелька увидела: вынула из кармана маленький пузырек, отбила головку и стала из пузырька поливать себе руки. Пузырек бросила в угол. Воровато огляделась. Лелька поспешно отвела глаза. Работница опять села в очередь.
          Что такое? В чем дело? Лелька поглядывала на работницу. Руки ее покраснели, кое-где даже как будто вздулись волдыри. Леля стала ходить по приемной, как будто случайно подошла к углу, уронила на кафельный пол свою красную книжку-пропуск, нагнулась и вместе с книжкою подняла пузырек. Трехгранный, рубчатый; на цветной этикетке --  "Уксусная эссенция". Лелька побледнела. Сердце заколотилось.
          Решительно подошла к работнице.
          --  Вот что, товарищ, уходите-ка с приема. Вы себе сейчас полили руки уксусной кислотой, чтобы получить бюллетень.
          --  Какой кислотой? С ума, что ль, ты спятила? --  работница быстро стала сыпать негодующими словами.--  И как не стыдно врать! Я еще не на Ваганьковом, не в крематории, чтобы на меня врать!.. Кипятила намедни воду на примусе и обварила руку.
          Соседки враждебно поглядывали на Лельку.
          --  Ты что тут, контролерша, что ли?
          --  Товарищи, стыдитесь! При чем тут контролерша? Мы все сейчас --  хозяева производства, мы не на капиталистов работаем. Как же мы можем допускать, чтобы наше рабочее государство платило деньги по бюллетеню человеку, который нарочно руки себе испортил, чтобы не работать!
          --  А тебе что? Не из своего, чай, кармана будешь платить.
          --  Плыла бы лучше мимо. Ишь, подглядела! Кто тебя звал?
          Работница с обожженными руками продолжала кричать на всю ожидальную, всем показывала руки, рассказывала подробно, как обварилась из самовара.
          Бледная Лелька решительными шагами расхаживала из одного конца ожидальной в другой.
          Из двери сестра крикнула:
          --  Номер восемнадцатый!
          Работница вошла к доктору. Леля раза два прошлась по приемной, потом быстро открыла дверь и вошла тоже. Доктор осматривал красные, в волдырях, руки работницы.
          --  Доктор, может быть, вот этот пузырек поможет вам определить истинные причины ожога у больной. Десять минут назад она в углу приемной полила себе руки из этого пузырька.
          Больная сначала остолбенела, потом опять быстро стала сыпать о самоваре, о бесстыдном вранье. Но доктор уже привык к таким вещам. Он обнюхал руки больной и равнодушно сказал:
          --  Вот мазь. А бюллетеня вам не будет. Работница, плача, вышла в ожидальную.
          --  Что ж я теперь делать буду? Работать не могу, бюллетеня не дали... У-у, сука подлая, подглядчица! Шпионка! Глаза бы таким вырывать с самым корнем!
          *      *      *
          Работницы ночной смены толпились на широком заводском дворе,--  кончили работу и ждали, когда заревет гудок и распахнутся калитки. От электрических фонарей снег казался голубым. Лелька
          увидела Басю Броннер. Взволнованно и слегка пристыженно рассказала ей об утреннем происшествии в амбулатории. Бася сурово сверкнула глазами,
          --  Очень хорошо сделала! Молодец девчонка!.. Ах, черт! Расстреляла бы всю эту сволочь. Вредители проклятые! --  Вдруг рассмеялась.--  Руки обожжены, значит, а бюллетеня не получила,--  здорово! Нужно потребовать от врача, чтобы сообщил о ней в завком. Какой ее врач принимал?
          Вынула блокнот и все записала. Лелька поморщилась.
          --  Что там,  оставь уж,  Баська!  И  без того она  наказана. Бася нетерпеливо повела плечами:
          --  Эх, это гуманничанье интеллигентское! Бро-ось!
          Заревел гудок, работницы и рабочие восемью черными потоками полились в распахнувшиеся калитки.
          Вышли и Лелька с Басей. Долго ходили по улицам. Бася говорила:
          --  Такой кустарной борьбе, в одиночку, грош, конечно, цена. Нужно ее поставить на широкую ногу, придать борьбе общественный характер. Ты не представляешь, как крепко сидит в рабочем, и особенно в работнице нашей, это старое, рабское отношение к производству: надувай, сколько сумеешь! А что еще хуже, и что в них еще крепче сидит, это --  старое представление о товарищеской солидарности. Добросовестная работница всей душой болеет за производство, а рядом с нею --  злостная лодырница, только портит материал, форменная вредительница. И та смотрит на нее, сама же возмущается, а нет, ни за что не заявит мастеру. И так брезгливо: "Что, я на товарища буду доносить?" Всю еще психологию надо перестраивать.
          И деловито перебила себя:
          --  Нужно будет вот что: переговорить в ячейке и встряхнуть хорошенько легкую нашу кавалерию. Как всегда у нас: в прошлом году взялась за дело горячо, а потом совсем закисла. Нужно ее двинуть на борьбу с пьянством, с лодырничеством и вредительством.
          А когда прощались, Бася крепко, по-мужски, пожала руку Лельки и властно сказала:
          --  Лелька! Я на тебя очень рассчитываю, не зря так старалась сманить тебя на наш завод. Работе своей ты теперь уж обучилась. Пора в настоящее дело. Всей головой.
          --  А я для чего же сюда пошла?
          *      *      *
          В субботу под вечер сидели на скамеечке у ворот три рабочих-вальцовщика, покуривали папиросы "Басма" и беседовали.
          Старичок с впалою грудью, с рыжевато-седой бородкой говорил:
          --  Без нее и аппетиту настоящего нету. А как выпьешь перед обедом лафитничек,--  и ешь за обе щеки... А теперь,--  что такое, скажите, пожалуйста: за поллитровки два рубля отдай, сдачи получишь две копейки. Это что,--  рабочее государство, чтоб с рабочего такие деньги драть? А раньше бутылка стоила всего полтинник. Другой, очень большой и плотный, поддержал:
          --  И выпить-то негде. Только в сортире и можно. На улице станешь пить --  милиционер тебе один рубль штрафу; спорить начнешь --  в отделении три заплотишь. Нужно, чтоб в нарпите и водочку продавали,--  вот бы тогда было хорошо. Сиди <I>в</I> свое удовольствие.
          --  Хо-хо! --  третий, с подстриженным треугольником волос под носом, расхохотался.--  Еще в нарпите тебе водку продавай!.. Нет, как в четырнадцатом году продажу по случаю войны прекратили, с той поры я не пью. И до чего же хорошо!
          Большой возразил неохотно:
          --  Нужно чем-нибудь развлечься. Скучно.  Как не выпить.
          --  Клуб тебе на то есть.
          --  Ну, клуб! Всегда молодых битком. Да и что там? Кино, театр. Надоело.
          --  А тебе чего надобно в клубе, что не надоело? Большой замолчал в затруднении. Рыжебородый же старичок твердо ответил:
          --  Надобно, чтоб бутылка была пятьдесят копеек, чтобы было где с приятелем выпить и закусить. Дома что? Только во вкус придешь --  жена за рукав: "Буде!" Какое удовольствие? Пивных,--  и тех поблизости нету,--  запрещены в рабочих районах. За Сокольничный круг поезжай, чтоб пивнушку найти. Это называется: диктаторство пролетариата! Буржуям: пожалуйте, вот вам пивная! А рабочему: нет, товарищ, твой нос до этого не дорос!..
          --  Буде тебе! --  третий с опаскою оглянулся.
          --  Что "буде"? Я правильно говорю, я никого не боюсь, самому Калинину это самое скажу. Или вот такой параграф: в субботу и воскресенье спиртные напитки продавать запрещено. Это в кого они наметились, понял ты? В рабочего же человека! Торговец там или интеллигент,--  он и в будни может купить. А мы с тобою в будни на какие капиталы купим? Вот зато нам сейчас с тобою выпить захотелось, иди к Богобоязненному, целкаш лишний на бутылочку накинь.
          Большой вздохнул.
          --  А идти не миновать. Выпить охота. Старичок решительно встал.
          --  И нече время терять. Идем!
          Свернули в переулочек. Серые тесовые ворота, старый, но крепкий четырехоконный домик с палисадником. Недалеко от ворот стояли три парня и безразлично смотрели. Были уже сумерки. На дворе постучались в дверь. Открыл высокий старик, иссохший, с иконописным ликом, похожий на Иисуса Христа, по прозвищу Богобоязненный. Впустил в горенку, зажег свет --  и тогда стал похож на Григория Распутина <SUP>14</SUP> . Вышел в другую комнату, долго там что-то передвигал, скрипел и вынес бутылку водки.
          Довольные, вышли оба из ворот. Вдруг подошли к ним парни.
          --  Вы что в доме этом делали? Старик грозно крикнул:
          --  А вам что?
          Молодой парень с кепкой на затылке быстро распахнул у старика полы пальто и выхватил из кармана пиджака бутылку.
          --  Хха-а! Это что у вас, гражданин?
          --  А тебе что?! Кто ты таков? Сопляк, пошел прочь, пока тебе соплей не утер!
          Парень крикнул высокого роста товарищу, неподвижно смотревшему на то, что делалось:
          --  Юрка! Обыщи другого гражданина! Может, и у него что под одежей!
          Юрка продолжал неподвижно стоять, засунув руки в карманы. Подскочил третий парень и ощупал старикова спутника. Тот пожал плечами и покорно поднял руки, как перед грабителями. У него ничего не нашли.
          Оська Головастое, наслаждаясь своею ролью и властью, сказал большому:
          --  Вы, гражданин, можете идти, а вас (к старику) мы попросим в отделение милиции для составления протокола.
          --  Да кто вы такие? Уголовный розыск, что ли?
          --  Легкая кавалерия.
          --  Ка-ва-ле-ри-я... То-то я смотрю, рожи как будто все свои, рабочие... Тьфу! До чего испоганились людишки!
          Оська и Ромка повели старика в милицию. Сзади, понурив голову, брел Юрка.
          В   отделении   милиции   дежурный   стал   составлять   протокол.
          --  У кого вы, гражданин, купили вино? Старик сердито кричал:
          --  Ни у кого я не покупал! Вчера вечером купил в лавке Центро-спирта! А сейчас с приятелем шли в лес выпивать. Оська торжествующе спросил:
          --  А зачем к Богобоязненному заходил?
          --  Не обязан я отвечать, к кому зачем заходил! Я свободный гражданин советского государства! Почетный! Рабочий, пролетарий! Имейте в виду! Куда хочу, туда и отправляюсь!
          Несмотря на все расспросы, Богобоязненного старик не выдал. И с омерзением глядел на парней. Послали наряд милиционеров сделать обыск у Богобоязненного. Стали подписывать протокол. Оська сказал:
          --  Юрка, подпишись!
          --  Ну тебе!
          Юрка махнул рукою и вышел из отделения.
          *      *      *
          Пропала безутратная веселость Юрки. Ходил он мрачный, рассеянный и, вспоминая, болезненно морщился. На работе не глядел на товарищей. Раз услышал за спиною, когда проходил к своей машине:
          --  Вон доносчик идет. Иван Иваныча Зяблова арестовывал, в милицию водил.
          В курилке, когда он входил, разговоры замолкали.
          *      *      *
          В обеденном перерыве, когда Юрка в мрачной задумчивости стоял в очереди за супом в столовой нарпита, к нему взволнованно подошел Спирька. Глаза в пушистых ресницах смотрели из-под низкого лба враждебно. Спросил отрывисто:
          --  Тебя Лелька Ратникова записала в легкую кавалерию?
          --  Ну да, записала.
          --  Почему ж меня не записала? Вот стерва. Хуже я тебя, что ли!
          --  А я знаю? Чего сам не запишешься? Зайди в ячейку.
          --  Тебя она записала, а я сам пойду записываться! --  Потер широкую переносицу.--  Какая стерва, а?.. Будешь сегодня на молодежной вечеринке в клубе?
          --  Нет, не пойду. Невесело что-то мне.
          --  Лелька будет.
          --  А мне что!
          --  Я пойду.
          Спирька сказал это с угрозой.
          *      *      *
          Пришел Спирька на вечеринку. В темно-синей сатиновой рубашке с густо нашитым рядом перламутровых пуговок от ворота почти до пояса. Разговаривал с Лизой Бровкиной и нервно смеялся. Она спросила:
          --  Что это ты какой веселый?
          --  Сейчас зуб себе вырвал.
          --  Шибко болел?
          --  Стану я больной зуб рвать! Здоровый, конечно. Чтоб золотой вставить.
          Увидел в густой толпе Лельку. Сразу стал угрюмый. Угрюмо кивнул ей головой и отвернулся.
          Лелька шла с Зиной Хуторецкой, каждая несла в руках по фотографическому аппарату. Вошли в боковую комнату. Над дверью была большая надпись:

        БЕСПЛАТНО! ПОРТРЕТЫ!
          Каждый получит в конце вечера свое собственное изображение поразительного сходства!

          Уже стояла длинная очередь далеко в коридор. Леля и Зина, давясь от смеха, защелкали аппаратами. Парни подбоченивались и принимали молодецкий вид, девчата придавали глазам томное выражение. Но это был шутовской номер: затворами щелкали впустую, а в конце вечера каждый снявшийся должен был получить в конверте грошовое зеркальце.
          Спирька стал в очередь. Устроился так, чтобы попасть к Лельке. Стал в позу, выпрямился и придал лицу глубоко меланхолическое укоряющее выражение. Лелька щелкнула затвором и равнодушно сказала:
          --  Следующий!
          Спирька постоял. Поглядел. Медленно вышел из клуба.
          Вечеринка была грандиозная,--  первый опыт большой вечеринки для смычки комсомола с беспартийной рабочей молодежью. Повсюду двигались сплошные толпы девчат и парней. В зрительном зале должен был идти спектакль, а пока оратор из МГСПС <SUP>15</SUP> скучно говорил о борьбе с пьянством, с жилищной нуждой и религией. Его мало слушали, ходили по залу, разговаривали. Председатель юнсек-ции то и дело вставал, стучал карандашиком по графину и безнадежно говорил:
          --  Товарищи! Давайте будем потише!
          В отдельных комнатах были устроены разные аттракционы. Распорядительницы-комсомолки с веселыми лицами зазывали желающих набросить удочкою кольцо на горлышко бутылки или с завязанными глазами перерезать ножницами нитку с тяжестью. В комнате No 28 танцевали под гармонику вальс, краковяк, тустеп. Здесь усердно отплясывал Васенька Царапкин,--  в крахмальном воротничке, а из бокового кармашка пиджака выглядывал ярко-зеленый шелковый платочек. Танцевали больше парни с парнями, девчата с девчатами.
          Внизу, в полуподвальном этаже, по длинному коридору только что начали новую эстафету в мешках. Лелька глядела с другими и смеялась.
          Вдруг --  треск и раскатывающийся звон разбитого стекла. У входа, в дверях, стоял Спирька. Рубашка была запачкана грязью, ворот с перламутровыми пуговками оборван, волосы взлохмачены, а в каждой руке он держал по кирпичине. Одна за другою обе полетели в окна. Звон и грохот. Ребята растерялись. А Спирька в пьяном исступлении хватал кирпич за кирпичом из кучи, наваленной для ремонта прямо за дверью, и метал в окна.
          Потом сверкнувшим взглядом внимательно оглядел ребят. И вдруг, сильно размахнувшись, швырнул кирпич в их кучу, как раз в то место, где стояла Лелька. Девчата завизжали, все бросились на другой конец коридора и там сбились в кучу.
          На минуту настала тишина. В одном конце коридора стояла онемевшая толпа парней и девчат, на другом --  широкоплечая фигура Спирьки с растрепанной головой. Он держал на изготовке кирпич и глядел на одну Лельку.
          Лиза Бровкина возмущенно сказала:
          --  Ребята, да укротите же его! Ведь он всех здесь искалечит!
          Но парни мялись и не двигались.
          У Лельки взмыла из глубины души холодная, озорная дерзость. Весело захватило дух. Уверенным шагом, высоко держа голову, она пошла прямо на Спирьку.
          Спирька удивился, опустил кирпич и медленно пошел ей навстречу. Несколько парней двинулось следом за Лелькой. Спирька сверкнул глазами, и кирпич полетел мимо Лельки в глубину коридора. <I>Ребята</I> шарахнулись назад. Лелька сильно побледнела.
          Подошла, положила руку на плечо Спирьки.
          --  Спирька! Как не стыдно! Что за хулиганство! А еще комсомолец!
          Спирька задыхался. Глаза в пушистых ресницах со страданием глядели на Лельку.
          --  Лель!.. Лель!..
          Он всхлипнул и крепко ударил себя кулаком в грудь.
          --  Лель! За что ты меня обидела?
          --  Чем я тебя обидела?
          --  Юрку позвала в легкую кавалерию, а меня нет? А мы вместе с ним тебя в кружке слушали... Я ведь тоже слушал, старался... Чем я хуже его оказался? ЛЕ-ель!..
          Он выронил кирпич, рыдал и продолжал бить себя кулаком в грудь.
          Вдруг вокруг него выросли фигуры парней, бросились на Спирьку. Он зарычал. Ребята схватили его за руки и стали их закручивать назад. Он вывертывался, рвался, но подбежали еще парни. Так закрутили ему назад руки, что Спирька застонал. И вдруг Лелька увидела: Оська Головастое теперь, когда Спирька был беззащитен, яростно бил его кулаком по шее.
          Лелька в негодовании крикнула:
          --  Брось же, Оська! Что за гадость!
          Спирька неожиданно изогнулся, с силою боднул Оську головою в лицо, вырвался и, шатаясь, побежал к двери. Разгоряченные ребята --  за ним. Оська стоял, зажав ладонями лицо, из носу бежала кровь. Вдруг --  дзеньканье, звон, треск. У двери были сложены оконные рамы, Спирька споткнулся и упал прямо в рамы. Барахтался в осколках стекла и обломках перекладин, пытался встать и не мог.
          Его вытащили. Оська с остервенением кинулся его бить, но другие не пустили. Спирька пришел в себя, беспомощно стоял и с удивлением глядел на свои залитые кровью руки, и как ручейки крови бежали с лица на нижнюю рубашку, выглядывавшую из разрывов верхней. Кровь не капала, а бежала быстрыми ручейками. Лелька сказала:
          --  Это серьезная штука. Нужно его отправить на перевязку. Спирька встряхнулся.
          --   Куда отправить? Никуда не пойду. И заворочал опять обезумевшими глазами. Явился заведующий клубом, распорядители. Спирька отказывался идти, буйствовал, кричал:
          --  Ни с кем не пойду, только с Лелькой!
          И со звериною хитростью все время держался спиною к стене, чтоб его опять не схватили сзади. Лелька пожала плечами.
          --  Одна я с тобою не справлюсь. Не доведу. Пусть вот хоть Шурка Щуров с нами пойдет.
          -- Шурка? --  Спирька внимательно оглядел Шурку,--  Тех-ни-че-ский секретарь? Доверяю! Ладно!
          Втроем пошли в больницу. В середине --  шатающийся, весь залитый кровью Спирька, а под руки его держали с одной стороны Лелька, с другой --  Шурка Щуров.
          Спирька в счастливом упоении все бил себя кулаком в грудь и твердил:
          --  Из всех ребят! Из всех девчат! Боль-ше всех я уважаю тебя! Только тебя уважаю, больше н-и-к-о-г-о!,. ЛЕ-ель! Видишь транвай идет? Скажи одно слово,--  сейчас же лягу на рельсы!
          Лелька шла и в душе хохотала. Ей представилось: вдруг бы кто-нибудь из бывших ее профессоров увидел эту сценку. "Увеселительная прогулка после вечера смычки". Хха-ха! Ничего бы не понял бедный профессор, как можно было променять тишину и прохладу лаборатории на возможность попадать в такую компанию, как сейчас. Стало ей жаль бедного профессора за его оторванность от жизни, среди мошек, блошек и морских свинок.
          *      *      *
          Юрка тосковал и не знал, куда себя деть. Вышел новый номер заводской газеты "Проснувшийся витязь". В нем Юрка прочел:

        НА ЧЕРНУЮ ДОСКУ!
          В штаб легкой кавалерии поступило заявление, что некий Воробьев, по прозванию Богобоязненный, бывший рабочий нашего завода (какой позор!), торгует вином. Этот Воробьев очень хитрый и ловко умел скрывать от милиции свои делишки. Вальцовщик Иван Зяблов в минувшую субботу зашел к нему с товарищем, купил бутылку водки, но при выходе был остановлен отрядом легкой кавалерии нашего завода. Попросили его в милицию. Когда стали составлять протокол, то Зяблов стал скрывать этого шинкаря и ругать кавалеристов. Что это за рабочий, который скрывает шинкаря? Мы не ожидали, что на нашем заводе могут быть такие несознательные рабочие. На черную доску вальцовщика Ивана Зяблова!

          Но и эта заметка не изменила настроения Юрки. Напротив, еще стало противнее на душе. "В штаб легкой кавалерии поступило заявление..." Это он там нечаянно проговорился про Богобоязненного, у которого и сам не раз покупал прежде вино. Проговорился, ребята пристали, пришлось сказать адрес... Ой, как все мерзко!
          Юрка не знал, что сделать, чтоб утишить тоску. Напился пьян. Легче не стало.
          *      *      *
          Могучий рев гудка на весь поселок, заливистые звонки по цехам: половина двенадцатого, часовой перерыв на обед.
          Юрка остановил свою машину, вяло побрел в столовку. По проходам и лестницам бежали вниз веселые толпы девчат. Девчата, пересмеиваясь, стояли в длинных очередях к кассе и к выдаче кушаний. Буро-красные столы густо были усажены народом,--  пили чай, ели принесенный с собою обед или здесь купленные холодные закуски (горячие блюда в заводской столовке не готовились,--  пожарная опасность от огня: бензин). Весело болтали, смеялись, спорили.
          Юрка сидел в углу, угрюмо жевал колбасу с плохо выпеченной булкой и с завистью смотрел на кипевшую вокруг бездумно-веселую беззаботность. Увидел у окна в куче девичьих голов хорошенькую головку Лельки с вьющимися стрижеными волосами. Лелька, смеясь, горячо что-то говорила Лизе Бровкиной. Вот Леля: она все знает, все понимает, что хорошо, что плохо, у ней настоящие взгляды, марксистские... Эх, муч-чение!
          Лелька встала из-за стола, пошла с Лизой из столовой. Юрка бросил начатый стакан чая и побежал следом. Нагнал в раздевалке, меж вагонеток, груженных рамками с готовыми галошами.
          --  Здравствуй, Леля!
          --  А-а, Юрка! --  она радушно протянула руку.--  Читал в газете про ваш налет? Юрка потемнел.
          --  Читал.
          Лелька внимательно поглядела на него, взяла за концы пальцев и потянула за собой.
          --  Пойдем, поговорим.
          Они пошли длинными и молчаливыми залами за раздевалкой, где чернели огромные вулканизационные котлы. Ходили по рельсовым путям взад-вперед и горячо говорили.
          --  Юрка, Юрка, глупая ты голова! Неужели и теперь не понимаешь? Какая у нас может быть установка? Пойми, --  только одна: все, что способствует приближению социализма, то хорошо. Что вредит, то --  к черту, с тем нужно бороться всеми силами, без пощады и без гнилых компромиссов. Ну а что, скажи: правильно поступает наша власть, когда борется с пьянством рабочих, когда запрещает продажу спиртных напитков?
          --  Ясно правильно.
          --  Н-ну-у?..--  Лелька взъерошила Юрке волосы.--  О чем же ты мучаешься, чем терзаешься? Дурак, дурак!
          Взяла Юрку под руку, прижалась к его руке, и так пошли к раздевалке.
          --  Мы с тобою еще много делов наворочаем. Это у тебя "детская болезнь", остатки старой, дореволюционной психики.
          Юрка радостно ощущал, как к локтю его прижималась тугая грудь Лельки. Волна уверенной радости окатила душу. Лелька видела его влюбленные глаза, и ей хотелось почувствовать свою власть над ним.
          --  Ну, сейчас гудок. Бежать на работу. Вот что, Юрка. В штабе нашей легкой кавалерии я предложила такую штуку: нужно повести решительную борьбу с прогульщиками. Прогулы дошли до четырнадцати процентов. Ты понимаешь, как от этого падает производительность. И вот что мы надумали... С понедельника мы работаем в ночной смене, ты --  тоже?
          --  Ага!
          --  Так вот. В понедельник к восьми утра мы собираемся в завкоме, получаем список всех не явившихся на работу, разбиваемся на отряды --  и на квартиры к прогульщикам. Проверяем --  уважительный прогул или неуважительный.
          Опять вихрь омерзения закрутился в душе Юрки, он неохотно промычал что-то, будто бы одобрительное. Лелька опять внимательно поглядела на него.
          --  Значит, в понедельник, в восемь утра, в завкоме. Придешь?
          --  Приду.
          --  Ну, смотри! Если надуешь...
          Она погрозила ему кулаком.
          Заревел гудок. Опрометью оба бросились к своей работе.
          *      *      *
          В завкоме, в комнате Осоавиахима <SUP>16</SUP>, в понедельник собрались ребята-налетчики. Походом руководила Бася. Распоряжалась властно и весело. Шурка Щуров, во всяком деле незаменимый технический секретарь, принес длинный список работниц и рабочих, не явившихся сегодня на работу.
          --  Го-го! --  общий раскатился хохот.--  Какой эпидемический день!
          Бася спросила Шурку:
          --  А адреса их раздобыл?
          --  Ну да, раздобыл. А то как же?
          --  Молодец, парень. Забыла тебе сказать. Боялась, сам не сообразишь.
          Шурка, играя, схватил ее за запястья. Бася спокойно отстранила его руки.
          --  Брось заигрывать! Молодой парень, а к старухе лезешь... Ну, рассаживайся, ребята. Будем распределять адреса по районам.
          С шутками и смехом сортировали адреса, потом стали распределять районы.
          Лелька под столом ласкающе потянула Юрку за концы пальцев и сказала:
          --  Мы с тобой.
          Юрка радостно отозвался:
          -- Ладно!
          Распределили. Лельке с Юркой достался район Миллионной улицы. Юрка, сначала веселый, вдруг опять почему-то стал мрачен. Лелька исподтишка приглядывалась к нему. Делом женского самолюбия стало для нее --  подчинить себе этого парня, заставить его радостно, с сознанием своей правоты исполнять то, что сейчас --  она видела --  он исполнял с надсадом и отвращением.
          Когда они выходили, Юрка вдруг сказал:
          --  Я тебя очень прошу: давай с кем-нибудь поменяемся районами.
          Лелька удивилась.
          --  Почему?
          --  Видишь ли... --  Он замялся, вынул список, подчеркнул ногтем.--  Спиридон Кочерыгин. Это мой приятель закадычный. Спирька. Ты знаешь. Сколько гуляли вместе! Как я к нему приду?
          Лелька строго смотрела на него.
          --  Юрка! Ты для своих приятельских отношений готов пожертвовать революционным долгом? Стыдись!
          --  Да нет, я что ж... Я понимаю. Нешто я против этого? Я только прошу, поменяемся районами, чтоб не мне к нему идти... Холодно и упрямо Лелька ответила:
          --  Как хочешь. Меня не пугает, что мне к Спирьке придется идти,--  чего мне меняться? А ты меняйся, твое дело. Проходили мимо Шурка Щуров с Лизой Бровкиной.
          --  Шурка! Хочешь, пойдем со мной? А Юрка с Лизой пойдет. Ему что-то со мной не по дороге. Шурка с готовностью отозвался:
          --  Есть!
          Но Юрка отстранил его.
          --  Нет уж, все одно. Пойдем.
          *      *      *
          На Миллионной вошли в ворота большого --  не сказать двора, не сказать сада. Среди высоких сосен и берез были разбросаны домики в три-четыре окна. Юрка, бледный, шел уверенною дорогою к почерневшему домику с ржавой крышей.
          Вошли в просторную кухню с русской печью. За столом сидела
          старуха, в комнате было еще трое ребят-подростков. У всех --  широкие переносицы и пушистые ресницы, как у Спирьки.
          Юрка, не стучась, открыл соседнюю дверь,--  Лелька хотела его остановить, чтоб постучал, да не успела. Спирька в очень грязной нижней рубашке сидел на стуле, положив ногу на колено, и тренькал на мандолине. Волосы были взлохмаченные, лицо помятое. На лбу и на носу чернели подсохшие порезы,--  как он тогда на вечеринке упал пьяный в оконные рамы. Воздух в комнате был такой, какой бывает там, где много курят и никогда не проветривают.
          --  А-а!
          Спирька приветливо улыбнулся Юрке и вдруг в сконфуженном испуге заметался по комнате: увидел Лельку. Схватил крахмальный воротничок, стал пристегивать.
          Лелька холодно спросила:
          --  Мне нельзя? Я подожду.
          --  Ничего, иди, иди!
          А сам поспешно надевал пиджак и повязывал галстук. На ходу заглянул в зеркальце, поплевал на ладонь и пригладил волосы.
          --  Садитесь, сейчас будем чай пить.
          Был он очень польщен, но все-таки никак не мог понять, чего она пришла. Лелька с тою же холодною сдержанностью спросила:
          --  Ты почему сегодня не на работе?
          За спиною Спирьки она увидела его постель: засаленная до черноты подушка, грязный тюфяк и на нем скомканное одеяло. Он спал без постельного белья. А зарабатывал рублей двести. Ветхие синие обои над кроватью все были в крупных коричневых запятых от раздавленных клопов.
          --  Почему не на работе? Проспал. Немножко погуляли вчера.
          --  Что ж так? Это не годится. В распоряжения попадешь за неуважительную причину.
          --  Уважительная будет. У меня тут в домовом комитете все свои людишки, вместе гуляем. Самую уважительную причину пропишут... Да что мы так, погодите, я сейчас чайку...
          --  Товарищ Кочерыгин, мы к тебе не чаи пришли распивать, а по приказу штаба легкой кавалерии,--  проверить, по уважительной ли причине ты сегодня не вышел на работу. Ты комсомолец, значит, парень сознательный, понимаешь, что прогулы --  это не пустяки для производства, что производство на этом ежегодно теряет сотни тысяч рублей. Подумал ты об этом?
          Спирька окаменел от неожиданности и молча слушал. Потом остро блеснул глазами, медленно оглядел обоих.
          --  Вы за этим делом ко мне и пришли?
          И пристально уставился на Юрку. Юрка отвел глаза.
          --  Та-ак... --  Спирька глубоко засунул руки в карманы. Лелька с негодованием воскликнула:
          --  Ты же еще пытаешься нас облить презрением! А еще комсомолец! Пример подаешь лодырям и прогульщикам, обманываешь государство и партию, играешь на руку классовым нашим врагам --  и стоишь в позе возмущенного честного человека!
          Спирька тяжело глядел, не вынимая рук из карманов.
          --  Ну? Дело свое сделали? Запишите в свои книжечки что надо и смывайтесь.
          Лелька спокойно ответила:
          --  Нам больше тут делать и нечего. Пойдем, Юрка.
          Спирька, все так же руки в карманах, вышел следом на крылечко. Лелька с Юркой пробирались по узкой тропинке в снегу к воротам. Спирька сказал вслед Юрке:
          --  Погоди, гад! Посчитаемся с тобой! Лелька остановилась.
          --  Что он сказал?
          Спирька ушел к себе. Юрка ответил неохотно:
          --  Так, грозится. Только не больно его испугались. Они пошли по следующим адресам.
          *      *      *
          Длинные столы. Перед ними --  баки с коричневым лаком. Мускулистые лакировщики снимают с вагонетки тяжелые железные полосы,--  они почему-то называются рамками. На полосах густо сидят готовые галоши. Ставят рамки на подставки за столом. Лакировщик снимает колодку с готовой галошей, быстро и осторожно опускает галошу в лак, рукою обмазывает галошу до самого бордюра, стараясь не запачкать колодку, и так же быстро вставляет ее опять на шпенек рамки. Приятно пахнет скипидаром.
          Спирька Кочерыгин работал в одной физкультурке без рукавов, бугристые его мускулы на плечах весело играли, когда он нес к вагонетке рамку с отлакированными галошами. Но сам он был мрачен, глядел свирепо и только хотел как будто в веселую игру мускулов оттянуть засевшую в душе злобу.
          Пришел из курилки взволнованный Васька Царапкин, сообщил товарищам:
          --  Администрация поднимает вопрос о снижении расценок лакировщикам. Говорят,--  очень много зарабатываем, двести рублей.
          --  Как?! Ого! --  рабочие возмутились.--  А работа-то какая, 'это они подумали? В рамке два пуда весу, ежели колодки чугунные. Потаскай-ка,--  ведь на весу их держишь в руках.
          --  Да,--  продолжал Царапкин,--  вырабатываем мы пятьдесят три тысячи пар, хотят поднять норму до пятидесяти семи, а расценки снизить.
          --  Ну, это еще поглядим, как снизят. Не царские времена. Царапкин осторожно возразил:
          --  Царские времена тут ни при чем. А нужно в профцехбюро,--  послать туда депутатов, объяснить. Не может всякая работа оплачиваться одинаково. У нас тяжелая работа --  раз. Вредная для здоровья --  два.
          Спирька процедил:
          --  Ого! Как раз и хронометраж идет. Держись, ребята!
          В лакировочную входила Бася Броннер с папкою в руке. Все не спеша взялись за работу.
          Бася подошла к столам, где рядом работали Спирька и Царап-кин. Спирька оглядел ее наглыми глазами. Бася от него отвернулась. Достала карандаш, положила секундомер на край стола и начала наблюдать работу Царапкина. Царапкин медленно снимал колодку, медленно макал ее в лак и старательнейше обмазывал рукою бордюр. Бася начала было записывать его движения, --  безнадежно опустила папку и спросила:
          --  Вы, товарищ, всегда так медленно работаете? Царапкин с готовностью стал объяснять:
          --  Скорая работа, товарищ, у нас никак не допустима. Галоши нужно обмазывать очень осторожно, чтоб ни одна капелька лака не попала на колодку. Н-и о-д-на, понимаете? А то при вулканизации лак подсохнет на колодке. Когда новую галошу на колодке станут собирать, подсохший этот лак сыплется на резину и получается брак. Самая частая причина брака.
          Бася раздраженно возразила:
          --  Напрасно вы мне это, товарищ, рассказываете,--  я и сама все это не хуже вас знаю.
          --  А знаете, так чего же удивляетесь?
          И продолжал с медленною старательностью обмазывать галоши. Бася прикусила губу, помолчала и стала записывать его движения. Сзади кто-то с возмущением сказал:
          --  Как не надоест! Ходит, ничего сама не работает, только глазеет и пишет.
          Бася вспыхнула и не сдержалась:
          --  Зато вам после меня придется больше работать!
          --  Да уж это конечно! На то вас тут и поставили,--  шнырять да вынюхивать, как бы норму нагнать. Царапкин примиряюще возразил:
          --  Товарищи, нельзя так. Это ее работа, она ее обязана делать.
          Бася, поглядывая на секундомер, старательнейшим образом продолжала записывать все --  видимо, замедленные --  движения Царапкина. Наконец кончила, сложила папку и пошла к выходу. Вдогонку ей засмеялись.
          Царапкин морщился и махал на товарищей руками.
          --  Нельзя так, ребята! Ну что это! Все дело только портите. Она сразу и поняла, что мы дурака валяем. Нужно было ничего не показывать,--  только растягивай каждый работу, и больше ничего. Эх, подгадили все дело!
          *      *      *
          Трудная это была и неприятная работа Баси --  хронометраж. Рабочие настораживались, когда она подходила, знали, что выгоднее работать на ее глазах помедленнее, и отношение к ней было враждебное. Силой воли Бася обладала колоссальною, но и она с непривычки часто падала духом, никак не могла найти нужного подхода.
          Весь этот день она промучилась, и самолюбие сильно страдало, когда вспоминала общий смех себе вдогонку. Вечером случайно узнала в ячейке, что Царапкин --  комсомолец, да еще активист. Вспомнила, что даже имела с ним кой-какие дела. Бася решила пойти к нему на дом и поговорить по душам.
          Царапкин жил в конце трамвайной линии, около аптеки, в огромном шестиэтажном, только что выстроенном доме рабоче-жилищной кооперации. Позвонила Бася, вошла.
          Царапкин очень удивился. Она сказала, сурово глядя на него черными глазами:
          --  Я не знала, что ты комсомолец, уже после узнала. Пришла с тобою поговорить по-товарищески, по-комсомольски. Что же это ты, Царапкин, делаешь?
          Вася с невинным лицом смотрел.
          --  Это насчет того, когда ты была у нас в лакировке? Что же я делаю? Когда ты ушла, я, совершенно напротив того, объяснил товарищам, что так не годится делать,
          --  А сам зачем делал?
          И вдруг замолчала. И с удивлением стала оглядываться. Большая комната. Все в ней блестело чистотою и уютом. Никелированная полутораспальная кровать с медными шишечками, голубое атласное одеяло; зеркальный шкаф с великолепным зеркалом в человеческий рост, так что хотелось в него смотреться; мягкий турецкий диван; яркие электрические лампочки в изящной арматуре.
          Бася отрывисто спросила:
          --  Что это у тебя за мебельный магазин? Васенька покорежился. Бася подняла брови и изумленно взглянула на стену.
          --  А это что?!
          Над диваном в красивых, совершенно одинаковых ореховых рамах висели рядком два портрета: портрет Ленина и --  фотографически увеличенный собственный портрет Васеньки Царапкина с умным лицом.
          --  Два вождя на стене: Владимир Ленин и товарищ Царапкин! Ха-ха-ха!
          Царапкин с неудовольствием возразил.
          --  Почему --  "вождя"? Пришлось по случаю купить две рамки одинаковых, только всего и дела. А чго тебе из мебели тут не нравится?
          --  Ничего не нравится. Кокотки комната, а не комсомольца. Ты, случаем, уж не душишься ли?
          --  Кокотки тут ни при чем. И вообще я тебе удивляюсь, товарищ. При царском режиме рабочий жил, как свинья,--  что же, и теперь мы должны жить так же? Я думаю, что рабочий должен повышать свой жизненный и культурный уровень, в этом и был смысл нашей великой революции.
          --  Да? --  почтительно спросила Бася. Рассмеялась и встала. И смотрела с ненавистью.
          --  Я пришла с тобою говорить как с товарищем-революционером о твоем ошибочном поведении сегодня в цехе. А теперь вижу, что говорить нам с тобою не о чем. С тобою нужно бороться как с классовым врагом.
          И вышла.
          *      *      *
          <I>Из объявлений на задней странице газеты "Известия".</I>
          Гр-н ЦАРАПКИН Василий Алексеевич, уроженец города Москвы, меняет имя и фамилию Василий Царапкин на ВАЛЕНТИН ЭЛЬСКИЙ Лиц, имеющих препятствия к означенной перемене, просят сообщить в Мособлзагс, Петровка, 38, зд. 5, с указанием имени, отчества, фамилии и местожительства
          *      *      *
          Лелька в воскресенье зашла вечером к Басе. Расхаживая по неуютной своей комнате широким мужским шагом и сильно волнуясь, Бася рассказала, как держался с нею на работе Царапкин. Когда Бася волновалась, она говорила захлебываясь, обрывая одну фразу другою.
          --  Этого оставить так нельзя. Нужно, понимаешь, вокруг этого дела чтобы забурлило общественное мнение. Чтоб широкие массы заинтересовались. Какое наглое рвачество! И комсомолец еще! Я поговорю в партийной ячейке. Думаю,--  нельзя ли устроить над ним общественный суд, товарищеский, чтобы закрутить это дело в самой гуще рабочих масс.
          Пили чай. С хохотом делились такими противоположными впечатлениями от посещения обиталищ Спирьки и Царапкина.
          Лелька сказала:
          --  А я недавно присутствовала на занятиях твоего брата, как он ведет кружок по диамату.
          Черные глаза Баси блеснули острым любопытством. Стараясь показаться безразличной, она спросила, глядя в сторону:
          --  Как тебе понравились его занятия?
          --  Замечательно! Прямо, профессор какой-то! Откровенно сказать, раньше он мне не нравился. А тут --  замечательно! Видно, умница, и с собственным взглядом на все.
          В глазах Баси мелькнула тайная радость. Она медленно сказала, сдвинув брови:
          --  Арон --  это единственное пятно на моей революционной совести.
          --  Пятно?
          --  Позорнейшее. Из-за которого я не должна бы смотреть прямо в глаза ни одному честному товарищу. Ведь мы с ним дети самого форменного нэпмана, мучного торговца. Только я с пятнадцати лет порвала с родителями, ушла от них, поступила в комсомол. А он от родителей не отказался, жил с ними, на их иждивении. Совершенно аполитический. До социализма ему нет никакого дела. А я провела его рабочим на завод, помимо биржи, через свои связи. Представляешь себе, какой он закройщик передов! Поддержала его кандидатуру в комсомол... Но как же мне иначе быть? Ты понимаешь, ему необходимо поступить в вуз, он обязательно должен дальше учиться, я уверена, что из него получится великий мыслитель. Увы! Не вроде Маркса, но, во всяком случае, вроде Спинозы или Эйнштейна... А так в вуз ему не попасть. Два раза блестяще сдавал вступительные,--  и за социальное происхождение не пр