шепотком. Слушаем - опять воет. Горкин  и
говорит,  тоже  шепотком:  "никак опять  наш  Бушуй?..."  Послушали.  Бушуй,
оттуда,  от  конуры, от каретника.  Будто уж это не  первый  раз: вчера, как
стемнело,  повизгивал,  а нонче уж  подвывает. Никогда не было,  чтобы  выл.
Бывает, собаки на месяц воют, а Бушуй и на  месяц не завывал. А нонче Пасха,
месяца не бывает. Стал я спрашивать, почему это Бушуй воет, к чему бы это?..
- а они ни слова.  Так вечер и расстроился. Хотели расходиться,  а тут  отец
приехал, и слышим  - приказывает Гришке -  "дай Бушуйке воды,  пить, что ль,
просит?,." А Гришка отвечает: "да полна шайка, это он заскучал с чегой-то".
     И так это нас расстроило: и картинка эта, подсунута невесть кем, и этот
щемящий  вой.  Скорняк  простился,  пошел...  и  говорит  шепотком:  "опять,
никак?.." Прислушались мы: "нехорошо как воет... нехорошо".
     Страшно было идти темными сенями. Горкин уж проводил меня.

        РАДУНИЦА
     В   утро   Радуницы,  во   вторник   на   Фоминой,   я  просыпаюсь   от
щебета-журчанья:  реполов  мой  поет!  И  во всем  доме  щебет,  в свист,  в
щелканье, -  канарейки,  скворцы  и соловьи. Сегодня  "усопший праздник",  -
называет  Горкин:  сегодня  поедем на  могилки,  скажем  ласковым  шепотком:
"Христос Воскресе, родимые, усопшие  рабы Божие!  радуйтеся, все  мы  теперь
воскреснем!" Потому и зовется - Радуница.
     Какое утро!.. Окна открыты в тополь, и  в  нем золотисто-зелено. Тополь
густой теперь, чуть  пропускает  солнце, на полу  пятна-зайчики,  а в тополе
такой  свет, сквозисто-зеленоватый, живой, - будто  бы райский свет.  Так  и
зовем мы  с Горкиным.  Мы  его  сами  делаем:  берем в горстку пучок травы -
только сжимать не нужно, а чуть-чуть щелки, - и смотрим через нее на солнце:
вот он и райский свет! Такого никак не сделать,  а только  так, да еще через
тополь, утром... только  весенним утром, когда еще свежие листочки. Воздух в
комнате легкий, майский, чуть будто ладанцем, - это от духового тополя,  - с
щекотиым  холодочком. Я не могу улежать  в постели, вскакиваю на подоконник,
звоню за ветки, - так  все во мне  играет! За  тополем, на дворе, заливаются
петухи  и  куры, звякают у колодца ведра, тпрукают лошадей, -  моют,  должно
быть, у  колодца,  - громыхает  по крыше кто-то, и слышен Ондрюшкин голос, -
"Подвинчивай,  турманок!..  наддай!..  заматывай  их, "Хохлун!"  -  и  голос
Горкина, какой-то особенный, скрипучий, будто он тужится:
     -  Го-лубчики  мои, ро-димыи... еще чуток,  еще!..  накры-ы-ли-и отбили
"Галочку"!.. вот те Христос, отбили!...
     Неужели отбили "Галочку"?!. А я и  не видал... радость такую...  отбили
"Галочку"! Я будоражно одеваюсь, путаю сапоги,  - нет,  так и не поспею. Все
на дворе кричат - "Галочку" отбили!.. семерых  накрыли!.." Слышу голос отца:
"свалишься, старый хрыч! сейчас слезай, а то  за ворот сволоку!.."  И Горкин
эалез на крышу! Такая  у него слабость к голубям, себя не помнит. Осенью, на
Покров,  в последний к  зиме загон, целиковская стая,  - неподалеку  от  вас
Целиков-голубятннк, булочник,  - накрыла и  завертела  нашу, тут и  попалась
"Галочка",  самая  Горкина любимица. Ходили мы выкупать,  а Целиков отперся:
"вашей "Галочки" у нас нет, можете глядеть". Укрыл красавицу, притаил. А она
была первая во  взгоне  коноводка. Как уж  она попалась?..  Горкин  всю зиму
горевал - "не  иначе,  палевый  турманишка ихний голову  ей вскружил. И вот,
отыскалась "Галочка", от-би-ли.
     - Вот она, "Галочка"-то наша... иди, милок, скорей, поликуйся! - кричит
Горкин, покачивая в горсти "Галочку".
     Это -  чтобы поцеловал, так  духовные люди говорят. Я целую "Галочку" в
головку. И Горкин тоже целует-ликует, и все, веселые, любуются на "Галочку",
нахваливают пропащую душу. Отец шутит:  "да та  ли еще? наша словно потоньше
была, складней". Нет, самая она,  отметинка-белячок  под  крылышком, а вся -
уголек живой.  "Галочка" глядит на нас покойно, оранжевым  кольчиком глазка.
Раскормил ее Целиков, с того и потолстела.
     ...Лошадей  вымыли,  проваживают   по  солнышку.  Кавказка  все  еще  с
пластырем  под  холкой,  седлать  нельзя.  Стальную  проваживают  двое,  она
артачится, - "оглумная",  говорит кузнец. Он  ждет  со  своим припасом. Отец
велит  ковать  помягче,  на  войлочке,  советовал  так  цыган-мошенник.  Вот
лошадкой-то наградил,  тумбы  на  улице  боится,  так  и шарахнется.  Кузнец
говорит,  - "не  лошадь  -  лешман".  Ковать он ее  не любит:  бояться  - не
боится... а глаз у ней нехорош, темный огонь в глазу. По статьям  ей цены бы
не было, Кавказку как хочет замотает, а вот - "темный  огонь в  глазу". Отец
спрашивает, - и не раз спрашивал, - да что за "темный огонь"? Кузнец молчит,
старается  над копытом, состругивает, как с мыла, стружки. Стальная дрожит и
скалится, двое  распяливают  ей  ремнями  передние ноги,  третий  оттягивает
голову.  Она  ворочает  кузнеца,  силится  вырвать  ногу  и ляскает  зубами.
Антипушка онукивает ее и воздыхает: "и лошадкам  спокою не дает, всю-то ночь
стойло грызет, зверь дикая... кы-ргыз", Горкин не дает мне близко подойти  и
в глаза не велит глядеть, она не любит. Кузнец потеет, хрипит, - "да сто-ой,
лешман!.." Отец говорит - "что ж Федька-цыган не заявляется... сказать ему -
сотнягу скину, пускай возьмет". Купила за триста, отдаем аа двести, а Федька
не заявляется. Говорят,  - "такой же "кыргыз", одна порода -  синей масти!".
Отец  смеется:  верно, что синие. И правда,  шерсть на  Стальной отливает  в
синь. "Черти тоже, говорят, синие!" - хрипит  кузнец,  - "видать не видал, а
сказывают бывалые". Дядя Егор кричит с галдареи, утирается полотенцем:
     -  Не  к  рукам,  вот  и синяя, а  цены  нет  лошадке! возьму за сотню,
объезжу, - увидишь тогда "синюю"!..
     Отец молчит:  неприятно ему пожалуй, что говорит дядя ва людях - "не  к
рукам".
     - И сам объезжу! - говорит он. - Кавказка тоже дикая была, с гор.
     Он отличный ездок, у англичанина Кинга учился ездить.
     - Даром  отдадите,  Сергей-Ваныч, -  и  все  барыш!  - говорит  кузнец,
заклепывая гвозди: - злая в ей дрожь.
     -  "Кы-ргыз"!  - смеется дядя Егор. - Э, знатоки еловые... о-ве-чьей бы
вам масти!..
     Стальную  подковали.  Отец  велит  Гришке  начистить  седло и стремена,
серебряные-кавказские: поскачет нынче под Воронцово снимать дачу. А сеччас -
на кладбище, на Чалом,  в шарабане. Гаврила повезет матушку и  старших детей
на Ворончике, а на  Кривой  поедем мы с  Горкиным, не спеша.  Как хорошо-то,
Го-споди!...  Погода майская, все цветет,  и  оттого так  радостно. И потому
еще, что отец поедет  снимать дачу, и от него пахнет флердоранжем, и  щиплет
ласково за щечку, и красивые у него золотые запонки на манжетах, и сам такой
красивый... все говорят, красивей-ловчее всех; "огонь, прямо... на сто делов
один, а поспевает".
     Вчера  Горкин  заправил свою ковровую  сумочку-саквояжик,  -  ездит  по
кладбищам, родителей поминать покойных. Дедушки,  бабушки...  -  все  у него
родители. До вечера будем навещать-христосоваться: поесть захочется, - а там
хорошо на травке, на привольи, и черемуха зацвела, и соловьев на Даниловской
послушаем, и с покойничками душу отведем-повоздыхаем.
     Сегодня все тронутся, кто куда, а  больше в Даниловку, - замоскворецкая
палестина  наша.  А  нам  за три  заставы надо.  Первое  -  за Рогожскую, на
Ново-Благословенное, там все наши, которые  по  старой вере, да не совсем, а
по-новоблагословенному,  с прабабушки Устиньи.  Она  на  раскола  наполовину
вышла, а старики были  самые раскольные,  стояли за старую веру крепко, даже
дрались в Соборе при Царице, и она палками велела их разгонять, "за озорство
такое", -  в  книгах  написано старинных,  про  дедушек.  Там и дедушка Иван
Иваныч покоится.  А потом - за Пресню, на Ваганьково, там матушкина родня, и
Палагея Ивановна, которая кончину  свою провидела, на масленой отошла, знала
всю  тайную премудрость. Уж потом  только вспомнили,  как с отцом такая беда
случилась... - сказала она  ему  в  Филиповкн на его  слова,  что думает вот
"ледяной дом" делать: "да, да... горячая голова..." - и пощупала ему голову:
"надо ледку,  надо... остынет". А потом  мы - за Серпуховку, на Даниловское:
там Мартын-плотник упокояетсн, который Царю "аршинчик" уделал, и другие, кто
когда-то у нас работал, еще при дедушке, - уважить надо. А потом и в Донской
монастырь,  совсем  близко: там  новое гнездышко завилось, братик  Сережечка
там, младенчик, и отец местечко себе откупил, и матушке,  - чистое кладбище,
солидное, у яблонного  сада. Не надо бы отбиваться, Горкин говорит, - "что ж
разнобой-то делать, срок-то  когда придет, одни тама  восстанут, другие тама
поодаль...  вместе-то бы  складней...  - да  так уж  пожелалось  папашеньке,
Сережечку-то любил, поближе приспособил - отделился". Возьмем яичек крашеных
закусить,  лучку  зеленого,  кваску  там...  закусим  на  могилках,  духовно
потрапезнуем с  усопшими. Черемухи наломаем на Даниловском, там  сила всегда
черемухи. Знакомых повстречаем, все туда на свиданьице оберутся,  -  Анюта с
Домной   Панферовной   всегда   в   Радуницу   на    Ваганьковском   бывают.
Душесрасительно побеседуем-повоздыхаем.
     Шарабан заложен, слева сидит Ондрейка в казакине.
     Отец, в свежем чесучовом пиджаке, в верховых сапогах, у бока сумочка на
ремешке,  -  с ней  и верхом ездит, -  скок на подножку, в верховой шапочке,
молодчиком, тянет ко  мне два  пальца,  подмигивает,  а  я подставляю щечку.
Ласково прищепляет и  говорит,  прищурясь:  "с  собой,  что ль, взять?..  да
некуда брать и торопиться надо... с Горкиным веселей тебе, слушайся  его", В
воротах навстречу ему Василь-Василич. Отец кричит:
     - На кладбище, скоро ворочусь... оседлать  Стальную, крепче затягивать,
надувается, шельма, догляди!..
     И затрепало полой чесучового пиджака за шарабаном.


     Василь-Василичу охота с нами, да завтра наем рабочих, а взять - греха с
ним не оберешься. Он провожает нас и говорит:
     - Эх, люблю я черемуху ломать... помянул бы родителев!..
     А Горкин ему, жалеючи:
     - Евпраксеюшку-то забыл... Сидор-Карпыча?..
     Он покоряется: помнит, как поминал в  прошедшем  году о.  протодьякона,
который  до Примагентова был у нас, -  насилу отмочили  под колодцем. Легкий
воздух так действует,  и хорошие люди вспоминаются, и черемуха  там томит, и
соловьи    поют   к   ночи...   Я   спрашиваю   -   "это    чего   такое   -
Евпраксеюшка-Сидор-Карпыч?".   А   это  когда   нашли   Василь-Василича   на
Даниловском,  два дни  искали.  Сидит  - лика  не  узнать,  под крестиком, и
рыдает-рыдает-поминает, старинную песенку чуть везет:

     Государь мой ба-тюшка,
     Сидор Карпович...
     А скажи, родименький,
     Когда ты помрешь!.,
     В се-реду. баушка, в се-реду...
     В се-реду, Пахомовна-а, в се-э-реду-у...

     Навзрыд рыдает  - и головой  в  могилку, от  горести. А это он будто на
протодьяконовой могиле убивается: уж оченно хороший человек был протодьякон,
гостеприимный очень. А  могилка-то оказалась  не протодьяконова, а какого-то
незнакомого младенчика  Евпраксеи, - "жития ей было два месяца и семь дней".
А через жалостливый характер все.
     Едем  сначала на Ваганьково, за  Пресню.  Везет  Антипушка  на  Кривой,
довольный,  что  отпросили его  с  нами. На  Ваганьковском  помянули Палагею
Ивановну, яичка покрошили, панихидку отпели, повоздыхали; Говриилу-Екатерину
помянули... я-то их не знавал, а Горкин знал, - родители это матушкины, люди
самостоятельные были,  ничего. А Палагея Ивановна, святой человек, премудрая
была, ума  палата,  всякие приговорки знала, -  послушать бы! Посокрушались,
как  мало пожила,  за шестьдесят  только-только  переступила.  Попеняли  нам
сторожа, чего мы яичком сорим,  цельным полагается поминать родителев. А это
им чтобы обобрать потом. А мы птичкам Господним покрошили,  они и помянут за
упокой. По всему  кладбищу  только и  слышно, с  семи концов, - то  "Христос
Воскресе из мертвых", то "вечная память", то "со духи  праведных..." -  душа
возносится!  А сверху  грачи  кричат,  такой-то веселый  гомон. Походили  по
кладбищу, знакомых  навестили, много нашлось. Нашли один памятник,  высокий,
зеленой меди, будто  большая  пасха,  и  написано  на нем,  вылито,  медными
словами:  "Девица,  Певица  и  Музыканша",  - мы  даже  подивились,  уж  так
торжественно! И  самую ту  "Девицу"  увидали,  за  стеклышком,  на  крашеном
портрете; молоденькая  красавица, и ангельские у ней кудри по щекам, и глаза
ангельские. Антипушка пожалел-повоздыхал:  молоденькая-то какая - и померла!
"Ее, Михал  Панкратыч,  говорит,  там уж, поди, в ангелы  прямо  приписали?"
Неизвестно,  какого  поведения  была,  а  так  глядеться,  очень подходит  к
ангелам, как они пишутся... и пеньем, может, заслужит чин.
     И повстречали радость!
     Неподалеку от  той "Девицы"  - Домна  Панферовна, с Анютой,  на могилке
дочки своей сидит,  и молочной яишницей поминают. Надо, говорит, обязательно
молочной яишницей поминать на Радуницу, по поминовенному уставу установлено,
в радостное поминовение. По  ложечке  помянули, уж по уставу чтобы. Спросили
ее про ту ангельскую "Девицу", а она про нее все знает! "Не, не удостоится",
- говорит,  это  уж  ей  известно.  Антипушка  стал поспрашивать, а она губы
поджала  только,  будто  обиделась.  Сказала  только,  подумавши:  "певчий с
теятров  застрелился  от  нее,   а  другой,  суконщик-фабрикант,  медный  ей
"мазолей"  воздвиг,  -  пасху  эту;  на  Пасху она преставилась... а написал
неправильно". А чего неправильно -  не  сказала.  Пришлось нам  расстаться с
ними. Они на Миусовское поехали;  муж покойный, пачпортнст  квартальный, там
упокояется, -  и яишницу  повезли. А  мы  на  Ново-Благословенное потрусили,
через всю Москву.
     Тихое  совсем  кладбище,  все кресты  под накрышкой,  "голубцами",  как
избушки. Люди все ходят чинно, все бородатые, в  долгих кафтанах, а  женщины
все в шалях, в платочках черных, а девицы в беленьких платочках,  как птички
чистенькие. И у всех сытовая кутья, "черная", из пареной пшеницы. И многие с
лестовками,  а то  и  с курильницами-ладанницани,  окуривают  могилки. И все
такие-то строгие  по виду.  А  свечки не  белены,  а бурые,  медвяные, пчела
живая. Так нам понравилось,  очень уж  все порядливо...  даже и пожалели мы,
что  не  по  старинной  вере.  А   уж   батюшки  нам   служили...  -  так-то
истово-благолепно, и пели  не -  "смертию  смерть поправ", а  по-старинному,
старокнижному -  "смертию  на  смерть  наступи"! А напев у  них,  -  это вот
"смертию на смерть наступи", - ну, будто  хороводное-веселое, как в деревне.
Говорят, - стародревнее то пение, апостольское. Апостолы так пели.
     Поклонились прабабушке Устинии. Могилка у ней зеленая-травяная, мягкая,
- камня она  не пожелала,  а Крест только. А  у дедушки камень,  а  на камне
"адамова  голова" с костями, смотреть жуть. Помянули  их,  какие  правильные
были  люди, повоздыхали  над  ними,  поскучали  под вербушкой, Горкин тут  и
схватился: вербочку-то забыли дома! А  мы  нарочно свяченую  вербу в бутылку
тогда поставили, в Вербное Воскресенье: вот  на Радуницу и посадим у дедушки
в  головах, а Мартыну посадим на Даниловском. И верба уж белые корешки дала,
и листочки уж пробивались-маслились...  - и забыли! А это  от  расстройства,
Горкин еще с  Егорьева Дня расстроился: бывает так,  навалится  и  навалится
тоска.  Только  утром "Галочка" порадовала маленько, а после еще тоска, и на
кладбище  даже не хотелось ехать, -  Горкин  уж  мне  потом поведал. Немного
посидели - заторопился он: на Даниловское - и домой.
     Приехали  на  Даниловское  -  си-ла народу!  Попросили  сторожа  Кривую
посторожить, а то цыганы похаживают.
     - Да, говорит, приглядываются цыганишки, могут на Радуницу и обрадовать
за  милу  душу. Да  на вашу-то  не позарятся,  пролетка  разве...  да  и  от
пролетки-то вашей кака корысть? всего и звания-то - звон один.
     Стало обидно Горкину за Кривую, сказал:
     -  Ты не  гляди, что она уж в ерша пошла...  побежит  домой - соколу не
угнаться.
     - Ну, говорит, буду сокола вашего стеречь.
     Дали ему пятак задатку.
     Батюшку и не дозваться.  Пятеро батюшек - и все в разгоне, очень народу
много,  череду ждать  до  вечера. Пропели  сами "Христос Воскресе"  и  канон
пасхальный, Горкин  из поминаньица  усопшие имена  почитал  распевно,  яички
покрошили...  Сказали  шепотком -  "прощай покуда, Мартынушка, до радостного
утра!..." - домой торопиться надо.  А народ все простой, сидят по  лужкам  у
кладбища, поминают, воблу об  березы обивают, помягче  чтобы, донышки к небу
обернули, - тризну, понятно,  правят. И  мы  подзакусили,  попили  кваску за
тризну. Пошли к  пруду, черемуху ломать. Пруд старинный, глухой-глухой, дна,
говорят, не  достать.  Бывалые сказывали, - тут огромаднейший сом живет, как
кит-рыба, в омуте  увяз, когда еще  тут река в  старину текла, - и  такой-то
старый да грузный,  ему и не подняться  со  дну, -  один раз только какой-то
фабричный его видал, на зорьке. Да  после тризны-то всяко, говорят, увидишь.
А черемуха вся обломана. Несут ее целыми кустами. Говорят - подале ступайте,
там ее сила нетусветная.  Стали поглуше забирать-искать, черемухи нет и нет,
обломано. Горкин опять схватился:
     - Ах, я, старый дурак... Гришу-то не проведали, его могилку!..
     А это про мальчика Гришу  он,  который  с  мостков упал, -  Горкин  все
каялся,  будто это через него  упал,  - к  высоте его  приучал, - и на  него
питимью наложил суд, а самого оправил, - рассказывал он мне,  когда к Троице
мы  ходили. Ну, купили  на пятак черемухи у старого старика, а  уж  к вечеру
дело, домой пора. Порадовались черемухе, все в нее головами нюхали, самая-то
весна. Антипушка и  припомнил, - ломал, бывало, черемуху, молодым. И песенку
припомнил.
     -  Певали  у  вас так?  - Горкина спрашивает. - "И я  черемуху  ломала,
духовитую вязала..."  как-то это...  забыл. Да-а... "Головушку  разломило...
всюю  тело  растомило...  всю-то ночку не  спала, все-то  милова ждала..." А
дальше вот и забыл, не упомню.
     А Горкин  отплевывается, -  "нашел время, дурак старый..."  - заторопил
нас:  скорей-скорей,  припоздали!  А  Гришу-то?..  - Ну,  Гриша нас простит,
скорей-скорей... - Всполошился, руки даже дрожат. Стали спрашивать, а как же
в трактир чайку попить завернуть хотели, у Серпуховской заставы?..
     - Ну, завернем, на полчасика, - говорит; чайку-то  любил попить, да и с
копченой селедки смерть пить  хочется.  - Все было ничего,  легко... а как у
бабушки  Устиньи  сидели  на  могилке,  что-то  меня,  словно,  толконуло...
томление во мне стало, мочи нет.
     А  трактирщик  знакомый  у  заставы,  гостеприимный,  ботвиньицей  стал
угощать с судачком сушеным,  и по  рюмочке они выпили. Только половой принес
чайники,  а тут кирпичники входят,  кирпич везут  из-под Воробьевки.  Начали
разговор,  народ что-то залюбопытствовал. Подходит  к нам  хозяин и говорит,
опасливо  так;  "человека  лошадь  убила,  на  их глазах по  соше  волочила,
замертво повезли, перехватили лошадь кирпичники,  верхом ехал, чисто одет...
всю голову о сошу разбило, нога в стремю запуталась..."
     Как он сказал, так мы  и  обомлели. Стали кирпичников спрашивать, какой
человек, в какой одежде... Говорят,  в  белом  спиджаке, и  сумочка при нем,
самостоятельный,  видать...  такой из  себя кра-си-вый... и золотые часы  на
нем, целехоньки! А тут еще подошли двое киртичников, толковей рассказали:
     - Нам хорошо известен тот человек, подрядчик с Калужской улицы, хороший
человек, уважительный... - нашу фамилию и назвали! - Уложили его на кирпичи,
рогожку подкинули и травки под голова, мягко... домой еле жива повезли. И не
стонул даже, залился кровью, места живого  не осталось. И спиджак прямо весь
черный стал, с крови... не дай Бог!..
     Бросили мы  чай, погнали. Горкин молитву творит, а я ничего не понимаю,
будто  это неправда... а  так,  нарочно. Только-только веселый был, за щечку
меня  держал... -  неправда, не было ничего! И кирпичники... - все неправда,
так. Если  бы правда, я  плакал бы,  а  я не  плачу,  и Горкин не плачет,  и
Антипушка не плачет, а только настегивает Кривую. Вдруг Горкин и говорит:
     - Вот Бушуй-то как чуял-выл... и во мне тревога все, на  кладбище будто
что в душу толконуло...
     И заплакал, тоненьким голоском... - Голову в руки спрятал и затресся. И
я стал плакать. Антипушка крикнул - "народу что в воротах  толпится!..".  Уж
мы подъехали. Говорят - "хозяина привезли, лошадь разбила... а еще  жив был,
водицы просил, как  сымали его с кирпича". И наш гробовщик Базыкин, молодой,
доглядывает, тут же; Горкин на него замахал: "креста на тебе нету!.. человек
живой,  а ты!.." Он за народ и  схоронился, совестно ему стало.  Говорят,  -
доктора привезли уж,  и  доктор  Клин, Крап Ерастыч,  сказал:  "голова цела,
кости целы, - выправится!.
     Потшли мы с Горкиным  в  дом,  на  цыпочках,  а  там Василь-Василич,  в
передней  на табуретке  сидит, лица нет. И в уголку на полу - тряпка  словно
ржавые такие пятна... Горкин папашенькин пиджачок признал, которые чесучовый
был. А Василь-Василич замахал на нас, и шепотком, так страшно:
     - Не велено тревожить, ни Бо-же мой!.. Ледом голову обложи, бредит!..
     Велел  в мастерскую идти, все  там  прижухнулись, мамашенька  только  с
доктором.
     Вышли мы в верхние сени, Горкин и закричал в окошко, не своим голосом:
     - У-у, злая сила!... - и кулаком погрозил.
     А это он  на Стальную. И я  вижу:  привязана Стальная у сарая, скучная,
повислая, висят стремена,  седло  набок.  И  вспомнилось мне страшное  слово
кузнеца: "темный огонь в глазу".
     Скорби

        СВЯТАЯ РАДОСТЬ
     У нас каждый день гости, с утра до вечера, - самовар так и не сходит со
стола.  Погода жаркая, летняя  совсем, а  май только.  Рано  зацвели яблони,
белый совсем наш садик. Смородина и крыжовник зеленые бусинки уж  развесили,
а малина пышная, бархатная стала.  Говорят, - ягодное лето будет, все хорошо
взялось, дружно. Вечерний чаи пьем  в  саду, в беседке,  а  то  под  большой
антоновкой. В комнатах душно,  а в саду легкий воздух, майский, сирень скоро
распустится, -  на воздухе-то приятно чайку попить. И отцу поспокойней, а то
от гостей шумно, тетя Люба  без умолку тараторит,  и накурят еще курильщики,
особенно дядя Егор, кручонки  свои палит - "сапшалу" какую-то, а от курева у
отца голова пуще еще болит, тошнится даже.  А от гостей никак не отделаться,
наезжают  и наезжают, все  о здоровьи справляются,  советами докучают, своих
докторов  советуют, и все дивятся, все любопытствуют, да как  же  это  могло
случиться, - ездок такой, не хуже казака ездил?..
     Слава  Богу,  отцу гораздо  лучше, обвязки с  лица сняли, голова только
замотана, подживает и кружится поменьше, только побаливает, и тяжелая, будто
свинцом налито, и словно иголки колют. Доктор Клин успокаивает: сразу пройти
не может,  дело сурьезное,  сколько по  шоссе билась,  как  сбросила-понесла
Стальная... - кровь надо разогнать, застоялась от сотрясения, надавливает на
мозги и колет, оттого и в главах "мушки". Отец уж сам может умываться, а две
недели  не  мог нагнуться  под  рукомойником.  Может  даже  теперь  немножко
пройтись по зале, Горкин только  его поддерживает,  а то кружится голова. Да
как ей и не кружиться, гости все с расспросами пристают, - да как, да что, -
матушка и уводит их в сад чайку попить.
     А  недавно  крестный  мой приезжал,  богач Кашин,  нелегкая принесла, -
раньше только в великие праздники  бывал да на  именины, - да громкий  такой
всегда,  кричит на весь квартал,  как  на пожаре,  -  а  отцу полный  спокой
прописан,  -  приехал  и  давай  шутки  свои шутить,  слушать тошно, никакой
деликатности  не   понимает,  совсем  неотесанный  мужик...   да   другие  и
неотесанные, а понимают, что спокой такому больному требуется:
     - Ишь ты, упокойник-то наш...  по залам погуливает!.. - глупость  такую
выпалил!  -  А  монашки  мои... - его домина как раз супротив  Зачатиевского
монастыря, в тупичке,  - уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались.. вот
богатый  сорокоуст охватим!.. И уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с
аршинчиком у ворот  вертелся, на кирпичах-то привезли когда!.. А ты вон всем
им и доказал, как... "со слепыми - да к такой"!..
     Вовсе неподходящие шутки выдумал шутить, всех нас до слез довел. Горкин
покачал так это укоризненно головой, а Кашин еще пуще:
     -  Поедем-ка  лучше  в "Сад-Ермитаж",  спрыснем  на  радостях,  головки
две-три холодненького отколем, - сразу от головы оттянет к...!
     Отцу дурно стало, за Горкина  он  схватился. Потер  лоб,  стали у  него
глаза опять свет видеть, он и сказал:
     - Тебе, Александра Данилыч, шутки все... ну, и я уж в шутку тебе скажу:
небось  больше всех радовался, что чуть меня лошадь не убила... всегда чужой
беде рад, сколько я примечал...
     Кашин так и закипел-загремел:
     - Примечал?.. А чего ж не примечал, какая мне от тебя корысть, убило бы
тебя?..  С живого-то с тебя еще щетинку-другую  вырву, а чего  с тебя взять,
как - "со слепыми - да к такой"? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!
     Схватил парусиновый  картузище и выкатился из  дому.  Говорили - кучеру
кулачищем по шее дал, - так, ни за что, здорово-живешь.
     Тетя Люба,  сестра  отца, которая может  даже стишки-песенки  выдумать,
очень  книжная, всякие слова  умеет,  -  про  Кашина  сказала:  "ну,  он  же
известный ци-мик!" Сейчас же песенку и придумала:

     Железны лапы, огромны ноги,
     Живой разбойник с большой дороги!

     Всем  поправилась эта песенка,  все  я  ее твердил.  И  правда,  Горкин
сказал, жи-вой разбойник! с живого и с мертвого дерет. Ну, придет час - и на
него страх найдется.
     Приходят  с  разных концов  Москвы  всякие бедняки  и  старинные  люди,
которые  только  по  большим  праздникам  бывают.  И  они   прознали,  очень
жалеют-сокрушаются, а то и  плачут. Говорят-крестятся: "пошли  ему, Господи,
выправиться,   благодетелю  нашему  сиротскому!"   Многие  просвирки  вынали
заздравные,  в копейку, - храмики, будто  саички,  а на  головке крестик.  И
маслица с мощей принесли, и кусочки  Артоса, и водицы святой-крещенской. Все
хотят хоть одним глазком на болящего взглянуть, но  их не  допускают, доктор
запретил  беспокоить. Их поят чайком  в мастерской, дают баранок и ситничка,
подкрепиться, - многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се.
Кто - редечный сок натощак пить, кто - кислой капустой голову обкладывать, а
то лопухом тоже хорошо, от головы оттянет... а  то пиявок за уши припустить,
а  к  пяткам сухой  горчицы... Доктор  Клин в  первый же  день  пиявки велел
поставить, с  них-то  и  легче стало, всю дурную кровь  отсосали, с ушиба-то
какая. Старый солдат Махоров,  которого  поцеловала пулька под Севастополем,
весь  в крестах-медальках, а нога  у него  деревянная,  точеная, похожая  на
большую бутылку, советует самое верное средствие:
     - Кажинный-то  день скачиваться студеной водой в банях, тазов по сту...
нет верней... всякую болесгь выгонит, уж до-знано!..
     Горкин  ему сказал, что и доктор Клин, тоже... лед на  голову, и десять
ден  чтобы так держать, и совсем стало легче голове.  Махоров доктора  Клина
хвалит:  и  лед тоже хорошо, а студеная вода лучше... она, окаткой-то, кровь
полирует, по всему телу разгон дает.
     -  Доложи,  Панкратыч,  Сергей-Ванычу...  Махоров,  скажи,  советует...
дознано, мол.
     И опять нам  хорошо рассказывал, как  под  Севастополем, на каком-то...
Маланьином, что ль, кургане,  ихнему капитану Дергачу... - "вот отчаянный-то
был,  наш капитан  Дергач, ротный командер!.." - голову наскрозь пробило, от
гранаты, за мертвого уж почли, а Махоров солдатикам велел из студеного ключа
того капитана обливать:  десять ден на морозе  обливали,  а как обольют  - в
горячую  шинельку обертывали..." - выправился!  и  скоро опять стал воевать,
пуще  еще прежнего.  Сам  Махоров  в  вошпитале  потом лежал, там  ему  ногу
отхватили,  сам  доктор  Пи-ро-гов!  -  "ученей  его  нет!"  -  и  он  этому
"Пирогу-миляге"  рассказал  про  то  средствие,  деревенское-ихнее,  как  он
капитана поднял. И тот знаменитый доктор назвал его молодцом.
     - Обязательно доложь, Панкратыч... уж дознано!..
     И освященную шапочку с мощей преп. княгини Ефросинии носить советует, и
знаменитого знахаря,  который  одной своей травкой -  прямо чудеса делает. А
докторов не слушать. Они, вон,  говорят,  нонче голову даже разымают и мозги
промывают,  а  вылечить  не  могут.  И  рассказывают  разное  страшное,  как
лягушку-жабу нашли  в мозгах,  как-то она  во  сне через  ноздрю  всосалась,
махонькая  еще,  и  жила  и  жила  в  мозгах,  от  нее  и  голова  горела...
лягушку-то-жабу сняли,  голову-то опять зашили, а  ничего  не  могли:  помер
человек,  а  страшный богач  был, со  всей  Москвы  докторов  сзывали,  даже
Захарьин был.


     Отец делами уже не может заниматься,  а столько подрядов привалило, как
никогда.  Все теперь  на одном  Василь-Василиче. Горкин приглядывает только,
урвет часок, - все при отце:  чуть отошел - хуже голове. И  народ на Фоминой
набирал Василь-Василич,  и на  стройках за  десятниками  доглядывает,  и  по
лодкам, и по портомойкам, и по купальням... - на  беговых дрожках по всей-то
Москве  катает.  А тут,  как на грех, взяли  почетный подряд  - "места"  для
публики ставить,  для  парада, памятник Пушкина  будут открывать.  Нам целую
колоду билетиков картонных привез наш архитектор, для  входа на  "места", но
мы навряд ли поедем, разве только  выздоровеет отец. Я раскладываю билетики,
читаю на них  крупно-печатные  слова, и так  мне хочется  увидеть, как будут
открывать Памятник.  Про  Пушкина  я немножко знаю,  учу  стишки, и  недавно
выучил  большие стихи про "Вещего  Олега" -  и плакал-плакал, так  мне Олега
жалко  и бедного его коня-товарища. Билетов  очень  много, и я  строю из них
домики, как из карт. Будет большая  иллюминация, - "пушкинская", называют ее
у нас,  -  на дворе сколачивают щиты для шкаликов, моют  цветные стаканчики,
насыпают  в  них  чуть  песочку, заливают горячим  салом, вставляют огарки и
фитили. Я смотрю-любуюсь, но мне уже не так радостно, как раньше, когда отец
был здоров. Бывало, по двору пробежит-распоряжается, или слышно, как крикнет
весело -  "оседлать  Кавказку"!.. "Чалого в шарабан"! - и я  издалека слышу,
как он быстро бежит по лестнице через ступеньки,  вижу чесучовый  его пиджак
из-за решетки  сада.  А теперь  он тихо ходит по зале,  двигая  перед  собой
венский стульчик, остановится,  вглядывается, во что-то и  все  потирает над
глазами.  И  лицо у  него  не  прежнее, загорелое,  веселое,  а  желтоватое,
грустное... все он о чем-то думает, невеселом.
     Чуть чем займусь, - клею змей в  сенях или остругиваю для лука стрелку,
или смотрю, как играют в бабки бараночники со скорняками, -  вдруг вспомню -
отец болен! там он, в зале, сидит в халате  и потирает глаза и лоб, чтобы от
"мушек"  не рябило... или пьет клюквенный морс, чтобы унять тошноту, которая
его мучает  все  больше,  -  и хочется побежать  к  нему, взять его  руку  и
поцеловать.  Он  всегда ласково  потреплет  по  щеке,  чуть  прихватит...  и
вздохнет-скажет невесело:  "что,  капитан...  плохи  наши  дела..."  И когда
скажет так,  у меня  сжимает  в горле, и  я заплачу,  молча,  хоть  и  очень
стараюсь не заплакать. А он и скажет, повеселей:
     -  Ну,  чего  рюмишься...  выправимся.  Бог  даст.  Опять   с  тобой  к
Сергию-Троице поскачем.  Помнишь, как  землянику-то?.. А, ведь хорошо  было,
а?.. Теперь как раз бы, лето вот-вот.
     И  я  так живо  вижу, как  было это,  когда мы ходили к  Троице прошлым
летом:  и большой Крест  в часовне, и теплое серенькое  утро... - Горкин еще
сказал - "серенькое  утро -  красенькнй денек!"  - и  как скачет отец,  а мы
сидим на теплой, мокрой после дождя земле, на травке... а он скачет прямо на
нас  Кавказкой,  кричит-смеется  -  "а,  богомольщики...  нагнал-таки!.."  -
покупает у  босой  девчонки  целое  лукошко душистой-душистой земляники, сам
меня  кормит  земляникой  с  горсти,  от  которой  и  земляникой  пахнет,  и
Кавказкой... мажет мне щеки земляникой... Радостно мне, и больно вспомнить.
     Я иду в полутемный коридорчик,  сажусь на  залавок,  думаю и  молюсь, в
слезах:  "Го-споди, помоги  папашеньке...  исцели, чтобы  у него  не  болела
голова...  Го-споди... чтобы  все  мы  опять...  опять..." -  глотаю  слезы,
соленые-соленые. И отца жалко, и что не поедем  в Воронцово...  много грибов
там,  а  я  люблю собирать сыроежки и  масленки... и карасики там  в  пруду,
Горкин  сулился  сделать  мне  удочку, поучить, как  ловить  карасиков...  и
земляники пропасть,  лукошками  набирают,  и брусники, и вишен  по садам, не
хуже "воробьевских", и смородина,  и клубника русская, и викторийка, чуть не
с  яичко... - ну, прямо,  поля  тебе!.. - недавно отец  рассказывал...  дачу
снимать поехал - и расшибся.


     Стальную увел цыган-барышник. Всем  она опостылила, даже глядеть на нее
жуть  брала.  Все  перекрестились, когда увел, сразу легко всем стало: слава
Богу, увел б е д у . Когда цыган уводил ее,  отец велел Горкину подвести его
к окошку в зал и поглядел к воротам. Шла она скучная,  понурая, - признавала
будто  свою  вину. Конечно, она  не виновата...  да не ко  двору она  нам, и
какой-то  т е м н ы  й  у ней огонь в глазу. Никто и не пожалел,  что сбыли.
Только дядя Егор опять с галдарейки крикнул, когда уводил цыган:
     - Не то что не ко двору, а не к рукам!
     А отец все-таки пожалел ее. Сказал Горкину:
     - Нет...  все-таки славная лошадка, качкая  только,  иноходец...  а  не
угнаться  за ней и моей Кавказке. Как она меня мчала!.. старалась прямо... Я
во всем виноват.
     Мы знали, почему он так говорит.
     Верст  двадцать от нас до  Воронцова, и ему  хотелось обернуть к обеду:
думал после обеда на стройки  ехать, а потом на Страстную площадь, где будут
"места" у памятника Пушкина, зашитого пока щитами. Летела стрелой  Стальная,
вовсю старалась.
     - И так мне радостно было все... - рассказывал отец, - будто Ванятка я,
радовался на все, так и играло сердце...
     На  скаку напевал-насвистывал,  - рад был, как лошадка-то выправляется,
быстрее  ветра. И день  был такой веселый, солнышко,  все  цветет. Радовался
кукушке, березовым  свежим  рощам...  "дышалось...  так  бы  вот  пил и  пил
березовый-легкий этот воздух!.." И  хотелось скакать быстрей. А тут - стаями
воробьи, все поперек  дороги, с куста  на куст. Так надоели эти воробьи! - И
откуда их столько налетело?! ну, прямо  будто  скакать мешали, будто вот так
все мне - "не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!.." - в  ушах чирикало. Задорили
прямо  воробьи.  И  расшалился, как мальчик маленький, -  махнул нагайкой на
всем  скаку,  будто  по воробьям,  подбить...  Стальная метнулась  вдруг,  -
нагайки, что ль, испугалась? -  дикая еще, не обскакалась,  - а он привык  к
верной  своей Кавказке, никогда не пугавшейся... забыл, что дика лошадь,  не
поберегся... вылетел из седла, в стреме нога застряла... - и понесло-понесло
его, уж ничего не помнил. Перехватили лошадь ехавшие в Москву кирпичники.
     - Золото-лошадка, правду сказал Егор. Ну, Господь с ней.
     Я смотрел  на него, когда он говорил это, и глаза  его были грустные. Я
знал, как любит он лошадей. Может быть, и  Стальную  пожалел,  что уводит ее
цыган, что не увидит больше?
     -  Эх, милый ты  мой  Горка... три  недели сижу  безвыходно, а делов-то
этих...пу-ды!.. а она... ту-ды... а?.. - шутливо-грустно сказал отец, хлопая
Горкина по спине.
     Я вспомнил эти слова...
     В прошедшем году Горкин просился на богомолье к Троице, и отец не хотел
отпускать его, - время горячее, самые дела. А Горкин сказал:
     - Всех делов,  Сергей Иваныч,  не переделаешь: "делов-то  пуды, а она -
туды".
     Я не понял тогда. Отец все-таки отпустил нас с Горкиным к Преподобному.
И вот, теперь, - я понял. Когда повторил он эти слова, я  коснулся  волосков
на всхудавшей руке его... - и услыхал голос Горкина, - а лицо его было как в
тумане:
     -  Что  вы,  что вы,  Сергей  Иваныч...  милостив Господь,  не  вам это
говорить, что вы... я - другое дело...
     - Она,  Панкратыч,  не разбирает, в  пачпорте  не  сверяется.  Ну, воля
Божья.
     -  Грех вам  так  говорить. Сохранил  Господь,  выправитесь... - сказал
Горкин, вытирая пальцем  глаза.  И  опять  я  видел  его  в  туманце,  глаза
застлало.
     - А  вот, опять  напомню, Махоров-то говорил... водицей бы  окатиться в
банях, холодненькой,  кровь бы и  разогнало,  от  головы пооттянуло,  покуда
вода-то  не обогрелась, еще  студ?на. Дознано, говорит. И знаменитый  доктор
хвалил Махорова, начальника он отлил, вся голова была пробита!..
     Отец припоминает, что Горкин ему уже говорил, и думал он поехать в бани
- студеной окатиться; а главное,  всегда окачивался, и  зимой, и летом, -  а
вот, из головы вон!
     - С  этой головной болью  все  забывать стал. И думал, ведь, сейчас  же
ехать, только ты мне сказал, а вот - забыл и забыл.
     Он потирает над бровями, открывает в зажмуривает глаза, и морщится.
     - "Мушки" эти... И колет-жжет там,  глазом повести больно... -  говорит
он,  помаргивая  и  морщась.  - Да, попробовать окатиться,  тазов  полсотни.
Всегда мне и при кашле помогало, и при  ломотах каких... Вон, той весной, на
ледокольне в  полынью ввалился, как меня скрючило!..  А скатился студеной  -
рукой  сняло.  А знаешь что?.. Ежели,  Бог даст,  выправлюсь,  вот мы  тогда
что... Может, успеем в этим  летом,  ежели  теплая  погода будет... пойдем к
Преподобному!.. Пешком всю дорогу пойду, не как летось, на Кавказке... а все
пешком, как божий народ идет...
     Так сердце у меня в всполохнулось, и отец сразу будто веселый стал.
     - Всю дорогу будем молитвы петь, и Ванятку с  собой возьмем... - сердце
у меня  так  и заиграло! - и тележка  поедет  с  нами, летошняя,  дедушкина.
Ванятка  когда  устанет...  -  и  он  прихватил  меня  за щеку, - и  к  тому
почтенному опять завернем,  очень он мне по  сердцу... - тележку-то опознал,
дедушку  еще  знавал! Вот  бы чудесно было!... Хочу потрудиться, и душой,  и
телом. Господь с ними, с делами... покуда совсем не выправлюсь.
     -  На что бы  лучше, дал бы  Господь!.. Махоров человек  бывалый. Царем
отличен. Увидите, говорит, дознано!
     - Бог даст,  выправлюсь ежели, Махорову домик  выстрою, переведу его из
солдатской богадельни, у нас на Яузе поселю пока, за лодками досматривать. А
то и так, пусть себе живет-отдыхает, заслужил. Как, Ванятка, а?..  Молись за
отца,   молитва  твоя  доходчива.  Ну,   нечего,  Панкратыч,  думать,  скажи
закладывать Чалого и пролетку, со мной поедешь.
     Совсем повеселел отец,  будто прежний, здоровый,  стал. Пошел  по зале,
даже без  стульчика, велел, громко, не слабым голосом, как эти дни, а совсем
здоровым, веселым голосом:
     - Маша!..  крахмальную рубашку!.. и пару новую, к Пасхе  какую сделали!
Да скажи Гришке-шельме, штиблеты чтобы до жару вычистил, да живей!..


     Все  в доме забегали, зарадовались. А  на дворе  Горкин бегает,  кричит
Гавриле:
     -  Чаленького давай, в пролетку! в бани  едем с хозяином... поторопись,
Гаврюша!..
     И  на небо крестится,  и с  плотниками  шутит,  совсем прежним и Горкин
стал. Ондрейку за вихор потрепал, от радости. А я и ног под  собой  не  чую.
Увидал стружки - прямо в них головой, ерзаю в них, смеюсь, и  в рот набилась
стружка, жую ее, и так приятна сосновая кисленькая горечь.
     - Ванятка-а!..  - слышу я веселый оклик отца и выпрыгиваю из стружки на
солнышко.
     Тонкая,  розовая  стружка  путается  в   ногах,   путается   в  глазах.
Золотисто-розовый  стал наш двор,  и  чудится  звон веселый, будто вернулась
Пасха.
     Отец стоит в верхних сенях, в окне, и вытирается свежим полотенцем. Нет
уже скучного  серого  халата,  как все эти  дни  болезни:  он в  крахмальной
сорочке,  сияющие манжеты  с крупными золотыми  запонками в голубой  эмальке
задвинуты за локти, ерзают руки в полотенце, растирают лицо и шею, - прежний
совсем отец!
     -  Едем,  Ванятка,  в бани!.. вымою поросенка, живей,  одеваться!.. Эй,
Горка-плакун!..  видишь, какой опять? а?.. Сам дивлюсь... и голова не болит,
не кружится... а, видишь?..
     Ну, чудо прямо. Сестры возле отца, прыгают с радости, и прыгают светлые
их  косы,  -  свежее полотенце держат.  Маша носится с  новым  платьем,  как
угорелая, кричит на  кухню: "утюг поскорее, Григорья... свежий пиджак летний
барину, после бани наденут там!.."
     Матушка,  какая-то другая чуть будто, и тревожная, стоит  с одеколоном,
поправляет  на голове у отца обвязку, которую на днях  снимут,  обещал Клин.
Коля тоже  возле отца, с растрепанной арифметикой  за поясом, - скоро у него
экзамен. Мне хочется тоже кожаный пояс с медяшкой я картузиком с листочками,
где золотые буковки  - М. Р.  У. - "Московское Реальное  Училище".  Только у
меня не золотые  листочки будут, а серебряные, и шнурок  на картузике  будет
белый,  а не  "желток", и  буковки  другие  - М.  6.  Г. - "Московская  6-ая
Гимназия". Говорят, мальчишки будут дразнить - "моська шестиголевая"! Только
не скоро это, годика три еще. А  Колю  дразнят - "мру-мру",  и  даже  хуже -
"мальчик рака удавил"!
     Я все не верю, что поеду сейчас  с отцом, - не верю и не  верю, топчусь
на месте, - может ли быть такая радость! Уж Горкин меня толконул:
     - Да что ж ты не обряжаешься-то... сейчас едем!
     Я несусь сломя голову  по лестнице, спотыкаюсь на верхней ступеньке - и
прямо под ноги Маше, сбегала она навстречу.
     - Ах, шутенок!.. вот испужал!..
     Тоже веселая, румяная.  Она рада,  что выздоровел отец, и  теперь скоро
свадьба  у них  с  Денисом.  Схватывает меня,  трет  мне лоб,  ушибленный  о
полсапожек,  целует,  где  ушибло,  в  губы  даже,  и   мне  не   стыдно.  И
приговаривает-поет, как песенку:

     Уж ты миленький, хорошенький ты мой.
     Ты куда бежишь-спешишь, мой дорогой?..

     Будто под "Камаринскую" поет. И я тоже, вышло и у меня песенкой:

     Я бегу-бегу... поедем в бани мы...
     Мы с папашенькой сейчас-сейчас-сейчас!..

     Скачу на  одной  ножке -  и  слышу, как у  каретника  Гаврила онукивает
Чалого, и тоже весело: "да сто-ой ты,  милок-дурок!" Мне хочется посмотреть,
как закладывает он  Чалого, давно мы не катались. Скачу  на  одной  ножке по
ступенькам, через две,  даже через три ступеньки, и бегу сенями, где  Гришка
начищает  до  жару новые штиблеты отца, ерзает лихо  по ним щеткой, и так-то
ловко  и  складно,  будто   щетка   это  поет;   "я  чесу-чесу-чесу...  ды-я
чесу-чесу-чесу... д'  еще шкалик поднесу!" Будто и щетка рада, и  блещут  от
радости  штиблеты. Все  на одной  ножке  доскакиваю  до каретника, прыгаю на
пролетку,  пляшу  на   играющей  подушке,  а  язык  выплясывает   во  рту  -
"ды-я-чесу-чсгу-чесу...". Радостно пахнет веселая пролетка, сияет глянцем, и
Чалый  сиянет-маслится  и  будто подмаргивает мне  весело:  "прокачу  я тебя
сейчас,  ух  ты как!" - и  тонкая  гнутая дуга  черным сияет  лаком,  пуская
зайчиков.
     - Едем сейчас, Гаврилушка? - спрашиваю я, все еще не веря счастью.
     - Едем-едем-едем к ней... ах-едем к любушке своей!.. - отвечает Гаврила
песенкой.
     Верно, едем! Даже и Гаврила  радостный,  а то  скучный ходил, собирался
уйти  от нас, на  Машу обижался,  что  выходит замуж за  Дениса. Мне хочется
больше обрадовать его, чтобы он был всегда веселый, и говорю ему:
     - А знаешь, Гаврилушка... Маша, может быть, выйдет и за тебя замуж?..
     - Не-эт... - говорит Гаврила, как-то особенно глядя на меня, и делается
грустным, - этого нельзя, не полагается. Да мне наплевать.
     Он стоит  на одной  ноге, а другую упирает  в  оглоблю у  дуги и  потом
засупонивает крепко ремешком.
     Я  прыгаю с пролетки, скачу на одной ножке, скорей, скорей одеваться, а
язык все  выплясывает  -  "ды-я-чесу-чесу-чесу... да  еще шкалик  поднесу!".
Подскакиваю к  крыльцу, а  тут...  приехал наш доктор Клин! Так и захолодало
страхом:  "вдруг, остановит, скажет - нельзя водой?!" И что же оказалось?  -
мо-жно! Увидал Клин, какой отец нарядный и веселый, - взял за  руку, пощупал
"живчика", палкой постукал об пол - и говорит:
     -  Очень хорошо.  Первое дело, чувство хорошо. Лед  - хорошо. Облитие -
хорошо, для чувства. Голову  не разметайте, ни! После отлития ваш  цирюльник
Сай-Саич... я  его знай, в ваши бань моюсь, - заново назабинтует. А денька в
три и  снимем, будете быть молодец.  Но!.. -  и Клин стукнул  палкой, - тико
полить, и невысоко... колодни вода не сраз, а мало-по-немалу.
     Смешно  очень говорит. Он не русский, а совсем почти  русский, -  очень
любит гречневую кашу и  - "ши-шчи". У него и попугай по-аглицки говорит, его
роду-племени.  И  опять  мне  Клин  пообещал  попугая  подарить. Всегда  так
обещает: "подарю тебе пупугай, когда у него син родился". Но это он нарочно:
два  года уж прошло, а все еще не родился. Да мне  теперь и попугая не надо,
теперь всякая радость будет.


     Клина оставили попить чайку в саду, с паровой клубникой, и он тоже стал
провожать нас, довольный, что вылечил. И весь-то  двор вышел  нас провожать,
всякая уж душа  узнала, что Сергей-то-Иванычу совсем лучше,  в бани собрался
даже. Всегда уж едут в бани, как от болезни выправятся.
     Так полагается: "смыть болезнь".
     Гаврила  подал  пролетку  лихо;  вылетел  от  каретника   и  стал,  как
вкопанный, у подъезда. Отец весело сбегает по  ступенькам,  во всем новой: в
шелковой шляпе-дыньке,  в перчатках, с  тросточкой,  к Пасхе только купил, с
собачьей  головкой  из  слоновой кости,  в  "аглицких" брюках  в шашечку,  в
сиреневом сюртуке  "в талию",  в сливочном галстуке - как  на Светлый  День.
Глупенькая    портниха,   которую   зовут   "мордашечкой",    руками    даже
всплеснула-заахала:  "ах-ах,  вот   молодчик-то...  прямо  молодой  человек,
жених". Все  толкутся вокруг пролетки, глядят на нас: и Трифоныч, и скорняк,
и сам  бараночник Муравлятников - "долгая борода", и плотники,  и кто только
ни есть на  дворе, - все радуются, желают отцу здоровьица, дивятся, какой он
ловкий, а только  три недели, как привезли его без памяти и всего в крови. И
Цыганка вертится, визжит с радости, руки лижет, в пролетку вот-вот  вскочит.
Матушка  просит - поосторожней, голову бы не застудил, не ходил в "горячую",
да нашатырного спирта не  забыть взять, вдруг дурно  станет.  Отец говорит -
"не будет  дурно, голова совсем свежая,  хоть верхом!  воздух-то, милость-то
дал Господь!..". Хлопает Горкина по коленке. Я перед ними на скамеечке.
     - С Богом, Гаврила.
     Крестится на небо, и все крестятся. Снимают картузы, говорят:
     - Дай Бог попариться на здоровье, банька всю болесть смоет, быть здраву
с банного пару!..
     Катим по Калужской улице. Лавочники картузы  снимают.  дивятся  нам.  А
бутошник-старичок, у которого сын на войне пропал, весело кричит:
     - Здравия желаю, Сергей Иваныч! в баньку?.. Это хорошо, пар легкий!..
     Отеи радуется всему, и зеленому  луку на  лотке, и  старичку грушнику -
"грушки-дульки  варены",   -  мальчиком   еще  выменивал   у  него   паровые
грушки-дульки  на старые тетрадки,  для  "фунтиков", и  я  буду  выменивать.
Говорит  нам,  - хорошо бы  жареной колбаски  да яичек печных. Уж  и на  еду
потянуло,  - а это  уж верней  верного, что  здоров, -  а то  все  было  ему
противно: только  клюквенный морс глоточками отпивал да  лимончик посасывал,
да  кисельку миндального ложки  две  проглотит.  А  тут,  в  пролетку  когда
садились, наказал приготовить с ледком  ботвиньицы, с огурчиком паровым да с
белорыбицей... да апельсинной корочки побольше, да хорошо бы укропцу достать
-  у Пал-Ермолаича в  парниках  подрос небось. И нам  с  Горкиным ботвиньицы
захотелось, а то мы с горя-то наговелись, и сладкий кусок в рот не шел.
     Спускаемся  от  рынка по Крымку к  нашим баням, - вот они,  розовые,  в
низке!  -  а  с  Мещанского  сада за гвоздяным  забором  таким-то  душистым,
таким-то  сочным-зеленым  духом,  со всяких трав!.. с  берез,  с  липких еще
листочков, с ветел, - словно духами веет,  с сиреней, что ли?... -  дышишь и
не надышишься.
     Отец откинулся к пролеточной подушке и говорит:
     -  Как  же хорошо.  Господи!... И  не  думалось,  что  увижу еще  новые
листочки, дышать буду. Панкратыч, голубчик ты мой... слышишь, травкой-то как
чудесно?..   свежесть-то  какая  легкая!..  Дал  бы  Господь,  пошли   бы  к
Преподобному...  каждую  бы  травку  исцеловал.  А весна-то, весна  какая!..
знаешь,  новая  какая-то,  жи-вая!.. давно  не  помню  такой. Когда вот,  до
женитьбы еще...  помнишь,  болел  тифозной горячкой... вывели меня, помню, в
сад...  только-только  с постели стал подыматься, ноги подламывались - такой
же был дух, теплый, веселый, легкий... так и затопил-закружил.
     -  А это Господь так, - говорит  Горкин, - после тяжкой болезни всегда,
будто новый глаз, во все творение проникает.
     А уж нас  банщики поджидают, у бань толпятся. А старушка "Маревна"... -
отец ее так  прозвал  -  "Марья-Маревна, прекрасная  королевна", а  она  вся
сморщенная, кривая,  -  и все стали так, "Маревна" да  "Маревна", -  которая
яблочками и пряничками торгует у банного порожка, крестится, прямо, на отца,
будто родного увидала. Да он и вправду родной; внучков ее пристроил, и место
ей дал для торгу, - торговлишка у бань бойкая. Всегда, как увидит "Маревну",
на рублик  всех ее "пустяков" возьмет. Отца  принимают с пролетки  под  руки
ловкие молодцы, а "Маревна" крестится и причитает:
     -  Вот  уж  святая-то радость... святую  радость Господь  послал! Опять
живенького вижу, Сергей Иваныча нашего, графчика-корольчика!..
     -  Правда, "Маревна"... - говорит отец, пошевеливая  тросточкой веселые
"пустяки" в корзинке,  - сахарные петушки, медовые пряники,  черные стручки,
сахарную-алую клубнику  с зеленым  листиком  коленкоровым...  - уж как  меня
нонче  и "пустяки"  твои веселят... откуда  ты их только набираешь,  веселые
какие!.. Правда, святая радость.
     И  Горкин, и я,  и Гаврила на  козлах,  и все  банные  молодцы... - все
смотрим  на веселые "пустяки" "Маревны". И,  должно  быть, всем,  как  отцу,
кажется  все  особенным,  другим  каким-то,  каким-то  новым...  -  будто  и
корзинка,  и розовые бани, и Чалый, и булыжники мостовой, и бузина у  домика
напротив, и домик-развалюшка, и далекое голубое за ним небо...  - все другое
и новое, все, будто узнал впервые, - святая радость.

        ЖИВАЯ ВОДА
     Сегодня непарный день, все  парильщики  свободны. Да хоть  бы  и гостей
мыли,  извинились бы для  такого  раза, Сергей Иваныч,  хозяин,  выздоровел,
приехал  в бани. Так и сказал  Горкин, только нас из пролетки подхватили.  И
все молодцы в один голос закричали:
     - Радость-то нам какая! Мы с вас, Сергей Ваныч, остатнюю болезнь, какая
ни есть, скатим! Болезнь в подполье, а вам здоровье!..
     - Знаю, какие вы молодцы, спасибо. Ну, скачивайте болезнь,  валяйте!  -
весело говорит отец, взбегая по стерому порожку у "тридцатки", а я за ним.
     Как  сказал он  "валяйте",  так  у меня и  заликовало  сердце:  "здоров
папашенька,  прежний совсем, веселый!" Когда он  рад  чему, всегда  скажет и
головой мотнет - "валяйте"!
     "Тридцатка" самая дорогая баня, 30 копеек, и ходят в нее только богатые
гости,  чистые;  а хочет  кто  пустить  пыль  в глаза  -  "плевать  нам  три
гривенника!" - грязно коль одет, приказчик  у сборки ни за что не пропустит,
а то  чистые гости обижаться могут. Да  и жулик проскочить может, в карманах
прогуляться,  за каждым не углядишь:  хорошие гости  все  известны, пригляда
такого нет, как в дворянских, за гривенник, или в простых, за пятак.
     "Тридцатка"  невелика.  По  стенам  пузатые диваны с мягкими  спинками,
накрыты чистыми  простынями:  вылеживаться гостям, простывать. Отца чуть  не
под руки ведут молодцы, усаживают, любуются. И меня тоже парадно  принимают,
называют  - "молодой хозяин". И Горкина ублажают, -  все его  уважают-любят.
Когда  я  бываю  в банях, всегда  любуюсь  на  расписанные  стены: лебеди по
зеленой воде  плывут,  а  на  бережку  белые каменные  беседки на столбиках,
охотник  уток  стреляет,  и  веселая  свадьба,  "боярская"...  - весело  так
расписано, как в театрах.
     Народу набилось - полна "тридцатка". Все глядят на отца и  на меня, мне
даже  стыдно.  Горкин доволен,  что  ребята  так  великатно  себя оказывают.
Говорит  мне,  что этого  за  денежки  не купишь, душой любят.  И  отец  рад
ребятам.  Привык к народу,  три  недели не видал,  соскучился.  Без  путя не
балует,  под горячую  руку  и крепким словцом  ожгет,  да  тут же а отойдет,
никогда  не  забудет,  если  кого сгоряча  обидел:  как  уезжать,  тут  же и
выкликнет, весело так в глаза посмотрит, скажет: "ну, кто старое помянет..."
И всегда пятиалтынный-двугривенный нашарит в жилеточном кармашке, - "валяй"!
- скажет, - "только не валяйся".
     -  Доправляться,  ребята,  приехал  к  вам...  да,  правду  сказать,  и
соскучился. Всегда  окачку  любил, а теперь  добрый  человек присоветовал...
видали,  чай,  у меня героя-то вашего,  Майорова,  "севастопольца"! Вот-вот,
самый он, на деревяшке. Я и до него примечал; как прилив к голове, всегда со
студеной окачки легчало мне.
     Все  говорят:  "да как  же-с!..  первое средствие,  как вы  привышныи".
Советуют,  кто постарше, сперва  в холодной помыться,  без веничка-без пару,
облегчиться-перегодить, а там - тазиков двадцать-тридцать, невысоких-легких,
голову-то  и подхолодит, кровь слободней-ровней пойдет, банька-то ей дорожку
пооткроет.
     В замыленные окошки с воли стучат чего-то.  А это  банщицы-сторожыхи  -
хозяина  просят поглядеть. А им говорят:  "опосля окачки увидите, пошутит  с
вами". Мы слышим заглушенные бабьи голоса:
     -  "Здоровьица  вам, Сергей-Ваныч!.."  -  "Банька,  Господь  даст,  все
посмоет!"... - "Слышите меня, Сергей-Ваныч? я это, Анисья!" - "Здравствуйте,
голубчик  Сергей-Ваныч...  я  это, Анна  Иванна,  Аннушка!.."  -  "И я  тут,
Сергей-Ваныч...  Поля-то,  слышите голосок-то  мой?..  Поля-горластая!  все,
бывало, вы  меня  так... соскучнилась  я по  вас!"  -  "Как  разрядилась-то,
соколу-то  показаться -  покрасоваться... на Пасху чисто!.."  -  "Да,  ведь,
праздник... вот я и расфранчилась, глазки повеселить!.."
     Все подают  голоски.  Я признаю по голоскам Анисыо-балагуриху, и всегда
скромную, тихую  Анну Ивановну  - Аннушку, которую все зовут  - пригожей;  и
глазастую,  бойкую  Полю,  - "с  огоньком", -  сказал как-то  отец, которая,
бывало, меня мыла,  маленький был когда, и мне  было  ее стыдно.  Признаю  и
Анисью-синеглазку, у  которой в деревне красавица дочка Таня, ровесница мне;
и старшую сторожиху Катерину  Платоновну, чернявую, по  прозванию "Галка"; я
ее  так прозвал,  и  все  стали  так называть,  а  она  и  не  обижалась,  -
черненькая! И хрипучую  Полугариху,  которая в  Старый  Ирусалим  ходила,  и
толстуху Домну  Панферовну. Все собрались  под окнами "тридцатки", все хотят
поглядеть "на сокола нашего", все рады, "сороки-стрекотухи", - Горкин их так
зовет. Все хотят  пошутить с отцом, "хоть в отдушинку покричать". Отец велит
открыть форточку и кричит:
     - По строгому хозяину соскучились?..
     А оттуда, все разом:
     - Уж и стро-гой!.. - и весело смеются. - С Полькой-то во как стро-ги!..
То-то она и разрядилась, для строгости!.. По плетке вашей плачет, проплакала
все глазки!.. Подай голосок, Полюшка... чего молчишь?..
     -  Спасибо, бабочки,  за  ласку вашу,  за молитвы!.. -  кричит  отец, -
молебен,  слыхал,  служили?..  После   бани  увидимся,  а  то,  поди,  народ
сбегается, не пожар ли!..
     Кричат-смеются звонкие бабьи голоса. Ребята говорят: и взаправду, народ
сбегается,  спрашивают -  "чего случилось? день непарный, а  чисто  базар  у
бань?". Им  говорят: хозяин выправился, окачиваться  живой водой приехал.  В
форточку слышно, как голоса кричат:
     - "Дай  ему  Бог здоровья!.."  - "Слышь,  Сергей-Ваныч... есть  за тебя
молитвенники, живи должей!.."
     Отец машет к форточке, говорит шутливо:
     - Народу что взгомошили... как бы и впрямь пожарные не прикатили!
     Говорят, довольные:
     -  Такая, значит, слава  про  вас...  и  по  Замоскворечью,  и по  всей
Москве... вот и бежит народ.
     Приходит цирюльник Сай-Саич. Его еще зовут  - "кан-то-нист", Почему так
зовут  - никто не знает. Он не  весь православный,  а только "выкрест". Отец
его был "николаевский солдат". Он очень смешной, хромой,  лысый и маленький.
Хорошо   знает  по  болезням,  не  хуже  фершала.  И  стрижет,  и  бреет,  и
банки-пиявки  ставит, и кровь пускает,  и  всякие пластыри  изготовляет.  Не
говорит, а зюзюкает. Зовут  его за  глаза зюзюкой,  -  а то  он сердится.  В
женских  банях  Домна  Панферовна  знаменита,  а  у нас  Сай-Саич.  Но Домна
Панферовна  больше  знаменита. Только ее  зовут, как  надо какой-то  "горшок
накинуть", если с животом тяжело  случится, особенно на маслянице, с блинов:
она как-то умеет "живот поправить".
     Сай-Саич заворачивает  отца  в чистую простынку,  густо  намыливает ему
щеки и начинает брить.
     - Нисево-с, виздоровлите-с...  мы вас в  самого молодого зениха сделаем
зараз. И цего зе ви Сай-Саица не скликали, ссетинку такую запустили!..
     Я смотрю и боюсь,  как бы отец не  велел, по прошлому году,  обрить мне
голову,  - мальчишки все  дразнили -  "скли-зкой!  скли-зкой!..". Отец все к
лету голову себе брил, а мне заодно: "чтобы одному не скучно было". Хорошо -
не вспомнил, "чтобы не скучно было"; теперь мы и без того веселые.
     Самый  обед,  а не  расходятся.  Отец  велит  лишним  идти  обедать,  а
оставленным для окачки говорит:
     - Понятно, не дело это, ребята,  - несрочное  время  выбрал, - да вышло
так. Ну, опосля слаже поедите.
     - Да помилте-с, Сергей Иваныч, как беда! Вы бы здоровы были, а с вами и
мы всегда сыты будем!..
     Все - самые отборные, на все руки: и публику с гор катают, и стаканчики
в иллюминацию заправляют, коли  спешка, и погреба набивают, и чего только не
заставь,  -  все  кипит.  Тут  и Антон Кудрявый,  и  Петра-Глухой,  и  лихой
скатывать  на  коньках  с  гор  Сергей,  и  верткий Рязанец,  и Левон-Умный.
Раздевается  и  молодец  "тридцатки",  здоровяк  Макар, который мне  ноготки
подстригает  ножничками, и я дивлюсь,  как  он умеет  не сделать  больно,  с
такими большими пальцами. Даже "старший", который стоит за сборкой, высокий,
черный, угрюмый всегда Акимыч, просит дозволить тазик-другой скатить. Горкин
говорит:
     - Легкая у те рука, Акимыч. Летом ногу мне выправил - студеной обливал,
- прямо меня восставил! Опрокинь тазок-другой на хозяина с молитвой.
     Акимыч - особенный, "молчальник". Говорят, - на Афон собирается, внучку
только в деревне замуж выдаст. У него в "тридцатке" всегда лампадка теплится
перед  образом в  розовом  веночке: на ложе  покоится св. праведная  Анна, а
подле нее,  в  каменной колыбельке,  -  белая  куколка-младенчик: "Рождество
Богородицы".  Он  всегда на  ногах, за  сборкой, получает за баню выручку, а
одним  глазом читает толстую  книгу  -  "Добро-то-любие". Горкин  его  очень
почитает  за  "духовную премудрость". После баньки  они  вместе пьют  чай  с
кувшинным изюмом, - и меня угощают, - и беседуют о монастырях и старцах. Про
Акимыча  говорят, будто он  по ночам  сапоги  тачает и продает  в  лавку,  а
выручку за  них - раздает. Был он раньше богач, держал в деревне трактир, да
беда случилась: сгорел трактир,  и сын-помощник  заживо сгорел. Он и пошел в
люди, и так смирился, что не узнать Акимыча.


     В горячую, где каменка и  полок, - мы всегда с  Горкиным там паримся, -
Акимыч  не  советует: кровь в голову ударит.  Отговаривает и Горкин.  А отцу
хотелось  сперва  попариться. Он  послушался стариков, сказал:  "что делать,
слушаться надо стариков".
     Положили нам молодцы на  лавки тростниковые свежие  "дорожки", а  потом
кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили  в медных тазах
такую пену воздушную-духовитую, даже из таза  выпирало, будто безе-пирожное.
И начали  протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам
проходить.   До  того   ласково-приятно,  сердце   даже  заходится,  хочется
постонать-поохать,  очень  снутри   щекотно,   будто   все  разымается,  все
суставы... - и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи,  не каждый может,
даже  вреда  наделает. Отец стал  поохивать.  постанывать, -  так приятно! И
Горкин, - стонал прямо:
     -  О-ох...  и  чего это,  дошлые,  со мной  исделали...  всего-то-всего
разняли,  о-ох...  фу-у...  во-от... спа-асибочки, милые... о-ох...  во всем
телесе поет... о-ох... не-е, бу-дя... грех ублажаться так... о-ох... фу-у...
     А все не подымается, все  Левой его ублажает.  А меня  Сергей-катальщик
ублажает. А отца двое самых отменных ублажают,  -  Антон  Кудрявый  и ловкач
Рязанец. А потом  нас  особенными мочалками  протирали,  с  горячей пеной. И
совсем  телу  нечувствительно, только горячим пышит,  и слышно, как пузырики
шепчутся на  теле, -  покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и
не  найдешь: их  банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы,
называется у  них - "пух  липовый". Такая  вот мочалка  -  с  большое гнездо
воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.
     Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:
     - Живой водой, приехал окачиваться Сергей Иваныч.
     Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое - живая вода. Знал
сказку про "мертвую" и "живую" воду. И тут так будет?.. чу-до?..
     Вымыли нас,  и отец  велел  готовить тазы,  одной  студеной,  теплой не
разбавлять. Молодцы стали говорить - да можно ли? сразу, словно, студеной не
годится: хоть  она и не зимняя-ледяная, а в земле по  трубам бежит, да земля
еще не обогрелась. Пробуют из-под крана - чуть разве потеплее зимней. А отец
-  "валяйте цельной!". Но  тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так.
Горкин пальцем  даже на отца погрозился,  как  на меня,  не слушаюсь  когда.
Стали  старики  говорить;  исподволь сперва) надо,  тазиков десять  середней
вылить,  а  там  посвежей... а  потом уж живой  водой,  во здравие,  Господи
благослови.  Не  забудь  студеного  "удару",  а  то  может  и ушибить.  Отец
поморщился:
     - Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..
     Горкин  и  Акимыч крестятся.  И  все  молодцы  за ними. Священное будто
начинается, а не простая  баня.  Спрашиваю шепотком Горкина,  почему  сейчас
будет - живая вода? Он тоже, шепотком:
     - Она папашеньке живот подаст... жись, здоровьице.
     А почему?.. моленая, да?.. со Крестом, да?..
     Понятно, моленая. Вишь - крестятся  все,  во здравие. Потому  и крестят
водой моленой, она жись подает.
     Отец спрашивает:
     - Вы, неразлучники... шепчетесь там чего, как тараканы?..
     Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:
     -  Да  вот,  любопыствует,  что  за живая  вода. Давеча  в  народе  был
разговор...  водой,  мол. живой  Сергей  Иваныч  скачиваться  приехали.  Я и
поясняю,  от Писания: сам Господь-Христос исповедал: "Аз есмь  Вода  Живая!"
Молевая, мол, вода - живая  вода, Господня, оживит. В  Писании-Апостоле так:
"банкою водною-воглагольною".
     Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже  от
Писания  сказал:  купель,  мол, банька, и из тазов  скати -  одинако,  будто
купель;  ежели  с  молитвой  и  верой приступают  -  будет,  как  от  Купели
Силоамской. А я знал про купель, из "Священной Истории".
     И стали тазы готовить.
     Акимыч велит - легонько окачивать, не  шибко высоко, в  голову чтобы не
шарахнуло. А отец - "сразу  валяй, ребята!". Я и вспомнил, как и доктор Клин
велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:
     - Ты еще, поросенок... у-чишь!
     Но тут Горкин с Акимычем вступились:
     - Вон и доктор тоже говорил! Послушайтесь,  Сергей Иваныч, тут не  баня
теперь,  а Господи благослови.  Живая вода поливается на главу болящую... уж
покоритесь.
     - Нечего, видно, делать...  -  говорит отец,  - скачивайте, ребята, как
наши праведники велят.
     И  я  в  праведники попал.  И  стали  тихо окачивать.  Сперва  обливали
молодцы, приговаривая:
     -  Ну-ка. басловясь... болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится
- болесь свалится! Вода хлещет - телу легчит!.. - и еще много приговорок.
     Потом Горкин  с Акимычем.  А как  принять таз  - крестились  и шептали.
Горкину до головы  не дотянуться, - скамеечку ему  приладили.  И  ни  смеху,
ни... как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не
кричит  - "живей, валяйте!" - а  крестится, за плечиками  ежит, как студеная
подошла.  Тазов  тридцать,  пожалуй,  вылили. Обернули шершавой  простыней и
понесли в раздевалку, на пузатый диван. Вытерли насухо, подложили под голова
чистую подушку и отошли к сторонке. Меня, слава Богу, не скачивали студеной,
-  тепленькой-майской  окатили  и  тоже  в  простынку  завернули.  И   стало
легко-легко. И отцу легко стало: свежая голова совсем. Сказал молодцам:
     - Вот, спасибо, ребята,  удружили.  Так хорошо-легко, будто и не болел.
Утром вдруг полегчало, а теперь - будто совсем я прежний.
     А ему все: "на доброе здоровье, дал бы Господь!"
     Подремали  чуть,  -  всегда  банька  сморит  немножко.  Нежусь  себе  и
поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут
с  кулями  и  голубями.  Отец  так  велел нашему Василь-Сергеичу, однорукому
маляру-самоучке. Все отец напевал -  "Вот барка с хлебом пребольшая,  кули и
голуби на ней...". Гляжу на стены и слышу, - будто и он про картинки думает:
     - Ежели, Бог даст, все ладно будет... вот что хочу сделать...
     - К Преподобному пешочком... - говорит Горкин.
     -  Это первым делом. А я вот про  что... Картинки эти мы  замажем. А на
место их Василь-Сергеич постарается... а то всамделишного живописца попрошу.
Петра Алексеича Крымова, кума... он учитель рисования, бо-льшой мастер.  Так
вот думаю... Пусть из Писания напишет, гостям в назидание Силоамскую Купель,
как Ангел силу дает воде, и болящие исцеляются. И еще...  вот про живую воду
говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: "Аз есмь Вода
Живая". Ну, как, праведники?
     Горкин с  Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще
"Крещение  Руси"  написать,  как  в  древние  времена  благоверный князь св.
Владимир в реке русский народ крестил.
     -  Верно! и  это  пустим, только  с преосвященным посоветоваться  надо,
благословит ли...
     -  Да,  ведь, образа-то в банях полагаются! -  говорит Акимыч, а Горкин
подакивает  бородкой.  -  Для  души  польза,  и   от  пустого  какого  слова
воздержатся. И  будто притча: грязь с  тела смываешь? ну, так по-мни: как же
надо скверну душевную смывать!
     Всем понравилось, и стали просить:
     - Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать. И будет про наши
бани великая слава, во всю Москву!
     А тут, вдруг, Василь-Василич  заявился.  С делами-то запоздал  к обеду.
Приехал домой - и  узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал.
Очень жалел, что без него все было,  не поспел. А на радостях,  что  хозяину
полегчало, по  дороге хватил маленько, -  стреляет  глазом. Отец  приметил и
говорит совсем ласково:
     - Маленько намок, Косой?.
     И  не  распекал.  А  Василь-Василич,  с  радости,  так  и  кипит,  душу
оказывает:
     -  Глядите,  Сергей-Ваныч... ду-шу  мою!..  ну,  что мы  без  вас?! кто
направит?!. Голову потерял, не спал-не ел... все из рук валится! А теперь...
давайте мне делов, сгорю!..
     Отец  мигнул   Акимычу  -   зельтерской  ему,   прохладиться.   А   нам
ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам  -  красенькую,
за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не  забыл: пятишну ему пожаловал.
Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске
- как полагается. Всех обласкал.
     Ланинской  прохладились,  отошли.  Помог  нам  Макар  одеться.  Вызвали
Сай-Саича. Он старые обвязки отнял,  свежими повязал, не хуже Клина. Никакой
боли не было, все подсохло.
     Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И  такой-то
гам подняли,  будто стая  гусей слетелась. Все  такие  нарядные, парадные, в
новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи... - разве от
них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.
     А уж они-то ему!..
     -  "Опять веселый, соколик наш!" - "Дай,  Господи,  долго  жить, здраву
быть!"...   -  "А  мы-то  как  горевали,  столько  не   видамши...  чего  не
передумали!"... - "А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!.."
     - Знаю, от души вы, милые... спасибо, бабочки!.. - говорит отец и велит
старшей,  Катерине  Платоновне-"Галке", выдать из  выручки  красную  за  всю
"артель сорочью": "будете веселей песни петь".
     И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:
     - "Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем!" - "Не угощенье нам,
а  ласка  дорога!.."  -  "Сергей-Ваныч,  меня,  Полю,  послушайте!..  Да  не
голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки...
солнышком будто осветило!...".
     А  это Поля, самая-то  красотка. Так  и хочет  в глаза  вскочить.  Отец
любуется на нее, - такая-то яркая она вся, красивая! - и шутит:
     -  Ты  сама  солнышко...  ишь  ты, какая  золотая...  разрядилась,  как
канарейка!..
     -  А  как  же  ей  не  рядиться...  кто приехал-то!  об  вас  только  и
разговору... - смеются бабы, а Поля им:
     - А  чего  мне  язык завязывать!  Хочу -  и  говорю  про  Сергей-Ваныча
моего... про  хорошего  человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья
на мне воличка!.. Захотела и разрядилась!..
     - "Платье-то как накрахмалила, вся  шумит!.." - "Верно, что  канарейка,
Сергей-Ваныч... как хорошо сказали..."
     И  правда:  как золотая канарейка,  Поля,  смотреть  приятно: солнечный
такой ситчик, вся раскрахмалилась,  вся шумит. Черненькая она, красивенькая,
а в желтом еще красивей.
     - А глазки-то сла-бые еще... не вовсе еще здоровые...
     Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:
     - Мели еще... - сла-бые! И вовсе ясные... сокол прямо!..
     - С вами и не развяжешься, - говорит отец, - пошел, Гаврила.
     Гогочут - кричат вдогон, - живые гуси, все уши прокричали.
     Отец велел Гавриле  - шажком,  хорошо  теперь подышать. Поднимаемся  по
Крымку к  Калужскому  рынку, мимо больших садов Мещанского  училища.  Воздух
такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается  к
пружинистой подушке и дышит, дышит...
     -  Ах,  хорошо...  уж  очень  воздух!..  В  рощи   бы  закатиться,  под
Звенигород...  там под  покос большие  луга сняты  у меня,  по  Москва-реке.
Погоди, Ванятка... даст Бог,  на покос  поедем, большого  покоса  ты еще  не
видал...  Уж  и  луга там...  живой-то  мед!.. А  народ-то  ласковый  какой,
Панкратыч?!.  Всегда от  него  ласку  видел, крендель-то  как на именины мне
поднесли... а уж нонче как встретили, - вот это радость.
     - Наш народ, Сергей Иваныч... - уж мне ли его не  знать!.. - пуще всего
обхождение  ценит, ласку... -  говорит Горкин.  - За обхождение  -  чего  он
только не сделает! Верно пословица говорится: "ласковое  слово лучше мягкого
пирога". Как вот живая вода, кажного бодрит ласка... как можно!..
     Опять лавочники глядят, как мы  едем. И  у ворот ждут-толпятся, глядят,
как подкатываем лихо.
     - Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч?  не шибко устали? Теперь совсем
пооправитесь. даст Господь.
     Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:
     -  Обедать  скорей,  есть хочу...  ботвинью  не  забыли?.. Все  бегают,
тормошатся, гремят  тарелки,  звякают-падают ножи.  В столовой  уже  накрыли
парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми  огоньками графины с
квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый
лук,  свежие паровые огурцы, сама ботвинья,  тарелочки балыка  и Белорыбицы,
миска хрустально-сияющего льда...  Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает
чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный  Машей,  весело потирает
руки, оглядывая веселый стол.
     - Горку зовите,  вместе будем обедать!  - кричит  он в кухню. -  Совсем
хорошо,  легко...  -  отвечает  он  матушке, -  живая вода  прямо! А  уж как
встречали!,. бабы все уши прокричали... А уж есть хочу!..
     Такая радость, такая радость!..

        МОСКВА
     Отцу гораздо лучше: и  не  тошнится, и  голова не  болит, не  кружится;
только, иногда, "мушки" в глазах, мешают. И спит  лучше. А в тот день, как в
бани ездили, он после обеда задремал, за столом  еще, и спал без просыпу  до
утра.  Это живая  вода  так помогла,  кровь разогнала. Клин вечером приехал,
узнал,  что  и поел хорошо, а теперь крепко почивает,  не велел и будить,  а
только "Живчика" в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел  только
успокоительную микстуру давать, как раньше.
     Утром  отец  встал здоровый, хотел  даже соловьев купать, но  мы ему не
дали,  а  то  опять  голова закружится.  Он на нас  посерчал  - "много  вас,
докторов,  закиснешь с вами!" - а все-таки покорился. А через день,  слышим,
вдруг из сеней кричит - "оседлать Кавказку!" на стройки ехать. А тут как раз
Клин, - и не дозволил, а то и лечить не станет. Отец даже обиделся на него:
     -  И  воздухом подышать  не  позволяете? да  я закисну... я  привык при
делах, куча у меня делов!
     А Клин и говорит:
     - Немножко спокою,  а  дела  не уйдут.  Можете по.........  на коляске,
прогуляйте на один  - на другой часик. Только нельзя трясти,  ваши мозги  не
вошли в спокойствие от сотрясения.
     Снял с головы обвязку, совсем зажило.
     - Если еще две недельки не будет кружиться в голове, можно и дела.
     А  гости опять стали донимать, с  выздоровлением  поздравлять. Отец  уж
сердиться стал, - "у меня от их трескотни опять голова кружится!" - и  велел
собираться всем на Воробьевку, воздухом подышать, чайку попить у Крынкина, -
от него с высоты всю Москву видать.
     - Угощу вас клубникой паровой,  "крынкинской",  а оттуда и  в Нескушный
заедем, давно  не  был.  Покажу вам одно  местечко, любимое  мое,  а потом у
чайниц чайку попьем и закусим... гулять - так гулять!
     Послали к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку,
колбасы   с   языком,  балычку,   икорки,   свежих   огурчиков,  мармеладцу,
лимончика... Сварили два десятка яиц вкрутую, да у чайниц возьмем печеных, -
хорошо на воздухе печеное яичко съесть, буренькое совсем.
     С папашенькой на гулянье, такая радость! В кои-то веки  с ним, а  то он
все  по делам, по рощам... А тут, все вместе, на двух пролетках, и  Горкин с
нами, -  отец  без  него теперь  не  может. Все одеваются по-майски, я  -  в
русской  парусиновой  рубашке, в  елочках-петушках. Беру  с собой кнутик  со
свисточком, всю дорогу буду свистеть, пока не надоем.


     У Крынкина встречают нас парадно: сам Крынкин и все  половые-молодчики.
Он ведет вас на чистую половину, на  гадларейку, у самого обрыва, на высоте,
откуда - вся-то  Москва, как на ладоньке. Огромный Крынкин стал еще громчей,
чем в прошедшем году, когда  мы с Горкиным ездили за березками под Троицу  и
заезжали сюда на Москву смотреть.
     - Господи,  осветили,  Сергей  Иванович!...  А уж мы-то  как  горевала,
узнамши-то!.. Да ка-ак же  так?!. да с кем же нам жить-то будет, ежели такой
человек -  и  досмерти разбимшись?!... - кричит Крынкин, всплескивая,  как в
ужасе, руками,  огромными, как оглобли.  -  Да,  ведь, нонеча  правильные-то
люди... днем  с  огнем не найтить!.  Уж так возрадовались...  Василь-Василич
намеднись  завернул,  кричит:  "выправился  наш  Сергей Иваныч, со  студеной
окачки восстановился!" Мы с ним сейчас махоньку мушку и раздавили, за Сергей
Иваныча, быть здоровым! Да как же не выпить-то-с, а?! да к чему уж тогда вся
эта канитель-мура, суета-то вся эта  самая-с, ежели такой  человек - и!.. Да
рази   когда  может   Крынкин  забыть,   как  вы  его   из   низкого   праха
подняли-укрепили?!.  Весь  мой "крынкинский  рай" заново  перетряхнул на ваш
кредитец,  могу  теперь   и   самого  хозяина  Матушки-Москвы   нашей,   его
высокопревосходительство  генерала и губернатора князя  Владимира Андреевича
Долгорукова принять-с. Я им  так  и доложил-с: "Ваше Сиятельство! ежели б да
не  Сергей  Иваныч!.."  Да  что тут  толковать-с, извольте на Москву-Матушку
полюбоваться!
     Мы  смотрим  на  Москву  и  в  распахнутые  окна  галдарейки,  и  через
разноцветные стекла  - голубые, пунцовые, золотые...  - золотая  Москва всех
лучше.
     Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит
на  родную  свою  Москву,  долго  смотрит...  В  широкие окна веет  душистой
свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят, - сиренью это,  свербикой
горьковатой, чем-то еще, привольным.
     - У меня воздух особый здесь, "крынкинский"-с!..  - гремит Крынкин. - А
вот,  пожалте-с  в  июнь-месяце...  - ну, живой-то-живой клубникой!  Со всех
полей-огородов тянет, с-под Девичьего... - и все ко мне.  А  с Москва-реки -
раками  живыми,  а  из  куфни  варе-ным-с, понятно... ря-бчиками, цыплятками
паровыми,  ушкой  стерляжьей-с  с  расстегайчиками-с...  А   чем  потчевать,
приказать изволите-с?.. как так - ничем?!. не  обижайте-с. А  так скажите-с:
"Степан  Васильевич  Крынкин!  птичьего   молока,  сей  минут!"  Для  Сергей
Иваныча... - с-под земи до-стану, со дна кеян-моря вытяну-с!..
     Он  так  гремит, - не хуже Кашина.  И большой такой же, но веселый.  Он
рад, что хоть "крынкинской" паровой клубники  удостоят  опробовать.  И  вот,
несут  на  серебряном  подносе,  на  кленовых  листьях,  груду  веток спелой
крупнеющей клубники... - ну, красота!
     -  Сами  их  сиятельство  князь Владимир  Андреич  Долгоруков  изволили
хвалить  и  щиколатными  конфектами  собственноручно  угощали-с...  завсегда
изволят ездить с конфехтами.
     - И что  ты,  Крынкин,  с  жилеткой своей  и  рубахой не расстаешься, -
говорит отец. - Пора бы и сюртук завести, капиталистом становишься.
     -  Сергей  Иваныч! Да  разве  мне  сюртучок прибавит чести?!  Хошь  и в
сюртучке - ну, кто я?!  все воробьевский мужик-с.  Вон, господин Лентовский,
природный барин...  они и в поддевочке щеголяют, а все видать,  что барин...
Попа  и  в  рогоже  знают.  Намедни  Иван  Егорович  Забелин  были...  во-от
ощасливили!   Изволите   знать-с?  Вон  как,  и  книжечку,  их  имеете,  про
Матушку-Москву  нашу?  И  я  почиттываю маненько-с.  Поглядели на  меня  - и
говорят-с: "ты, Крынкин... сло-но-фил!" В  самый, сказать, корень врезали-с!
-  "Да, - говорю, - достохвальный наш Иван Егорович!  по вашему  про-меру...
так слоно-филом и останусь по гроб жизни!" Потрепали по плечу.
     - И что ты, братец, в глаза пылишь? - смеясь, говорит отец, - Изнаночку
покажи-ка.
     -  Сергей  Иваныч!  -  кричит,  всплескивая   руками,  Крынкин,  -  Ну,
кажинное-то словечко ваше... - как навырез! так в рамочку и просится! Так  и
поставлю в рамочку - и на стенку-с!..
     Так они шутят весело.


     И что же еще случилось!..
     Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:
     - А там... Донской монастырь,  розовый... А вон, Казанская наша... а то
- Данилов... Симонов... Сухарева башня.
     Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит
над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю:
     -  А  Кремль-то  наш...   ах,  хорош!  -  говорит  отец,  -  Успенский,
Архангельский...  А где же Чудов?.. что-то  не различу?... Панкратыч,  Чудов
разберешь?..
     - А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то... к  Иван-Великому-то,
главки сини!..
     - Что за... что-то не различу я... а раньше видал отчетливо. Мелькается
чуть... или глаза ослабли?..
     -  А вот, Сергей Иваныч, на Петров День пожаловать извольте-с...  - так
все увидите! - кричит Крынкин. - Муха на Успенский села - и ту разберете-с!
     Смеется  Крынкин? в такую  далищу - му-ху  увидать! Но он, оказывается,
взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик,  присоветовал ему
поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.
     - Сразу я  смекнул:  в самую он,  ведь, точку  попал? По всей-то Москве
слава загремит: у Крынкина на Воробьевке - тру-ба!  востроломы вот на звезды
смотрят!  И повалят к  Крынкину еще пуще.  Востроломы, сказывают, на  месяце
даже видят, как извощики по мостовым катают! - выкрикивает он, хитро сощурив
глаз.  -  Дак  как же-с  на Успенском-то муху  не разобрать? Да  не  то, что
муху... а бло-ху на лысине у чудовского монаха различу! Поехал на Кузнецкий,
к  самому  Швабе...  бывают  они   у  Крыикина,  пиво  трехгорное   уважают.
Потолковали, то-се... - "будет тебе труба!"  - говорят, "с кого полторы, а с
Крынкипа  за пятьсот!". Понятно, и  Крынкин им  уважение на пивке. Вот-с, на
самый на Петров  День освящение трубы будет. И  в  "Ведомостях" раззвонят, у
меня все налажено. Хорошо бы преосвященного... стече-ние-то какое будет!..
     Горкин говорит,  что... как же так, преосвященного - и в трактир! Этого
не показано.
     - Как-так, не показано? - вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало
в стеклах. - На святыню-то  смотреть  - не показано?!  Да  как  же так -  не
показано?!. На  звезды-то Господни смо-трят  в трубу, а? Все от Господа, все
науки..  для  вразумления!  Имназии  освящают?  коровник,   закутку  свиньям
поставлю, - осветят?!.  Как  же трубу мне  не освятят, ежели  скрозь  ее всю
святыню  увидят,  все   кумполочки-крестики?!.  Па-мятник,  вон...   чу-гун,
великому  поету-Пушкину  будут освящать  8-го числа  июня?!.  и  обязательно
преосвященный  будет!  Чугун освятят, а  бу-дет!  И сам Швабе  мне говорил -
можно. Востроломы  чего-то  намеднись  освящали,  огромадную трубу  на крышу
ставили от него.. с молитвой-кропилом окропляли, и преосвященный был!..
     Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и
с преосвященным. И Горкин даже.
     А отец все на Москву любуется...
     И вижу  я - губы у  него  шепчут, шепчут...  - и будто  он  припоминает
что-то... задумался.
     И  вдруг,  -  вычитывать стал, стишки!  любимые  мои  стишки.  Я их  из
хрестоматии  вычитывал,  а  он  -  без  книжки!  и  все,  сколько  написано,
длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:

     Город чудный, город древний!
     Ты вместил в свои концы
     И посады, и деревни,
     И палаты, и дворцы.

     Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.

     ...................................
     На твоих церквах старинных
     Вырастают дерева,
     Глаз не схватит улиц длинных, -
     Это - Матушка-Москва!

     Ведь  это  что ж такое!.. - ну, как  в тиятрах!..  -  н-ну, пря-мо!.. -
всплескивает руками Крынкии. - Сергей Иваныч... Го-споди!..
     А он и  не  слышит,  -  вычитывает все лучше, громче.  В первый  раз  я
слышал, как  он говорит  стишки.  Он любил насвистывать и напевать  песенки,
напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не
сказывал.  А теперь,  на  Воробьевке,  на высоте, над раскинувшейся в тумане
красавицей-Москвой нашей,  вдруг  начал  сказывать...  -  и  как  же  хорошо
сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах
стало горячо.

     Кто, силач, возьмет в охапку
     Холм Кремля-богатыря?
     Кто собьет злптую шапку
     У Ивана-Звонаря?..
     Кто Царь-Колокол подымет?
     Кто Царь-Пушку повернет?..
     Шляпу кто, гордец, не снимет
     У Святых в Кремле Ворот?..

     И все-то стишки, до самого последнего словечка!

     ................................................
     Град срединный... град сердечный...
     Коренной... России... град!..

     Он прикрыл  рукой глаза - и стоял так, раздумчиво.  И все притихли. А у
меня слезы, слезы... с чего-то слезы. И вдруг, - Крынкин...
     - Го-споди!.. Сергей Иваныч!.. в-вот уважили!.. эт-то что ж такое!..  -
загремел он и за  голову  схватился.  - В другой раз  так  меня  уважили, за
сердце прихватили!.. Да,  ведь, это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!..
Ну,  вся-то  тут  Расея  наша!..  Нет,  никак  не  могу...  Василья!..  пару
шинпанского  волоки,  золотая  головка, "отклико"!  Самый  первейший  а-хтер
Императорского Малого  Тиятра...  А,  забыл...  Василья!.. да  икры  парной,
наипервейшей,  сади!..  раззернистой-белужьей, возля сельдей  громовских,  в
укутке!.. Го-споди, Бож-же мой... другой раз так, в  самую ни есть то-чку!..
Намедни  были сами... Михал Провыч Садовский!.. у Крынкина!..  вот  на  етом
самом месте-с, золотое стекло!.. самый первейший а-хтер Малых  Императорских
Тиятров!..  И  стали  тоже...  на  етом  самим  месте...  вычитывать...  про
Матушку-Москву... ну, за сердце зацепили!  зацепи-ли... всю душу вынули!.. А
теперь Сергей Иваныч. Ну  ей-ей...  верь-те Крынкину... - не  удадите самому
Михал-Провычу!..  Но только  они про другую Москву вычитывали... как  его?..
Вертится на языке,  а... Да как его  они?... -  "Ахх,  братцы!  ды как же  я
был..." На вот,  забыл  и  забыл.  Головку запрокинули, глаза на небо,  и...
кулаком  себя   в  груди!..  -  "А-ахх,  братцы!.."  -  ну,  чисто  наскрозь
пронзили!..
     Тут  Сонечка,  которая  много  книг  читала  и  много  стишков   знала,
покраснела вся и говорит, будто она боится:
     - Это... это они Пушкина читали... про Москву...
     Отец и сказал:
     - А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву... на Пушкина.
     Она заробела-вспыхнула, а все-таки немножко вычитала, чуть слышно:

     Но вот уж близко. Перед ними
     Уж белокаменной Москвы
     Как жар крестами золотыми
     Горят старинные главы.
     Ах, братцы!.. как я был доволен,
     Когда церквей и колоколен...

     И вдруг, сбилась, вся так и вспыхнула. А  отец ей рукой - еще, еще! Она
поправила гребенку-дужку на головке - и вспомнила:

     Когда церквей и колоколен,
     Садов, чертогов полукруг
     Открылся предо мною вдруг!
     Как часто в горестной разлуке,
     В моей блуждающей судьбе
     Москва, я думал о тебе!
     Москва... как много в этом звуке
     Для сердца русского слилось!.
     Как много в нем отозвалось!

     - В-вот!.. - вдруг присел  и,  как из пушки, выпалил, прямо  мне в ухо,
весь  красный Крынкин, - ну, в самую, то-ись, точку, барышня, угадали! Самое
вот это  - "А-ахх, братцы!". Сердце вынул, до чего  же  уважил Михал Провыч.
Ну, все-то плакали, до чего мог пронять! Уж  его обнимали-величали... народу
набилось... Воробьевские наши забор у меня свалили, было  дело. Я им говорю:
"уважили,  Михал Провыч, всю Москву нашу осветили!" А они мне  - "это не  я,
это..." - вот тот самый, барышни-то сказали... Пушкин! Я им - "Михал Провыч,
от Господа у вас великий талант, все осветили! эх, говорю, бросил бы всю эту
воробьевскую канитель-муру, в а-хтеры бы к вам  пошел, на тиятры!" А они мне
- "да ты и так а-хтер!" и  по плечу меня. Говорю - "Михал Провыч, от Господа
у вас могучий  талант, кажное у  вас словечко -  как навырез... ну, прямо, в
рамочку - и на стенку!" А они мне: "Зачем, Крынкин, на стенку? пущай будет в
самом  благонадежном месте!.." - и вот в это вот место пальцем меня, где вот
сердце у кажного стучит. Ну,  что ни слово -  в  самый-то раз, алмаз! Сергей
Иваныч,   ну,  хошь  один   бокальчик!..   Нет,   уважьте,  для-ради   нашей
Матушки-Москвы!  Сколько вы  ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы
было! мостики строили, бани строили, лиминации строили, коронации строили...
Храм  Спасителя батюшка  ваш  и  дедушка строили... балаганы  под  Девичьим,
ледяные горы в Золотическом, "Ледяной Дом" ваш всю-то Москву дивил!.. И вот,
прославили  нам Москву, у Крынкина, с высоты  ей пропели славу... Да,  ведь,
что   ж  это  такое,   а?..  "Кто  Царь-Колокол  подымет?   кто   Царь-Пушку
перевернет?!." Ни-кто.
     Отец никогда  вина не  пил, только  в великие праздники,  бывало,  ради
гостей,  пригубит икемчика-мадерцы.  А шампанского  никогда, голова  от него
болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не  дозволяет,  никак нельзя.
Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались
с  Крынкиным,  и  Горкин  согласился,  сказал:  "ну, по  такому  случаю,  за
Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки".
     Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в
туманце,  широкая,  покойная,  -  чуть вдруг всплеснет  сверканьем. Так бы и
смотрел, смотрел... не нагляделся бы.
     Когда усаживались в пролетки - ехать в Нескучный сад, Крынкнн стоял  на
крылечке  низенького  своего  трактира,  высокий,  широкий,  громкий,  махал
руками, командовал:
     - Василья! вязочку положь кучеру в ноги,  - москворецкие живые раки, от
Крынкина,  на  память!  А  етот  кузовок,  сударыня,  в  ручки  примите-с...
крынкинская клубника,  рапжарейная. Сергей Иваныч,  притомились  маненько...
здоровьица пошли вам Господь! так уважили - не сказать. А про Петров День не
забудь-те-с... в трубу  мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и
палаты, и дворцы!..
     У всех  нас  так и гудело  в ушах от  крика. В Нескучный  не  заезжали,
что-то  устал отец, стал дремать. Сказал только - "в другой раз... в  голове
шумит от  крика". Да  как и  не  шуметь: сколько всего видали, сколько всего
слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба... а галдарейка у
него гулкая, досчатая,  сухая, дребезжучая... Горкин говорил -  "и  у меня в
голове шумит, все - гу-гу-гу... гу-гу-гу... и здорового-то сморит".
     И  мне что-то задремалось:  с шампанского  ли шипучего,  или  пролеткой
укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:

     "Это - Матушка-Москва".

        СЕРЕБРЯНЫЙ СУНДУЧОК
     Отцу  совсем  хорошо  после  живой  воды. Клин  позволил обрить голову.
Пришел   Сай-Саич  с  ящиком   и  большой   коробкой.  В  ящике  у   него  -
"бритвы-ритвы",   "нозницы-мозницы",   всякое   "сильце-мильце",   "дусистый
ладиколон"  и всякая "помада,  какой  никому  не надо".  А что же в  большой
коробке? Он смешно щурится, когда я, выспрашиваю его.
     - Папасенька будет рязеный, будет сутить, как на теятре!
     Синяя голова  стала  у отца, когда обрили,  такой  смешной.  В  зеркало
посмотрелся  -  и  говорит:  "как ощипанный гусенок  стал".  Сай-Саич открыл
коробку, а  там куча волос, будто от разных содраны: рыжие, черные, седые...
Мне  стало неприятно, до тошноты. У нас  рассказывали,  что  это парики,  их
сдирают с покойников в больнице. Отец говорит Сай-Саичу:
     - Приладь по мне. А не с покойника?..
     - Ну,  и  сто зе буду вам голову  мороцить!  и-с покойника! У покойника
волосики завсем зе мертвые, а эти... зивенькие завсем. Это я сам на клейкю с
пузирем лепляю. Мозете понюхать, какэ дусисто...
     Пахнет ужасно душными духами. Сай-Саич нюхает с удовольствием и говорит
-  "з такими  дамоцки прискают".  Сонечка вошла-вскрикнула:  "что  это,  как
ужасно пахнет... как мыло "Конго"?.."
     - Завсем васи волосики!  - говорит Сай-Саич, примеряя  парик отцу, - ну
завсем, зивые, мозете на теятре танцувать.
     И  правда: прежний совсем  отец,  только вот  хохла  нет.  Погляделся в
зеркало, посмеялся:
     - Будто даже помолодел!
     - Ну, я з вам говору, завсем зених!
     Все   сошлись  смотреть,  и  всем  понравилось.  Отец  разошелся,  стал
прищелкивать пальцами и напевать перед зеркалом:

     Нет волос - дадут парик.
     Брейся, как татарин!
     С головы - а-ля-мужик,
     С рыла - а-ля-барин!

     Это он из "Вороны в павлиньих перьях". Он всю эту "Ворону" знал, как ее
в театре представляли, и меня  выучил напевать.  И все  стали подпевать  и в
ладоши похлопывать, и даже Сай-Саич махал руками, как барабанный зайчик:

     Ма-масенька, па-пасенька,
     Позалуйте ру-цку...

     Все мы развеселились, будто театр у нас. Отец расшалился, сорвал парик,
и все пуще еще развеселились:
     - А вот и ощипанный гусенок!


     Отец ездил еще окачиваться. Стал  ездить  и на  стройки,  а вернувшись,
ложился в  кабинете  и  просил  мокрое полотенце  на голову: тяжело  было  в
голове, кружилось. Приезжал Клин,  сердился, что  так  нельзя,  и прописывал
микстуру и порошки. А отец, чуть голове получше, приказывал подать шарабан и
уезжал по делам. Когда матушка удерживала, он раздражительно кричал: "дураки
ваши доктора, разлеживаться мне хуже!.."
     Как-то, раным-рано, не пивши чаю, велел оседлать Кавказку и поскакал на
стройки. Я не видал, как он выехал, - спал еще. На стройках стало ему дурно,
чуть не упал с лесов. Его привез на извозчике Василь-Василич.
     Помню, он  поднимался  по лестнице: лицо его было  желтоватое, он  едва
подымался, его поддерживали.
     - Туда...  в кабинет... - сказал он едва слышно, махнув рукой, - вот те
и "лучше". Видно, отлеживаться надо.
     Все  в  доме  приуныли,  ходили на цыпочках  и говорили  шепотом.  Клин
поставил пиявки за уши  и  не велел никого  пускать. Вечером  Горкин  сказал
Василь-Василичу, что "болезнь воротилась", - так сказал  Клин, - и что "дело
сурьезное".  Опять  тошнило, кружились перед  глазами  "мушки". Днем и ночью
держали на голове лед. Опять отец  чувствовал боли  в голове,  - "только еще
хуже", - пил только  чай с сухариком и клюквенный морс. В скважинку я видел,
как он сосет лимончик  и морщится. Допускали  только  Горкина, посидеть и не
говорить.  Входила матушка - давать лекарство.  Каждый день приезжал  Клин и
уходил строгий, а когда говорил, пристукивал строго палкой.


     В  Троицын  День ходили с цветами в церковь,  но не было  радости и  от
березок.
     - Нонче и праздник не в праздник нам... - сказал мне Горкин.
     А все-таки справляли  праздник: стояли  у  икон  березки,  теплились  в
зелени  лампадки, была кулебяка  с ливером, как всегда. От березок повеселей
стало, по-другому, и мне казалось, что станет лучше папашеньке:  может быть,
посетит нас Господь во  Святой  Троице, теперь  Он  ходит по всей земле, она
именинница сегодня. Горкин, еще на зорьке, когда отец почивал, тихо поставил
березки у иконы Спасителя в кабинете, у окошек и у дверей.
     - Проснется папашенька, и  радостно ему будет. Уж как он  Троицын  День
любил!.
     На столике у  дивана  поставили букет  пионов и ландышков, а в  большой
вазе много цветущего шиповника. Отец очень любил шиповник.
     После обедни все мы,  на цыпочках, вошли в  кабинет, поздравили отца  с
праздником Святой Троицы и давали ему в руку цветочки из наших букетиков. Он
сидел в высоких подушках, приодетый по-праздничному, в крахмальной сорочке и
свежем чесучовом пиджаке, почти веселый, даже пошутил немножко. Мне сказал -
"что,  отстоял коленки?  фу  ты,  какой  помадный!". А  мне сестры  какой-то
"розовой" помадой голову напомадили, "для Троицы", вихры чтобы не торчали. Я
поцеловал ему  руку  и  услыхал, как  пахнет  флердоранжем! На столике,  под
цветами,  наставили  просвирок,  особенных,  "заздравных",  -   разные  люди
приносили,  "молитвенники".  Отец  выпил  горячей  воды  с  кагорцем и  съел
просвирку. Сказал, что сегодня будет обедать с нами, - "такой  праздник!". И
стало  радостно; может быть, даст  Господь. Приехали  на обед  родные, стало
шумно. Обед накрывали в зал! И все дивились, как цветы-то у нас цветут.
     А мы  это  давно  заметили: никогда еще не  было  такого.  Начало  июня
только,  а фуксии  - все в цвету. Наливали бутоны  олеандры, расцвело белыми
цветочками восковое деревцо, которое не цвело давно;  раскрывал  алую звезду
змеистый кактус, зацветающий  через  десять лет; покрывалось нежно пахнущими
беленькими   звездочками   чайное  деревцо,   алели  кончики  гроздочков  на
гераньках. Но все  это  цвело  и прежде,  вразброд  только.  А  в  это  лето
случилось  совсем необыкновенное: расцветали самые редкостные цветы. Любимый
апельсинчик  отца, который не  цвел три года, весь покрылся душистыми, будто
из бело-белого воска,  цветочками, похожими  на жасмин, с золотыми ниточками
внутри, и даже, приметила тетя Люба, - "скоро зародится апельсинчик!" Сейчас
же сказали отцу,  и  он попросил  показать ему апельсиновое деревцо,  только
нести  осторожно:  могут  опасть  цветочки.  Ему  принесли  на  подносе,  он
полюбовался, понюхал осторожно, долго смотрел и покачивал грустно головой.
     - Нет, унесите, очень пахнет... - сказал он, морщась, - и ландыши.
     Все  дивились,  как  рано  цветут  цветы,  как сильно. А  больше  всего
дивились, что собирался раскрыться "страшный змеиный цвет", - большая арма в
зеленой кадке. Никогда  не цвела она.  А теперь,  из  самой середки,  откуда
выходили длинные листья,  похожие на весла, вытянулся долгий зеленый стебель
с  огромной  шишкой. Еще  на  "Крестопоклонной"  заметил его  отец.  Матушка
сколько  раз  просила  выбросить  его  вон,  -  "сколько  он  нам  несчастья
принес!.."  -   но   отец  не  хотел  и  слышать,  смеялся  даже:  "что  же,
преосвященный  несчастья хотел дедушке,  подарил-то?!"  И вот, в  это  лето,
"страшный  змеиный цвет" выбросил долгий стебель и наливает цветок-бутонище.
Видавшие  его  в  теплицах рассказывали: "как змеиная  голова цветок!  пасть
огненная, как кровь... а из нее то-нкое, длиннеющее жало, сине-желтое, будто
пламень!"  И садовник-немец  из Нескучного тоже говорил -  "ядовитый-змеиный
голова... ошень жютки!".
     Гости  глядят  на  бутонище  и  шепчутся  и все  покачивают головой.  Я
разбираю  в шепоте: "и этот еще, страшенный... и все цветы! это уж всегда  к
чему-то". К чему-нибудь страшному? Боюсь и думать, страшно от этих слов - "к
чему-то". Но зачем же тогда сажают  цветы, и все хотят,  чтобы они цвели?" И
вдруг, вспоминаю радостно, как умная тетя Люба говорит  про  разные приметы:
"все  это бабьи сказки!" И вот,  когда  бабка Надежда Тимофеевна, дяди Егора
мать, костлявая-худящая, похожая на Бабу-Ягу, и такая-то  скряга, прошамкала
над моим ухом, глядя на "страшный змеиный цвет", - "это уж неспроста... не к
добру-у..." - я испугался  и рассердился  - крикнул: "все это бабьи сказки!"
Она хотела схватить меня за ухо, но я отскочил в высунул  ей язык. Она так и
зашипела-зашамкала:   "ах,  ты,  пащенок...   выпороть  тебя!"  Пожаловалась
матушке, но  та  только  отмахнулась:  "ах, оставьте,  тетушка... не до того
мне".
     Обедали без  отца. Он поднялся было, Горкин его поддерживал... но когда
входил  в  залу, у  него  закружилась голова.  Все затихли,  глядели, как он
ухватился за косяк. Он махнул  рукой, и я разобрал его слабый голос: "нет...
лягу..." Его  положили на  диван и побежали за льдом. Обед  был невеселый, и
гости скоро разъехались.


     Вечерком я пошел к Горкину в мастерскую. Он сидел под поникшей березкой
и  слушал, как скорняк читал  про Великомученика и Целителя Пантелеимона.  Я
долго  слушал,  как   жалостливо  вычитывал  Василь-Василич...  -  как  царь
Максимлиян терзал Святого  и  травил  дикими львами,  но  не  мог  причинить
смертной погибели,  и тогда повелел воинам, дабы усекли Святому главу мечом.
И  великие  чудеса  случились. Когда царь  Максимлиян велел  побить львов  а
выкинуть мертвые тела их голодным псам  и  хищным орлам, никто и не коснулся
святых тел, потому что они не тронули Святого,  а легли покорно у его ног. А
когда царь,  в  ярости,  повелел бросить их в  бездонную прорву, тела добрых
львов  остались  нерушенными  и нетленными.  И  тут я  подумал;  если бы и с
папашенькой  случилось  чудо, исцелил  бы его  Целитель!.. А  Горкин  тут  и
сказал:
     - Великие исцеления истекали от Целителя.  Один купец  в Туле ногу себе
топором посек, и  загнила  нога,  все доктора  отказались  вылечить,  потому
"онтонов огонь" жег ногу.  А как помолился  купец  с горячей верой Целителю,
помазали  ему  ногу  святым маслицем от  лампады Целителя,  -  здоровая нога
стала.
     И  скорняк  рассказал  про  разные  чудеса.  Я  спрашиваю  Горкина:  "а
папашеньку может  исцелить  Целитель?"  Он говорит: "а  это  как Богу  будет
угодно, молиться надо  Целителю, чтобы призрил  благосердием на лютое телесе
озлобление".
     Посидели мы до огня,  уж и ворота заперли.  И слышим - опять все  Бушуй
воет, нет на него уема. Горкин перекрестился и сказал, воздыхая:
     - И с чего это он развылся... воет, воет - все сердце извел!
     -  Стало  быть,  уж он  чует чего...  до  Радуницы еще  выть начал... -
говорит скорняк. - К беде и завыл, что вот Сергей Иванычу с лошади упасть...
Вот... к болезни его и воет.
     И стало мне страшно, как в тот вечер, когда завыл Бушуй в первый раз, в
Егорьев День. Вот и цветы все цветут, нежданно... - гости-то  все шептались,
и этот Бушуйка воет... Страшно идти гулкими, темными сенями, жуть такая. Тут
прибежала Маша, кликнула ужинать, и Сергей Иваныч Горкина посидеть зовет.  А
как, спрашиваем, не лучше? Ничего, говорит, тошнится только. Втроем и  пошли
сенями.


     Я  прочел книжечку скорняка  про Целителя Пантелеимона. Ов жил в давние
времена, когда язычники мучили христиан. Жил где-то  на Востоке и был ученый
врачеватель. Сам языческий царь повелел обучить его врачебной науке, дабы он
стал царским врачевателем. И он хорошо стал врачевать, во Имя Христа. И было
видение  одному священнику в  том граде,  чтобы вышел к воротам. Тот восстал
ото сна и вышел. И увидал  красивого юношу Пантелеона,  что значит "Вселев",
или  -  "Всесильный". Священник  позвал его к себе и  стал говорить ему  про
Исуса  Христа. И потом научил  христовой  вере, окрестил тайно и дал ему имя
Пантелеимон  -  Всемилостивый.  И Пантелеимон стал лечить еще  лучше  и даже
совершал чудеса.  И  все прознали, какой Целитель живет в их граде,  и стала
про  него великая слава. Другие же  врачеватели серчали  и донесли царю. что
Пантелеимон творит  чудеса  силою  волшебною. И тогда царь  захотел дознать.
Привели слепого, которого врачеватели языческие не могли вылечить. Сказал им
Пантелеимон:  "вылечите  сего  слепого  силою  вашего  врачевательного  бога
Асклепия!" Они стали призывать своего Асклепия,  но не могли излечить. Тогда
Пантелеимон сказал им: "ваш бог - истукан, а  мой - господь  Исус Христос, и
Он  мне поможет". И  коснулся лжицей  своей глаз слепого  и  рече:  "во  имя
истинного Господа моего Исуса  Христа, исцеляется сей недугующий".  И слепой
прозрел. Царь  разъярился  и повелел терзать  Пантелеимона  всякими  муками,
чтобы он  признался в волшебстве и  поклонился идолам: сажал Пантелеимона  в
расплавленное олово,  вешал вниз головой на древе, строгал когтями железными
и палил свещами горящими, травил дикими львами, топил в море, но Пантелеимон
был  невредим. И тогда  посекли  ему главу мечом. А  православные  христиане
взяли нетленное  тело  мученика, и мощи его почивают  в нашем  монастыре  на
Афонской Горе,  а  частицы мощей -  в серебряном сундучке-ковчежце. И  много
исцелений  истекло от них, и все вписали  монахи в большую книгу. У скорняка
была маленькая книжица, за три копейки, но и в ней есть про всякие исцеления
Целителя.
     Перед  большими праздниками отец  получал  письма из  турецкой земли, с
Афонской Горы, от русских монахов. На письме была голубая марка, а то и две,
и  на них был  написан турецкий полумесяц-серп,  а на полумесяце  непонятные
буковки-крючочки, турецкие. Пробовали мы с Горкиным прочитать чего-нибудь, и
скорняк пробовал,  но никто не мог уразуметь, даже и тетя Люба, а она  может
по-немецки и  по-французски  прочитать, и еще как-то. Этому серпу-полумесяцу
глупые турки  поклоняются, как  бо