, довольно... Читайте-ка Филарета... Я начал читать проповеди... - Ах, как вы сегодня читаете!.. Ничего не слышно... Я стал читать громче. - Да нельзя так, молодой человек (с некоторых пор она перестала называть меня мосье Пьером), или вы смеетесь над больной старухой?.. Вы слишком громко читаете... Я понизил голос... - Оставьте пока Филарета в покое... - опять закапризничала старуха. - Давайте что-нибудь полегче... Я развернул наудачу "Вестник Европы". Смотрю: рассказ Золя. - Угодно вам прослушать новый рассказ Золя?.. Она мотнула головой, и я начал... Рассказ был несколько скабрезен, но старушка внимательно слушала... Я читал так с четверть часа. Тем временем Марья Васильевна, по обыкновению, ушла из комнаты... Прошло еще с полчаса... Я взглянул на старуху... Она моргала глазами... Я стал читать тише... Вижу, она дремлет... В комнате тишина. Свет от свечей чуть-чуть освещал дряхлое, старческое лицо... Я опять взглянул... глаз было не видно, а рот полураскрыт... Нижняя губа совсем отвисла... Безобразное лицо! Я опустил глаза на книгу. Я замолчал и взглянул опять на старуху... Она не шевелилась. В комнате было совсем тихо и полутемно... Мне стало вдруг страшно... Я снова начал читать, сперва тихо, потом громче и громче; взглянул опять на старуху, она все-таки не шевелилась... "Уж не умерла ли она? - подумал я, продолжая чтение... - Ведь вот лежит теперь, быть может, мертвая, а ты все читай... читай до девяти часов... Хоть бы кто-нибудь пришел сюда..." Прошло еще с четверть часа... Никто не приходил, а она все не открывала глаз... Мне сделалось жутко... Я опять перестал читать и тихонько вышел в гостиную. Там никого не было. Я прислушался, не раздастся ли где голоса... Везде тишина... Марья Васильевна, очевидно, ушла в дальние комнаты... Я снова вернулся в будуар, взглянул в лицо старухи, и показалось мне, будто она в самом деле мертвая... Я струсил. Не мертвой струсил, а в голову мне закралась страшная мысль: я оставался один в комнате, при старухе могли быть деньги. От этой мысли у меня пробежали по телу мурашки, и я решился идти в соседнюю комнату, откуда часто выходила внучка. Я сперва постучал - ответа не было. Тогда я осторожно открыл двери и очутился в небольшой проходной комнате, откуда дверь вела в другую. Я тихо отворил двери и остановился у порога. В ярко освещенной большой комнате, по стенам которой висели картины, а по углам стояли бюсты, невдалеке от рояля, за мольбертом сидела Екатерина Александровна и серьезно разглядывала какую-то картину. Свет падал на девушку сбоку. Я видел ее вполоборота. Она до того увлечена была созерцанием картины, что не шелохнулась при легком скрипе дверей и продолжала разглядывать картину, подправляя ее кое-где мазком. Она была в черном шерстяном платье, обливавшем ее стройный стан. Черные волосы падали на белый благородный лоб. Глаза были оживлены и блестели одушевлением. Она разглядывала картину и, по-видимому, была ею довольна. Я замер на месте. Эта блестящая комната с артистической обстановкой, с изящной мебелью, картинами, цветами, щекотала нервы. И в этом уютном, роскошном гнездышке молодая девушка казалась какою-то чарующей богиней. Я вспомнил свою убогую квартиру, вспомнил, как жили мы с отцом, и чувство зависти закралось невольно в сердце... Вот как надо жить! Вот как живут люди! И я уж мечтал, что эта красавица моя жена. Я вхожу в комнату не как вор, а как повелитель. Неужели я не могу этого достичь? Стоит только захотеть! И я хотел в эту минуту, хотел всеми нервами моего существа быть богатым во что бы то ни стало. Она вдруг поднялась и отошла в сторону, а я все стоял и совсем забыл о старухе. Я жадно глядел на красавицу, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить очарования. Но вот она повернула голову в мою сторону. Я пошел к ней. Она чуть-чуть вскрикнула от неожиданности, задернула мольберт зеленым чехлом, сделала несколько шагов мне навстречу и остановилась. Мне показалось, что она немножко испугалась; губы ее вздрагивали, взгляд был испуганный. Она скоро оправилась и холодно спросила: - Что вам угодно? Как вы попали сюда? - Извините, я никого не нашел в гостиной. Ваша бабушка задремала и не просыпается. Я испугался, шел сказать кому-нибудь и... и очутился в этой комнате. - Благодарю вас!.. Пойдемте. С этими словами мы быстро вышли из комнаты. На ходу она тревожно спросила: - Давно бабушка спит? - С полчаса. Мы вошли в комнату. Старуха не просыпалась. Екатерина Александровна подошла к ней и тихо проговорила "Бабушка!" Старуха открыла глаза, но не могла прийти в себя. - Читайте, читайте! - пролепетала она каким-то шепелявым голосом. - Я слушаю. - Бабушка, проснитесь, это я! Екатерина Александровна придавила пуговку от электрического звонка и поднесла старухе под нос флакон. - Ты что это, Катя? - очнулась наконец старуха. - Ничего, бабушка. Как вы себя чувствуете? - Хорошо, хорошо, моя родная. Я чуть-чуть вздремнула. Марья Васильевна, где вы? Платок! Марья Васильевна подала платок и юлила. - А молодой человек здесь? Он сегодня скверно читал. И бог знает что читал. Что вы это читали? Разве так можно читать? Я не люблю, когда так читают. Екатерина Александровна взглянула на меня таким добрым взглядом, словно бы прося извинения за слова старухи, что я изумился. Она успокоила старуху и тихо передала Марье Васильевне приказание послать за доктором. - Вы, молодой человек... Где же он? Отчего он не читает? Пусть он читает! Ах, что вы со мной делаете? Вы, кажется, уморить меня хотите. Она захныкала и заплакала. - Послали за доктором? - тихо шепнула Екатерина Александровна. - Доктор сейчас будет! - отвечала Марья Васильевна, возвращаясь через несколько минут в комнату. А старуха опять впала в какую-то сонливость и только лепетала: - Читайте же. Екатерина Александровна умоляющим тоном просила меня читать. Я раскрыл книгу наудачу и начал читать. Вероятно, под влиянием чтения старуха снова заснула. - Благодарю вас... очень благодарю вас, - горячо сказала Екатерина Александровна, пожимая мне руку. - Вы устали... теперь не надо читать... Довольно... А на бабушку вы не сердитесь. Она ведь совсем больная... Вы не сердитесь... Вы придете завтра?.. Она привыкла к вашему чтению и сожалела, что вас не было... Вы, кажется, были больны? - Я простудился... - А плечо не болело... нет?.. Я покраснел. - Нет, не болело!.. - ответил я. Она чуть заметно улыбнулась, но улыбка была добрая, хорошая улыбка. - Не сердитесь и вы на меня! - прошептал я, кланяясь. - Я?.. за что?.. Я была виновата, а не вы... Вы были вправе сказать мне то, что сказали... Но только вы не так поняли... Впрочем, об этом когда-нибудь после... Она ласково кивнула мне головой, и я ушел торжествующий, что наконец эта гордая девушка заговорила со мною по-человечески и даже созналась, что была виновата. Начало было сделано. А там - кто знает, что будет дальше. Я возвращался весело домой и всю дорогу припоминал роскошь комнаты и красоту этой загадочной девушки. Вот как люди живут!.. И вспомнилась мне Лена... Смешная! Она все ищет, верно, какой-то "правды" в нашем захолустье... И она мне в это время показалась такой смешной, а наше захолустье таким мизерным! Я шел теперь твердым шагом по бойким улицам и смотрел кругом с уверенностью. Что-то говорило мне, что я не пропаду здесь, не погибну, а пробью себе дорогу и буду пользоваться жизнью полно, широко... Когда я пробьюсь, тогда и о правде можно будет подумать... Тогда и Леночка будет меня уважать... А теперь?.. Теперь и она, пожалуй, презирает меня... Несчастных все презирают... Лучше же быть молотом, чем наковальней. Наковальней?.. Избави бог! XI Наступил май месяц. Однажды, когда я пришел к Николаю Николаевичу, он объявил, что рекомендовал меня Рязанову и что тот просил на днях у него побывать. Генерал снова выразил уверенность, что господину Рязанову я понравлюсь. - Вот Рязановой понравиться трудней... Она... взбалмошная бабенка, и муж ее чересчур балует... Сумейте и ей понравиться... Ну, тогда вы выйдете победителем... Сам генерал уезжал на днях в деревню. Я поблагодарил Николая Николаевича, и мы простились друзьями. Он облобызал меня, благословил, советовал ходить в церковь и просил осенью непременно побывать у него... - Опять вместе будем работать... Ну, до свидания, мой молодой друг! - торжественно проговорил Николай Николаевич, осеняя меня крестом. - Да напишите мне, как вы покончите с Рязановым... Я просил за вас, и он обещал вас принять под свое покровительство. Сумейте только понравиться им. Особенно жене... "Херувим" тоже благословил меня, за что я поцеловал ее руку, пальцы которой, по обыкновению, были замараны в чернилах. С племянницей обменялись рукопожатиями. - Не забывайте же нас!.. - крикнул вдогонку Остроумов. - Осенью еще, быть может, придется вам заработать хорошие деньги... Сами знаете, я труд ценить умею. Я про себя улыбнулся и еще раз простился с генералом. Не думал я тогда, что впоследствии нам придется встречаться при совершенно других обстоятельствах. Вечером я, по обыкновению, шел к старухе. Приходилось дочитывать последние три дня. Неделю тому назад она мне объявила, что скоро уезжает. Эти дни я не видал внучки или видал ее мельком. Она снова сторонилась от меня и не удостоивала вниманием. Пройдет, кивнет, и хоть бы слово! "А когда нужно было успокоить бабушку, тогда откуда ласковость бралась!.. Эгоисты они... все эгоисты!" - мысленно бранил я ее. Подхожу. Швейцар останавливает меня. - Напрасно подниметесь... - А что? - Княгиня в ночь приказала долго жить... - Ну? - Верно... Теперь наверху родственников... родственников... - А очень она была богата? - Страсть... Сказывают, миллион у нее... Да только родственники напрасно. Она все внучке отказала... барышне... Барышня славная! - Екатерине Александровне? - Ей самой... Хорошая барышня!.. Грустно отошел я от подъезда и тихо поплелся домой. Вот тебе и раз!.. Теперь я никогда не увижу Екатерины Александровны... никогда!.. А я еще, дурак, мечтал черт знает о чем!.. Новость эта меня поразила... Хотя я и должен был скоро прекратить чтение, но оставалось еще три дня, и я рассчитывал в эти дни как-нибудь вызвать на разговор молодую девушку и высказать все... все, что накипело у меня на душе... Быть может, она поняла бы меня, оценила!.. "Берегись!" - раздалось около меня. Пролетела пролетка, и меня забрызгали грязью... Я только сжал кулаки и послал вслед ругательства... А дома Софья Петровна встретила меня какая-то грустная... Она последнее время заметно изменилась... Куда девалась ее веселость?.. Точно что-то мучило ее... Она несколько раз заговаривала о лете, но я избегал разговоров об этом, говоря, что еще время впереди есть... Надо было покончить сперва с Рязановыми, а там видно будет... Не киснуть же мне в самом деле с ней вдвоем на Екатерининском канале!.. Она все соблазняла меня по воскресеньям на острова, но я более отмалчивался... - Послушай, Петя (она все-таки меня звала "Петей"). Послушай, Петя, - начала она за обедом. - Так как же летом? - Надо, Соня, работы искать... Сама знаешь, я без занятий... - Лето-то отдохни... Право, отдохни... Мы будем вместе на острова ездить... - Работать надо... - Ах ты какой... Ну, слушай... впрочем, нет... (Она вдруг вся зарделась.) Я тебе после скажу... радость скажу... Нас обоих касается... Она с каким-то особенным выражением посмотрела на меня. - Говори теперь... - Нет... нет... не скажу... после... Я не настаивал. После обеда посыльный подал мне письмо. Я вскрыл его. В нем было тридцать рублей и письмо следующего содержания: "Милостивый государь, Петр Антонович! Вы, вероятно, уже слышали, что бабушка моя вчера скончалась. Позвольте мне еще раз поблагодарить вас за ту доброту, с которой вы прощали капризы больной старушки, и еще раз напомнить вам, что покойница всегда выражала признательность за ваш труд. Благодарю вас и смею уверить, что я всегда к вашим услугам, если только мои услуги могут быть вам полезны. Уважающая вас Екатерина Нирская. При сем прилагаю следуемые вам за месяц тридцать рублей". Я несколько раз прочел эти строки, написанные изящным английским почерком. Меня задел за живое тон письма, особенно последние его строки: "Я всегда к вашим услугам, если услуги мои могут быть вам полезны"! Ясно, она смотрит на меня с высоты своего величия, эта гордая барышня, и допускает знакомство только в качестве благодетельницы бедного чтеца, лишившегося занятий. - Тебя огорчило письмо... От кого это? - спросила Софья Петровна. - От богатой наследницы. - Можно прочесть? - как-то робко продолжала молодая женщина. Я бросил ей письмо. Она прочитала его и с сердцем заметила: - Чего она лезет с письмами! - Как же, нельзя! Надо порисоваться! Я, мол, не прочь порекомендовать вас, молодой человек. Вы хорошо читали сумасшедшей старухе, и, если хотите, я вам еще такую старуху подыщу. - Да ты не сердись так! Ты ужасно обидчив, Петя. Стоит ли так сердиться? Плюнь ты на нее, разорви письмо, и дело с концом! - Нет. Их за это надо обрывать. Я отвечу ей. - К чему? Ну, разве тебе не все равно, что она пишет? - Ты этого не понимаешь, - резко ответил я. И Софья Петровна, по обыкновению, тотчас же покорно замолчала. Я написал Екатерине Александровне ответ (досадно только, что не было у меня бумаги с вензелем), в котором благодарил за желание быть мне полезной и надеялся, что мне не придется возобновлять с ней наше "случайное" знакомство именно с этой целью. Письмо было короткое и сухое. Я перечитал свой ответ и отправил письмо. - Пусть прочтет!.. Пусть знает, с кем она имела дело!.. Я спрятал записку Екатерины Александровны, и, признаться, грустно мне было, что наше знакомство прервалось так быстро. Задумчивый, сидел я у себя в комнате и не слышал, как вошла Софья Петровна. - Петя! - тихо произнесла она. Я поднял голову. Софья Петровна стояла передо мной печальная. - Ты, кажется, и не интересуешься тем, что я обещала сказать тебе? - Ах, да... Что это за новость? - Это новость очень серьезная. - Ну?.. Она обвила руками мою шею и, наклонившись надо мною, произнесла шепотом: - Я беременна, Петя... В первый момент известие это не произвело на меня впечатления, но затем мне сделалось очень досадно и скверно. - Ты молчишь. Ты не рад? Я пожал руку Софьи Петровны. Бедная женщина была совсем смущена. - Чему же радоваться, Соня? - нежно проговорил я. - Только одни заботы! - Только? Она совсем печально глядела на меня. - Нам, бедным людям, дорога такая роскошь. - Как ты говоришь - роскошь? - повторила она. - Еще бы!.. Нам надо самим пробиваться, а тут еще... - Замолчи, замолчи, пожалуйста, - перебила она и вышла из комнаты. Я пошел к ней. Она сидела на диване и тихо плакала. - Послушай, Соня... Надо быть благоразумной, а ты все плачешь... Разве я обидел тебя?.. Она молчала. - Ну, рассуди сама... Можно ли радоваться твоему сюрпризу? И я стал ей доказывать, что радоваться нечему. Она слушала очень внимательно. Когда я кончил, она поднялась с места, подошла ко мне и пытливо заглянула мне в глаза... В это время лицо ее было серьезно, очень серьезно. - Ты недоволен?.. - тихо проговорила она. - Большой радости нет. - И пожалуй, посоветуешь мне отдать ребенка в воспитательный дом? Наконец она сама произнесла слово, которое давно вертелось у нее на языке. Должно быть, на лице моем она прочла одобрение, потому что вдруг побледнела, зашаталась и как сноп повалилась ко мне на руки. "Скорей, скорей надо покончить с этим! - думалось мне, пока я приводил ее в чувство. - Не связать же себя навеки ради того, что глупый случай вдруг сделал меня отцом!" Из-за такой случайности я не намерен был откапываться от своих планов и смолоду закабалить себя. Софья Петровна открыла глаза. Я стоял подле и утешал ее. - Ты меня не любишь, - были первые ее слова. Я успокоивал ее, говоря, что напрасно она так думает, что я люблю, но что есть положения, при которых человеку нельзя приносить все в жертву любви. Она выслушала и вдруг бросилась мне на шею. Покрывая меня поцелуями, Соня проговорила: - Да разве я прошу жертв? Ничего, ничего не прошу... Только люби меня... люби! Ведь я тебя люблю, как никого и никогда не любила! Она рыдала и в то же время улыбалась. - Ведь ты... ты честный человек? Ты не стал бы обманывать меня?.. Это было бы... Прости... Я бог знает что говорю... И она снова обнимала меня. А я молча стоял и думал, как бы лучше выйти из глупого положения, в которое поставила меня связь, и в то же время не слишком огорчить эту добрую женщину. XII На другой день, в десятом часу утра, я занялся туалетом с особенною тщательностью, потом зашел к парикмахеру постричься и, скромно причесанный, как следовало молодому человеку в моем положении, отправился к господину Рязанову на Васильевский остров. Петербургская жизнь научила меня, как надо ладить со швейцарами домов, в которых живут более или менее важные люди, и я без затруднений подымался по широкой, устланной красным ковром лестнице во второй этаж, получивши предварительно от швейцара сведения, что "генерал принимает, и у них никого нет". Я отдал свою карточку презентабельному на вид лакею и через минуту был введен в большой кабинет, уставленный шкафами с книгами и изящной мебелью, обитой зеленым сафьяном. За письменным столом, стоявшим среди комнаты, сидел господин Рязанов, небольшого роста, некрасивый, коротко остриженный брюнет лет сорока, в утреннем сером костюме. При моем появлении он отложил в сторону перо, отодвинул лист исписанной бумаги и поднял на меня небольшие черные глаза, зорко и умно глядевшие из-под очков. Проницательный взгляд этих глаз скрадывал некрасивость лица, придавая ему умное выражение. - Очень рад видеть вас, господин Брызгунов! - проговорил он, чуть-чуть привставая и протягивая руку. - Садитесь, пожалуйста! Я сел в кресло у стола и приготовился слушать. - Вас очень рекомендует Николай Николаевич Остроумов. Он в восторге от ваших занятий и трудолюбия, а в особенности от ваших трезвых взглядов, столь редких, к сожалению, среди нашей бедной молодежи, - прибавил господин Рязанов тоном соболезнования. Мне оставалось только поклониться. - Вы, кажется, деятельно помогали Николаю Николаевичу в составлении записок? - спросил Рязанов, и, показалось мне, в его глазах мелькнула усмешка. - Помогал. - В составлении записки о среднеазиатской дороге вы, если не ошибаюсь, тоже принимали участие? - Да, под наблюдением Николая Николаевича. - Так... так... Она недурно написана, очень недурно, хотя, впрочем, сведения неверные... Рязанов помолчал, оглядывая меня своим зорким взглядом, и наконец продолжал: - Остроумов, между прочим, говорил мне, что вы были бы не прочь ехать на лето в деревню в качестве репетитора? - Да, я ищу занятий. - Вы занимались прежде репетиторством? - Как же! И в гимназии, и по окончании курса я давал уроки. - Вы прежде служили у мирового судьи письмоводителем? - Да. - И приехали сюда искать работы более подходящей? - У меня на руках мать и сестра, а жалованье письмоводителя ничтожно. - Так, так... Это я к слову... Мне все эти подробности сообщил Николай Николаевич, рассказывая, как вы помогаете вашему семейству. Это такая редкость нынче... Я потупил скромно глаза, недоумевая, к чему он делает мне такой допрос. - Сын мой, мальчик двенадцати лет, - продолжал Рязанов, - к сожалению моему, несколько ленив и в пансионе не очень бойко учился, так что ему надо хорошенько призаняться летом для поступления в гимназию. - В классическую? - спросил я. - Ну, разумеется! - заметил Рязанов, словно бы удивляясь вопросу. - Так не угодно ли будет вам, господин Брызгунов, взять на себя труд призаняться с мальчиком в течение лета? Я, разумеется, согласился. - Я слишком много слышал о вас хорошего, господин Брызгунов, и считаю излишним пояснять, что только отличные рекомендации относительно вашего направления заставляют меня поручить вам занятия с сыном. Надеюсь, им не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов? Он говорил отчетливо, словно бы произносил спич, глядя на меня своим пронизывающим взором, и так отчеканивал "господин Брызгунов", что каждый раз этот "господин Брызгунов" производил на меня отвратительное впечатление. Уж слишком противной казалась моя фамилия в его отчетливом произношении. Рязанов остановился в ожидании моего ответа и снова повторил: - Надеюсь, вы не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов? Я ответил, что "обижаться нечем" и что понимаю, как трудно найти подходящего человека. - Совершенно верно. Я ни за что бы не пригласил к сыну молодого человека, особенно такого молодого, как вы, к которому бы не питал доверия. Нередко молодые люди, быть может и совершенно искренно, бросают в головы детей семена, которые впоследствии дадут печальные всходы. К несчастию, многое в нашей жизни способствует этому и как бы подтверждает нелепицу, которой пичкают непризванные учителя детские головки. Господин Рязанов остановился на секунду, поправил очки и продолжал: - Я, господин Брызгунов, очень люблю сына, и вы поймете, почему я позволил себе обратить ваше внимание на те трудности, которыми обставлены родители. Я буду просить вас, господ... (по счастию, взгляд Рязанова упал на мою карточку, и он вместо "господин Брызгунов" произнес: Петр Антонович) я буду просить вас, Петр Антонович, обо всех щекотливых вопросах, которые может предложить мальчик, сообщать мне. Мой мальчик очень нервный, и с ним надо быть осторожным. Мы общими силами будем отвечать ему на щекотливые его вопросы. Мне бы хотелось, и, насколько в моих силах, я постараюсь достичь, чтобы из мальчика вышел трезвый, разумный слуга отечеству, - продолжал господин Рязанов взволнованно, - понимающий, что надо довольствоваться возможным, а не стремиться к невозможному. Надо уметь делать уступки, чтобы не остаться смешным донкихотом. В наше время, когда каждому приходится пробивать себе дорогу горбом, донкихотство обходится очень дорого. Зерно заключающейся в нем истины не стоит будущих разочарований. Надо жить, а не питаться фантазиями. Я слушал господина Рязанова с удовольствием. Его речь находила во мне полный отклик. Он словно повторял все то, о чем я часто и много думал и что заставляло меня идти, не сворачивая в сторону, по избранной мною дороге. Я не знал еще в то время, как господни Рязанов добился своего положения, - пробивал ли он свою дорогу, как он выразился, "горбом" или нет, но, во всяком случае, он был тысячу раз прав, когда говорил, что "жить надо, а не питаться фантазиями". Я слушал, и передо мной промелькнул образ моей сестры. Как жаль, что, сидя в захолустье, она не могла слушать таких умных речей! Тогда поняла бы она, что все умные и порядочные люди думают так же, как я, и понимают, что без борьбы, без уступок, без хитрости нельзя ни до чего добиться нашему брату, у которого нет ни связей, ни денег, ни хорошего родства. Глупенькая! Она все еще думала, что Петербург меня испортит, и все еще в письмах звала назад, в захолустье. Как бы не так! Петербургская жизнь понравилась мне и еще более укрепила мое решение во что бы то ни стало составить себе приличную карьеру. Остаться проходимцем на всю жизнь и видеть одно презрение со всех сторон я не желал. Должно быть, господин Рязанов заметил благоприятное впечатление, произведенное на меня его словами, потому что, окончив свою речь, он мягко заметил: - Ну, теперь поговорим об условиях, Петр Антонович! На этом пункте мы скоро сошлись. Он предложил мне семьдесят пять рублей в месяц. - Вы, кажется, знакомы с моей женой? - заметил он, когда мы покончили с условиями. - Как же. Я имел удовольствие видеть вашу супругу у Остроумовых. - А вот сейчас познакомитесь с сыном, - проговорил Рязанов и позвонил. Через несколько минут в кабинет вошла пожилая гувернантка-англичанка и привела с собой мальчика, лицом похожего на отца. То же некрасивое лицо и те же умные, черные глаза, но только сложения он был нежного, и взгляд его был какой-то задумчивый. Рязанов с любовью поцеловал сына и, знакомя меня с ним, проговорил: - Вот, Володя, твой учитель на лето, Петр Антонович. Он был так добр, что согласился помочь тебе заниматься. Володя протянул худенькую руку, взглянул на меня своим задумчивым взором и ничего не сказал. С гувернанткой мы раскланялись. - Мама встала? - спросил отец. - Нет, спит еще, - отвечал Володя. Володя был сыном от первой жены Рязанова. От второй жены, той красивой барыни, которую я встречал у Остроумовых, детей не было. Мальчик скоро вышел из кабинета с гувернанткой, и Рязанов проговорил: - Володя, как вы, вероятно, заметили, слабого здоровья. Кроме того, он очень нервный мальчик. Впрочем, вы сами это увидите. Так уж, пожалуйста, Петр Антонович, берегите его и не позволяйте ему слишком много заниматься. Да пишите мне, как он учится. Я в деревню теперь не поеду; месяц или два вы проживете без меня. Я могу приехать только в августе. Жена собирается через неделю. Вы можете быть готовы к отъезду к этому времени? - Могу. - Ну, отлично, а сегодня милости просим к нам обедать в пять часов. Кстати, вы покороче познакомитесь с женой, и затем мы окончательно решим день отъезда. Когда я снова пришел к пяти часам к Рязановым, госпожа Рязанова встретила меня довольно приветливо и, оглядывая меня, казалось, осталась довольна, что у них в доме будет учитель, приличный на вид. Она сказала несколько любезных слов, выразила надежду, что я не буду скучать в деревне, и, как кажется, ничего не имела против выбора мужа. Это была женщина лет двадцати шести или семи, красивая, статная, видная брюнетка, с бойкими карими глазами и изящными манерами, в которых проглядывала избалованность капризной женщины, привыкшей к поклонению. За обедом господин Рязанов казался совсем не таким, каким был в кабинете. Перед женой он как-то притихал, бросая на нее беспокойные взгляды, полные любви и нежности. А она как будто не замечала их и капризно делала мины, когда господин Рязанов в чем-нибудь не соглашался с ней. Нельзя было не заметить тотчас же, что эта барыня - избалованное существо и в доме играет первую роль. С мужем она была снисходительно-любезна и, казалось мне, холодна. За обедом она два раза меняла дни отъезда и наконец решила, что уезжает через восемь дней. - Это решение, надеюсь, последнее? - ласково пошутил Рязанов. Рязанова сделала недовольную гримасу и ответила: - Последнее! Володя кинул на мачеху быстрый взгляд, в котором нельзя было заметить привязанности. Предстояло объявить о моем отъезде Софье Петровне. Я рассчитывал проститься с ней навсегда, хотя, разумеется, не думал говорить ей об этом, чтобы не расстраивать понапрасну бедную женщину, привязавшуюся ко мне. Возвратившись от Рязановых, я прошел к ней в комнату. Она сидела на диване печальная, с заплаканными глазами. При входе моем она вытерла глаза и радостно улыбнулась. - Ты что это... плачешь, Соня?.. - Нет... нет... ничего... Так взгрустнулось... - А я на лето работу нашел, Соня! - проговорил я, обнимая ее. Она вся встрепенулась и быстро спросила: - Здесь... в городе?.. - Нет, какая летом в городе работа! Я еду в деревню приготовлять одного птенца в гимназию... на три месяца! - поспешил я прибавить, заметив, как Соня бледнеет. - Так ты, значит, оставляешь меня теперь, когда я... в таком положении! - Соня... Соня! Ведь мне нельзя сидеть сложа руки, ты знаешь... Но разве женщина понимает резоны? - На лето!.. Лето ты мог бы отдохнуть... Наконец, и говорила тебе: не стесняйся, у меня есть деньги... - Я на чужой счет жить не привык! - На чужой счет? Разве ты со мной считаешься?.. - Ты сама, Соня, не богачка, чтобы с тобой не считаться... И наконец, я должен помогать матери... Бросим лучше этот разговор! - твердо сказал я. - Я приехал и Петербург работать, а не сидеть сложа руки. Надеюсь, ты не захочешь стать мне поперек дороги, если действительно любишь меня... У меня, Соня, впереди дорога широкая... Она слушала, взглядывая на меня во все глаза, покачала головой и грустно усмехнулась. - Люблю ли я?.. И тебе не стыдно сомневаться? - Так если любишь - не удерживай и не делай сцен. А сцен не люблю! Тогда Соня, по своему обыкновению, от упреков перешла к извинениям. Она склонила голову на мою грудь и, нервно рыдая, просила прощения. - Ты прав, ты прав, Петя, - прерывая слова всхлипываниями, говорила она. - Я гадкая женщина... я эгоистка... и мешаю тебе... Поезжай, милый мой, поезжай... Как ни тяжело мне будет прожить без тебя три месяца, но я вытерплю, все вытерплю... Она уверена была, что я вернусь. - И когда ты вернешься, Петя, - продолжала она, улыбаясь сквозь слезы, - когда вернешься, ты увидишь, какая у тебя будет комната! Я отделаю тебе большую комнату, в которой теперь живет генерал... Я его попрошу выехать... У тебя будет превосходный кабинет... Я поставлю туда новую мебель... Ты какую хочешь обивку... зеленую или синюю?.. Что же ты молчишь?.. - Все равно... - Ну нет, не все равно... Синюю лучше... Я куплю хорошего репсу, и к твоему приезду все будет готово... Обои тоже новые, под цвет мебели... Гардины, знаешь, с узорами... Ты увидишь, как будет хорошо. Я не мешал ее веселой болтовне и не спешил разрушать ее надежд. А она, раз попавши на любимого своего конька, продолжала на ту же тему, рассказывала, как можно летом выгодно купить подержанную мебель и всякие вещи, и рисовала одну за другой светленькие картинки нашей будущей жизни. Она не отдаст ребенка, но он не будет меня стеснять... Кормить она будет сама, а как ребенок подрастет, мы непременно поедем на дачу на Крестовский остров. - Ты непременно полюбишь его! - говорила она, краснея, в каком-то волнении. - Ты ведь добрый. Глупая! Она и не понимала, как резала мое ухо эта болтовня о дешевой мебели, светленьких обоях и даче на Крестовском! Она с восторгом рассказывала обо всем этом, думая, вероятно, что я всю жизнь просижу на мебели из Апраксина двора и что дача на Крестовском составляет для меня недосягаемую прелесть. Впрочем, и то: я беден, так как же мне не мечтать о дешевой мебели и светленьких обоях? Бедная женщина с обычной своей аккуратностью собирала меня в дорогу и, утирая набегавшие слезы, укладывала в чемодан платье, белье и несколько книг. Она непременно хотела меня проводить на железную дорогу, и мне стоило немалых трудов отговорить ее от этого, доказывая, что присутствие такой "хорошенькой" женщины, как она, может уронить меня в глазах Рязанова. - Ты скажи, что я твоя сестра, - настаивала она. - Он знает, что здесь у меня сестры нет. Она наконец согласилась на мои доводы. Накануне отъезда Соня целый день плакала и ничего не ела, и только вечером, когда я приласкал ее, она повеселела и стала душить меня горячими поцелуями. Словно бы предчувствуя, что в последний раз целует меня, она с какой-то страстью отчаяния обнимала меня, беспокойно заглядывая в глаза. Она то и дело спрашивала: люблю ли я ее, и, получая утвердительный ответ, смеялась и плакала в одно время, прижимаясь ко мне, как испуганная голубка. Когда наконец наступил час разлуки, она повисла на шее и, судорожно рыдая, шепнула: - Смотри же, пиши и возвращайся... Ты ведь вернешься, не обманешь? - Вернусь, вернусь, - отвечал я. - Смотри же, а то... будет стыдно бросить так человека... Ведь я тебя люблю! Я вышел расстроенный. Мне все-таки жаль было Соню, с которой я расставался навсегда. Еще раз она крепко поцеловала меня, и... я вышел из своей маленькой конуры с тем, чтобы никогда больше в нее не возвращаться. XIII Приехав на Николаевский вокзал, я уже застал там все семейство Рязановых: мужа, жену, сестру жены - пожилую даму, племянницу господина Рязанова - девушку лет шестнадцати, англичанку-гувернантку и Володю. Рязанова оглядывала публику в pince-nez, которое придавало ее лицу необыкновенно пикантный вид, Рязанов был какой-то сумрачный и недовольный. Он сидел около жены и что-то говорил ей, но она, казалось, не очень-то внимательно его слушала и продолжала разглядывать публику. Когда я подошел к группе, Рязанова оглядела меня с ног до головы, кивнула головкой и сухо проговорила: - Наконец-то! Мы думали, что вы опоздаете. Рязанов любезно протянул свою руку и сказал: - Напрасно ты конфузишь, Helene, молодого человека: еще полчаса времени до отхода поезда. Затем он представил меня своей свояченице и племяннице и, отводя в сторону, проговорил: - Смотрите же, Петр Антонович, пишите мне, как занимается Володя. Пишите чаще, - обронил он. Я обещал писать о сыне, и мы подошли к группе. Рязанова пристально взглянула на меня, отвела взгляд и как-то странно пожала плечами, взглядывая на своего осоловевшего мужа. Пора было садиться в вагоны. Рязанова поднялась с места, а за нею вся остальная компания с мешками, баулами и сумками. Мне тоже дали нести маленький саквояж. Муж и жена пошли вместе и оживленно заговорили. Я шел недалеко от них, и до меня доносились звонкий смех Рязановой и веселый голос мужа. На платформе Рязанов не имел уже мрачного вида. Напротив, он был доволен и весел и не отходил от жены. Как видно, она умела по своему желанию менять его настроение. Недаром Остроумов предупреждал меня, что Рязанова взбалмошная бабенка и держит мужа в руках. По всему было видно, что он говорил правду. Для семейства Рязанова было отведено особое купе (Рязанов был директором железнодорожного общества. Он занимал несколько должностей), в котором и разместилась дамская компания. Рязанова, однако, находила, что тесно, и сделала гримасу, так что муж беспокойно взглянул на нее. Впрочем, когда поставили к месту все мешки, чемоданы и баулы, то оказалось, что "ничего себе". Мое место было в соседнем вагоне I класса. Я занял место у окна и вышел из вагона наблюдать за Рязановыми, к которым бросила меня судьба. Рязанов мне очень нравился, а сама она казалась капризной и избалованной женщиной, которой, пожалуй, трудно будет понравиться. Я помнил совет Остроумова: "Постарайтесь понравиться ей". - Уж вы, Петр Антонович, будьте так добры, навещайте изредка дам и вообще не оставляйте их в дороге! - любезно просил меня Рязанов, оборачиваясь ко мне. - Непременно. - Не пугайтесь просьбы мужа! - вставила Рязанова. - Вам не придется очень хлопотать с нами. Мы привыкли путешествовать. Я взглянул на барыню. Она была необыкновенно изящна в сером коротком дорожном платье, плотно облегавшем красивый ее стан и не скрывавшем маленьких ножек, обутых в ботинки на толстой подошве, с сумкой через плечо и в крошечной соломенной шляпке, надетой почти на затылок. Она была такая свежая, красивая, статная. Все на ней было изящно и просто. Тонкая струйка душистого аромата приятно щекотала нервы, когда она стояла близко. На подвижном лице ее играла приветливая, довольная улыбка выхоленной женщины, сознающей свою красоту и силу. Теперь она отвечала ласковым взглядом на взгляды, полные любви, бросаемые на нее мужем. Он, казалось, сам расцветал под ее взглядом, тихо разговаривая с ней. Пробил второй звонок. Рязанов поцеловал женину руку, потом поцеловался с ней три раза и перекрестил ее. Сына он горячо обнял и тоже перекрестил. - Смотри, Леонид, скорей приезжай! - говорила Рязанова из вагона. - Ты знаешь, Helene, как бы я хотел скорей быть с вами!.. Быть может, в конце июля вырвусь... - Приезжай, папа! - крикнул сын. - Приеду, приеду. Кланяйся, Володя, Никите... Твой пони ждет тебя! Ты, Helene, пожалуйста, не рискуй... Не садись на Орлика, пока его не выездят... С кем ты будешь ездить? С Андреем? Да скажи, пожалуйста, Никите, чтобы он написал мне... Ну, Христос с вами... Прощайте! Прощай, Helene, до свидания, Володя... Поправляйтесь, Marie... Не шали, Верочка!.. Прощайте, мисс Купер!.. Пробил третий звонок. Рязанов приветливо махал шляпой, махнул и в мою сторону. Поезд тихо двинулся. Дорогой я изредка подходил к Елене Александровне, осведомляясь, не могу ли я быть чем-нибудь ей полезен, но она любезно благодарила и говорила, что ей не нужно ничего. В Москве мы остановились на сутки и затем поехали дальше по Рязанской дороге. На третий день вечером мы вышли на маленькой станции, где два экипажа ожидали нас, чтобы везти в деревню. Елена Александровна была не в духе. Она суетилась и жаловалась на усталость. Совершенно напрасно она сделала замечание Володе, распекла горничную и, обратившись ко мне, раздражительно сказала: - Пожалуйста, поскорей, Петр Антонович... Да что ж вещи?.. Распорядитесь, чтобы скорей их несли! Я ни слова не ответил на ее выходку... Да и что сказать? Ясно, она глядела на меня, как на "учителя", который, по ее понятиям, почти приравнивался к слуге. Мне пришлось ехать в экипаже вместе с гувернанткой, Володей и горничной. Всю дорогу я молчал и злился. XIV Прелестный уголок был Засижье, куда мы приехали. Огромный старинный дом стоял в тенистом саду с вековыми липами, кленами и дубами. Сад тянулся к маленькой быстрой речке, шумевшей по камням... За речкой шли поля с черневшими крестьянскими избами. Усадьба была отлично устроена. Дом содержался в порядке и чистоте. Мне отвели прекрасную комнату во втором этаже с балконом в сад. Классная комната была внизу. С следующего же дня я начал занятия с мальчиком. Он занимался недурно, но был рассеян. Задумчиво глядел он большими черными глазами во время уроков и вздрагивал, когда я обращался к нему с вопросами. Со мной он был ласков, но, казалось, я ему не особенно нравился; он никогда не рассказывал мне, что волнует его ребячью голову и о чем он так задумывается; никаких щекотливых вопросов не задавал. Жизнь в деревне потекла однообразно, правильным порядком. Я рано вставал и ходил гулять, потом пил кофе у себя в комнате, затем часа два мы занимались с мальчиком; остальное время было в полном моем распоряжении. Завтракали и обедали по звонку. Я спускался к завтраку и обеду и скоро уходил наверх. Меня не удерживали внизу и не стесняли. Я держал себя в стороне, обмениваясь короткими фразами с членами семейства. Елена Александровна в деревне казалась еще красивее, чем в городе. Румянец играл на ее щеках, и она, всегда изящно одетая, свежая, веселая, вела в деревне деятельную жизнь. По утрам беседовала с приказчиком Никитой, умным, плутоватым мужиком, читала, а после обеда устраивала общие прогулки и катания. Меня никогда не приглашали принять в них участие, и я, признаться, был очень рад этому, так как Рязанова продолжала держать себя со мной с любезной сухостью и, казалось, боялась допустить меня стать с членами семейства на равную ногу. Меня, очевидно, третировали как учителя, бедного молодого человека совсем другого круга, которому место не в порядочном обществе. Все члены семейства смотрели Елене Александровне в глаза. Когда она бывала в духе за обедом, все весело шутили и смеялись; но чуть Елена Александровна капризно поджимала губки, хмурила брови и пожимала плечами - все притихали. Старшая ее сестра, немолодая и болезненная женщина, беспокойно взглядывала на нее, подросточек-племянница, бойкая гимназистка, опускала свои быстрые глазки на тарелку, а мисс Купер, аккуратная англичанка, еще более вытягивалась и сидела, точно проглотила аршин. Один только пасынок не разделял общего поклонения. Он очень сдержанно относился к мачехе и, по-видимому, не очень-то ее любил. И она не выказывала большой привязанности к нему, была с ним ласкова, ровна, но между ними теплых отношений не было... Общее поклонение, которым окружали эту барыню, она принимала как нечто должное... Избалованная вниманием, она, казалось, и не могла подумать, чтобы к ней могли относиться иначе. За обедом, отлично сервированным, обильным и вкусным, она изредка обращалась ко мне с двумя-тремя фразами, как бы желая осчастливить учителя, и часто, не дожидаясь ответов, обращалась к другим, не обращая на меня ни малейшего внимания. Понятно, это оскорбляло меня, но я не показывал вида и держал себя сдержанно и скромно, не вмешиваясь в разговор и отвечая короткими фразами, если со мной заговаривали. Первое время Рязанова была весела. Каждый вечер до меня доносились из сада веселый ее смех и болтовня. Она ежедневно каталась верхом и, возвратившись, вечером садилась за рояль и пела. У нее был приятный контральтовый голос, и я нередко, сидя один на балконе, заслушивался ее пением. В такие вечера мне делалось тоскливо... Злоба и тоска подступали к сердцу, и я особенно чувствовал, как нехорошо быть бедным и незначительным человеком... Посмотрел бы я, так ли со мною обращались, если бы я не был скромным молодым человеком, нанятым в качестве учителя! Прошло две недели, и Рязанова стала хандрить, капризничать и раздражаться. Все было не по ней. За обедом она придиралась к сестре, к племяннице, распекала лакеев и делала замечания Володе, нисколько не стесняясь моим присутствием. Все сидели молча и с трепетом ждали, когда Елена Александровна успокоится. Меня смешил этот трепет, особенно смешила сестра Рязановой, которая глядела на свою младшую сестру с благоговейным восторгом. Однажды во время обеда, когда Елена Александровна особенно капризничала, я взглянул на нее и улыбнулся... Она поймала мой взгляд и изумилась, так-таки просто изумилась. Прошло мгновение. В глазах ее мелькнула злая улыбка, но она перестала капризничать и до конца обеда просидела молча. "Черт меня дернул смеяться! - думал я, досадуя на себя, что так опростоволосился. - Пожалуй, она мне не простит улыбки, напишет мужу и... прощай мои надежды..." Но, к удивлению моему, на другой день она была со мной гораздо любезнее и после обеда, когда, по обыкновению, я хотел уходить, заметила: - Ну, что, довольны вы своим учеником? - Доволен. - И писали об его занятиях мужу? - спросила она с едва заметной улыбкой. - Нет, еще не писал. - Вы напишите. Леонид Григорьевич так любит Володю, что отчет об его занятиях обрадует его. Ну, а сами вы довольны деревенской жизнью?.. - Очень. - И не скучаете? - Нет. - А мне все казалось, что вам должно быть скучно. Вы все сидите у себя наверху и никогда не гуляете. - Я гуляю. Разговор не завязывался. Она пристально взглянула на меня и вдруг как-то странно улыбнулась, точно красивую ее головку осенила внезапная мысль. - Куда же вы? Мы сейчас едем кататься. Хотите? - проговорила она. Я вспыхнул от этого неожиданного приглашения. Она взглянула на меня, уверенная, что осчастливила несчастного учителя. Явился каприз пригласить его, и он, бедненький, смутился от восторга. - Благодарю вас, но я бы лучше остался дома. Я хотел пешком идти в лес. - Не хотите?.. - изумилась Елена Александровна. - Как хотите! Она повернулась и ушла на балкон. Дурное расположение ее продолжалось. Елена Александровна хандрила. Гостей никого не было, а если бывали, то не интересные - какой-то допотопный помещик с женой и дальние родственники Рязановой. Рязанова, видимо, скучала. Она по целым вечерам каталась верхом и, возвратившись усталая, одевала капот, распускала волосы и лениво прилегала на оттоманку, заставляя подростка играть Шопена. - Ах, Верочка, ты не так играешь! - доносился снизу ее голос. - Разве можно так барабанить Шопена? Она садилась за рояль, и рояль начинал петь под ее пальцами. Капризные, страстные звуки доносились до меня. Я выходил на балкон и жадно слушал. Обыкновенно она скоро переставала, уходила в сад, и долго в тени густого сада мелькал ее белый капот. Со мной она стала любезней, оставляла меня после обеда "посидеть" и иногда спускалась до шутки. Барыня, видно, со скуки не прочь была даже пококетничать с учителем. Это я очень хорошо видел и держал себя настороже. Ей забава, а мне может кончиться плохо. С одной стороны - капризная барыня, а с другой - ревнивый муж. О ревности его я уже догадывался из разговоров, которые вели иногда между собою сестры, смеясь, что они живут в деревне, запертые "Синей бородой". Наступил июль. Я не просиживал уже букой наверху, а проводил большую часть времени внизу с дамами, гулял вместе, читал им журналы, ездил иногда верхом вместе с Еленой Александровной и держал себя с почтительной скромностью тайно вздыхающего по ней молодого человека. Это, заметил я, Рязановой нравилось. Я робко иногда взглядывал на молодую женщину и, когда она вскидывала на меня взор, тотчас же опускал глаза, как бы смущенный, что она заметила. Приютившись где-нибудь в уголке, когда Рязанова играла на фортепиано, я задумывался, и, когда она спрашивала о причинах моей задумчивости, я вздрагивал и отвечал, как будто застигнутый врасплох. А она как-то весело усмехалась и, казалось, принимала мое почтительное ухаживание снисходительно, как маленькое развлечение от деревенской скуки, тем более что она не допускала и мысли, чтобы скромный учитель смел когда-нибудь обнаружить чувства, волнующие его. Меня интересовала эта игра, я с затаенной улыбкой смотрел, как эта капризная, избалованная женщина, самоуверенная, гордящаяся своей красотой, снисходила к скромному молодому человеку, уверенная, что он тайно влюблен в нее и что достаточно одного ласкового слова с ее стороны, чтобы осчастливить его. И Рязанова иногда дарила меня этим счастьем! Она бросила прежний тон и сделалась ровна, ласкова, покровительственно-ласкова. Ей, кажется, было забавно и весело видеть молчаливого и застенчивого учителя (она считала меня застенчивым), робко поднимающего на нее глаза и как-то осторожно отодвигающегося от нее, когда она удостоивала присесть рядом. Она продолжала свою забаву, вполне уверенная, что в ней нет никакой опасности. Ей и в голову, конечно, не могло прийти, чтобы из этого могло выйти что-нибудь серьезное; она иногда брала меня с собой верхом, и мы носились как бешеные вдвоем по лесу. Сестра Елены Александровны, познакомившись со мной поближе, была необыкновенно ласкова. Эта добрая, больная женщина, вечно с удушливым кашлем, жалела "молодого человека, разлученного с семьей", расспрашивала о матери и сестре с женским участием и за завтраком и обедом хлопотала, чтобы я больше ел, и по нескольку раз приказывала подавать мне блюда. Все принимали меня за скромного тихоню, и я, разумеется, не стал разуверять их. Мисс Купер, пожилая англичанка, очень чопорная и щекотливая, и та находила, что я благовоспитанный молодой человек, и однажды вызвалась похлопотать за меня о месте гувернера в каком-нибудь "вполне приличном" доме. Только подросток-гимназистка да Володя как-то сухо относились ко мне и редко со мной разговаривали; ну, да это меня не заботило. Мальчик занимался очень хорошо; я написал два письма Рязанову об его успехах и получил от него в ответ благодарственное письмо. После оказалось, что Елена Александровна написала обо мне лестный отзыв, как о скромном молодом человеке, не похожем на обыкновенных учителей-студентов. От Софьи Петровны я получал письма по два раза в неделю. Письма ее заключали в себе одни любовные излияния и скрытную ревность. Я читал их, рвал и изредка отвечал, отговариваясь занятиями. Несколько раз хотел я написать Соне, что между нами все кончено, но как-то не решался. Лучше, думал я, исподволь приготовить бедную женщину и написать ей после лета, что я уезжаю на Кавказ, что ли, и не скоро вернусь. Ко мне в Засижье мало-помалу так привыкли, что, когда я после обеда долго засиживался наверху, за мной посылали, и Елена Александровна капризно спрашивала: - Что вы там делаете, Петр Антонович? Мы ждем вас, хотим читать! Я садился за чтение, в то время как дамы работали, а Верочка вертелась на стуле, вызывая строгие взгляды тетки. XV Был чудный июльский вечер. Дневная жара только что спала. В воздухе потянуло приятной свежестью и ароматом цветов и зелени. Все ушли гулять. Елена Александровна осталась дома; ей нездоровилось, и она просила меня почитать ей. Она сидела на балконе, в капоте, с распущенными волосами, протянув ноги на подушки, и слушала повесть, в которой описывалась какая-то добродетельная женщина, не любившая мужа, но верная своему долгу и не поддавшаяся искушению любви. Когда я кончил, Елена Александровна задумчиво глядела в сад, играя махровой розой. Я встал, чтобы уйти, но она остановила меня: - Куда вы? Посидите. Мы молчали несколько минут. Я смотрел на нее. Она заметила мой взгляд и улыбнулась. - Нравится вам повесть? - спросила она. - Нет, - ответил я. - Мне кажется, автор выбрал неестественное положение. - Чье? - Жены. Если она не любила мужа, кто же мешал ей... - Оставить его?.. - перебила она. - Нет. Сказать ему об этом. Она усмехнулась. - Разбить чужую жизнь? Нет, автор прав, молодой человек. Порядочная женщина должна поступить так, как поступила эта женщина! - сказала она горячо и вдруг замолчала. - И наконец, довольно того, что она позволяла любить себя другому, - проговорила она задумчиво, - любить светлой, высокой любовью, как может любить только чистая, неиспорченная юность. Она поднялась с кресла, жмуря глаза, потягиваясь и изгибаясь всем телом с грацией кошки, нежащейся под лучами солнца, взглянула на меня и весело заметила: - Какой еще вы юный мальчик! Вам сколько лет? - Двадцать три! - серьезно проговорил я. - Двадцать три! как много! - пошутила она над моим серьезным ответом. Она тихо усмехнулась и вышла с балкона, забыв на столе цветок, который держала в руках. Не прошло и минуты, как она вернулась. Я быстро отдернул розу от своих губ и казался смущенным. Она взглянула, усмехнулась и не сказала ни слова. Я сидел, опустив голову, точно виноватый. Меня забавляла игра с этой кокеткой - забавляла и наполняла сердце каким-то злорадством. Мне нравилось, что она верит; мне приятно было, что эта светская, блестящая барыня, сперва третировавшая меня, как лакея, теперь держит себя на равной ноге и даже намекает о своей неудавшейся жизни с мужем. Конечно, она бесилась, что называется, с жиру, вообразила о своем несчастии от скуки. Сытая, богатая, окруженная общим поклонением, не знавшая, куда девать время, - мало ли каких глупостей не лезло ей в голову? А тут, под боком, молодой, свежий и, по совести сказать, далеко не уродливый малый, с пробивающимся пушком на румяных щеках, не смеющий поднять глаз на блестящую барыню и втайне по ней страдающий. Положение интересное для такой милой бездельницы, как она! Можно поиграть, позабавиться, пощекотать нервы двадцатитрехлетнего "мальчика" крепким пожатием, нежным взглядом, тонким, опьяняющим ароматом, которым, казалось, было пропитано все ее существо; пожалуй, пощекотать и свои нервы и потом забыть, как прошлогодний снег, несчастного учителя и с веселой усмешкой рассказывать какой-нибудь подобной же бездельнице, как смешон был этот медвежонок, осмеливавшийся робко вздыхать и вздрагивать в присутствии красавицы. Если я поступал неискренно, то у меня по крайней мере было оправдание. Я хотел ей понравиться, чтобы через мужа добиться положения, а она... Что оправдывало эту барыню, опытную светскую женщину двадцати шести-семи лет? Что заставляло ее как бы нечаянно спускать косынку с плеч и повертывать голыми плечами перед "скромным мальчиком", заставляя его вздрагивать не на шутку? А с каким презрением эта же самая женщина говорила иногда о безнравственности прислуги; как жестока она была в своих приговорах, когда вопрос касался какой-нибудь девушки, оставившей родительский дом! Тогда глаза ее сверкали злостью, и она говорила о "нравственном падении" с патетической восторженностью, отыскивая во всем грязную сторону и относясь к "непорядочным" людям с нескрываемым презрением, хотя и была деятельным членом какого-то благотворительного общества. "Вот она, - нередко думал я, весело усмехаясь, - этот образец добродетели, эта ненавистница мужчин, какою рекомендовал мне ее шут гороховый Остроумов! Она не прочь "пошалить" с "мальчиком", но так "пошалить", чтобы все было прилично и чтобы никто не смел кинуть камень осуждения в эту добродетель, защищенную богатством, связями и изящными формами". Заметив мое смущение, Елена Александровна приблизилась ко мне и тихо проговорила: - Что это вы задумались и повесили голову? Верно, деревня уже надоела вам и вам хочется скорей в Петербург? Кстати, извините за вопрос, вы знаете, женщины так любопытны, - добавила она, смеясь, - с кем это вы ведете такую деятельную переписку? Каждую неделю мне подают два-три письма из Петербурга на ваше имя. - Это старая тетка мне пишет. - Советует, верно, не скучать в деревне? - Я не скучаю!.. - прошептал я. - Не лгите!.. Какое же вам веселье здесь? Вот, впрочем, скоро приедет муж, и тогда вы будете с ним в пикет играть. Вы играете? - Играю. - Все веселее будет! - подсмеивалась она. - Не правда ли? Я поднял на нее глаза. Она стояла такая веселая, свежая, блестящая и так кокетливо улыбалась. Я пристально и смело посмотрел на нее, и вдруг лицо ее изменилось. Куда девалась кокетливая ласковая улыбка! Она нахмурилась и взглянула на меня строгим, надменным взглядом, точно наказывая меня за смелость, с которою я взглянул на нее, и показывая, какое огромное расстояние разделяло меня от нее, Елены Александровны Рязановой, супруги Леонида Григорьевича Рязанова, видного деятеля и чиновника-аристократа. Она ушла с балкона, не проронив ни слова и не дожидаясь ответа на свой вопрос, села за рояль и долго играла в темной зале, играла порывисто, бурно, словно бы негодуя на что-то. Я сидел, прижавшись в углу, и слушал. Она оборвала резким аккордом какую-то бравурную арию, вышла на балкон и, облокотившись на перила, перегнулась станом, глядя в темневшую глубь сада. Ее белая стройная фигура резко выделялась в темноте. Она простояла долго, не оборачиваясь, и, проходя назад, повернула голову в мою сторону и проговорила строго: - Вы еще здесь? Подите, пожалуйста, взгляните, не идут ли наши? Уже поздно! Скоро пришли все с прогулки и сели за чайный стол. Елена Александровна была не в духе; зато сестра ее Марья Александровна, по обыкновению, пододвигала мне хлеб и масло, удивлялась, что я мало ем, и спрашивала, отчего я такой скучный. - Верно, от матушки давно писем не получали? - заметила она ласково. - Да, - отвечал я. Елена Александровна подняла на меня глаза, и, показалось мне, усмешка пробежала по ее губам. "Смейся, смейся! - думал я. - Смейся, сколько тебе угодно!" Первые дни после этого вечера Елена Александровна выдерживала свой строгий тон и почти не говорила со мной, думая, конечно, что наказывает меня за дерзость, обнаруженную мной несколько дней тому назад, но через несколько дней она смягчилась и стала любезней. Ее точно забавляло дразнить меня, и она нередко меняла обращение: то была любезна, кокетлива, внимательна, то вдруг снова третировала меня с небрежностью гордой барыни и даже бывала дерзка, так что Марья Александровна не раз пожимала плечами и с укором шептала, взглядывая на сестру впалыми большими глазами: - Helene! Helene! Раз я даже слышал, притаившись в саду, как Марья Александровна допрашивала сестру: - За что ты так притесняешь бедного Петра Антоновича? Ты иногда бываешь просто невозможна с ним. - Будто? - Он прекрасный молодой человек. Такой скромный, такой внимательный и, кажется, несчастный! За что такое обращение? - Уж не нравится ли он тебе? - И Елена Александровна залилась смехом. - Ты так горячо его защищаешь. - Helene! Что за вздор! Как тебе не стыдно говорить глупости? Мне просто жаль его. Я удивляюсь, как еще он выносит твое обращение. - Еще бы! - как-то самоуверенно сказала она. - Смел бы не выносить!.. - Ты просто взбалмошная женщина! - с сердцем проговорила сестра. - Может быть; только напрасно ты так жалеешь этого... сурка. Он вовсе не так скромен, как кажется. Карие его глаза часто бегают, как мышонки. Ну, да бог с ним! И разговор сестер смолк. Я слушал и злился. Злился и хотел проучить эту женщину. Но как проучить, в этот момент я не давал себе отчета. Я стал реже спускаться вниз. Когда Елена Александровна приглашала меня "поскучать вместе", я отговаривался спешной работой, которую будто бы должен приготовить для Остроумова. Рязанова пристально взглядывала на меня, точно изумляясь моему стоицизму. Ей хотелось продолжать шалить, а я настойчиво уклонялся. Она стала капризна и раздражительна. Очевидно, ей было скучно. Целую неделю я выдержал добровольное затворничество, и когда Рязанова, недоверчиво улыбаясь, спрашивала: "А вы все работаете?" - я отвечал, что "все работаю". Однажды после обеда Марья Александровна с Верочкой и мисс Купер собрались на озеро смотреть рыбную ловлю. Звали Рязанову, но она сказала, что поедет кататься верхом, и приказала седлать Орлика. - С кем же ты поедешь, Helene? Андрей болен. - С кем? - переспросила она и прибавила: - Петр Антонович меня проводит. Марья Александровна с укором взглянула на сестру. Действительно, тон Рязановой был небрежен и резок. - Но, быть может, Петр Антонович не может. Он кончает работу... - Он, верно, кончил! - проговорила Рязанова. - Хотите провожать меня? - повернулась она вдруг ко мне, окидывая быстрым ласковым взглядом, резко отличавшимся от небрежного тона ее слов. - С большим удовольствием! Марья Александровна пожала плечами, видя, как безропотно я согласился, а Верочка и Володя даже сердито взглянули, изумляясь покорности и безответности перед этим небрежным приказанием. Рязанова взглянула на сестру с усмешкой, точно хотела сказать: "Видишь, какой он послушный!" Марья Александровна с детьми уехала на озеро, а мы выехали на дорогу и тотчас же свернули в лес, большой густой лес, тянувшийся верст на пятнадцать. Сперва мы ехали шагом, молча. Елена Александровна была серьезна. Я искоса взглядывал на барыню: она была очень хороша в амазонке; высокая шляпа, надетая набекрень, удивительно шла к ней. Стройная, изящная, красивая, блестевшая под лучами солнца, она прекрасно сидела на красивом коне и точно чувствовала, что ею любуются. - Ну, не отставайте от меня! - проговорила она, подтянула поводья, взмахнула хлыстиком, пустила лошадь рысью, потом в галоп и понеслась по лесу. Мы скакали по лесной дороге, среди густой чащи деревьев, сквозь которую едва пробивалось солнце. В лесу было свежо и несло смолистым ароматом. Рязанова неслась впереди как бешеная, подгоняя лошадь хлыстом, когда Орлик уменьшал бег. Я едва поспевал за ней; в моих глазах мелькал только развевавшийся длинный вуаль. Мы углублялись все дальше и дальше в чащу, а Рязанова все неслась как сумасшедшая... Наконец я стал отставать. Она обернулась назад, взмахнула хлыстом и скрылась из моих глаз... Когда наконец я догнал ее, она ехала шагом, опустив поводья. Орлик был весь в мыле, и она ласково трепала его благородную шею. Елена Александровна раскраснелась и прерывисто дышала... Глаза ее блестели и улыбались; полуоткрытые губы слегка вздрагивали. - Благодарите меня, - проговорила она, смеясь, когда я подъехал к ней, - что я позволила вам догнать себя, а то бы ехали вы теперь один-одинешенек... Ах, как хорошо здесь... в лесу! - прибавила она, заворачивая лошадь в узкую тропинку, по которой едва можно было проехать двоим. Она поехала вперед, я ехал сзади. Так ехали мы несколько минут. Наконец Рязанова обернулась: - Что ж вы сзади?.. Мне поболтать хочется... Мы поехали рядом; наши лошади почти касались друг друга. Она посмотрела на меня, улыбаясь какой-то странной улыбкой, и сказала: - А вы все еще сердитесь? - Я не сердился... - Ну, ну, не сочиняйте, скромный юноша; точно я не знаю, что у вас никакой работы нет. Ведь правда? - шепнула она, нагибаясь ко мне. - Правда? - Правда! - еще тише проговорил я. - То-то! Ведь я все вижу, - сказала она и засмеялась. Тон ее был особенный: ласковый и в то же время резкий. Она глядела на меня каким-то загадочным, странным взглядом, продолжая улыбаться. Я ощущал в это время обаяние близости этой женщины. Казалось, между нами не было теперь никаких преград, и я свободно любовался ее пышным станом, ее разгоревшимся лицом, ее маленькой ручкой. Она позволяла мне любоваться ею, точно испытывая силу своего очарования. Мы все подвигались вперед. В лесу было так хорошо и свежо. Только треск под копытами сухого валежника нарушал торжественную тишину леса. Впереди, на полянке, показалась маленькая полуразвалившаяся изба, густо заросшая вьющимся хмелем. - Я устала. Отдохнем здесь! - проговорила Рязанова. Я спрыгнул с лошади и помог ей сойти. Когда я обхватил ее стан, руки мои вздрагивали. Я привязал лошадей. Елена Александровна вошла в избу и присела на лавке у окна. - Тут прежде лесник жил, - заметила она и задумалась. - А вы что стоите? Садитесь! - резко сказала она. Я сел около, молча любуясь ею. Она сдернула краги, облокотилась на окно и глядела в лес, вся залитая багровыми лучами заходившего солнца. Я любовался ею и видел, как тяжело вздымалась ее грудь, как вздрагивали ее губы. - Что же вы молчите? - повернула она свою голову. - Говорите что-нибудь... Посмотрите, как хорошо здесь! Но что я мог сказать? - Какой вы... смешной! Что вы так смотрите, а? Говорите же что-нибудь, а то вы так странно молчите! Ну, рассказывайте, отчего вы так сердились на меня? Теперь не сердитесь, нет? - говорила она странным шепотом, вовсе не думая о том, что говорит. Но вместо ответа я вдруг схватил ее руку и покрыл ее поцелуями. Она не отдернула руки, и я чувствовал, как рука ее дрожала в моей. Я взглянул на нее. Она сидела, улыбаясь все тою же загадочной улыбкой, с полуоткрытыми губами. Глаза ее подернулись влагой. Вся она словно млела. У меня застучало в висках. Я вдруг почувствовал, что эта женщина моя, обнял ее и стал покрывать поцелуями шею, лицо, грудь... Она тихо смеялась, замирая в моих объятиях. "Что, теперь не смеешься?" - думал я, когда через четверть часа помогал Рязановой садиться на Орлика. Она старалась не глядеть на меня. Передо мной теперь была уже не капризная, гордая барыня, а усталое, нежное создание, склонившее голову. Мы ехали молча. Но скоро она погнала лошадь и помчалась из лесу как сумасшедшая. Когда я вернулся домой, Орлика уже водили по двору. На следующий день, встретившись за завтраком, Елена Александровна держала себя как ни в чем не бывало. Она сухо поздоровалась со мною и сказала несколько слов. С этого памятного вечера обращение ее сделалось еще суше и резче. Она редко говорила со мной, и если говорила, то небрежным тоном, третируя меня как несчастного учителя, что приводило добрую Марью Александровну в огорчение. Я редко оставался внизу и продолжал относиться к Рязановой с почтительной вежливостью учителя; мое обращение ей, видимо, нравилось. После обеда мы часто ездили кататься и заезжали в избушку, а через несколько времени, когда ночи стали темней, я лазил из сада к ней в спальню, и она ждала меня, встречая горячими объятиями, тихим смехом и сладостным лепетом... Я торжествовал. Самолюбие мое было удовлетворено. Эта светская барыня, третировавшая меня днем, была моей послушной любовницей ночью, делала сцены ревности, когда я пропускал одну ночь, говорила, что только в моих ласках она поняла счастие любви. Ни одна душа не догадывалась о наших отношениях. Такой скромный любовник, как я, и нужен был этой женщине, боявшейся светской молвы как огня. XVI Наступил август. В одно прекрасное утро была получена телеграмма, что приедет Рязанов. Елена Александровна казалась очень обрадованной и веселой. Я, признаться, струсил. А вдруг она в порыве признается мужу? Я намекнул ей об этом. Она весело расхохоталась и шепнула: - Глупый! Разве я отпущу тебя? - и прибавила: - мы будем опять кататься верхом! Рязанов приехал, веселый и довольный; в последнее время Рязанова часто писала ему и звала его приехать. В течение месяца, который пробыл Рязанов в деревне, он был постоянно весел и счастлив. Елена Александровна как будто изменилась: не капризничала, не делала мужу сцен и даже позволила ему спать в спальне. Он благодарил меня за занятия с сыном и был предупредителен со мной. После обеда он нередко просил меня ехать кататься с его женой и часто делал замечания Елене Александровне за то, что та недостаточно со мной любезна... По вечерам мы играли с ним в пикет. Рязанов все более и более ко мне привыкал и однажды спросил меня, не желаю ли я служить? Я, конечно, пожелал. - Мне нужен секретарь! - сказал он. - Вы пишете хорошо. В скромности вашей я уверен, в трудолюбии тоже. Хотите? Я, конечно, рассыпался в благодарности. - Работы у вас будет много, но жалованье у нас невелико. Впрочем, мы пособим и этому. Я вам еще устрою место в правлении железной дороги... так что вы будете получать тысячи три, а впереди дорога для вас открыта... Такой способный молодой человек, как вы, не может остаться незамеченным. Он попробовал меня, дал составить резюме из огромной докладной записки и остался очень доволен моей работой... - Что же касается до взгляда на службу, то едва ли мне нужно говорить с вами, Петр Антонович. Вы, кажется, понимаете, что на службе личные убеждения надо спрятать в карман и... исполнять волю пославшего тя... - заметил он улыбаясь. - Впрочем, - прибавил он, - у вас такта довольно. Главное - такт... Без такта служить нельзя... Когда на другой день мы ехали по лесной глуши с Еленой, то она сказала: - Предлагал муж тебе место? - Да... и этим я, конечно, обязан вам? Она засмеялась, как ребенок, веселым смехом и проговорила: - Вы всем обязаны себе, мой красивый и скромный Ромео!.. Она весело болтала, рассказывала, как сделает меня секретарем благотворительного общества, в котором она председательствует, как мы будем ездить вдвоем посещать бедных и как она будет смотреть, чтобы я в Петербурге вел себя хорошо... А я?.. Я ехал и думал, как скоро судьба помогла мне. Прошел год с тех пор, как я приехал в Петербург, и я уже вышел на дорогу... Впереди - дорога открытая, и от меня будет зависеть не сходить в сторону. С Соней я уже покончил. Недели две тому назад я наконец написал ей письмо, в котором писал, что отношения наши кончены, что мы не пара. Письмо было убедительное, и я уверен был, что Соня поймет и примет его как неизбежный конец наших отношений. Меня только удивляло, что я не получал никакого ответа. При сравнении ее с блестящей, красивой Еленой, маленькая Соня казалась такой невзрачной мещаночкой, такой глупенькой, смешной... Елена весело болтала. В это время, в нескольких шагах от нас, из леса вышла толпа крестьянских мальчишек, окружавших высокую, стройную фигуру девушки. Невдалеке от них шел какой-то пожилой рыжебородый господин в высоких сапогах. Мы поравнялись с толпой, и в изящной девушке я узнал Екатерину Нирскую. Она весело разговаривала с мальчишками, и, когда подняла голову, я поклонился ей; она вдруг побледнела, едва кивнула на мой поклон и с презрением отвернулась от меня. Я был изумлен, когда до моих ушей долетели ее слова, произнесенные с ироническим смехом: - Это тот самый скромный молодой человек! - Вы знаете Нирскую?! - изумилась Рязанова. - Знаю. Я был чтецом у ее бабушки! - А!.. Она живет верстах в десяти от нас, в деревне. Странная девушка! Оригинальничает!.. Открыла школу и возится с этими пачкунами, - произнесла она, презрительно щуря глаза. - Нравится она вам? - Нет. К счастию, Рязанова не слыхала слов, произнесенных Нирской, и не входила в дальнейшие объяснения. Она взмахнула хлыстом; мы понеслись вперед и скоро свернули в глухую тропинку. Дня через два, когда я сидел у себя наверху, лакей сказал мне, что какой-то господин желает меня видеть. Я недоумевал, кто бы это мог быть, и удивился, когда через несколько минут в комнату вошел тот самый рыжебородый господин в высоких сапогах, которого я на днях встретил в лесу. Лицо его напомнило мне Соню, что-то похожее было. Господин взглянул холодно и проговорил: - Вы господин Брызгунов? - Я! Что вам угодно? Я хотел было протянуть руку, но господин держал руки засунутыми в карманах. - Моя фамилия Иванов. Я двоюродный брат Сони Васильевой! - проговорил он. Я струсил. Он, должно быть, заметил это, как-то презрительно усмехнулся, помолчал и тихо начал: - Соня больна. Она получила ваше письмо и слегла в постель. - Если надо, я поеду навестить ее, - проговорил я. - Послушайте, зачем же вы ее обманывали? - как-то грустно проговорил господин. Я начал было оправдываться, но он остановил меня: - Я знаю все от сестры. Она давно догадывалась, что вы не любите ее, и просила разузнать о вас. Я недалеко живу, на фабрике. Я слышал, как вы любезничали с этой барыней в лесу, и написал Соне, чтобы она забыла вас, но вы продолжали писать ей жалкие слова и наконец написали письмо, жестокое письмо. Она сообщила мне его содержание, но просила ничего вам не говорить. Он умолк и как-то грустно взглянул на меня. - Вы так молоды, а между тем так поступили с бедною женщиной! А она надеялась! Ее письма дышали такою любовью к вам! Впрочем, не в том дело. Вчера я получил телеграмму от доктора, что она опасно больна. Она выкинула ребенка, и жизнь ее находится в опасности. - Я поеду к Софье Петровне, если вы находите это необходимым, и успокою ее. Он пристально оглядел меня с ног до головы и повторил: - Если я нахожу необходимым? А вы... вы не находите это необходимым?! - вдруг крикнул он, подходя ко мне вплотную... Я подался назад, заметив, как вдруг лицо его исказилось злобою и стало белей полотна... Он стоял как бы в раздумье, стиснув зубы, и снова спросил: - А вы... вы не находите необходимым? Я инстинктивно схватился за стул. Он окинул меня презрительным взглядом и тихо прошептал: - Господи! Такой молодой и такой подлец! С этими словами он тихо вышел из комнаты. Злоба душила меня. Я хотел было броситься на него, но вспомнил, что внизу занимался Рязанов, и употребил чрезвычайные усилия, чтобы остаться на месте. Я припал на постель и долго не мог прийти в себя. Через несколько часов я был спокоен и дал себе слово никогда не забыть этого человека и припомнить ему оскорбление. И что я такое сделал? Разве я обязан был вечно нянчиться с этой влюбленной дурой и смотреть, как она чинит мое белье? Это по меньшей мере было бы глупо. В сентябре я приехал с Рязановыми в Петербург и скоро получил обещанное место. Жизнь моя изменилась. Я жил в приличной квартире, держал лакея, работал, познакомился с порядочными людьми и принимал у себя тайком Рязанову. Я достиг своей цели и мог сказать наконец, что живу так, как люди живут... Будущее манило меня блестящими картинами, а пока и настоящее было хорошо. Ко мне все относились с уважением; чиновники заискивали в секретаре Рязанова, а сам Рязанов не чаял во мне души и радовался, как дурак, когда через восемь лет супружества у него наконец родился сын... Те самые люди, которые год тому назад не протянули бы мне руки, теперь относились с уважением к солидному молодому человеку, принятому в порядочном обществе. У меня было положение, была будущность; оставалось приобрести состояние, и я решил, что и оно у меня будет... Через год я увидал Соню. Однажды я шел по улице и встретил ее. Она была такая же пухлая и свежая, но теперь лицо ее показалось мне слишком вульгарным. Я приветливо поклонился ей, но она вдруг побледнела, взглянув на меня, и прошла, не ответив на мой поклон. Я только пожал плечами и усмехнулся. Я съездил в свое захолустье, к матушке, и застал ее в большом горе. Лена, как я и предвидел, кончила скверно, отыскивая какую-то дурацкую свою "правду". Я старался успокоить старушку, но она была безутешна и все просила меня похлопотать за нее у Рязанова. Но разве мог я, не компрометируя себя, просить за сестру, и у кого? У Рязанова? Разве я мог сказать слово в защиту глупой, смешной девчонки? Я старался объяснить это матушке, но она как-то странно посмотрела на меня, залилась слезами и с укором заметила: - Петя, Петя! Что сказал бы твой отец? - Покойный отец был непрактичный человек, маменька! - А ты... ты слишком уж практичный! - грустно прошептала она и простилась со мною очень холодно. Глупая старушка! Она не понимала, что я был прав и что в жизни бывают положения, когда надо заставить молчать сердце и жить рассудком. Благодаря тому что я жил рассудком, я выбился из унизительного положения. Прошло несколько лет, я расстался с Рязановой. Уж очень ревнива стала она, и наконец связь наша могла компрометировать меня в глазах общества. Она стала упрекать меня, говорила, будто я погубил ее, но, как умная женщина, скоро поняла, что говорит глупости. Елена Александровна, впрочем, утешилась, отыскав другого юного любовника... Я имел положение и средства. Я был счастлив. Оставалось увенчать счастие семейной жизнью, и я стал приискивать приличную невесту... Вспоминая прошлую жизнь, я с гордостью могу сказать, что обязан всем самому себе, гляжу на будущее с спокойствием и трезвостью человека, понимающего жизнь как она есть. Только сумасшедшие, дураки или блаженные вроде Лены могут погибать в житейской борьбе, не добившись счастия. Умный и практичный человек нашего времени никогда не останется наковальней. Жить, жить надо! 1879